Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Ирэн Роздобудько, 2013

Все герои этой книги живут в расположенном в небольшом немецком городке пансионе, принадлежащем пожилой даме, фрау Шульце. Квартиранты – все без исключения выходцы с Украины (вот такая у хозяйки прихоть) – между собой практически не общаются, и потому их истории почти не пересекаются, разворачиваясь каждая сама по себе. Общим, кроме места проживания, для них является одно – все они упорно пытаются казаться не теми, кем являются на самом деле. А за всеми своими постояльцами наблюдает хозяйка пансиона, знающая о них гораздо больше, чем они о себе. И это не простое любопытство, ведь из них ей нужно выбрать лишь одного – того, кто расшифрует для нее письмо из далекого прошлого…

Роман Иванович:

Партия в шахматы

Роман Иванович храпел и нервно подергивался во сне.

Ему снилась университетская аудитория. Он стоял перед ней абсолютно голый и читал лекцию на тему «Методы и образцы неореализма в древнеирландских сагах». Тема казалась ему несколько странной. Но он с воодушевлением пытался что-то произносить перед аудиторией.

Напрягался, широко открывал рот, но из него не вылетало ни звука.

Думая, как выйти из этой неловкой ситуации, Роман Иванович в поисках помощи кивнул куда-то в сторону — и из-за большой доски-экрана вышел мужчина во фраке.

Увидев его, Роман Иванович испугался — не забыли ли поставить рояль? Оглянулся и с облегчением вздохнул: рояль стоял в правом углу зала. Мужчина во фраке сел за него и внимательно посмотрел на преподавателя. Глаза у него были узкие и зеленые, как у египетской кошки. Роман Иванович снова кивнул, и тот заиграл какую-то протяжную старинную мелодию. Причем, рояль звучал, как волынка. И под эти звуки Роман Иванович принялся жестикулировать.

Ему показалось, что именно сейчас он нашел самую лучшую форму для чтения лекций — язык жестов. Волынка звучала почти на одной ноте (вероятно, в это время Роман Иванович просто слышал сам себя — свой храп).

Студенты вскочили с места и принялись бурно аплодировать. Их громкие аплодисменты болью отдавались в ушах. Шум дошел до такого невыносимого звукового предела, что Роман Иванович заставил себя понять, что это сон, и попросил себя проснуться. Но из этого ничего не вышло — сон продолжался, аплодисменты не смолкали. Наконец дыхание сбилось с ритма, и на последнем всплеске собственного храпа Роман Иванович встрепенулся, открыл глаза и заморгал ими, не понимая, куда и зачем он вернулся.

Над ним стояла его жена Вера Власовна и изо всех сил тормошила за плечо.

— Ты перебудишь весь дом, — сказала она. — Повернись на бок.

Роман Иванович успокаивающе помахал рукой и послушно повернулся к стене.

Жена на цыпочках вышла.

Уже несколько месяцев она спала в комнате дочери, мотивируя это тем, что, во-первых, мужу нужно хорошо выспаться перед занятиями в университете, а во-вторых — из-за этого храпа. А еще потому, что ей тоже нужно было хорошо высыпаться, ведь вставала Вера рано и, перед тем, как отправиться на репетицию в филармонию, по старой семейной традиции, готовила питательный завтрак.

Вера встала в шесть. Вышла на кухню.

Кухня в пансионе фрау Шульце была общей для всех квартирантов и располагалась на первом этаже. Туда Вера выходила пить утренний кофе и поджаривать гренки к завтраку.

Это было единственное место, где можно было громыхать посудой в шесть часов утра, пока обитатели дома и ее собственная семья — муж и дочь — еще нежились в постелях.

И тридцать утренних минут принадлежали только ей одной.

Вера включила кофеварку. Кофе медленно капал в кружку и разносил по квартире аромат нового дня.

