Казанский альманах 2019. Коралл

Коллектив авторов, 2019

«Казанский альманах» – сборник, включающий стихи, прозу, очерки, художественные переводы русскоязычных авторов Казани и Татарской республики.

Нурихан Фаттах

Отрывок из романа Свистящие стрелы

Книга вторая

Много лет переводит Азалия Килеева-Бадюгина художественную литературу с татарского языка на русский. И среди её авторов особое место занимает Нурихан Фаттах. Она говорит: «Не знаю писателя более глубокого и одержимого, чем Нурихан Садрильманович. Он мечтал написать развёрнутый исторический роман о своём народе, осветить наконец-то загадку нашего происхождения. Представляю себе, какую ценную книгу мог бы подарить нам этот писатель, воплоти он свою мечту в жизнь! Но Сталин, который знал истинное состояние вопроса, тему закрыл, потому что не нравился ему народ, сыгравший в истории России одну из важнейших ролей. «Отец народов» хотел разрушить самоидентичность татарского народа, выслав его на Алтай (см. материалы сессии АН СССР за 1946 год). Расчёт был прост: народ, забывший своё прошлое, не имеет будущего (Аристотель). «Большого учёного» теперь нет, но не стало и Нурихана Фаттаха, которому была по плечу грандиозная задача восстановления истории родного народа. Ведь для этого нужен не только писательский талант, но и глубокое знание истории, умение работать с архивами, философски осмысливать информацию, содержащуюся в них, а главное — пролить «души высокое стремленье» на освещение истории предков. Всё это было у Нурихана Фаттаха.

Писатель вынужденно обратился к далёкому прошлому — к IV–III векам до новой эры, долго и тщательно собирая материал. Понятно, что у наших предков в те времена письменности не было, но она была у Китая, соседа, который воевал с сюннами (гуннами, сюнну), северными кочевниками. Материалы эти в известной мере тенденциозны, но ценно, что они вообще есть. Нурихану Фаттаху пришлось потрудиться, чтобы выстроить сюжетную линию своего романа на основании этих архивных сведений.

Один из главных действующих лиц романа Туман-тархан, предводитель сюннов (это историческое лицо, в китайских рукописях он зовётся Тоумань-шаньюй), терпит сокрушительный разгром в войне с чинами (китайцами) и скрывается с остатками войск в дальнем своём угодье — Куксайской долине. Прежние хозяева этой земли, оставшиеся в живых после его набега, ютятся высоко в окрестных горах. Тархан страдает от стыда и горя, поскольку потерпел позорное поражение и потерял большую часть своих воинов. Духи погибших преследуют его, требуя положенной им по обычаю свежей горячей крови. Лишь утолив жажду, они успокоятся и улетят, не станут вмешиваться в жизнь и вредить людям.

В 1994 году за дилогию «Сызгыра торган уклар» («Свистящие стрелы») Н. Фаттах был удостоен Государственной премии РТ им. Г. Тукая. В прошлом году в Татарском книжном издательстве роман Н. Фаттаха вышел в свет на русском языке. Первую книгу перевела А. Килеева-Бадюгина. В переводе второй книги участвовал другой переводчик. Тем не менее Азалия Исмагиловна осуществила перевод и второй части.

Оценив ситуацию, предлагаем нашему требовательному читателю перевод главы второй книги дилогии и в исполнении Азалии Килеевой-Бадюгиной. Это даст возможность глубже проникнуть в художественную ткань фундаментального произведения исторической литературы.

Данный отрывок из романа представляет собой законченный рассказ — трогательную, захватывающую историю супружеской любви и верности.

Глава первая

I

Оставив позади промёрзшую реку, Туман-тархан не сразу направился на север — сначала подался на восток. Двигаясь без остановок ночь напролёт, он дал коням и людям перевести дух, успокоиться, а потом резко повернул назад и стал придерживаться северо-запада. Когда на следующий день чины бросились за ним в погоню, тархан уже скакал им навстречу, только много севернее. Нарываться на врага он, понятно, не собирался. Путь его всё дальше углублялся в бескрайние степные просторы. Чтобы сбить преследователей с толку, он несколько дней кружил и петлял по степи, пока окончательно не убедился, что на пятки ему никто не наступает. Впереди их ждали горы Алтая.

Туман-тархан долго мчался широкими долинами мимо голых холмов и взгорий, пока не оказался среди отрогов гор с редкими лесами. Здесь, окончательно успокоившись, он провёл ночь, а утром с зарёй снова тронулся в дорогу и уже к вечеру был в самом крайнем из своих владений — в Куксайской долине, где без сил свалился с ног.

Здесь было тихо и безлюдно. Никакие чины и ментьяны не страшны. Можно было не бояться ни стрел, ни копий. Защитой была узкая, но глубокая и быстрая река Куксай, бежавшая среди ущелий, надёжные каменистые горы и неприступные скалы. К тому же снега здесь мало. На открытых скатах гор и косогорах отличные пастбища, в лесу довольно дров. И потом, несмотря на холодное время года, гораздо теплее, чем в открытой степи — не буйствуют ветры.

Но как бы хорошо в долине Куксая ни было, тархан на новом месте смог забыться глубоким сном лишь в первую ночь. Чем больше осознавал он, что спасся, тем сильнее почему-то его терзали сомнения и муки совести. Смятение души особенно усиливалось к вечеру.

Услышав любые звуки, даже неожиданное ржание лошади, он вздрагивал и напряжённо вслушивался, желая понять, чем они вызваны. Звуки не повторялись, зато начинали слышаться навязчивые голоса: будто какие-то люди с надрывным криком бросаются в бой, кто-то клянёт землю и небо, кто-то плачет, и тут же, перекрывая голоса, с шипением и свистом летят загадочные жуткие стрелы. До слуха его будто бы доносятся жалобные вопли и хрипы раненых, визг недобитых лошадей, глазам являются кровавые видения…

Ночи, проведённые в тихом, безопасном месте, были мучительны для Туман-тархана. Ему долго не удавалось уснуть. Едва забывшись, он тут же просыпался весь в поту. Картины битвы тотчас снова оживали, опять слышались зловещие звуки. Однажды ночью, думая, что спасается от чинов, он в панике выскочил на мороз.

В другое время чтобы успокоиться, он вызвал бы к себе колдунов, предсказателей и прислушался бы к их словам. Но теперь тархан даже не вспоминал о них. Он и сам хорошо знал, чем вызваны эти видения и страхи. Ни один колдун, ни один заклинатель не мог освободить его от позора проигранной войны.

В присутствии людей ему становилось легче, тревоги немного утихали, на память приходили приятные воспоминания, перед взором возникали красивые девушки. Но он гнал от себя эти сладостные видения. Разве не по вине красавиц оказался он в столь тяжком положении? Нет, лучше о них не думать. Не нужны ему ни девушки, ни что-то другое. Пропади оно всё пропадом!

Порой он боялся не только чинов, но и тех, кто готов был выполнить любую его прихоть, подозревая окружающих в неверности. Это были не только сомнения и страх. Скорее всего, ему было стыдно перед этими людьми за то, что бросил под ноги врагу всё, чем положено дорожить — родину, богатство, — и теперь прячется тут, спасая свою голову.

В душе тархана всё перевернулось. Не в силах избавиться от горестных дум, от ощущения позора, он всё больше замыкался, уходил в себя. Ему не хотелось ни видеть кого-либо, ни говорить. Он жил, как во сне, витая в плену мрачных мыслей, и не находил в душе опоры.

Горечь тархана была понятна всем, а потому люди не удивлялись молчаливости и замкнутости хозяина — избегали попадаться ему на глаза и раздражать неуместными разговорами. Но ходить вокруг него на цыпочках, притворяться, будто ничего не знают и не замечают, пришлось долго. Накопилось много дел, которые без тархана нельзя было решить. Терпение людей лопалось, и порой они осмеливались роптать.

II

Утром одного из таких дней субаши Салчак зашёл к Туман-тархану. Войлочный полог юрты наполовину был откинут, огонь в очаге ещё теплился, а потому внутри было довольно светло и тепло. Обросший, исхудавший Туман-тархан выглядел увядшим каким-то, уменьшившимся в размерах. Он сидел возле очага, облокотившись на скатанный в рулон войлок.

Салчак покашлял, давая хозяину знать о своём приходе, произнёс слова приветствия. Туман-тархан даже не шелохнулся. Ни голоса, ни приветствия он не слышал. Салчак-алып, уже начавший привыкать к подобному приёму хозяина, смело прошествовал вглубь, присел на корточки возле очага и протянул к огню замёрзшие ладони. Сидеть около хозяина, который не проявлял к нему ни малейшего интереса, было неловко. Заговорить первым он не решался, но и бессловесным идолом быть не хотелось.

— Дрова-то уже прогорели, — заметил он неожиданно для самого себя. — Подкину-ка ещё полешек.

Субаши собирался пойти за дровами, как услышал тусклый, незнакомый голос тархана:

— Дрова сырые…

— Что ж, сухих не нашли, что ли! — сказал Салчак, обвиняя слуг.

Туман-тархан промолчал, лишь покосился на дверь. Салчак не понял, что он хотел этим сказать. А тархан вяло подумал: «Тунгака бы сюда…»

— Вон там, — сказал он, снова взглянув на дверь.

— А-а! — дошло наконец до Салчака.

Он ухватился за стоявший у входа кожаный мешок с кизяком и подтянул к очагу. Сухой кизяк высыпал на угли.

Туман-тархан равнодушно наблюдал за ним. «Тунгак-алып сделал бы это не так», — почему-то снова пришло ему в голову.

Очаг под сухим кизяком некоторое время дымился, а потом угли и горячая зола сделали своё: сквозь кизяк то тут, то там стали пробиваться языки огня. Очаг вскоре заполыхал ярким пламенем.

— Случилось что? — проговорил тархан.

— Нет, ничего не случилось, — торопливо ответил Салчак.

«А если не случилось, зачем ты здесь?» — подумал тархан, но говорить ему не хотелось. Через некоторое время он всё же спросил:

— Ты ничего такого не заметил?

Вопрос следовало понимать так: «Погони не было?» или «Чины не появлялись?» Потому что не было для него на свете ничего важнее этого. Но Салчак-алыпу, похоже, не дано было понимать хозяина с полуслова.

— Да много чего такого происходит, — беспечно отозвался он.

«Нет, не понимает он меня», — подумал тархан.

— С кем и когда происходит? — насторожился он.

— О тебе, к примеру, говорят: «Глаз не кажет, совсем пропал, надо бы повидаться. Не знаем даже, здоров ли он».

— Думают, что прячусь тут, голову свою спасаю? — Говоря так, Туман-тархан вдруг почувствовал, что краснеет. Тут же стало дёргаться левое веко.

Салчак знал, что это не к добру.

— Нет, такого не слыхать, великий тархан, — проговорил он.

«А если так, то чего же ты врёшь мне тут?!» — Тархан был в гневе, но его тормозила подавленность, вызванная мрачными событиями последнего времени, не позволяя раскрыться и на этот раз.

— Что же, разве я один прячусь тут, а вы не прячетесь?! — высказался он, выждав время.

— Это верно, великий тархан, — согласился Салчак, стараясь угодить хозяину, — прячутся все.

Разговор можно было остановить на этом, но лишённый чуткости Салчак добавил:

— Ты не понял меня, великий тархан…

«Вот осёл! Вот дурак! Как же я раньше-то не замечал этого?!» — подумал тархан. Повернувшись к очагу, он молчал, ожидая, что ещё сообщит Салчак.

— Кам-баба хочет говорить с тобой. А ещё Кара-Тире-би и Котлуг-бек, — сказал тот.

— Что им надо?

— Считают, что павших нужно с почестями предать земле. Без этого не будет нам покоя.

При этих словах в душе тархана будто дрогнуло что-то. Он и сам хорошо знал, что пренебрежение памятью погибших так же позорно, как бежать с поля битвы и прятаться от врага в горах. Души соплеменников, родственников ждут внимания и заслуженных почестей.

— Пусть придут, обсудим, — сказал Туман-тархан, и голос его на этот раз был ясным, как прежде. — Ты сегодня же добудешь молодого и здорового пленника.

