Корабли и люди

И. Г. Святов

Вниманию читателей впервые полностью предлагаются воспоминания контр-адмирала Ивана Георгиевича Святова (1903–1983), в которых он рассказывает о своем детстве, юности, годах учебы в Военно-морском училище им. М. В. Фрунзе, службе на флотах в 1920–1930-е годы. Особое место в воспоминаниях занимает Великая Отечественная войны, участником которой с первых дней являлся И. Г. Святов. Боевые действия летом 1941 года на Балтике, трагедия Таллинского перехода, оборона Ленинграда и освобождение Прибалтики показаны глазами очевидца. Книга предназначена для всех интересующихся историей отечественного флота и его участия в боевых действиях на Балтийском море в 1941–1945 годах. Воспоминания к изданию подготовлены дочерью автора Верой Ивановной Трэмон.

Моим боевым друзьям — матросам, старшинам, офицерам и адмиралам — активным участникам боевых действий на Балтике в 1941–1944 годах с глубоким почтением посвящаю свою хронику военных лет.

Бессоновка

На левом крутом берегу Суры когда-то в двенадцати километрах к северу от Пензы, а теперь в шести раскинулось очень большое русское село Бессоновка. Протяжённость его с юга на север — более семи километров, а с запада на юг — около пяти. Народу там жило более двенадцати тысяч человек. Возникло оно давно, ещё в семнадцатом веке, как казачья Пензяцкая слобода на землях служилого мордовского мурзы.

В центре села стояла большая церковь Успенья Пресвятой Богородицы с двумя приделами: во имя Архистратига Михаила и Святого чудотворца Николая, построенная ещё в 1858 году тщанием владельца Бессоновки помещика генерала Арапова, предводителя пензенского дворянства, и прихожан. Напротив неё, на берегу мелководной речушки с мордовским названием Шелдаис, располагался импозантный барский особняк Арапова с фруктовым садом и когда-то ухоженным парком. Речка Шелдаис, пересекая Бессоновку с запада на восток, впадала в Суру — большую реку, правый приток Волги.

Арапову Александру Николаевичу когда-то, до отмены крепостного права, принадлежало 1650 ревизских душ и 6611 десятин удобной земли, леса и кустарника.

Имелась в Бессоновке и школа — двуклассное министерское училище с пятилетним обучением, образованная в 1903 году из земского одноклассного училища, были и одноклассные земские училища, женское и смешанное.

Заведовал училищем почтенный и уважаемый бессоновцами человек Алексей Игнатьевич Матвеев. Он же был и учителем. Квартира его находилась тут же, в здании школы. Были и другие учителя: Владимир Яковлевич Прокофьев, Алексей Селивестрович Артамонов, его супруга Нина Александровна и ещё одна учительница, имени которой не помню.

В Бессоновке на главной улице стояло несколько каменных домов, принадлежащих трём братьям Усовым, Малькову и Михатину, по прозвищу Дондор-шиш. Что это означало, не могу сказать: никто не знал.

Была и сельская больница во главе с фельдшером Григорием Ильичом Сазоновым и акушеркой Таисией Фёдоровной. Григорий Ильич был и терапевтом, и хирургом, и лечил от всего: сыпного и брюшного тифа, испанки, воспаления лёгких и прочих заболеваний. Пользовался он у жителей Бессоновки бесспорным авторитетом.

В селе также находились крахмально-паточные заводы Марина, Чинаева, Ковалёва и имелся свой капиталист — купец первой гильдии Иван Матвеевич Петрушков, владелец двух крахмально-паточных заводов и одного спирто-водочного. Он же являлся и церковным старостой, что тоже приносило ему неплохие доходы.

При церкви состояли три священника: Алексий благочинный, отец Григорий и отец Дмитрий. На всех троих имелся один дьякон Александр Иванович Троицкий, личность весьма колоритная, красавец с густым басом, на горе и радость окружавших его молодых вдовушек и солдаток.

Село было большое, более трёх тысяч домов, двенадцать тысяч жителей, а вот землицы царь-батюшка Александр II при освобождении крестьян от помещика Арапова 19 февраля 1861 года им выделил самую малость. Досталось по полдесятины на семью вне зависимости от количества едоков: если посеять рожь или пшеницу, то от собранного урожая прокормишься только до середины декабря.

