Горизонты истины. Социально-философская повесть

Исабек Ашимов

В книге говорится об истории жизнедеятельности двух личностей, которые в одиночку, каждый сам по себе, осуществляет поиск истины. Причем, каждый в своем ее понимании. Если у Каракулова — это познание природы человека, то у Захида — познание Аллаха. Эти герои приведены как сопоставимые образы, выполнен психологический параллелизм ученого-философа и ученого-суфия: два человека — два мира; две судьбы — два мироощущения; два феномена — две правды; два замысла — два воплощения; две жизни — две истины.

* * *

В отдельно стоящем, длинном сером одноэтажном здании располагалась лаборатория экспериментальной хирургии — современная, нафаршированная самой разнообразной аппаратурой, светлая с высокими потолками. Длинный коридор, справа и слева двери в аппаратную, манипуляционную, процедурную, операционную. Снуют сотрудники в одинаковом одеянии зеленного цвета, лица, скрытые маской.

Мы с Захидом постучались в дверь Каракулова, оторвав его внимание от монитора. Кабинет профессора представляет собой абсолютно белое кубическое помещение со сторонами в четыре метра. В центре на потолке висит круглая лампа дневного света. В комнате абсолютный минимализм: диван, книжные полки, стол и три стула. На столе компьютер, стопка книг и рукописей.

— Ассалому-алейкум! Азиз Раимович! Вы хотели с нами поговорить, вот мы и пришли.

Профессор поднялся нам встречу, пересев на кресло, стоящем напротив дивана, куда мы присели с Захидом.

— Валейкум-ассалом! Очень хорошо, что вы пришли вместе. Таксыры! Давайте побеседуем за чашкой чая, — сказал они, разливая чай.

После обычных приветственных слов, Каракулов попросил меня коротко рассказать, какими судьбами Захид оказался у нас, кто он, откуда родом и чем занимается. При этом он честно признался, что впервые в жизни видит дервиша и что его всегда интересовал феномен дервишества.

— Азиз Раимович! Захид — это настоящий дервиш. Нет да нет, но иногда, очень редко еще можно услышать, что в каких-то краях проживали или проживают странствующие по миру дервиши. Признаться, я также впервые вижу дервиша в лице Захида.

— Стоило немало усилии выяснить тайну рождения, воспитания, жизни и образования Захида, — признался я. — От отца — Ахмад-ходжи он получил свое духовное посвящение. После смерти отца обучался у дяди, но образование его круто изменилось. Он получил скрытые знания, занимался зухдом, риязатом и муджахада. Его пристанищем стали обители дервишей, а занятием — зикр и размышления.

Каракулов молча выслушал мой рассказ и обратившись уже к Захиду попросил его рассказать о детстве, уроках, жизни.

— Таксыр! Что я могу сказать о своем детстве? Вздохнув он сказал, что практически у него и не было детства, как таковое. Еще в детстве, когда мне было всего восемь или девять лет в один из долгих ночей у меня случилось видение. Я услышал голос ни откуда: «Если ты желаешь познать тайные знания, ступай к Румин-бобо, и он укажет тебе на тот духовный путь, по которому тебе нужно будет следовать». Попрощавшись с матерью, я пустился в путь. Я нашел шейха и так передал себя в его подчинение. Проходили года, я продолжал штудировать тайные знания суфиев, зачитывался трудами Сайид Мухаммад Аль-Хаваджа Аль-Амканаки, Убейдуллах Ахрар и Кады Мухаммад, Хаджеги Мухаммаде Имканаги.

Смотря на Захида со стороны, мне, а возможно и профессору, думалось, что он действительно ученый-суфий, познавший тонкости мира. Он пришел к своим познаниям путем усердия, стараний и великих личных жертв, его глубокие знания стоил ему многих лет почти отшельнического учения и дервишеской жизни.

— Да, непростого человека мы впустили в мечеть, — промолвил я, обращаясь к Каракулову. — Он грамотный, читает Коран, но рассуждает странно. Что важно, он не расстается с какой-то важной книгой. Даже ночью привязывает сумку с этой книгой к телу, дабы ее не украли у него. А на вопрос кто он, какова цель его жизни, всегда отвечает уклончиво.

— Но вы сказали, что разместили Захида в библиотеке мечети. Разве эта книга не оттуда?