— Чтобы принести в жертву?

— Да.

III

Куксайская долина испокон веков была местом поселения многочисленного племени музлов, относившихся к кипчакским киргилям. Несколько лет назад Туман-тархан вёл войну за северные территории и вторгся в Куксайскую долину. Музлы оказали сопротивление. Крови в ожесточённой битве с обеих сторон было пролито немало. Однако сюнны превосходили числом и оказались сильнее. Музлы потерпели поражение. Их мужчины были перебиты, женщины с детьми попали в плен, имущество было отобрано. Идти дальше в горы, покрытые лесами, Туман-тархан не решился. Зиму провёл в Куксайской долине, весной же двинулся в степь. И в этих краях с тех пор его не видели. Для охраны долины тархан оставил небольшой алай^[2]. Сотня мужчин, способных владеть оружием, расселилась по долине небольшими аулами и жила, занимаясь скотоводством. Немногие музлы, которым посчастливилось уцелеть, как огня боялись сюннов и к долине не приближались. Однако года два-три назад там и сям стали пошаливать какие-то люди. Однажды зимой они угнали у потерявших бдительность сюннов половину лошадей, в другой раз спалили на косогоре агылы — строения, в которых содержались животные. Большинство скота погибло тогда в огне. В следующий свой набег лесные люди, спрятавшись за деревьями, убили двоих сюннов.

А прошлой зимой между сюннами и киргилями произошёл обмен. Правда, те киргили были не из музлов и явились откуда-то из-за гор и лесов. Хотя они тоже считали себя кипчаками, от местных музлов сильно отличались: были выше ростом, с узкими глазами, широкими круглыми лицами. И язык их понять было трудновато. Новым хозяевам Куксайской долины они предложили умело обработанные шкуры, литую медь, золото, железо. В обмен на свой товар брали шерсть, шёлк, холстины, готовую одежду, посуду.

Нынче, в начале зимы, гости приходили снова. С ними был также кое-кто из местных музлов. В то же время в открытых межгорных долинах стали появляться стада с посторонними пастухами — людьми из леса. Увидев, что сюннов не так много и они никого не хватают, ближайшие музлы успокоились немного и осмелели.

Вот же, люди издали приезжают, делают с сюннами обмен и живы-невредимы возвращаются восвояси. Так чего же нам трястись от страха?! Сюнны в долине хозяева, водой тоже они владеют. Так не лучше ли дружить с ними, может, ещё и на прежнее место вернуться удастся? Так стало думать большинство музлов. И вот оставшийся в живых вождь племени собрал старцев-аксакалов, и стали они держать совет. Решено было покориться сюннам и попросить у них разрешения вернуться в Куксай. Выбрали несколько человек, которым предстояло пойти к Мичану, баскаку тархана.

Однако переговорам состояться было не суждено: в куксайскую долину со всей своей ратью внезапно нагрянул Туман-тархан.

Появление хозяина огорчило не только киргилей. Сюннской охране оно тоже было не по душе. Им, начавшим привыкать к лесным людям, вкусившим радость вольной жизни, приходилось возвращаться к былой зависимости. Но чувства свои они скрывали, ведь долина, стада, воля — всё это принадлежало тархану. Всё в его воле: захочет — даст, а не захочет — отберёт.

IV

О том, что Туман-тархан обосновался в долине, музлы из аула Кондыз узнали не сразу. Крошечный аул этот — всего в четыре дома — располагался на тесном горном пастбище между двух вершин, называемых Олытау и Кечетау. Взбираться туда по крутой тропе было нелегко, а потому в аул редко кто приходил. Разве что охотники, когда заглядывали, да соседи изредка по делу поднимались.

Так было и теперь.

Сылукыз вошла в дом, подбросила в очаг дров и, не раздеваясь, начала готовить еду. Потом принесла из чулана мёрзлую шкуру оленя и аккуратно поставила перед огнём, чтобы оттаяла. Зимние ночи такие длинные. Если лечь с наступлением темноты, утром не встанешь — все кости ныть будут. Чтобы скоротать время и не скучать в одиночестве, лучше делом заняться. Обработанную шкуру и мужу приятно будет видеть.

Сылукыз трудилась над шкурой, когда где-то вдали послышался лай собак. Она насторожилась. Да, внизу, в дальнем конце большого аула, похоже, что-то происходит. Женщина надела шубу и вышла из дома. Глядя в ту сторону, откуда доносился потревоживший её лай, она принялась вслушиваться. Грустно молодой женщине одной, очень грустно. Ужасно скучая, она целый день ждала кого-то. Шла ли к роднику, доставала ли дрова, направлялась ли по делу к дому свёкра, глаза её обращены были к югу, в голубовато-сизую даль, куда убегала гряда гор. Тот, кого она ждала, должен быть там, среди загадочных, навевающих печаль кряжей. И ждала она не кого-нибудь, а любимого мужа своего Мамака.

Сильным и смелым был Мамак. Стрела, выпущенная из его лука, никогда не пролетала мимо цели. Прошлой зимой он один притащил целого медведя. Можно сказать, голыми руками одолел его. Внезапно выскочивший зверь ударом лапы сбил Мамака с ног. В руках у охотника не было ничего, кроме лука без стрел. Вначале Мамак пытался защищаться с помощью этого лука, но взъярившийся медведь легко перегрыз его. Тут Мамак, придя в себя, вспомнил про нож, который был у него с собой. Выхватив его из ножен, он бросился на приближавшегося зверя и вонзил острый клинок в самое сердце ему. Случилось это поздно вечером. На заре следующего дня оборванный, весь в крови джигит добрался до дома, с трудом волоча за собой огромную шкуру. Убитая им медведица была настоящим чудовищем. Дивились на неё не только жители Кондыза, но и охотники, случившиеся в ауле. Слава об отважном герое разлетелась по всей округе. С тех пор имя его не произносили без слова «медведь». Так и стал он Аю-Мамаком.

Музлы в долине и тузбаши, жившие среди гор и лесов, испокон веков не любили друг друга. Музлы пасли скот в открытой широкой долине и были богаче, сильнее, хитрее и прихотливее. Туз-баши же, пастбищ у которых было немного, больше пробавлялись охотой. Им частенько приходилось кланяться, просить у музлов разрешения пасти скот в Куксае. Случалось и такое, что они дрались друг с другом, проливая кровь. В одну из таких стычек родной брат Сылукыз попал к музлам в плен. Что было с ним после, никто толком не знал — то ли продали куда-то, то ли убили. Словом, пропал человек.

После того, как Туман-тархан захватил долину и прогнал оттуда музлов, всё круто изменилось: бедные, слабые тузбаши вдруг стали сильными, музлы же, напротив, обнищали и ослабели. Уцелевшие в великой войне с сюннами музлы бежали в поисках убежища в леса и горы, потеснив кое-где тузбашей, вынудив их откочевать в глубь гор. А кто-то, подобно жителям Кондыза, селились высоко в горах, а также в местах, доселе считавшихся непригодными для жизни. Вначале тузбаши не в силах были противостоять музлам. Что ни говори, а страх перед ними, в то же время почитание были у них в крови. Однако увидев, что музлы понесли огромные потери, и осталось их совсем немного, тузбаши осмелели и зазнались.

И вот однажды джигит из аула Кондыз по имени Мамак… вернее, Аю-Мамак, прослышал, что в ауле тузбашей Баян живёт прекрасная девушка по имени Сылукыз. Недолго думая, он взвалил на себя шкуру убитой им медведицы и пришёл к отцу красавицы. Увидев шкуру, тот смягчился, и всё же отдавать чужаку гибкую и тонкую, прекрасную, как лесная лань, дочь ему не хотелось. А тут ещё он узнал, что отец Мамака, уважаемый среди музлов алып, является тем самым человеком, который несколько лет назад увёл на аркане его единственного сына. Парню, который мечтал жениться на дочке и стать его зятем, старик отказать не посмел, зато назначил такой калым, который тот вовек не смог бы осилить. Была и другая причина: ещё до Аю-Мамака к Сылукыз сватался свой тузбашский парень Камаш, сын Ярмека. Старик отказал ему, говоря, что дочь ещё слишком молода. Чем-то не по душе был ему этот Камаш.

Аю-Мамак ушёл, прихватив шкуру. Но вскоре — надо же было такому случиться! — он вместе с родственниками пригнал в аул Баян огромное стадо. Так что неподъёмным калым казался только отцу девушки. Для Мамака он был по плечу! Старик, сообразив, что теперь он — хозяин всего этого богатства, сдался. С сыном алыпа он в этот раз был любезен, но высказывать всё, что наболело на душе, не торопился. А ещё его мучила совесть, что обидел Ярмека и сына его Камаша.

Как назло, охотник Камаш вернулся в Баян на другой же день. Как видно, кто-то успел известить его о том, что Мамак пригнал в аул большое стадо. Сын Ярмека сложил к ногам отца девушки целую гору шкур, одежды, разнообразной утвари.

— Это тебе мой подарок! — заявил он. — О калыме будет особый разговор!

Дело, таким образом, зашло далеко. Отец девушки вызвал Мамака и при всём честном народе сказал так:

— Будете меряться силой и ловкостью. Дочка моя Сылукыз достанется тому, кто выйдет победителем.

Камаш тоже был не робкого десятка: охотник, не знавший устали; зоркий, меткий мерген. И всё же до истинного батыра он чем-то не дотягивал. То ли обаяния и чистосердечия не хватало, то ли решимости. Сылукыз не могла в этом разобраться. Зато отец её понимал всё.

Начались состязания. Женихи издали стреляли из лука в мишени, метали копья, боролись. Аю-Мамак у всех на глазах превзошёл соперника. Отец девушки слово сдержал. Мамаку и Сылукыз поставили отдельную юрту, затеяли знатную свадьбу. Через три дня Аю-Мамак увёз молодую жену к себе. Ах, как счастливы они были в те дни!

И вот она здесь, посреди гор Олытау и Кечетау, совсем одна.

V

Да, собачий лай доносился со стороны Кечетау. Там, видно, есть кто-то. Но кто? Уж не Мамак ли? Уходя, он шепнул ей на ухо, что обязательно найдёт повод, чтобы вырваться к ней. Но почему собаки так остервенело лают на него?

Дом Сылукыз и Мамака стоял на восточной окраине маленького аула. С запада по отрогам Кечетау на лыжах скользила какая-то тень. Похоже, запоздалый охотник. Человека издали разглядеть трудно, и всё же женщина была уверена, что это точно не Мамак. Он не так ходит на лыжах. Уж его-то Сылукыз узнала бы!

Молодой женщине стало грустно, она зябко поёжилась и нехотя пошла в дом. Жаль, что ожидания не оправдались. Она разделась, подошла к очагу с казаном. Чужой охотник, казалось, мешал ей сосредоточиться и заняться делом, которое она всегда выполняла с радостью. За работой она обычно думала о чём-то, полная надежд и мечтаний. Это приносило утешение, прогоняло скуку. Но человек на лыжах почему-то мешал ей. Если это не Мамак, то кто же? Из какого аула? Может, он встречал в горах Мамака с братьями?

А не бросить ли всё и не отправиться ли теперь же к мужу? Дорогу она знает, горы, леса знакомы и на лыжах бегает хорошо. Когда же она доберётся до них? В полночь? Но ведь он там не один! Много их. Потому и не взял с собой.

Сылукыз подождала, когда в казане закипит вода, и, волнуясь, начала одеваться. Вынув из кожаного мешочка маленькое медное зеркало, подошла к огню и посмотрела на своё сильно уменьшенное отражение, провела ладошкой по лицу и бровям, поправила волосы. Кем бы он ни был, она должна увидеть чужака. В аул пришёл посторонний человек, не может же она сидеть тут в одиночестве и гадать, кто это.

Женщина торопливо зашагала к дому, стоявшему в середине аула. Он был выше и просторней других. Там жил её свёкор. Лай собак, как видно, слышали все — встречать путника вышли и женщины, и дети. Старый Кондыз тоже стоял здесь, опершись на трость, и ждал. Услышав за спиной скрип снега, оглянулся.