Оттого крестьяне и занялись огородничеством. Стали сажать картофель и знаменитый бессоновский горький-прегорький лук. Он назывался «русским золотистым» и экспортировался в заморские страны. Старики утверждали, что их лук поставлялся даже за границу.

Интересам лука было подчинено расположение и строительство домов. Вдоль улиц, по обе стороны в каждом квартале — по четыре одинаковых бревенчатых дома, потом небольшой проулок шириной метров двадцать, далее — снова четыре дома и опять проулок. Дома крылись, как правило, тёсом или соломой, изредка — жестью.

Необходимость проулков являлась мерой предосторожности на случай пожаров, которые в Бессоновке возникали очень часто и иногда приносили громадный ущерб. Я помню один пожар в 1915 или 1916 году. Возник он на западной окраине села во время сильного ветра. Полоса огня прошла через всё село и остановилась на берегу Суры, где гореть уже было нечему. Погибло около двухсот домов.

Строились дома однообразно. Деревянный фундамент со сторонами шесть-восемь метров, внутри него — подпол глубиной метра четыре — хранилище для овощей. Над погребом возвышалась сама изба — одна комната с высотой потолка метра четыре. На метр ниже потолка настилались из жердей полати для хранения лука зимой до марта — середины апреля.

Культура бессоновского лука трёхлетняя: первый год сажают на грядках луковое семечко — вырастает севок — мелкий, с орех, лук. Второй год сажают севок — вырастает товарный лук. Третий год сажают лук и пускают его в стрелки. Осенью их собирают и получают луковое семя.

Что же делали бессоновцы с луком? Какую выгоду они имели от него? С установлением в декабре санного пути грузили на сани тридцать — сорок пудов лука, запрягали лошадку и ехали в Саратовскую губернию по деревням и сёлам менять лук на рожь и пшеницу, как правило, мерой на меру. Таким образом обеспечивали себя хлебом до весны. Основной же лук, пудов по сто — двести, хранили до марта, когда в Бессоновку приезжали купцы-перекупщики, останавливались у богатых мужиков и скупали лук по довольно высоким ценам — около рубля за пуд. Продав лук, бессоновец обеспечивал себе заработок сто — двести рублей, на которые он и жил до следующей зимы, выращивая новый урожай.

В Бессоновке я и провёл свои детские и юношеские годы в семье крестьянина Егора Петровича Святова и его жены Александры Васильевны. Егор Петрович, рождения 1874 года, был человеком основательной культуры, несмотря на своё крестьянское происхождение, всегда уравновешенный и спокойный.

С 1896 по 1903 он служил в 4-ом лейб-гвардии артиллерийском конном дивизионе, стоявшем в Павловске. От этого времени долго оставался в семье, пока его не украли (увы!) у моей дочери в Париже, дорогой подарок: серебряный, в виде солдатского ранца, портсигар с позолотой, гравированный: «Старшему фейерверкеру Егору Петровичу Святову от вольноопределяющегося барона Мейендорфа».

Имея церковно-приходское образование, Егор Петрович дослужился до старшего фейерверкера, то есть старшего унтер-офицера, и был оставлен инструктором в учебной команде лейб-гвардейской бригады. Вращаясь среди петербуржцев, он отошёл от деревенского бескультурья, грубости, домостроевщины, пьянства и матерщины и впоследствии строго придерживался новых устоев.

Его супруга Александра Васильевна, родившаяся в том же 1874 году в один день с Егором Петровичем и вместе с ним в один день крестившаяся в той же церкви, была настоящей русской красавицей. Характера твёрдого, решительного, порой казавшаяся суровой, она на самом деле была очень добродушной и общительной. После смерти Егора Петровича в 1928 году она, очень разумно продав всё своё бессоновское имущество, стала жить в моей семье.

Дети звали её Бабушкой Большой по контрасту с Бабушкой Маленькой, Дарьей Максимовной, матерью моей жены, тоже присоединившейся к нам после раскулачивания и смерти мужа Андрея Федоровича Колоскова^[1] в сибирской ссылке.