Сегодня она плохо спала. За полночь ее разбудил приход Татьяны — этой горе-певички, которая постоянно болтает об отъезде в Бельгию. Если это действительно так, то можно будет договориться с фрау Шульце об отдельной комнате для Марины. Девушка уже взрослая, у нее свои дела — множество дел, из-за которых она на три-четыре дня вынуждена оставаться ночевать в большом городе.

Если бы у них была собственная машина и собственная квартира, а еще лучше — дом, ребенок мог бы приезжать домой каждый день. И они бы виделись чаще. Как было ТАМ.

Вера грела руки о чашку и внимательно рассматривала свои пальцы. Когда-то из-за этих пальцев родители и отдали ее в музыкальную школу — на класс скрипки. Преподаватели говорили, что о такой «растяжке» мечтал бы сам Павел Коган.

Теперь пальцы немного опухли, но оставались такими же длинными, проворными, а сама рука еще сохраняла свою аристократическую форму. Собственно, никуда не делся и талант, если ее почти сразу после приезда и прослушивания пригласили в местный оркестр — пусть и маленький, но с контрактом на два года. И на ней теперь держится вся семья.

За спиной послышался шорох.

Вера недовольно оглянулась, наморщила лоб: на кухню выполз сосед Макс. Он бесцеремонно широко зевал и омерзительно чесал обнаженную грудь. Взглянув на Веру, бросил без всякого приветствия:

— Кофе остался? Можно?

Вера с отвращением оглядела его обнаженный торс.

Макс не скрывал, что работает коридорным в отеле для геев. Но всячески подчеркивал свою «традиционную ориентацию» и напоказ часто приводил в свою квартиру временных подружек.

— Бери. Только помоешь за собой кружку! — проворчала Вера.

Ей ничего здесь не нравилось! В частности, эта жизнь под одной крышей с теми, кого она старалась избегать, приехав сюда. Но ничего не поделаешь. Нужно немного потерпеть. А потом будет все — и собственный дом, и автомобиль.

Все образуется, достаточно лишь не ломать традиций и сохранять спокойствие.

Вера вытащила из шкафчика белую скатерть и отправилась накрывать стол в гостиную. Они единственные нарочито вели себя за столом, как аристократы — ели красиво, медленно, как в кино, с разговорами, с обсуждением семейных дел, почтительно прислуживая друг другу. — «Дорогая, кофе?» — «Пожалуйста». — «Может быть, подрезать хлеба?» — «Спасибо, достаточно…»

Когда стол уже был сервирован для завтрака, зазвенели два будильника — под ухом у Романа и на тумбочке у кровати Марины. Вера села во главе стола и застыла, глядя на дверь гостиной. Все было, как и должно было быть.

Первым вошел Роман. Он не чесал грудь и не зевал во весь рот, как это делает плебс. На нем была мягкая клетчатая куртка от домашнего костюма. Волосы причесаны, гладко выбритые щеки пахнут одеколоном. Перед его столовыми приборами предусмотрительно положена газета.

Вчерашняя вечерняя газета, которую он не успел прочитать. Утреннюю первой читала фрау Шульце.

Роман поцеловал Веру в затылок, сел на свое место, развернул газету. Теперь оставалось дождаться выхода дочери.

Марина выпорхнула в пеньюаре.

Вера с удовольствием оглядела ее: роскошная блондинка, настоящая «гретхен»! В последнее время просто расцвела, только под глазами — синие тени. Бедная девочка тоже не высыпается…

Дай ей Бог хорошего парня, а еще лучше — богатого и зрелого банковского служащего или просто нормального обеспеченного мужчину, и можно было бы наконец расслабиться.

Марина поочередно чмокнула родителей, влезла на кресло с ногами, ухватилась за чашку. Можно было начинать завтрак. Вера принялась намазывать гренки маслом и джемом, раскладывать их по тарелкам.

Перед этим семья всегда пила сок и глотала по таблетке витаминов.

Роман отложил газету.

— Тебе сегодня к которому часу? — задала вопрос Вера — так, будто переместила первую пешку в шахматной партии с Е-2 на клетку Е-4.