— Ты не разглядела, килен^[3], что это за человек? — спросил он.

— Нет, ата^[4], не разглядела, — ответила Сылукыз, не спуская глаз с медленно приближающегося лыжника.

— А ну-ка, отзовите собак, — сказал старик путавшейся под ногами ребятне.

Два-три мальчика разом сорвались с места и во всё горло клича собак, бросились с горы. Услышав голоса мальчишек, собаки залаяли ещё яростней. Но вскоре притихли и наперегонки с детьми, увязая в снегу, помчались в гору. Охотник, увешанный шкурками лисы, белки, горностая, тяжело переставляя лыжи, поднялся на ровную площадку и стал приближаться к людям. Сердце Сылукыз вдруг тревожно забилось, ноги невольно подкосились. Теперь она знала, кто перед ней. Это был сын Ярмека, тот самый Камаш, который сватался к ней и проиграл поединок Мамаку.

Зачем он здесь? Заблудился или замыслил что-то?

Охотник вышел на тропу и остановился. Сняв лыжи, сунул их под мышки. Тропа вела к дому старого Кондыза. Приблизившись, охотник снова остановился, воткнул лыжи в сугроб, туда же сложил лук и колчан со стрелами, потом снял с пояса охотничью сумку. Он потряс шкурки, освобождая от снега, и подошёл к людям.

— Счастья дому вашему, ата, — сказал он, обращаясь к старому Кондызу.

— Проходи в дом, сынок, — сказал тот, оглядывая уставшего незнакомца.

— Я охотник Камаш из тузбашей, — представился молодой мужчина.

— Что ж, ладно, — сказал старик.

Он мало кого знал из тузбашей и, будучи музлом, знать их особо и не старался. Но поскольку жил на их земле, побаивался.

— Места эти всем тузбашам знакомы. Белки и лисицы здесь ловятся хорошо, — сказал охотник, будто угадывая мысли старика. — Аула тут раньше не было. Вот и решил поглядеть, что за люди живут… Дом ваш, дым видны издали, ата.

— Мы тут высоко живём. Не всякая птица до нас долетит, — сказал старик, — А ты давай проходи в дом. Устал, наверное.

— Да, устал, — признался гость, с трудом ворочая языком. — Вчера утром из дома вышел. С тех пор всё время на ногах.

— Вот как, — проговорил старый Кондыз, шагая к дому. — Пойдём, пойдём со мной.

Кондыз-алып был старейшиной аула, поэтому юрта его была просторней других. И всё же, когда входили пять-шесть человек, другим стоять было негде.

Гостю помогли раздеться, подбросили в очаг дров. Маленький чёрный горшок с пшённой кашей сняли с огня, отставили в сторону и подвесили большой железный казан с мясом, накрыв его медной крышкой.

Раздевшись, хозяин дома сел на своё возвышенное место. Гостя посадил рядом с собой. Снохи, дочери, малышня разместились на полу возле двери. Все с интересом разглядывали незнакомца. Это был рыжий человек с большой вытянутой кверху головой, тяжёлым подбородком и глубоко запавшими бесцветными глазами. Охотник тоже внимательно осмотрелся. Сылукыз он, конечно же, заметил сразу, однако ни радости, ни удивления не проявил, как будто и не видел её вовсе. Держался спокойно и свободно.

Пока мясо поспевало в казане, перед гостем поставили сушёный творог, чтобы немного утолил голод, потом всем дали по горсточке каши. Проголодавшийся охотник уговаривать себя не заставил, за милую душу сметал всё, что ни подавали, и рассказывал новости о Куксайской долине. Слушая о Туман-тархане, все сидели, затаив дыхание. Здесь не было никого, кто не знал бы сюннов, и не слышал о Туман-тархане. Слова «сюнн» и «тархан» были для них самым отвратительным ругательством. Гостя ни о чём не спрашивали, чувств своих не выдавали. Только старейшина Кондыз-алып изредка поглаживал бороду, поминая Аллаха и святых.

Когда мясо сварилось, поели, запивая шурпой^[5]. Согревшись и наевшись, гость раскраснелся и оживился. От его глубоко спрятанных глаз остались одни только щёлочки, прикрытые редкими бровями. Раза два он, не в силах побороть сон, принимался клевать носом.

Старый Кондыз, бросив взгляд в сторону женщин, сказал:

— Одна сноха у меня из тузбашей, соплеменница твоя.

— Знаю, — отозвался охотник.

— Килен, — окликнул старик Сылукыз.

— Да, ата? — женщина застенчиво повернулась к свёкру.

— Дом у тебя просторный, сама ты проворная — пусть земляк у тебя заночует.

— Хорошо, ата, — отвечала Сылукыз, лицо которой вспыхнуло от неожиданности и волнения.

В ауле Кондыз, кроме старого хозяина, из мужчин не было никого. Все они — женатые сыновья старика, один зять, один работник — ещё месяц назад угнали скотину на зимовку в дальние угодья, называемые Язулы-кая. Пастбище это было собственностью семьи. Ещё живя в Куксайской долине, они на зиму ежегодно угоняли туда скот. Поселившись в горах, вначале боялись появляться в тех краях. Язулы-кая рядом с Куксаем. Люди тархана могли проникнуть туда без всяких препятствий. Но со временем стало ясно, что захватывать их угодья сюнны не собираются.

Этой осенью решились, наконец. Хорошенько осмотрев леса, через которые можно пройти в Язулы-кая, погнали стадо. Молодой муж Сылукыз ушёл вместе с братьями. Теперь все они там. Камаш, видно, знал это. А может, всё же случайно оказался здесь?

Торопливо пробираясь в темноте к своему дому, женщина с недоверием думала о незваном госте, не понимая, как ей вести себя с ним. В голове был туман, руки-ноги будто чужие. Она верила, что шагающий за ней мужчина не причинит ей зла, и всё же не могла избавиться от подозрительности и страха. Нет, не за себя боялась она, страшно было за мужа. Если бы вместо Камаша был теперь другой человек, который не состязался с Аю-Мамаком и не был повержен им, не знала бы она ни тревоги, ни подозрения. Всем известно, как опасен побеждённый человек, как бывает он мстителен и злобен.

Дома Сылукыз принялась привычно ворошить в очаге угли, подкинула дров, потом сняла шубу. Вдруг ей стало очень холодно. «Как быстро ушло тепло», — подумала женщина.

Гость задержался во дворе. Соблюдая обычай, оставил рядом с лыжами на снегу кожаную сумку с оружием и другими острыми предметами — даже такими, как игла и шило. Только добытые шкуры взял с собой. Потом подошёл к двери и, пошевелив полог, покашлял.

— Кто там? — сердито закричала Сылукыз, подойдя к двери. — Мужа дома нет, не шастайте тут среди ночи, не беспокойте добрых людей!

— Это я, охотник. Припозднился я. За мной волки, медведи гонятся, — сказал гость.

— Откуда ты, какого рода-племени? — крикнула она, чуть смягчив голос.

— Из тузбашей я, средний сын Ярмека буду, — отозвался спасающийся от волков и медведей.

— Что ж ты раньше-то не сказал?! Я ведь тоже из Тузбаша. Выходит, родня мы с тобой, — сказала Сылукыз и впустила его.

Согнувшись в три погибели, охотник влез в низенькую дверь. Распрямившись во весь рост, он, то ли всерьёз, то ли продолжая игру, сгрёб хозяйку в объятия.

— Родная моя! Сестрёнка! — завопил он громко, чтобы Мать-огонь в очаге услышала его.

Потом оторвал от лисьей шкуры кусок сала, согнувшись, бросил его в огонь и забормотал молитву.

— Не лишай нас милости твоей, Мать-огонь! — сказал он.

Проделав всё это, принялся не спеша раздеваться, словно пришёл в свой дом, к своей жене. Сылукыз помогла ему, как помогала мужу. Шкуры аккуратно сложила в сторонке. Раздев гостя, провела его на возвышенное место. Потом, волнуясь и спеша почему-то, стала готовить еду. Она накормила гостя мясом, разогрела шурпу.

— Так вот где ты живёшь! — заговорил гость, впервые заглянув соплеменнице в лицо.

— Вот тут и живу, — отвечала Сылукыз.

Она тоже впервые за всё время встречи осмелилась поднять глаза на грубое, обветренное лицо охотника и улыбнулась.

— Я тебя… искал, — без обиняков заявил вдруг ночной гость.

— А чего меня искать, я не лиса! — залилась женщина нежным смехом, напоминавшим звон колокольчика.

— Ты — неуловимая лиса, — сказал охотник, и на суровом лице его тоже возникло подобие улыбки.

— Так разве ты не сидишь рядом с неуловимой лисицей? — пошутила Сылукыз. — Зачем же искать меня?

— Не могу забыть.

Улыбка сошла с лица женщины.

— Как ты узнал, что мужчин нет дома? — спросила она.

— Я не знал, — ответил гость, помолчав.

Он не мог не заметить, как изменилось лицо женщины, и решил солгать.

— Не знал, а всё же пришёл. Не страшно было? — спросила она.

— Нет, я не боялся. Мне хотелось всего лишь взглянуть на тебя. Хотя бы издали, со стороны.

— Повезло тебе, видишь теперь совсем близко, — чуть-чуть кокетничая, сказала она.

— Он когда вернётся? — поинтересовался гость.

— На зимовье они в Язулы-кая. Будут ещё не скоро.

Щёлочки глаз охотника радостно расширились, он замер, словно увидел вдруг диковинную дичь.

— Да-а?.. — протянул он, приходя в себя. — Ну, в таком случае я погощу у тебя денька два-три.

Последние слова он сказал будто в шутку, но молодая женщина шутку не приняла. Хотя и поздно, она вдруг осознала, что обронила опасные слова, — свет мгновенно померк в её глазах…

VI

Было ещё темно, когда Камаш встал и принялся ощупью искать что-то. Сылукыз тоже проснулась и лежала тихо, не зная, что сказать мужчине, который шарился в темноте. Ей не нравилось, что он, ни слова не говоря, собирается что-то делать: то ли выйти, то ли вовсе покинуть её дом.

Почувствовав, что она тоже пробудилась, копошиться он перестал и сонным голосом негромко сказал: — Ухожу я. Капкан поставил, поглядеть надо. Вот, шкуру чёрной лисы тебе оставляю.

Было непонятно, собирается ли он, осмотрев капканы, вернуться или уходит совсем.

Сылукыз быстро встала, взяла в темноте протянутую Камашем шкуру и провела ладошкой от головы до хвоста. Похоже, это действительно была добытая им лиса.

— Иди, иди, проваливай! От меня ничего не получил, а лису мне оставил, растяпа! — грубо крикнула она замешкавшемуся у порога охотнику.

— Я ещё вернусь! Узнаешь у меня, какой я растяпа! — огрызнулся тот.

— Катись давай! Пустышка! Слюнтяй! — продолжала кричать Сылукыз, делая вид, будто гневается.

На самом деле она нисколько не обижалась. Просто по обычаю так принято было провожать мужчину. Гость тоже грубил, лишь соблюдая «приличие». Кончилось тем, что он непристойно выругался и вышел из дома. Раздался громкий скрип снега, когда он вытащил из сугроба лыжи и швырнул их наземь. Сылукыз тоже вышла и молча наблюдала, как он, нагнувшись, налаживал лыжи, потом тронулся в путь.

Вернувшись в дом, она поворошила угли в очаге и вздула огонь. Ложиться уже не хотелось. Сон пропал, а вместе с ним пропал и покой. Сидя перед очагом, она задумалась. Гость был чудной какой-то: как появился неожиданно, так же неожиданно исчез. А сам говорил, что хочет остаться на два-три дня. Неужели она не понравилась?

Сердце молодой женщины вдруг сильно забилось, на щеках вспыхнул румянец. Стыд какой!.. Но Сылукыз-то знала: не нравиться она просто не могла.

Нет, здесь явно что-то не так! Но что?!

Сылукыз догадывалась, в чём дело, но серьёзно думать об этом боялась. Она решила ждать. Что же ей оставалось? Сначала ждала рассвета, потом стала ждать полдня. Но гость так и не появился.