— Нет, ту, книгу с которой не расстается, он носит с собой. К книгам, что в библиотеке он также не равнодушен. Ночами на пролет он читает их и мне кажется уже перечитал многих из них.

Захид представлял нам с Каракуловым большую загадку. Человек из ниоткуда. Несмотря на молодость, начитан, усидчив, в глазах светится страсть к познаниям. Есть у него какая-то тайна, неведомая нам. Что это за тайна?

— Азиз Раимович! Однажды Захид попался на глаза моему отцу — старцу Абдулла-ходжа, — сказал я. — Как вы знаете, он является очень почитаемым ученым-богословом в целом по стране. Я был рядом, когда отец внимательно рассматривал Захида, отрешенно читающего Коран в углу мечети.

— Это вон тот дервиш? — спросил он у меня, кивнув в сторону Захида.

Он внимательно разглядывал его с головы до ног. В тот момент в глазах отца, я видел глубокую проницательность, отражающие мудрость предков, знание и бесконечное богатство воспоминаний. Признаться я никогда я не видел его в таком состоянии. Мудрые глаза, острый проницательный взгляд, высокие скулы, гладкий лоб делали его похожей на статую… Невольно я возгордился своим отцом.

— Сынок! Иди сюда, — обратился он к Захиду и, когда он подошел к нему и присел напротив, отец спросил у него: — Сынок! Вижу, что ты не из народа наших краев, охватывающего земли таджиков, туркменов, узбеков. Вижу, что ты образован, начитан. Догадываюсь, что ты посвящен в тайные знания, с собой носишь с собой тайную книгу. Возможно, эта книга и есть та самая, которую выкрали из подземной библиотеки в далекой Аравии. Если она и есть та самая книга, то знай, что она имеет кровавый след по всему миру.

Захид сидел, внимая каждому слову старца, неотрывно смотрел на старца, в глазах которого читалась необычайная мудрость и проницательность.

— Сынок! Я вижу, что твоя страсть к познанию не обуздана. А это плохо, ибо страсть к познанию и способность к познанию — это опасная смесь, приводящая к горю и трагедии. Возможно, я ошибаюсь и недооцениваю знаний, содержащихся в этой книге. Однако… Так или иначе, я предлагаю, что тебе будет лучше оставить эту книгу в покое и не стремиться пользоваться заклинания из этой книги. Имей в виду, что это может навлечь беду на всех нас.

— О, великий старец! — вдруг встрепенулся Захид. — Ваша проницательность меня поразила. Вы мудрый человек. Я — ученый-суфий, давший обет не бросать эту книгу, познать ее суть, — признался он. — Всю жизнь я рос и воспитывался в духовных кругах. Мои отец и дядя — известные ученые-суфии. Уже много лет я скитаюсь по миру в поисках истины. Многое познал, а еще больше предстоит мне познать. Мечтал об уединенной жизни, посвященную лишь познанию мира и истины.

В своем обращении он ни слова не обмолвился на счет тайной книги. Как будто не было разговоров о ней. Обращаясь уже ко мне он произнес: — Таксыр! Если позволите, я пока проведу уединенную жизнь здесь в библиотеке этой мечети и, как только заживет моя рана на ноге, я покину вас. Не осуждайте меня, — закончил он. Тем самым давая понять, что не намерен что либо сказать на счет своих замыслов и тайны книги, которую он носит.

Шли дни, недели. Рана на ноге у Захида зажили и в один из дней он обратился ко мне. — «Таксыр! Я благодарен Вам за ваши труды, терпения, помощь и уроки. Меня снова ждет дорога. Мой низкий поклон Вам. Не осуждайте меня». Мы не стали уговаривать его, тепло попрощались с ним и он ушел. Прощаясь он нам поведал, что уходит на юг по тракту Бишкек-Ош, а далее, как сложится пути-дороги судьбы.

Судьбе было угодно встретится с Захидом спустя полутора года. За это время он оказывается проделал пеший ход по югу страны. Побывал в Джалал-абаде, Оше, а далее в Кадамджае, Кызыл-кие, Баткене, Исфане. Затем через города Ходжент, Бекабад, Самарканд, Бухару, а оттуда в Ташкент. Затем прошелся по степям Казахстана, побыв в Караганде, Таразе. Месяц тому назад вновь вступил на кыргызские земли. Мы с Аскаром тепло поздоровались, вновь дали ему временное пристанище в библиотеке нашей мечети. В один из дней, после ночной молитвы он поведал о своих приключениях в долгой дороге дервиша по горам, долинам и степям Средней Азии.