— Как всегда, — сказал Роман, передвигая свою пешку на те же привычные для начала игры клетки. — Лекция начинается в девять. Вернусь последней электричкой.

— Хорошо выспался? — продолжала свою партию Вера.

— Да. Замечательно. А ты?

— Не очень. Татьяна разбудила. Она такая неуклюжая — когда возвращается, обязательно весь дом перебудит, — сказала Вера. — Скорее бы нам выбраться отсюда.

— Ну, мы здесь не так уж и давно, дорогая, — сказал Роман. — Ко всему нужно приспособиться. Не все сразу…

Здесь можно было прекратить ходы, ведь тема щекотливая, с ней можно дойти и до «мата», а этого в семье не предусматривалось.

— Какие планы у тебя? — переключилась Вера на дочь. — Ждать к ужину?

Марина подняла глаза, ход был за ней:

— Ма, пойми: мне трудно мотаться сюда каждый день. У меня работа. Я ночую у Регины — у нее своя квартира в центре. А еще — курсы иностранного. Зачем мне болтаться по электричкам? Буду через пару дней. Мы как раз готовим важный проект для шефа — я должна себя хорошо зарекомендовать.

— Ты себя выматываешь… — заметила Вера и вздохнула: на сегодняшний день их двадцатилетняя девочка зарабатывала больше родителей, и с этим трудно было смириться.

Марина улыбнулась и пожала плечами.

Завтрак продолжался.

Семья еще немного поговорила о лекциях Романа Ивановича и о студентах, которые мало чем отличаются от своих сверстников в любой другой стране мира.

Роман рассказал несколько курьезных историй о студенческом туалете, где порой хорошенько попахивает марихуаной, о декане — «замечательном мужике», с которым он часто обедает в ресторанчике напротив университетского сада и до хрипоты спорит по поводу переводов Бродского на немецкий.

Вера так же подробно и обстоятельно ответила на несколько вопросов о своих успехах в местном оркестре и о подготовке ко Дню города, когда их музыкальный коллектив должен будет ехать на платформах грузовиков, украшенных цветами.

Затем пришло время раздачи бутербродов. Вера всегда аккуратно заворачивала их в фольгу и укладывала в маленькие пластмассовые контейнеры. Марина обычно отказывалась, мол, их на фирме кормят бесплатными обедами. Роман обычно благодарно поглаживал жену по плечу…

Два поцелуя на пороге — и Вера оставалась одна.

Начинала собираться. Но перед этим снова заваривала кофе на кухне.

Делала это только ради того, чтобы дождаться хозяйку фрау Шульце и лишний раз в милой утренней болтовне о том да о сем намекнуть, что они здесь временно. И когда-нибудь пригласят уважаемую фрау к себе в гости.

В собственный дом. В благодарность за гостеприимство…

Попрощавшись с женой и дочерью, которая всегда находила причины, чтобы не ехать в электричке вместе с отцом, Роман Иванович несколько минут спортивной походкой шел к симпатичному вокзальчику, где садился в электричку. Изнутри вагоны пахли, как цветник, и Роман проводил сорок минут в приятной душистой колыбели. В раздумьях. В планах на будущее…

…«Мне всего лишь сорок два…

Даст Бог, я проживу еще столько же в этой благодатной стране. То есть — добрая часть жизни еще впереди!

Ясное дело, сейчас не очень приятно вставать в семь утра, трястись в электричке, но скоро я буду преодолевать расстояния на машине, как все нормальные граждане.

Хотя при чем тут машина? Дело даже не в этом. Дело в самореализации.

У меня достаточно знаний и опыта, чтобы преодолеть все препятствия. Доказать.

Что доказать? Доказать, что я не напрасно появился на свет. Что смогу…

Господи, как хочется спать… Еще тридцать минут пути. Стоит провести их с пользой для себя. Думать! Что-то записать в блокнот.

Сделать хоть какой-нибудь задел для будущего романа.

А он давно уже рождается в уме. Он уже существует!

