Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой

И. М. Смилянская, 2011

Монография посвящена начальному периоду становления российского присутствия в Средиземноморье – Архипелагской экспедиции российского флота 1769-1774 гг. Авторы монографии обращаются к документальным и повествовательным источникам (в том числе из российских и западноевропейских архивов), российской и иностранной прессе, проповедям и литературным произведениям с целью выявления скрытых механизмов утверждения влияния екатерининской России в Восточном Средиземноморье, роли Архипелагской экспедиции в установлении культурных и политических контактов России с населением Греции, с правящей элитой итальянских государств, с правителями Ближнего Востока и Северной Африки. В подобном ракурсе средиземноморская политика Екатерины II ранее не изучалась. Специально в монографии исследованы пропагандистские стратегии Екатерины Великой, а также западноевропейское и российское восприятие средиземноморской акции России. В приложении публикуются новонайденные рукописи и архивные документы.

Часть 1

Архипелагское предприятие императрицы Екатерины II

И.М. Смилянская, Е.Б. Смилянская

Глава 1

Приуготовления к войне в Средиземном море: сценарий и выбор действующих лиц

… графу Орлову должна я частию блеска моего царствования, ибо он присоветовал мне послать флот в Архипелаг

Екатерина II

Вам угодно сравнивать проект экспедиции в Средиземное море, приписываемый несправедливо мне (я предоставляю себе назвать его сочинителя, когда он удастся), с предприятием Аннибала…

Из письма Екатерины II Вольтеру

И.М. Смилянская

Средиземноморская политика Екатерины II и ее окружения не родилась сразу во всей своей завершенности, но и не была суммой разрозненных, порожденных обстоятельствами случайных шагов — она подчинялась определенной логике и была отмечена последовательной цепью мероприятий. Как известно, первые камни в строительство этой политики заложил еще Петр I, императрица же была его примерной ученицей, успешно развившей его начинания.

Именно Петр был сторонником военно-политического союза России, Австрии, Венецианской республики, Речи Посполитой и Мальтийского ордена против Османской империи. При нем Россия стала членом Священной лиги. Не без основания уповая на благосклонность властей Венецианской республики, царь обращался к ним с просьбой о командировании в Россию опытных мастеров местного арсенала. К рыцарям ордена св. Иоанна Петр послал для переговоров Б.П. Шереметева, а в Венецию направлял в марте и апреле 1711 г. российских торговых консула Дм.Ф. Боциса и агента Маттео (Матвея) Каретту, последний оставался в Венеции до июля 1715 г. и был заменен П. Беклемишевым^[79]. При этом Петр преследовал преимущественно военно-политические цели, чему также служили его сношения с жителями Черногории. На Балканах Петр I выступал поборником религиозно-политической идеи изгнания мусульман за пределы Европы, сформулированной еще Генрихом IV и его министром Сюлли^[80].

Вместе с тем, у Петра I, по-видимому, присутствовал более глубокий интерес к Средиземноморью, чем только стремление создать антитурецкую коалицию. Следуя распространенной среди государств практике найма иностранцев на свою службу, Петр отдавал предпочтение датчанам, голландцам, шведам. Тем не менее от него исходил приказ взять на русскую службу людей и «из склавенов, из греков и итальянцев», якобы более привычных к управлению галерами^[81]. О политическом интересе царя к Средиземноморью свидетельствовали его усилия в установлении сношений с Генуей и Пьемонтом. Если первая могла его интересовать своими гаванями, то королевство Сардинии — ролью в европейской политике благодаря постоянной игре Савойской династии на противоречиях между Францией и Австрией^[82]. Для рекогносцировки Петр направил в Средиземное море и первое российское судно — «Армонт»^[83]. В 1697-1698 гг. по славянским землям Адриатики проехал пятидесятидвухлетний стольник П.А. Толстой, направленный для прохождения курса морских наук в Венецию в числе 37 других дворян^[84]. Он не только вел дневник своего путешествия по Италии и Мальте, но, будучи назначен главою российской миссии в Константинополе, составил в 1706 г. и представил императору подробное описание населенных пунктов, крепостей и портов, а также условий судоходства по акватории Черного, Мраморного и Эгейского (Белого) морей и проливов Босфор и Дарданеллы^[85].

Петру I принадлежала идея взаимодействия с народами Балкан в борьбе против Турции. Им же задана стилистика обращений к балканским единоверцам. В манифесте от 8/19 мая 1711 г., обращенном к грекам, сербам, «славянам» и албанцам, Петр призывал соединить усилия с российскими войсками, дабы «на неприятеля креста Господня воевати за отечество, за честь и превращение древних свобод и вольностей», за «освобождение церкви и веры святыя православныя от гонения басурманского»^[86]. Историки полагают, что неудачи Петра I в Прутском походе были связаны с его необоснованной уверенностью в своевременной вооруженной поддержке балканских единоверцев^[87]. Но само это взаимодействие не было подготовлено ни политически, ни организационно.

Преемники Петра I вели малоуспешные переговоры с Венецианской республикой о заключении торгового договора и несколько расширили сношения с балканскими славянами и греками; те, в свою очередь, не только поступали на русскую службу, но и переселялись в Россию. Однако сколько-нибудь выраженного интереса к средиземноморским делам до Екатерины II преемники Петра I не проявляли.

Вступление на трон Екатерины II совпало с ухудшением русско-турецких отношений: у Порты росло беспокойство в связи с растущей военной мощью России. Она протестовала против строительства на реке Дон крепости Св. Дмитрия (будущего Ростова-на-Дону), выражала недовольство российской политикой в Польше и поддерживала польских конфедератов. Между тем, российскому двору было известно, что за антироссийскими кругами Речи Посполитой стояла Франция, вынашивавшая планы создания «Восточного барьера», предназначенного изолировать Россию от Европы и вовлечь ее в войну с Турцией^[88]. Австрия после выхода из Семилетней войны России присоединилась к антирусским интригам Франции в Константинополе. Это были очевидные причины обострения русско-турецких отношений.

Однако для русско-турецкого противостояния существовали и скрытые, более глубокие основания. Екатерина встала на путь реформ, предназначенных преобразовать Россию согласно существующим представлениям о современном государстве. Это предполагало создание централизованной системы государственного управления, прежде всего нуждавшейся в административно-территориальном упорядочении государственного пространства и определении «естественных» границ государства.

Не менее существенным было обеспечение со стороны государства условий для экономического развития страны. Между тем, по всему Причерноморью тянулось огромное приграничное пространство, остававшееся недоступным для хозяйственного освоения, служившее плацдармом для набегов на российские поселения со стороны крымских татар, пребывавших под покровительством Порты. Все побережье Черного моря, куда впадают важные судоходные реки

России, было завоевано турками, хотя веками море служило важнейшей транспортной артерией региона (знаменитый путь «из варяг в греки»), теперь из-за турецких запретов оно стало недоступным для судоходства россиян. В результате развивающиеся южные русские территории были лишены естественного выхода к внешним рынкам. Одним словом, перед Екатериной II встала задача, не решенная Петром I, — открытие «южного окна» в Европу.

Петр I и Екатерина II

Следовательно, Россия не могла избежать войны с Турцией. При активном характере политики императрицы и ее больших внешнеполитических планах и амбициях война предстояла России наступательная, призванная решить кардинальные вопросы русско-турецких отношений.

Императрице не было свойственно недооценивать степень опасности для России ее противника, которого она считала «единственным государством, могущим быть для нас страшным»^[89], ибо Османская империя могла выставить в случае войны самую многочисленную армию в Европе, имела артиллерию с кадрами, подготовленными французскими военными советниками, и большой морской флот, которому Россия уступала, по крайней мере, в быстроходности^[90]. Поэтому для успешного ведения войны против Османской империи (да еще в условиях враждебных отношений с Францией и заметного охлаждения во взаимоотношениях с Австрией) России было необходимо заручиться дружескими связями с государствами северной Европы и нейтрализовать враждебные действия со стороны Швеции и Польши. Этому помимо собственных задач должна была служить так называемая «система северного союза» (или «северного акорда»), тщательно прорабатываемая первоприсутствующим Коллегии иностранных дел Н.И. Паниным. Она предназначалась для достижения в Европе баланса политических сил и «сохранения мира и спокойствия на Севере» Европы. Союзные договоры с Пруссией (1764) и Данией (1765), заключенные во имя реализации северной системы, содержали секретные статьи, предусматривавшие помощь этих государств России в случае нападения Турции. Союзный же англо-русский договор, негоциации о заключении которого велись в течение нескольких лет вплоть до начала самой войны, подписан не был — из-за нежелания Англии брать на себя аналогичные обязательства^[91].

Смерть польского короля Августа III в 1763 г. и острый международный конфликт вокруг Польши побудили Екатерину сосредоточить свое внимание на польских делах. Однако ни заботы о создании северного союза, ни польские проблемы не помешали императрице держать в поле зрения турецкий вопрос и средиземноморские замыслы, тайно вызревавшие в ее голове, по-видимому, с начала ее правления.

В главе делается попытка извлечь из сложной канвы политических событий первых восьми лет правления Екатерины II те, подчас связанные между собой, мероприятия императрицы и ее ближайшего окружения, которые говорили о том, как вызревал замысел вторжения России в Средиземноморье и осуществлялась подготовка Архипелагской экспедиции.

Флот

Обеспечение безопасности на севере, укрепление международного веса, а в будущем и проникновение в Средиземноморье требовали от России укрепления ее морского флота. В первый же год правления Екатерины было принято решение о расширении военно-морских сил, приглашении из-за границы флотских офицеров и кораблестроителей, а также посылке стажеров для прохождения практики в иностранных флотах. Результатом усилий императрицы был численный рост российского флота и обретение отличных морских офицеров, среди них шотландца С.К. Грейга (1735-1788), поступившего на русскую службу в 1764 г., впоследствии прославившегося как герой Чесмы и замечательный российский флотоводец^[92].

Отбор русских офицеров для прохождения заграничной службы был весьма строгим^[93]. В результате большинство офицеров, направленных на стажировку в 1762 и 1763 гг., впоследствии успешно несли службу в Архипелагской экспедиции, среди них будущий адмирал, а во время Первой русско-турецкой войны еще капитан Е.М. Лупандин (ум. в 1812 г.), будущий вице-адмирал капитан И.А. Борисов (1719-1786) и впоследствии капитан генерал-майорского ранга М.Г. Кожухов (1730 — после 1783), чей морской отряд в 1773 г. после осады Бейрута совместно с арабскими правителями, вышедшими из повиновения Порте, заставил сдаться османского правителя города Ахмеда Джеззара.

В первые годы стажеры направлялись в Англию, которая охотно откликнулась на обращение русской Адмиралтейской коллегии за помощью в воссоздании флота. Англия не видела в России соперника на морских просторах, но рассчитывала в будущем использовать русских в войне с Францией в качестве союзников и поставщиков наемников^[94]. Впрочем, Екатерина II не вняла настойчивым

требованиям англичан внести в союзный договор статью об обязанности России выставить войска для поддержки англичан в Северной Америке, при том, что сама Англия не соглашалась оказать помощь России в Средиземном море. (Примечательно, что английский король, подобно другим коронованным представителям европейских правящих династий, долго не мог, как писала Екатерина, «привыкнуть» к мысли о том, что российская императрица приняла решение вести независимую внешнюю политику, не допуская использования России в чужих интересах.)

Характерно, что помимо Англии Россия приглашала на службу корабельных мастеров и морских офицеров Венеции и Мальтийского ордена. Хотя в этом она успеха не достигла, но тем не менее между 1765 и 1768 гг. шесть русских офицеров проходили практику в составе мальтийского флота^[95]. Согласно французскому поверенному в делах в Петербурге и литератору Клоду Рюльеру, их пребывание на Мальте официально объяснялось необходимостью усовершенствовать свои познания в кораблестроении и мореплавании для последующего применения этих знаний на Балтике. На деле же, как полагал Рюльер (и, по-видимому, не ошибался), на Мальте русские морские офицеры должны были познакомиться с условиями судоходства в Средиземном море^[96]. Некоторые из этих офицеров успели пройти стажировку и в Англии. Офицеры были отозваны летом 1768 г., когда тайно началась подготовка отправления эскадры^[97].

Морские офицеры, направлявшиеся в иностранный флот, должны были вести сбор сведений о морских путях, состоянии гаваней и городов, ими посещаемых, и их населении^[98] и приобретать, как говорилось в повести «Гистория о Российском матросе» знания «по морям, где острова и пучины морские, и мели, и быстрины, и ветры, и небесные планеты, и воздуха»^[99]. Сведения, приобретенные Матвеем Коковцевым^[100] во время службы в мальтийском флоте, а затем в Архипелагской экспедиции, способствовали составлению книг с описанием Архипелага и «Варварийских берегов» (побережья Туниса и Алжира)^[101]. Мальтийская практика и опыт пребывания в Архипелагской экспедиции были использованы российскими моряками при несении службы в Средиземном море и после войны. Отмеченный вниманием царской семьи, Т.Г. Козлянинов будет командовать между 1776 и 1779 гг. небольшой эскадрой, несшей службу в водах Средиземного моря, и вести успешные переговоры с султаном Марокко. Иными словами, направляя своих офицеров на практику в мальтийский флот, Адмиралтейская коллегия, по-видимому, заглядывала в своих планах далеко вперед.

Посылке русских офицеров в мальтийский флот предшествовала разведка обстановки в Средиземном море, предпринятая по инициативе Екатерины II. В 1763 г. на российских верфях был заложен фрегат с символическим названием «Надежда Благополучия», который специально предназначался для плавания в «Медитерренское море»^[102]. В документах того времени и литературе он известен как «Володимиров фрегат», так как был зафрахтован для плавания в Италию компанией тульских купцов во главе с Иваном Владимировым^[103]. Командовал фрегатом опытный морской офицер Ф.С. Плещеев, плававший с 1743 г., произведенный в капитаны І-го ранга в 1764 г. (погиб на «Евстафии» в 1770 г. во время Чесменского сражения)^[104]. В плаваньи участвовали и другие морские офицеры, отличившиеся в русско-турецкой войне в составе Архипелагской экспедиции: в будущем адмирал Вилим Фондезин (1740-1826), П. Аничков, И. Арцибашев и др.^[105]

Торговый фрегат

Екатерина II предпринимала шаги, направленные не только на выяснение обстановки в Средиземноморье, но и на развитие там русской торговли (а попутно и осуществлении разведки). Эта политика имела свою историю. В России уже в конце XVII в. было хорошо известно о весьма прибыльной торговле Франции, Англии и Голландии в Османской империи^[106]. Петр I безуспешно ставил задачу в переговорах с Портой (посольство Е.И. Украинцева 1699-1700 гг.) добиться свободы торгового судоходства по Черному морю в расчете на выход в Средиземноморье. Однако и по Прутскому договору 1711 г. российская торговля с Османской империей могла осуществляться только сухим путем. Лишь по Белградскому трактату 1739 г. Россия получила те же привилегии, что Англия и Голландия, — осуществлять морскую торговлю, но только на турецких судах. В начале 1740-х гг. президент коммерц-коллегии Б.Г. Юсупов уже запрашивал российского резидента в Константинополе А.А. Вешнякова об условиях торговли в Черном море и Восточном Средиземноморье^[107].

С конца 1740-х гг. возникают планы создания русских торговых компаний в Константинополе: отдельными купцами осуществлялась также торговля в Архипелаге^[108]. Во второй половине века российские предприниматели стали более активно проявлять намерения организовать торговлю в Средиземноморье. Так, в 1756 г. «московский первой гильдии мещанин шолковой мануфактуры и завода содержатель Василий Макаров сын Хастатов, калужский первостатейный купец Никита Тимофеев сын Шемякин и ярославский первостатейный купец Алексей Иванов сын Ярославцев» предложили создать торговую компанию «от Темерникского порта через Черное море в Константинополь, в Италию, в Венецию и другие тамошние места»^[109]. Компания была утверждена коммерц-коллегией и получила монопольные права на торговлю из Темерникского порта, отмененные лишь в 1762 г. Из того же порта намерение отправить до 20 тысяч пудов железа через Константинополь в Средиземное море выразили в 1763 г. «содержатель железных и медных заводов Твердышев с братом и Мясников», при этом коллежский асессор Твердышев писал в кратком экстракте: «Начатое не весьма еще в давнем времени произведение российской коммерции от Темерникского порта по Черному морю в Константинополь, хотя и на турецких судах, однакож подает надежду к большему оной туда и далее по Средиземному морю в Италию и в другие разные государства распространению»^[110].

В публикациях прошлого века затерялось прошение тульских купцов Ивана Владимирова, Лариона Лугинина, Михаила Пастухова и Михаила Грибанова с собственноручными пометами императрицы от 23 сентября 1763 г.^[111]. Из документа следует, что инициатива создания компании принадлежала Екатерине. «Уведомились мы, — пишут купцы, — от статского действительного советника господина Теплова, что Ваше Императорское Величество, имея попечение матернее о благоденствии своих подданных, желаете, чтоб купечество Российское имело торг в Средиземном море из Санктпетербурга». Екатерина, как и ее секретарь и, по мнению Исабель де Мадариага, «движущая сила» многих преобразований того периода Г.Н. Теплов, приобрели акций компании на 10 тысяч рублей, а на просьбу купцов о принятии их под монаршее покровительство имератрица отвечала: «компании быть под нашим единственным ведением».

Страстное желание императрицы направить в 1764 г. из Петербурга фрегат в Средиземное море под видом коммерческого мероприятия внушило тульским купцам смелость едва ли не диктовать государыне свои условия. Они просили пожаловать им «на первый случай» фрегат с пушками (примечательно, что императрица была готова при необходимости предоставить и два судна с военной командой). Купцы отказывались содержать корабль, обещая уплатить только фрахты, и Екатерина дала распоряжение на первый год «фрегату быть на нашем содержании всем экипажем и командою». Купцы желали, чтобы капитан фрегата Ф.С. Плещеев не торопил фактора компании, «потому что все сие предприятие будет служить только опытом на будущее время торгу государственному». Императрица согласилась и с этим, хотя на следующие годы опыт не повторился. Купцы настаивали, чтобы фактору, который отправится сухим путем, были приданы два переводчика, и Екатерина делает отметку — «Теплов приискать имеет способных и надежных людей»^[112].

Забота о факторе компании, образованном казанском купце Пономареве, которым интересуется русский двор (в частности, о нем расспрашивал молодой наследник)^[113], также имеет свои основания. По-видимому, на него и капитана Ф. Плещеева были возложены специальные поручения, об их исполнении они обязаны были доносить в Петербург. Первым отчетом Пономарева было сообщение о благополучном прибытии фрегата в Ливорно и о том, что «24 ноября, в Екатеринин день, происходила в греческой ливорнской церкви торжественная служба на русском языке, служил иеромонах с фрегата, служил в богатом облачении, присланном императрицею в греческую церковь»^[114]. Иными словами, связи церковные прокладывали путь политическим. (И впредь корабли Архипелагской экспедиции будут везти облачения и предметы церковной утвари для православных церквей в Средиземноморье.)

Впрочем, успеху похода торгового фрегата способствовала и его дипломатическая подготовка: через российского посланника в Вене князя Д.М. Голицына Коллегия иностранных дел снеслась с правительствами итальянских государств и обратилась к ним с просьбой оказать содействие тульским купцам и их фрегату. В ответ неаполитанский посланник в Вене сообщил, что его король не отказался бы заключить с Россией трактат о коммерции, а тосканское правительство выразило желание иметь в Ливорно русского консула^[115]. Однако Коллегия иностранных дел еще не была готова воспользоваться этими предложениями, как и высказанной в очередной раз готовностью Венецианской республики вернуться к вопросу о заключении торгового трактата. По-видимому, Екатерина II решила на первый раз ограничиться рекогносцировкой, удачно сочетавшейся и прикрытой торговыми целями. Фрегат возвратился из Ливорно только в сентябре 1765 г., нагруженный иностранными товарами^[116]. Его командованием, вероятно, были установлены некоторые связи, которыми в 1768 и 1769 гг. смог воспользоваться А.Г. Орлов. Более того, по сведениям Кл. Рюльера, по крайней мере часть денег, вырученных в Италии «Володимировым фрегатом», была предназначена для расходов миссии Папазоли (об этом далее). По-видимому, неслучайно осенью 1768 г. в Ливорно состоялась встреча А.Г. Орлова с капитаном «Надежды Благополучия» Ф. Плещеевым, который немедленно отправился в Петербург, а затем прибыл в Средиземноморье в составе первой эскадры Спиридова на флагманском корабле «Евстафий». Остается добавить, что П. Бартенев, опубликовавший прошение тульских купцов, был недалек от истины, полагая, что история «Володимирова фрегата» свидетельствует о том, что российские «политические успехи, ознаменованные Чесменскою победою» готовились заранее^[117].

Российские эмиссары в Греции и на Балканах

У истоков средиземноморской политики Екатерины II стоит и секретная миссия Георгия Папазоли в Грецию и на Балканы.

До последнего времени об этой миссии писали, исходя из сообщений современника событий Клода Рюльера, допущенного к материалам архивов французского министерства иностранных дел, но склонного пользоваться непроверенными слухами и сплетнями^[118], а также «Записки» Маноила (Мануэля) Capo. М. Capo был участником миссии Г. Папазоли, и его «Записка», поданная ко двору в 1765 г., сыграла свою роль в организации Архипелагской экспедиции^[119]. В последнее десятилетие обнаружились еще два документа, важное значение которых требует их обстоятельного рассмотрения. Эти документы позволяют уточнить детали этой операции, атмосферу, в которой она осуществлялась, оценить ее результаты и показать характер, внутренние импульсы, двигавшие исполнителями. Речь идет о «Прошении» Ивана Палатино, третьего участника миссии Папазоли^[120], представленном Н.И. Панину в 1768 г., а также о «Прошении» М. Capo, поданном к трону императрицы после 1785 г., едва ли не 20 лет спустя после его «Записки»^[121]. Из этих источников наибольшего доверия, на наш взгляд, заслуживает весьма содержательное «Прошение» Ивана Палатино, подтверждаемое документами, к нему приложенными, и ссылками на авторитеты, которые могли удостоверить сведения, сообщаемые Палатино, и его хорошую репутацию^[122].

Если мероприятия, связанные с плаванием «Надежды Благополучия», Екатерина оставляла в своем «единственном ведении», то зондаж политических настроений православного населения Морей и адриатического побережья Балкан осуществил в те же годы Г.Г. Орлов.

Г.Г. Орлов

Конечно, граф Григорий Григорьевич Орлов, согласно С.М. Соловьеву, ничего не предпринимал, не посоветовавшись с государыней, и тем не менее планы объединения усилий России и православного населения юго-западных Балкан и Морей в борьбе с турками разрабатывались в 1760-е гг. братьями Орловыми в собственной интерпретации, и их замыслы, если верить Рюльеру, с самого возникновения вызвали решительное противодействие Н.И. Панина.

По-видимому, Орловы, рожденные в более традиционной по духу Москве, вполне сочувствовали религиозно-политической идее освобождения греков с помощью русского оружия.

В своей реальной политике Екатерина отнюдь не ставила эту задачу на первое место, как и не от нее исходили идеи завоевания Константинополя^[123]. Учитывая религиозно-политические пристрастия братьев Орловых, Екатерина II, надо полагать, и предоставила Г.Г. Орлову возможность заняться подготовкой будущего взаимодействия с греками и славянами. К тому же Григорий Орлов стоял во главе Комиссии опекунства иностранных и имел свои связи среди греков, обретавшихся в столице.

Импульс к осуществлению этой акции, между тем, исходил все-таки от самой императрицы. Спустя всего четыре месяца по вступлению на трон, 29 октября 1762 г., Екатерина обратилась к правительствующему Сенату с указом «сыскать из воинства Нашего достойнаго человека для тех мест и искуснаго в языке и делах, котораго бы можно послать с объявлением всем тамо живущим православным ревности и милости Нашея, которую Мы охотно к ним имеем и стараемся учинить им вспомоществование в получении их свободы»^[124]. Итак, речь шла о кандидатуре человека состоящего на российской воинской службе, и желательно греке, ибо грамота для него была составлена на греческом языке.

«Достойный» человек обнаружился в подчинении графа Григория Орлова. Это был артиллерийский поручик, служивший в полку Г. Орлова — Георгий сын Михайла Папазоли^[125]. Согласно Рюльеру, именно фессалийский уроженец Папазоли (а по данным А. Камарияно-Сиоран, выходец из Македонии), претерпевший на родине гонения и вынужденный ее покинуть, подсказал Григорию Григорьевичу идею объединения в будущей войне усилий российских вооруженных сил и греков, которые только и ждут удобного случая, чтобы сбросить турецкий гнет^[126]. Но подобная мысль и без того со времени Петра I витала в российских правительственных кругах благодаря обращениям к трону представителей разных балканских народов и донесениям российских резидентов в Константинополе, уверявших Петербург о готовности православных подданных Порты поддержать Россию в войне против Османской империи^[127]. Впрочем, не исключено, что благодаря связям Г.Г. Орлова с петербургскими греками у него и Екатерины II возникла идея взаимодействия прежде всего с греками, что могло больше соответствовать средиземноморской екатерининской политике. Остается только гадать, какое влияние на выбор греческой карты из политической колоды императрицы могло оказать ее увлечение античностью и образом мужественных греков-спартанцев. (Ведь отмечал же Мануэль Capo, что Г.Г.Орлов направил его «к спартанскому народу».) Известно, что филэллинские склонности Вольтера сделали его сторонником и пропагандистом средиземноморских акций Екатерины II.

Трудно сказать, насколько профессиональные качества Георгия Папазоли соответствовали возлагаемой на него непростой миссии, но Орловы его ценили, использовали в дальнейшем как своего тайного резидента в районе Адриатики^[128], а в 1771 г. он был даже удостоен монаршей награды. Однако совершенно очевидно, что Георгию Папазоли был не чужд авантюризм и, как выясняется из сообщения И.Палатино, он обладал циничной склонностью к подлогу.

«В товарищи» Папазоли Григорий Григорьевич выбрал другого представителя греческой общины Петербурга — Мануэля Capo, человека отважного и немало путешествовавшего по миру (как тот сам писал, «быв употреблен для вывоза сюда зверей из Африки»), но, как выяснилось позже, склонного к злоупотреблению спиртным («пьяной человек», по словам Г. Папазоли) и по-хлестаковски хвастливого. «Многотрудными путешествиями» и «высочайшаго двора награждениями» он скопил капитал в 5 тысяч рублей и осел в Петербурге, живя «безбедно и можно сказать изрядно» на проценты в 300 рублей ежегодно с капитала, переданного в руки «известнаго купца Папанелопула». (Значит, греческая община Петербурга имела собственные экономические связи.) «Таким образом, пользуясь совершенным покоем и здоровьем, — писал Capo, — был я позван в 1763 году к его светлости князю Григорью Григорьевичу Орлову (Прошение было написано М. Capo позже того времени, когда императрица ввела графа Григория Орлова, уже лишенного фавора, в княжеское достоинство. — Авт.), которой зделал мне предложение ехать тайно в Морею и иные греческия места, для узнания, в каких расположениях тамошние жители относительно до здешняго двора находятся, и для приуготовления их заранее к будущей Турецкой войне»^[129]. Поручение Г.Г. Орлова выглядело как его личная инициатива, ибо он предложил Capo осуществить «это весьма опасное предприятие» за собственный счет в обещание будущего великого награждения. (Позже Capo долго и безнадежно обивал пороги приемной Н.И. Панина в ожидании уже не награды, а хотя бы возвращения истраченного капитала.) Принять на себя миссию М. Capo побудили, как он писал, сколько «обещанное награждение… столько и больше еще — привязанность к вере сограждан моих, под игом гнуснаго рабства стенящих, и усердие к интересам Вашего Императорского Величества и империи Всероссийской». (Заметим, что подобная идентификация в греческом сознании интересов греков, императорского трона и Российской империи встречалась не у одного Capo^[130].) Capo взял свой капитал у земляка и отправился в путь вместе с поручиком Папазоли, которому отводилась во всем предприятии главная роль.

Известно, что Папазоли выехал не из северной столицы, а из Москвы (возможно, в целях конспирации) 26 мая 1763 г. (т.е. в тот год, когда был заложен для плавания в Средиземном море фрегат «Надежда благополучия» и Екатерина II распорядилась предоставить его тульским купцам). Как отмечалось, часть средств тульских купцов должна была быть передана в Италии Папазоли. Папазоли был снабжен монаршей грамотой, составленной на греческом языке и подписанной императрицей и ее статс-секретарем сенатором Адамом Васильевичем Олсуфьевым. Г.Л. Арш рассматривает грамоту как высочайший манифест, обращенный к жителям горных краев Балкан — Мани, Химары и Черногории^[131], однако по форме этот документ скорее представляет собой грамоту, подтверждающую миссию Г. Папазоли. Впрочем, она могла восприниматься греками и как обращенный к ним манифест о намерениях российской императрицы. Грамота, по-видимому, распространялась среди греков в рукописных копиях. Во всяком случае, одна из копий была обнаружена в одесской греческой среде в конце XIX в. и опубликована в русском переводе в «Записках Одесского общества истории древностей российских»^[132].

В преамбуле к грамоте Екатерины II содержалось подтверждение религиозно-политического долга российского трона в отношении православной церкви. Екатерина констатировала, что, согласно присяге, данной ею при вступлении «на священный трон», она твердо следует политике своих предшественников в деле содержания, охраны и защиты православия «восточныя Христовы святыя церкви Греческия». Ради этого она полагает своей обязанностью содержать «всегда оружие воинства Нашего в готовности против тех, кои бы воздвигли брань на православие» (иными словами, армия российская должна быть освящена в глазах современников своим религиозным предназначением). Далее следовал пассаж совсем в духе концепции старца Филофея: «Почему (то есть, поэтому. — Авт.) со дня возшествия Нашего на священный престол Российская государства и принятия царского скипетра сего православная Отечества непременный Нам долг надлежит не токмо защищать сие Отечество Наше, но и все прочия народы единая и того ж православная исповедания». (В качестве доказательства своего твердого следования этому православному закону Екатерина приводила аргумент, восходящий к риторике дней переворота 1762 г.^[133]: «с согласия православного воинства» она сочла возможным лишить своего супруга трона за то, что он желал «переменить всю систему предков Наших».) Она же, побуждаемая «сею ко православию ревностию», ожидает лишь «случая ополчится против врага веры православныя и свободить народ греческий православный, находящийся в пленении оттоманском». И снова тезис о намерении освободить греков Екатерина повторяет, излагая цели миссии Г. Папазоли: «ити и исполнить повеление Наше — пожелание, которое имеем к освобождению рода християнскаго, чтоб он из тех стран прислал к Нам все сведения по повелению Нашему и доносил о желании и намерении и о всяком произшествии, которая бы между сими народами случилися и предприняты были». (Как видим, о цели, поставленной, по словам Capo, Г.Г. Орловым как «приуготовления [единоверцев] заранее к Турецкой войне», речь в грамоте императрицы не шла.) Итак, цели миссии состояли в зондаже настроений народов Греции и Балкан и пропаганде — оповещении их о намерении императрицы освободить единоверцев; иными словами, они сформулированы еще в духе Петра I. С началом войны Екатерина II будет осторожнее и точнее определять свою средиземноморскую политику в отношении единоверцев.

В грамоте указывались пункты, куда следовало направиться эмиссарам и кому объявить о «ревности и милости нашея, которую мы охотно к ним имеем» и о намерениях императрицы. На первом месте стояла область Мани в Морее — «прежде к народу спартанскому и лакедемонскому, потом в Черную гору, Химару и прочия таковыя способныя ко приуготовлению войны места». Такое предпочтение Морей подтверждает ориентацию политики Екатерины на греков. Принцип же, по которому выбирались районы, куда надлежало направиться российским эмиссарам, определялся степенью воинственности их обитателей. (В данном случае способность к «приуготовлению войны» означала «воинственность»: как писал Палатино, способность «в упражнении меча и оружия».) Но именно в этом коренилась ошибка Орловых и Екатерины.

