Милик в России. Хроники Милика из Силирии

Ия Карповская

Подростковое и обычное фэнтези про Российскую Империю с участием попаданцев из другого мира. Будут еще книги, но нескоро. Старые мои тексты, которым уже двадцать лет.

© Ия Карповская, 2021

ISBN 978-5-0053-3560-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МИЛИК В РОССИИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

(1700 — 1800)

Чтобы понять строчки, которые будут ниже, надо ознакомиться с тем, что произошло после Ядерной Войны. После Войны Милик улетел на Марс, потом вернулся на Землю и попал в Египет. Там он нашел часы, которые могли изменять Время и Пространство в нем. Он не знал, что эти часы перевернут всю его жизнь. Что же из этого получилось?

ПРОЛОГ

Мне тогда было много лет.

Ведь я бессмертен. Я был в стране.

Страна Россией называлась.

Мне надо было в Египет ехать.

На тот момент. Все до России.

Египет — черная страна. Секла меня до полусмерти там

Вальери — некая царица.

Я был иссечен… Кровь текла,

Но я убил Вальери. А моего предка Митинея

В убийстве той царицы обвинили.

Мы ищем доказательства в России.

Шел тысяча семисотый год тогда… Россия.

Я не представился же вам!

Меня зовут Милик.

1

В Силирии в то время шел

1768 год… Закончилась война с Египтом.

Казалось, все, конец вражде. Но нет!

В Цветочную Страну плывут суда,

Чтоб Митинея осудить. За что конкретно?

Тиран — Царица была убита мной и им.

О том узнали, началось…

Судья героя спрашивал конкретно —

И обо всем.

«Убил Вальери? Честь хранил? Зачем тогда ее

Позоришь? Царя убил! И молодец!

В историю ты влип, юнец!

Скажу тебе я приговор. Передохните!

А ты, юнец, иди во двор»!

А Митиней, рассерженный, обижен,

Стал по двору ходить, скучать.

О мести думал он тогда, он не желал,

Чтоб посадили, и трона царского лишили.

«Измена Родине! Глупцы! Меня судить не надо было!

Это Вальери натворила мне неприятностей! Она!

Она виновна, а не я! Ее судите, — не меня»!

Стоял неподалеку друг героя,

А тот к нему сразу подходит,

Сжимает теплую ладонь,

Рыдает, да и вдруг сказал:

«Я этого не ожидал! Не понимаю: судят меня

Или серьезно, иль шутя,

Иль насмехаются над кем?

А что мне на суде ответят?

Мои старания прошли, а я старался…

Для страны!

Старался я, из кожи лез, нет,

Бесполезно с ними спорить.

Нет благодарности, а суд.

Мечты растаяли давно,

Я править, может, буду, но…

Я правлю уже сорок лет,

Я правлю, правлю, — света нет!

А света нет! И ночь кругом!

Луна черна, нет счастья, нет…

Если б Вальери не вмешалась, —

Все бы по — старому осталось.

Но я ее не убивал! Зачем мне суд?!

Застрял в капкане, как выберусь оттуда, —

Я не знаю»!

Ах, что случилось с той поры?!

Хотя об этом я не знал.

Я знал: все будет очень плохо!

Когда узнал, — то ужаснулся, и подумал:

«Всегда наш юный Митиней был с нами.

Его и не осудят! Уже давно решили все,

Что этим кончится все, плохо…

Вальери я убил! Не он!

Суд должен убираться вон»…

2

Идут минуты, друг героя

Тихо читает приговор.

«Вот благодарности тебе:

Изгнание с родной страны

На триста десять дней.

За это время мы должны

Как — то доказывать всю невиновность.

А если нет, — то все, конец».

«Что же нам делать»? — Герой плачет.

Слезой он стер рукой тихонько,

И голову вниз опустил.

«Помнишь Египет? Помнишь Вальери?

Все это в параллельном Мире.

В другой Вселенной. Нам просто надо

Туда попасть. И срочно.

Там доказательства найти! Но, увы!

В Египет больше не попасть.

Место другое надо нам.

Мы полетим сейчас туда,

И будем жить там триста лет,

После вернемся, — ты на троне»!

Наш друг ожил, глаза блестят, улыбка:

«Согласен! Полечу туда! Но как»?

«А Дверь во Времени у нас!

Как соберемся, сей же час мы полетим

Сквозь Время то,

В котором не был еще никто.

Никто из нас и никогда.

Мы будем мирно, дружно жить,

Счастливей всех… Не плачь! Подумай!

Без помех пройдут все эти триста лет

В мире другом. А здесь дней триста.

И мы вернемся все сюда,

И не покинем никогда тот Мир,

Где все мы родились,

И где все судьбами сошлись»!

«Согласен! Завтра, на заре,

На императорском дворе

Все дружно вместе соберемся,

И полетим в чудесный мир,

Где нет печалей и забот,

Проблема лишь одна осталась:

Мне нужно зеркало одно,

Сейчас, оно в прекрасной раме,

А иначе наш план провалится, увы.

Ты его завтра принеси».

Вот так закончил Митиней,

Немного улыбаясь вяло.

Однако, я не знал об этом.

Не знал, какой был приговор.

А я планировал в то время

Вполне серьезный разговор.

Я император. Силириец.

Меня зовут Милик.

В тот день я встал часов так в шесть.

Еще и Солнце не всходило.

В тот день созвал я свой совет,

Решил вопрос, потом «обедать».

Мелькнула молния, — и вдруг

Передо мной предстала Клэя.

Старшая дочка Митинея.

Она пришла неведомо откуда…

Я оробел, и встал со стула.