Вечером, завершив домашние хлопоты, она отправилась в дом свёкра и поведала отцу и матери о своих подозрениях.

— Не за белками да лисами приходил он сюда, — сказала Сылу-кыз старику Кондызу, — сына твоего младшего искал. Я сразу почуяла недоброе. Злым человеком оказался этот соплеменник мой. Он поражения своего забыть не может. Месть задумал, ата!

— За проигрыш в соревновании мстить не положено, — сказал старик, знаменитый в прошлом батыр.

— А вот он так не думает! — возразила женщина.

— Не сын мой нужен ему, ему нужна ты, килен, — улыбнулся старик.

Добродушие старого человека разозлило Сылукыз.

— Что, если капкан он не на зверя поставил, а на сына твоего!

— Разве он знает, где мои сыновья? — проговорил старик.

— Знает, — ответила Сылукыз, отведя взгляд в сторону.

— Кто сказал ему?!

— Я… Нечаянно проболталась, — призналась Сылукыз.

— Я уже стар, — заговорил Кондыз, — мне теперь уж не встать на лыжи, и глаза плохо видят. Ты, килен, самая живая и быстрая у нас. Предупредить бы надо скорей… Опередить злодея этого!

Сылукыз не хватало как раз этих слов. Совет мудрого человека избавил от сомнений. Она тут же бросилась к выходу и побежала к себе. Дома продумала, во что одеться, приготовила лук со стрелами, нож. Взяла также шкуру лисы, которую оставил Камаш. Она понадобится, чтобы показать мужу. Существовал закон: если в отсутствие мужа в доме ночует посторонний мужчина и уходит, не оставив подарка, женщина в таком случае считалась распутницей. Муж был вправе убить её или продать в рабство.

Сылукыз встала на лыжи, затянутые шкурками мелких зверушек, и легко покатила с горы. Дорогу в Язулы-кая она знала хорошо, и к утру надеялась добраться. Камаш, скорее всего, дороги этой не знает. Если попытается пройти прямо, будет долго плутать среди скал и оврагов. Ему туда не попасть, даже если будет идти целый день.

И всё же надо спешить! В любом случае она должна быть в Язулы-кая раньше него!

VII

Камашу было известно, что от Олытау и Кечетау прямой дороги в Язулы-кая нет, поэтому он направился в Куксайскую долину. В тех краях он знал все тропы.

До Куксайской долины добрался после полудня. Кое с кем из сюннов, охранников тархана, он был знаком. В прошлом году ходил туда с сородичами торговать шкурами, купил у них одежду и другие полезные в хозяйстве вещи. Придя в долину, он прежде всего отыскал жилище своего знакомца. Оружие оставил при входе, поэтому к езбашу баскаку Мичану охранники пропустили без задержки.

Баскаку Мичану посещение своё он объяснил так:

— Есть на севере Куксая, среди гор, большой камень, который зовётся Язулы-кая. Стоит он на высоченной скале, куда никто из людей взобраться не может, одни только птицы долетают. Древние люди оставили на камне какие-то письмена. Охотники и пастухи не бывают там, боятся этих знаков, думают, что злые духи оставили их. А внизу, под этим камнем, долина есть. Трава там по пояс. Скрывается в том месте разбойник из музлов. Вместе с братьями он всю зиму пасёт там скот, а весной возвращается к себе. Разбойника Мамака я знаю. Это человек, который угнал у вас стадо, сжёг постройки для скота, застрелил ваших людей. Мамак сильный, ни страха, ни жалости не знает. Говорят, он заживо сдирает с попавшего в его руки человека кожу, варит в казане и пожирает. Тузбаши смерть как боятся его, просто трясутся от страха.

— А тебе чем он навредил? — спросил баскак Мичан, не очень-то доверяя болтовне дикаря.

— Ещё как навредил! Когда я был на охоте, он украл мою молодую жену. Говорят, прячутся они там, в долине Язулы-кая. Могу показать вам туда дорогу.

— В Язулы-кая? Стоит ли идти туда только ради того, чтобы выручить твою жену?

— Почему же только жену? У них там огромные стада. Вам что же, мяса не надо?!

Камашу Салчак поверил. Ему, понятно, и разбойника поймать хотелось, и стадо пригнать. Приказал баскаку Мичану отрядить в Язулы-кая десять человек.

К вечеру того же дня хорошо вооружённые сюннские мужчины, построившись, отправились на север, где высились поросшие лесами горы.

В лесу, кроме редких лыжных следов, ничего не было. Сугробы среди деревьев были глубокие, лошадь проводника то и дело проваливалась по самое брюхо. Шедшую впереди выбившуюся из сил лошадь заменили другой. В некоторых местах у подножий гор снега не было. По таким местам продвигались быстро. Отряд в пятьдесят всадников бесшумно углублялся в горы, то останавливаясь, то замедляясь, то ускоряясь.

Ночью они отдохнули в лесу, среди карагачей, где дуло меньше. Рано утром, едва на востоке стали различаться вершины гор, они снова двинулись в путь и через некоторое время довольно быстрой езды добрались до нужного места.

Долина Язулыкая состояла из трёх пологих косогоров, переходящих один в другой. Узкими полосами тянулись они с юга к северу, гранича слева с островерхими скалистыми горами, а справа, внизу, с извилистым руслом лесного ручья, за которым, поднимаясь чёрной стеной, вдаль уходил бесконечный дремучий лес. На открытых пастбищах виднелись смешанные стада овец, коров и лошадей, внизу расположились пастухи. Из конусообразного шалаша курился редкий сизоватый дымок. Сначала он поднимался кверху, а потом, стелясь понизу в сторону леса, рассеивался в воздухе.

Животные, даже чуткие собаки, как-то не учуяли людей, появившихся со стороны Куксая. Салчаку, потерпевшему крах на войне с чинами, хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы тархан похвалил его, сказал тёплое слово. Поэтому он возглавил набег и постарался исполнить всё лучшим образом.

— Пока пастухи не опомнились, окружить! Шалаш раскидать! Людей взять живыми! — скомандовал он.

Чтобы разорить один-единственный шалаш, пятидесяти человек было многовато. Поэтому баскак Мичан взял с собой десять самых храбрых и ловких. Ехавший всю дорогу впереди, прокладывая путь, и выбившийся из сил Камаш тоже пожелал идти с ними. Возражать никто не стал. Сюнны пешком начали спускаться к ручью. Пять-шесть человек взяли наизготовку луки со стрелами, остальные — арканы. Когда сюнны осторожно приблизились к шалашу, лежавшие где-то рядом собаки разом вскочили и с лаем бросились на чужаков. От неожиданности те завопили. Слева в собак полетели стрелы. Лай тотчас захлебнулся. Мирный шалаш, над которым уютно поднимался дымок, оказался оцепленным со всех сторон.

На шум из него выбежали перепуганные люди. Один был раздет, без шапки, другой в накинутой на плечи лёгкой шубе. Увидев, что окружены, они снова исчезли в шалаше. Из него тут же появился молодой мужчина с копьём. Нападавшие метнули на шалаш аркан. Взмахнув копьём, пастух пытался отбросить его, однако петля успела зацепиться за верхушку.

За первой петлёй полетела вторая. Несколько сюннов ухватились за арканы и с дружным криком «хай-ху!» сильным рывком сдвинули шалаш с места, потом начали валить его. Озадаченные пастухи, не зная что делать, бегали вокруг, крича и пытаясь сопротивляться, но ничего поделать не могли.

Один Аю-Мамак не растерялся. Спасаясь от летящей петли, он отпрыгнул в сторону. Стрелу, пущенную в него, сбил копьём. Во время короткой схватки он узнал среди сюннов Камаша.

— Ага, попался, Мышонок-Мамак?! — злорадно заорал тот. — В прошлый раз ты одолел меня, а теперь…

Но договорить ему не пришлось. В глазах Аю-Мамака вспыхнули ненависть и ярость. Изо рта вырвался звук, похожий на звериный рык, и копьё, единственное своё оружие, он с силой всадил в грудь врага.

Большое тело охотника Камаша качнулось назад и, не удержавшись на ногах, тяжело осело на снег. Он пытался ухватиться руками за торчавшее у него из груди копьё, но не смог и без сил рухнул на спину. По белому снегу расплылось чёрное пятно крови.

Аю-Мамак закричал от радости, но торжество его было недолгим — сзади кто-то успел накинуть на него аркан. Твёрдая, гладкая петля обвилась, как змея, и сдавила его тело.

Если не считать Камаша, сына Ярмека, набег обошёлся без крови. Пастухов взяли живыми, связали за спиной руки и увели с собой. Покосившийся шалаш сожгли, а тело Камаша вместе с убитыми собаками побросали в огонь. Скот, вяло щипавший на косогоре траву, копытами добывая её из-под тонкого пласта снега, изумлённый нежданной дикостью людей, погнали проторённой дорогой в Куксайскую долину.

VIII

На восточной окраине Куксайской долины, ближе к лесистым горам, есть плоские возвышенности. На одну из них, самую большую и высокую, сюнны натаскали хворост. Одни на лошадях привозили его из леса, другие укладывали. Так поднялась огромная гора. Рядом поставили четыре столба, укрепив их на мёрзлой земле брёвнами крест-накрест. На столбах вровень с кучей хвороста соорудили деревянный помост и приставили к нему длинную лестницу.

Сегодня состоится здесь обряд поминания погибших на войне мужчин. Оставшиеся в живых сюнны готовились встретиться с душами родственников, которые до сих пор были не погребены. Скорбные и неприкаянные души их мыкаются по миру, нуждаясь в сострадании и покое. Сегодня им принесут жертву. По этому случаю будет приготовлена обильная еда, ведь не только измученные и усталые живые, но и мёртвые, вернее, души погибших, должны до отвала насытиться едой и питьём! Их ждут полные казаны варёного мяса. Но мяса в казанах духам недостаточно. Для полного успокоения им нужна кровь, живая кровь врага! Ради чего шли они по повелению тархана на войну? Что заставило их рваться в бой, в объятия смерти? Разве не жажда крови гнала их вперёд?! Да, они хотели крови, но вместо того, чтобы напиться крови врага, пролили свою и полегли на поле боя. «Крови дайте нам, — с тоской взывают они к живым, — крови! Хотя бы одну каплю! Капля крови сделает нас бессмертными!» Они умоляли, угрожали, мучили оставшихся в живых, то и дело являясь к ним в виде оборотней, призраков, чудовищ.

Когда всё было готово для почести убитых, вернулся Салчак, которому было поручено добыть пленника. Увидев издали всадников в сопровождении большого стада, сюнны радостно загалдели. Повезло Салчак-алыпу! Все бросились встречать победителей: у кого была лошадь — верхом, безлошадные же — на своих двоих.

Ощущение праздника, начавшееся с приветствия поохотившихся на славу участников набега, продолжалось до конца дня. С заходом солнца торжество перекочевало к возвышенности с хворостом. Люди там толпились с утра, а к вечеру их становилось всё больше и больше. Ближе к середине, возле столбов с помостом теснились пешие, а позади плотной стеной окружали их конники.

Когда совсем стемнело, и глаза уже мало что различали, в центре вдруг застучали барабаны. Народ притих. Из темноты верхом на белом коне явился тархан. Коня его кто-то вёл под уздцы. Прямо державшийся в седле тархан остановился в некотором отдалении от столбов. Барабаны смолкли. Установилась тишина, полная тревоги и напряжения. Сотня певчих с сильными басовитыми голосами затянули печальную, рвущую душу песнь. Все эти певцы были камами, постоянными исполнителями погребального обряда.

Слова песни говорили о неизбежности смерти и взывали к душам умерших, прося у них прощения. Но вот пение подошло к концу. Певчие помолчали, потом затянули новую мелодию. Стена всадников на западе дрогнула и расступилась, оставив узкий промежуток. Запад, куда по обычаю выносили покойников, считался обиталищем смерти. Из промежутка, конец которого терялся в темноте, появилась худая, в белом одеянии, без единой кровинки в лице старуха с большим тяжёлым ножом в руках. То была сама смерть. Когда старуха проходила мимо, люди невольно шарахались, вскрикивали и закрывали лицо руками.