По существу, речь шла о взаимодействии с жителями особых этносоциальных анклавов, которые в XVIII в. были еще разбросаны по всему миру и расположены в горных или полупустынных землях со скудными хозяйственными ресурсами. Население этих анклавов сохраняло типологически более отсталые формы общественной организации — как правило, родоплеменную структуру (Племена могли формироваться на основе мифической генеалогии.) В таких обществах наличествовало социальное расслоение, их отличала и потестарная политическая организация^[134]. Таким обществам были присущи политическая неустойчивость и поиски источников существования в найме на военную службу или в набегах и грабежах соседних народов.

Эта характеристика подтверждается мнением о черногорцах флорентийского посланника в Венеции Доменико Коттини от 21 ноября 1767 г.: «С незапамятных времен упорно сохраняя свой дикий и хищный характер, неукротимые в своих набегах, закаленные во всех лишениях, всегда готовые, захватив добычу у Турок или в Венецианских землях, укрыться в Горах, дабы затем вновь повторить набеги и вторжения, они держались демократии под управлением старейшин и священной властью их Прото-папы, или же Епископа, благословлявшего их всякий раз, как они отправлялись на грабеж. Отличительной чертой этой нации до сего момента была неугасаемая вечная вражда в поколениях между разными кланами и в особенности более общее разделение между двумя главными партиями…»^[135].

В России имелись опыт взаимодействия с черногорцами и сведения о Черногории, собранные российскими «соглядатаями»^[136] со времени Петра I. Если прибывавшие к трону духовные иерархи Черногории, преувеличивая военный потенциал своего народа, стремились создать представление о Черногории как стране независимой и успешно воюющей с турками, то российские посланцы рисовали картину скорее негативную^[137], да и Коллегия иностранных дел, по словам Екатерины, была «с черногорцами в ссоре»^[138]. Коллежский советник С.Ю. Пучков, побывавший в Черногории в конце 1750-х гг., составил о черногорцах мнение, не расходившееся с более поздним донесением флорентийского посланника. Он также назвал их народом «диким», разделяя представления эпохи Просвещения, о народах варварских, диких, и цивилизованных, культурных. Возможно, учитывая опыт взаимодействия с черногорским обществом и его характеристику, Екатерина ставила в своей грамоте Черную Гору на второе место и в дальнейшем не ей предназначила главную роль в военных действиях российской эскадры.

О жителях Химары (Южной Албании), чьи настроения должны были выяснить участники миссии Папазоли, они писали, что те из поколения в поколение служили в специальном Македонском полку Неаполитанского королевства^[139].

В годы русско-турецкой войны российские офицеры будут общаться с офицерами Македонского полка в Неаполе (см. гл. 6).

Маниоты (маньяты, майноты), жители горной южной Морей — Мани (Майны) — считались «остатком славнаго в древния времена лакедомонскаго народа». По мнению Палатино, турки не могли их покорить. «По случаю их вольности и неподчинения никакому государю, [они] допущают к себе мальтийских корсар и бандитов и всякой нации разбойников, а иногда и сами выходят в море для добычи, где, ограбив турков, берут в полон, а иных и умерщвляют, что случается иногда и над христианами разных наций»^[140]. Значит, и майноты принимались во внимание за то, что были «способны» к войне.

Адмирал С.К Грейг, верный соратник графа Алексея Григорьевича Орлова, в своих записках не без упрека в его адрес заметил: «Такой народ казался графу Орлову хорошим орудием для совершения его плана»^[141]. Как писал Палатино, «вышеписанные народы (Мани, Южной Албании и горного района, расположенного между Фессалией и Эпиром. — Aem.), которых главнейшее благополучие состоит в упражнении меча и оружия, не токмо себя, но и соседственных им христиан защищают», впрочем, добавим, грабят и убивают тоже. Хотя Палатино полагал (исходя из идей Просвещения о прогрессе и культурной миссии цивилизованных народов), что только Россия может объединить подобные народы и подчинить своей власти, события показали, что эти социумы не могут стать ядром большого освободительного движения. В войне с турками стойко и сознательно поддержали Россию во имя своего освобождения представители нарождающихся предпринимательских кругов и часть землевладельческой элиты, проникнутые просветительскими идеями, в чьей среде еще только возникала греческая национальная мысль. Однако они не составляли ни значительную, ни консолидированную часть греческого общества. Таким образом, выбора у Орловых не было, да и время для национального восстания еще не пришло.

Остается добавить, что те «ревность и милость», которые питала императрица к единоверцам и о которой надлежало Папазоли сообщить в указанных районах, имели не столько политический, сколько сакральный смысл. В документах того времени понятие «милость» часто сопрягается со словом «покровительство». Покровительство в практике того времени не было равнозначно современному понятию «протекторат». Оно скорее было близко к толкованию смысла весьма почитаемой в народе иконы «Покрова Богородицы», восходящему к мистическому представлению о небесной защите. Ритуал помазания на царский трон нес тот же смысл передачи обладателю священного трона и скипетра божественной функции защиты (взять под свою руку), охранения единоверцев от врагов и от природных, стихийных бедствий. Впоследствии в ходе Архипелагской экспедиции А.Г. Орлов и Г.А. Спиридов в обращениях к единоверцам будут писать о милости к ним императрицы, полагая, что это означает для единоверцев нечто большее, чем материальная поддержка.

Итак, в конце мая 1763 г. Георгий Папазоли отбыл из Москвы и объявился вместе с Мануэлем Capo в Венеции. Следуя, видимо, указаниям Петербурга, он обратился к высокой духовной персоне («знатный между духовными человек», имя которого сохранилось в тайне, но о котором известно, что он «усердствовал» Российской империи), чтобы тот «доставил им надежного человека, которой бы в состоянии споспешествовать порученной им весьма важной комиссии»^[142]. Этот духовный, безусловно, православный иерарх (есть основания предпологать, что это был архимандрит Дамаскин, экзарх Константинопольского патриарха в Греции, см. гл. 4) рекомендовал Ивана Палатино, ревностно разделявшего патриотические идеи и принадлежавшего к греческим торгово-предпринимательским кругам.

Иван Палатино происходил, по его собственным словам, из дворянского рода («шляхетской греческой породы»). Его предки жили на острове Крит, принадлежавшем Венецианской республике. По завоевании острова турками они, бросив все «недвижимое имение», уехали в Морею и поселились в греческом Неаполе (Наполи-ди-Романья, совр. Навплион). Когда турки завоевали и Морею, отец Ивана Палатино, вторично лишившись имущества, бежал на остров Кефаллонию, оставшийся во владениях Венеции, где и родился Иван. Рано потеряв родителей и «получа невеликое наследство, [Иван] искал пропитания себе в купеческом промысле». Он совершал поездки в Италию, «Немецкую Землю» и Османское государство и был «довольно известен» грекам Вены, Венеции, Неаполя.

Взяв с Палатино присягу, упомянутая духовная персона открыла ему суть дела. Папазоли же предъявил грамоту императрицы, на которой стояла государственная печать, «какие на пашпортах бывают отъежжающих из Российскаго государства». Не претендуя на вознаграждение, Палатино позже записал в Прошении: «Имевшие, хотя малое о греках обхождение, довольно ведают, с какою ревностию, усердием и любовию сей народ стремится ко Всероссийской империи. Следовательно, и ему, Палатину, слыша толь приятные выражения, не оставалось другаго, как токмо пренебречь все, которыя толко можно было вообразить опасности, и приступить к тому всеохотно»^[143]. Опасности же его действительно подстерегали.

М. Capo по-хлестаковски приписал себе честь привлечения Палатино к исполнению миссии: «товарищ мой Иван Палатино, не приданной мне от Вашего высочайшего двора, а мною самим только на пути взятой и не знавшей почти ничего о вверенной мне тайне» (!?), знакомство с которым он, М. Capo, якобы свел в Триесте, где, «разведав, что он с разными маниотскими старшинами в тесном знакомстве находится (об этом сам Палатино не упоминает, возможно, из конспиративных соображений. — Лет.), уговорил [его] ехать со мною в Левант»^[144]. На деле все трое из Венеции переместились в удаленный от столицы австрийский Триест, подальше от всевидящих глаз венецианского надзора, и, по-видимому, с начала навигации 1764 г., в конце февраля — в марте, поплыли в Морею вдоль Далматинского побережья. В это время стало известно о появлении в Адриатическом море двух шебек триполийских корсаров. Сведущий в местных делах Палатино предложил пристать к венецианскому Котору и оттуда продолжать путь на венецианском фрегате. Однако ему не удалось склонить спутников к разумному решению, возможно, из-за их боязни иметь лишний раз дело с венецианскими чиновниками.

За день до прибытия к месту назначения их судно было захвачено корсарами. Палатино посоветовал Папазоли, не теряя времени, выбросить за борт все его бумаги, чтобы не открылась цель их миссии. Папазоли, оставшись без паспорта, слезно молил отдать ему австрийский паспорт Палатино. Он обещал немедленно выкупить Ивана из плена. Палатино отдал паспорт, совершив эту жертву «из жалости» к обреченному на гибель Папазоли. Вместе с тем, он сознавал, что «есть ли бы варвары дознались, что он, российский офицер — и намерение поездки его открыли, [это] произвело б не токмо великое смятение, но и нанесло б неповинно многим из его, Палатино, одноземцов пагубу»^[145]. (Эти соображения дают основание полагать, что Палатино имел опасные, с точки зрения турок, связи среди земляков. Он пишет об «одноземцах», так как понятий «соотечественники», как и «нация» в смысле национального единства еще не возникло ни в русском языке, ни в греческом сознании.) В результате, под именем Палатино Папазоли и Capo, сопровождавший его якобы в качестве слуги, «получили свободу»; а Иван Палатино был увезен в ливийский Триполи, ограблен и три месяца терпел муки плена, пока земляки не выкупили его через посредство австрийского консула.

В «Прошении» М. Capo эти события переданы также в иной версии: «На сем пути, к совершенному нещастию моему, был я с обоими товарищами моими захвачен триполитанскими корсарами, которые, заграбя все деньги и все мое имение, били меня нещадно, повредили ногу таким образом, что я с того времени ею почти не владею, и отвели нас в Дураццо, где случившейся, к счастию нашему, приятель мой грек Петр Ставропуло [нас] выкупил за триста червонцев». После этого Capo, якобы, с товарищами поехал в Венецию, где другой грек, Ставро Ставропуло, предоставил ему кредит для закупки белья и прочего необходимого для «продолжения моего путешествия»^[146]. Из вторично выданной Папазоли грамоты императрицы (от 12 августа 1764 г) следует, что Папазоли направил не позже начала июня того же 1764 г. челобитную императрице и не одну («из челобитных от него к нам присланных»), в которых оправдывался в том, что не достиг «тех мест по причине затруднений, приключившихся ему от морских разбойников»^[147].

Сопоставление этих текстов позволяет поставить под сомнение сообщения Capo и Папазоли об их пребывании в плену. Скорее всего, триполийские корсары их действительно ограбили и отправили в Дураццо, где они, являясь, согласно паспорту, австрийскими подданными, были освобождены (так полагал Иван Палатино) или все-таки выкуплены, а затем в течение трех месяцев, пока Палатино находился в плену, добирались до Венеции и осуществляли пропагандистскую деятельность в Ксеромеро и в Химаре. В Химаре Г. Папазоли установил контакты с членами одной из самых влиятельных семей — с Дж. и П. Бицилли [Бичилли]. Так, Дж. Бицилли позднее сообщал, что Папазоли убеждал его в 1764 г. помочь в осуществлении плана подготовки восстания на Балканах в случае русско-турецкой войны. По словам Г.Л. Арша, под влиянием Папазоли Дж. Бицилли «отказался от звания капитана венецианской службы… и посвятил себя подготовке антитурецких выступлений, в которых должна была участвовать не только Химара, но и прилегающие греческие области»^[148]. Во время войны Бицилли активно вербовали отряды, служившие в Архипелагской экспедиции.

Ко времени, когда Палатино вернулся в Венецию, а это могло произойти между концом мая и концом июня 1764 г., Папазоли уже отправил Capo в Морею, а по греческим и славянским землям поползли слухи об их деятельности («от неосторожности Папазола и товарища его разсеялися в тамошних народах опасные слухи»). Сам Папазоли, видимо, дожидался в Венеции восстановления своих документов и грамоты императрицы. Он сообщил возвратившемуся Ивану Палатино, «что отправил он Мануила в Манию, однако сумневался, что сей пьяной человек в состоянии был что-либо совершить, и для того просил его, Палатина, чтоб и сей труд взял на себя». Это происходило в середине 1764 г.

Из-за рассеявшихся «опасных слухов» Ивану Палатино пришлось употребить всяческие предосторожности: накупить товары и под видом купца отправиться сначала в Патрас, а затем в Триполицу — резиденцию морейского паши. Распродав там товары, он высказал намерение закупить сельское сырье для вывоза в Италию. Заводя дружеские связи со знатными турками, он, наконец, путем хитроумных действий, не вызвав подозрения у турецких властей, добрался до Мани, имея рекомендательное письмо от турецкого воеводы Каламаты к главе «маньятских капитанов» (знатных греческих землевладельцев) Г. Мавромихали.

Иван Палатино повел этого «друга и приятеля» турецкого воеводы в церковь и, «обязав его там присягою, открыл ему намерение и причины путешествия своего». (Характерно, что Иван Палатино, строго придерживаясь секретности, нигде прямо не излагает суть российской миссии.)^[149] Г. Мавромихали одобрил осторожное поведение Палатино, но тут же высказал жалобы на Capo: «при том говорил, что веема удивляется, да и невероятным кажется, что б толь преславная и величайшая в свете держава похотела б поручить толь важное дело такому человеку, каков есть Мануил Capo… В разеуждении сего он, Палатино, для избежани я дальних замешательств и затруднений отправил Мануила Capo на корабле с желудками, сам же остался в Мании под видом покупки масла деревянного, для которого и контракт с капитаном Кумундуракием заключен»^[150].

М. Capo снова излагает эти события иначе. Отправившись в назначенные места, «в оных был с лишком два года (на самом деле, кажется, всего несколько месяцев с середины до глубокой осени 1764 г., так как Палатино находился в Мани с августа 1764 по январь 1765 г.! — Авт.), ездил по разным греческим островам и городам, объявил жителям все мне здесь князем Григорием Григорьевичем повеленное, отвлекал их от повиновения к Порте Оттоманской, и научал их прибегать к всемогущему покровительству великия Екатерины защитницы их и поборницы веры их. Такими и подобными внушениями, ободря унылой дух, привел я старшин первейших тамошних фамилий к должной Вашему императорскому величеству присяге, которую они подтвердили во множестве писем, присланных в том сюда к князю Григорью Григорьевичу»^[151]. М. Capo не только переврал сроки своего пребывания в Морее, но, по-видимому, и преувеличил масштабы своей деятельности: «ездил по разным греческим островам и городам» и «привел я старшин первейших к… присяге», подтвержденной множеством писем (об истории писем речь пойдет далее). К присяге были приведены Иваном Палатино только маниотские капитаны, к тому же уже после отъезда Capo в Венецию. Кстати, в своем отчете, представленном по возвращении в Петербург, Capo, возможно, присвоил себе и заслугу созыва собрания маниотских старшин^[152]. Поскольку ко времени написания Мануэлем Capo «Прошения» Г.Г. Орлов давно вышел из фавора и даже уже умер, М. Capo смело писал о «повеленном» Григорием Григорьевичем.

Согласно рассказу Палатино, Мавромихали затруднился определить позицию остальных капитанов («точно на сие ответствовать не мог»), ссылаясь на их взаимную вражду. Тогда Палатино пришлось употребить «все возможные средства, что б их примирить и прежнее между ними согласие и дружбу возстановить». «Достигнув сего с великим трудом, — писал Палатино, — открыл в собрании тамошних начальников, или капитанов намерение свое, для которого к ним приехал, что услыша, обрадовались и единогласно объявили: что они по единоверию и отъличной к Ея Императорскому Величеству ревности готовы жертвовать кровью и животом для славы Ея империи и спасения правовернаго народа от ига варварского, обещаясь при том послать от себя поверенных ко Всероссийскому Императорскому Двору для принесения всеподданическаго повиновения и преданности»^[153]. При этом капитаны посоветовали Ивану Палатино покинуть пределы Мани и ожидать их «поверенных» в Кларенсе.

Реакция капитанов Морей на сообщение Палатино о целях его приезда позволяет понять, как в устной пропаганде толковали члены миссии грамоту императрицы. Напомним, что в грамоте указывалось лишь о том, что Папазоли должен сообщить маниотам о милости к ним Екатерины II и ее намерении их освободить. По словам же М. Capo, Г.Г. Орлов поручил своим агентам «отвлекать» греков от повиновения Порте и советовать прибегнуть к покровительству императрицы. Реакция капитанов, согласно сообщению Палатино, соответствует именно такому указанию Г.Г. Орлова. В подобной интерпретации понятие «покровительство» обретает политическое звучание, так как связывается со «всеподданническим повиновением и преданностью», чего грамота не подразумевала. Это дает основание различать уже на самом раннем этапе позиции Екатерины II и Орловых в отношении «греческих планов».

Поскольку Палатино имел обыкновение свои шаги подтверждать документальными свидетельствами, то он взял от капитанов, как он пишет, «писменное за руками своими свидетельство, в котором, похваляя его за поступки, [они] благодарили при том за доставление им общей дружбы и согласия», как будто Палатино прибыл в Мани лишь для того, чтобы скупить «желудки» и «деревянное масло» и примирить между собой старшин! В свою очередь Мавромихали снабдил Палатино письмом к митрополиту Каламатскому и Монемвасийскому Анфиму, в котором просил изготовить «для родственников его, отправляющихся будто б для наук в Европейские государства, пристойное свидетельство», между тем речь, безусловно, шла о «пристойных» документах для маниотских «поверенных». Иными словами, секретность происходящего была тщательно соблюдена.

В свою очередь митрополит Анфим, «получа сие писмо и узнав от него в тайне прямое тому намерение, веема обрадовался и уверял, что и он в таком всевожделенном для всего христианства случае не приминет споспешествовать всеми силами и способами, имея великую доверенность у тамошнего народа»^[154]. Он снабдил Палатино свидетельством от «1765-го года генваря 8-го дня» о том, что Палатино прибыл в Мани в августе 1764 г., пробыл там «довольное время», заключая торговые договора, наряжая судно с товарами, пережидая морские бури, претерпевая «брани междусобные маниятян обыкновенныя», советуясь в делах с ним, митрополитом, поскольку большая часть Мани входит в его епархию^[155]. И снова текст был составлен так, чтобы устранить всякие подозрения в отношении его автора и получателя, если бы документ попал к туркам.

Таким образом, Палатино выяснил настроения маниотской светской и духовной элиты, убедился в том, что эта элита идентифицировала борьбу за освобождение от османского гнета с интересами российского трона и государства и готова, согласно риторике того времени, пролить кровь и положить живот за эти интересы. Оставалось получить устные и письменные свидетельства, подтверждающие эмоционально выраженные настроения маниотов. И здесь обнаружились сложности: то ли от зимней распутицы, то ли от опасений за жизнь из-за распространившихся слухов, а быть может, из-за отсутствия официальных подтверждений позиции России или сомнений и внутренних несогласий, маниоты отложили выезд своих представителей и предложили Палатино временно, до более подходящего срока, покинуть Морею. С этим Палатино и вернулся в Венецию.

К этому времени Папазоли уже получил из России дубликаты своих уничтоженных документов «чрез английского резидента» (в годы войны Алексей Орлов будет широко пользоваться услугами английского консула в Ливорно Джона Дика) и даже отправил в Петербург Мануэля Capo с отчетом и сообщением, «яко бы уже действительно некоторые старшины из Мании находятся в готовности для отправления в Россию и для изтребования на путевые расходы денежныя суммы»^[156]. Таким образом, сценарий был им уже составлен и деньги под его исполнение истребованы.

Выслушав отчет Палатино о реальном состоянии дел и им предпринятых действиях, Папазоли подтвердил, что «веема чувствует» труды и поступки Палатино. Однако, так как обстоятельства переменились, он сожалел, что в продолжении трудов Палатино нет более надобности, т.е. не следует далее вести переговоры с маниотами и ждать их представителей. Взамен этого Папазоли предложил, «чтоб он, Палатино, под именем маньятских старшин ехал бы с ним в Россию, присовокупя и прочих в товариство под тем же именем»^[157]. (По-видимому, охотники ехать в Россию под именем маниотов уже нашлись.) Возмущению Палатино не было предела: состоялся бурный диалог столь разных в нравственном отношении людей: «На такое пагубное ево внушение Палатин ответствовал ему: что, по видимому, он, Папазол, еще недоволен причиненным ему толиким бедствием, как и тем, что он для спасения его предавал себя на жертву варваров, но желает, чтоб еще и повешен был в России. На сие сказал ему: не опасайся, в России де не казнят и не вешают».

Папазоли продолжал настаивать на участии Палатино в его игре и, чтобы убедить его, посоветовал обратиться к упомянутой духовной особе, полагая, что иерарх одобрит его образ действия. Он даже вручил Палатино несколько писем, предназначенных для прочтения этой персоной. В одном из них Папазоли с циничной откровенностью изложил свой замысел. Остальные три письма адресовались для передачи императрице, наследнику и Г.Г. Орлову. Они были написаны от имени «старшин и всего общества Мании», будто бы маниоты передают себя «в высочайшее благоволение и милость Ея Императорского Величества, как верные рабы и подданные, в удостоверение чего посылают от себя таких-то старшин и товарищей своих, дая им полную власть и силу что-либо постановлять и заключать во всем, что касаться будет до общей пользы и благосостояния их». Речь, как видим, шла о политическом подлоге ради пользы дела и во имя сокрытия недобросовестного исполнения своей миссии. Впрочем, возможно, все это вполне устраивало Г.Г. Орлова, и Папазоли это предвидел (заметим, что Папазоли вносит в текст слова о передаче маниотами себя в подданство России).

Духовное же лицо расценило поступок Папазоли как «сумасбродной», назвав его самого «человеком опасным и обманщиком», и посоветовало Палатино ехать в Россию самостоятельно, чтобы выполнить свой долг — донести «удосто-верительно» о происходящем, полагаясь на «человеколюбие и материнское призрение» императрицы. Так Палатино и поступил. Он прибыл в Санкт-Петербург с сопроводительным письмом духовной особы и документами, которые представил Г.Г. Орлову и по его указанию передал А.В. Олсуфьеву^[158].

Однако Мануэль Capo опередил Палатино, он оказался в столице в мае 1765 г. (кстати сказать, несколько раньше возвращения фрегата «Надежда Благополучия») и представил Г.Г. Орлову весьма дельный отчет, в котором была высказана мысль о желательности посылки российской эскадры в Средиземноморье для поддержки греческого восстания. Он писал, что по его приезде в Морею греческие старшины, среди которых был особенно активен Паниоти Бенаки, созвали большое собрание, на котором заявили, что готовы сражаться с турками. У Capo вообще создалось впечатление, будто греческое население Морей не подчиняется туркам и их не боится, а греки, живущие среди балканских народов, которых Capo посетил вместе с Папазоли, разделяют намерение морейских соотечественников относительно восстания.

Вероятно, Capo и Папазоли посетили все описанные Capo края, но отчет в основном был составлен не на личных впечатлениях, а на основании «Описания Мании» капитана Мунгакия (Мунгакиса). Так или иначе общими усилиями картина была нарисована в радужных тонах, и отчет завершался словами, часто цитируемыми историками: «По моему усердию, смею представить о том, чтоб отправить в Средиземное море (Архипелоус тоже) против турок 10 российских военных кораблей и на них нагрузить пушек довольное число: где, коль скоро бы завидели греки толь великое множество, сообщались с российскими и греческие немалые суда. Только б удовольствованы были пушками, ибо они теми недостаточны. Об них же можно сказать, что они народ смелой и храброй»^[159].

По-видимому, этот отчет произвел большое впечатление на Екатерину II. Правда, по сообщению английского посланника Кэткарта, сделанному в начале войны со слов одного из участников миссии, «сначала императрица и министры нашли проект (посылки эскадры в Средиземноморье. — Авт.) сопряженным с большими затруднениями, но потом принялись за него с большим жаром»^[160]. Идея отчета Capo послать корабли и снабдить их дополнительными пушками и оружием для греков (не зря Екатерина писала И. Чернышеву в начале войны: «Барин, барин! Много мне пушек надобно…»), а также тезис о том, что «греки — народ смелой и храброй», вероятно, укрепили зреющие намерения императрицы и позволили достроить планы взаимодействия с греками, задуманные еще в 1762 г.

Несмотря на то, что граф Г.Г. Орлов высоко оценил миссию Capo: «исправил там ему порученное дело добропорядочно», Н.И. Панин отказался вознаградить их эмиссара, хотя тот долгое время «беспрерывно к нему ходил» (оплата расходов Capo и его вознаграждение могли быть произведены только Коллегией иностранных дел, куда и адресовал М. Capo Г.Г. Орлов)^[161]. Отказ Никиты Ивановича не был его причудой и капризом, но следовал из расхождений во взглядах с Орловыми и, возможно, явился результатом разоблачений Ивана Палатино, доставившего в Россию упомянутые документы в начале 1766 г.).

Думается, что Н.И. Панину была присуща более трезвая оценка состояния греческого общества, а может быть, он также основывался на не вполне удачном опыте взаимодействия коллегии с балканскими единоверцами. О расхождениях между Н.И. Паниным и А.Г. Орловым свидетельствует высказывание Панина в письме А.Г. Орлову во время Морейской экспедиции весной 1770 г., в котором он напоминал А.Г. Орлову об их спорах в Петергофе летом 1768 г. Возражая против каких-то сомнений А. Орлова, Н.И. Панин не без язвительности замечал, что предводительствовать греками должен тот, кто их возбудил, и продолжал: «…я в правду уверен, что вам нередко будет приходить нужда в Петергофских ваших доказательствах, о которых вы издевкою в своем письме ко мне упоминаете, чтоб настраивать и содержать во всегдашнем порядке духи, в раболепстве рожденные, а неограниченною надеждою и убеждениями веры своей в волнение приведенные»^[162]. Иными словами, Н.И. Панин не питал иллюзии относительно возможности использовать в качестве военной силы греков, неорганизованных в гражданском отношении, а между тем возбужденных тогда еще нереальными надеждами, подогреваемыми религиозным чувством.

Итак, в 1765 г. Н.И. Панин оставался противником замыслов Орловых, а бумаги, доставленные И. Палатино в начале 1766 г., могли лишь усугубить его недоверие к грекам. Между тем, Екатерина, по-видимому, отнесла Г. Папазоли к числу тех «единоверных авантурьеров», о которых писала А.Г. Орлову в начале войны, признаваясь, что в своем распоряжении не имеет лучших^[163]. Ей были важны общие результаты миссии — подтверждение готовности поддержать Россию во время войны населением определенных ею областей и установление личных связей с их предводителями. А в Морею к этим предводителям были снова направлены эмиссары. Согласно греческим источникам, Палатино до войны совершил поездку в Мани и поддерживал контакты с П. Бенаки (Бенакисом)^[164]. В 1766 г. в Морею направился Г. Папазоли, но уже не только зондировать настроение греков и призывать их к восстанию против Порты, а для того, чтобы сообщить о скором (?!) прибытии к берегам Греции русских кораблей с солдатами и с обещанием Екатерины II сделать П. Бенаки правителем Морей^[165]. П. Бенаки собрал в своем доме светских и духовных греческих предводителей: на этом сборище якобы был даже подписан договор, согласно которому греки выставят стотысячное ополчение, если Россия пришлет флот и вооружение для греческих воинов. К сожалению, достоверность всех этих сообщений не удается подтвердить^[166].

Взаимоотношения российского двора с Г. Мавромихали складывались сложнее, тот был осторожнее и не доверял рядовым российским агентам, он желал услышать условия соглашения от персоны, облеченной властью, вместе с обещанием прислать в Морею значительные военные силы^[167].

Морею посещали и другие представители России: венецианский грек Иван Петушин (впрочем, согласно Г.Л. Аршу, он же — И. Палатино), доставивший письма от морейских капитанов с выражением готовности служить России В.С. Тамара, в 1798-1802 гг. — российский посланник в Константинополе, отправившийся для проведения археологических изысканий и в пути будто бы встречавшийся с Г. Папазоли, некто Хаджи-Мурат, молдаванин, владевший турецким языком. Г. Папазоли же обосновался в Триесте, где, поддерживая переписку с Г. Орловым, и организовал тайный центр по вербовке участников будущего восстания. Версия, согласно которой именно Папазоли подал идею начать военные операции со взаимодействия с майнотами^[168], малодостоверна, поскольку приоритет Морее императрица отдавала уже в указе 1762 г. и грамоте 1763 г.

Летом все того же 1766 г. в Черногорию, куда не добрались Папазоли и Capo, был направлен подпоручик Севского полка М. Тарасов, которому помимо прочих обязанностей поручалось выяснить, «в какой склонности и усердии черногорцы к Российской империи находятся». В своем отчете, содержавшем обстоятельное описание положения страны, Тарасов констатировал, что среди черногорцев «невеликое число» «можно найти доброжелательных и усердных к России, прочих же усердие и доброжелательство только тогда оказывается, когда они получают подарки и паче всего деньги»^[169]. С появлением в 1767 г. в Черногории самозванца Степана Малого, выдававшего себя за Петра III, страна стала привлекать пристальное внимание Екатерины II по иной причине, и перед российскими агентами встала задача дезавуирования и устранения самозванца.

Активность России и неосторожное поведение ее эмиссаров в Греции обратили на себя внимание турецких властей: в 1767 г. в качестве превентивных мер они провели ряд репрессий, казнив митрополита Лакадемонии и подвергнув преследованиям влиятельных лиц. Тотчас после объявления войны турки попытались изъять у греков оружие, возможно, даже то, о котором в 1768 г., находясь все еще в России, писал Иван Палатино: при первых же победах России в войне с турками «каждой [грек] за веру и избавление свое примет оружие, которое у всех тамошних жителей для крайности и спасения живота своего со излишеством хранится, не взирая на все угрозы и прещения турков, которых они и многолюдством своим десятерицею превосходят»^[170].

Имеющиеся сведения о деятельности российских эмиссаров в Греции и на Балканах позволяют сделать некоторые заключения.

Миссия Папазоли выполнила задачу, поставленную императрицей. Ее участники осуществили зондаж настроений греческих и славянских единоверцев и утвердили Екатерину II и Г.Г. Орлова в справедливости известий, поступающих по другим каналам: греки готовы поддержать Россию в войне против турок, они ожидают помощи в освобождении от турецкого гнета и поэтому идентифицируют свои интересы с военными интересами империи. Это позволило Екатерине иначе, чем Петру I, сформулировать в начале войны проблему участия единоверцев в русско-турецкой войне — предложить грекам использовать начавшуюся войну для борьбы за свое освобождение, в чем она обещала оказать им посильную помощь.

Однако картина, представленная российскими эмиссарами, основывалась на энтузиазме самих эмиссаров и тех, у кого они искали поддержку; она давала представление об эмоциональной реакции единоверцев («имевшие хотя малое о греках обхождение довольно ведают, с какою ревностию, усердием и любовью сей народ стремится ко Всероссийской империи»). Неслучайно планы Орловых, опиравшихся на подобную реакцию, вызвали противодействие Н.И. Панина, опытного в политических сношениях с Балканами.