Тут поскользнулся и упал,

Лишь поударившись немного.

Встал, спросил: «Ну здравствуй, Клэя!

Ты откуда»?!

«Да, это я. От Митинея. Его изгнали.

Нам твоя помощь так нужна… Пошли со мной».

«Постой, куда»?

«В нашу Цветочную Страну».

«Но как? Ведь десять тысяч километров»!

«Иди сюда. Вытяни руку», —

Сказала Клэя, подошла, быстро меня

Как — то схватила, и повела к траве помятой,

Где очутилась.

Рука исчезла! Я руку девы отпустил.

Свою аналогично. Но она опять…

Возникла с пустоты.

Я знал, что это Дверь такая. Во Времени.

Меня тянуло к Митинею. Но я был очень,

Очень занят. Отказался.

«Значит, тебе все безразлично:

Из — за тебя его посадят!

Ну хорошо, я ухожу».

«Постой! Прости! Тогда согласен!

Я ухожу с тобой сейчас»! — ответил я.

И с жаром.

«Другое дело. Давно бы так».

Я повернулся ко Двору Совета,

И приказал Магистрам править

В мое отсутствие страной.

Силирией, а сам шагнул…

Узнал: перенесемся мы в Россию.

Куда? Пока что непонятно было.

Я первый раз о ней услышал.

Что ждет нас там? И как нам жить?

В какой — то Петербург аж…

Что будем жить там аж лет триста.

И согласился, удивился…

Заметил, что вдруг сын героя, Силий, —

Какие — то часы достал с кармана,

Немного пошатал, и тут увидел,

Что зеркало прямо с мой рост

Задребезжало, замерцало, раздался звон, —

Осталась рама. Разбилось или растворилось, —

Кто знает…

Замерцал воздух, пошел треск тока,

И побежали голубые волны, — где стекло.

Они все ярче становились…

Все голубее, голубее…

Вдруг подул ветер. И такой свежий…

В легкие воздуха набрал, Закрыл глаза.

Воздух был как после дождя. Озон сплошной.

Я взял за руку Митинея, и шагнул…

Со всеми в дверь ту… В неведомое Время.

И в Мир другой.

Нас понесло. Да так уж быстро,

Что ничего бы не сдержало.

Кругом Галактики и Звезды…

И Тьма кромешная потом… И тишина.

Вселенная… Другое измеренье…

И вдруг по телу пошла боль,

Что я до Смерти не забуду…

Страшная боль…

Как током поразила всех. Одновременно.

Она ударила внезапно, по спине… по голове.

И я вспотел. Брызнули слезы из наших глаз.

Меня корежило нехило… как в мясорубке,

Наверное так. Не знаю, как стерпел такое.

Я тронул спину, порезав руку крепко

О свои крылья! Они в тело врастали!!!

Стали практически стеклом…

Резали мышцы, кожу, плоть… А усики

В главу ушли. Ужасно…

А изо рта полилась кровь.

Я задыхался. Сплюнул ее. Но мало…

И хлещет так, что не сказать…

Сразу рубашка стала алой.

И я лишился чувств от шока

До восемнадцатого века.

Я превратился В ЧЕЛОВЕКА!

3

…Когда я очнулся, была уже ночь.

И кашляя, я приподнялся.

Мы оказались в старом доме.

Аж в полусгнившем. Где обвалилась крыша.

На улице лил дождь. Я до костей промок,

Но еле встал, и обнаружил:

Крылья и усики исчезли. Их больше нет снаружи.

Еще все мучила та боль…

Чудовищная боль…

И, кулаком стерев с уст кровь,

Я огляделся. Где я вообще?

Куда меня Дверь занесла? И всех нас?

В Россию? Во времена княгини Ольги?

Похоже, нет. Но на стене

Был текст на русском языке.

Я понял: мы попали верно. В Россию.

Куда? В Москву. Из окон виден Кремль.

Да, это так. Вот так Портал!

Мне стало жутко. Это деревня, а не город!

Просто кошмар.

Красная Площадь… Рядом лес.

Сверкнула молния.

И как тут жить?!

А невозможно! И как же русские живут?

Не понимаю…

Еще и волки возле дома бродят…

Был слышен крик… Нет, визг.

Крестьяне проходили мимо, свинью тащили на веревке.

Они не заходили в дом.

Где тишина была до нас.

Дом брошен. Это хорошо.

Никто тогда не заподозрит нас.

И даже мухи не жужжали

В такую пору. А если были,

То удивились — наверное тут вспышка была,

Когда нас выкинуло вон

В эту реальность.

И скучно здесь…

Очнулись и мои друзья, родня она…

Я был одет как иностранец.

Наверное, почти как немец.

По дому я прошелся, осмотрелся.

И поражался… Седая древность…

Нечего сказать!

Как оказалось, я мог светиться. Как Митиней.

Даже в России, в другом Мире.

Как только я подумал так — в дом пятеро

Крестьян ворвалось.

Остановились, нас увидев.

«Вы кто такие»?

«Мы жильцы»!

«Да нет же! Никто здесь не живет три года».

«Да разве? Мы здесь есть, от непогоды

Укрылись здесь, и было так всегда».

Переглянулись гости наши.

Спросили имена. Зачем — то.

А Осмий тут же и сказал

Все наши имена, добавив и фамилии туда.

Так стал я «Милик — Стюарт».

Ходил с ней я до двадцатого века, плюс лет

Двенадцать плюсанул. Об этом позже.

Что со мной будет?

«Откуда вы взялись, вы немцы!

Вас не было здесь никогда.