В семье Святовых я был приёмным сыном. Моими родителями были Трякин Иван (отчества не знаю) и Трякина Анна Александровна. Родился я 1903 году в селе Печенарь Петровского уезда Саратовской губернии. В семью Святовых я попал не совсем обычным образом. Дело в том, что после службы в лейб-гвардии Егор Петрович Святов в 1903–1909 годах жил в Пензе, работая на Московско-Казанской железной дороге старшим кондуктором поезда Пенза — Нижний-Новгород.

Детей у них с Александрой Васильевной не было и, кажется, не могло быть. И вот во время тяжёлой болезни Александры Васильевны дали они зарок усыновить какого-нибудь сироту. В одну из поездок в вагон третьего класса поезда, возвращавшегося из Нижнего Новгорода, на станции Лунино, в сорока километрах от Пензы, села бедно одетая женщина с трёхлетним кудрявым и красивым мальчиком, очень говорливым и шустрым.

Егор Петрович разговорился с женщиной. Познакомились. Она назвалась Анной Александровной. Оказалось, что она обременена большой семьёй и живёт в крайней бедности. Егор Петрович высказал Анне Александровне предложение усыновить мальчугана, то есть меня, и пригласил её к Александре Васильевне прийти со мной.

Дело состоялось. Я понравился Александре Васильевне, и она дала своё согласие. Так я и стал Святовым Иваном Ееоргиевичем.

В 1909 году после забастовки на Московско-Казанской железной дороге Егора Петровича уволили. Мне было уже шесть лет, и я помню, какое это было горе. Помню, как зимой отец поступил на работу приказчиком в пивную лавку, принадлежавшую известным нефтепромышленникам Нобелям, владевшим также пивными заводами в Самаре и Пензе.

В Бессоновке я провел детство и отрочество. Учился в двухклассном министерском училище легко и с интересом. Характер же у меня оказался резким, в обиду себя не давал и, если вдруг кто-то из учеников дразнил меня подзаборником или подкидышем (все знали, что я приёмный сын), в ход пускал кулаки, и довольно часто. Потасовки не всегда кончались в мою пользу, но всё же, сильный и бесстрашный, в большинстве случаев я оказывался победителем.

Очень рано я пристрастился к рыбалке. Страсть эта осталась у меня на всю жизнь. В Суре я ловил подустов и окуней, в Шелдаисе, левом притоке Мокши, — пескарей и ельцов.

Во время Первой мировой войны со мной, одиннадцатилетним мальчиком, озорником и непоседой, моя мать, Александра Васильевна, дважды ездила на австро-германский фронт к мужу, служившему в то время старшим каптенармусом 407-го пехотного Пензенского полка. Первый раз мы ездили в Бессарабию, под Хотин, второй — в Белоруссию, под Клевань и Ровно.

О порядочности Егора Петровича может свидетельствовать такой случай: Егор Петрович ехал на позицию с продовольственной повозкой и в лесу нашёл портфель полкового казначея с денежным содержанием всей дружины. Ему бы ничего не стоило утаить находку, но Егор Петрович установил по документам личность потерявшего портфель, явился с ним к командиру дружины, и тот премировал Егора Петровича тремя рублями за честность и бескорыстность.

Хочется рассказать о моих детских впечатлениях, которые остались от одного пешего перехода 407-го пехотного Пензенского полка при перемещении его от станции Мамалыга, где он находился на отдыхе, в район Ставчаны.

Вдоль пыльного шоссе по обе стороны были разбиты фруктовые сады с белыми хатами-мазанками. Колонна полка по четыре бойца в ряду, с винтовками и походными кухнями, шла неторопливо, с песнями: «Дуня, Дуня я, Дуня — ягодка моя», «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт».

Сбоку я, в пиджачке и шляпе, стараясь идти в ногу и соблюдая равнение, как можно шире шагаю. Местные мальчишки, привлечённые песнями, высыпали на обочину и, указывая на меня пальцами, кричали: «Москаль, москаль, ходь до нас»! Я подходил, и в мою шляпу сыпались сливы, груши и яблоки. Я раздавал их по рядам. Забегал я и в хаты и видел там старух с трубками во рту у подвешенных зыбок, в которых порой сидели четырёх — пятилетние ребята, тоже с дымящимися трубками. Мне и там сыпались в шляпу дары садов.