Безусловно, установление тайных политических связей с подданными Порты, разъединяемыми внутренними распрями, имело свои трудности. (Неслучайно Екатерина II будет неоднократно предупреждать Алексея Орлова в необходимости объединять единоверцев.) Вместе с тем, будучи обнаружены, такие связи грозили бы осложнить и без того трудные русско-турецкие отношения.

Свидетельства, собранные миссией, говорили о том, что в греческом обществе уже зрели условия для консолидации. Несмотря на то, что греки относительно мирно уживались с Портой в рамках православного миллета, а их элита умела поддерживать едва ли не дружеские отношения с турецкими властями (это касалось местных лидеров, таких как Мавромихали и Бенаки), внутри общества происходило сильное брожение и усиливалось неприятие турецкого владычества. В обществе существовали свои каналы передачи информации и отработанная система конспирации, во всем этом большую роль играла церковь, которая в силу системы миллетов исполняла в конфессии функции духовной и светской власти. Впрочем, в регионе еще не возникли силы, способные организовать и возглавить национальное освобождение. Однако, в исторической перспективе, драма греческого народа, к которой привели совместные военные действия, стала сильным импульсом для последующего развития национально-освободительного движения.

Антитурецкие настроения единоверцев сочетались с высоким в их глазах авторитетом России и всеобщей к ней привязанностью, основанной на единоверии и надеждах на освобождение с помощью российского воинства от турецкого гнета. Когда Екатерина II обращалась к грекам с обещанием своей «милости и покровительства», она апеллировала к мистическим ценностям высшего порядка. Эти настроения отчасти имел в виду исследователь греческого Просвещения Пасхалис Китромилидис, справедливо полагавший, что в греческой мысли XVIII в. «воззрения пророческого хилиазма с главным упором на освобождение народа», не имея отношения к Просвещению, все-таки «шли из глубины греческой народной культурной традиции и народных чаяний»^[171].

Подготовка к войне

Посылка российских эмиссаров в Грецию и на балканские территории, примыкающие к акватории Средиземноморья, совпала с проведением императрицей смотра морского флота (1765 г.). Результатами этого смотра Екатерина II осталась весьма недовольна^[172]. Тем не менее еще оставалось время, чтобы, удвоив внимание к состоянию флота, подготовить его к ведению военно-морских операций. Действительно, в 1766-1768 гг. со стапелей Ревеля, Кронштадта и Архангельска сошла едва ли не треть тех судов, которые участвовали в Архипелагской экспедиции^[173], а Чесменское сражение показало, что моряки научились мореходному искусству и точной стрельбе. И все-таки мероприятия, осуществлявшиеся Россией в Средиземноморье между 1763 и 1766 гг., представляли собой по преимуществу лишь прощупывание почвы.

Тем временем внешнеполитические события приобретали опасный оборот. Российский резидент в Константинополе Алексей Михайлович Обресков, следуя наставлениям Н.И. Панина, считавшего, что «не время еще доходить нам с Портою до разрыва»^[174], с большим трудом сдерживал нападки на русский двор османского правительства, обвинявшего Россию в несоблюдении статьи русско-турецкого трактата о взаимном невмешательстве в польские дела. С помощью немалых денежных затрат Обрескову еще удавалось нейтрализовать интриги французского посла, преследовавшего своей целью разрыв русско-турецких отношений и объявление Турцией войны России. Однако российский двор уже ощущал нависшую военную угрозу. Это потребовало от Екатерины целенаправленных действий в ее средиземноморской политике. К ним и приступила императрица с 1767 г.

Собственно, речь идет о нескольких, казалось бы, не связанных между собой мероприятиях, осуществленных Екатериной II и сыгравших важную роль в последующей организации Архипелагской экспедиции, — привлечении на русскую службу маркизов Пано Маруцци и Жоржа Андре де Кавалькабо^[175], назначении чрезвычайным полномочным послом в Лондоне графа Ивана Григорьевича Чернышева и отправке в Италию для лечения, а главное — для уяснения готовности греков к восстанию и подготовки взаимодействия в предстоящей войне графов Алексея Григорьевича и Федора Григорьевича Орловых.

В 1767 г. российский двор находился в Москве. Там императрицу постоянно окружали братья Орловы: Алексей встречал Екатерину II при ее торжественном въезде в первопрестольную, дважды принимал у себя в московской усадьбе (один из приемов настолько пришелся по душе государыне, что она вопреки своим правилам веселилась в доме Алексея Орлова до 2-х часов ночи); императрица почтила своим присутствием графа Алексея и в недавно пожалованной ему подмосковной усадьбе в Острове. Григорий Орлов находился при императрице постоянно, сопровождал ее и в поездке по Волге. Одним из важных этапов этой поездки было пребывание Екатерины в Казани и ее успешные шаги по налаживанию добрых отношений с мусульманским населением Поволжья, что способствовало нейтралитету волжских татар во время русско-турецкой войны^[176]. На обратном пути из волжского путешествия в Москву Екатерина посетила Ивана Орлова в имении, расположенном на недавно пожалованных Орловым землях в Поволжье. Федор и Владимир Орловы нередко были участниками придворных обедов. Церемониальный камер-фурьерский журнал 1767 г. за редким месяцем не упоминал о присутствии кого-либо из Орловых в обществе государыни^[177]. Иными словами, на встречах с Орловыми, единодушно разделявшими средиземноморские замыслы Екатерины, между увеселительными мероприятиями было время для обсуждения путей реализации этих планов.

В Москве находились и два будущих участника дипломатической подготовки Архипелагской экспедиции: граф И.Г. Чернышев, неизменный помощник Екатерины II во флотских делах, и венецианский аристократ и банкир маркиз Пано Маруцци, происходивший из семьи греков-эпириотов, известный российскому двору благодаря посредничеству в приобретении императрицей произведений европейской живописи^[178]. С Иваном Чернышевым Екатерина неоднократно развлекалась соколиной охотой в Подмосковье.

На маркиза Маруцци кто-то, возможно, Григорий Орлов, обратил внимание императрицы в связи со средиземноморскими делами. Государыня имела с ним одну или несколько достаточно конфиденциальных бесед, сумела оценить его политическую ловкость и средиземноморские связи и составить о нем благоприятное впечатление, о чем можно судить по тем деликатным поручениям, которые она доверяла Маруцци, и по предоставленному ему праву письменно напрямую обращаться к императрице^[179]. Граф Н.И. Панин, глава Коллегии иностранных дел, также был расположен к маркизу и поначалу отводил ему в Италии роль шведского барона Шимельмана, «человека, преданного России», оказавшего ей большие услуги в Дании^[180].

Богатый род Маруцци, греческого происхождения, владел не только крупными финансовыми средствами, но и недвижимостью (известны хлопоты маркиза Маруцци о возвращении ему владений в Янине, конфискованных турками). Род Маруцци не был чужд деятельности в сфере греческого просвещения: в 1742 г. один из членов семьи основал в Янине высшую школу «Маруциеву»^[181]. Переход на русскую службу и приобретение высокого российского покровительства были для него столь привлекательны, что он соглашался исполнять поручения русского двора безвозмездно. Впрочем, как выясняется, маркиз взял на себя обязанность быть финансовым посредником в кредитовании итальянских расходов Архипелагской экспедиции и, следовательно, не остался без материального выигрыша. В сущности, заинтересованность была взаимной, и ходатайство о награждении орденом св. Анны маркиза прежде, чем он приступил к исполнению своих обязанностей в Италии, Н.И. Панин объяснял важностью «привлечения к интересам двора нашего, толь богатого дома, каков есть Маруциев, да и в той земле, где оной нам со временем и небесполезен быть может, так и по тому еще, что он по комиссии своей не требует себе никакого содержания, но с тем однако ж для избежания здесь жалузии, что б оной [орден. — Авт.] отправить к господину Маруцию в дорогу, дабы он его не прежде как по выезде из России надеть мог»^[182]. Секретность до поры до времени была сохранена: о награждении маркиза орденом св. Анны и назначении полномочным поверенным в делах Венеции и итальянских государств в европейской прессе стали писать едва ли не более чем полгода спустя^[183].

Итак, Маруцци согласился исполнять некие поручения и был награжден орденом св.Анны авансом или за какие-то советы в области средиземноморской политики; ему предназначалась миссия в «земле, где оной нам со временем и небесполезен быть может». Для того, чтобы никто при дворе и в дипломатическом корпусе не смог заподозрить или догадаться о содержании этой миссии, маркиз Маруцци обязывался придать гласность своей награде только за пределами России. Как видим, средиземноморская политика Екатерины II с самого начала была окутана тайной, ибо, как наставляла Екатерина графа Алексея Орлова, «секрет всем делам душа».

О награждении орденом маркиза Маруцци Н.И. Панин ходатайствовал 27 января 1768 г., а официальное назначение Маруцци российским поверенным в делах при Венецианской республике и «других торговых городах Италии» произошло 28 февраля / 10 марта, т.е. спустя месяц. Видимо, за это время Екатерина решилась во имя своих тайных средиземноморских планов на нарушение дипломатического протокола.

Еще в октябре 1766 г. Д.М. Голицын доносил, что венецианский посол в Вене сообщил ему о том, что его правительство ныне не отрекается от посылки в Санкт-Петербург своего дипломатического представителя в ранге министра и предлагает «прелиминарные пункты», на которых готово заключить торговый трактат с Российской империей. Венецианское правительство желало бы, чтобы торговля с Россией велась не только через Балтику, но и через Черное море. Оно обуславливало заключение договора следующими предварительно выставленными статьями: «1-е, чтоб такой трактат никаких других обязательств в себе не замышлял. 2-е чтоб для проходу Черным морем Россия приняла надлежащие меры с портов о провозимых с обеих сторон товарах и о собираемых же с них пошлинах. 3-є чтоб позволено было вывозить российские продукты из самых тех мест, где оные родятся, и развозить туда заведенные в Венеции для России мануфактуры не чрез балтийские порты, но Черным морем, и чтоб иметь свободный проезд чрез все границы»^[184]. Это вызвало раздражение императрицы: ей еще только предстояло завоевать право пользоваться Черным морем…

В августе 1767 г. императрица с удовлетворением отметила, что Венеция, наконец, сделала шаг навстречу обмену дипломатическими представителями. А 10-го марта 1768 г. неожиданно, не дожидаясь договоренности о статьях трактата и об условиях приезда венецианского министра, повелела Голицыну сообщить венецианскому послу в Вене свое одобрение решений Венецианского правительства и желание видеть при своем дворе венецианского министра, а также согласие принять первую статью договора и обсудить вопрос о совместных усилиях и тратах, необходимых для реализации второго и третьего пунктов. В подтверждение «искренности своего намерения» (односторонним актом, не дожидаясь назначения венецианского министра, на чем ранее настаивала) Екатерина II определила своим поверенным в делах при Венецианской республике маркиза Маруцци^[185]. По-видимому, с точки зрения замыслов Екатерины дело больше не терпело отлагательства, ведь именно в это время разыгрывался фарс с отставкой от службы второго лица в Преображенском полку подполковника Алексея Орлова ради поездки в Италию «для лечения» (но об этом далее); было необходимо организовать дипломатическую и финансовую поддержку его тайной миссии в Италии.

Служебный долг оказывать услуги А.Г. Орлову^[186] не ограничивал круг скрытых, официально не обозначенных обязанностей Маруцци. Судя по содержанию его донесений, он должен был информировать российский двор о состоянии дел в Черногории, где обнаружился самозванец под именем Петра III, и о ходе восстания против Франции на о.Корсика. Маркизу Маруцци было поручено установить тайную связь с предводителем корсиканских повстанцев Паскуалем (Паскалем) Паоли и довести до его сведения обращение императрицы к сражающемуся за свою свободу корсиканскому народу. Это послание должно было послужить поводом для тайных переговоров об использовании русскими судами портов Корсики.

Официальной же инструкцией, выданной Коллегией иностранных дел поверенному в делах при Венецианской республике, маркиз Маруцци обязывался добиваться посылки в Санкт-Петербург венецианского министра для обсуждения и заключения торгового трактата, ради чего «преклонять к себе сенаторов» и прочих власть предержащих лиц. Он должен был озаботиться о своей аккредитации и при других торговых городах Италии, так как Венецианская республика старалась не подать повода и подозрения Оттоманской Порте «о заводимой с нами корреспонденции и негоциации»^[187]. В предпоследнем пункте инструкции как бы между прочим Маруцци вменялось в обязанность под видом регистрации переселенцев выявлять лиц православного исповедания, готовых сотрудничать с Россией. В нем говорилось: если люди греческого исповедания обратятся к маркизу П. Маруцци с желанием переселиться в Россию, «в таком случае имеете марки обнадеживать их высочайшею <…> Голицын милостию и протекциею и, наведываясь о их состоянии и ремесле, обстоятельно сюда доносить, не обещая им с своей стороны больше ничего, но ожидая отсюда резолюции»^[188].

Вопреки обеспокоенности русского двора, маркиз Маруцци был хорошо принят в Венеции. Однако начавшаяся вскоре после его прибытия в Италию русско-турецкая война «препятствовала» ему «быть более полезным службе Ея Императорского Величества по причине, что венецианское правительство остерегается от всякого поступка, могущего привести его у Оттоманской Порты в подозрение»^[189]; и всякие переговоры о направлении венецианского министра в Петербург прекратились. Тем не менее поверенный в делах продолжал оставаться в Венеции и весьма успешно служить русскому двору в его средиземноморской политике (о его службе см. далее гл. 6).

Граф Иван Григорьевич Чернышев, также внесший свой вклад в средиземноморскую политику Екатерины II, был человеком близким к императрице. Записки С.А. Порошина, воспитателя Павла Петровича, свидетельствуют о том, что Иван Чернышев постоянно курсировал между «большим» и «малым» дворами^[190]. Он пользовался привязанностью юного наследника, которого наставлял в делах флота, ибо Чернышев был членом Адмиралтейской коллегии и шефом галерных эскадр и порта, располагал он и большим доверием Екатерины II^[191]. Его-то, И.Г. Чернышева, в критический период русско-турецких отношений Екатерина II назначила чрезвычайным и полномочным послом в Лондон, переведя графа А.С. Мусина-Пушкина, российского полномочного министра, из Англии в Нидерланды.

В литературе не подвергалась сомнению точка зрения С.М. Соловьева о том, что соответствующие дипломатические перемещения были сделаны в Петербурге в ответ на решение Англии назначить в Россию вместо министра второго класса, как это было до сих пор, посла, чтобы ускорить англо-русские переговоры о союзном трактате. К тому же перевод Мусина-Пушкина в Гаагу, по словам Соловьева, приветствовал Н.И. Панин, так как Мусина-Пушкина в Петербурге считали неспособным дипломатом^[192]. Действительно, вместо отозванного английским королем в апреле 1768 г. английского посланника лорда Макартнея в июле в Петербурге ждали лорда Кэткарта, прибывшего месяцем позже, и 24 июля была датирована «кредитная грамота о после графе Чернышеве», направляемом в Лондон «для вящего распространения доброго согласия и тесной дружбы»^[193].

Однако из поля зрения С.М. Соловьева выпал другой документ, вышедший из недр Коллегии иностранных дел на полгода раньше. Это был высочайший указ о назначении жалованья, проездных и т.п. генерал-поручику графу Ивану Чернышеву, отправляемому к великобританскому двору в качестве чрезвычайного и полномочного посла ввиду «особливых ныне наших важных дел с лондонским двором»^[194]. Указ датирован 10 января 1768 г., то есть двумя неделями ранее, чем Н.И. Панин просил о пожаловании ордена маркизу П. Маруцци, заспешившему, якобы по своим делам, в Венецию. Все это свидетельствует о том, что политическая обстановка, сложившаяся в связи с турецкой угрозой к началу 1768 г., заставила Екатерину поторопиться с подготовкой своей средиземноморской акции. В таких условиях обретение доброжелательного отношения Англии к этой акции стало «особливо важным» делом, отсюда, надо полагать, и проистекала готовность отправить Чернышева в Англию (тогда как само назначение должно было произойти еще раньше).

Между тем, политическая обстановка временно разрядилась, отложился до лета отъезд в Италию маркиза Маруцци и возникла возможность связать назначение Чернышева с переменами в дипломатическом представительстве двора Великобритании и, таким образом, устранить излишнее любопытство и обеспокоенность европейских царствующих дворов и дипломатического корпуса, находившегося в Петербурге.

И.Г. Чернышев прибыл в Лондон перед самым началом войны. Помимо своей секретной миссии он был облечен рядом других поручений. В частности, он привез согласие Екатерины II на исключение из обсуждаемого договора пункта об английской помощи России в войне с Турцией, возможно, в обмен на поддержку Англией Архипелагской экспедиции. Оставалась несогласованной статья о субсидном договоре Англии со Швецией, предназначенном ослабить французское влияние в этой стране и устранить возможность ее выступления против России. Однако английское правительство на это ответило отказом, обосновывая его тем, что «Англии чрезвычайно трудно изменить своему правилу — не платить субсидий в мирное время»^[195]. В результате переговоры о заключении союзного договора были приостановлены, хотя это не испортило отношений с английским двором. Переговоры были возобновлены лишь осенью 1770 г., и продолжал их в Лондоне «неспособный» А.С. Мусин-Пушкин^[196].

Дело в том, что, спустя год после назначения графа И.Г. Чернышева чрезвычайным и полномочным послом в Лондон, он получил повышение по службе и был назначен вице-президентом Адмиралтейской коллегии. 19 августа 1769 г. в Лондон последовало предписание императрицы об отзыве Ивана Чернышева из Англии по его просьбе «из-за повреждения здоровья от несвойственного ему тамошнего климата» и ввиду необходимости его присутствия в России «особливо при настоящих наших конвитурах»^[197]. Однако, несмотря на «несвойственный климат» и особенные «конвитуры», иными словами сложную конъюнктуру, граф Иван Григорьевич оставался в Лондоне по крайней мере еще год, пока третья эскадра Архипелагской экспедиции под командой контр-адмирала Арфа благополучно не добралась до Средиземного моря. Тем временем дипломатические функции исполнял возвращенный из Гааги (куда он, возможно, вообще не доехал) граф Мусин-Пушкин. Из письма Екатерины становится ясным, что присутствие Чернышева на брегах Альбиона было необходимо для того, чтобы ускорить прохождение эскадры Арфа: «Я удивляюсь, — писала императрица Чернышеву в Лондон 18 мая 1770 г., — что господин Арф мешкатен, небось мы с тобою его сделаем проворным; мы привыкли обходиться и разбужать сонных отроков»^[198]. Под «сонными отроками» Екатерина, вероятно, подразумевала командующих двух первых эскадр Г.А. Спиридова и Дж. Эльфинстона.

И.Г. Чернышев

Е.В. Тарле имел все основания писать: «Позиция Англии была достигнута русской дипломатией без малейших жертв, уступок, обещаний в пользу Англии. Екатерина просто правильно учла расстановку сил на дипломатической шахматной доске и сделала нужные ходы. Не могут англичане допустить победы двух бурбонских дворов на Средиземном море и огромной левантийской торговли в прочном владении Франции, Испании и турок, союзников Франции»^[199]. Тарле, однако, забыл отметить, что ходы на дипломатической шахматной доске осуществлял по указаниям императрицы И.Г. Чернышев, и для этого он был послан в Лондон накануне войны. Впрочем, историк был убежден, что мысль о посылке флота в Средиземное море пришла в голову одному из братьев Орловых лишь в момент открытия войны и, следовательно, не могло быть и речи о том, что миссия Чернышева оказалась определена значительно раньше.

Между тем, еще в январе 1769 г. Екатерина писала: «начиная экспедиции наши в Средиземное море, изъяснилися мы откровенно чрез посла нашего с королем великобританским и получили уверение, что военные корабли наши приняты будут в пристанях Его владений за дружеские и как таковые снабжаемы всякою по возтребованию обстоятельств нужною помочью»^[200]. Если учесть, что курьерская связь с Англией осуществлялась примерно в течение месяца, то следует признать, что И.Г. Чернышев, направляясь в Лондон, уже имел указание в случае открытия войны откровенно «изъясниться» с королем Великобритании на рассматриваемую тему.

Остается только оценить необыкновенный талант конспиратора, присущий императрице: в своих письмах к Чернышеву она ни словом не обмолвилась о порученной ему миссии. Намеки же на то, что она приступила к исполнению неких своих тайных замыслов, вероятно, имели особое предназначение — держать Ивана Григорьевича в курсе развивающихся событий. Есть основание предполагать, что эти намеки играли роль особого тайного шифра, связывавшего императрицу с Иваном Чернышевым^[201]. Без сомнения, Екатерина знала, что Чернышев догадается, зачем ей понадобились карты Средиземного моря и о.Корсика, и какой смысл имеет ее неожиданное признание — «Я нынче всякое утро молюся: Спаси, Господи, Корсиканца из рук нечестивых Французов»^[202]. Ведь Екатерина рассчитывала через маркиза Маруцци получить в обмен на особые услуги согласие генерала Паоли на использование русским флотом корсиканских гаваней! Кстати говоря, во время войны И.Г. Чернышева, А.Г. Орлова, адмирала Г.А. Спиридова и маркиза Маруцци, как лиц ответственных за судьбу Архипелагской экспедиции, в переписке связывал общий секретный шифр^[203].

В самом начале 1768 г. Екатерина II совместно с графом Алексеем Орловым, главным после императрицы организатором Архипелагской экспедиции, разработала также сценарий отъезда Алексея Григорьевича в Италию, чтобы скрыть подлинную цель поездки. И это ей до известной степени удалось: до сих пор большинство историков вслед за С.М. Соловьевым утверждают, что Алексей Орлов с сопровождающим его братом Федором ко времени объявления Турцией войны России весьма кстати находился в Италии, где граф Алексей лечился после тяжелой болезни. Это утверждение документально обосновано: в фонде 5 Российского государственного архива древних актов хранится сокрушенное письмо-прошение А. Орлова, датированное мартом 1768 г., в искренности которого, казалось бы, невозможно усомниться: «Всемилостивейшая государыня. С крайним огорчением и сокрушением сердца принужденным себя нахожу утруждать ваше императорское величество о уволнении меня из военной и штатской службы, вечно притчиною ж сего, как вашему императорскому величеству самой известно, жестокость долговременной моей болезни, которая довела меня до неспособности продолжать вашему императорскому величеству всеподданейшую мою службу». Продолжая сокрушаться, А. Орлов молил ее императорское величество и во время его увольнения не лишать его своих «материнских» милостей, составляющих первый предмет его благополучия^[204].

А.Г. Орлов

Вероятно, Алексей Орлов действительно болел (по пути в Италию и в самой Италии он принимал лечебные ванны), но длительность его болезни можно поставить под сомнение, ведь 28 декабря 1767 г. он давал в Москве тот самый бал в честь императрицы, на котором Екатерина II веселилась до двух часов ночи, а 23 февраля государыня, которой так хорошо было «известно» о болезни Орлова, безжалостно приказала ему отдать перечисленным ею лицам соответствующие деньги «из взятых им из экономической суммы Преображенского полку 9 тысяч рубл.»^[205]. Казалось бы, это не говорит о долгой сокрушившей мощный организм Орлова болезни. Однако сценарий должен был быть разыгран, и императрица откликнулась на просьбу Орлова следующими словами: «Граф Алексей Григорьевич. По усиленной просьбе вашей сим уволняю вас до излечения болезни вашей от всякой службы, дозволяя притом вам жить внутри и вне государства, где сами заблаго разсудите, в чем нихто не должен и не может вам препятство делать по оказании сего, что же касается до службы вашей, то не токмо Нам, но всему государству известно вами к Нам и к отечеству оказанные усердия, верность и любовь. При сем следует пашпорт для выезда из России, да бы не было нужды сего писма всегда показать». В полк последовало указание уволить Орлова «с жалованием на нам известный срок»^[206].

Н.И. Панин

Итак, весной 1768 г. Екатерина спешила отправить по назначенным местам основных участников средиземноморской операции. А.Г. Орлов получил свой паспорт с заверением, что императрица не забыла услуг, им оказанных ей и отечеству, но так же, как И.Г. Чернышев и маркиз Маруцци, задержался в Петербурге до лета. Летом он вел споры с Н.И. Паниным о целесообразности использования восстания греков в предстоящей средиземноморской операции. Кстати, в то же время, согласно мартовскому указу императрицы, из Архангельска к балтийским портам должны были проследовать русские военные суда — два линейных корабля, фрегат и два пинка^[207], иными словами небольшая эскадра, — видимо, загодя происходила концентрация флота в пункте отбытия эскадры. Летом же были отозваны в Россию русские офицеры, проходившие стажировку на Мальте.

Тем же летом 1768 г. все три исполнителя тайной миссии императрицы покинули Россию. 21 июня вице-канцлер А.М. Голицын издал специальный циркуляр, разосланный российским представителям при иностранных дворах, который, как думается, не оставляет никаких сомнений в том, что версия относительно болезни А. Орлова была создана для сокрытия секретного характера его истинной миссии. В циркуляре утверждалось, что граф А.Г. Орлов «для поправления здоровья и по совету врачей, отправляется в чужие край к минеральным водам», что его сопровождает братец Федор Григорьевич, а далее следовали весьма странные объяснения: «чтобы не подать повода к бесполезным замечаниям о их путешествии, они в оное отправляются под именем господ Острововых. В свите их находятся г. подполковник Герсдорф и кавалергард г. Бухгольц». Российским дипломатическим миссиям предлагалось сообщать о пути следования сиятельных особ, «чтобы постоянно знать, куда отправлять к ним письма, какие могут последовать»^[208]. Маска инкогнито, военная свита (через несколько месяцев Герсдорф с особыми поручениями окажется в Черногории), постоянная почтовая связь с Петербургом, к тому же, как сообщает В.А. Плугин на основании знакомства с «Альманахом привилегированного общества стрелков в Карлсбаде», покупка партии стрелкового оружия^[209] — все это неопровержимо доказывает, что уволенный от всякой службы А.Г. Орлов выполнял тайное государственное поручение.

Алексей Орлов отправился в Италию из Санкт-Петербурга после жарких июньских споров с Н.И. Паниным по поводу плана использования греков и славян в качестве союзников в грядущей войне с турками. Никита Иванович высказывал сомнения в том, что греческих повстанцев удастся превратить в управляемую силу, к тому же, возможно, он не считал гуманным использовать религиозные убеждения единоверцев в качестве инструмента военно-политических планов России.

Д.М. Голицын

Орловы же, питая иллюзии относительно масштабов ожидаемого повстанческого движения на Балканах и степени приверженности России православных, не только рассчитывали на военно-политические успехи взаимодействия России и народов «греческого закона», но уже строили планы их освобождения из-под турецкого гнета. Отзвуки этих споров можно услышать в вышеупомянутом письме Н.И. Панина к А. Орлову (весна 1770 г.) и в первом послании Алексея брату Григорию и императрице, отправленном из Италии и дошедшем до нас в отрывке и в пересказе Ю.В. Долгорукова.

По пути в Италию братья Орловы и их спутники (возможно, в конспиративных целях) посетили Данциг^[210], Дрезден^[211], Карлсбад, где провели несколько недель конца августа — начала сентября. Затем они прибыли в Вену, где по указанию вице-канцлера А.М. Голицына, были приняты полномочным министром при венском дворе Д.М. Голицыным, оказавшим им все необходимые услуги, как деятелям государственной службы.

Д.М. Голицын доносил в Петербург, что был «обворожен знакомством» с братьями, представил их венской знати (надо полагать, при этом обнаружились их истинные имена и положение при русском дворе) и снабдил их письмами к «друзьям» в Италию, куда они, согласно донесению Д.М. Голицына, «поспешно» направились, поскольку пришли известия о разрыве отношений с Портой. При всей спешке братья Орловы пробыли в Вене не меньше двух недель конца сентября — середины октября 1768 г. Видимо, им было необходимо ознакомиться с информацией об Османской империи, Балканах и Италии, которой располагало венское посольство, так как Д.М. Голицын по долгу службы имел широкие связи и агентуру в районе, куда направлялись Алексей и Федор Орловы. Так, с начала войны тайные контакты с Д.М. Голицыным, а позже и А. Орловым поддерживал член русской миссии в Константинополе С.Л. Лашкарев, оставшийся на свободе после заточения в Семибашенный замок Обрескова и всей русской миссии^[212]. До прибытия в Италию маркиза Маруцци связь с итальянскими государствами и Черногорией также осуществлял полномочный министр России при венском дворе.

В консультациях с венскими врачами местом «для поправления здоровья» Алексея Григорьевича была названа Пиза, город, расположенный по соседству с открытым тосканским портом Ливорно, уже некогда освоенным русскими судами^[213]. Едва ли случайно в это время, т.е. на исходе 1768 г., в Ливорно находился Ф.С. Плещеев, бывший капитан фрегата «Надежда Благополучия», включенного затем в эскадру Г.А. Спиридова. Возможно, он восстанавливал для А. Орлова связи, завязанные им еще в 1765 г. Выполнив какие-то поручения, Плещеев отбыл в Санкт-Петербург вместе с привлеченным на русскую службу греческим моряком^[214].

В Пизу путь Алексея Орлова лежал через Венецию, куда братья Орловы и их спутники добирались почти месяц, прибыв в Венецию 11 декабря^[215]. Однако Венеция не стала центром деятельности А. Орлова, потому что слишком ревниво венецианские власти относились к русской активности в регионе (см. об этом подробнее гл. 6)^[216]. Месяц пути в Италию не прошел впустую: за это время А.Г. Орлов сумел составить первое впечатление о настроениях православных жителей Балкан и их отношении к объявленной войне; он привлек к себе единомышленников-единоверцев и, по-видимому, укрепил связи с местной агентурой России.

Есть основания полагать, что А.Г. Орлов по пути в Италию устанавливал контакты и с греческими землячествами в Европе. Из Лейпцигских записок Радищева известно, что и русские студенты, обучавшиеся в Германии, в 1768 г. встречались в Лейпциге с братьями Орловыми. (Эта встреча могла состояться только на пути Орловых в Италию.) Между тем в Лейпциге существовала греческая колония, и от ее имени во время греческого восстания поступали в европейскую прессу слухи, преувеличивавшие успехи совместных действий русского флота и греческих повстанцев. Как известно, Архипелагская экспедиция и военные действия России в Средиземноморье стали предметом едва ли не газетной войны, в ходе которой из прессы в равной мере можно было почерпнуть фантастические известия о русских победах и столь же неправдоподобные сведения о поражениях. Предвидя нечто подобное, Алексей Орлов, возможно, загодя готовил приемлемые для России каналы информационной связи. Не исключено, что братьям Орловым удалось пробудить у русских студентов интерес к греческому вопросу, и в 1771 г. Радищев под влиянием сочувствия к страданиям единоверцев, находившихся под турецким гнетом, обратился к переводу на русский язык «Призыва греческого народа к европейским христианам» (об этом речь пойдет далее).

Из осторожности Алексей Григорьевич не посетил триестского эмиссара брата Григория — Георгия Папазоли. «Мне самому ехать будет туда подозрительно…, — писал он и замечал: сюда ж ему приехать опасно по некоторым на него здесь подозрениям…»^[217]. Следовательно, российская агентура не только существовала, но уже привлекла к себе внимание властей. Спустя несколько месяцев сам Алексей Орлов будет жаловаться брату Григорию на то, что его одолели шпионы, что он вынужден менять свое местопребывание и иногда не знает, где голову приклонить^[218].