С небес свалились, правда же?

Тут молния в сей дом попала,

И вот вы здесь, — но почему?

Но да, на вас не наше платье,

Не русское. Чужое, незнакомое.

И что теперь, вы в храмы не ходили?

Литовцы, крестоносцы… иль

Шушара тут молодая не желает

Челом бить»…

«К царю Петру их»! — крикнул кто — то,

Опустив вилы.

А вилы — это зря…

Я ощутил от этих слов ком в горле.

Царь Петр? Но я же Император!

Потом собрался и подумал: я тут никто,

И даже не правитель…

В том нулевом году в веку восемнадцатом

Жил Петр Первый и не в Петербурге.

В Москве, в Кремле. Романов.

Он ненавидел град — столицу.

Я также на терпел Москву.

Вернемся к тому домишке, где мы были.

Люди ушли, а вместо них

Царские слуги появились.

И приказ дали идти за ними.

Они меня и повели, аж под конвоем,

К своему царю. Я еле шел…

Моя спина страшно болела.

Но я терпел, а кровь текла,

Следы кровавые остались…

И на ступенях Кремля они сияли

Огнем холодным… Огнем болевым.

И голову тут понурив, я к трону подошел,

Встал на колени.

Не смел и на царя взглянуть.

И речь услышал в тот же миг:

«Вот этот отрок оказался

В гнилой избе в сию грозу,

Как с облаков свалился,

Еще и говорит, что жил давно там.

Царь — Государь, ты пореши,

Как быть с мальчишкой».

Сказал мне Петр:

«Кто таков»?

«Я иностранец»… — я шепнул,

Терпя чудовищную боль

От своих крыльев.

«Красив ты, щеголь. Сколько лет»?

«Мне тридцать пять». «Юнец еще ты,

Но мужчина».

«Царь — Государь, что это за страна»?

«Это Русь наша. Ты здесь впервые»? —

Спросил Петр. Я кивнул.

А сам подумал: «Добрался, куда надо».

«Какой же год сейчас стоит»?

«Ну тысяча семисотый».

«Ах, Государь. Вели сказать:

Со мной друзья мои. Я должен после

К ним вернуться».

«Ну хорошо, иди. Бояре! Отрока увести отсюда»!

«Ну как»? — спросил меня по возвращенью Осмий.

«Спросил меня царь Петр Первый,

Кто я. Сказал, что просто иностранец.

Сказал, что мне лет тридцать пять.

Мне сорок. Только очень юн.

Но люди долго не живут. Им если сорок,

Уже старость, или как…

Но не расстраиваюсь я. Я силириец.

И не сдамся. Мы будем здесь прекрасно жить.

Ведь мы красивы и бессмертны. А их не станет», —

Ударили так по рукам и все решили.

А после я узнал, что не могу почти ходить.

Добился Осмий, чтоб нам избу дал царь,

Для проживания в стране.

И все налаживалось скоро.

Мы стали жить в простой деревне.

Ходили в иностранном платье.

А я был счастлив, — нас никто не знал!

Все это стало очень мило.

С печи я не вставал аж дней пятнадцать.

Спина болела. Крылья все мешали.

Потом я выздоровел и обнаружил,

Что дышится с трудом теперь.

Так было каждый миг. Привык.

И не кричал.

А развлечений было много.

Я мог садиться на коня,

Его пришпорить, а потом

Под громкий августовский гром

И под сияние Луны умчаться в лес,

И позабыть про боль, про страх.

Под звук копыт я пел.

Я пел, и пение мое преображало сразу все:

Зашелестели листья, и

Дышали сонные цветы,

Шмели летали, ну а я,

Наслаждаясь, и не зря,

Все мчался к солнцу, и тогда,

Как было с моим конем всегда,

Домой он в мыле прибегал,

Он горячо, тяжко дышал,

И я ухаживал за ним.

А конь был черным, как смола.

Он через рвы меня носил,

Я счастлив и безумен был.

В деревне полз слух, что в лесу,

Сбивая хладную росу, гуляет юноша.

И так поет, что замирает все.

На неизвестном языке…

Который непонят вообще

В этой стране и Мире.

Слова все эти про меня.

Во мне был жар.

К деревне скоро я привык,

От скучной жизни же отвык.

И так мне было хорошо…

В России счастье я нашел.

А как же я туда пришел…

Да… с болью, с криком, но потом

Россия стала мне как дом.

4

Ах, Петр, Петр, что ты сделал?!

Ведь до тебя Россия была древней.

С места не трогалась она.

И ты толкнул ее еще до моего прихода.

И верно: я не хотел жить в стране — деревне!

Я подружился с Петром Первым.

Он приглашал меня на бал.

Я с радостью там танцевал.

Но сам в деревне жил,

И хорошо там было.

Я каждый день гулял,

И под березою стоял.

Вдыхал прекрасный лесной воздух,

И думал о любви.

Да вспоминал, что со мной было.

Но тяжко на душе, и так.

Меня опять к Петру позвали.

И царь опять допрос устроил.

«Откуда вы»? — спросил он тихо.

Я не один был. И мы сказали:

«Из Парижа». «Ну хорошо».

И царь сказал:

«Вы будете там жить, где жили».

Я поднял треуголку, поклонился.

Шел тысяча семьсотый год…

5

Нам ничего не оставалось,

Как переехать в ту Москву —

Царю же трудно и перечить,

А сопротивленье бесполезно.

Петр был в Москве. Ходил к нему я часто.

И вскоре он привык ко мне и нам.

Он нас водил и на балы, и на банкеты.

Нас уважали все.