Старуха тащилась медленно. Тысячи мужчин, замерев, ждали, когда она доберётся до лестницы, ведущей на помост. Дряхлая и бессильная развалина остановилась — стена всадников снова сомкнулась.

Промежуток на западе закрылся, зато такой же открылся на востоке. Вдоль него с обеих сторон на длинных шестах зажглись огни. Забыв о внушающей ужас старухе, люди устремили взгляды туда.

По освещённому проходу вели молодого мужчину, руки которого были связаны за спиной, а грудь стягивал аркан. Голова непокрыта, поношенная одежда не по погоде легка. К нему с двух сторон приставлены вооружённые мужчины, а сзади шёл третий, держа конец аркана. Пленник, невысокий, широкоплечий, крепко сбитый, шёл, тяжело переставляя ноги. Это был тот самый «бессердечный разбойник», «лесной дикарь» Аю-Мамак. Человека, который показывал сюннам дорогу, преданного тархану Камашу, он на глазах у всех заколол копьём. Вот почему решено было в жертву принести его, а сородичей превратить в рабов.

Перед лестницей обречённый остановился и огляделся. Перед ним стояли такие же, как он, люди, только жестокие и бессердечные. «За что? Почему?» — говорил его печальный растерянный взгляд. Ему хотелось кричать, да так, чтобы из равнодушно уставившихся на него тысяч глаз брызнули горячие слёз жалости и сочувствия, чтобы эти люди поняли, что он такой же человек, как они, — молодой, здоровый, добрый. Что за горами у него тоже есть старая мать, отец, молодая красивая жена. Хотелось сказать: «Почему, за что собираетесь вы лишить меня жизни, разлучить с солнцем, миром, женой?..»

Но ничего этого сказать он не мог. Только из глаз выкатились две чистые и светлые, как жемчужины, слезинки. Слёзы, видимо, вернули его к реальности. Он понял, что желание его — это малодушие. Разве сам он не убил когда-то медведицу! Ни он, ни зверь не пожалели тогда друг друга. А этих много, и они не медведи, а гораздо хуже. Глаза их такие бездушные, в них столько злобы, чего не было в глазах даже зверя. Нет, эти не поймут его, не пожалеют…

Он расправил сдавленную арканом грудь, поднял голову и с большим трудом стал взбираться по лестнице. Охранники полезли за ним. Старуха-смерть ждала его наверху. Последним на помост поднялся кам в длинной шубе и лоснящейся от долгого использования можжевеловой палкой в руке. Он сверху окинул взглядом толпу, отыскивая тархана. Взгляды их встретились.

— Итак, приступим с помощью Аллаха? — спросил кам.

— Приступим, — отозвался тархан.

Стоящие на эшафоте зашевелились. Охранники крепко ухватили Аю-Мамака за связанные руки, натянули аркан. Старуха стала медленно поднимать нож.

— Ты раб Аллаха, такова твоя судьба, — сказал кам, обращаясь к обречённому. — Мы приносим тебя в жертву тысячам наших родных, которые были убиты на войне с чинами. Душа твоя воспарит к Аллаху. Когда будешь там, скажи: пусть убитые наши братья не таят на нас, живых, обиду. Пусть в дела наши не вмешиваются и не чинят нам зла.

Мамак не смог ответить каму — старуха-смерть неожиданно бодро взмахнула ножом, и голова молодого алыпа, который был так отважен, состязаясь за любимую, отделилась от туловища и скатилась вниз. Из раны хлынула горячая кровь.

Теперь уж алчные духи вдоволь напьются крови. Успокоившись навеки, они вместе с душой Аю-Мамака улетят на небо, чтобы на следующий год вернуться на землю зелёной травой, пчёлами и цветами, бабочками и листьями. Так что не засохнет корень жизни.

Слава, вечная слава тебе, дорогой брат мой! Святая кровь твоя воскресит тебя из мёртвых и продолжит жизнь!

IХ

Люди стояли, затаив дыхание, потрясённые страшным зрелищем. Кто-то из мужчин поджёг хворост. С трудом выбившийся из-под мёрзлых веток живой огонёк вначале боязливо рыпался во тьме во все стороны, не имея сил разгореться. Но вот в костёр, как того требовал обычай, вылили горшок масла — дар Матери-огню. Огонёк тотчас окреп и весело заплясал, треща и рассыпая искры. Языки пламени принялись лизать сучья и ветки. На глазах у тысяч людей началась тяжба огня и хвороста, огня и воды. Заледенелые сучья, не желая сдаваться на милость огню, шипели, попискивали, выжимая из-под коры влагу, силясь потушить пламя. А оно, притихнув на время, набиралось сил, чтобы взвиться внезапно, с жадностью накинуться на хворост и пожирать его. То тут, то там слышалось, как с жалобным хрустом ломались сучья, будто стонали в ответ на победное беспощадное шествие. Ветви тонкие и потолще, попав в круговерть огня, превращались в кроваво-красные угли и рассыпались пеплом.

А люди, целые поколения людей, угодив в жерло смерти, не превращаются ли они в подобные обгорелые головешки, не рассыпаются ли в прах! Сколько их полегло в землю Аръяка! Мужчин… Крепких, сильных алыпов! — Все канули в вечность. И поделать с этим ничего нельзя! Сколько пропало молодых, которые были надеждой и будущим сюннов! Да пребудут их души в раю! Только молю тебя, мой Тенгре, сделай так, чтобы они не вредили живым, хотели бы им только добра…

На разгулявшееся пламя тархан смотрел со страхом. Блики играли на его заросшем щетиной исхудалом лице. Но огонь не в силах был хоть сколько-нибудь утешить его душу с её глубоко затаённой болью. Напротив, чёрные тучи над ней лишь сгущались. И туч этих вполне хватило бы на то, чтобы залить всё это буйство огня. В глазах тархана словно оживали тысячи, десятки тысяч воинов, которые полегли далеко отсюда. Его преследовали их крики, плач, жалобы. Казалось, не языки пламени плясали перед ним, а призраки разъярённых, умоляющих, исступлённых, доведённых до отчаяния людей. Они будто требовали вернуть им бездарно загубленные жизни, угрожали, пытались дотянуться до тархана и испепелить его своими огненными руками.

Оказавшись под впечатлением огня в объятиях тревожных воспоминаний, тархан внезапно зарыдал. Проливая слёзы, он направил коня вниз по откосу. За ним последовали Котлуг-бек, Кара-Тире-би, Салчак и прочие приближённые. Все, как один, вторили тархану, надрываясь в плаче.

Тархан со своей свитой трижды — с запада на восток — объехал костёр и отправился прочь. После них к огню подходили другие мужчины. Они тоже испускали вопли, в кровь расцарапывали себе лицо и также трижды обходили холм. Каждый произносил имя убитого — родственника, знакомого, близкого — и бросал в костёр какое-нибудь подношение Матери-огню: ветку, палку или щепку. Брошеное в огонь становилось призраком погибшего. Ритуал этот полностью заменял обычное погребение покойного. Как невозможно возрождение погребённого, призрак сожжённого на костре так же не мог вернуться к жизни. Но хоронящий в огне должен быть уверен, что человека, о котором он думает, точно нет в живых. Ошибка могла навлечь беду и даже внезапную смерть.

Х

Туман-тархан знал, что старший его сын, рождённый от старшей жены, в тот памятный день воевал под началом Кара-Тире-бия и дрался в переднем ряду. Знал также, что все почти джигиты тагин-углана погибли. Ему докладывали, что два-три человека, которым удалось укрыться от страшных чинских стрел, видели своими глазами, как сын его упал с лошади посреди всей этой кровавой кутерьмы, и были уверены, что остаться в живых он никак не мог. Услышав такое, тархан ощутил, как сердце его пронзила боль, ведь сына от старшей жены он всё же любил искренне, всей душой. С другой стороны, как ни странно, весть о гибели Албуги принесла облегчение. В сердце тархана давно сидела заноза, причинявшая боль. Точно так человеку становится легко, когда внезапно лопается мучивший его нарыв.

Как бы то ни было, тагина-углана, похоже, нет в живых, и связанные с ним беспокойство, сомнения, душевные муки, теперь уйдут навсегда. Чувство освобождения было столь велико, что на время позволило даже забыть о позоре и горечи поражения в войне. К радости избавления от переживаний, связанных с сыном, добавилась радость избавления от преследования Ментьяна. Ему было так хорошо, что какое-то время казалось даже, что победу в войне одержал он.

Отделавшись от непрерывных скачек, от спешки и постоянной нужды прорываться куда-то, тархан успокоился и посреди неприступных, высоких гор чувствовал себя в безопасности. Однако о сыне он теперь начал думать по-другому. Ведь мёртвым Албугу он не видел и голову сына ему никто не принёс. Уверения людей, будто они видели что-то своими глазами, часто бывают обманчивы. Какие же у него основания думать, что в этот раз всё не так?

Туман-тархан уже начал было привыкать к Куксаю, как душу его стало точить нечто другое, так встревожившее его в своё время. Здесь в тихой долине, вдали от суетного мира, он вспомнил вдруг свой таинственный, никем не разгаданный сон, где он, старый раненый тигр, бежал от молодого быка и укрылся в горах. Вход в укрытие своё завалил громадным камнем. Но это не спасло его: с неба спустился орёл, подхватил раненого тигра и унёс с собой.

Это был страшный, очень страшный сон. Казалось, в жизни его всё происходит, как в том сне. Но толкователи снов, ни Баргынтай-баба, ни мать Кортка-бике смысла сновидения не поняли. Или они умышленно отправили его по ложному пути?! За это их следовало посадить в арбу, запряжённую быками, поджечь и отправить в степь! Впрочем, он сам побоялся тогда рассказать им всё полностью.

Теперь-то он понимает, что молодой бык — это, конечно, Китай. Кто же ещё?! Он, старый тигр, вступил в драку с молодым быком и, израненный, весь в крови, укрылся в горах. Всё так. Остаётся лишь ждать с неба орла. Кто же это будет?!

Орёл — это сын Тенгре, сын неба. Туман-тархан знает, что прилетит он для того, чтобы забрать его в страну вечности, откуда не возвращаются.

Но когда это случится?

И главное, кто это может быть? Ментьян, который гнался за ним? Или другой кто-то? Предсказывали, будто это старший сын его. Но Албуги нет. Жив ли, мёртв ли он, его всё равно нет.

Скорее всего, это он, Ментьян, те же чины. Тархан о них не знает ничего, где они, что делают. Ушли на восток или на запад? А может, пропадают на морозе в голой степи? Или вернулись к себе? А вдруг… напали на след и идут сюда? Что же ему делать в таком случае? Куда деваться?

От подобных мыслей тархан терял голову и не мог придумать ничего нужного. Он молил лишь о помощи Тенгре.

Объезжая костёр, тархан хотел бросить в огонь щепку, назвав имя Албуги, но удержался. В нём вдруг проснулось сомнение. Когда он доставал щепку, предназначенную Албуге, рука невольно задрожала, и щепка выпала. Непонятный страх охватил тархана. Он взмок от волнения и поспешил покинуть костёр. Спустившись с холма, остановился и с облегчением перевёл дух: он был рад, что случай спас его от ошибки и, похоже, помог избежать смерти.

Возле костра ещё долго не умолкали плач и всхлипы. В зимней степи среди ночи слышались и другие звуки. Горы хвороста, лестница, столбы с помостом — всё сгорело дотла, осталась лишь большая куча золы и угля. В заключение обряда в кострище со всех сторон со свистом полетел град заговорённых стрел. Ни один призрак не должен был оставаться там. Им полагалось навсегда покинуть землю и не мешать живым. Ни одному духу не удастся спрятаться в золе.

Так похороны подошли к концу. Люди отправились к казанам — начинался праздник.

ХI

Когда Сылукыз приближалась к Язулыкая, начинало светать. Она видела знакомые деревья, камни, ложбины. Оставалось совсем немного. Скоро березняк, а потом спуск к ручью, звенящему под тонкой коркой льда. А там холм. Если подняться на него и посмотреть вдаль, она увидит их. Справа, на пологом склоне горы покажутся стада; слева, на ровной площадке — их шалаши. Надо торопиться! Быстрей, как только можно быстро!