Информацию о положении православных на Балканах А. Орлов черпал из разных источников, как и разными путями привлекал к себе сторонников. Рюльер слишком прямолинейно представлял себе форму общения А. Орлова с православным населением Венецианской республики и Балкан: по его описанию, оба брата имели обыкновение после посещения православного храма выходить на паперть, пригоршнями раздавать монеты и вступать с прихожанами в разговоры; местное же население, пораженное богатством и щедростью русских посланцев, в ответ выражало готовность им служить. Конечно, Орловы и их спутники собирали интересующие их сведения и от случайных информаторов, особенно при посещении многолюдных мест; несомненно, они доверительно беседовали и с православным духовенством. Однако основные представления они составили из сообщений русских агентов и благодаря сведениям, полученным от маркиза Маруцци и его доверенных лиц^[219].

Как людям высшего света, Орловым легче было устанавливать контакты и общаться с людьми своего круга. Здесь, как во всей Европе, существовали свои каналы связи, условности, этикет; и очень скоро Алексей Орлов в Италии оказался в окружении славянской и греческой единоверческой аристократии — графов Войновичей, Дм. Мочениго (Моцениго), А. Джика (в русской традиции Гика) и др. Часть из них являлась подданными Венецианской республики; многие навсегда остались на русской службе. Дальнейшая вербовка участников военных действий и восстания происходила уже через местные владетельные дома, имевшие влияние среди сельских жителей, и через городских предпринимателей — судовладельцев-торговцев и капитанов (семьи Алексиано, Поликутти, Псаро, Ризо и т.д.).

Тотчас после 17 декабря, еще до отъезда в Пизу Алексей Григорьевич направил в Санкт-Петербург упоминавшееся выше послание, известное в отрывке. В нем излагались сведения о настроениях православного населения в связи с начавшейся войной и предлагались планы ближайших действий. Письмо также не оставляет сомнения относительно целей поездки Орловых в Италию.

Прежде всего, А. Орлов «уведомляет» Екатерину и брата Григория о том, что он «здесь нашол много людей одноверных, которые желают быть под командою нашею и служить в теперешнем случае против турков», что вся Черная Гора «по слухам» берется за оружие и поступают известия о том, что многие христиане собираются выступить против турок, правда, между ними нет согласия, и они действуют разрозненно, разными партиями. Исходя из этой информации, А. Орлов пришел к заключению, что создались благоприятные условия для того, чтобы разжечь внутри Османской империи сильный огонь, который помешает туркам провозить продовольствие в столицу и разделит усилия армии на два фронта^[220].

Тон письма Алексея Григорьевича говорил о том, что он попал в среду, жаждавшую воспользоваться войною и российской поддержкой для освобождения православных, томившихся под турецким гнетом. В этой среде все еще помнили о совместной борьбе против турок в годы правления Петра I и хранили грамоты с обращением царя к черногорцам. Энтузиазм нового окружения Алексея Григорьевича стал для него источником эйфории: ему представлялось нетрудным делом поднять на борьбу народ, он верил, что все любят его и его окружение за единоверие и готовы ему повиноваться — «все повеленное мною хотят делать» (это уже «камушек в огород» Н.И. Панина, сомневавшегося в управляемости греков). Энтузиазм окружения укрепляел А.Орлова в стремлении бороться за освобождение православных^[221].

Однако по прибытии в Италию А.Г. Орлов не ограничился выяснением настроения православных жителей Балкан. В.А. Плугин справедливо писал, что «лечиться» «за море» подполковник Островов отправился «…для уточнения на месте и реализации этого заманчивого и необыкновенно дерзкого плана» — осуществления диверсии^[222]. Поэтому в письме Алексея Григорьевича проскальзывает и сообщение о том, что единоверцы готовы исполнять все им «повеленное» (значит, уже речь шла о повелениях).

В сохранившемся довольно пространном отрывке письма А. Орлова отсутствует упоминание о необходимости присылки флота в Средиземное море, но Ю.В. Долгоруков, передавая содержание всего послания, сообщал о требовании Алексея Григорьевича направить в Средиземноморье эскадру.

Тем не менее А.Г. Орлов еще не имел назначения и действовал как бы на свой страх и риск. Он уезжал из Петербурга, когда обстановка еще не достигла своей критической отметки, и распоряжений императрицы на случай войны не имел. Он не только предложил свою кандидатуру в качестве руководителя всего Средиземноморского проекта («я столь щастлив могу быть, что ето дело по надобности повелено мне будет производить»), но и изложил программу неотложных мер: прислать артиллеристов и инженеров (на случай осады крепостей), полевых «пушечек» со снарядами; одновременно произвести политическую подготовку восстания, разослав по примеру Петра I «ласковые» грамоты (он отправил в Петербург копии обращений Петра). Орлов отмечал, что в грамотах необходимо указать, что при заключении мира единоверцы не будут брошены на произвол судьбы, так как в памяти еще живут воспоминания о том, что «они еще все воевали, а у нас уже и мир заключен был». И в этой связи Алексей Григорьевич делает глубокое замечание о роли исторической памяти в обществе традиционной культуры: «и как у етих людей больше все дела идут в память по преданиям, то в иных случаях оно больше и умножается или увеличивается, а ето их очень много будет анкуражировать»^[223].

Несомненно, Екатерина и помимо действий Орловых сама стремилась не упустить ситуацию на Балканах. Не дожидаясь от А.Г. Орлова «уведомления» об обстановке в решоне, в декабре 1768 г. она направила туда своих эмиссаров для возбуждения восстания покоренных турками народов: в Черногорию поехали черногорцы на российской службе — гусарский полковник Я.М. Эздемирович и поручик Ефим Белич. Первого избрала императрица «по чину, летам и потому, что он уже заслугу ту имел перед собою, что в прежнее время несколько сот разных народов вывез на поселение в Новороссию»^[224]. Ефим Белич приехал в Петербург в качестве посланника Степана Малого «просить помощи в связи с разрушительным походом турок против Черногории»^[225]. Теперь ему было предписано встретиться с самозванцем Степаном Малым, ибо, вопреки прежнему указанию о разоблачении и устранении самозванца, было решено воспользоваться влиянием самозванца среди черногорцев как «орудием нашего дела», при условии отказа Степана Малого от присвоения имени Петра III. Агенты проследовали также в Албанию и Дунайские княжества. Неожиданно начавшаяся война смешала планы и потребовала совместить зондаж настроений и проверку на месте возможности реализовать планы, порученные А. Орлову, с активной подготовкой восстания, доверенной посланцам Екатерины, что, естественно, не было согласовано с Алексеем Григорьевичем перед его отъездом. Миссия Эздемировича и Белича оказалась безуспешной, и А.Г. Орлов не знал в дальнейшем, на что ему употребить прибывшего в Венецию в феврале 1769 г. Эздемировича.

Продолжала императрица подбирать людей для Средиземноморской операции и внутри России. В феврале 1769 г. в морскую артиллерию был переведен Иван Ганнибал (брат Осипа Абрамовича Ганнибала, деда А.С. Пушкина), 20 марта произошло официальное назначение Г.А. Спиридова командующим эскадрой.

Для экспедиции потребовались не только военные, но и священники. И едва ли случайным был и поворот в деле епископа Анатолия Мелеса. Опальный священнослужитель с Афона, которого Синод лишил епископства и священства, держал сначала в тобольской, а потом в нижегородской ссылке, почитая, что «все его поступки пронырливы и малодушны», в 1767 г. оказывается «нужен ко службе» императрице^[226]. Анатолий Мелес был отправлен с Архипелагской экспедицией («священнодействую в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных»^[227]), был при флоте во время Чесменской битвы «не без пользы общественной», за что 5 октября 1770 г. ему вернули и архиерейство (см. также далее о нем гл. 5).

Когда владыка Анатолий Мелес вернулся в Россию, он прославился речью, произнесенной перед Екатериной II. В речи были слова: «…я сидел во тьме, и внезапу облиста мя свет велий. Узник стал свидетель чудес твоих на водах многих. Я зрел корабли твои между разсеянными по Архипелагу островами, наподобие островов колеблющиеся, и тысящами медных гортаней могущество твое морю и туркам возвещающия. Стоял на хребтах их, среди героев священник, и счастием твоим осенял к победам твоих мореходцев. Мал в братии моей посреди церкви, на далеких берегах громом имени твоего раздающихся, пел тя, и во храме сердца моего дондеже есмь пети не перестану» ^[228].

Но такие слова благодарного епископа императрица услышит только осенью 1772 г. Пока же, в первые месяцы 1769 г., на всех парах шла подготовка флота к отплытию, которое первоначально планировалось, по-видимому, на апрель. Корабли не только обшивались дополнительно досками с шерстью от течи и снабжались провизией на многомесячный поход (при этом их маршрут хранился в строгой тайне), но разрабатывалась и административная документация^[229].

Следовательно, в начале русско-турецкой войны 1768-1774 гг. роли были распределены, и политические актеры вступили в игру: императрица Екатерина успела расставить на политической сцене действующих лиц задуманной ею военно-политической пьесы.

Итак, рассмотренный в главе материал позволяет заключить, что, взойдя на трон, Екатерина II приступила к осуществлению плана открытия «южного окна» в Европу, не удавшегося Петру I. Но в отличие от своего великого предшественника, она задумала реализовать этот проект в военных операциях, производимых не только с территории России, ориентируясь на взаимодействие с православным населением преимущественно континентальных Балкан, но и «снаружи», из Средиземноморья с помощью единоверцев — греков, албанцев и славян Адриатического побережья. Однако подобные операции могли быть реализованы лишь с применением флота. И императрица, и ее ближайшее окружение начали исподволь, тайно разрабатывать задуманную идею и осуществлять мероприятия по ее исполнению. Стратегические и тактические цели этих операций императрица сформулировала и озвучила лишь в начале войны.

Глава 2

Стратегия войны: утверждение российского присутствия в Средиземноморье, «диверсия в наичувствительнейшем месте» или освобождение угнетенных

Русские думали… переплыть океан, войти через пролив Гибралтарский и завоевать или опустошить Морею и острова Архипелага. Они надеялись, что сходство веры привлечет к ним многих сообщников из греков и что с помощью сих мятежных раясов (райатов — христиан Османской империи. — Авт.) они смогут нанести смертельные удары Оттоманской державе.

Война турков с россиянами с 1769 по 1774 год. Сочинение Васифа-Ефенди, турецкого историографа

И.М. Смилянская

Определение целей войны и принятие решения об Архипелагской экспедиции

Хотя, как утверждалось, сценарий российского проникновения в Средиземноморье был уже составлен и главные роли были распределены, неожиданное открытие военных действий заставило Екатерину II ускорить осуществление своих планов. (В начале 1768 г. Н.И. Панин писал о том, что России еще не время начинать войну, а Екатерина II 6/17 октября, когда война России уже была объявлена, но известие об этом еще не дошло до Петербурга, как бы со вздохом облегчения отправила И.Г. Чернышеву в Лондон такой текст: «Турки, по видимому, нынешний год, а может быть, и впредь не намерены нас беспокоить»)^[230].

С началом войны определилось и военное предназначение Архипелагской экспедиции — нанести Османской империи «диверсию в наичувствительнейшем месте». Решение императрицы было поддержано Советом при Высочайшем Дворе.

Как известно, Совет при Высочайшем Дворе, состоявший из весьма узкого круга сановников, окружавших императрицу со времени переворота, был создан по ее распоряжению 3/14 ноября 1768 г., т.е. тотчас после того, как Екатерине сообщили о заточении в Семибашенный замок турецкой столицы российской дипломатической миссии во главе с А.М. Обресковым и о разрыве отношений с Портой. Это печальное событие, означавшее объявление войны, имело место 25 сентября / 6 октября 1768 г. В Петербурге о нем узнали в последних числах октября, а доложили Екатерине II 1 ноября, когда она, оправившись от прививания оспы, возвратилась из Царского Села в столицу. 4 ноября состоялось первое заседание Совета. На этом заседании решались кардинальные военно-политические вопросы: какой характер должна носить война (оборонительный или наступательный); как распределить и где сконцентрировать вооруженные силы; какие предосторожности предпринять в отношении границ империи, не затронутых войной? откуда брать денежные средства для ее ведения.

Единодушно было решено вести войну наступательную. Г.Г. Орлов по этому поводу спросил, какова должна быть цель войны, ибо, не имея таковой, лучше от войны отклониться вовсе («на какой конец оная приведена быть может, а ежели инако, то не лучше ли изыскивать другой способ к избежанию»). Н.И. Панин в ответ говорил о желательности войны короткой, на что Григорий Орлов возразил, что быстро решительного успеха достигнуть невозможно. Никита Панин продолжал свою мысль в поисках путей достижения мира: «Надобно стараться войско неприятеля изнурять и тем принудить, дабы оно такое же произвело действие в столице к миру, как оно требовало войны». Одним словом, Панин как дипломат и сторонник «северной системы» не был склонен решать вопросы крупномасштабной войны. Когда же в конце заседания Г.Г. Орлов в числе первоочередных задач предложил послать экспедицию в Средиземное море, сформулировав свою идею, правда, весьма скромно: «послать под видом вояжа в Средиземное море несколько судов и оттуда учинить диверсию неприятелю, но чтоб сие сделано было с согласия английского двора»^[231], — вопрос был отложен, так как предложение Орлова встретило возражение Панина.

На следующем заседании 6 ноября сама императрица предложила высказать мнение, «к какому концу вести войну и в случае наших авантажей какие выгоды за полезное положить». Вот здесь и была определена главная цель войны: добиться права судоходства по Черному морю, на берегах которого следует учредить порт и крепость. В аспекте этой цели посылка экспедиции в Средиземное море обретала для членов Совета весомое обоснование. В результате, когда 12 ноября на третьем заседании императрица (вероятно, специально, чтобы дать возможность Г.Г. Орлову вновь вернуться к вопросу о посылке средиземноморской экспедиции) включила в список рассматриваемых дел вопрос: «Если кто что придумал для пользы настоящих дел, то может свое предложить», Г.Г. Орлов прочитал свое мнение «об экспедиции в Средиземное море», и Совет, по-видимому, не без разногласий одобрил предложение фаворита^[232].

Таким образом, решение о посылке Архипелагской экспедиции было принято членами Совета при Высочайшем Дворе вследствие признания крупномасштабных задач предстоящей войны. Тон в обсуждении вопроса задавали императрица и ее фаворит, кем заранее и продумывалась вся идея осуществления военных действий в Средиземноморье.

Екатерина II в 1763 г.

На наш взгляд, можно утверждать, что для Екатерины проблема посылки флота в Средиземное море, как и общий вопрос о целях войны, ко времени ее объявления уже были решенными. Едва ли императрица не была откровенна, когда 14 декабря 1768 г. писала И.Г. Чернышеву: «Я нахожу, что мы освободились от большой тяжести, давящей воображение, когда развязались с мирным договором; надобно было тысячи задабриваний, сделок и пустых глупостей, чтобы не давать туркам кричать. Теперь я развязана, могу делать все, что мне позволяют средства, а у России, вы знаете, средства не маленькие». 20 декабря императрица в шутливом тоне написала тому же Чернышеву знаменитое послание о своих мечтаниях, о том, что и Екатерина II «иногда строит всякого рода испанские замки; и вот ничто ее не стесняет, и вот разбудили спавшего кота, и вот он бросится за мышами, и вот вы кой-что увидите, и вот об нас будут говорить, и вот мы зададим звону, какого не ожидали, и вот Турки побиты»^[233]. Возможно, «испанскими замками» и был план Архипелагской экспедиции и некие идеи, которые в конечном счете предварили будущий «Греческий проект».

Решительность и настойчивость Екатерины II в организации экспедиции, надо полагать, объяснялись еще и тем, что императрица со свойственной ей проницательностью осознавала политические преимущества многих аспектов задуманного предприятия. По существу, основу замысла Екатерины II, которую она до времени предпочитала сохранять в тайне (и лишь в критический момент открыла А.Г. Орлову, чтобы он мог ею руководствоваться, определяя стратегию военных действий), составляла идея утвердить российское присутствие в Средиземноморье^[234]. Открыто же высказанной частью военно-политического проекта императрицы, понятной ее окружению и не вызывающей серьезных опасений в Европе, была военная диверсия против Турции с привлечением на свою сторону османских православных подданных^[235]. И это следует иметь в виду, оценивая замысел Екатерины и его результаты, а также цену риска всей операции. А операция, действительно, была сопряжена с большим риском и трудностями, одолеть которые стало возможно не в последнюю очередь благодаря энергии самой императрицы, ее умению подбирать исполнителей своих замыслов и поддерживать в них мужество и воинское рвение. Императрица сумела изыскать и колоссальные средства для своего средиземноморского предприятия, и, что также немаловажно, получить поддержку многих средиземноморских единоверцев.

Первоначально надежды на успех всей операции были связаны с вооруженной борьбой единоверцев. «Главная всему нашему плану цель, — указывала императрица адмиралу Эльфинстону 25 сентября 1769 г., — в поднятии на турков подвластных им греческих и славянских народов, следовательно же, и долженствуют уступать оной первое место все другие побочные предприятия, а как экспедиция ваша принадлежит натурально в числе сих последних» (имелось в виду поручение Эльфинстону организовать блокаду Дарданелл), то первенство следовало отдавать сухопутным операциям А.Г. Орлова при содействии Г.А. Спиридова^[236].

Возбуждение восстания греков и славян

29 января 1769 г. (т.е. почти незамедлительно, учитывая время, которое требуется курьеру, чтобы преодолеть расстояние между Италией и Санкт-Петербургом) Екатерина отвечает на декабрьское послание А.Г. Орлова. Знаменитое начало письма, цитируемое исследователями в связи с попыткой уяснить авторство средиземноморского проекта, обращает на себя внимание безупречностью политико-юридического обоснования военных мероприятий императрицы. «Мы сами уже, по предложению брата вашего генерал-фельдцейхмейстера, помышляли о учинении неприятелю чувствительной диверсии со стороны Греции, как на твердой ее земле, так и на островах Архипелага, — писала Екатерина, — а теперь, получа от вас ближайшие известия о действительной тамошних народов склонности к восстанию против Порты, и паче еще утверждаемся в сем мнении…»^[237]. То, что донесение Алексея Орлова утвердило императрицу в решении выполнить план экспедиции, очевидно. Однако идея экспедиции возникла и тайно обсуждалась задолго до выступления Григория Орлова на Совете при Высочайшем Дворе, на которое ссылалась Екатерина. Мы имеем возможность снова убедиться в способности императрицы параллельно официальной политической линии искусно проделывать тайные ходы, что заставляет историка весьма осторожно пользоваться официальными источниками эпохи.

29 января 1769 г. последовал и рескрипт императрицы, содержащий назначение А.Г. Орлова верховным командующим всей операции: «охотно соизволяем Мы, по собственному вашему желанию, поручить и вверить вам приготовление, распоряжение и руководство всего сего подвига»^[238]. Так, во второй раз в течение шести лет Екатерина вверяла Алексею Орлову едва ли не судьбу трона^[239]. Действительно, трудно сказать, как бы мог отразиться на положении Екатерины II провал средиземноморской операции, дорогостоящей и далеко не у всех вызывавшей сочувствие^[240].

Доверяя А.Г. Орлову руководство экспедицией, Екатерина II, вероятно, полагала, что для выполнения такого дерзкого замысла нужен был не столько опытный военачальник, сколько бесстрашный до удали, преданный интересам трона, связанный с авторством проекта политик, обладающий незаурядными организаторскими способностями и темпераментом бойца. И она не ошиблась в своем выборе^[241]. В частности, одним Чесменским сражением А.Г. Орлов задал тон всех последующих морских операций.

Екатерина II полагалась и на проницательность Алексея Орлова («Мы ни мало не сомневаемся, по довольно Нами испытанному вашему собственному проницанию, чтобы вы сами достаточно не вникли в сии существительные правила Наших статских мнений»), который поймет ее замысел и будет им руководствоваться — «производить дела Наши равнодушным мужеством, не тревожа себя тем, что в ваших предприятиях вам невозможным встречаться будет»^[242]. Иными словами, как некогда в Ропше, Екатерина доверяла Алексею Григорьевичу свои сокровенные планы, полагаясь на его понимание и предоставляя ему право действовать согласно этому плану с «равнодушным мужеством» так, как позволят обстоятельства, не исключая возможности низвержения столицы империи «агарянской».

Вместе с назначением командующим А.Г. Орлову вручались полномочные грамоты: одна для представления тем, кто пожелает участвовать в затеянном Россией деле, другая для предъявления итальянским властям в случае возникновения недоразумений. Кстати, чтобы не допустить появления авантюриста-самозванца, Орлов заранее заготовил свой портрет, который можно было показывать единоверцам^[243].

Тем не менее, в рескрипте от 29 января Екатерина ни звуком не отозвалась на идею освобождения угнетенных единоверцев, более того, она подчеркнула, что «прямая наша цель быть долженствует» в диверсии. Ум императрицы работал расчетливо: она кратко сообщала, что российские добровольцы по преимуществу из преображенцев, о чьей присылке просил А. Орлов, будут прибывать по два-три человека «под приличным предлогом», ибо все приготовления надлежит хранить в глубокой тайне. Основной силой сухопутной части операции должны стать сами единоверцы, которых необходимо приводить к единению с помощью «лучших людей между разными народами»; этих «лучших» надлежит склонять на свою сторону, а оплату их услуг осуществит маркиз Маруцци. Алексею Орлову следовало умерить свой боевой пыл и раньше времени не подвергать себя опасности. Флот должен был приходить небольшими группами. В рескрипте Екатерина обращалась к нему с просьбой высказать «собственные ваши рассуждения о удобности, пользе, времени и количестве отправляемой отсюда в Средиземное море эскадры Нашей»^[244].

В те же дни, когда составлялся изложенный рескрипт Екатерины II к Алексею Орлову, на Совете при Высочайшем Дворе читались и обсуждались «заготовленная грамота к греческим и славянским народам» (она была утверждена 26 января при втором чтении) и упомянутые полномочия графа А.Г. Орлова^[245]. В целом текст обращения к славянским и греческим народам соответствует содержанию рескрипта Екатерины от 29 января. Это естественно, так как в его составлении она принимала активное участие (об этом свидетельствуют хотя бы ее пометы на тексте, хранящемся в Архиве МИД^[246]). При этом по пожеланию А. Орлова в готовящееся обращение к единоверцам был включен пункт о том, что интересы православных будут учтены при заключении мирного договора.

Политический смысл обращения сводился к следующему: русско-турецкая война создала благоприятные условия для борьбы единоверцев за свое освобождение от турецкого гнета. «Остается только, чтоб при производимых нашими армиями военных действиях], они сами содействовать потщились…, ополчась… против общего всего христианства врага, и стараясь возможный вред ему причинить и чрез то общему благому делу воспособствовать и собственному своему жребию». Россия, как указывалось в документе, испытает величайшее удовольствие видеть христианские области, избавленные от поносного порабощения, и народы, «руководством нашим вступающие в следы своих предков, к чему мы и впредь все средства подавать не отречемся, дозволяя им наше покровительство и милость для сохранения всех тех выгодностей, которые они своим храбрым подвигом в сей нашей войне с вероломным неприятелем одержат»^[247]. Иными словами, в обращении содержался важный тезис о том, что хотя война может быть общей, но при заключении мира каждая сторона обретет те преимущества и выгоды, которые сумеет завоевать и добиться.

Следует отдать должное Екатерине II и, надо полагать, Н.И. Панину, в чьем ведомстве был составлен документ: в обращении отсутствовали обещания, которые могли создать у единоверцев иллюзии, будто Россия в войне ставит своей целью их освобождение. Как заметил В.А. Уляницкий, в оригинале документа слова «рассудили воспользоваться случаем к освобождению греков» рукою Н.И. Панина были заменены на слова «к облегчению жребия»^[248]. Н.И. Панин и в послании начала 1769 г. к главе майнотов Г. Мавромихали, некогда высказавшему Георгию Папазоли свое пожелание иметь свидетельство о намерениях России «от власть облеченной персоны», обещал, хотя и в достаточно неопределенной форме, помощь грекам: «Ее Величество приказало мне тайно вас заверить, что пока длится эта война, по воле Бога, Она не только вас не оставит, но более того примет вас под свое высокое покровительство и окажет такую помощь, какую сможет…»^[249]. Таким образом, помощь была обещана, но только на период ведения войны с турками.

Это уже по окончании войны Екатерина имела намерение утвердить в общественном сознании миф о том, что в Средиземноморье российская эскадра направилась с исключительно освободительными целями. По крайней мере, подобного рода текст она собственноручно начертала в проекте мемориальной надписи на замышляемом обелиске в честь морских побед графа Алексея Орлова и Григория Спиридова^[250], и так объясняли величие российских побед и придворные проповедники^[251] (об этом см. подробнее гл. 9). Во время войны императрица не позволяла себе столь свободного определения задач операции. В январе 1770 г. в ответ на жалобы А. Орлова на недостаток российского сухопутного войска императрица четко констатировала: «как бы оно мало ни было, оно служить будет всегда подпорою тем народам, кои желают себя освободить от ига нечестивого; да не токмо подпорою, но еще образцом регулярства и послушания»^[252]. (Примечательно, что тезис — угнетенным народам надлежит воспользоваться нашей войной с турками для обретения своей независимости, а Россия их поддержит — был вновь воспроизведен, но уже без христианской риторики, в тайном обращении императрицы к египетским беям во Вторую русско-турецкую войну)^[253].

Обращение Екатерины II к балканским единоверцам стало широко распространяться среди населения в 1770 г., и к Орлову хлынул новый поток греков и славян. В течение же 1769 г., пока готовились к отплытию и затем совершали свой трудный путь эскадры Спиридова и Эльфинстона, между А. Орловым и Екатериной продолжался диалог, о котором мы можем судить по сохранившимся письмам императрицы. Эйфория, охватившая Алексея Григорьевича с приездом в Италию, не иссякала. По словам императрицы из письма П.А. Румянцеву, «граф же Алексей Григорьевич Орлов уверяет, что он надежду имеет поставить на ноги до 40000 человек и что он пишет нарочно меньше, нежели иметь может»^[254]. А.Г. Орлов все более увлекается идеей освобождения единоверцев и даже как бы начинает встречать сочувствие Екатерины. Так, в собственноручном письме от 6 мая 1769 г. она хвалила план Алексея Григорьевича в отношении единоверцев за человеколюбие («во-всю в нем человеколюбие блистает») и писала: «…все сделается по желаниям Нашим, и прославимся в сей век, спасая многие тысячи под варварским игом страдающих единоверных Наших», но при этом все-таки оговаривалась: «что же все сие не так скоро исполниться может, как ваше и мое желание бы было, то сие не диво, но в естестве сего великая затея, и весьма похваляю вас, что вы начали так, как ко мне пишете»^[255].

На деле императрица была озабочена не столько помощью своим естественным союзникам, сколько проблемой приобретения гаваней для эскадры. В том же письме она спешила (как выяснится, напрасно) обрадовать А. Орлова известием о том, что маркиз Маруцци получил согласие генерала Паоли на предоставление русским судам, если они окажутся в Средиземном море, корсиканских портов в обмен на русскую помощь. «И так если еще пристань не имеем, то по крайней мере перепутье есть», — сообщала императрица^[256]. Действительно, после нескольких месяцев поисков способа связаться с предводителем корсиканских повстанцев Маруцци достиг цели. Его посланец прибыл 15 марта 1769 г. на остров на судне, доставлявшем боевые припасы отрядам Паоли (впрочем, на этом же судне направлялись в ставку генерала и два английских агента). Посланец Маруцци вручил Паоли письмо поверенного в делах, вызвавшее некоторое недоумение генерала: письмо было составлено в духе обращения Екатерины и содержало, по определению Паоли, одни комплименты, тогда как генерал нуждался в помощи. Эмиссар Маруцци дал понять, что имеет полномочия высказать некие предложения словесно. Тогда ему были назначены две конфиденциальные встречи с глазу на глаз с Паскуалем Паоли, на которых конкретно обсуждался вопрос о взаимодействиях^[257]. По утверждению Дж. Берти, Паоли получил от России денежную поддержку^[258]. Однако через несколько месяцев Франция, видимо обеспокоенная английскими и российскими посещениями генерала Паоли, предприняла наступление и вытеснила повстанцев с острова. Когда же поверенный в делах при французском дворе Хотинский запросил правительство Франции о разрешении русской эскадре воспользоваться французскими портами, он был особо уведомлен, что корсиканские рейды для российского флота закрыты^[259].

Летом 1769 г. в ожидании прибытия флота А.Г. Орлов был занят созданием складов продовольствия и боеприпасов в Ливорно, на Сардинии и в Порт-Магоне, попытками приобрести на месте и вооружить собственное судно, вербовкой сторонников среди греков и славян (как он писал Екатерине, он намерен «учредя магазейны, разослав людей в разные стороны для возбуждения обще принять оружие», собрать войско, «приведя в порядок, сколько можно и время допустит»)^[260]. А. Орлов был озабочен созданием русской консульской службы в Италии и переговорами с греческими корсарами, готовыми вести боевые действия под российским флагом (о деятельности А.Г. Орлова в Италии см. также гл. 6, 7). Он опирался на поддержку английских консульских агентов — Джона Дика в Ливорно, в доме которого он обычно жил^[261], и грека Теодора Алексиано в Порт-Магоне (о нем см. гл. 3).

Первая военная акция на Балканах: десант в Черногорию

Летом того же 1769 г. Алексей Орлов принял решение совершить первую военную акцию на Балканах. Роль Эздемировича, посланного Екатериной II в Черногорию, с которым Алексей Григорьевич еще в феврале не знал, что делать, он предназначил своему сослуживцу и приятелю премьер-майору Преображенского полка и генерал-майору армии князю Ю.В. Долгорукову, о присылке которого просил императрицу еще в своем декабрьском послании 1768 г. Долгоруков прибыл в Италию под именем купца Барышникова («приличный предлог», под которым должны были приезжать к Орлову в помощь российские офицеры). В работах Е.В. Тарле и В.А. Плугина Юрий Владимирович Долгоруков, оставивший в конце жизни мемуары, получил весьма неблаговидную аттестацию: главным образом за свой хвастливый нрав. Однако А. Орлов, видимо, ценил своего младшего сослуживца по Преображенскому полку за энергию, бесстрашие и отчасти за авантюризм и полагал, что эти качества вполне подходят для руководителя вылазки в Черногорию.

Поскольку Венецианская республика в этот момент закрыла для русских эмиссаров проход в Черногорию, Долгорукову с небольшим отрядом, едва насчитывавшим 40 человек, пришлось плыть морем, тайно высадиться на побережье и пробираться пешком в горы^[262]. Эту маленькую экспедицию препровождал граф И.В. Войнович.

Иван Васильевич Войнович — фигура примечательная. Уроженец Черногории, серб («словенец») по происхождению, он принадлежал к венецианской аристократии. К А. Орлову он примкнул одним из первых, за ним последовали члены его семьи и среди них будущий адмирал русского флота Марк Иванович Войнович (род. в 1750 г. в Черногории — умер в 1807 в Витебске). Иван и Марк Войновичи за подвиги в Архипелагской экспедиции стали георгиевскими кавалерами.

По-видимому, Иван Войнович слишком активно занимался вербовкой своих соотечественников на русскую службу, за что был обвинен властями республики «в великом преступлении», приговорен к смертной казни и конфискации имущества и, таким образом, с 1770 г. ему был закрыт доступ в венецианские владения^[263].

И.В.Войнович оказал России большие услуги не только как участник важных боевых сражений (Чесменского, при Лемносе, под Патрасом и Бейрутом), но использовался А. Орловым в тайных сношениях с Али-беем и шейхом Захиром, а также в организации управления Великим архипелагским княжеством. После войны граф И. Войнович был назначен российским генеральным консулом на Архипелаге.