— О Аллах! Удали от нас печаль. Господь наш, истинно, прощающий!». Я вышел на трассу Бишкек-Ош. Некогда ночь мне казалась холодной и пустой, наполненной лишь жестокостью, царящей в мире. А сейчас, наоборот, ночью я чувствовал себя гораздо свободным и уверенным, — рассказывал Захид. — За ночь мне удавалось пройтись по автотрассе далеко при отдаленном сиянии бездушной луны. На третье сутки я уже поднимался на Тоо-ашуу. Взглянув вверх, я всегда с изумлением чувствовал, как они далеки, как необъятны небесные выси. А в лунные ночи вообще удивительно. Луна повисала над далекими горными пиками, снег на вершинах отражал ее холодный свет, все остальное было погружено в синеву ночи. В такие минуты мне казалось, что я существо из иного мира и, что это мироощущение уводило меня от людских очагов.

— А где приходилось ночевать, отдохнут? — тихо спросил Аскар.

— Если чувствовал усталость, то в стороне от трассы разжигал костер и сидя возле него погружался в свои думы, размышления и в вихрь наваливающихся временами несвязных мыслей. Много раз во сне мне снился сон, как будто бы я вернулся домой, чего уж, наверное, никогда не будет, к нагретым солнцем родному двору, улочке по которым бегал босиком.

Рассказывая о своих путешествиях, он иногда на некоторое время затихал и о чем-то думал, а когда вспоминал свой дом, мать, как впрочем сейчас, глаза его наполнялись скудными слезами. Нам казалось, что в долгих и трудных дорогах дервиша, душа его зачерствела, не оставляя места нежности, доброты, сочувствия. Но нет же.

— В одном из своих странных снов я вновь очутился в темной комнате своего наставника, — рассказывал он. — Румин-бобо чем-то озабоченный, склонился над большой раскрытой книгой. В его сосредоточенном молчании было что-то пугающее. Он встал и протянул мне книгу, но когда я взял ее, то она внезапно рассыпалась как песок. Я проснулся, сон исчез-улетучился. — Где книга? А вот. Ох! Слава Аллаху! Как всегда сверток с книгой лежал у меня под боком. Что означал бы этот сон? — задавался вопросом я. Бросив в костер несколько сухих сучьев, я раскрыл книгу, но не мог читать. Так тоскливо на душе. Ветер такой же тоскливый… Луна уже взошла над вершинами гор и начал медленно пересекать черное небесное поле.

— И что было дальше? Куда забросила вас судьба? — спросил Аскар.

— Утром я проснулся необычайно бодрым и отдохнувшим. Вышел на трассу и вновь зашагал, погрузившись в свои размышления. Трасса все продолжалась, прорезывая группу гор, по обе стороны. Их горбатые вершины то поднимались, то опускались и грядкой шли далеко вверх и вниз. Охватить взглядом их продолжение было невозможно, они сливались с горизонтом. Ровной поверхности почти не было, разве лишь седловины в местах соединения высоких холмов.

— В пути я часто останавливался в придорожных мечетях и молельных помещениях (намазкана). Жизнь в селах и городах, в которых побывал, мне всегда казалась беспорядочной и одновременно организованной, как жизнь ульи. Суета-сует, течение земной жизни и быт людей мне казалось абсолютно чуждым, хотя во всем этом люди добились размеренности, определенного ритма жизни, которые им кажутся такими же прочными и устойчивыми, как сами горы вокруг них.

Захид на некоторое время замолчал, перебирая в памяти события прошлого года.

— Сердце мое преисполнилось тоскливого ожидания, — продолжил Захид. — Перед сном при свете костра или в мечети в молельных комнатах я все же успевал почитать свою книгу. После чтения меня охватывала пустота и тревога. В те минуты и часы я подолгу, отрешенно сидел, уставившись в одну точку.

Со стороны было видно, что он «пережевывает» какую-то мысль, недоступную пониманию окружающих. Я замечал, что Захид иногда неожиданно умолкал и в это время можно было на мгновение уловить в его глазах бесконечно большое знание тайн, неведомых простым людям.