А вот во второй поездке на фронт в район Ровно со мной приключилось неожиданное происшествие. Добравшись поездом до Ровно, мать со мной пошла на базар, где она отыскала несколько воинских повозок, ехавших в Клевань — местечко, где располагался 407-ой пехотный Пензенский полк. Она села в одну повозку, а меня посадила на другую. Дело было в конце дня, а затем наступила и ночь. Повозка, на которой сидела мать, свернула на станцию Клевань, где в обозе 2-го разряда находился отец, а повозка, на которой ехал я, прошла прямо на передовую позицию километрах в трёх от станции.

В разговоре с солдатами установили, что я попал не туда, куда надо. Мне растолковали, что обоз второго разряда — в трёх верстах по просёлочной дороге через лес, у станции Клевань. Не скажу, что идти через лес ночью меня очень устраивало, не скажу, что и не боялся я, но что делать — надо идти, другого выхода не было.

И вот я не пошёл, а побежал! Через час на станции увидел жандарма и со слезами стал объяснять ему, что со мной приключилось. И в это время на станцию приходят отец и заплаканная, ревущая мать. Вот то немногое, что сохранилось в моей памяти об этих двух поездках к отцу на фронт.

Дома, в Бессоновке, всё как будто шло своим чередом. Но вдруг случилось то, что должно было случится: за озорство и непочтение к священнику, отцу Григорию Миловскому, после драки с его двумя сыновьями, учениками Пензенской гимназии, весной 1916 года меня исключили из 5-го отделения школы.

Отец Григорий, персонаж исключительно влиятельный в министерском заведении, настоял на крайней санкции, аргументируя, что помимо нестерпимого характера у меня ещё и хронический «кол» по закону Божьему. Действительно, всё, что касалось религии, казалось мне, тринадцатилетнему мальчишке, абсурдным и неубедительным. Как объяснить подобное неприятие религии в сознании ребёнка, воспитывающегося в семействе отнюдь не атеистическом, до сих пор для меня enigma. Исключение же из школы я воспринял как поповскую месть за побитых сыновей, и это навсегда определило моё отношение к Богу.

Избавление пришло с советской властью: после отделения церкви от государства Петя Богданов, Миша Сёмин и я отказались посещать уроки закона Божьего. Демонстративно, когда священник входил в класс, мы все втроем дружно вставали из-за парт и выходили из класса. Отец Григорий, конечно, бесновался, нас нещадно бранил, читал ученикам проповеди и нравоучения, заклинал не брать пример с негодных безбожников, а мы, с папиросками в зубах, играли перед окнами школы в лапту.

Этот акт антирелигиозного бунтарства принёс нам репутацию хулиганов и безотцовщины. Мать пыталась применить ко мне меры физического воздействия, с которыми я сравнительно легко справился, пользуясь своим превосходством в скорости и манёвренности. Я попросту исчезал из дома, чтобы не попасть под её горячую руку. Отец был на фронте, Александра Васильевна одна со мной справиться, по существу, не могла, и в течение двух лет некому было меня приструнить. Летом всё свободное время я проводил на Суре, начал курить и, главное, сам себе был господином.

В 1918 году, после революции в Бессоновке открылась школа 2-й ступени, и я поступил в неё в пятый класс. К великому моему огорчению, отец Григорий снова оказался у дел и снова преподавал нам закон Божий. Неизменной оценкой моих знаний оставался «кол», хотя, чтобы доставить удовольствие матери, женщине верующей, я и пытался кое-что познать. Безрезультатно! Даже в самом простом изложении догмы двойственной натуры Христа, Троицы или Искупительной Жертвы не укладывались в моём мальчишеском, но, наверное, излишне рациональном мозгу. И мать смирилась!

В 1918 году в Бессоновку приезжали председатель ВЦИК Михаил Иванович Калинин и секретарь ВЦИК Авель Софронович Енукидзе. В связи с их приездом на площади возле церкви состоялся митинг — большое событие в селе, на который пришло почти всё взрослое население.

Прибежали и мы, школьники. С речью выступил Калинин. О чем он говорил, я не помню, а, может быть, не понял сути, но помню, что бессоновцы членов правительства приняли радушно, задавали много вопросов, слушали внимательно ответы, старались понять новую жизнь, новую власть.