А что балы? Они знакомы были мне давно.

На Родине я также танцевал. Не хуже русских.

Как же прекрасно это было!

Какая прелесть… шуршанье платьев,

Да звон шпор.

Великолепно!

Всем было очень хорошо.

И пир, и вальс у меня были, —

Все, что я помнил, показал.

После прогулки… без соблазна.

Но в эти годы была война.

Назвалась Северной.

Когда попали мы в тот дом в грозу,

Она уж шла.

Был первый год войны.

А у меня случилась неприятность…

Однажды я совсем случайно

Поссорился с каким — то графом.

Это случилось на балу.

Я пригласил на танец даму.

Ей было восемнадцать лет.

Так принято, что в возраст этот

Всех сватать приводили здесь.

Хоть неприятно, но мне странно,

Когда девица хоть юна,

Но ума нет.

Но та, что танцевала со мной в паре,

Два раза со мной покружилась, да и все.

Она вся млела и пылала.

И думала лишь обо мне.

Глаза сияли невесть чем.

Легко потанцевав вдвоем,

Мы графа шибко разозлили.

Ее поклонник — знатный граф, —

Заревновал, увидев нас.

Он подошел к нам, растолкал,

А после грубо заявил:

«Не смей к ней подходить сейчас,

И танцевать»!

«С чего бы это»? — молвил я,

Спокойствие все сохраняя.

А девушка вдруг задрожала,

И за руку взяла Милика.

А граф продолжил наступать:

«Малец! Ты соблазнил мою невесту!

Да как ты смел! Пошел отсюда»!

Откуда взял он, что я делал, —

Не понял я. Ее не трогал.

И не соблазнял, не совращал.

И тут такое… ну что ж, такие нравы.

Ах, как меня он обругал при всех…

Я графа вызвал на дуэль.

Тот уклонялся почему — то.

Я заставил.

И мы условились стреляться

У Москвы — Реки на мостике, и все.

Назначено было и время.

Я рассказал родне об этом и друзьям.

Те ужаснулись, но сказали:

«Ты не погибнешь, ты бессмертен.

Желаем успехов на дуэли».

Часов в семь где — то разбудили.

Я встал, умылся и оделся, взял пистолеты,

Причесался и ушел.

К месту дуэли. Ушел на мост.

Опершись крепко на перила, врага я ждал.

И было даже страшновато.

Кто кого ранит? Интересно!

Вот наконец приехал граф.

А секунданты, причем оба,

Нас умоляли помириться.

Не ожидал, что промахнусь!

Всадил мне граф пулю в ключицу.

Я, прижимая платок к ране,

Упал и потерял сознанье. Ключица ныла.

Для человека может пуля дойти до сердца.

Но не мне.

Мой секундант ко мне рванулся,

Молил меня пошевелиться:

«Милик, Милик, очнись»! — твердил он.

Да я не слышал. Лицо бледно. Но я дышал.

«Он ранен в грудь, и тяжело!

Что ты наделал, граф проклятый?!

Ты просто парня умертвил! Убил такого молодого!

Почти что юношу! Ему на вид лет почти двадцать!

Он слишком молод! Какой это позор и ужас…

Такого ты убил красавца»… — возопил он.

Меня он в одеяло завернул, на руки взял

Да и уехал.

«Очнись, Милик! Ну же, очнись»! —

Я наконец пошевелился.

«Ты выжил чудом»!

«Да, я выжил» — и голова упала на седло.

Никто не знал, что я бессмертен,

Хоть рана принесла бы смерть.

Глубокая она, и слишком.

Меня к товарищам внесли на одеяле.

А те сказали секунданту:

«Оставьте Милика у нас. Мы его сразу

Похороним».

Мой секундант пришел прощаться.

Он на колено встал, сказал:

«Спокойно спи в земле, мой мальчик.

Ты был красавцем. Погиб ты жертвою несчастной,

Красавчик мой. Как жаль же мне тебя, Милик!

Спокойно спи в сырой земле.

Так никому ты не достался».

Слова эти услышал я. Жаль стало мужика.

На щеку мне тут села муха.

Щекотно стало, лежу и морщусь.

А секундант ой как пугался!!!

«Не может быть! Ведь он же умер»!

Мои друзья рядом стояли,

И еле слышно прошептали:

«Ожил Милик, живой остался»!

А секундант свое твердит:

«Это конвульсии. Милик скончался.

Он был моим любимым другом».

Тут он, конечно, зарыдал,

Поцеловал меня, ушел.

А потом Осмий за дверь глянул.

«Ушел. Нет юноши. Вставай».

Я встал, о девушке сказал.

Меня утешили словами:

«Милик, кончай ты эту дурь тупую!

Встретишь еще! А это так себе, фигня.

Ведь впереди аж триста лет».

«Она умрет — она не мы.

Люди не могут вечно жить

И до ста лет быть молодыми.

Это не эльфы и не мы». —

Ответил я. Но мне хотелось с ней

Встречаться. И не утих —

Ходил к невесте. Мы танцевали на балах.

Я на свидания носился, цветы дарил.

Да только поцелуев нет! Ни разу мы

Не целовались.

Но мы недолго так встречались.

Недель двадцать четыре где — то.

Желала девушка тогда, чтоб только я

На ней женился. Но ненавижу церкви я.

«Прошу, Милик… Женись на мне»! — она молила

Со слезами. Я отвечал спокойно, твердо:

«Сейчас я не могу жениться. Вот когда

Кончится война, — тогда наверное так будет».

Я на коня вскочил легко

И ускакал с невестой в поле.

Она аж плакала от счастья.