— Да! Дервиш смог уловить это великое неуловимое, смог познать нечто сверхтайное. — думалось мне в такие минуты. — В этом плане, его личность до сих пор оставалась мне непонятной, темной, тайной.

Мне вспомнилось, что было время, а это в те далекие 90-е годы прошлого столетия, когда в стране царили неимоверные трудности выживания людей. Страны Средней Азии неожиданно получили Независимость и начали барахтаться в состоянии выживания. Нам казалось, что никто из людей того времени не были до конца уверены в своем благополучии и спасении, если только не сохранили вопреки всему веру в Аллаха. По крайне мере мне так казалось и верилось.

Вспоминая это время Каракулов говорил: — Моральная и нравственная распущенность в странах Советского Союза все увеличивалась, и мрачное суеверие тяжело давило умы. Большинство мусульман, которые только-только отрешились от атеизма, начали выполнять пока пустые внешние обрядности ислама, механически выполняя предписанные церемониалы, но совершенно пока не заботясь о настоящем внутреннем духе. Кем они выглядели? Клятвопреступниками? А как же иначе, они же присягали коммунистической идеологии, — раздраженно говорил профессор.

— Более глубокие натуры, а также исламисты, которых сломила советская власть, разуверились и пришли к полному отречению от мира с его радостями и наслаждениями, а некоторые, как Захид, удалились в уединение, чтобы вести аскетическую жизнь. Но были и те, кто обнаруживал, что Коран не может дать исчерпывающего ответа на бесчисленные вопросы. Началось брожение в рядах ислама, — констатировал я.

— В эти времена усилило свое влияние на людей помимо различных течений ислама, астрология, магия и колдовство, которые в значительной степени слились с этими вероучениями, — заметил Аскар.

— Вот тогда и появились книги тайных знаний, а также миссионеры, которые были посвящены в них, затрагивающие не только теологические, но и философские, политические, нравственные вопросы, — думалось мне. — Появились первые ереси в исламе, усилились течения ислама, практикующие ритуалы «изгнания джиннов» из больных посредством ритуалов, описанных в таких тайных книгах.

Каракулов высказался о том, что именно в такие минуты скрытая в тайных изданиях темная сила стала для некоторых, кто от природы тяготеете к темной стороне, толчком на пути к познанию. А результатом является то, что таких людей постоянно начинают донимать различные темные страсти и желания, в которых сами они пока не в состоянии разобраться. Однако это не меняет сути проблемы: страсть к познанию — вот она причина всему и вся. Кто знает? Возможно, одним из таких людей наверное и был Захид.

В нашей беседе в ожидании времени ночной молитвы в мечети, Захид рассказывал о своих видениях в состоянии зикра. — То ли это было в Бухаре, то ли Самарканде. Мохнатые существа беззвучно терзали меня, я страдал, убегал, но тщетно. Они были повсюду. — Один из суфийских наставников сказал, глядя прямо мне в глаза сказал: — Не мучайся! Ты должен выйти в путь-дорогу. Дорога — это твоя судьба! Или с Богом!

— С тех пор, вы всегда в пути, в дороге? — спросил Аскар.

— То, что дорога — это моя судьба я понял еще в детстве, когда мне не было еще и десяти лет от роду. Те самые мохнатые существа гонят меня на путь-дорогу, как только я задерживаюсь даже ненадолго в одном месте. Догадываюсь, что меня «ведут», но куда, зачем и почему?

Я, как медик знаю, что психологи выделяют несколько типов людей, среди которых, с точки зрения обывателя, да и не только их, загадочным является категория людей обозначаемых как Homo viator — человек странник. Сейчас мало кто знает, что дервишами становились по зову души поэты, писатели, историки, философы, мыслители. К сожалению, в годы советской власти ореол суфийской мудрости, дервишеских орденов, паломнический их дух были уничтожены, а дервишей начали олицетворять как странников, не имеющих никакой социальной роли.

Захид продолжал свой рассказ. — Еще Румин-бобо мне говорил, что дорога — это моя судьба, что я найду свое успокоение и истину лишь в пути. Я и сам чувствовал, что меня всегда манила дорога. В моем понимании для дервиша дорога — это способ развеять печаль, собраться с мыслями, это способ медитации и развития сознания и чувств. Именно в дороге такие люди могут доверить столько невысказанных ни людям, ни книгам, мыслей и чувств.