Так она подбадривала себя, хотя сил оставалось мало. Казалось, руки и ноги стали деревянными. Ей очень хотелось есть, хотелось спать. Глаза невольно закрывались, и тотчас перед ней возникали обворожительные видения: тёплый дом, пылающий очаг, мягкая постель. Хотелось остановиться и чуть-чуть вздремнуть. Не удержавшись, раза два она всё же постояла, прижавшись к шершавому стволу дерева. В тишине какие-то посторонние звуки заставили её испуганно насторожиться. Вот с громким треском сломался сухой сук; потом сверху в сугроб ухнуло что-то тяжёлое; а тут поблизости внезапно то ли завизжал кто-то, то ли зарыдал, да так, что у Сылукыз сердце зашлось от страха. Некоторое время она постояла, прислушиваясь, потом снова тронулась в путь. Когда рассвело, пугающие звуки исчезли. Усталость вроде тоже забылась. Преодолев редкий березняк, спустилась к ручью. Пройдя берегом, подошла к холму. В этом месте ручей сворачивает влево и уходит в сторону, справа длинный пологий подол горы обрывается, не достигнув ручья. На берегу грудились крупные камни. По ним идти было трудно, поэтому она, чуточку свернув, пошла в обход.

Перед подъёмом на холм остановилась и, обернувшись, посмотрела на след своих лыж поверх пушистого снега, на дальний березняк. Прислушалась. Ей казалось, что отсюда должны быть слышны голоса животных и людей. Но как она ни напрягала слух, звуков не было. Услышала лишь, как лёгкий ветерок, пролетая, зашуршал верхушками деревьев.

Собрав остаток сил, Сылукыз двинулась вперёд. До подъёма шла хорошо, но последние шаги наверх дались с трудом. Снега на холме было мало, поэтому лыжи пришлось нести в руках. Странно чувствовать под ногами твёрдую нескользкую землю. Споткнувшись о корень травы или о камень, она упала и больно ушибла руку. Это разозлило её и, казалось, лишь добавило сил. Она пошла быстрее и вскоре была на другой стороне холма. Перед ней лежала долина Язулы-кая.

Сылукыз стала внимательно всматриваться туда, где стоял шалаш пастухов, но не увидела его. Это было очень странно. «Неужели заблудилась? — подумала женщина. — Нет, всё верно. Вон знакомые скалы, деревья, кустарники. Вон слева, внизу, болото, лес. Вон там был шалаш. Постой-ка, почему же он такой чёрный и низкий? И потом… нет животных. Где же, где они?!»

Сердце женщины сжалось в предчувствии беды. Она вдруг ощутила в себе перемену. Одеревеневшие было руки и ноги стали лёгкими, глаза открылись, сон, который мучил её, словно рукой сняло. В то же время где-то внутри появилась жгучая, щемящая боль.

Сылукыз снова надела лыжи, поправила за спиной колчан и легко заскользила вниз по ухабистому склону.

ХII

Всё вокруг было знакомо ей: горные ущелья, большие камни, торчавшие из земли, островерхие скалы. На пастбище, покрытом снегом, осталось множество следов от лошадиных, коровьих, овечьих копыт и кучки навоза. Зимовье было пусто, совершенно заброшено. Весь широкий простор, начиная от бледного солнца и кончая мрачными скалами, сохраняло мертвящую тишину, от которой холодела душа. Лишь вытоптанный снег да оставшийся в воздухе едва уловимый запах стада говорили о том, что какие-то люди были здесь совсем недавно. Хуже всего было то, что исчезли не только люди, стадо, собаки — не осталось даже шалаша. Вместо него чернело пепелище с недогоревшими головешками.

Добравшись до места, где стоял шалаш, Сылукыз скинула лыжи, сложила рядом оружие, припасы еды и стала растерянно смотреть на кучу золы и угольев, над которыми ещё курился слабый дымок. В жизни ей много раз приходилось видеть горячие угли и обгорелые головешки. Не глядеть на огонь, на курящийся над ним дым невозможно. Есть в огне, в дыме некая сила, которая завораживает человека. Огонь — это святая мать всего, что есть живого на свете. Он и пугает, и чарует в одно и то же время. Правда, дикие животные, завидев огонь, бегут прочь. Но ругать, обижаться на него нельзя. Мать-огонь любить, уважать надо, ценить каждую её искорку. Но вот она же уничтожил шалаш, стёрла с лица земли… Впрочем шалаш можно построить заново. Но где были люди, почему не уберегли жильё своё, не сумели вовремя ублажить Мать-огонь?!

Где славный её муж, братья его где? Напал на них кто-то или Мать-огонь погубила вместе с шалашом?

Такие мысли теснились в голове Сылукыз. Она просто не знала, что думать. По правде говоря, женщина всё ещё не могла поверить глазам своим.

Долго стояла Сылукыз над пепелищем, как вдруг ей показалось, что сзади кто-то есть. Она живо обернулась и увидела Аю-Мамака, который пытался что-то объяснить любимой жене. Видение тотчас исчезло. Сылукыз стало жутко. Она покачнулась, стала внимательно оглядываться вокруг, надеясь всё же обнаружить кого-то, и увидела на снегу капли крови. Это, конечно же, его кровь! Сомнений больше не было. Она всё поняла. Стало трудно держаться на ногах, и она без сил опустилась на снег. Сидя на твёрдом снегу, она стала тихонько всхлипывать. Всхлипы всё усиливались. Она дрожала — холод пронизывал насквозь. Горе было так беспредельно велико, что, дав ему волю, она вдруг завыла — дико, во всё горло, и стала неистово биться и метаться по земле. Наконец Сылукыз заплакала. Горячие слёзы брызнули из глаз. Почувствовав облегчение, она затихла. Тяжёлый сон тотчас навалился на неё.

Когда Сылукыз открыла глаза, было всё ещё светло, правда зимнее солнце начинало уже клониться к западу. Она долго не могла понять, где находится. Посмотрев по сторонам, вспомнила всё. Боли она почему-то не чувствовала. И делать ей ничего не хотелось.

Вспомнив о еде, молодая женщина стала осматривать пепелище. Среди золы и потухших угольев обнаружила слабую струйку дыма. Выходит, огонь ещё не погас. «У них должен быть горшок», — подумала она, с трудом поднялась, стала ворошить угли и выкопала обгорелые кости человека. Сердце её сжалось.

— Ты ли это? — прошептала она, обращаясь к мужу. И сама ответила на свой вопрос: — Кто же, как не ты, если на снегу твоя кровь?

Сылукыз выкопала ещё несколько костей, сложила вместе и придвинула к ним обуглившиеся головешки. На снегу валялись былинки сена, мусор. Она подобрала их и положила на кострище. Вскоре костёр ожил, недогоревшие куски дерева и кости воспламенились. В золе нашёлся знакомый горшок с обуглившейся кашей. Она собрала снег с пятнами крови и положила в горшок. Костёр некоторое время шипел, но в конце концов разгорелся. Так что не только кости Аю-Мамака, но и кровь его сгорели в огне. Святая душа вознеслась на небо.

Так женщина похоронила мужа. Потом сгребла горячие угли в сторону и, распрямив спину, подошла к лыжам. Оставаться здесь дольше было нельзя. Надо бежать. Бежать как можно дальше.

По следам животных, направленных в сторону Куксайской долины, Сылукыз догадалась, что тот подлый соплеменник её, видимо, привёл оттуда людей тархана. И скотину, и пастухов они угнали с собой. Одного человека убили. Всё было так, иначе быть не могло. Теперь все они там, в Куксае, — и шкура продажная, и сыновья старика Кондыза, и зять его, и работник. Пока не увидит их, не отомстит за мужа, покоя ей не будет. Она найдёт негодяя, обязательно найдёт и плюнет ему в мерзкую рожу.

ХIII

Сылукыз рассчитывала быстро попасть в Куксайскую долину, но добраться туда оказалось нелегко. Дорога была знакома, она могла бы идти с закрытыми глазами, но чем дальше она уходила от Язулы-кая, тем больше нарастали в душе беспокойство и смятение. Всё было чужое. За каждым деревом, чудилось ей, прячется кто-то и наблюдает за ней. Решимость и безрассудство постепенно покидали её.

И куда она спешит? Кто ждёт её там? В Куксае полно врагов. Они убили мужа. Расправились с его братьями, забрали скот. Она так одинока… И что она, женщина, может им сделать? Как отомстить?..

Сомнения одолели Сылукыз, в сердце закрался страх. В конце концов она приняла решение вернуться домой… но не вернулась. Кто-то будто на аркане тащил её дальше.

Короткий зимний день уже погас, а ещё и половины пути не пройдено. Она всё шла и шла, пока к полуночи не вышла на широкий простор. Вдали, посреди долины, горел, рассыпая искры, огромный костёр. Женщина остановилась. Чёрные клубы дыма вперемешку с красновато-жёлтыми языками пламени волнами устремлялись кверху. «Там горит что-то!» — подумала Сылукыз, и ей вдруг стало очень страшно.

Однако зачарованная зрелищем пылающего костра она успокоилась и поспешила дальше. Оказавшись на ровной земле, Сылу-кыз поспешила к костру. По дороге разглядела какие-то шалаши, лошадей, толпы людей. Повсюду слышались ржание, звон удил, сдержанные голоса мужчин. Это были чужие. «Может, всё же повернуть назад, пока не поздно?» — снова подумалось ей. Но пылавший вдали костёр с неодолимой силой влёк её к себе.

Когда женщина приблизилась к костру, обряд жертвоприношения был завершён. Возле огня всё ещё стояли люди — кто в одиночку, а кто небольшими кучками. Были здесь и конные, и пешие.

Чтобы не привлекать внимание, Сылукыз сняла лыжи, взяла их в руки и стала подниматься на холм, к огню. Сюнны сразу заметили оказавшегося на свету человека с лыжами в руках, в одежде из шкур, какую носили только охотники. Было ясно, что это чужой, пришлый из леса. Несколько сюннов тотчас окружили Сылукыз, думая, что это мужчина.

Она стояла спокойно, будто сама хотела, чтобы её схватили.

— Отведите меня к тархану, — сказала она.

Сюнны не очень-то разобрали торопливую речь молодого пленника. Она повторила просьбу. На этот раз её поняли и, посовещавшись, повели куда-то.

«Охотника» доставили в маленькую, занесённую снегом юрту. Прежде чем впустить, отобрали оружие, прощупали мешок за плечами и, не обнаружив ничего подозрительного, не тронули его. Двое сюннов остались у входа, а другие пошли куда-то.

В доме никого не было. В очаге поблёскивали красные, подёрнутые пеплом угли, пол был устлан шкурами. Сылукыз сняла шубу и подошла к очагу. Ей было хорошо. Появилось ощущение покоя. Казалось, она не у врагов, а в отчем тузбашском доме. Впрочем, нет, не совсем так. Просто она не испытывала к этим людям вражды. Это правда. Но боль по-прежнему не покидала её душу.

ХIV

Похороны принесли Туман-тархану облегчение. Казалось, с плеч свалилась гора. Это вовсе не означало избавления от бед, но всё же на душе стало чуточку спокойнее. Итак, с мёртвыми всё улажено, теперь пора подумать о живых.

Погибших было много, гораздо больше тех, кто остался в живых. Несмотря на это, дела, касающиеся живых, были намного сложнее. В первую очередь предстояло решить, где и как проведут они зиму. Остаться с семью-восемью тысячами людей с лошадьми в этой тесной долине или вернуться в степь? Возвращаться в степь он пока не готов, оставаться здесь — тоже… До весны корма в Куксайской долине не хватит ни для людей, ни для лошадей.

На другой же день после похорон он собрал приближённых на совет. Здешний его дом, по сравнению с домом в степи похож на жилище бедняка. Хотя приглашённых было немного, им пришлось сидеть в тесноте, прижавшись друг к другу.