Целую ночь я с ней носился.

Дома попало хорошо.

Я рассказал всем обо всем. Но что поделать?

Ведь силирийцы любят волю.

Я не женился бы на ней:

Физиология другая, да и детей мне не зачать.

Зачем мне смерти все считать?

Чтобы все девушки старели, умирали?

А мне то что от них? Воспоминанья?

Спасибо, нет.

6

Весело ложечкой звеня, я разговаривал

С Минеем. Меня пытали, где я был.

«В поле гулял. Нашлепал бы меня ты сразу,

Когда мальчишкой был давно.

В Силирии я пропадал в лесах. Целыми днями.

Мы, силирийцы, волю любим».

А тот ответил как родитель:

«Мы понимаем, что свобода — сладость,

И то, — ее ты слишком любишь даже.

Как Крими умерла, — так стал ты

Уж слишком жестким с женским полом.

Я тоже не женюсь теперь:

Мне Лима была жизни дороже.

Никто не нужен больше мне.

Только она. Пошли все в пекло и подальше!

Но ты в Силирию вернешься…

А дальше надо как — то думать.

Пройдет век, два, — потом решаем,

Кто будет после Фердинанда,

Который умер на глазах твоих».

И голову я опустил под взгляд отца.

Пусть лучше будет труп в гробнице,

Чем новые наследники на троне.

Решил я так. Ох если бы она из мертвых

Ко мне вернулась!!! Тогда да.

Тогда хоть десять сыновей.

А так — не стоит… Боль утраты

Навеки в сердце поселилась.

Сказал Миней, — ему никто не нужен,

Хотя супругу потерял, —

Мою мать, и тут же сразу принялся толкать

Меня к женитьбе через век.

Нехорошо. Нельзя так.

Ранимый я насчет утрат.

Похоронить родного сына, —

Нет хуже смерти участи такой.

«Ты не сказал, куда ушел, когда вернешься.

Кругом Россия, люди любопытны.

А любопытных не люблю».

Разговорились мы, повспоминали все, что было.

Я загрустил, сынулю вспомнив.

Это навеки. Это боль.

Чего боялся, то случилось. В России шла война.

Меня и в армию призвали. Пришлось пойти.

И мы пошли. Покинув дом.

А на войну мне очень не хотелось.

Хоть я бессмертен, — жить хотел.

Голову срубят — и нет мне жизни.

Но царь меня идти заставил.

Там я понравился ему: стал командиром.

А я командовал блестяще —

Мой полк врагов, как мух, громил.

И шведы злились, но потом…

Потом какой — то командир

Чушь принялся плести лихую.,. про меня.

Он наболтал, что я изменник,

И швед, и лодырь, и бездельник.

Что заговорщик я вообще.

Царь приказал меня схватить, рассвирепев,

И за решетку посадить. Сразу меня арестовали.

И хорошо, что на галеру не сослали.

Закрыли в крепости — впрям в Петербурге.

Шел тысяча семьсот восьмой год.

7

Я просидел там, но недолго. Мне надоело.

Не ел еды, не пил воды.

Я на кровати почивал,

За столиком я пировал, коли хотел.

А вечером и по ночам я пел,

Посиживая на кровати, любуясь сквозь решетку

На питерский закат.

По вечерам очень красив Санкт — Петербург.

Я по ночам охранникам спать не давал.

Я пел. И про любовь, и про свободу.

Про Силирию. И про погибшую семью.

Но не плакал у решеток…

В тюрьме я жизнь переносил. И убежал.

Но как удрал?

Однажды я сидел и думал,

Как выскочить и убежать. Решил вконец.

Когда ко мне зашел охранник,

Чтобы проверить обстановку,

Я убежал, прошмыгнув в дверь.

Охранник кинулся за мной.

Я побежал по коридорам,

А после кинулся в Неву…

А Петр Первый? Он как узнал о сем побеге, —

Так удивился… И приказал найти меня.

Откашлялся я, встал, и отряхнулся,

Пошел вдоль берега.

И ночевал я на деревьях, —

На ветвях. А поутру дума пришла.

Вернуться ли к царю служить?

Но не хотелось сразу попадаться

На царские глаза.

Я все знал. Как что было.

И этого снести не мог.

Да как снесешь такое если:

Сначала сладко принимают,

Потом в темницу посадили,

Да еще кормят как попало…

Ну нет, не надо.

А если и приду, то если сам решу вернуться.

Я в Петербург пришел. Но жить там негде.

Я помню, — жил в Москве.

Ушел оттуда на войну. Со счастьем.

А почему?

Да там кошмар, — не жизнь, а срам!

Среди деревни стоял гам.

По ночам русские песни пели там.

То гоготали, то орали, гуляя по дворам.

Спать было просто невозможно:

Их тупой рев в дом залетает.

То рев, то визг. А я в отместку

Запел в деревне по утрам.

И не визжал, и не орал, а громко пел

На силирийском.

Вот перестали песни петь крестьянки.

Я их достал! Но так достал…

Они всю ночь почти не спали.

Я пел, ходя по всем дворам.

Пел песни, — все, какие знал.

И глупые бабы почем сразу

Нажаловались царю Петру.

«Юнец какой — то, что ни утро, —

Все ходит, ходит по дворам.

Он спать деревне не дает!

Нам это очень надоело.

Поет красиво, язык не наш.

НИКТО ЕЩЕ НЕ ПЕЛ, КАК ОН.

А песни разные бывают.

То грустные, то для потехи.

Каждую ночь, —

Заря забрезжит, и все…

Царь Петр! Казни певца,

Он нас замучил»!