— Выйдя на дорогу, всегда ощущаю в себе какую-то, труднообъяснимую, эйфорию, — продолжал Захид. — Само по себе поднимается настроение, отрывочные мысли, выстраиваясь по закону логики, находят свое место в мозгу, приобретают более четкие очертания и смысл, и от этого становятся живыми. Вот почему, в ежедневной суете, я всегда мечтал и молил судьбу благословить меня в путь-дорогу. Будучи дервишем, я познал свободу, знаю, что такой паломнический дух, приобщился к суфийской мудрости. Людям этого не понять, — вздохнул он.

Иногда Захид подолгу молчал, наверняка, вновь и вновь переживая те или иные события в своей жизни в путях-дорогах.

— В своих путях-дорогах, я по-настоящему проникался величием природного простора, — говорит Захид. — И портили мне эту идиллию суетность жизни, несправедливость насилия, заблуждения и беспечность людей. Я проникался мыслю о том, что от этого мир выглядит, как уставший караван, весь облепленный людьми, злом и насилием. Надо сказать, обычно, в дороге я не замечал ни красоты природы вокруг, ни события, которым живет дорога, ни то, что происходит вдоль нее. Я прокручивал в голове те знания, которых черпал в книгах.

Мне казалось, что именно этим Захид, возможно, отличался от банальных путешественников, которые активно познают мир, народы, обычаи, нравы. В дороге он одновременно отдыхал и работал, погружаясь в размышления, как бы «собирая» самого себя. По теории формирования и развития научно-мировоззренческой культуры индивида («Теория Каракулова») этот феномен называется рекурсивно-поступательной аккумуляцией знаний или «вертикальным» развитием знаний.

— В дороге бываю самим собой, мне становится легко и непринужденно, — признавался Захид, — ибо, не надо лгать самому себе или доказывать другим, что ты «не верблюд». Признаться, в обычной жизненной суете приходится обманывать самого себя, утешаться тем, что несущественно. Однако, как бы не закрутило мою жизнь, дорога всегда приходит вовремя, именно она возвращает мне к первоначальной чистоте — новизне, надежде, вере.

— И в каких местах вы побывали за последние годы? — спросил Аскар.

Захид, закрыв глаза стал перечислять святые места, в которых он побывал за последние пять лет. — Бывал на могилах Хазрат Aли ибн Аби Талиб, Карйази-бува, Ходжа Писта-бува, Баба Канбар. Посетил гробницы Саид ибн Аби Ваккаса, МуAз ибн Джабала, Билала, Баба Ахтама, Мир Aбд-и Аввала, Захир ад-дин ал-Маргинани. Посетил мавзолеи Бурхан ад-дин ал-Маргинани, Ба-Йазид Бистами, Aбдаллах Ансари, Накшбандийа — Ходжа Парса. Паломником бывал на могилах Шир-Мухаммад-ахунд, Хувайда-пирим, Йасавийа — Султан Ир Хубби-вали, Кадирийа — Хазини, Шахид-и аъло.

Мне подумалось о том, что, действительно, Захид многое повидал и познал в своей дороге, многое испытал на своем пути. Одно то, что совершил малый хадж по всем святым местам Ближнего Востока и Средней Азии, свидетельствует о немалой его учености и страсти к познанию.

— В дороге во мне просыпался философ, именно в дороге оттачивались мои мысли, — рассказывал Захид. — Я шел и вел диалог с самим собой. А знаете ли вы, как себя вести в таком случае? Надо быть, прежде всего, до предела искренним самому себе. В этом смысле, как я считаю, именно в дороге, я шел с вывороченным сердцем. Особенно, конечно же, если ты выходишь на дорогу с проникновенной идеей, благородной миссией, достойными мыслями, держишь путь к некоей святости, наконец.

— Ну, а когда у дервиша пропадает идея или цель? Или же их не бывает вовсе? Ведь так мы представляли себе лик дервишей — этаких бесцельных бродяг, не нашедших себя в жизни или потерявших себя в этой жизни, — сказал Аскар.

Захид уклончиво ответил, что и такое бывает в судьбе дервиша. Спустя некоторое время, он прервал свое молчание.