Для начала это будет коммерческий проект — он будет таким, как требует здешняя публика. Написать роман не так уж и сложно. Главное выбрать тему. Что-то в стиле Дэна Брауна — какое-нибудь романтическое расследование. И лучше на местном материале. Скажем, о любви семидесятитрехлетнего Гете к юной баронессе Ульрике. Назвать его «Последняя любовь Иоганна». А что? Звучит заманчиво! Текст должен быть не слишком сложным, но и не таким уж и примитивным, как печатают под яркими обложками. Сделать его более глубоким, пространным. Жаль, что он существует только в голове, но это не страшно. Наступит время — а оно обязательно наступит! — начну записывать. Сейчас можно обдумать начало. Например, оно может быть таким…»

Роман Иванович посмотрел в окно, вдохновенно втянул ноздрями аромат стерильно чистого вагона и даже пошевелил в воздухе указательным пальцем, как будто уже записывал начало своего романа:

«…Разочарованный и подавленный отказом юной невесты, знаменитый немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гете стоял на мостике с ажурными перилами над рекой Тепла посреди Карловых Вар и печально смотрел на город. Дамы и барышни, проходившие мимо своего кумира, стыдливо прятали лица под кружевными зонтиками. Они напоминали белые сахарные фигурки, которые кондитеры расставляют по бокам свадебного торта. Это сравнение было настолько точным, что на мгновение Иоганн отвлекся от грустных мыслей и новым взглядом окинул город: шедевр французского архитектора Ле Корбюзье действительно похож на свадебный торт. Подумав о свадьбе, которой не будет, Иоганн нахмурился и так крепко стиснул зубы, что прикусил себе язык…» Нет, о языке не надо! Это уже какой-то натурализм. Но я хорошо представляю себе, что должен был чувствовать крестный отец Мефистофеля в такой неудобной и даже постыдной для своего почтенного возраста ситуации…

Потом можно две-четыре страницы посвятить описанию различных деталей. Причем, четко установить норму: страница пойдет на описание телосложения, еще одну посвятить глазам и другим частям тела, еще с десяток разворотов помусолить черты характера.

Так сказать, добавить объема, прежде чем перейти к самой истории. Разве не так у Гессе?

Стоп.

А где же любимая книга? Ага, вот она. Итак, страница четвертая. Открываем и читаем: «Он был невысок, но имел походку и осанку крепкого человека, носил модное и удобное зимнее пальто, да и вообще одевался прилично, но небрежно, аккуратно брился, его волосы, совсем короткие, отливали серебром…» Разве сделать примерно так же — сложно? Просто нужно иметь на все это время. А время у меня есть.

Мне всего лишь сорок два…

Так, об этом я уже думал.

Учимся дальше. Вот через несколько страниц идет следующее: «Держался он, ничего не скажешь, вежливо, даже приветливо…» И ниже: «…и все же от него веяло чем-то чужим, чем-то таким, что показалось мне тогда недобрым или враждебным».

Затем речь идет о лице: «…лицо нового жильца, которое изначально мне понравилось, несмотря на что-то странное во взгляде, было лицом необычным и печальным, но живым, очень одухотворенным, четко вылепленным и вдохновенным». Еще через несколько страниц говорится о привычках, чертах характера и т. д. Чуть не до двадцатой страницы! Разве трудно? Просто не нужно лениться!

Вместо того чтобы сразу укладываться спать — писать хотя бы по странице за вечер. Двадцать страниц мой Гете спокойно может простоять на том же самом мосту в Карловых Варах. Даже больше! Ведь кроме него самого можно описать и этот «слет тортов» — хорошо, что мы там были и я знаю, о чем буду писать. К тому же, поможет моя диссертация. Немецкая поэзия девятнадцатого века! Такой роман потянет на восемьсот страниц.

Лишь бы спина не болела.