Подкрепившись слегка, мужчины не спеша, обстоятельно приступили к обсуждению своего положения. Говорили о собственных неудобствах — тесноте в жилищах, о недостатке подножного корма. На вопрос: «Что делать?» каждый отвечал по-своему. Одни говорили: Ментьяну сюда не дотянуться, надо уходить в степь; другие предлагали до весны не трогаться. Так, например, считал Котлуг-бек.

— Каждому оставим по одной лошади, — предложил он, — остальных пустим на мясо. Если поступим так, то и люди будут живы, и лошади с голоду не пропадут.

— А чем же лошади кормиться станут? — мрачно поинтересовался тархан. — Снегом разве?

Мужчины невесело усмехнулись.

— В горах есть открытые места, — сказал Котлуг-бек, — кипчакские киргили всю зиму пасут там свой скот.

— Верно! — волнуясь, вмешался Салчак, спеша опередить других и не желая упустить возможность похвастаться. — Вчера только я целое стадо пригнал оттуда!

Все поняли, что он напрашивается на похвалу тархана и были смущены таким бахвальством.

— Ну, положим, все живы останутся, но чем же мы здесь заниматься-то станем? — спросил тархан.

— Да, безделье опасно, люди портятся от него, — заметил Кара-Тире-би. — Мужчина не должен валяться без работы.

— Работа сюннов — война! — вставил с умным видом Салчак.

— Разве мы не по милости войны оказались здесь? — насмешливо возразил тархан.

Салчак-алып притих. Остальные тоже молчали.

— Придётся в горы на охоту ходить, — подумав, сказал Котлуг-бек, — Салчак-алып теперь большой знаток здешних гор.

В словах Котлуг-бека прозвучала насмешка, однако зарвавшийся алып этого не понял и приосанился, приняв слова бека за похвалу.

Так они поговорили, обменялись мнениями и слово в конце взял тархан.

— Послушал я вас и принял решение, — проговорил он, ни на кого не глядя. — Вернуться в степь теперь же я не готов. Здесь спокойно. До весны не станем трогаться с места. И мужчинам работа найдётся, и лошади жиром не обрастут. Часть их отправим на выпас в горы, оставшихся будем использовать для подвоза воды. Полюбилась мне эта долина, — с чувством добавил он. — Я уже и место себе для вечного покоя приглядел.

Его слушали, раскрыв от удивления рот: тархан со своими советниками столь просто, доверительно не говорил никогда.

— Чует сердце… вечный дом мой здесь, в Куксайской долине, — тихо и торжественно добавил он.

Такое высказывание было для всех неожиданностью. До сих пор сюннские тарханы считали местом своего упокоения далёкий юг в другом конце степи. Советники терялись, не зная, что думать об этом, как понять. Считать это нарушением вечного закона или это другое что-то?

Первым в себя пришёл Салчак и с присущей ему простотой проговорил:

— Да что ты такое говоришь, великий тархан?! Об этом рано ещё тебе думать!

— Я говорю, что знаю, Салчак-алып, — беззлобно возразил тархан. — Не рано мне. Не собираюсь я ложиться в землю раньше времени, назначенного мне Тенгре. Думаю, уже с сегодняшнего дня пора заготавливать брёвна для вечного дома.

Как валить лес голыми руками? Вытаскивать неохватные, твёрдые, как камень, лиственницы из-за каменных завалов? Да ни один сюнн не станет делать такую работу. Разве что рабы? Тогда потребуется доставить тысячи, десятки тысяч рабов! Да разве такое возможно?!

Примерно так думали собравшиеся у тархана мужчины.

— Великий тархан, возражать тебе мы не можем, — сказал Котлуг-бек после долгого молчания. — И всё же подумай, прежде чем начать дело: где возьмём пилы и топоры. На войну мы их с собой не брали.

— Топоры и пилы возьмём у дикарей из леса, — сказал тархан.

Всё стало понятно.

— Салчак-алып, тебе я поручаю добыть у дикарей топоры, пилы, а также опытных мастеров, умеющих работать с деревом и железом.

— Будет сделано, великий тархан! — живо отозвался Салчак (пожалуй, даже слишком живо). — Дикари из леса, говоришь? А здесь как раз есть один такой. Увидеться с тобой хочет.

Поймавшие вчера Сылукыз были людьми Салчака. Сегодня утром он уже допросил пленника. У алыпа давно чесался язык рассказать тархану о пришельце из леса, но он не знал, как начать разговор.

— Где он? Пусть войдёт, — сказал Туман-тархан.

XV

Поскольку дом тархана был тесен, он попросил всех выйти, кроме Котлуг-бека, Кара-Тире-бия и Салчака. Стало просторней. Ввели Сылукыз. Она остановилась возле двери и на своём языке торопливо сказала:

— Благополучия тебе, тархан, пусть Аллах щедр будет к стадам твоим.

Мужчины не поняли её. Салчак-алып подошёл к пленнице и бесцеремонно стал показывать, как надо кланяться тархану, стоять, не поднимая головы. Дикарь без всякого сопротивления проделал всё, как требовали.

— Объясни, кто ты, откуда и зачем пришёл? — спросил тархан.

— Охранники поймали вчера ночью возле костра, — пояснил Салчак. — Мои люди посадили в отдельную юрту, караулили всю ночь. Вначале я тоже думал, что это парень, а оказалось, женщина.

— Женщина?! — удивился тархан.

— Да, женщина, — подтвердил Салчак-алып. — Оружие, что было при ней, я забрал.

— Похоже, красавица, — сказал тархан, разглядывая гостью из леса.

— Очень красивая, великий тархан! — поддакнул Салчак.

— И всё же зачем она пришла, что надо ей от меня? — спросил тархан.

— Вот этого узнать не удалось, — признался Салчак.

«Дурак!» — подумал тархан о своём военачальнике.

— А ты узнай сначала, потом сообщишь мне, — сказал он сухо.

Салчак-алып встал, грубо схватил пленницу за руку и потащил к выходу. Сылукыз догадывалась, что мужчины говорят о ней, только язык их был не вполне понятен ей. Уходить она не хотела, сердито выдернула руку и храбро повернулась к тархану. Голосом, в котором слышалась мольба, сказала:

— Тархан-ата!

Салчак, которому не понравилось поведение женщины, снова схватил её за руку и снова потащил к двери.

— Не трогай её, пусть говорит, — сказал тархан.

Салчак послушно откачнулся в сторону. Молодая женщина тем временем расстегнула и сбросила с себя шубу. Потом без всякого стеснения на глазах у мужчин принялась расстёгивать вторую шубу, внутреннюю. В вырезе ворота показалось красивое молодое тело. Женщина слегка разрумянилась. Повернувшись к тархану боком, она за хвост вытащила из-под шубы шкурку чернобурой лисы и подняла её над головой.

— Это тебе подарок, тархан-ата! — сказала Сылукыз и на вытянутых руках поднесла лису хозяину.

Тархан впервые за последний месяц улыбнулся. Он поднялся и, подав женщине руку, усадил её слева от себя на возвышенное место. Такое внимание со стороны тархана считалось великой милостью. Кара-Тире-би, видя, что старший брат улыбнулся и, желая порадовать его, воскликнул:

— Что лиса, что девушка — загляденье просто, великий тархан! Цены им нет!

— Я — старый лис, много девушек повидал на своём веку, — прищёлкнул языком Котлуг-бек, масляно сверкнув глазами. — А девушка-то эта всё же куда лучше!

Но больше всех радовался Салчак-алып — это же он привёл красотку к тархану. Ишь, какой богатой да смазливой оказалась! Теперь-то уж Туман-тархан совсем голову потеряет!

— Проголодалась, наверно! Скажи, пусть принесут поесть, — как-то по-отечески мягко обратился он к Салчаку.

— Сейчас сделаем! — ответил тот и исчез в дверях.

— Нам тоже прикажешь идти? — игриво заметил Кара-Тире-би.

— Нет, я уходить не собираюсь, — сказал Котлуг-бек. — Если великий тархан позволит, я посижу ещё да полюбуюсь на красавицу.

— Сидите, сидите, я не гоню вас, — весело поддержал шутку тархан.

Молодой женщине, конечно же, тоже было по душе, что мужчины смеются, шутят и бросают на неё добрые, игривые взгляды. Ей тоже стало весело, хотелось улыбаться, смеяться. И она смеялась, сверкая красивыми ровными зубами, что делало её ещё краше. Глаза Сылукыз при этом чудесным образом светились. При виде её приветливого улыбчивого лица, ровных зубов, тонких бровей огрубевшие мужчины раскатисто смеялись просто так, без всякой причины.

Да, подарок и девушка тархану понравились. Чернобурая лиса редкой красоты была из тех, которые рождаются раз в сто лет, и добыча такого зверя — великое счастье для охотника. Она, как волшебный ключ, отомкнула зачерствевшую душу тархана и будто арканом притянула к нему чужую дикую женщину из леса.

XVI

Ашчи^[6] в изобилии принесли в юрту тархана еду. Салчак привёл с собой человека, который хорошо знал язык киргилей. Теперь тархан мог свободно разговаривать с молодой женщиной во время трапезы.

— Ты принесла мне большой подарок, — сказал он, приветливо улыбнувшись ей.

— Подарок мой невелик, атам-тархан, — скромно отвечала Сылукыз, — велика просьба моя. Я из киргильского рода Кондыз. В роду у нас три тысячи человек, сто тридцать тысяч голов скота. Живут киргили в лугах между горами Олытау и Кечетау. Третьего дня твои люди угнали наши стада вместе с пастухами…

Голос её звучал взволнованно и тихо. Она остановилась не в силах продолжать.

— Это чей же скот вы пригнали? — обратился тархан к Салчаку.

— Мы не стали спрашивать, кто они такие, — проговорил тот, как бы оправдываясь. — Человек, который пришёл к нам, уверял, что все они разбойники и воры.

— Разбойники и воры скот не пасут, — сказала Сылукыз, — они его отбирают.

— Она верно говорит, — поддержал тархан женщину.

— Человек, который пришёл к вам — это раб моего свёкра, старика Кондыза! — сердито выпалила Сылукыз. — Он обманул и убил сестру мою. За это его собирались за ноги подвесить к дереву, а он, выходит, к вам сбежал.

— Если человек этот среди нас, привести его! — приказал тархан.

— Его уже нет в живых, великий тархан, — сказал Салчак. — Пастухи закололи его копьём, когда наши люди разрушали их жильё.

Сылукыз, забыв, где находится, вскочила, сжав кулаки. Круглое обветренное лицо её побледнело, прекрасные широко раскрытые глаза под тонкими бровями смотрели испуганно и удивлённо.

— Нет в живых?! Убили?! — крикнула она, будто требуя ответа.

— Да, убили, — подтвердил Салчак. — Из шалаша выскочил молодой мужчина и всадил в него копьё.

Растерянная и взволнованная, Сылукыз села на место. Губы её и крылья носа дрожали, с ресниц закапали слёзы. Не в силах сдержаться, она заплакала. В слезах уже не было ни ярости, ни злости. Напротив, она испытывала облегчение и радость. Окружающие ничего не поняли.

Тархан подумал, что надо утешить сидящую рядом молодую женщину и осторожно погладил её по спине.

— Негодяй получил по заслугам, — сказал он.

— А не подвесить ли нам его по обычаю киргилей за ноги? — предложил Котлуг-бек.

— Мы его предали Матери-огню, — со вздохом пояснил Салчак.

Сылукыз пыталась остановить слёзы и сидела, пошмыгивая носом. Наконец она успокоилась и улыбнулась сквозь слёзы. Казалось, из-за туч внезапно брызнуло солнце — всё вокруг стало светлей. Хмурившиеся мужчины, глядя на неё, тоже заулыбались. Таковы уж они, эти загадочные женщины, — то, глядишь, плачут, то смеются.

— Выходит, родственники мои живы? — сказала Сылукыз, не глядя ни на кого.

— Ну а как же! — отозвался Туман-тархан.

Женщина счастливо рассмеялась, потом, не стесняясь никого, обняла тархана за шею и поцеловала. Тот добродушно захихикал, словно отец, радуясь проказам своего малыша.

— Что с неё возьмёшь, дикарка она и есть дикарка, — пробормотал он.