Тот хмуро глянул на крестьянок:

«Что вы на отрока напали?

Вы его песни все слыхали.

Ко мне его, — мне будет петь».

…Я пел в деревне песни долго.

Нажаловались на меня.

И вот пришел царский гонец.

Ко мне. Отпер я двери.

«Здесь кто — то по утрам поет.

Наш царь желает песни слушать.

Юнец какой — то распевает».

Мне Осмий сразу же сказал:

«Иди к царю, Милик.

Пропой Петру несколько песен.

Награда будет может быть».

Гонец сказал идти за ним.

«Пошли за мною, отрок».

Я даже пел, когда пошли к царю.

Деревня ставни закрывает.

Но мне теперь — то все равно.

«Так это ты поешь красиво

На инородном языке»? —

Спросил гонец, коня стегнув.

«Да, это я. Я петь люблю».

«А как тебя зовут, юнец»? —

Гонец спросил тут дружелюбно.

«Милик я».

«Как — как имя твое сейчас»?

«Милик». — я повторил.

«Наш Петр как — то раз Милика

Какого — то посадит в крепость.

Да тот сбежал. И не нашли.

Все странно. И что же ты,

Милик — крестьянин, измучил весь народ

В деревне?

Поспать нормально не даешь?

Им и коров доить, и коз, свиней…

Не отдыхает же никто».

Я сдвинул брови:

«А почему тогда они орут

На двор весь, спать мне не давая?

То дети, то мужичье впьяну,

То бабы горло продирают,

Орут как невесть кто в деревне.

Про праздники молчу.

Ведь как колядки или что, —

Покоя нет нигде. В дом лезут.

А это все мне не по нраву,

Хоть иностранец я, да не католик,

Не православный. Мне это чуждо.

Понять прошу». — ответил я.

«Ты уж молчи, что не католик и не

По вере нашей ты,

А то сожгут, или убьют.

Раскол недавно был, вот так.

Теперь гоненья.

Молчи уж». — гонец сказал.

«Вот странно… Нехорошо, что так

Гоняют. Только Петру не говори.

Вот потому я не хочу жениться.

В церквях у вас венчают молодых.

А бабы ваши ой дурные…

И слишком тучные кругом.

Малюются и красятся, как дуры.

Плевать, что я пою красиво:

Они орут как мужики.

Противно слушать сей курятник.

Да и ходить по воскресеньям

В местный собор. То не мое.

Я песни Родины пою».

На сем наш разговор закрылся.

«Прости меня, Милик с полка. —

Сказал царь Петр.

Он опустил глаза и сник.

Ведь стало стыдно за поступок. —

Хоть ты сбежал, оболганный своими,

Возьми в награду пятьдесят рублей.

И дивно ты поешь, красиво.

Ты приходи и пой мне тут.

И расскажи даже жизнь свою.

Что потерял и что видал.

И где родился. Может быть

Ты в гости меня позовешь

И напоишь вином заморским

И раками с омарами да угостишь».

Я улыбнулся и взял деньги.

Полгода жили мы на них.

Пока я на войну не скрылся.

Но это все воспоминанья.

По Петербургу походил.

Который скоро красив будет.

При этом думал: вернуться ли на службу мне?

8

Решил вернуться: ведь бессмертен.

Ведь я царя переживу. Его потомков также…

Ушел к Петру на службу.

Ну а тому все надоело:

Он пировал, ел, пил, гулял…

До этого Миней рассвирепел, как зверь.

Когда я в крепости сидел,

Пошел он быстро разбираться.

Пошел к Петру. Пришел на пир,

Вскричал:

«Ну извините, Государь, а где Милик?!

Он командир то бишь.

Не слышал я о нем неделю».

Допив вина и водки, и укусив мясца,

Царь русский выдал:

«Милик в тюрьме. Изменник он.

Да еще швед! Организатор заговора»…

«Кто вам сказал такую ложь»? —

Спросил родитель мой.

«Сказал мне это командир один

Да воин из полка. Пошел отсюда воевать!

Ты мне мешаешь пить»! —

Рек пьяный Петр. Икнул он пару раз и встал.

Миней побагровел от гнева.

«Зачем сгубил ты парня так?!

Что сделал он тебе, паршивец»?!

«Кто ты такой, чтоб здесь орать»?! —

Лицо Петра побагровело.

Миней сказал все, что хотел.

И все застыли в тишине.

Ну а потом

По всем пронесся жуткий хохот.

Все за столом смеялись громко.

Да слезы смеха вытирали.

Миней взорвался яростью жестокой,

И засветился ярким светом. Все умолкли.

Решили — ангел — по вере ихней.

Миней тут подошел к столу,

Тарелки, рюмки на пол скинул,

Да гневно глянул на царя.

А тот, внезапно протрезвев,

Пал на колени. Прослезился.

Начал молиться там кому — то.

«Вот уж дурной… — решил Миней, —

Раз молится тому, чего не видит.

Ну и чего не понимает.

Привиделось, наверное,

С глаз пьяных. Водка хорошая была,

Походу. Или же вино.

А проучить пора», —

Миней подумал, и взирал

На царя, ползающего ниц,

Людей его да и стрельцов, бояр…

Повисла тишина такая,

Что страшно стало.

А кто — то Библию схватил.

Да вот Миней спокойно ее отодвинул

И засмеялся. Кто — то крестился.

Со страху.

«Прости, прости! Я не желал зла!

Не убивай! Не трогай нас!

Война идет! Не трогай бедного царя,

Да деток царских, да жену»…

Продолжил парень ухмыляться.

«Оставь меня в живых! Прошу!