— Я шел по кругу — Тегерек — Бекабад — Ташкент — Туркестан. В Туркестане поклонился праху суфийского мудреца Ходжа Ахмед Йассави. Один из памятных ночей — это ночь, проведенная возле костра на окраине святого мавзолея. В ту ночь особенно думалось: Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем? Нет. Не о себе, не о своей судьбе, не о своих предках. Мне мыслилось вообще о человеческом мире, о человеке, о его предназначении. Это для меня было новым ощущением. Однако… Меня вновь застали те самые мохнатые существа.

— Да! Похоже, что какая-то сила, неизвестная нам расценила желание Захида раскрыть какое-то сакральное таинство. Ведь те самые вопросы — «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?», важны для всех, но еще важнее как каждый из нас находит им ответы, — думалось мне.

Захид продолжил пересказ своих видений. — Пустыня, невыносимая жара, я убегаю, прячусь от кого-то или от чего-то. Вот и тот, от которого я бегу — всадник с мечом. Кто он? Что я ему сделал? И тут, внезапно меня осенило, этот всадник хочет отобрать у меня книгу, что спрятано в котомке. В это время я пришел в себя, проснувшись в холодном поту.

Слушая рассказ Захида, я подумал о том, что одиночество толкает людей познать мир и самого себя. Такое явствует и в отшельнической жизни профессора, так происходило в скитальческой жизни дервиша. Как-то так выходит, что в самый «необходимый» момент им «посылается» именно тот или иной человек, та или иная идея, мысль, которые в чем-то помогают им разобраться, воодушевит на жизнь.

В долгих беседах со своим помощником Аскаром, я говорил ему о своем убеждении, что люди в жизни друг друга появляются зачем-то!

— Когда встречаются два человека, это значит, что встречаются два мира. Каждый человек — это мир в себе, это сложная загадка с долгим прошлым и бесконечным будущим. Перед нами два человека — ученый-гуманист Каракулов и дервиш-суфий Захид. Два человека — два образа жизни. Два человека, два мира, два голоса или две тени беседуют, размышляют, спорят, медленно совершая свой жизненный маршрут по поиску истины.

— Таксыр! В чем же заключается единство их духвной жизни? — спросил Аскар.

— У каждого из них свой век одиночества и своя судьба среди людских судеб, у каждого наделенные смыслом глаза, а взгляды у них отрешенные, слова тихие, мысли необычные, как у умалищенных. Когда они говорят, спорят вокруг них никого нет, лишь слышаться от них мысли о молитве, о совести, о состраданье мира.

— А в чем же заключается их противоположности? — не унимался Аскар.

— Трудно представить себе более яркий пример людей, которые ведут одиночную жизнь, чем профессор Каракулов и дервиш Захид. Первый ученый-одиночка, другой с ранних лет живет в дороге. Обычным людям трудно понять, что происходит в душе таких людей, как они. Лишь теоретически можно представить всю сложность их жизни, как бытовую её сторону, так внутреннюю, психологическую. Так вот, эти люди проживают свою жизнь ради поиска истины. Но у них разные точки зрения относительно происхождения мира, смысла Вселенной, человечества и каждого человека. У каждого из них своя правда жизни и деятельности.

— А как в отношении миропонимания, мироощущения?

— У них они диаметрально противоположные. Профессор признает происхождение Вселенной из ничего, признает эволюционную теорию, но не может признать Бога. Его философская логика говорит о создании мира на стыке случайности и необходимости, единства и борьбы противоположностей, перехода количества в качество, отрицания отрицания, но не о творении Создателя. Дервиш же признает единосущее Бога, создание ими красоты и величия мира.

— А если точнее, то есть более конкретнее?

— Речь идет об их понимании истины. Оба благодарны за свою жизнь, если первый разумеется Природе, а второй — Богу. Для ученого вопрос о происхождении мира является важным и основополагающим, как впрочем и для дервиша, только у них разная оценка истины. Признание величия Природы и Бога не есть всего лишь пункты в познании мира для холодного ума, это причина изменяющая саму суть человека и самого человека.

Объясняя Аскару о сути двух личностей, мне думалось не только о мире одиночества, но и злом пространстве речи, объясняющей для чего человек явился в мир и в чем человеческая суть. Оба они вели уединенную жизнь аскета. Оба они верили в то, что именно уединение и аскетизм способствуют духовному обогащению и совершенствованию человека. — Вот так в тысячах мест беседуют эти личности, души свои просветляя, пытаясь не пропасть во тьме. Такова диалектика их пребывания на этом свете, — думалось мне.