Толмач не стал переводить эти его слова. Сылукыз поправила на лбу выбившиеся из-под шапки волосы и принялась быстро рассказывать:

— Отец Кондыз очень печалился не из-за скота, а из-за сыновей. Меня к вам отправил, велел отдать тебе лису. И ещё велел сказать: «Я власть тархана сюннов признаю. Если надо, готов отдать всё моё стадо, все шкуры, лишь бы сыновей вернул живыми. Ведь они не сделали ничего плохого, великий тархан! Не поднимали против тебя оружие, не проявляли непокорности тебе. Освободи ты их!»

Сылукыз замолчала и, повернувшись к тархану, заглянула ему в лицо, снова ставшее суровым. Он покашлял, остальные отвели глаза в сторону.

— Где теперь её родственники? — спросил он, глядя на Салчака.

— Под стражей, — неуверенно отвечал тот.

— Вы что скажете? — обратился тархан к Котлуг-беку и Кара-Тире-бию.

— Раз уж Кондыз так богат и готов покориться… надо отпустить их, — сказал Котлуг-бек.

— Надо освободить, — поддержал Кара-Тире-би.

Интересоваться мнением Салчак-алыпа тархан не стал. Подняв голову, он произнёс:

— Принимая во внимание дар старика и готовность подчиниться нам, сыновья его отпускаются на волю.

— Уж не сон ли я вижу, мой Тенгре? — проговорила Сылукыз, не веря ушам своим.

— Я приказал. Родственники твои вернутся домой, а ты останешься, — сказал тархан.

Улыбка сошла с её лица.

— Но почему?!

— Это чтобы старик Кондыз не обманул меня.

Голос тархана прозвучал холодно. Заметив это, он спохватился и добавил, стараясь быть милостивым.

— Ты растопила мою окаменелую душу. Полюбил я тебя. Останешься, возлюбленной моей будешь.

— Не бывать этому! — Сылукыз сорвалась с места.

Боясь, как бы дикая женщина не причинила вреда тархану, Салчак и Кара-Тире-би повскакивали с мест.

— У меня есть свой муж, который уплатил за меня калым и устроил нашу свадьбу! Молодой, прекрасный алып! — крикнула она, бросившись к двери.

Это задело тархана.

— Ну хорошо, — хрипло, словно нехотя, сказал он, выдавливая из себя слова. — В таком случае уйдёшь ты, а они останутся.

Не желая продолжать разговор, тархан кивнул Салчаку. Большой неуклюжий Салчак-алып заступил маленькой женщине дорогу, поймал её и, заломив ей руки за спину, повёл к выходу. Тут Сылукыз изловчилась и яростно вгрызлась красивыми зубами в грубый подбородок Салчака. Дюжий мужчина завопил и, разжав руки, ухватился за окровавленное лицо. Тем временем женщина, уклонившись в сторону, повернула к тархану своё прекрасное лицо и воскликнула:

— Я остаюсь с тобой, тархан! Но мне в последний раз хотелось бы увидеть мужа и братьев! — потребовала она.

— Увидишь, — нехотя пообещал тархан.

Через некоторое время женщине привели коня и в сопровождении десяти вооружённых всадников она отправилась на север Куксайской долины. Они ехали по широкой протоптанной дороге в сторону Язулыкая. Возле леса их ждали какие-то всадники. Подъехав ближе, она увидела, что это те, с кем она хотела встретиться, — родня мужа. Их тоже со всех сторон обступили вооружённые сюнны.

Сылукыз искала глазами Мамака. Но сколько ни смотрела, не увидела его. Подъехала ближе. Братья мужа были бледны, печальны. Сылукыз крикнула иступлённо:

— Так где же Мамак?! Где муж мой?!

Мужчины потупились. Почувствовав неладное, она обратилась к Тукалу, старшему из братьев:

— Почему молчишь? Я спрашиваю, где Мамак?

Тукал, как и люди тархана, не хотел говорить правду.

— Он бежал, — соврал он. — Всех нас поймали, а он не дался.

— Застрелили, что ли, его? — не поняла Сылукыз.

— Нет, не застрелили, сбежал он, скрылся в лесу. Его не могли поймать.

Сылукыз перевела дух и взглянула на своих охранников. Похоже, те не понимали её языка.

— Чтобы спасти вас, я остаюсь здесь, — сказала она. — Если Мамак дома, скажите ему, пусть ждёт меня. Ну а если…

— Довольно! — скомандовал один из охранников, встав между ними.

— Скажем, — пообещал Тукал.

XVII

Люди из Кондыза отправились домой известной им дорогой. Они всё ещё не могли поверить в своё освобождение и погоняли лошадей без передышки. В густом лесу почувствовали себя уверенней. Снегопада в последнее время не было, поэтому ехали легко. В пути не переговаривались и не оглядывались назад. Глаза были устремлены только вперёд.

В Язулыкая добрались, когда уже темнело. Совсем недавно места эти казались им такими красивыми и надёжными. А теперь горы и ручей были объяты глухим безмолвием, отчего становилось жутко. Возле кострища, где раньше стоял их шалаш, они спешились и долго смотрели на оголённую чёрную землю. Никто не произнёс ни звука. Лишь изредка слышались тяжёлые вздохи. Взяв лошадей под уздцы, стали спускаться к ручью. Там, за ручьём, на небольшом лугу был у них заброшенный шалаш и тёплое строение для скота. Раньше по весне они держали там молодняк. Было в нём сено, которое скармливали молодым животным, невыделанные шкуры, припрятан старый топор, кое-какая утварь и сушёная снедь.

В то утро сюнны угнали животных, которые паслись на открытом склоне горы и уничтожили шалаш, стоявший на виду. Поискать по окрестностям у них не хватило ума. Так что шалаш за ручьём и сарай должны быть целы.

Через сугробы добрались до шалаша, обошли его кругом. Как и ожидалось, сюда никто не заглядывал. Привязав лошадей к тыну, отыскали топор, горшки, деревянное ведро. Один побежал к ручью за водой, другой, открыв шалаш, развёл огонь, третий полез за мешком, подвешенным под крышей сарая.

На все хлопоты — готовку, еду и прочее — ушла половина ночи. Они по-прежнему сохраняли молчание. Всю мелкую работу каждый привычно делал сам, и темнота не была им помехой.

Подкрепившись, старший из них, спокойный, тихий нравом, Тукал вышел в сарай взглянуть на лошадей, задал им сена и, вернувшись в шалаш, приготовил себе место для сна. Ярти на два года старше Мамака, а теперь самый молодой среди них, заговорил первым.

— Не спеши спать, брат, — сказал он, — лучше скажи, что делать будем.

Тукал, видимо, не поняв, куда клонит брат, продолжал, сопя, снимать с себя одежду.

— Мы ляжем спать, а ты снаружи сторожить будешь, — проговорил он.

Ярти сердито насупился. Саттай, зять старика Кондыза, усмехнулся, глядя на него.

— И правда, зачем нам спать, легче оттого всё равно не будет, — сказал он, поддразнивая вспыльчивого родственника.

— Давайте помолимся Аллаху за то, что помог спастись, и ляжем, — стоял на своём Тукал.

— Да как же нам спать, когда стадо угнали, брата зарезали и сунули в огонь, самих нас, как скотину, в грязь втоптали! — не сдавался горячий Ярти.

— Ну ладно, давай говори, что ты предлагаешь, — сказал Тукал, поморщившись. Ни думать, ни говорить о пережитом ему не хотелось.

— Я, что ли? Я?!

— Ну ты, ты! — Саттай продолжал подтрунивать над джигитом. Сам он был трусоват и осторожен. Излишне смелый и решительный Мамак никогда не нравился ему. И этот туда же!

— Я? — повторил Ярти. — Да я бы перебил всех этих сюннов и вернулся в Куксай! Выручил бы Сылукыз и взял её в жёны!

— Брат твой тоже был куда как хорош! Потому-то мы…

— Да не из-за него, а из-за твари продажной! — перебил его Ярти, не давая Мамака в обиду.

— Постой-ка, постой! Да как же это ты и Куксай, и Сылукыз себе взять собираешься? — улыбнулся Саттай.

— Что ж, послушаем, как тебе это удастся, — лениво поддержал его Тукал.

— С какой стороны ни посмотри, спать не время, — горячился Ярти. — Дома нас жёны, дети, старые отец с матерью ждут. Вы знаете, сколько у них скота? Что скажем им, когда вернёмся с пустыми руками? Мы должны выбрать одно из двух: либо к соседям наняться на работу, либо взять в руки оружие и воевать!

— Вот с этим, что ли? — Тукал поднял кулак.

— Нет, брат, сам знаешь, этим много не навоюешь. — Ярти был серьёзен и рассудителен. — Если поможете, я всех киргилей подговорю! Весь Алтай поднимется против тархана!

— Для того только, чтобы ты взял себе Сылукыз, Алтай не поддержит тебя, — продолжал Саттай дразнить джигита.

Раб Чура, молча сидевший в сторонке, тоже вступил в разговор:

— Я первый пойду за Ярти, — твёрдо сказал он.

Чура работал на старика Кондыза. Не было у него ни рода своего, ни племени, ни отца, ни матери. Родных тоже никого. Поэтому и прав никаких не было. Только ради пропитания пас он скот и делал другую тяжёлую работу.

Тукал и Саттай с осуждением покосились на него. Что это, мол, раб неотёсанный позволяет себе — встревает в их беседу! Но это нисколько не смутило Чуру, он знал: есть у него заступник.

— Слышал я, — продолжал Чура, спеша высказаться, — сюнны лес валить собираются. Вот тут-то мы и перебьём их из-за деревьев…

— Я тоже слышал о таком деле, — поддержал его Ярти.

— И чего вы там вдвоём наворочаете?! — продолжал насмехаться Саттай.

— И вовсе не вдвоём! Я завтра же пойду к тузбашам, потом к сармакам, аланам! — загорелся Ярти.

— А я — к арбатам и телякаям! — подхватил Чура.

— Ладно, идите куда хотите. А я никуда не собираюсь, — заявил Тукал. — Вернусь в Кондызлы, а там видно будет.

— Я тоже! — поддержал его Саттай.

Ярти помрачнел.

— Так вы что же, не вступитесь за меня? — сказал он упавшим голосом.

— Мы вступимся за тебя, — ответил Тукал, подумав. — Только ты сначала собери тысячу вооружённых мужчин…

XVIII

В ту ночь братья долго не могли уснуть, хотя и были усталыми. Каждый думал о будущем, о завтрашнем дне, который, как оказалось, способен обрушить на голову самые неожиданные испытания. Даже Тукал, всегда такой спокойный и невозмутимый, долго ворочался, потом встал и вышел из шалаша. За ним последовал Чура. Эти двое привыкли к чуткому сну: в их обязанности входило вставать среди ночи, чтобы посмотреть, всё ли хорошо с животными. Днём они спали по очереди. Оба уснули только на рассвете.

Проснулись все в одно и то же время. Тукал, главный среди них, подбросил в очаг дров и начал готовить еду. Завтракали в тишине. Первым заговорил Тукал.

— Я думал всю ночь, — сказал он. — Ты, брат Ярти, большое дело задумал. Мы не можем оставаться в стороне. Если суждено умереть — умрём вместе. Ну а если победим, — тоже вместе.

Ярти ушам своим не верил:

— Абый! Ты не шутишь?! — воскликнул он.

— А меня куда денете? — прикинувшись обиженным, сказал Саттай. — Не прогоните же?

— Ладно, давайте решим так, — снова заговорил Тукал. — Вы, трое, сегодня же отправитесь в три стороны, призовёте киргилей прибыть с оружием к горе Карыштау. Если за пять-шесть… нет, за семь-восемь дней сможете собрать две-три тысячи человек, мы ночью нападём на сюннов. Уж мы устроим им! Подожжём дома, угоним скот! Так отомстим за брата и вернём сноху!

Перевод с татарского Азалии Килеевой-Бадюгиной

Примечания

2

Алай — отряд.

3

Килен — сноха.

4

Ата — отец.

5

Шурпа — бульон.

6

Ашчи — повара.