А она в последнее время пошаливает. И, главное, нельзя в этом признаться — тогда сразу возникнет куча вопросов…»

Стук колес окончательно убаюкал Романа, мысли спутались, он задремал. А когда на мгновение открыл глаза, понял, что не только задремал, но и — всхрапнул. Возможно, даже громко, ведь на него внимательно смотрела дородная дама, сидевшая напротив. Роман приветливо улыбнулся ей, испытывая неловкость.

Дождь рисовал на окнах водяные узоры, за стеклом проплывали опрятные, будто вычерченные поля. Еще несколько минут и — город. Электричка почти пустая, сиденья мягкие, ни одно не порезано ножом. Все красивое, чистое. Вообще, эта страна похожа на его жизнь — в ней тоже все упорядочено от самого начала.

Люди в вагоне зашевелились — электричка уже шла по высокому мосту над городом.

Из-за туч проглянуло солнце, осветив красные крыши, которые, как грибы в лесу, прятались в кронах уже готовых расцвести деревьев. Роман давно заметил, что здесь куда ни глянь везде яркие чистые краски, будто каждое утро страну моют с шампунем. На окнах частных домов нет жалюзи. Здесь ценят уклад и уют, созданный предками: кружевные занавески, вазоны с цветами на подоконниках и у входа.

Роман в сотый раз смотрел сверху на город и в сотый раз испытывал восторг от того, что все это видит не по телевизору. Волна эйфории медленно поднималась в груди.

Но Роман знал, что вслед за этой эйфорией и чувством всеобъемлющей любви довольно скоро накатится волна такой же безграничной грусти, а за ней — глубокой неудовлетворенности, которая перерастет в такую же неизмеримо глубокую депрессию. И он уже сейчас пытался удержать себя от эмоционального подъема. Ведь чем выше взлет, тем больнее падение. А потом снова придется восстанавливать баланс. Эти перепады эмоций случались с ним все чаще. Роман знал, что это все из-за недовольства собой. Но он был из тех нерешительных людей, которые никогда не затягивают винтики до конца. То есть все детали в механизме его жизни были сконструированы почти идеально, не хватало лишь одного: уверенного поворота отвертки, чтобы плотно подогнать детали одну к другой, чтобы этот механизм не тарахтел, не давал сбоев и не разбалтывался. Но где найти эту «отвертку», которая сделает его совершенным, он не знал.

Электричка остановилась. Роман вышел.

Пошел по переулку, свернул за угол. Посмотрел на часы: все четко, минута в минуту, как и всегда.

Заходя в здание, на ходу достал из кармана ключи от своего шкафчика. Он был под номером 17. Открыл. Начал раздеваться. Аккуратно повесил на вешалку пиджак, брюки, рубашку, нацепил на нее галстук. Получился забавный бесплотный человечек. Роман достал из шкафчика специальный пластиковый футляр на «молнии», который предусмотрительно приобрел в хозяйственном магазине, и старательно натянул его на человечка. Вообще-то, никто кроме него так не делал, но Роману казалось, что костюм может набраться ненужных запахов и тогда дома придется оправдываться.

Повесил костюм в шкафчик. Быстро натянул униформу — синюю куртку и фуражку с красной полоской. Оставалось нацепить на лицо привычную улыбочку. Спустя пять минут он уже стоял на своем месте — за кассой автомойки. Как раз в этот момент туда въезжала первая машина. Исключительно-желтая. Та самая!

Сердце подпрыгнуло к горлу, тело пронзила горячая молния, ноги обмякли. В который раз это случается — а привыкнуть невозможно! Никак не может взять себя в руки.

Сейчас он выдаст талон и будет наблюдать, как происходит это действо. Щетки, как густой лес, окружат машину, задвигаются вокруг нее. Такое впечатление, что среди бурелома и дождя затрепещет, забьется костер.