Экспедиция Ю.В. Долгорукова в Черногорию преследовала несколько целей. Прежде всего, она была рекогносцировкой в районе с населением, имевшим давние связи с Россией и к тому же не подчинявшимся ни туркам, ни венецианцам. До А.Г. Орлова доходили слухи о готовности черногорцев сражаться с турками. На основании его донесений Екатерина II осенью 1769 г., извещая Румянцева о том, что «князь Долгоруков доехал до Черногории» (факт знаменательный для императрицы и военного командования), сообщала: в тех местах «великие делаются приготовления к нападению на турок»^[264]. Территория Черногории могла бы стать плацдармом (или, как писала Екатерина, «плас д'армом») для формирования отрядов добровольцев и создания относительно регулярной армии из балканских единоверцев, чему императрица придавала большое значение: в инструкции Г.А. Спиридову по этому поводу было специально записано — «стараться составить из них (греческих и славянских народов, подвластных Порте, и, по словам Екатерины, «еще за вольность свою до ныне мужественно поборающихся». — Авт.) при нашем подкреплении и под нашим руководством целый корпус»^[265].

Однако убедиться в приготовлениях черногорцев и вовремя поставить их под свое военно-политическое руководство, удержав от преждевременного выступления, надлежало на месте. Императрица требовала, и А. Орлов это понимал, чтобы удар по туркам был нанесен всеми участниками операции одновременно. Ради достижения этих целей вместе с генерал-майором Ю.В. Долгоруковым в Черногорию ехали офицеры такого ранга как полковник Герфсдорф, сопровождавший А. Орлова еще из Петербурга, майор А.Г. Розенберг, неоднократно посылаемый Алексеем Григорьевичем курьером к императрице, и капитан Родион Пламенец, уроженец Черногории. Отряд доставил в горы свинец и порох. Одновременно сюда в горы сторонники Орлова стали направлять дезертиров из венецианской армии, прельщенных более высоким жалованием, уплачиваемым русскими, а возможно, и политическими симпатиями. Тем не менее, как справедливо заключил В.А. Плугин, усилия отряда Долгорукова создать в Черногории армию «были затрачены впустую», ибо, по словам князя Юрия Владимировича, «наши (т.е. православные. — Авт.) окрестностей Черной Горы в армию не пошли, даже и босняки отговаривались, что неприятель при их границах»^[266].

Ю.В. Долгоруков через 35 лет после Черногорского предприятия

Впрочем, какие-то смутные надежды на черногорцев в России еще некоторое время сохранялись и, согласно не вполне надежным сообщениям «Санктпетербургских ведомостей», Ю.В. Долгоруков направил по прибытии эскадры Спиридова в Порт-Магон оружие в Черногорию^[267].

Экспедиция Ю.В. Долгорукова имела и другое предназначение — политико-пропагандистское. По указанию князя, в столице Черногории Цетинье, в монастыре, где обосновался его отряд, было созвано собрание черногорцев, на котором Долгоруков зачитал известное обращение Екатерины II к единоверцам-славянам и грекам и привел присутствующих к присяге на верность императрице.

Приведение к присяге, признание покровительства или протекции императрицы России, даже переход в российское подданство были широко распространенными формами взаимоотношений российского командования и населения Средиземноморья (и не только православного: с просьбой о принятии в российское подданство населения Горного Ливана обратился к Екатерине II вассал султана правящий ливанский эмир Юсуф аш-Шихаб). Эти акты имели, как отмечалось, репрезентативно-протекционистский, а не политико-правовой смысл.

Между тем акт приведения черногорцев к присяге на верность императрице не возымел тех политико-юридических последствий, на какие, по-видимому, рассчитывал Ю.В. Долгоруков. И это несмотря на большой пиетет, с которым население Черногории относилось к России и ее верховной власти^[268].

Когда в Цетинье появился лидер черногорцев Степан Малый, взявший имя супруга Екатерины II императора Петра Федоровича (но, как выяснилось, не для того, чтобы нанести ущерб приверженности черногорцев императрице, а напротив — дабы укрепить свой авторитет среди населения), перед Долгоруковым открылось поле деятельности, едва ли не самое главное, ради которого был совершен рейд в Черногорию. Ему предстояло разоблачить самозванство Степана Малого и, если позволят обстоятельства, вывезти его из страны. Надо полагать, в этой ситуации действовал принцип, к которому не раз прибегала императрица, — «произвести дела Наши равнодушным мужеством, не тревожа себя тем, что в Наших предприятиях вам невозможным встречаться будет». Юрий Владимирович выступил с публичным разоблачением Степана Малого, внеся некоторую растерянность в умы черногорцев, и приказал его арестовать. На допросе Степан отвечал, что сам никогда не присваивал себе имени Петра III, хотя, как известно, и не отрицал эту легенду.

Дорога из Котора в Черногорию

По-видимому, Долгоруков готовился вывезти самозванца из Черногории (во всяком случае, венецианский сенат охотно дал разрешение провезти его через венецианские владения^[269]), но неожиданно столкнулся с приливом чувства верности самозванцу всего черногорского населения. Не случайно годом ранее советник российского посольства в Вене Мерк, посланный для ознакомления с положением в горах и разоблачения самозванца, ответил в Коллегию иностранных дел, что ехать в Черную Гору, не подвергая себя опасности смерти, едва ли возможно, ибо черногорцы «необыкновенно привязаны к Малому» (этим ответом Мерк навлек на себя немилость императрицы и отзыв в Россию^[270]).

Теперь угроза жизни для российских эмиссаров помимо венецианского и османского правительств, обеспокоенных деятельностью Ю.В. Долгорукова в Черногории, исходила и от приверженцев Степана Малого. Поэтому отряду Долгорукова пришлось избрать иной образ действий, соответствующий второму варианту распоряжений императрицы: использовать влияние Степана Малого среди черногорцев как инструмент русской политики. Долгоруков убедил самозванца отказаться от употребления имени Петра Федоровича, хотя и действовать в качестве представителя российской власти. Как писал А.Г. Орлов, Долгоруков приказал команду над населением после его отъезда взять «Стиопке Малому», которому было дозволено надеть российский мундир с запрещением подавать себе ложное имя, в чем тот клятвенно обещался^[271]. Сам Долгоруков вместе со своим окружением ночью, тайно, в сопровождении Степана Малого спустился с гор на побережье и отплыл в Италию^[272].

Как первое военное мероприятие Орлова в Средиземноморье экспедиция Долгорукова наделала в европейской прессе много шума. Оценки этой акции были и остаются до сих пор различными. Императрица отмечала в январе 1770 г., что «происшествие черногорское… недостойно большого уважения», поскольку «главные действия должны произойтить от христиан собственных подданных нашего вероломного неприятеля»^[273]. Академик Е.В. Тарле утверждал, что «черногорское дело (имея в виду полномасштабные действия. — Авт.) Орлова провалилось»^[274]. Рюльер полагал, что операция была лишь акцией прикрытия, и эту точку зрения развил В.А. Плугин, считавший, что экспедиция в Черногорию «вписывалась в общий план восстания, но Алехан решился на ее дезавуирование, чтобы отвлечь внимание турок от будущих баз русского флота»^[275].

Речь идет о том, что сведения об экспедиции Долгорукова немедленно проникли в европейскую прессу, что, по мнению Плугина, могло быть небольшой диверсией А. Орлова в информационное поле Европы. От Орлова, возможно, также исходило и сознательное преувеличение численности отряда Долгорукова и значения всей этой операции. В пользу точки зрения Рюльера, откорректированной В.А.Плугиным, говорит и то обстоятельство, что летом 1769 г. в Петербурге искусно распространялась аналогичного рода дезинформация. А потому — в Европе всерьез обсуждали, что черногорцы с доверием ожидают помощи от России в их действиях против Порты (G.d’A. 1769. № 101), что русское оружие в значительных количествах уже поставляется в Черногорию (G.d’A. 1770. № 13, 36), что «Стефано после своей первой акции только и занимается тем, что укрепляет крепости и войска в ожидании прибытия нескольких русских судов в Авалон, что он устроил лазарет и много магазинов в Майне, что он работает над постройкой трех греческих судов, одного 24-пушечного, двух 12-пушечных… которые скоро будут готовы в Албании» (G.d’A. 1770. № 36). Беспокойство Западной Европы союзом русских с черногорцами, вероятно, даже стало основанием для появившегося слуха, опубликованного французским официозом «Gazette de France» о том, что русский флот направляется в Архипелаг, чтобы оказать помощь (porter secours) именно черногорцам (G.F. 1769. № 76. 22/IX). Эта информация, возможно, попала в прессу после того, как французский представитель при русском дворе Россиньоль донес 27 июня 1769 г. своему правительству о том, что со дня на день из Кронштадта должна и готова отплыть «русская эскадра, предназначенная для оказания помощи монтенегрцам»^[276]. Между тем эскадра уже имела предписание следовать не к Черногории, а к берегам Морей.

Думается, что операция Долгорукова вписывалась в общий план организации Орловым восстания на Балканах и в Архипелаге и только попутно играла роль прикрытия истинных военных планов командования. Это была рекогносцировка с указанными выше целями. По мнению императрицы, ее результаты не заслужили особого уважения потому, что вскрыли отсутствие каких-либо приготовлений к восстанию. Однако помимо прочего экспедиции удалось дезавуировать самозванство Степана Малого, имевшего влияние среди черногорцев, чья активность по соседству с главным очагом готовившегося восстания была весьма нежелательна для русского двора.

Таким образом, в двух важных аспектах экспедиция Ю.В. Долгорукова все-таки выполнила свое предназначение. Вместе с тем, ее результаты несколько охладили пыл Орлова, и по мере приближения эскадры к греческим берегам в его посланиях все чаще проскальзывали ноты сомнения в успехе восстания, а Екатерина II вообще уже не исключала неудачи предстоящей операции из-за неподготовленности к ней греков. Не со слов ли Алексея Григорьевича императрица писала за месяц до начала событий: «…да пускай бы и тут веками порабощения и коварства развращенные греки изменили своему собственному благополучию…»?^[277]

В заключение следует отметить, что в аспекте главной цели южной политики Екатерины II и ее окружения — открытия «южного окна» в Европу — важнейшее стратегическое значение приобретало утверждение своего присутствия в Средиземноморье. Вне зависимости от успехов и отдельных неудач средиземноморских операций эта задача придавала всем действиям Архипелагской экспедиции еще и особый смысл, заключавшийся в освоении разными путями — дипломатическими, политическими, культурными — средиземноморского пространства. Само продвижение флота вокруг Европы представляло собой освоение морского пути, создание новых для России коммуникаций.

Глава 3

Поход русских эскадр: освоение европейских морей

Пойдем воздвигнем гром и морем потрясем,

Прославим россиян и Греков всех спасем

Прошедши все моря и страшныя пучины

Явим достойными себя Екатерины…

П. Потемкин. «Россы в Архипелаге»

И.М. Смилянская, Е.Б. Смилянская

Флот: эскадры, посланные Екатериной II в Средиземное море

Екатерина II, еще до начала русско-турецкой войны проявлявшая заботы о флоте, его надежности, базах, экипировке и комплектации умелыми морскими офицерами, когда война началась, имела основания писать в Лондон И.Г. Чернышеву: «У меня в отменном попечении ныне флот, и я истинно его так употреблю, если Бог велит, как он еще не был»^[278].

В середине декабря 1768 г. в адмиралтейств-коллегию последовал секретный высочайший указ: немедленно подать рапорт о том, сколько судов к будущей весне коллегия «надежно в море нарядить может, какой бы им вояж ни был предписан», поспеют ли к будущей кампании корабли, заложенные здесь и в Архангельске (не специально ли для средиземноморской экспедиции закладывались?), — а далее следовал строгий окрик: если не поспеют, «то зачем именно» (?!)^[279]. Екатерина сумела настолько углубиться во все детали организации экспедиции в Средиземное море, что, кроме подбора командного состава, технической подготовки судов к плаванию, вооружения, она, судя по ее переписке, была озабочена обеспечением эскадр картами и лоцманами, моральным состоянием офицеров и матросов, выбором пунктов соединения эскадр, не говоря об определении общих тактических задач, поставленных перед каждой эскадрой, о дипломатической поддержке плавания в чужих водах и т.п. Пеняя адмиралу Г.А. Спиридову за задержки в пути, Екатерина с полным основанием писала 1 ноября 1769 г.: «…я ни иждивения, ни труда, ни всего того, что я придумать могла, не жалела для снабдения вас всем, что только споспешествовать могло к желаемому успеху»^[280].

Подготовка к отправлению эскадры в Средиземное море велась в большом секрете; Е.В. Тарле полагал, что даже в тайне от Н.И. Панина. Последнее сомнительно, хотя бы потому, что вся операция должна была сопровождаться дипломатическими шагами, по крайней мере, в сношениях с Англией. В этом отдавал себе отчет и Г.Г. Орлов, когда, предложив в первый раз «вояж» флота в Средиземное море, заметил, что на это мероприятие необходимо было получить предварительное согласие английского двора, что невозможно было сделать без главы Коллегии иностранных дел Н.И. Панина. В курсе дел по организации экспедиции Екатерина держала Совет при Высочайшем Дворе (16 февраля 1769 г. Совет обсуждал «Проект путешествия эскадры в Средиземное море»). Что же касается сохранения тайны, то следует заметить — утечка информации, возможно даже целенаправленная, имела место: английский и французский посланники сообщали в своих донесениях о существовании российских планов посылки флота в Средиземное море. Правда, достоверно можно сказать, что сообщения о подготовке в Кронштадте эскадры и ее возможной отправке в Средиземноморье появились в британской дипломатической корреспонденции из Санкт-Петербурга лишь 24 мая 1769 г.^[281].

В Петербурге было решено отправлять флот отдельными эскадрами, прежде всего, из опасения нарушить обороноспособность балтийского флота в контексте русско-шведских отношений. Кроме того, принималась во внимание лучшая маневренность небольших эскадр (как было сказано в высочайшем рескрипте А.Г. Орлову от 29 января 1769 г., кораблям «в малом числе поспешнее большей эскадры плыть»), к тому же такие флотские отряды не вызвали бы чрезмерную обеспокоенность европейских держав («удобнее от примечания злодействующих Нам дворов скрыться могут»).

Время до открытия навигации решено было употребить на получение сведений о «береговых обрядах Средиземного моря», для выбора пристаней и доставления в Петербург «искусных кормчих, которые бы итальянские и греческие берега, воды и гавани совершенно знали»^[282]. С этой целью Екатерина намеревалась послать в Италию маркиза де Кавалькабо, которого прочили в поверенные в делах при Мальтийском ордене. Однако отъезд Кавалькабо был отложен, и он прибыл в Средиземноморье с эскадрой Спиридова. Роли лоцманов на первых порах должны были исполнять уроженец о. Миконос грек Антон Псаро (Псарос) и члены экипажа его судна, предложившие российской императрице свои услуги и прибывшие в Азовское море к началу войны.

Антон Константинович Псаро (1735-1811), как и Иван Войнович, сыграл заметную роль в Архипелагской экспедиции. Еще в 1764 г. он вошел в контакт с братьями Орловыми, был принят на русскую службу 1 мая 1769 г. и впоследствии проявил себя во время сухопутных операций в Морее, в осаде Лемноса, участвовал в создании Архипелагского княжества, став его «депутатом», в морской блокаде Бейрута. Псаро был награжден орденом св. Георгия 4-й степени и после войны назначен поверенным в делах на Мальту (1783/84-1796). Прослужив на многих должностях в России, он вышел в отставку и уехал в Таганрог, где ему были дарованы земли. Там он и скончался в 1811 г.^[283].

Намерение Екатерины II направить поначалу в Средиземноморье «довольно несколько, но всем изобильно снабженных кораблей», т.е. небольшую эскадру, В.А.Плугин расценил как проявление императрицей (якобы возлагавшей в тот момент все надежды на греческое и славянское восстание) сомнений в целесообразности посылки в Средиземное море флота^[284].

Однако это не так. В рескрипте от 29 января речь шла о приискании пристаней и гаваней для кораблей эскадры, и все указывало на то, что Екатерина планомерно, без всяких колебаний готовилась к реализации большого замысла:

6 октября 1768 г. она сообщала И.Г. Чернышеву о том, что молится «за корсиканца»;

17 ноября императрица благодарила его за присылку карты Корсики, между тем как маркиз Маруцци был занят установлением связей с генералом Паоли;

19-м января 1769 г. датирован проект инструкции командующему эскадрой;

6-м марта — указ о приготовлении до 1 апреля флота к отплытию и снабжении его провизией на пять месяцев пребывания в море и т.п.

Каждая эскадра Архипелагской экспедиции (всего их было пять) имела свое предназначение^[285].

Первая эскадра должна была вступить во взаимодействие с восставшими греками и славянами^[286]. И с самого начала русско-турецкой войны вокруг А.Г. Орлова с немалым энтузиазмом стали объединяться выходцы не только с территорий, подчиненных Османской империи, но и из Венецианской республики, Австрии, государств Италии. Все это не могло не вызывать обеспокоенности правящих кругов этих государств.

При всей эйфории А. Орлова относительно масштабов греческого восстания он был озабочен присылкой к нему сухопутных войск, снабженных артиллерией, и, оставаясь русским барином, даже просил брата Григория направить к нему солдатами его крестьян («…если б ты увидел затруднения в прибавке людей, так, пожалуй, объясни, хотя бы из моих деревень набрали, сколько годных найдется»), в то время как сам Григорий Григорьевич передал в эскадру принадлежавшие ему пушки^[287]. Однако дело обошлось без орловских крестьян: в состав первой эскадры был включен десант из восьми рот Кексгольмского полка и двух рот артиллеристов.

Назначая командующим эскадрой весьма немолодого, специально возведенного в ранг адмирала Г.А. Спиридова (1713-1790), начавшего морскую службу еще при Петре I, Екатерина полагалась на его опыт флотоводца и командира крупнейших морских баз — Ревеля и Кронштадта (сам Спиридов писал о себе в 1773 г., когда ему шел 63-й год: «продолжал мою службу на Каспийском, Балтийском, Азовском, Северном, Атлантическом и Средиземном морях., быв… флагманом, командуя эскадрами и флотом… в мирные и военные времена»)^[288]. Опытность и предусмотрительность Спиридова хорошо уравновешивались отвагою и горячностью братьев Орловых (Федору было тогда 29, а Алексею — 32 года). Да и подбор офицерского корпуса был удачен: молодые капитаны, только что прошедшие практику на английском флоте, и российские кадровые моряки неплохо сочетались с английскими мореходцами, перешедшими на русскую службу (С. Грейг, В. Роксбург, Р. Дугдал). Впрочем, все эти преимущества обнаружились далеко не сразу^[289].

По количеству судов первая эскадра была наиболее крупной: из 20 линейных кораблей, включенных в пять эскадр, семь плыли в первой эскадре, в нее входило также три фрегата, четыре пинка, транспортные суда и т.п. Все они, кроме бомбардирского судна «Гром», были построены в 1760-е гг., т.е. были относительно новы. Отплытие эскадры, по-видимому, планировалось с открытием навигации, что позволило бы ей пройти свой путь за летние месяцы. Однако эскадра отбыла в плавание от Красной Горки только 27 июля 1769 г.

В свое время «Надежда Благополучия» преодолела расстояние из Петербурга до Ливорно в два месяца, опыт плавания русских кораблей из Архангельска на Балтику, казалось бы, свидетельствовал о том, что путь в Средиземное море мог быть проделан за 6 недель, между тем как первая эскадра едва достигла портов Англии за три месяца, а в Порт-Магон первые ее корабли прибыли только через четыре с половиной месяца, в ноябре. Екатерина торопила Спиридова, ее пугало, что вся экспедиция вместо торжества может оборотиться «в стыд и бесславие ваше (Спиридова. — Авт.) и мое»^[290].

Путь первой эскадры в Средиземноморье сопровождался серьезными трудностями, потерями, болезнями личного состава, так что ее состояние по прибытии в регион (к зиме 1769-1770 гг.) ужаснуло А. Орлова. Когда он осмотрел в феврале 1770 г. в Ливорно те суда, которые были откомандированы к нему в Италию, «у него волосы поднялись дыбом, а сердце облилось кровью: ни провианта, ни денег, ни врачей, ни сведущих офицеров»^[291]. На его отчет императрица, не поддаваясь панике, хладнокровно отвечала: «Ничто на свете нашему флоту столько добра не сделает, как сей поход. Все закоснелое и гнилое наружу выходит, и он будет со временем круглехонько обточен»^[292].

Эскадра Г.А. Спиридова перед выходом в Средиземноморский поход 26 июля 1769 г.

Известие о прибытии первой эскадры в Порт-Магон в своей переписке с Екатериной обсуждал даже Вольтер, поздравивший государыню с этим событием. Ему в начале января 1770 г. императрица отвечала без тени беспокойства: «Государь мой! Чувствительно благодарю Вас за то, что Вы разделяете со мною удовольствие о прибытии наших кораблей в Порт-Магон. Вот теперь-то они ближе к неприятелю, чем к своему отечеству, но думать надобно, что им весело было переплыть сие расстояние, не смотря на бури и на глубокую осень, потому что матросы сочинили песни»^[293].

Одновременно с первой эскадрой шло формирование второй, которая покинула Кронштадт 9 октября 1769 г. Здесь возникли затруднения с назначением командующего: им стал приглашенный только в мае 1769 г. через И.Г. Чернышева английский флотоводец Джон Эльфинстон^[294]. По-видимому, Екатерина все еще предпочитала западноевропейских моряков русским. Выбор, в конечном счете, оказался малоудачным: у Эльфинстона не сложились взаимоотношения не только с офицерами своей эскадры^[295], но и, как еще в ноябре опасалась Екатерина, возникли «несогласия» с командованием, едва не ставшие для экспедиции роковыми.

Джон Эльфинстон

Второй эскадре, состоявшей из трех линейных кораблей, двух фрегатов, пинка и еще одного небольшого судна, предписывались свои, до известной степени независимые задачи: эскадра должна была пресечь подвоз «хлебного пропитания» в Константинополь из Египта и других провинций, а также блокировать турецкую морскую торговлю. Эскадра Эльфинстона, зазимовавшая в Англии, двигалась не быстрее, чем первая эскадра Спиридова, и прибыла в Средиземное море лишь к весне 1770 г.

Несмотря на то, что в рескрипте, данном контр-адмиралу Эльфинстону 25 сентября 1769 г., предписывалось «содержать с графом Орловым частное и точное сношение» (так как, напомним, главными во всех действиях определялись сухопутные операции Орлова, для них вторая эскадра была обязана доставить пехотные подразделения и артиллерию), английский флотоводец проявил излишнюю самостоятельность^[296]. Екатерина полагала, что ее решение дать разные предписания эскадрам будет иметь свои «удобности», которыми А.Г. Орлов воспользуется «вдруг или попеременно», но в силу изменившихся обстоятельств такое решение оказалось ошибочным^[297]: неудачи сухопутных операций в Морее потребовали от Орлова объединения под своим командованием обеих эскадр и корректировки стратегических целей всей экспедиции.

Посылку третьей эскадры Екатерина начала планировать еще до операций в Морее (о ее подготовке она писала А. Орлову 8 января 1770 г.)^[298]. Эта эскадра, включавшая три линейных корабля и транспортные суда, должна была доставить А. Орлову сухопутные войска. На этот раз в дело были введены две полные роты Преображенского и Шлиссельбургского полков. В рескрипте командующему эскадрой 5 июня 1770 г. говорилось, что его главная задача «для учинення… диверсии в чувствительнейшем месте воспользоваться склонностию греческих и славянских народов, отчасти ей [Османской империи] подвластных, а отчасти еще за вольность свою доныне мужественно поборающих»^[299].

Эскадра отплыла из Ревеля 30 июня 1770 г., т.е. уже после оставления Морей и после Чесменской победы, но в Петербурге тогда еще об этом не знали. В рескрипте командующему этой эскадрой неоднократно указывалось, что эскадра должна спешить так, как только возможно, и что к ее прибытию все подготовлено и в Копенгагене, и в Лондоне.

Командующим третьей эскадрой был назначен также приглашенный в апреле 1770 г. из-за границы, на этот раз из Дании, контр-адмирал И.Н. Арф, вместе с которым эскадру пополнили датские моряки^[300]. И.Г. Чернышев одобрил моральное состояние ее экипажа, на что Екатерина весело и цинично отозвалась, не преминув показать свое знание русских пословиц: «Что весь экипаж охотно идет в море, тому я радуюсь и о том не сумневаюсь. Перва лишь песенка озардевши петь, а там сама пойдет»^[301].

При отправке эскадры Арфа были исправлены и ошибки, допущенные при отправке эскадры Эльфинстона: Арфа сразу жестко и четко подчинили всем указаниям А.Г. Орлова и Г.А. Спиридова, а на его корабли были назначены по одному флотскому офицеру — «наблюдать за капитаном судна»^[302]. В дальнейшем, правда, конфликтов Арфа с русскими моряками избежать также не удалось: командующий писал в Петербург о том, что русские моряки «большие невежды, кое-что знающие из теории и ничего из практики, так как у нас есть только люди, долженствующие заменять плотников и почти ничего не умеющие делать… также, как и парусных мастеров, потому что находящиеся на кораблях не в состоянии ни скроить, ни сшить паруса, будучи обучены лишь портняжному мастерству»^[303]. В итоге, как и Эльфинстон, Арф недолго участвовал в Архипелагской экспедиции: в июле 1771 г. он вместе с пожелавшими того датскими офицерами и матросами был отпущен из флота, а в марте 1772 г. и вовсе уволен с русской службы.

Третья эскадра по прибытии в Средиземное море влилась в общий состав Архипелагской флотилии, имевшей к этому времени единое командование. Между тем сил все еще было недостаточно, и А. Орлов обратился к императрице с просьбой направить в Архипелаг дополнительные суда, так как линейные корабли объединенной эскадры к тому времени изрядно обветшали, ибо были вынуждены нести боевую службу в бурные зимние месяцы (которые, кстати говоря, жители Средиземноморья считали непригодными для судоходства). При этом Орлов просил, чтобы в случае присылки новой эскадры она состояла из российских матросов и офицеров и командовать ею было бы поручено не иностранцам, но российским командирам, «ибо от своих одноземцев не токмо с лучшею надеждою всего того ожидать можно, чего от них долг усердия и любви к отечеству требует, но еще и в понесении трудов, беспокойств и военных трудностей довольно уже усмотрено между российскими людьми и иностранцами великое различие, а при том и неразумение иностранного языка делает невинное несогласие и затруднение»^[304].

Императрица приняла к сведению эту просьбу, и четвертую эскадру, состоявшую из трех линейных кораблей, два года как сошедших со стапелей, привел в Ливорно контр-адмирал В.Я. Чичагов (1726-1809), опытный флотоводец, прошедший еще в середине века английскую школу Однако в военных действиях в Средиземноморье Чичагов участия не принимал — его немедленно затребовали назад на Балтийский флот^[305].

От Чичагова, как и от Арфа, требовалась скорость в продвижении, и, памятуя о долгом переходе первых трех эскадр и, возможно, имея в виду охлаждение отношений с Англией, Екатерина рекомендовала Чичагову не останавливаться в Британии. В рескрипте Чичагову императрица указывала: «нет, кажется, Вам нужды заходить или останавливаться в каком ни будь порте до самого Гибралтара или, лучше сказать до Магона, когда всем надобным, а особливо водою в Копенгагене или Гельсиноре запасетесь, чем не токмо успешнее гораздо будет плавание ваше, но и меньше издержки»^[306].

Эскадра выступила из Ревеля 8 мая 1772 г. и прибыла в Ливорно 25 августа, где ее передали под команду капитана М.Т. Коняева (1727-1789), пришедшего в Средиземное море на линейном корабле «Граф Орлов» этой же эскадры. Два линейных корабля четвертой эскадры в составе небольшого отряда вступили 27-29 октября 1772 г. в крупные сражения под Патрасом (при входе в Лепантский залив) и одержали блестящую победу над вассальным туркам «дульцинотским» (от порта Ульчи) флотом. Адмиралтейств-коллегия сочла подвиг капитана Коняева, командовавшего операциями при Патрасе, «соответствующим пресловутой при Чесме победе»^[307].

В июле 1773 г. вновь на запрос императрицы А. Орлов просил прислать пополнение, так как суда продолжали заметно ветшать, а поскольку дело приближалось к миру, то следовало направить и транспортные суда для перевозки людей на родину^[308].

Алексей Григорьевич выразил желание, чтобы во главе новой эскадры стоял С.К. Грейг. С ним Орлов успешно прошел всю экспедицию и сохранял теплые отношения^[309].

Пятая эскадра в составе четырех линейных кораблей новейшей постройки отбыла из Кронштадта 21 сентября 1773 г., а из Ревеля — 28 октября под командой вице-адмирала Грейга. Несмотря на зимнее время и стоянку в Портсмуте, она достигла Ливорно 11 февраля 1774 г., но военные действия в Архипелаге к тому времени практически прекратились. Зато суда, приведенные Грейгом, оказались в высшей степени важны для возвращения флота и завершения прочих дел в Средиземноморье (в частности, именно Грейг вывозил из Италии и княжну Тараканову).

С.К. Грейг

Со своим средиземноморским флотом Екатерина поддерживала постоянную курьерскую связь через Италию.

Курьеры, курсировавшие между Ливорно и Санкт-Петербургом, как правило, были людьми высокого ранга: в отчете маркиза Маруцци о выплатах курьерам значились имена будущего директора Академии наук С.Г. Домашнева, Ивана (Яна) Хрестенека^[310], В.С. Тамара^[311] и др.

Связь осуществлялась и морем, в частности через английского «корабельщика Броуна»^[312].

Неоднократное прохождение русских эскадр вокруг Европы имело своеобразный психологический эффект: правящие дворы постепенно осознавали, что прежний миропорядок, пресловутый «баланс сил» в Южной Европе Россией нарушен, и похоже, что и в будущем Россия станет присутствовать в Средиземном море. Однако плавание в Восточное Средиземноморье имело для русских не только военно-политическое значение, оно дало участникам Архипелагской экспедиции, подавляющее большинство которых никогда не оказывались далее Балтийского побережья Российской империи, уникальную возможность увидеть западную и юго-западную части Европы и прикоснуться к ее цивилизации.

Освоение Европы, или путями матроса Василия Кориотского

В начале XVIII в. упоминание о тех местах, которые посетили корабли российских эскадр в 1769-1775 гг., появилось в известной «петровской повести» «Гиштория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли» (повесть датируется между 1703 и 1726 гг.). «Гиштория» описывала, как матрос Василий живал в Голландии и приходил «в Англию с кораблями», «во Франции был два года», рассказывал разбойникам о «семи кораблях с Португалии», как «с королевной Ираклиею поехали морем до Цесарии» и о том, как он добрался до Флоренского государства; побывал Василий и на неких островах в неведомом море. Между тем, география его авантюрного странствия оставалась как для автора «Гиштории», так и для читателей вполне соответствовавшей духу беллетристического повествования XVIII в. — т.е. не претендующей на реалистичность, а лишь завораживающей читателя упоминанием о мнимо «освоенных» российским матросом землях.

Через полстолетия эти же самые земли предстали российским матросам и офицерам Архипелагской экспедиции вполне зримо. На их долгом пути в Архипелаг они получали безопасные пристани в Дании, у берегов Британии, Португалии, в Порт-Магоне на Менорке, а также с определенными ограничениями на Мальте, на Сицилии, в Генуе и Ливорно, откуда некоторым удавалось побывать в Пизе, Флоренции, доехать до Рима.