Пусти и пощади… Откуда ты»?

«А вот неважно. Верни Милика из тюрьмы,

Иначе очень пожалеешь…

Иначе я тебя отсюда уберу…

И ничего уж не поможет»!

И тот, кряхтя, снова спросил:

«Милик же… тоже. Как и ты»? —

Спросил царек.

«И это тоже. Коль не исполнишь приказанья»… —

Сказал Миней, отбросил стул,

Ушел и ускакал на жеребце.

А царь, попа позвав тут сразу,

Сказал потом: «Не может быть…

Да как я мог?! Запрячь коней

И ехать в Петербург!

Милика привезти живым обратно»!

Но я сбежал. Не знал, — раскрылась тайна.

9

К началу восемнадцатого века

Гигантская была Россия.

Но выхода к морям нет там в то время.

К Балтийским водам.

А Балтика как раз, что надо.

Теплей зима, торговать можно.

А там и Швеция была.

Их армия и мощный флот

Считались лучшими в Европе.

России бы пришел конец,

Если б не царь.

Но молод был он, да к тому же

Военное искусство знал.

Была только одна проблема:

Король соперничал с Петром.

И в нулевом году, — как горько, —

Россия начала войну. Со Швецией.

Та растянулась лет на двадцать.

Прям как у меня в Силирии — о да…

На ту войну меня призвали.

Россия вся была в разрухе.

Все совершенно изменилось:

Мощная битва состоялась.

В июне, числа двадцать седьмого,

Год тысяча семьсот девятый, —

Под Полтавой.

10

Настало утро главной битвы.

Было так тихо на рассвете,

Что даже страшновато стало.

А я сидел у лагеря Петра.

Не спал он и чертил план битвы.

А я сидел, смотря на поле.

Видел рассвет, что разгорался

Над лесом вдалеке.

Запомнился мне навсегда.

Ярчайший, алый и кровавый,

Он быстро небо заливал.

Цвет крови. Зачем ты, утро, наступило?!

Неужто ты настало для того,

Чтобы была кровавой битва?

А она скоро закипела: на Смерть,

А не на жизнь.

После утра наступил день.

Кровавый день и очень страшный.

Я думал, что со мной случится:

Умру или останусь жив?

Шведы напали очень быстро.

Но мы ответили ударом на удар.

Все бились, наконец решили

Передохнуть все семь часов.

Но провалился план: напали шведы.

Рассвирепел царь Петр Первый

И приказал, чтобы никто не воевал.

Я этого снести не мог…

Хотя узнал гораздо позже.

Я воевал, и очень много,

Потом вернулся к царю в лагерь.

Вдвоем мы стали пировать.

Не знал я, что напали шведы.

Вот надоело мне сидеть,

И вышел я воздухом брани

Немного подышать.

Как только там я оказался, —

То чувствую бессмертного тотчас.

Это был Осмий. Он слез с коня,

Спустил с седла другого седока.

Им оказался генерал.

Провел он генерала в русский лагерь

И собирался уходить.

Тут вышел я. Я пил тогда

Томатный сок.

Да рюмку с соком уронил. Разбил.

А Осмий стал меня бранить:

«Куда ты делся?! Где ты ходишь?!

Загнал коня, пока добрался!

Где носит?! И ждем, и ждем,

А ты пируешь. Поедем драться!

Шведы напали»!

«Не может быть»! — воскликнул я.

«Вот именно: это случилось.

Ты помоги тут генералу, и едь

За лагерь. Я там тебя и подожду». —

И ускакал. Я сделал все,

Что родственник просил.

Поехал драться.

В лесу мы шведов врасплох застали.

Почти всех их там перебили,

А остальные побежали.

Догнал врага я и спросил:

«Ах, мистер, вам не очень больно»?

Потом на остальных бегу.

Так целый день мы и сражались.

После сраженья Петр Первый

Устроил пир.

И угостил всех пленных шведских офицеров,

Поблагодарив при том за то врагов,

Что именно они тогда учили русских воевать.

Вот шведской армии не стало,

Да вот война на суше и на море

Длилась еще двенадцать лет.

И в город Петербург я переехал

Лишь в тысяча семьсот двадцать первом

Году. Нисколько я не пожалел.

11

К тому году Санкт — Петербург

Изрядно вырос. Очень красив он был,

Когда однажды вечером я вышел погулять.

Стелился над Невой туман,

На небе же алел закат.

И только звезд не видно там.

Ступени из гранита, дороги, крытые камнями,

Сад Летний и Сад Зимний…

Белая ночь… светло…

И свежий воздух: недавно дождь прошел.

Кувшинки в озере цветут,

Летали чайки с криками тоски,

Пел соловей…

Прекрасное то время было…

Я стал с родней, товарищами жить

У домика Петра в Санкт — Петербурге.

Жилось мне очень хорошо.

И даже очень долго спал. Да…

Я об одном жалел:

Во время Северной войны погиб

Царевич Алексей: его убил сам царь,

Или он умер во время пыток.

А царь к нам иногда сам приходил,

Пил чай, болтал,

Да вспоминал годы, что прошли.

Через четыре года того не стало: умер.

Шел год тысяча семьсот двадцать пятый.

Жена царя только осталась.

Екатерина Алексеевна она.

Она со всеми нами весела была,

Один раз как — то Осмий даже

Ей букет роз принес в знак уваженья…

Его Императрица очень уважала

За добрый нрав.

За удовольствие надо платить:

Явился Меньшиков — князек

И Осмия стал так оскорблять…

Конечно, он о полуэльфах слышал.