А под желтым панцирем будет перекатываться его сладкая жемчужинка — его мука, его нечаянная беда…

…Конвейер гудел, продвигая миниатюрную машину вперед — под пену и воду. Роман пытался разглядеть женщину за рулем сквозь эту стихию и сразу же, как всегда, отводил взгляд — смотреть на нее было невыносимо! Просто невозможно в его возрасте! Он не какой-нибудь Гумберт Гумберт! Ему достаточно видеть, как покрывается пеной этот желтогорячий огонек, как его омывают потоки воды, поглаживают пушистые щетки — такой себе акт, почти похожий на любовный, если представить все это метафорически…

…Он не мог определить, сколько ей лет: могло быть от четырнадцати (что казалось маловероятным) до двадцати пяти.

Он никогда не видел таких девочек! Разве что в порнофильмах, которые когда-то смотрел с друзьями, задаваясь вопросом о том, откуда такие берутся. Или — за витринами магазинов с фарфором, где продавались коллекционные статуэтки обнаженных нимф.

Когда-то такую статуэтку привезли его родители именно из Германии. Тогда ему было лет десять, и он тайком рассматривал эту фарфоровую нимфу, крутил ее в руках, заглядывал в нарисованное лицо, проводил пальцами по изгибам тела, пока не разбил. Сейчас он точно так же смотрел на этот живой прототип фарфоровой куклы и радовался, что такие действительно существуют. Удивлялся тому, как совершенно она вылеплена — без малейшей лишней складочки. Каждая деталь, соединенная с другими, филигранно выточена и идеально подогнана, как будто над ней работал мастер.

Роман ловил себя на мысли, что ему невыносимо смотреть на нее больше одной минуты, иначе он сгорит от желания разбить окно машины, выхватить ее оттуда, обвить вокруг себя, как лозинку, задушить, съесть. Или, разодрав себе грудь, упрятать ее туда, внутрь себя.

Он стеснялся этих мыслей, гнал их прочь, принимал сосредоточенный строгий вид и… рисовал ее в своем воображении обнаженной. В этом образе не было эротики — главным образом он лишь удивлялся тому, как устроено ее тело.

Девушка была настолько худенькой, что если бы она села или даже скрючилась бы в неудобной позе — на ее теле все равно не появилось бы ни единой складочки — все осталось бы гладким, как у той фарфоровой статуэтки.

В полный рост он видел ее лишь однажды, когда она вышла из машины и стала что-то искать в багажнике. Тогда его поразило, что ее длинные и стройные ножки будто бы ничем не заканчиваются вверху: под коротенькой, сантиметров двадцать в длину джинсовой юбочкой они просто соединялись, не образуя никакой округлости.

Вся она была удлиненной, отполированной, утонченной. Длинные руки, ноги, пальцы, шея, полотно гладких белокурых волос, длинная спинка без всякого намека на ключицы — все ровно, все идеально выточено. Он мечтал, чтобы она вышла из машины хотя бы еще раз. Например, купить бутылку воды или шоколадный батончик. Девочки ведь любят шоколадные батончики! Но она всегда расплачивалась через окошко. И исчезала. До следующей недели…

…«Она точно посмотрела на меня! Я не могу ошибиться. Посмотрела и улыбнулась! В ее взгляде было что-то такое, чему я не могу подобрать слов, — что-то нечеловеческое, то, что светится в глазах этих фарфоровых статуэток — соблазняющее равнодушие, искусственное и отшлифованное, направленное на каждого и ни на кого в частности. Отстраненная улыбка безумной Джоконды. А еще… Что-то такое…»

Об этом «чем-то таком» он даже и думать не смел, потому что если бы подумал, пришел бы к выводу, что это было что — то вроде… невинной блудливости. Так бы он сказал. Такой взгляд бывает у совсем маленьких красивых девочек, которые уже осознали свою неотразимость и начали ею искусно пользоваться для того, чтобы получить самый большой кусок пирога. Или — у опытных проституток, которые рядятся в трогательную школьную форму. Как бы там ни было, но, расплачиваясь с ним через окошко, Фарфоровая Девочка взглянула на него и чуть заметно раздвинула губы.

Роман возвращался домой на каком-то мальчишеском подъеме. Он никогда не мог себе представить, что взгляд незнакомой девушки может так повлиять на его внутреннее, закаленное годами, равновесие. Ему было неловко и стыдно думать о таком: все, что касается романтических чувств, отошло в прошлое.