— Аскар! Ты должен знать, что, по сути, аскетизм — это особый образ жизни, заключающийся в предельно возможной сдержанности в развлечениях и удовольствиях. Захид уже давно практиковал зухд (умеренная аскеза). Само его имя происходит из этого понятия и само обстоятельство жизни — вечно в пути-дороге, принуждала его вести аскетическую жизнь. А что касается жизни ученого Каракулова, то аскетизм подразумевает умеренность в еде, размеренную жизнь, отказ от развлечений и излишеств.

— Да. Захид твердо усвоил то, что «Зухд состоит в том, чтобы ты не печалился о мирском, которое упустил, и не радовался тому мирскому, которое приобрел», что «Зухд — это отказ от того, что отвлекает от Всевышнего Аллаха», — думалось мне. В тот день я объяснил Аскару и то, что обе эти личности пытались и пытаются развить и дисциплинировать лишь разум. Если Захид этим пытался приблизиться к Богу, то профессор — к познанию Человека, а оба — к поиску истины.

Я, в своих пятничных проповедях всегда напоминаю о пользе зухда и объясняя то, что отречение бывает трех видов: отречение как обязанность, отречение как достоинство и отречение как спасение. Что касается отречения как обязанности, то это отречение от запретного, отречение как достоинство — это отречение от дозволенного, а отречение как спасение — это отречение от сомнительного.

Как-то меня спросили: Как вы относитесь к аскетической жизни дервишей? Я отвечал: — Есть дервиши, которые практиковали бесцельные скитания по дорогам и путям, вели уединенную жизнь, практиковали безбрачие, отказывались от употребления в пищу мяса и сладостей. Но есть и другие дервиши, которые бродяжничество стало образом не только жизни, но и познания истины, они посещали занятия в мечетях, встречались с учёными, а потом пересказывали услышанное в других местах, проповедуя суфийскую истину, бедность и презрение к суетному. Если первые в той или иной мере искажают истину, призывая к удалению от мира и общества, безделью и нищебродству, то вторые, наоборот, находятся в постоянном поиске истины и свободы духа. Естественно, Захида я относил ко второму типу одиночек.

Каракулов как-то спросил у меня: содержит ли Коран запрет на монашескую жизнь?

Я ответил, что такого содержания в Коране нет. — В исламе монашество объявляется человеческим изобретением, но оно не осуждается, осуждаются лишь нерадивые монахи, — сказал я и продолжил: — В сборнике «Сады праведных» есть целая глава, которая называется «О желательности уединения в случае распространения пороков среди людей и наступления времени падения нравов или же из страха перед искушением в религии и совершением запретных, сомнительных и тому подобных вещей».

Во время ночного намаза я прочитал проповедь о том, что известный мусульманский мыслитель Калим Сиддыки советовал обращать особое внимание на тот факт, что Пророк с уважением относился к дервишам, а вовсе не призывал их становиться «социально адаптированными».

Высказался по этому поводу и Захид. — Когда-то жил великий дервиш по имени Абу Зарра, которого считают основоположником традиции мусульманского отшельничества. Именно он представляется прототипом истинного бедняка, который не владеет ничем и которым полностью владеет Аллах. Подобная традиция была впоследствии подхвачена и развита суфиями. Основным принципом жизни суфиев стал факр (нищета, бедность), который имел внешнюю сторону — отсутствие средств к существованию, нужда и лишения — и внутреннюю — отсутствие стремления к богатству и свобода от мирских привязанностей.

— Таксыр! Вы сами как относитесь к принципам жизни суфиев? — спросил Аскар.

— Знаешь Аскар. Я имам мечети и должен быть неким арбитром между крайностями исламских суждений. Пророк как-то сказал: «Моя нищета — моя гордость». Дервиш выступает как бездомный странник, который учит смирению, душевному покою и милосердию. Некоторые дервиши вообще избегают людского общества, следуя хадису «Когда наступает ночь, я бываю счастлив, что остался один на один с Богом и ничто не отделяет меня от Него, а когда приходит утро, я впадаю в печаль, ибо мне неприятен вид людей, которые входят в комнату и нарушают мое одиночество».

Конец ознакомительного фрагмента.