Надулся, как петух, и пыжился

Как только мог.

Мне это очень надоело, и вот однажды я,

Нарвав в саду свежей крапивы,

Князька нехило отхлестал.

А Осмий мне потом сказал:

«Милик, спасибо! Надеемся мы на тебя.

Не будет больше залезать»!

Так хохотали…

А выскочка опять полез,

Только не к нам:

Хотел служить курляндским герцогом

У Екатерины. Но пролетел опять.

Решил женить тогда Петра Второго.

Был тот же результат: наследник умер.

Тогда же умерла Императрица.

А Меньшиков погнал на высоту:

Решился управлять Советом. Верховным.

И смог.

Нас это очень раздражало, как и всех.

Тот эгоист вскоре болел, был сослан

В Раниенбург. Но выскочке и это

Мало оказалось.

Тогда его отправили в Сибирь. В Березов.

Через два года детей его вернули

В Петербург.

Хотя мне было этого мужчину

Довольно — таки жалко все равно.

12

…Ну ничего себе! В году двадцать седьмом

Случилось нечто в рядах наших.

Отсутствовало двое — отец и сын.

То Митиней и Осмий были.

Но где они? Я не пойму. Известно лишь,

Что как — то раз наш Осмий рану получил.

Серъезную причем. В итоге пролежал

В больнице. Затем исчез. Куда?

Не знаю. Да Митиней по поводу отца

Чуть не сорвался с горя, и уехал. Куда?

Искать его. Да это что!

Пропал неведомо куда.

Я догадался после. Мне говорили: прав.

13

Искал изгнанник Осмия повсюду.

Объездил всю Россию,

Затем и за границей побывал.

Исколесил и Украину. Но безуспешно.

Печальны поиски его.

Но тут попался знатный граф герою.

Как только это все случилось — все!

Изгнанник ездил по Европе.

А бедный юноша провел в карете

Аж тридцать восемь лет!

Только тогда вернулся, изможденный,

Измотанный, живой, веселый.

А почему?

Ведь Осмий был в России эти годы!

Узнав об этом, наш Митиней

Лишился было дара речи, и подумал

Свое. Дивясь такому.

Вернулся Митиней в конце столетья —

Годах в шестидесятых —

Шестьдесят первом.

Мы были счастливы. В России

Шло время — хуже не бывает…

14

И там в то время правила тиранша, —

Анна Иоанновна она. Да что с нее возьмешь?

Тупая, злобная, плохая.

И был там с ней Эрнест Бирон.

Сладкая парочка, — что скажешь…

С Курляндии позван Императрицей.

Зачем — то… Советом уступала.

И началось…

Конечно, мы, полуэльфы, также пострадали.

Бирон мгновенно обо мне прознал.

Назначил встречу мне. Я зарычал,

Пошел туда. Поговорив с тем человеком,

Увидел: он жесток и кровожаден.

Потом тиран мне предложил

В карты сыграть. Мы сели.

Начали играть. Итог:

Я проиграл свое кольцо,

То императорское кольцо,

С коим не расставался никогда! Ни разу!

В игре потерянное выкрал после.

Жалея поначалу о потере.

Бирон рассвирепел с того.

Преследовал меня.

В конце концов, я с Осмием попался.

Под подозрения. Схватили,

Бросили в тюрьму. Во второй раз.

Лишь разница — лет двадцать — тридцать…

Меня там и пытали, даже били,

Сажали в кандалы…

Даже одежду отобрали, — рубашку с сапогами.

С оружия забрали пистолет.

На рынке все продали после.

А меня — палками… я чуть ли не орал.

Потом и без денег остался. Их отослали

В тайную казну.

Осмий сбежал. А я остался.

Решил убить ту сволоту.

Поправился, вышел во двор,

И шпагу обнажил — она осталась.

И выскочил к Бирону так.

«Все кончено, Бирон! Меня ты не убьешь!

Бессмертен я! Меня ты мучил, я не сдался.

И также всех! Пора тебя теперь замучить

И убить».

На что тиран ответил, ухмыляясь:

«Милик, зачем мне голову морочить?

Я герцог! Если меня хоть пальцем тронешь, —

Зарежу сразу»!

И также шпагу вынул с ножен.

«Отлично! Так давай станцуем! —

Махнул я шпагой, сделав шаг вперед. —

Узнаем, кто из нас мужчина».

«Ну что, Бирон? Так, выбирай:

Или уйдешь ты добровольно,

Сложив с себя все бремя власти,

Или умрешь. Полезешь к нам,

Кои зовутся полуэльфы, — убью,

Коли увижу! Катись отсюда,

Откуда вылез, и никогда не возвращайся!

Не жалуйся царице, — я все сказал.

Смотреть на сего человека тошно»… —

И все — таки царапнул я ту сволочь,

Который ползал на коленях.

И все — таки по — русски фехтовать, —

Не силирийские приемы. А так себе.

И потому я победил.

Вскочил Бирон, на меня глянул, и убежал.

По Петербургу на другой день

Гуляли те же разговоры:

То про меня, то про того Эрнеста.

Императрица о том не знала.

Про нас она давно слыхала.

Ее я очень не любил.

Тупую, злую… так всех и мучила подряд.

В конце концов, она слегла,

Переболела, умерла.

Закончилось десятилетнее правленье…

После нее Анна Леопольдовна была.

И для народа стала очень добра.

Ее правление прошло

Довольно тихо и спокойно.

Когда на трон пришла Елизавета, —

Жизнь пошла очень хорошо.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

(17. 06. 2000 г.)

26. 01. 2001 г.

31. 07. 2001 г.