Балтийское море эскадры оставляли, непременно останавливаясь в Копенгагене у берегов союзного Датского королевства. Копенгаген все время войны встречал офицеров флота с доброжелательством и любезностями. Не случайно же Екатерина II в инструкции Г.А. Спиридову в июне 1769 г. писала: «На Данию можно быть вполне надежным и в случае нужды смело входить в ея гавани, ибо с нею мы находимся в теснейшей дружбе и ею эскадре нашей конечно будет с охотою оказана всякая помощь. Также и голландские гавани будут ей отверсты, так как мы с Голландиею находимся в добром согласии и дружбе»^[313]. То же императрица повторила в рескрипте отправлявшемуся в Архипелаг Арфу^[314]. Инженер-офицеры флота, находившиеся на корабле «Ростислав» первой эскадры, не преминули отметить, что, когда 4 сентября эта эскадра прибыла в Копенгаген, через посла М.М. Философова офицеры были приглашены в королевский дворец Фридрихберг, приняты молодым королем Христианом VII, там же и «стол был устроен»^[315]. В журнале инженер-офицера Г. Келхена появился рисунок Копенгагена и стоящего на рейде датской столицы российского флота (см. С. 96).

Между тем за 12 дней стоянки первой эскадры в Копенгагене «некоторые служители померли», а кое-кто сбежал в город и не вернулся, и состояние эскадры вызвало серьезное беспокойство российского посла Философова. Он писал в Петербург о пьянстве подчиненных Г.А. Спиридова, о медлительности командующего эскадрой, удостоив похвалой лишь С.К. Грейга, плывущего с эскадрой на Мальту маркиза де Кавалькабо и И.А. Ганнибала^[316]. В июле 1771 г., когда в Копенгаген прибыли корабли эскадры Арфа, моряков также отпускали на берег, и на этот раз жители датской столицы, судя по реляции Арфа, выражали «всеобщий восторг» от «прекрасного вида и обхождения» русских моряков^[317].

М.М. Философов

Доброжелательность Дании, впрочем, стоила России немалых средств. То, что во время русско-турецкой войны отношения с Данией оставались вполне дружественными, во многом было заслугой посла М.М. Философова и голштинца по происхождению, тайного советника К. Сальдерна, которые успешно нейтрализовали усилия Франции, Испании и Швеции, направленные против союза Дании с Россией^[318]. Как известно, в апреле 1767 г. Екатерина II от имени своего сына Павла уступила датскому королю принадлежавшую Павлу часть герцогства Голштинского, за что, в частности, для русских судов и были предоставлены особые льготы в датских гаванях.

Как и Англия, Дания отпускала своих морских офицеров на русскую службу, и в то время, когда датчанин Арф вел свои суда в Средиземноморье, русские моряки на далеком острове Менорка выразили Дании солидарность, присоединившись 14 июля 1771 г. к трауру датских моряков по случаю кончины их королевы^[319].

Не испортили этих отношений ни скорая отставка Арфа, ни отъезд из Архипелага значительного числа датских моряков. Напротив, в августе 1773 г. в Европе считали вполне вероятным поход в Средиземноморье «сильной эскадры, объединяющей русские и датские военные корабли», при этом ссылались на «Конвенцию, недавно [в 1767] подписанную между дворами Санкт-Петербурга и Копенгагена, по которой герцогство Голштинское полностью отходит Дании» (курсив наш. — Лет.)^[320]. И хотя такой поход не состоялся, в Копенгагене суда средиземноморской экспедиции получали помощь и после заключения Кючук-Кайнарджийского мира, датчан же в России продолжали считать ближайшими союзниками.

По выходе эскадр из Балтийского моря их ждало пристанище и в портах Британии. Как уже отмечалось (см. гл. 1), предварительно проделанная искусная работа на русско-английском направлении вполне позволяла Екатерине утверждать в инструкции Г. А. Спиридову о «тесной дружбе» и «согласных интересах» с Англией, несколько омрачаемых возможной «жалюзей» и «препонами», не явными, но «под казистыми предлогами»^[321]. Из рескриптов, данных Эльфинстону и Арфу, сомнения относительно английской «жалюзи» были исключены, и осталось только уверение, что Англия «нам прямо доброжелательна и одна из дружественнейших наших держав, потому что политические наши виды и интересы весьма тесно между собою связаны и одним путем к одинаковой цели идут»^[322].

Копенгагенский рейд и стоящие на нем суда первой эскадры. Сентябрь 1769 г.

Хотя долгие переговоры о союзном русско-английском договоре к 1768 г. так и не были завершены, а Англия всю войну декларировала свой нейтралитет, помощь Англии — и военная, и дипломатическая — в течение всей русско-турецкой кампании 1768-1774 гг. была «жизненно важной»^[323] и беспрецедентной в истории российско-британских отношений^[324]. Английское правительство закрывало глаза на вербовку в своей стране офицеров-волонтеров для российского флота^[325]. На протесты турецкого реис-эфенди английское правительство отвечало, что молодежь всегда любила драться и нет такой силы, которая могла бы ее от этого удержать^[326]. Как нейтральная держава, Англия отказывалась снабжать русский флот вооружением из своих арсеналов, но не налагала запрета на покупку вооружения через английских купцов, так же как и не запрещала России приобретения британских транспортных кораблей и т.п.^[327].

Основной заботой русского посла в Англии И.Г. Чернышева было дипломатическое и материальное обеспечение Архипелагской экспедиции. Он способствовал благожелательному отношению английского двора и правительства к средиземноморскому мероприятию Екатерины II. После того как И.Г. Чернышев официально 31 августа 1769 г. (когда суда подходили к Копенгагену) обратился с просьбой о помощи русскому флоту к британскому государственному секретарю лорду Рошфору, положительный ответ был сразу получен, что подтверждает мысль о его давнем согласовании. Более того, как отмечает знаток британской дипломатии М.С. Андерсон, на следующий день уже лорды Адмиралтейства оперативно согласились дать русским кораблям «самый дружественный прием и любой вид содействия и помощи, которая может потребоваться, чтобы они могли продолжить поход»^[328]; в Гибралтар и Порт-Магон были отправлены инструкции об оказании флоту помощи необходимыми материалами^[329]. Подобного рода английская оперативность также может быть объяснена только основательной предварительной договоренностью. 11 ноября 1769 г. английский адмирал Гак писал Мусину-Пушкину: «Мистер Мур, командующий в Портсмуте, получил отсюда из нашей коллегии повеление оказывать всевозможную помощь… каждому из ваших кораблей, вошедших в порт… В случае же затруднения, могущего случиться, которое я однако не предусматриваю, ваше сиятельство можете надеяться на нас, что мы не преминем отдать тотчас нужные приказы для исполнения без затраты времени»^[330].

В Британии эскадры находились под постоянной опекой российской миссии. Сразу по прибытии первой эскадры к кораблям, стоящим в устье реки Гулль, прибыл из Лондона граф И.Г. Чернышев «для навещания флота, и 2 октября поехал обратно в Лондон»^[331], 7 октября Чернышев посетил корабли, пришедшие в Портсмут^[332]. Это лишний раз доказывало, сколь серьезно И.Г. Чернышев выполнял свою миссию по обеспечению прохождения российского флота вдоль европейских берегов, а российским морякам, очевидно, лишний раз напоминало о монаршем покровительстве вдали от своих границ. По долгу службы на борт российских судов часто поднимался и вернувшийся с ноября 1769 г. на должность российского посла в Лондоне А.С. Мусин-Пушкин, то инспектировавший суда, то торопивший их с отправкой в Архипелаг^[333]. Не оставляли эскадру своим вниманием и высокопоставленные представители британских властей: так, сразу по прибытии 29 сентября (ст.ст) 1769 г. судов первой эскадры корабль «Ростислав» посетил в Портсмуте специально прибывший «английский принц с офицерами», они провели там два часа и их провожали с музыкой и под приветственные крики матросов^[334].

Как вспоминал английский участник похода эскадры Эльфинстона, «по просьбе русского посла г. Мусина-Пушкина портовым властям [в Портсмуте в январе 1770 г.] послано было предписание быть с русскими моряками возможно любезнее и оказывать им всякое содействие и помощь»^[335].

Корабли всех эскадр не без труда достигали британских портов: «Будучи в пути, претерпевали от великих штормов, стужи, морозов, снегу и дождя, и сыростей великия безпокойства и несносности», — записал С.П. Хметевский. Европейцы взирали на истрепанные корабли с известной долей скептицизма. Тосканский посланник в Париже Никколи, например, доносил 27 ноября 1769 г., что «…некоторые понимающие толк в морском деле англичане отправились посмотреть на [русские] корабли, остановившиеся в Хамбере (здесь, на северо-востоке Британии, находится порт Гулль. — Aem.), и остались в неведении относительно целей этой экспедиции, каковую они рассматривают более как рискованную, чем обреченную на легкий успех, не столько из-за плохой и слабой конструкции кораблей, сколько потому, что они дурно экипированы» (курсив наш. — Авт.)^[336].

Начиная с осени 1769 г. вплоть до окончания войны едва ли случалось время, когда в портовых городах Спитхеде, Портсмуте, Гулле не стояли российские суда, порой по нескольку месяцев чинившиеся в британских доках (ремонт собственно британских судов могли из-за этого откладывать)^[337]. По данным, приводимым Г.А. Гребенщиковой, первая эскадра израсходовала в Британии на ремонт и экипировку 1788 фунтов^[338], а во время зимней стоянки эскадры Эльфинстона в Портсмуте осенью 1769 — зимой 1770 г. английское адмиралтейство выполнило работ, по подсчетам С.П. Хметевского, уже на сумму в 15 821 фунт стерлингов, «что составляет на руской щот 79107 рублев 70 коп.»^[339]. С опытом продвижения эскадр в Средиземноморье необходимость в ремонтных работах в Портсмуте отнюдь не отпала. Когда в декабре 1773 г. до берегов Британии добралась пятая эскадра С.К. Грейга, для ремонта ее судов в доках Портсмута были снова наняты более 20 мастеров^[340].

Помощь требовалась и многочисленным больным участникам всех походов. За первые же два месяца плавания эскадра Спиридова потеряла сто человек умершими и около 500 тяжело больными, а за одну только остановку в Гулльском порту, то есть за три недели с небольшим, умерли еще 83 человека^[341]. Хметевский указывал огромную сумму — 8 тысяч фунтов стерлингов, издержанных на лечение больных второй эскадры в портсмутском госпитале^[342]. Британский «Gentlemen s Magazine» даже выражал удивление: «В Портсмут прибыло распоряжение об устройстве русских больных с эскадры. Хотя климат у них более суровый, тем не менее, они больше болеют, и уже много умерло»^[343].

Впрочем, сам портсмутский госпиталь Джона Линдера удостоился отдельной похвалы капитана Хметевского: «В Портъсмуте госпиталь так хорошей сказывают, во всей Англии нет, в которую может поместится больных до 3000 человек. Она каменная в три атажа, внутри двор хорошим расположением, дороги усыпаны песком, окроме дорог по траве никто не ходит, для чего приставлены часовые. Примечания достойна: не далече от госпиталя зделана башня, в которой п[о]дымают воду лошадями, и доставляет] в госпиталь в каждой етаж <…> и во всей госпитале чисто и бело, и духу никакова нет…»^[344]. Построенные вскоре русскими госпитальные учреждения в Архипелаге были несравнимо скромнее (см. гл. 5).

К доброжелательной поддержке англичан флоту еще предстояло в дальнейшем обращаться не раз. Например, вскоре после отбытия из Портсмута «Ростислав» вынужден был пристать в Лиссабоне, чтобы снять больных. Больных поместили в английский госпиталь^[345], хотя и португальские власти вполне благосклонно отнеслись к российскому кораблю^[346].

Ремонт российских судов не только задерживал продвижение эскадр, но и давал превосходную возможность для русских познакомиться в деталях с передовыми технологиями в судостроении (так что С.П. Хметевский смог посвятить различиям между английскими и русскими судами обширную часть своего Журнала^[347]) и высаживаться на берег, по достоинству оценивая британскую «цивилизованность»: «Город вообще Портсмут составляет из трех городов, между которыми морския заливы <…> изрядными укреплены вокруг крепостями, стены каменныя из плиты, которая гораздо лучше нашей <…> [В] городе улицы вымощены камнем, по сто[рон]ам улиц из плиты, ширины сажени на [полто]ры, возвышены для пеших и оныя [сторонн]ия мосты в самую грязь бывают чисты, [по]тому что обыватели домов оныя смыв[ают] <…> вообще, говяжье мясо, бараны и птицы жирны, хлеб весьма вкусен и устрецов зимою великое множество, рыбы нет, а хотя и бывает, да мало»^[348].

Однако не только русские дивились английским чудесам — они и сами вызывали интерес как высшего английского общества, так и местных обывателей. Этот интерес капитан Хметевский объяснял так: «Англия, как русских людей прежде очень мало видела, а кораблей никогда, то, как лорды, так и придворные дворяна обоего полу первее ко мне [на] корабль “Нетронь меня”, а потом по переходе моем на корабль “Святослав” почти каждой день с великим удовольствием были и довольно надивиться не могли здоровости, росту и повиновению наших людей, а особливо бывшим кирасирам, которыя обыкновенно становилися на шханцах фронтом в ружье^[349], напротив тово невероятны были, чтоб их человек мог наши черныя ржаныя сухари есть»^[350]. Впрочем, и в другой морской державе — Португалии российский корабль в 1770 г. был «новостью» «на удивление», и жители Лиссабона, так же как и обыватели Портсмута, не оставили его без внимания^[351].

К 1773 г. тесные контакты между подданными Британской короны и российской императрицы уже не удивляли^[352]. К приходу пятой эскадры в конце 1773 г. портсмутское общество уже охотно включало российских морских офицеров в свой круг, «морское командование и соседи-джентльмены соперничали друг перед другом в элегантных забавлениях русского командующего» адмирала С.К. Грейга^[353]. И как шутка прозвучал в это время сообщенный британской прессой ответ английского посла в Константинополе на протесты Порты относительно столь радушного приема в Портсмуте русских (что явно нарушало условия британского нейтралитета): «как только суда, принадлежащие Порте, попросят помощи в британском заливе, они встретят такой же добрый прием»^[354].

Как известно, в течение всей войны Англия не только принимала российские суда, отпускала на российскую службу своих офицеров, но и выражала постоянную готовность ввести в Средиземноморье свои военные силы в случае, если Франция выведет свой военный флот из Тулона^[355], не допустила посылки французских судов в Балтийское море, предотвратив вступление Швеции в войну против России^[356]. Поистину Н.И.Панин имел все основания просить посла Мусина-Пушкина «стараться менажировать деликатность английского правления и сберегать на будущее время дружбу и податливость его, кои по сю пору нашим эскадрам толь полезны были»^[357]. Он был удовлетворен и в 1771 г. тем, что двор британский «при всех случаях доброжелателен и при обстоятельствах флотом здешния показал и показывает всякое нужное и потребное вспоможение и всякие заслуги и угодства»^[358].

Особый смысл имело и то, что именно Британия обеспечила свободный проход всех эскадр через Гибралтарский пролив, который, по выражению Екатерины, «нашим казался конец света», хотя «Гибралтар 200 верст ближе от Кронштадта, нежели водою до города Архангельска»^[359]. Е.В.Тарле отметил: «Английское правительство прибегло не только к известным демонстративным передвижениям своего флота на путях следования русского флота», но и заявило как в Париже, так и в Мадриде, что «отказ в разрешении русским войти в Средиземное море будет рассматриваться как враждебный акт, направленный против Англии»^[360]. 23 октября 1769 г., за месяц до прихода в Гибралтар судов первой эскадры, туда был послан от А.Г. Орлова камергер (генерал?) Василий Ефимович Дараган с рекомендательными письмами от британских консулов Дика и Джонстона. Судя по всему, его миссия была успешна, и когда через месяц часть первой эскадры во главе с Грейгом вошла в Гибралтар (23 ноября 1769 г.), то сразу получила помощь провизией от генерал-майора Бойда (Boyd), командующего британской средиземноморской эскадрой, и капитана над гибралтарским портом Лидса-Бута (Leeds-Booth)^[361]. Лидс-Бут также всю войну поставлял России ценную информацию о средиземноморской ситуации, за что был впоследствии награжден золотой медалью^[362].

Весной 1770 г. в Гибралтарском проливе появился корабль «Святослав», и его капитан С.П. Хметевский усмотрел в марокканской крепости на Африканском берегу схожесть с московским Кремлем: «23-е апреля вошли в Гибральтарской пролив. Видны с обоих сторон берега, как гишпанския, так и марокския, друг от друга не далече, горы по оным высокия, каменистыя, долины пещаныя и неплодоносныя, на марокской стороне город Танжер. Видится жильем немалой, окружен каменною оградою с зубцами, и башни с окошками, подобно как в Москве, а в городе видно садов премножество, против города чрез залив на берегу мояк каменной…»^[363].

Первым портом в Средиземном море, принявшим Архипелагскую экспедицию, стал Порт-Магон на острове Менорка (Болеарские острова). Испанская корона утратила Менорку в 1708 г. и смогла вернуть только в 1802 г. В XVIII в. этот стратегически важный порт в Западном Средиземноморье несколько раз переходил из рук в руки: к Британии (в 1708, 1763, 1798), от Британии к Франции (в 1756, 1782). В 1769-1775 гг., когда российский флот пользовался удобной глубокой гаванью Порт-Магона, остров принадлежал Британии. Е.В.Тарле высказал мнение, что Британская корона ради поддержания союза с Россией против Франции готова даже была подарить Менорку, сделав ее базой для российского флота^[364]. Хотя российским остров так и не стал, и, боясь обострения отношений с Турцией и Францией, Британия запретила губернатору Порт-Магона Джонстону (Johnston) снабжать российский флот боеприпасами^[365], значение Менорки в истории Средиземноморской экспедиции трудно переоценить. Здесь собирались после перехода от берегов Англии военные и транспортные корабли, производилась починка судов, лечение больных и отдых команд. Оказывая русским «дружественное внимание», Джонстон содействовал и доставке корреспонденции А.Г. Орлова, вкладывая в свою дипломатическую почту корреспонденцию из Архипелага, чтобы та не подвергалась опасности быть вскрытой во Франции^[366].

Обязанности российского консула на Менорке исполнял грек Теодор Алексиано^[367]. По поручению Орлова он готовил склады и госпиталь для российского флота^[368].

Фигура Теодора (Федора) Алексиано примечательна: некогда он был доверенным лицом тунисского бея по продаже корсарских призов, затем оказался на британской службе и, наконец, с согласия Foreign office, взял на себя обязанности российского консула на Менорке^[369]. Два его брата, Панаиоти (Панайоти) и Алессандро (Алессандро в 1775 г. заменил брата на посту консула), примкнули к эскадре Спиридова со своими судами в феврале 1770 г. Панаиоти Алексиано поставлял А.Г. Орлову на службу лоцманов, приобретал для флота порох, свинец и т.п., переправляя их на греческих судах, с апреля 1770 г. участвовал в боевых действиях флота, командовал двумя сотнями греков в операции на Лемносе, после чего получил под свою команду фрегат «Св. Павел», в дальнейшем прославился в ряде сражений, особенно командуя морским боем под Дамиеттой. Четвертый, младший брат Антон поступил на службу в русский флот годом позже^[370]. Три брата остались на русской службе, Панаиоти дослужился до контр-адмирала (ум. в 1788 г. в Очакове), Антон — до вице-адмирала (ум. в 1810 г. в Севастополе)^[371].

Залив Порт-Магонский. Фрагмент карты 1770-х гг.

Первым судном экспедиции, вошедшим в Порт-Магон 18 ноября 1769 г., стал флагманский корабль «Евстафий» адмирала Г.А. Спиридова, но для того, чтобы собрать (и то с потерями) всю свою первую эскадру, Спиридову пришлось ждать на Менорке несколько месяцев. Например, корабль «Ростислав» капитана Лупандина, достигший Менорки, но не успевший зайти в магонскую гавань, штормом унесло в море, и он с трудом добрался сначала до Сардинии, а потом до Генуи и Ливорно^[372]. Ф.Г. Орлов, приехавший в Порт-Магон в конце ноября по приказу брата, застал там не только малую часть посланных из Кронштадта судов (всего от первой эскадры собралось девять судов, которые отплыли оттуда в сторону Морей только в конце января-начале февраля 1770 г.), но и значительное число больных^[373].

Самого Г.А. Спиридова в Порт-Магоне постигла утрата — от болезни скончался его сын «генеральс-адъютант Андрей Григорьевич Спиридов», в день его кончины 23 ноября 1769 г. на Менорку как раз и прибыл из Ливорно на английской бригантине Ф.Г. Орлов, сразу навестивший «печалью объятого адмирала»^[374].

А на следующий день в греческой Успенской церкви в Порт-Магоне состоялось и первое из серии блестящих торжеств, сопровождавших присутствие русского флота в Средиземноморье, — праздновали тезоименитство Екатерины II (24 ноября): «Такого Порт Магон не только никогда не видал, но и не слыхал, и народу было премножество»^[375].

По сообщениям итальянской прессы, в то время как русский морской корпус собирался в Порт-Магоне, в этот порт стекались опытные моряки и лоцманы из Восточного Средиземноморья (зачастую уже состоящие на российской службе), дабы затем оказать русскому флоту поддержку в войне с турками^[376]. Это подтверждают и источники из Венецианского государственного архива^[377]. Таким образом, в Порт-Магоне уже началось осуществление планов А. Орлова относительно совместных действий в Архипелаге русских с греками и славянами.

После первых боев в Морее суда стали прибывать в Порт-Магон с больными и ранеными: в конце мая 1770 г. туда отправили раненых и заболевших из Наварина на «Надежде Благополучия» под командованием А.В. Елманова^[378]. Они прибыли на Менорку, где их встретил консул Теодор Алексиано, 29 июня / 10 июля 1770 г.^[379], еще не подозревая о свершившейся Чесменской победе. Победу при Чесме в Порт-Магоне отмечали только 29 августа / 9 сентября 1770 г. — «в греческой церкви Богородицы служана была литургия, молебен в честь Чесменской битвы», «с “Надежды Благополучая” выпалено 31 пушки», кроме русских офицеров и служителей на праздновании находился и «господин Магонский губернатор с многими своими офицерами»^[380]. Но на этом торжества не закончились: 1/12 сентября отмечался день коронации Екатерины, 20 сентября / 1 октября — день рождения наследника, и на Менорке последовали празднования еще большего размаха. В это время на острове собралась находящаяся на пути в Архипелаг эскадра Арфа, некоторые другие суда (включая «Надежду Благополучия»). По имеющимся газетным описаниям, Екатерина II послала в дар местной греческой церкви Евангелие высотой 2 фута и шириной 15 дюймов в золотом окладе, чашу размером в полтора фута, два небольших блюда и большой золотой крест. Книга, чаша и крест отличались искусной работой, как и гравировка блюд, сделанных из дорогого металла. Кроме того, к описанным предметам Екатерина присоединила серебряную парчу с золотыми нашивками шириной в 4 дюйма для алтаря. Кажется, 3 октября^[381] эти драгоценные подарки впервые использовали на службе в православной церкви Порт-Магона. Во время службы местные православные пели Те Deum («Тебе, Господи») вместе с русскими морскими офицерами, включая контр-адмирала Елманова и накануне прибывшего графа П.А. Бутурлина. Бутурлин и консул Алексиано дали в этот вечер большое празднество для офицеров. Самым поразительным, видимо, в этом празднестве была иллюминация: на фасаде собора появилась «перспектива, представлявшая армию и имя российской императрицы», а на резиденции консула укрепили прекрасное искусственное пламя, которое с одной стороны пожирало турецкие мечети (вариант: зажженные огни представляли с одной стороны крест, торжествующий над турецкими мечетями), посреди чего читалась надпись: «Саterina Alexiovvona II. Imperatrice di tutte le Russie. Vivat. Vivat». После фейерверка в Магоне, в доме консула состоялся бал, продолжавшийся до утра следующего дня. Во время праздника народу были выставлены две бочки вина^[382].

В дальнейшем до ухода флота в 1775 г. Порт-Магон продолжал наравне с Ливорно оставаться центром передвижений участников Архипелагской экспедиции в Западном Средиземноморье^[383].

Равную, а быть может, и более значительную, чем Менорке, роль перед началом экспедиции Екатерина отводила и другому острову с превосходной глубокой бухтой, способной укрыть весь российский средиземноморский флот — острову Мальта.

Как уже отмечалось, отношения с Мальтийским орденом в целом складывались к концу 1760-х гг. для России вполне благополучно. Это вселяло некоторые надежды на то, что поверенному в делах России на Мальте маркизу Кавалькабо удастся добиться от ордена Иоанна Иерусалимского разрешения для российского флота пользоваться мальтийскими портами. В инструкции, данной Екатериной II, маркизу указывалось: 1) следовать с эскадрой Спиридова до Гибралтара, затем отправиться на Мальту, 2) добиться частной аудиенции у магистра, передав ему письма российской императрицы, поблагодарив и выразив удовлетворение императрицы приемом российских офицеров, 3) заговорить о надеждах императрицы на то, что орден сохранит свое расположение и в случае посылки русской эскадры, 4) уведомить о ситуации с польскими диссидентами и призвать совместно бороться с неверными, 5) добиться стоянок для российских морских сил и помощи в их снабжении; наконец, 6) Кавалькабо предстояло быть посредником в сношениях Великого магистра и российской эскадры^[384].

Форт Святого Эльма на Мальте

Все пункты этой инструкции Кавалькабо исполнил. Он прибыл на Мальту в январе 1770 г. в сопровождении своего племянника, а также подпоручика Преображенского полка Баумгартена (Максимилиан Баумгартен должен был затем через Неаполь доставить корреспонденцию Кавалькабо, но можно предположить, что полномочия у него были более широкие^[385]) и переводчика Стокса (Stoks)^[386]. Пройдя семидневный карантин, 17 / 28 января Кавалькабо был принят магистром и вице-канцлером, а через четыре дня после обеда, данного в его честь, Кавалькабо получил ответ ордена, в вежливой форме отказывавшего России как в снабжении флота, так и в праве заходить в мальтийские гавани более чем четырем российским судам одновременно. Исследователи сходятся в том, что ответ ордена последовал под давлением французской дипломатии и Бурбонских домов Европы^[387].

Галерея дворца магистров в Валетте

Этот ответ сразу распространили европейские издания. 20 марта 1770 г. «Gazette d’Amsterdam» поместила сообщение:

«С Мальты 5 февраля. В прошлый вторник фрегат русского флота в Средиземноморье высадил сюда маркиза Кавалькабо с частной комиссией российской императрицы к магистру ордена. Он передал магистру послание императрицы, в котором она просит, чтобы все корабли были приняты в портах ордена и чтобы мальтийская эскадра присоединилась к российской. Уверяют, что Совет единогласно решил дозволить заход в свои порты не более чем трем-четырем кораблям России, как это существует в отношении Испании или Сицилии, и не отходить от нейтралитета, который предписан его законами, особенно в разногласиях, касающихся христианских держав»^[388].

В июне 1770 г., когда корабль «Надежда Благополучия» из Наварина с ранеными и больными шел в Порт-Магон, он остановился на Мальте только для того, чтобы пополнить запасы воды, а на случившийся в это время главный праздник острова — Рождество Иоанна Крестителя — русские моряки взирали только со стороны: «по установленному обыкновению жителей во всем городе производилась ружейная и пушечная пальба и зажжены были местами смоленыя бочки». Тогда в журнале инженер-офицеров флота появилась только краткая запись о Мальте: «Местами хлебопашенные земли, на оных множество деревень, церквей и монастырей изрядно построено, тож довольное число садов и огородов»^[389].

Однако после победы при Чесме, о которой на Мальте узнали чуть ли не первыми в Европе^[390], когда туда прибыл корабль с освобожденными от турецкого плена христианами, отношения Мальты к российской эскадре переменились в более благоприятную для России сторону. Этот поворот закрепляли новыми посылками на Мальту освобожденных от плена христиан или пленников, которых, выполняя свою миссию, орден мог обменять на плененных христиан. Так, 5/16 ноября 1770 г. находясь при о. Наксия, А.Г. Орлов распорядился отправить на Мальту «призовое» судно с 75 алжирцами и с письмами к маркизу Кавалькабо и магистру ордена, чтобы последний выменял алжирцев на столько же христиан^[391]. Вероятно, об этом в январе 1771 г. Кавалькабо сообщал Н.И. Панину. Вскоре новость появилась и в «Gazette d’Amsterdam»: «русские сделали подарок великому магистру Мальтийского ордена, передав 60 пленных алжирцев, которых погрузили на судно через Александрию в Алжир» (то ли часть алжирцев не перенесла испытания в пути, то ли в январе на Мальту попал еще один транспорт с пленными алжирцами)^[392].

К этому времени немало потрудился и российский посланник маркиз де Кавалькабо. Он создал важный канал информации, собирая сведения у капитанов прибывающих на Мальту судов различных стран, оперативно передавая через курьеров и посла Д.А. Голицына в Гааге информацию о военных действиях в Архипелаге, в Египте, близ варварийских берегов^[393]. Часть информации, по данным современного историка Т. Фреллера, доставлял России и один из высших офицеров ордена барон Флаксланден (Johan Baptist Anton Flachslanden), располагавший данными о турецких укреплениях и имевший в Восточном Средиземноморье своих тайных информаторов^[394].

Высказывается мнение, что именно Кавалькабо сумел уговорить вступить на русскую службу графа де Мазена (де Мазина)^[395]. 24 сентября 1771 г. тот на купленном им корабле под предлогом дел в Италии отправился к эскадре Орлова. Кавалер Мальтийского ордена, он оставил магистру де Пинто письмо, которое было передано только через неделю после его отъезда. Де Мазен объяснял свой поступок желанием «воспользоваться прекрасным случаем быть очевидцем войны, которую русские ведут с таким успехом против врагов ордена, и надеждой заимствовать полезные и для Мальты сведения по военному делу у этой храброй и воинственной нации»^[396]. Поступок де Мазена примечателен в двух отношениях: во-первых, мальтийский кавалер все-таки откликнулся на призыв Екатерины сражаться вместе с Россией против общего врага — турок, во-вторых, после Чесменской битвы уже не русские выступают учениками у знатоков морского дела — мальтийцев, но и мальтийцы интересуются их «полезными сведениями по военному делу», песлучаино и суждение Екатерины о де Мазене: «Вот кавалер, закусивший удила»^[397].16 / 27 октября 1770 г. судно де Мазена прибыло в Архипелаг, о чем не преминул записать в журнале инженер-поручик Келхен: «Пришло на Паросский рейд и пристало к кораблю “Трех Иерархов” небольшое судно под мальтийским флагом, на оном приехал один мальтийской кавалер, который просит быть при нашем флоте волонтером, кавалер и командер де Мальта Георге граф Мазин»^[398]. Граф де Мазен (Giorgio Giusppe Maria Valperga, count Masino^[399]), безусловно, был блистательным авантюристом века Просвещения.

Дворец магистров в Валетте. Двор Нептуна

Ему предстояло уже через несколько месяцев, в конце того же 1770 — начале 1771 г., сблизившись с А.Г. Орловым, отправиться с ним из Архипелага в Италию, вести втайне от Орлова разговоры о российском флоте с герцогом тосканским (см. подробнее гл. 7), обещать предоставить такого же рода «разведывательную» информацию венскому двору, а потом уже в Санкт-Петербурге заинтересовать французского посла Дюрана столь же конфиденциальной информацией^[400].

Маркиз де Кавалькабо вызвал благосклонность стареющего магистра, в частности, тем, что 18 января 1771 г. во время празднования 30-летия правления магистра де Пинто на Мальте выставил на своем балконе большую картину, изображавшую де Пинто с парящей над ним аллегорической фигурой Славы, внизу картины виднелся порт Валетты, в который входил корабль под русским флагом. «На том балконе, — пишет Кавалькабо в своей депеше, — оркестр оживлял это немалое выражение моих пожеланий о сохранении дней Его преимущества, который выразил мне свою горячую благодарность, т.к. он очень чувствителен ко всякому блеску»^[401].