В начале марта 1920 года нашу школу посетили пензенские агитаторы только что возникшей там ячейки коммунистического союза молодежи Милецкий, Полторацкий и Самарина. Они рассказали нам о комсомоле и его задачах, познакомили с программой и уставом, и предложили создать в селе свою ячейку.

Первыми изъявили желание вступить в комсомол Николай Владимирович Померанцев, Михаил Григорьевич Борисов и я. Это и был актив, который повёл работу в школе по привлечению молодёжи в ряды РКСМ. В 1920 году нам удалось создать ячейку численностью около 20 человек. И это в селе с населением в тринадцать тысяч обитателей! Результаты работы оказались невелики, и нам особенно гордиться было нечем. Но начало было положено.

Занимались мы большей частью культурно-просветительной работой: ставили в школе спектакли, организовывали концерты, привлекали для участия в них местную интеллигенцию — учителей, служащих заводов Петрушкова, почтовых работников.

К сценическому искусству впервые нас привлекли ещё в начальной школе, когда учителя ставили пьесу Островского «На пороге к делу». В первом действии мы, пять-шесть учеников, выбегали на сцену и дразнили школьного сторожа «инвалидная крыса, инвалидная крыса». Сторож замахивался на нас метлой, и мы исчезали.

В дальнейшем в школе II ступени сами ставили спектакли того же Островского: «На бойком месте», «Бедность не порок», «Не всё коту масленица» и другие.

Рядом с барским домом-школой стояло каменное строение, довольно большое, в котором когда-то размещалась барская дворня. В этом помещении одновременно со школой II ступени открылось ремесленное училище, в котором обучали столярному мастерству. Заведующим и единственным преподавателем был Николай Павлович Забелин, большой души человек. Он в вечернее время предложил нам, школьникам, посещать ремесленную мастерскую и обучаться столярному делу. Нас ходило человек десять-двенадцать: пилили, строгали, точили на токарных станках. Мне очень нравилась эта столярная практика. Я научился делать самостоятельно табуретки, тумбочки и столы. И сейчас я на «ты» со столярными инструментами, и у себя на даче делаю с удовольствием, если нужно, то стол, то шкафчик, то полочку по убедительной просьбе супруги.

Примечания

1

А. Ф. Колосков родился в 1884 г., был бессоновским крестьянином, двухлошадником, занимался извозом. Богатство его состояло из двух коз и огорода. В 1931 г. его «раскулачили» и отправили с женой и девятнадцатилетним сыном Петром в Нижнюю Переселенку Оборского р-на Дальне-Восточного края, где определили кочегаром на лесопилку. 17 января 1933 г. ПП ОГПУ по ДВК его арестовывает по обвинению в саботаже и антисоветской агитации среди рабочих, а 29 апреля 1933 г. Тройка при УНКВД по ДВК приговаривает его к расстрелу по ст 58-7-10-11 УК РСФСР, приведенному в исполнение в тот же день. Д.М. Колоскова самовольно, с большим для себя риском, покинула место ссылки, умудрилась выправить себе паспорт на свою девичью фамилию — Вашаева, с помощью сестры, служившей паспортисткой в Бессоновке, и приехала в Ленинград в семью дочери и зятя под видом домработницы. Только за два года до смерти, в 1995 г., мать моя, М. А. Святова, поведала мне очень кратко эту трагическую историю… Причем сам И. Г. Святов, несмотря на страшные обстоятельства того времени, без малейшего колебания принял свою тёщу и до конца её жизни (она скончалась в 1957 г.) обеспечил ей убежище. Аведь он тогда был слушателем Военно-Морской академии, и, если бы факт проживания беглой вдовы «врага народа» открылся, судьба его могла бы, без сомнения, стать иной. Также надо заметить, что в документах уголовного дела № П-97176 на А. Ф. Колоскова нет упоминания о его дочери М. А. Святовой — отец намеренно скрыл факт её существования от следствия, а Д. М. Колоскова как спецпереселенка навсегда исчезла из поля зрения карающих органов. Судьба же сына Петра остаётся неизвестной. А.Ф. Колосков реабилитирован 16 января 1989 г. Документы дела А. Ф. Колоскова дошли до меня только в мае 2016 г. при содействии Л. С. Ереминой, сотрудника Мемориала, за что ей безгранично благодарна. — Прим. В. Трэмон.