Великий магистр Ф.-Э. Пинто (1681-1773)

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

79

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. XI. Вып. I. М.; Л. 1964. С. 110-111, 169; Т. XII. Вып. 2. М., 1977. С. 561, 568. Дмитрию Боцису (долматскому греку по происхождению) помимо торговых дел вменялось в обязанность поддержание связей с жителями Черногории, Герцеговины и Албании (см.: Орешкова С.Ф. Русско-турецкие отношения в начале XVIII в. М., 1971. С. 105).

80

Во всяком случае, к подобного рода высказываниям царя обращался А.Г. Орлов, когда не без удали писал брату Григорию из Италии: «И если ехать, так уж ехать до Константинополя и освободить всех православных и благочестивых из-под ига тяжкого, которое они терпят. И скажу так, как в грамоте Государь Петр Первый сказал: а их неверных магометан согнать в поля и степи пустые и песчаные на прежние их жилища. А тут опять заведется благочестие…». См.: [Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции гр. А.Г. Орлова с предисловием Л.Н. Майкова // Сборник исторических материалов и документов, относящихся к новой Русской истории XVIII и XIX веков. Изд. М. Михайловым. СПб., 1873. С. 142.

81

Из прибывших в Архангельск 520 иностранцев 160 были датчанами, 164 — шведами, 108 — голландцами, 86 — немцами. Далее по количеству следовали 36 человек из Средиземноморья — турок, венецианцев, итальянцев (Дулич. Л. На службе России // Морской сборник. 2006. № 1).

82

См.: Берти Дж. Россия и итальянские государства в период Рисорджименто. М., 1959.

83

Каллистов Н.Д. Архипелажская экспедиция // История русской армии и флота. М., 1912. Т. 8. С. 53. Возможно, отклик на плавание «Армонта» содержится в «Гистории о российском матросе Василии Кориотском и прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли»: «И уже тому два года, пришли морем в наша государства из Европии кораблями российские купцы, и я в то время гуляла с девицами в шлюпках и смотрела российских товаров и всяких диковинок», (цит. по: Русская литература XVIII века. 1700-1775. М., 1979. С. 17).

84

См.: Орешкова С.Ф. Вступительная статья // Толстой П.А. Описание Черного моря, Эгейского архипелага и османского флота / Сост. И.В. Зайцев, С.Ф. Орешкова. М., 2006. С. 44. О П.А. Толстом см.: Орешкова С.Ф. Османская империя глазами русских дипломатов // Османская империя. События и люди. М., 2000. С. 15-19.

85

Толстой П.А. Дневник, писанный им во время путешествия в Италию и на остров Мальту в 1697-1698 гг. // Русский архив. 1888. Кн. 1. Вып. 2; Он же. Описание Черного моря, Эгейского архипелага и османского флота. См. также: Русский посол в Стамбуле. Петр Андреевич Толстой и его описание Османской империи начала XVIII в. / Сост., вступ, ст., коммент. М.Р. Аруновой, С.Ф. Орешковой. М., 1985.

86

Цит. по: Виноградов В.Н. Трагедия на реке Прут // История Балкан. Век восемнадцатый. М., 2004. С. 57

87

Там же С. 55-57.

88

Министр иностранных дел Франции герцог де Шуазель писал в 1768 г.: «Я с печалью убедился, что север Европы подчиняется все более и более русской императрице…, что на севере приготовляется лига, которая станет страшной для Франции (речь шла о „Северном аккорде'. — Авт.). Самое верное средство разрушить этот проект и, быть может, низвергнуть императрицу с захваченного ею трона — это было бы возбудить против нее войну. Только турки в состоянии оказать нам эту услугу» (цит. по: Черкасов П.П. Франция и русско-турецкая война, 1768-1774 гг. // Новая и новейшая история. 1996. № 1. С. 53-54).

89

См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Сочинения. М., 1994. Кн. XIV. С. 513.

90

Турки, привыкшие к господству в Восточном Средиземноморье, преувеличивая мощь своего флота, имели, как оказалось, превратные представления о русском флоте. Османский министр Ресми-эфенди писал о том, что флот этот состоит из старого хлама, что первая же буря разнесет его в щепки. Впрочем, последнее предсказывали и европейские наблюдатели. Ресми-Ахмет-Эфенди. Сок достопримечательного в сущности, о начале и важнейших событиях войны, происходивших между Высокою Портою и Россией / Предисл. О.И. Сенковскго // Библиотека для чтения. 1854. Т. 24. Отд. I.

91

Подробнее о внешнеполитической ситуации см. гл. 3.

92

А.Г. Орлов в 1772 г. рекомендовал Н.И. Панину Грейга такими словами: «Осмелюсь препоручить в вашу любовь и милость исправнаго и храбраго Грейга. Прошу быть к нему милостиву». Панин в ответ называет Грейга «достойным флагманом» и благодарит за него Орлова (Переписка графа Н.И. Панина с графом А.Г. Орловым-Чесменским. 1770-1773 // Русский архив. 1880. III (2). С. 244-245).

93

В числе первых двенадцати моряков, посланных в Англию в 1762 г., находился мичман Михайло Кожухов, участник Семилетней войны, отличившийся беспримерным мужеством — это он, будучи дежурным офицером, не допустил высадки в Кронштадтской гавани Петра III, только что свергнутого с престола. См: Шигин В. Всеми забытый капитан Кожухов // Век XVIII. Под андреевским флагом. М., 1994.

94

Попытка Англии заключить договор о подобном найме с Россией имела место в 1755 г. См., например: История дипломатии. М., 1959. Т. I. С. 332.

95

Это были будущие вице-адмиралы Т.Г. Козлянинов (1739-1798) и Н.С. Скуратов (1741-1812), будущий капитан I ранга М.Г. Коковцев (1745-1793) и менее известные Николай Рагозин, Федор Маталов и Иван Селифонтов (подробнее об этом см.: Настенко И.А., Яшнев В. История Мальтийского ордена. Кн. II. Мальтийский орден и Россия: Иоанниты в новое и новейшее время. XVIII-XX вв. М., 2005. С. 29). Т.Г. Козлянинов (Козлеинов) был также в числе отправленных в Англию из Кронштадта 12 декабря 1762 г. (Материалы для истории русского флота. СПб., 1886. Ч. XI. С. 7).

96

АВПРИ. Ф. 6/6. Сношения России с Мальтой. 1746-1801. Д. 5. Л. 1-3; Rulhiere С/.С. Histoire de l’anarchie de Pologne, et du demembrement de cette republique suivie des Anecdotes sur la revolution de Russie en 1762 // Oeuvres. Paris, 1819. T. 3. P. 292; Перминов П. Под сенью восьмиконечного креста (Мальтийский орден и его связи с Россией). М., 1991. С. 76.

97

АВПРИ. Ф. Внутренние коллежские дела. Оп. 2/6. Д. 7177. Л. 64-66. См. также: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. Документы, факты, исследования. СПб., 2007. С. 83-87.

98

Отправляющимся в Англию было предписано знать английский язык и собирать упомянутые сведения. — Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 49.

99

Гистория о российском матросе Василии Кориотском и прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли // Русская литература XVIII в. С. 12.

100

Матвей Коковцев в 1775 г. был назначен в Испанию, а оттуда в разведывательную тайную командировку в Алжир и Тунис.

101

Коковцев М.Г. Описание Архипелага и варварийскаго берега, изъявляющее положение островов, городов, крепостей, пристаней, подводных камней и мелей; число жителей, веру, обряды и нравы их с присовокуплением древней истории, и с тремя чертежами. СПб., 1786; Он же. Достоверные известия об Альжире, о нравах и обычаях тамошнего народа, о состоянии правительства и областных доходов, о положении Варварийских берегов, о произрастаниях и прочем, с верным чертежом. СПб., 1787.

102

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 117.

103

Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Сочинения. М., 1994. Кн. XIII. С.316; Дружинина Е.И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 г. (его подготовка и заключение). М., 1955. С. 63. Рюльер и вслед за ним В.А. Плугин, думается, ошибочно пишут о двух кораблях и утверждают, что коммерческую операцию готовили Г.Г. Орлов и императрица (Плугин В. Алехан, или человек со шрамом. Жизнеописание графа Орлова-Чесменского. Документальная повесть с некоторой долей вымысла. М., 1996. С. 189). Документ, на который мы опираемся, говорит об участии Теплова, но не Орлова.

104

В ряде документов и исследований он фигурирует под именем Василия. Мы придерживаемся данных «Морского биографического словаря» В.М. Лурье (СПб., 2005).

105

Образцов В. «Надежда Благополучия». Первый екатерининский фрегат в Средиземном море // Родина. 2010. № 2. С. 78-79.

106

Как известно, до середины XVI в. в османской внешней торговле преобладали связи с Венецианской республикой, к 1535 г. относится франко-турецкий договор о капитуляциях, и французское купечество начинает утверждаться в Восточном Средиземноморье. Аналогичный договор Великобритания заключила лишь в 1579 г. и в 1781 г. основала Левантийскую компанию. В XVII в. Великобритании принадлежала господствующая роль в левантийской торговле. В XVII в. английские и голландские купцы получили разрешение торговать на Черном море, однако только на турецких кораблях. С 1730-х гг. торговлю Великобритании в Восточном Средиземноморье успешно вытесняла Франция.

107

Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. М., 1883. Приложения 13, 14. С. XXI-XXVIII.

108

См.: Чуйков М. Историческое описание российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до ныне настоящего. СПб., 1786. Т. II. Кн. 1.

109

Там же. С. 21.

110

Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. Приложение 18. С. LXVIII-LXIX.

111

Лишь недавно к этой теме вновь обратилась Г.А. Гребенщикова (Балтийский флот в период правления Екатерины II. С. 52-54).

112

Прошение тульских купцов о торговле в Средиземном море с отметками Екатерины II // Русский архив. 1870 (Год 8-й). Стлб. 541-545. Так же см.: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 193.

113

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIII. С. 476.

114

Там же. С. 316.

115

Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. С.97.

116

Гребенщикова Г.А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. С. 54.

117

Прошение тульских купцов о торговле в Средиземном море. С.541; Плугин В. Алехан, или человек со шрамом. С.188-190.

118

Rulhiere С/.С. Histoire de l’anarchie de Pologne, et du demembrement de cette republique suivie des Anecdotes sur la revolution de Russie en 1762. О Рюльере и его книге см.: Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795. М., 2002. С. 39-40.

119

О «Записке» см.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Kh.IV. С. 272.

120

Г.Л.Арш ввел документ в научный оборот: см. История Балкан. Век восемнадцатый. С. 434-438, а также Новая и новейшая история. 2010. № 6. С. 60-72.

121

РГАДА. Ф. 10. Он. 1. Д. 645. Л. 94-95.

122

Тексты документов см.: Приложение 1 и 2.

123

В исторической литературе высказывалось мнение о том, что в Первую русско-турецкую войну Орловы связывали свои честолюбивые амбиции даже с завоеванием Константинополя, но в устах более трезвой императрицы тема завладения Царьградом во время войны 1768-1774 гг. только шутливо обыгрывалась: в частности, в письме от 4 октября 1769 г. к г-же Бельке она весело замечала, что завоевать Константинополь лишь «несколько легче чем схватить луну зубами» (Собственноручное письмо Екатерины II к госпоже Бельке о победах над турками от 4 октября 1769 года // Бумаги имп. Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел//СбРИО. СПб., 1872. Т. X. С 388).

124

См. Приложение 1. С. 493-494.

125

Его имя пишут по-разному, в частности, «Папазули», а ИМ. Лещиловская, вслед за Кл. Рюльером, предпочитает написание Папа-Огли (Сербский народ и Россия в XVIII в.. СПб., 2006. С. 76).

126

Rulhiere Cl. Histoire de l'anarchie de Pologne. P. 290-293; Camariano-Cioran A. La Guerre Russo-Turque de 1768-1774 et les Grecs //Revue des etudes sud-est européennes. Bucarest, 1965. T. III. № 3-4. Рюльер называл Папазоли Папаз-оглы (Papaz-Ogli), предложив весьма сомнительную этимологию этого имени — Сын Священника. Однако «оглы» в Османской империи обычно присоединялось к знатным турецким фамилиям.

127

См.: Виноградов В.Н. Трагедия на реке Прут // История Балкан. Век восемнадцатый. С. 55-63; Лещиловская И.И. Сербский народ. С. 25-72. Еще в 1745 г. российский резидент в Константинополе А. А. Вешняков доносил Елизавете Петровне о том, что «вся Греция, острова и сам Константинополь в одно время возьмут крест и побегут на помощь Вашего Императорского Величества» (цит. по: Жигарев С. Русская политика в восточном вопросе. (Ее история в XVI-XIX веках, критическая оценка и будущие задачи). Историко-юридические очерки. М., 1896. Т. 1. С. 136-137).

128

Об этом см., например, Pappas КС. Greeks in Russian military service in the late eighteenth and early nineteenth centuries. Thessaloniki: Institute for Balkan Studies, 1991. P. 67, 69.

129

См. Приложение 2. С. 496.

130

Иван Палатино в своем «Прошении» писал о себе как человеке, «которой за честь и любовь имени Ея (императрицы. — Авт.) и за достоинство империи предпринял такой подвиг, и жизнь свою предавал в жертву». См. Приложение 1. С. 490.

131

Арш Г.Л. Греция: Торговля. Просвещение. С. 435. Следует иметь в виду, что грамота, приводимая Палатино и публикуемая нами в Приложении, представляет собой дубликат грамоты, выданной Папазоли при его отъезде из России и выброшенной вместе со всеми документами за борт корабля, захваченного триполийскими корсарами. Эти документы, попади они в руки триполийцев, раскрыли бы цель поездки. В грамоте от 12 августа 1764 г., приводимой Палатино, и идентичном ей списке, опубликованном А.И. Маркевичем в «Записках Одесского общества истории и древностей российских», содержатся сведения о пленении миссии корсарами и ее последующей деятельности в Химаре, а также сообщение о требовании отправляться в Морею.

132

[Маркевич А.И.] Доклад действительного члена А.И. Маркевича о посылке грека Георгия Папазогли на Балканский полуостров в 1763-1764 г. // Записки Одесского общества истории и древностей. Одесса, 1896. Т. 19. С. 42-46.

133

Ср.: Манифест Екатерины II от 6 июля 1762 г. // Семнадцатый век. М., 1869. Кн. 4. С. 217-223.

134

Об анклавах подобного типа см.: История Востока. Т. IV. Восток в новое время (конец XVIII — начало XX в.) Книга 1. М., 2004. С. 30-38,

135

Archivio di Stato di Firenze. Segreteria e Ministero degli Esteri. Pezzo 2317. Оригинал по-итальянски.

136

Так называл себя Порфирий Успенский, основатель первой духовной миссии в Иерусалиме в 1847 г.

137

См.: Лещиповская И.И. Сербский народ и Россия в XVIII веке. Гл. 2.

138

См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 295.

139

Иван Палатино пишет: «В Епире, южной части Албании, живут химариоты. Народ весьма храбрый и сильный, которых венициане употребляют в военную службу, а у короля неаполитанскаго составляют один полк гвардии под именем Македонскаго, а полковник онаго граф Карафа родом из Кафалонии. По прошествии трех годов возвращаются они в отечество свое, а на их места никто не вступает кроме одноземцов их, чрез что они сверх природной их храбрости приобретают еще и в воинской ексерциции довольное сведение и способность». См. Приложение 1. С. 491.

140

Цит.по: Арш ГЛ. Греция: Торговля. Просвещение. С. 434-435.

141

[Грейг С.К.] Собственноручный журнал капитана-командора (впоследствии адмирала) С.К. Грейга // Морской сборник. 1849. Т. II. № 10 (октябрь). С. 653.

142

См. Приложение 1. С. 485.

143

Там же. С. 486.

144

Приложение 2. С. 496.

145

Приложение 1. С. 486.

146

Приложение 2. С. 496.

147

Приложение 1. С. 494.

148

Арш Г.Л. Албания: Рост сепаратизма местных властителей // История Балкан. Век восемнадцатый. С. 485. По словам Бицилли, «он проехал по различным местам Греции для того, чтобы побудить главных приматов и более надежных жителей-христиан сформировать группы в пользу оружия ВИВ. Ему это удалось сделать посредством этих тайных ходов с 1764 по 1768 г., после бесконечного числа попыток, опасностей, тягот, издержек, обязательств и ручательств» (там же).

149

Как участник секретной миссии, Палатино и позднее, находясь в Петербурге, хранил тайну: «никому о том не открывал, а отзывался к знакомцам и приятелям своим, которые ведать домогалися (видимо, о цели его пребывания в столице России. — Авт.), что прозьба его состоит в некоторой сумме денежной, которою он ссудил в Италии одного российскаго афицера, посланного туда для [сопровождения] колонистов». На деле речь шла о возвращении девятисот червонцев, истраченных на Папазоли и Capo. К Прошению он приложил «Обязательство Мануила Capo в девяти стах червонных (9 тыс руб. золотом — Авт.), издержанные им, Палатином, на содержание его, Папазола, с товарищем» (Приложение. С. 490). Этот документ не обнаружен.

150

Приложение 1. С. 488.

151

Приложение 2. С. 496-497.

152

См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 272.

153

Приложение 1. С. 488.

154

Там же. С. 489.

155

Там же.

156

Там же.

157

Там же.

158

Там же. С. 486.

159

РГАДА. Ф. 15. Д. 146. Л. 95-95об.

160

Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 273.

161

Спустя много лет на горестное прошение Capo, пожертвовавшего своим «здоровьем и имением» ради затеи Г.Г. Орлова, ему было пожаловано… 300 рублей.

162

Письма графа Н.И. Панина к графу А.Г. Орлову во время Морейской экспедиции // Русский архив. 1878. № 12. С. 433.

163

См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 298.

164

Арш Г.Л. Греция: Торговля. Просвещение. С. 438. Греческие сообщения о том, что Палатино «вплоть до начала русско-турецкой войны вел агитацию в Пелопоннесе в пользу России», сомнительны, так как в своем «Прошении» тот писал о двухлетнем пребывании в России (1766-1768), что, естественно, могло не исключать временных отъездов.

165

Nagata Y. Greek Rebellion of 1770 in the Morea Peninsula. Some Remarks through the Turkish Historical Sources 11 Memoirs of the Research Department of the Toyo Bunko [Japan]. 1988. № 46. P. 90. Японский историк Нагата высказал предположение, что Екатерина II даровала Бенаки генеральский чин. Нельзя исключить того, что морейские капитаны в преддверии освобождения Греции уже делили власть между собою. Этим можно объяснить обещания Екатерины, если таковые были. Во всяком случае, Стефан Мавромихали, все еще надеясь на освобождение Морей, сообщал в 1771 г. командованию российским флотом, что он собрал отряд из 300 майнотов на русскую службу и «себя просит зделать главным над местечком Мани» (РГА ВМФ. Ф. 190. On. 1. Д. 16. Л. 87).

166

Большинство этих сведений приводится в весьма содержательной статье румынской исследовательницы Ариадны Камариано-Сиоран (Camariano-Cioran A. La Guerre Russo-Turque de 1768-1774 et les Grecs) и отчасти восходит к К. Рюльеру. Однако они нуждаются в проверке. Работа А. Камариано-Сиран наряду с заслуживающими внимания положениями и более или менее продуктивными гипотезами (часть из которых, правда, изложена слишком категорично) содержит ряд неточностей. В частности, А. Камариано-Сиоран утверждает, что написание Н.И. Паниным письма к Мавромихали было уступкой политическому противнику А.Г. Орлову, сделанной в угоду родственных связей: будто бы А.Г. Орлов был женат на дочери Н.И. Панина (Р. 520). Но Н.И. Панин был неженат, не имел детей и разделил собственные имения между своими секретарями. Много лет спустя после Первой русско-турецкой войны А.Г. Орлов действительно благословил брак детей, но это были дочь В.Г. Орлова и сын П.И. Панина (сведения об этом содержатся в РГАДА, в фонде Орловых).

167

Арил Г.Л. Этеристское движение в России. Освободительная борьба греческого народа в начале XIX в. и русско-греческие связи. М., 1970. С. 78; Camariano-Cioran A. Op. cit. Р. 518-519. А. Камариано-Сиоран полагала, что Папазоли выезжал в Грецию в 1763 или 1766 гг. Прошение Ивана Палатино не оставляет сомнения в том, что Папазоли в 1763 г. в Греции не был, он посетил Балканы в 1766 г. и побывал в Греции, после чего затаился в Триесте.

168

Camariano-Cioran A. Op.cit. Р. 519, 520. [Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции гр. А.Г. Орлова; Арш Г.Л. Российские эмиссары в Пелопоннесе и Архипелагская экспедиция 1770-1774 годов. С. 65.

169

Аншаков Ю.П. Черногория — славянская твердыня. Жизнь общества, становление государства // История Балкан. Век восемнадцатый. С. 362-363.

170

Приложение 1. С. 493. Изъятие оружия происходило с трудностями из-за сопротивления населения: «Из Турции получено известие, что Морейские жители, у коих велено было отнять все их оружие, противятся еще и поныне всеми силами оному указу, и никто не хочет отдать своего оружия: а в Патрассе, в Майнотской провинции и в древней Аркадии происходили уже по сей причине и кровопролития, ибо тамошние жители греки, выбрав себе предводителя, приняли твердое намерение не отдавать своего оружия ни под каким видом» (Санктпетербургские ведомости. 1769. № 17. 27. II. 1769).

171

Китромилидис П. Эпоха Просвещения в Греции / Пер. с новогреческого М. Грацианского. СПб., 2007. С. 130-131. Ученый отмечал, что «традиционная греческая надежда на избавление народа оформилась в другое представление, которое стало господствовать в политической мысли сменявших друг друга поколений греческих ученых и народных или церковных лидеров. Ожидалось, что освобождение народа произойдет благодаря вмешательству «Третьего Рима» (а не Австрии и Венеции, как ранее. — Авт.), куда переместилась сила православной империи. Этот политический расчет был наделен динамикой широкого народного отклика, который объяснялся связью нового освоения возможностей международной жизни с психологической силой традиции. Русские ожидания, которые зародились благодаря этой переориентации, и стали определяющей политической силой в греческой жизни на протяжении восемнадцатого века» (с. 132-132).

172

«Надобно сознаться, — писала государыня Панину, — что корабли походили на флот, выходящий каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный». Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIII. С. 392.

173

Материалы для истории русского флота. СПб., 1888. Т. XII. С. 305-308.

174

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 217. Об А.М. Обрескове см.: Перминов П. Посол III класса. Повествование о российском дипломате Алексее Михайловиче Обрескове. М., 1992.

175

Blondy A. L’Ordre de Malte et Malte dans les affaires polonaises et russes au XVIIIe siécle // Revue des etudes slaves. 1994. № LXVI / 4. P. 740.

176

Екатерина не без гордости сообщала, что перед поездкой в Казань она выучила несколько фраз по-турецки и по-арабски, которые употребляла при обращении к татарским представителям. Это произвело хорошее впечатление на население. Кроме того, императрица посетила Булгар и позволила татарам отправлять там беспрепятственно богослужение.

177

Дж. Берти ошибался, утверждая, что А. и Ф. Орловы посетили инкогнито Италию в 1767 г. (Берти Дж. Россия и итальянские государства в период Рисорджименто). Это имело место в конце 1768 г. Знакомство Орловых с П. Маруцци также состоялось в России, а не в Италии не позднее конца 1767 г.

178

См. гл. 6.

179

См.: АВПРИ. Ф. 41/3. Сношения России с Венецией. Д. 13, 14, 35 и др.

180

Там же. Д. 13. Л. 1об.; Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 246.

181

О школе см.: Арш Г.Л. Греция: Торговля. Просвещение. С. 430-432; Китромилидис П. Эпоха Просвещения в Греции. С. 35.

182

АВПРИ. Ф.41/3. Сношение России с Венецией. Ед. хр. 13. Л. 1.

183

G. сГА. 1768. № 82 и 89 по сообщениям от 11 октября, полученным из Петербурга.

184

АВПРИ. Ф. 41/3. Сношение России с Венецией. Д. 14. Л. 14-14об. Дмитрий Михайлович Голицын (1721-1793) — князь, камергер двора Елизаветы Петровны, дипломат; в 1759-1761 гг. — посол в Париже, в 1761-1792 — в Вене при императорском дворе.

185

Там же. Д. 34. Л. 32, 33.

186

Там же. Д. 35. Л. 12об.

187

Там же. Д. 14. Л.18.

188

Там же. Л. 20.

189

Там же. Д. 34. Л. 54.

190

Семена Порошина Записки, служащие к истории Его Императорского Высочества… Павла Петровича наследника престола Российского. СПб., 1844.

191

Именно И.Г. Чернышеву впоследствии императрица писала и о своей любви к «испанским замкам» и доверительно просила не принимать «за бредню» ее признание в том, что «после Ивана Чернышева никто более Катерины не любит шум, гром и громаду». Испанские замки и шум с громадою, кстати говоря, ассоциировались в сознании императрицы с Архипелагской экспедицией (Собственноручные письма императрицы Екатерины П-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву// Русский архив. 1871. № 9. Стлб. 1324-1326).

192

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 247.

193

АВПРИ. Ф. 2/6. Внутренние коллежские дела. Д. 7232. № 36, 58, 66.

194

Там же. Д. 7175. Л. 228.

195

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 250.

196

Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война [1768-1774] // Труды Моек. гос. историкоархивного ин-та. Т. 23. М., 1967. С. 159-160.

197

АВПРИ. Ф. 2/6. Внутренние коллежские дела. Ед. хр. 7233. № 58. Л. 14.

198

Собственноручные письма императрицы Екатерины Н-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву. Стлб. 1337.

199

Тарле Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг [1769-1774]. М.; Л., 1945. С. 103.

200

АВПРИ. Ф. 89/8. Сношения России с Турцией. Ед. хр. 1878. Л. 29.

201

О распространенности подобного рода шифра при русском и европейских дворах см.: Стегний П.В. Хроники времен Екатерины II. М., 2001. С. 422-436.

202

Собственноручные письма императрицы Екатерины II к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву. Стлб. 1318.

203

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 375. Подробнее о И.Г. Чернышеве см. статью В.Э. Булатова в Приложении.

204

РГАДА. Ф. 5. On. 1. Д. 84. Л. 17.

205

Там же. Ф. 1384. On. 1. Д. 1485. Л. 1.

206

Там же. Ф. 5. On. 1. Д. 84. Л. 8.

207

АВПРИ. Ф. 2/6. Внутренние коллежские дела. Д. 7232. Л. 71.

208

К биографии графа А.Г. Орлова-Чесменского (Из бумаг вице-канцлера кн. А.М. Голицына) // Русский архив. 1876. № 7. С. 270 (Циркуляр вице-канцлера кн. Голицына к нашим представителям при иностранных дворах. Петергоф, 21 июня 1768 г.).

209

Плугин В. Алехан, или человек со шрамом. С.175. В.А. Плугин принадлежит к числу тех историков, которые полагали, что болезнь А.Г. Орлова была «отчасти политического свойства».

210

Е.Р. Дашкова записала, что жила в Данциге в той же «лучшей гостинице», где жил и граф Алексей Орлов, «очень рассердившийся» в связи с тем, что на стенах гостиницы висели картины, «изображающие битвы, проигранные русскими войсками» (Дашкова Е.Р. Записки // Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 94).

211

О посещении Орловыми Дрездена И.Ф. Богданович записал: «Граф Алексей Григорьевич и граф Федор Григорьевич Орловы приехали в Дрезден в конце 768 года, расположась ехать к водам. Тут он [Богданович] имел случай быть очень знаем графом Федором Григорьевичем» (Богданович И.Ф. Автобиография // Отечественные записки. 1853. Т. 87. Кн. 4. Отд. VII. С. 185).

212

[Б. авт.] Лашкарев С.Л. Дипломат Екатерининского времени (Из современных подлинных бумаг) // Русский архив. 1884. Кн.2. С. 5-32.

213

К биографии графа А.Г. Орлова-Чесменского. С. 271.

214

Материалы для истории русского флота. 4. XI. С. 359.

215

АВПРИ. Ф. 41/3. Сношения России с Венецией. Д. 35. Л. 12об.

216

Иное мнение высказывает В.А. Плугин, впрочем, следующий за мнением Рюльера. (Ппугин В.А. Алехан, или Человек со шрамом) С. 181.

217

[Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции графа А.Г. Орлова. С. 143.

218

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 364.

219

17 декабря 1768 г. маркиз Маруцци сообщил Н.И. Панину, что выполнил свои служебные обязанности перед А.Г. Орловым (АВПРИ. Ф. 41/3. Сношения России с Венецией. Д. 35. Л. 12об.).

220

[Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции графа А.Г. Орлова. С. 142.

221

Вспомним его строки в письме к брату: «И если ехать, так уж ехать до Константинополя и освободить всех православных и благочестивых из-под ига тяжкого…». Как уже упоминалось, эта идея была близка семье Орловых. Неслучайно почти в то самое время (27 ноября) брат Григорий выступил на Совете при Высочайшем Дворе с предложением создать фонд освобождения православных — «о некотором учреждении освобождения греческого закона народов, употребя на произведение сего в действо с кладкою капитала». Г.Г. Орлов имел в виду направить с этим капиталом доверенных лиц на Балканы, по-видимому, для подготовки восстания против турок. Он полагал, что в случае успеха восстания можно было бы взять православные народы «под протекцию России», оставя их в управлении собственных правителей, избранных по воле населения («сделать разных владельцев, оставя им в выборе на волю»). — АГС. Т. I. С. 357.

222

Плугин В.А. Алехан, или человек со шрамом. С. 178.

223

[Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции графа А.Г. Орлова. С. 143-144.

224

Соловьев СМ. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 298.

225

Лещиловская И.И. Сербский народ и Россия. С. 82.

226

Анатолий (Мелес) (ум. 1775 г.), родом волошанин, но родившийся уже в России в Золотоноше, обучался в Киево-Могилянской академии, жил на Афоне и был поставлен в епископы константинопольским патриархом. В России Анатолий (Мелес) постоянно конфликтовал с Синодом, и в результате этих конфликтов, возникавших во время его приездов за милостыней для Афонского Павло-Георгиевского монастыря, в 1759 г. был отправлен простым монахом в ссылку в Тобольск. В 1762 г. по указанию Екатерины Мелеса из Тобольска переводят в Нижний Новгород в Макарьевский монастырь. См.: Григорович Н. И. Анатолий Мелес, епископ. Исторический очерк по новооткрытым бумагам // Русский архив. 1870. № 4-5 (8). Стлб. 689-743.

227

Добрынин Г. И. Истинное повествование, или Жизнь Гавриилы Добрынина (прожившего 72 года 2 месяца и 20 дней), им самим писанная в Могилеве и в Витебске. В 3-х ч. (изд. 2 и предисл. М.И. Семевского). СПб., 1872. С. 114.

228

После такой речи бывшему ссыльному Анатолию Мелесу было дозволено стать настоятелем Глуховского Петропавловского монастыря. (Там же. С. 115).

229

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 360-361.

230

Собственноручные письма императрицы Екатерины П-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву// Русский архив. 1871. № 9. Стлб. 1318.

231

АГС. СПб., 1869. Т. 1. Стб. 5. Предложение Г.Г. Орлова Г.А. Гребенщикова несколько наивно толкует как документальное свидетельство того, что «именно Григорий Орлов первым подал мысль о посылке эскадры императрице и членам Совета, а его брат Алексей должен был служить проводником этих идей и координатором действий между Петербургом и повстанцами» (Гребенщикова Г.А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. Документы, факты, исследования. СПб., 2007. С. 179).

232

АГС. СПб., 1869. Т. 1. Стб. 10.

233

Собственноручные письма императрицы Екатерины П-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву С. 1323-1324; Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Сочинения. М., 1994. Кн. XIV. Стлб. 268.

234

В рескрипте графу А.Г. Орлову от 9 января 1770 г. Екатерина II, указывая на необходимость приобрести в Средиземноморье порт «на острове или твердой земле», писала: «…хотя б и ничего иного не сделали, то бы тем самым вы много для переду предуспели, если б доставили России в руки порт в тамошнем море, который стараться будем при мире удержать. Под видом же коммерции он всегда будет иметь сообщение с нужными народами во всем мире и тем, конечно, сила наша не умалится в тамошнем краю» (Материалы для истории русского флота. Ч. XI. СПб., 1886. С. 529).

235

В рескрипте адмиралу Г.А. Спиридову от 5 июля 1769 г. Екатерина писала: «По причине настоящей у нас с Портою оттоманскою войны, которая с ее стороны столь вероломно начата, рассудили Мы за нужное для учинения сей диверсии в чувствительнейшем месте воспользоваться известною склонностью греческих и славянских народов, отчасти ей подвластных, а отчасти еще за вольность свою до ныне мужественно поборающихся, и стараться составить из них при нашем подкреплении и под нашим руководством целый корпус не только к упражнению турецких сил в собственной своей земле удобной, но, если помощет великому нашему подвигу десница Всевышнея, и к потрясению в Европе самого основания оных вкупе с столицею злочестья магометанского» (Там же. С. 366) Как видим, императрица смело строила свои «испанские замки»!

236

Там же. С. 405.

237

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя графа А.Г. Орлова-Чесменского / Сообщ. кн. Н.А. Орловым // СбРИО. СПб., 1867. T.I. С. 2. Заметим, что Екатерина II четко различала территорию Морей (Пелопоннеса, «твердой земли») и Архипелага. В историографии есть тенденция соединять эти понятия и рассматривать начальной целью экспедиции Архипелаг.

238

Там же.

239

Руководитель французского внешнеполитического ведомства герцог де Шуазель рассчитывал на то, что, возбудив войну против России, удастся «низвергнуть императрицу с захваченного ею трона». (Черкасов П.П. Франция и русско-турецкая война, 1768-1774 гг. // Новая и новейшая история. 1996. № 1. С. 53).

240

Примечательна точка зрения американского исследователя Хью Рексдейла об отношении элиты российского дворянства к средиземноморским планам императрицы, хотя далеко не во всем с ним можно согласиться. Он указывает на то, что российское дворянство в своем большинстве не было заинтересовано ни в средиземноморской торговле, ни в приращении территорий. И в 1780-х гг., кроме украинца Безбородко, Потемкина (русско-польского происхождения) и бывшей германской принцессы Екатерины II, «Греческий проект» не поддержала ни одна из известных семей российского дворянства. «Даже удивительно, — заключает исследователь, — насколько узкой была социальная база российской внешней политики» (Ragsdale Н. Russian projects of conquest in the eighteenth century // Imperial Russian foreign policy / Ed. and trans. by Hugh Ragsdale, V.N. Ponomarev. Cambridge, 1993. P. 102).

241

В связи с этим нельзя не привести блестящую характеристику А.Г. Орлова, данную Е.В. Тарле: «Умный, дерзостный, храбрый, любящий риск и ищущий риска, но вместе с тем расчетливый, не боящийся ни пули, ни ответственности. Алексей Орлов… был как раз подходящим человеком для подобного головоломного задания» (Тарле Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774) // Сочинения. М., 1959. Т. 10. С. 25).

242

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя графа А.Г. Орлова-Чесменского. С. 6.

243

[Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции графа А.Г. Орлова с предисловием Л.Н. Майкова // Сборник исторических материалов и документов, относящихся к новой Русской истории XVIII и XIX веков. Изд. М. Михайловым. СПб., 1873. С. 143.

244

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя гр. А.Г. Орлова-Чесменского. С. 11.

245

АГС. Т. I. Стб. 10, 357.

246

АВПРИ. Ф.89/8. Сношения России с Турцией. Д. 1867. Л. 1-10.

247

Цит. по: Соловьев СМ. История России с древнейших времен. С. 293.

248

Уляницкий В. А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. М., 1883. С. 113.

249

Camariano-Cioran A. La Guerre Russo-Turque de 1768-1774 et les Grecs // Revue des etudes sud-est européennes. Bukarest, 1965. T. III. № 3-4. R 524.

250

«В память первого шествия российского военного флота в Средиземное море в 1769 году для вспоможения благочестивых греков и освобождения их от ига нечестивого турка…» (РГАДА. Ф. 10. Кабинет Екатерины II. On. 1. Д. 444. Л. 5).

251

Платон (Левшин). Слово на торжество славного мира, празднованнаго 1775 года иулия 10 дня (Успенский собор в Кремле) // Поучительные слова при высочайшем дворе… Екатерины Алексеевны с 1763 года по 1780 год сказанный… Платоном. М., 1780. Т. 3. С. 73-88.

252

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя гр. А.Г. Орлова-Чесменского. С. 31.

253

Смилянская И.М. О политике Екатерины II в Средиземноморье и первых российско-арабских политических контактах // Анналы. Институт востоковедения РАН. М., 1997. Вып. V-VI.

254

Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. XIX. С. 280.

255

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя гр. А.Г. Орлова-Чесменского. С. 15.

256

Там же. С. 20.

257

АВПРИ. Ф.41/3. Сношения России с Венецией. Д.40. Л.21-32.

258

Берти Дж. Россия и итальянские государства в период Рисорджименто. М., 1959. С. 65.

259

Черкасов П.П. Франция и русско-турецкая война. С. 62.

260

Материалы для истории русского флота. СПб., 1886. Ч. XI. С. 387-388.

261

Примечательно, что английский консул сэр Джон Дик выполнял свои обязанности и в Генуе; во всяком случае, в марте 1770 г., когда сильно пострадавший при шторме корабль «Ростислав» прибыл в Геную, именно «находящийся во оном городе от российского и английского двора конзюль» обеспечил «по его должности» «все исправления корабля», длившиеся 59 дней (РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 17). Дик, как известно, не был утвержден в ранге российского консула английскими властями, но по окончании войны за помощь был награжден в России орденом св. Анны (Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet, 1769-70 // Slavonic and East European Review. Vol. 31. [New York], 1952/53. C. 158-159).

262

Плугин В.А. Алехан, или человек со шрамом (Жизнеописание графа Орлова-Чесменского). М., 1996. С.199-200.

263

РГАДА. Ф. 15. Оп. Госархив. Д. 181; Ф. 10/1. On. 1 Кабинет Екатерины II. Д. 645. Л. 197-199.

264

Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. XIV. С. 280.

265

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 366.

266

Цит.по: Плугин В.А. Алехан, или человек со шрамом. С. 201.

267

Санктпетербургские ведомости. 1770. № 10. 2 февраля.

268

Лещиловская И.И. Сербский народ и Россия в XVIII веке. СПб., 2006; История Балкан. Век восемнадцатый. М., 2004.

269

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. XIV С. 299.

270

Там же. С. 298.

271

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 422.

272

Полковник Герфсдорф, судя по письму от 14 августа 1769 г. В.С. Тамара к А.Г. Орлову, выходил из Черногории через Котор один. Он вступил в конфликт с губернатором Котора, не давшим полковнику разрешения свободно проследовать в Венецию, Триест или Анкону (К биографии графа А.Г. Орлова-Чесменского // Русский архив. 1876. Кн. 2. С. 294).

273

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя гр. А.Г. Орлова-Чесменского. С. 35.

274

Тарле Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774). С. 34.

275

Плугин В.А. Алехан, или человек со шрамом. С. 199.

276

Черкасов П.П. Франция и русско-турецкая война. С. 60.

277

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя гр. А.Г. Орлова-Чесменского. С. 35.

278

Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Сочинения. М., 1994. Кн. XIV. С. 273.

279

Материалы для истории русского флота. СПб., 1886. Ч. XL С. 331.

280

Бумаги ими. Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел // СбРИО. СПб., 1872. Т. X. С. 390-391.

281

См.: Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet, 1769-70 11 Slavonic and East European Review. Vol. 31. [New York], 1952/53. C. 152-153.

282

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя графа А.Г. Орлова-Чесменского / Сообщ. кн. Н.А. Орловым // СбРИО. СПб., 1867. Т. I. С. 11.

283

См., например: Blondy A. L’Ordre de Malte au XVIII e siécle. Des derniers splendeurs a la ruine. Paris, 2002. P. 256-257.

284

Плугин В. Алехан, или человек со шрамом. С. 183.

285

О состоянии и составе эскадр, судьбе отдельных судов, входивших в них, существует обширная литература. См. историографический очерк: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. Документы, факты, исследования. СПб., 2007. С. 10. Наиболее подробно на английском языке морская история Архипелагской экспедиции изложена в кн.: Anderson R.C. Naval Wars in the Levant. 1559-1853. Liverpool, 1952. P. 277-307.

286

Материалы для истории русского флота. 4. XL С. 366.

287

Там же. С. 364.

288

Там же. СПб., 1888. Ч. XII. С. 133-134.

289

Языковые проблемы, несомненно, усложняли работу. Недаром английским офицерам, вступавшим на русскую службу, давалось указание срочно учить русский язык, ибо они не знали, например, «названием веревок и прочаго», их также велено было экзаменовать «для точнаго сведения о искустве и знании» (см.: Материалы для истории русского флота. 4. XI. С. 741).

290

Бумаги имп. Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел. С.391.

291

Ключевский В.О. Курс русской истории // Сочинения. М., 1989. Т. 5. С. 44.

292

Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 358.

293

Переписка российской императрицы Екатерины II и господина Вольтера, продолжавшаяся с 1763 по 1778 год. Перевел с французского Иван Фабиян. М., 1805. Ч. 1. С. 66.

294

О Дж. Эльфинстоне существует значительная литература. Блестящую характеристику ему дает Э. Кросс (Кросс Э. Британцы в Петербурге: XVIII век. СПб., 2005. С. 208-210). Архив Эльфинстона, включая его неопубликованные записки о русско-турецкой войне, находится в США (Princeton University Library. Dep. of Rare Books and Special Collections. Manuscript Division. C0951).

295

Один из таких конфликтов описывает в своем Журнале С.П. Хметевский (см. Приложение 8, С. 580), в защиту же Эльфинстона вступается в своих мемуарах англичанин Весли (Весли В. Воспоминания участника Архипелагской экспедиции // Морской сборник. 1914. Т. 382. № 5. С. 1-53), причем мнение мемуариста (Э. Кросс полагает, что его звали не Весли, а Т. Ньюберри) до настоящего времени довлеет в западной историографии при выяснении роли Эльфинстона в русско-турецкой войне (см. об этом, например: Кросс Э. Британцы в Петербурге. С. 207; или www.invaluable.com/auction-lot/admiral-john-elphinston-s-personal-logbook-from-s-l-c-c3f85r7klj).

296

Эта самостоятельность и вынудила А.Г. Орлова выставить на своем корабле кайзер-флаг, означавший, что все суда обязаны подчиняться его приказам, как если бы они исходили от самой императрицы.

297

Рескрипты и письма имп. Екатерины II на имя графа А.Г. Орлова-Чесменского. С. 28.

298

Там же. С. 31.

299

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 759.

300

В рескрипте Арфу Екатерина отмечала, что датский король «содержит в готовности 400 матросов для службы нашей», но при этом императрица запрещала «менять российских матросов на датских, разве по единой причине болезни» (Там же). Г.А. Гребенщикова указывает, что на рейде Копенгагена Арф все-таки нанял на русскую службу 99 датских матросов (Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 301).

301

Собственноручные письма императрицы Екатерины П-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву// Русский архив. 1871. № 9. Стлб. 1337-1338.

302

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 760.

303

Там же. С. 765.

304

Там же. С. 671.

305

Там же. СПб., 1888. Ч. XII. С. 8.

306

Там же. Об отношении с иностранными державами императрица повторила инструкцию Спиридову.

307

Там же. С. 168.

308

Там же. С. 144-145.

309

Там же. С. 144.

310

АВПРИ. Ф. 41/3. Сношения России с Венецией. Д. 45. Л. 93-94. Например, в Журнале инженер-офицеров флота под 13 декабря 1770 г. появилась запись о прибытии курьера Хрестенека (названного Крестининым), который по отправлении из Санкт-Петербурга «следовал сухим путем до Ливорны 25 дней», а побыв только час у А.Г. Орлова, сразу отправился на юг Италии, где через 9 дней смог сообщить о наградах за Чесму морякам, застрявшим на карантине на Сицилии (Журналы инженер-поручика Келхена: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 45). В дальнейшем в чине майора и генеральс-адъютанта А.Г. Орлова И. Хрестенек участвовал в поимке княжны Таракановой. Возможно, его родственником был Карл Людвиг Христинек ("1732 или 1733-1792 или 1794), прославившийся как живописец-портретист, автор портретов руководителей и участников Архипелагский экспедиции.

311

Василий Степанович Тамара (1740-1813/1819), именно в Архипелагскую экспедицию начал свою в будущем блестящую карьеру дипломата, с 1799 по 1809 г. был российским послом в Константинополе. О нем см. также гл. 1.

312

О нем неоднократно упоминают Журналы инженер-поручика Келхена: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 22, 39об. С Робертом Броуном на судне «Тартар» в 1772 г. Орлов отправил с миссией к Али-бею Сергея Плещеева. (Плещеев С. Дневные записки путешествия из Архипелагского России принадлежащего острова Пароса в Сирию и к достопамятным местам в пределах Иерусалима находящимся с краткою историею Али-беевых завоеваний, российского флота лейтенанта Сергея Плещеева в исходе 1772 лета. СПб., 1773).

313

Цит. по: Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. М., 1883. Приложение 27. С. ХСП.

314

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 760.

315

РГВИА. Ф. 846. Оп.16. Д. 1860. Л. 5-5о6.

316

См.: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 218-219.

317

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 764.

318

Некоторые материалы об этом приводит Г.А. Гребенщикова (Балтийский флот. С. 196-200,204-205).

319

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 118-199.

320

G.d’A. 1773. № 71. Сообщение из Лондона от 27 августа.

321

См.: Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. С. ХСП. Судя же по документу, хранящемуся в архиве Коллегии иностранных дел в фонде «Сношения России с Турцией», договоренность об английской поддержке была достигнута не позднее конца 1768 — самого начала 1769 г. И это естественно: вряд ли Екатерина II рискнула бы предпринять столь опасную и дорогостоящую операцию, не прозондировав предварительно отношение к ней Англии. «Выписка из рескрипта, данного для наставления адмиралу Спиридову при его отправлении», в котором речь шла о состоявшейся договоренности, была составлена уже «19 генваря 1769 г.» (АВПРИ.Ф. 89/8 Сношение России с Турцией. Ед. хр. 1878. Л. 29. См. также гл. 1). Эта выписка представляет собой предварительный вариант инструкции, врученной адмиралу в июле 1769 г.

322

Цит. по: Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. С. ХСШ.

323

Кросс Э. Британцы в Петербурге: XVIII век. С. 204. По мнению М. Андерсона, вообще «зримый успех» Чесмы «был возможен только благодаря помощи британских офицеров и британского правительства». (Anderson M.S. Britain’s discovery of Russia, 1553-1815. [New York], 1958. P. 129).

324

См.: Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война [1768-1774] // Труды Моек. гос. историко-архивного ин-та. Т. 23. М., 1967. С. 159-190; Тарле Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774). / Соч. в 12 т. Т. 10. М., 1959. С. 9-94; Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet, 1769-70 // Slavonic and East European Review. Vol. 31. [New York], 1952/53. C. 155; M.S. Anderson. Great Britain and Russo-Turkish War of 1768-74 I I English historical Review. [New York], 1954. Vol. XIX (№ 270). C. 39-58.

325

И.Ю. Родзинская сообщает, что во время русско-турецкой войны в русском флоте служили 35 английских офицеров (Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война. С. 180). Энтони Кросс предлагает более значительную цифру — 65 британцев вступили на русскую службу с 1764 по 1772 г., и это, не считая многочисленных волонтеров (Кросс Э. Британцы в Петербурге: XVIII век. С. 200-203).

326

АВПРИ. Ф. 89/8. Сношение России с Турцией. Ед. хр. 1893.

327

См., например: РГА ВМФ. Ф. 172. On. 1. Д. 157. (Документы и переписка между А.С. Мусиным-Пушкиным и графом И.Г. Чернышевым о покупке за границей судов для русского флота, изготовлении в Англии картин для Екатерины II, доставке в Россию медикаментов и о новых изобретениях за границей, о приглашении в русскую службу иноземцев и о выдаче пособий по частным делам графа И.Г. Чернышева. 1770-1772 гг.).

328

Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet, 1769-70. C. 152.

329

Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война.

330

Родзинская И.Ю. Русско-английские отношения 60-70-х гг. XVIII в. (1762-1775): дис.… канд. ист. наук. М., 1967. С. 256 (со ссылкой на: РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 2. Л. 18).

331

РГВИА. Ф. 846. Он. 16. Д. 1860. Л. 7 об.

332

См. подробнее: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 220-224.

333

См., например: G. d’A. 1769. № 99; 1770. № 29.

334

РГВИА. Ф. 846. Оп.16. Д. 1860. Л. 7об.-10.

335

Веспы В. Воспоминания участника Архипелагской экспедиции. С. 5.

336

Донесение тосканского посланника в Париже Никколи от 27 ноября 1769 г.: ASF. Segreteria е Ministero degli Esteri. Pezzo 2334.

337

Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet, 1769-70. C. 156.

338

Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 222.

339

Приложение 8. С. 580.; см. также: Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet. P. 156.

340

G. M. 1774. Vol. 44 (Январь). P. 39.

341

Тарле E.B. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774). С. 27.

342

См. об этом также: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 229.

343

G.M. 1774. Vol. 44. Январь. Р. 42. Сообщение от 27 декабря.

344

Приложение 8. С. 579.

345

РГВИА. Ф. 846. Он. 16. Д. 1860. Л. 10а.

346

Если в июне 1769 г. в инструкции Спиридову Екатерина писала, что «с Португалией у нас нет никаких сопряжений, но из вражды с Испанией она, вероятно, будет… принимать наши корабли» (цит. по: Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. С. XCIV), то к концу 1769 г. в Португалии уже был российский консул И.А. Борхес, получивший назначение в 1769 г. (Уляницкий В.А. Русские консульства за границею в XVIII веке. М., 1899. С. 645; Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 231).

347

«Сколько имеет корабль аглинской против нашева отмены». (См. Приложение 8. С. 577.

348

См. там же. С. 579.

349

С.П. Хметевский в своем Журнале неоднократно подчеркивал, как «здоровость» и терпение русских, так и примерный порядок и чистоту своего корабля. Возможно, его заставило включить подобные пассажи в свои воспоминания противоположное мнение некоего британского офицера, опубликованное General Evening Post (18-21 August 1770): «десять к одному, что они (русские. — Авт.) будут вытеснены из этих морей. Столь жалких моряков еще мир не видовая, грязные, очень грязные, в высшей степени неумелые…». (Цит. по: Anderson M.S. Britain’s Discovery of Russia. P. 131).

350

Приложение 8. C. 581.

351

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 1860. Л. 10 об.

352

К примеру, за 1769-1774 гг. дом британского консула Дика стал по сути резиденцией и штабом А.Г. Орлова в Ливорно, сам Дик принимал активное участие почти во всех акциях, сопровождавших российское присутствие в Тоскане (см. гл. 6 и 7). Не случайно, что когда 18 января 1773 г. в Ливорно отмечался день рождения королевы Англии и консул Дик устроил торжественный прием в своем дворце, 21 артиллерийский залп в честь британской монархини дали как английские, так и российские корабли (Notizie del Mondo 1773. 7. 55).

353

G.M. 1774. Vol. 44. Январь. P. 39.

354

Там же. Впрочем, британский посол в Константинополе Джон Мюррей (Murray) не раз находил в ответ на упреки турок весьма остроумные ответы (см.: Anderson M.S. Great Britain and Russo-Turkish War of 1768-74).

355

Об этом см. подробнее: Ibid; Родзинская И.Ю. Русско-английские отношения 60-70-х гг. XVIII в. С. 250,236,240.

356

Подробнее об этом см. работы И.Ю. Родзинской и П.П. Черкасова (Родзинская И.Ю. Русско-английские отношения 60-70-х гг. XVIII вЧеркасов П.П. Двуглавый орел и королевские лилии. М., 1995; Он же. Екатерина II и Людовик XVI. М., 2001 и др.).

357

Цит. по: Родзинская И.Ю. Русско-английские отношения 60-70-х гг. XVIII в. С. 261.

358

СбРИО. СПб., 1896. Т. 97. С. 319.

359

Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 527.

360

Тарпе Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774). С. 19.

361

Anderson M.S. Great Britain and Russian Fleet. P. 158.

362

Родзинская И.Ю. Русско-английские отношения 60-70-х гг. XVIII в. С. 259-260; Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 232,236,240,244,247, 307, 373-374.

363

Приложение 8. С. 582.

364

Тарпе Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774). С. 13. Однако план возможной передачи Менорки России М.С. Андерсон датирует лишь 1781 г., когда Британия стремилась получить поддержку Екатерины II в своей борьбе за Американские колонии. (Anderson М. S Britain’s Discovery of Russia. P. 137).

365

Anderson M. S. Great Britain and Russian Fleet. P. 155.

366

Ibid.

367

Инструкцию, данную А.Г. Орловым Тедору Алексиано, см.: РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 92. Л. 58-6Ооб. Алексиано имел и общий дипломатический шифр с А.С. Мусиным-Пушкиным (образец такого шифрованного послания см., например: РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 10. Л. 184-184об.).

368

Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война. Согласно Родзинской, в Порт-Магоне находили укрытие одновременно до 10 русских военных судов. Здесь на территории, принадлежащей семье Алексиано, были построены амбары для хранения оружия и помещения для раненых (Родзинская И.Ю. Русско-английские отношения 60-70-х гг. XVIII в. С. 261).

369

Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война; Anderson М. S. Great Britain and Russian Fleet. P. 158; Александренко B.H. Русские дипломатические агенты в Лондоне в XVIII в. Варшава, 1897. Т. 2. С. 129-130.

370

Мать братьев Алексиано Анна направила несколько писем адмиралу Спиридову с просьбами не оставить ее младших сыновей без опеки. См., например: РГА ВМФ. Ф. 190. On. 1. Д. 121. Л. 90; Ф. 188. Он. 1. Д. 66. Л. 91-92об.

371

Общий морской список царствования Екатерины II. СПб., 1890. Т. I. С. 28-33; Лурье В.М. Морской биографический словарь. XVIII век. СПб., 2005. [Граф Алексей Орлов-Чесменский]. Контр-адмирал Алексиано. Аттестат.// Русский архив.1886. Кн. 3 Вып. 12. С. 497-499.

372

Описание см.: РГВИА. Ф. 846. Оп.16. Д. 1860. Л. 11об.-17об. См. также гл. 6, 7.

373

«В экипаже его множество больных имеется, кои посланы в гошпиталь», писал Н.И. Панину о прибывшем корабле Спиридова в Порт-Магон Лидс-Бут. Позднее Бут доносил о 300 больных в госпитале Порт-Магона, из которых «многие померли» (цит. по: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 232). О больных и излечившихся в Порт-Магоне, а также просьбу поднять жалование лекарю Ратцу Теодор Алексиано пишет, например, в послании Спиридову 10/21 августа 1773 г. (РГА. ВМФ. On. 1. Д. 66. Л. 93-97).

374

Старина и новизна. СПб., 1772. 4. 1-2. С. 20.

375

Цит. по.: Гребенщикова Г.А. Балтийский флот. С. 234.

376

NM. 1770. 8. 63; NM. 1770. 13. 103; NM. 1770. 19. 151.

377

Экипаж корабля «Snow, nominato Enrico е Carolina» под командованием капитана Алессандро Алексиано, отправившийся из Ливорно в Порт-Магон, состоял из следующих лиц: капитан Василий Баланчин, его слуга Николай Лебедев, босниец Джорджо Мачедонио, Кристофано Алессандро из Янины, Костантино Саба из Канеа, Джорджо Казичи из Бокки, Джованни Петроло с острова Зант и Никкола Вандоро с острова Кефаллония (ASV. Inquisitori di Stato. Dispacci diretti agli Inquisitori di Stato dai Consoli. Livorno. Busta 513).

378

А.В. Елманов пробыл в Порт-Магоне до конца осени 1770 г. Снабжение находившихся с ним членов экспедиции осуществлялось из Ливорно через консула Д. Дика и резидента Р. Разерфорда (Rutherford). Об объемах этих поставок свидетельствует, например, послание от 24 августа 1770 г., в котором Елманов просил Дика заготовить в Ливорно на полугодичное время для флота: сухарей 42963 пудов, мяса 10366 пудов, масла деревянного 8592 ведер, риса («пшена сорачинскаго») 14321 пудов, гороху 9547 пудов, уксусу 6078 ведер, рому или вина 2222 ведер, «вина Краснова» 32079 ведер (РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 10. Л. 39). Примечательно, что командование экспедицией готово было пойти даже на нарушение регламентов по обмундированию, не по форме выбирая цвета мундиров, но строго требовало, чтобы всем выздоравливающим в госпитале Порт-Магона были сшиты и при выписке выданы новые мундиры (РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 10. Л. 4-4об.).

379

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 115-121об. В Журнале отмечается, что на берег в Порт-Магоне сняли более 300 человек больных и раненых.

380

Там же. Л. 120-121.

381

Дата 3 октября (н. ст.) приводится в западной прессе вместе с ошибочным утверждением, что это был день коронации российской императрицы. Между тем, скорее всего речь идет о торжествах, продолжавшихся по случаю дня рождения наследника Павла Петровича.

382

NM. 1770. 95. 777; G. d’A. 1770. № 101.

383

См., например: NM. 1770. 72. 591; донесение сардинского посланника в Тоскане ди Замоне от 3 сентября 1770 г.: AST. Italia. Lettere Ministri Firenze. Mazzo 2 (о том, что в первую неделю сентября 1770 г. генерал-лейтенант Бутурлин с двумя русскими офицерами должен был отправиться в Порт-Магон из Тосканы на судне «корабельщика Броуна»); сообщения конца декабря-января 1771 г. о передвижениях корабля «Граф Чернышев» — GT. 1771. 2. 8; о том, что все русские корабли готовятся отправиться из Порт-Магона в Архипелаг — NM. 1771. 4. 30; о русском фрегате «Венера», прибывшем из Порт-Магона и севшем 7 марта 1771 г. на мель близ Ливорно — NM. 1771. 21. 165; GT. 1771. 28. 112; NM. 1771. 54. 429; 56. 445; NM. 1772. 53. 442; GT. 1772. 35. 140; 36. 144; 37. 148; NM. 1772. 71. 588.

384

АВПРИ. Ф. 66/6. Сношения России с Мальтой. Д. 72.

385

О роли Баумгартена в установлении контактов с Али-беем и шейхом Захером ал-Омаром см. гл. 8.

386

В те моменты, когда Кавалькабо оставался по какой-то причине без переводчика, у него возникали серьезные затруднения в сношениях с российскими командирами в Архипелаге. Так, например, случилось в 1773 г., когда Кавалькабо извинялся перед Спиридовым, что не смог прочитать его письма, поскольку отослал переводчика в Санкт-Петербург (РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 66. Л. 60, 105).

387

АВПРИ. Ф. 66/6. Сношения России с Мальтой. Д. 7. Л. 1; Д. 46. Л. 17-24 об.; Настенко И.А., Яшнев В. История Мальтийского ордена. Кн. 2: Мальтийский орден и Россия. Иоанниты в новое и новейшее время. XVIII-XX вв. М., 2005. С. 28-39; Blondy A. L’Ordre de Malte au XVIII e siécle. Des derniers splendeurs a la ruine. Paris, 2002. P. 159-162.

388

G.d’A. 1770. № 23; к этой информации Gazette возвращалась и в № 27, а в № 45 опубликовала тексты письма Екатерины от 18 июля 1769 г., переданного магистру, и ответы ордена, датированные 3 и 31 января 1770 г.

389

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 116об. О заходе на Мальту в июле 1770 г. трех английских судов, «приданных нашему флоту», см.: АВПРИ. Ф. 66/6. Сношения России с Мальтой. Д. 74. № 12. Л. 41.

390

Это произошло в конце июля 1770 г.: 29 июля известие о Чесме отправил с Мальты, например, британский консул (Bottari S. Geopolitical and commercial interests in the Mediterranean sea. The reports of Angelo Rutter, English vice-consul in Malta (1769-1771) // Journal of Mediterranean studies. 2002. Vol. 12 (№ 2). P. 249-257).

391

РГА ВМФ. Ф. 188. On. 1. Д. 10. Л. 211o6.

392

АВПРИ. Ф. 66/6. Сношения России с Мальтой. Д. 76. Л. 5; G. dA. 1771. № 28.

393

Там же. Д. 74.

394

Freller Т. In Search of a Mediterranean Base: The Order of St. John and Russia’s Great Power Plans during the Rule of Tsar Peter the Great and Tsarina Catherine II // Journal of Early Modern History. 2004. Vol. 8. Issue 1/2. P. 15-17.

395

Настенко И.А., Яшнев В. История Мальтийского ордена. Кн. 2. С. 36.

396

Захаров В.А. История Мальтийского ордена в России. М., 2006. С. 93.

397

Там же.

398

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1860. Л. 39об. Член Мальтийского ордена граф де Мазен ранее был приглашен служить в российский флот, но отказался, сославшись на несходство климата (см.: Настенко И.А., Яшнев Ю.В. История Мальтийского ордена. Кн. 2. С. 28-39).

399

Так его полное имя приводится в западной литературе (см.: Freller Т. In Search of a Mediterranean Base. P. 16).

400

По документам, приводимым Захаровым, де Мазен — подданный сардинского короля, командор, граф Мазен де Вальперг. Он приходился младшим братом приезжавшего в Россию министра Мальтийского ордена при венском дворе Мазена, был наставником русских стажеров на Мальте в 1764-1768 гг. В. А. Захаров пишет, что де Мазен находился на русской службе до 1775 г., а затем вернулся на Мальту (Захаров В. А. История Мальтийского ордена в России. С. 93). В архивных документах МИД Франции сохранилось письмо французского посла в Санкт-Петербурге Дюрана к его шефу герцогу д’Эгильону от 7 мая 1773 г., в котором Дюран сообщает, что граф де Мазен, «представитель одного из первейших домов Пьемонта», «22 года прослуживший на море, во время коих он был командующим галерами Ордена», и находящийся на русской службе в чине «генерала-контр-адмирала», поделился с ним своим желанием покинуть русскую службу, как только ему предложат атаковать Швецию. Дюран самым благожелательным образом характеризовал де Мазена и сообщал, что именно через него он имеет информацию о российском флоте (Archive Nationale de France. В 3 800. Dossier 10). На русской службе Мазен состоял в контр-адмиральском чине до начала 1774 г., 30 января 1774 г. он попросил отставки, сославшись на то, что в холодном климате «более продолжать находить себя не в состоянии». Отставка была принята императрицей. О строительстве Мазеном в России «бригантины» по оригинальным чертежам см.: Материалы для истории русского флота. Ч. XII. С. 136-137,228-229,231,270,278.

401

См.: Настенко И.А., Яшнев Ю.В. История Мальтийского ордена в России. С. 35.