И это было вполне естественно! Ведь проблем хватало и без того. Каждую неделю он наведывался в университет к своему бывшему приятелю, который, собственно, и пообещал ему место на кафедре. Теперь, пряча глаза, тот мог лишь покрывать его обман перед семьей: делал липовые справки или время от времени названивал с сообщением о переносе лекций.

Но время исчерпалось и для вранья: зарплата рабочего с автомойки была втрое меньше преподавательской, и жена уже стала интересоваться их общими доходами, удивляясь тому, что они до сих пор не могут сэкономить на дом или хотя бы машину.

Конечно, о его планах в отношении писательской деятельности и будущего успеха книги «Последняя любовь Иоганна» она не знала.

Роман шел от электрички в своем опрятном костюме, время от времени машинально нюхал ладони — не пахнут ли бензином, и думал о том, что эта девушка попала в поле его зрения не случайно и что она имеет для него значение лишь как пример эмоционального состояния, в котором мог находиться влюбленный Гете: смущение старого человека перед страстью к юной особе. А такая страсть делает всех — даже великих — дураками! Но Роман не такой. А этот взгляд…

Он снова вспомнил его, и расплавленный свинец хлынул в горло, наполнил желудок и острой волной спустился вниз.

Черт побери! Неужели она действительно ТАК взглянула на него?!

Если бы он мог хоть с кем-нибудь поговорить на эту тему, посоветоваться! С кем-нибудь чужим и непредвзятым. Скажем, с фрау Шульце, которая всегда торчит на пороге, когда он возвращается домой, и внимательно присматривается к выражению его лица. А может, старая ищейка принюхивается к запаху бензина, который определенно въелся в его ладони или волосы, а скорее всего — в подсознание. Ведь недавно старая дама произнесла какую-то странную фразу о том, что «жизнь одна, и она стоит того, чтобы в ней делать то, что хочешь, ведь потом будет поздно…» — и принялась оживленно пересказывать сюжет книги, которую только что прочитала именно на эту тему. И ему показалось, что она слишком пытливо смотрит в его глаза, а ее старушечий острый носик лезет прямо в ту часть его мозга, где на пасторальной лужайке посреди леса прилегла Фарфоровая Девочка в ожидании его…

Дома его ждал ужин. Стол был накрыт другой скатертью, предназначенной именно для ужина. Вера накрыла на двоих.

— Погода налаживается, — сказал Роман Иванович, жуя мясо. — В воздухе уже пахнет настоящей весной.

«Е-2» — «Е-4»…

— Жесткое? — заботливо спросила жена.

Встречный ход: «F-7» — «F-6»…

— Замечательное, как все, что ты делаешь, — сказал он и добавил: — Надо посмотреть новости — там снова что-то с нашим парламентом…

— Чай зеленый или черный?

— Зеленый на ночь вызывает бессонницу. Неполезно. Черный. Не крепкий.

Шах. Рокировка.

— Меня волнует Марина. Она живет совсем отдельно. И все время молчит. Мы ее теряем.

— Это нормально. Привыкай. Скоро у нее будет своя жизнь. Вот дочь фрау Шульце вообще живет в Америке. Это у нас принято ухаживать за детьми до последних своих дней.

— Да. Но это как-то грустно.

— Это нормально.

Эндшпиль.

Все было нормально: ужин, телевизор.

Когда-то, в первые дни пребывания здесь, они ходили гулять в лес, мало похожий на лес — скорее, на большой ухоженный сквер с аккуратными подметенными дорожками, на которых почти никогда не лежит ни одного листочка…

Она улыбнулась ему! Это точно! Можно руку дать на отсечение — посмотрела и приоткрыла губы! Роман громко вздохнул и намеренно закашлялся, чтобы скрыть эмоции.

Одно лишь упоминание о ней — как стакан дорогого вина, что стоит на дальнем конце стола. То есть не глоток вина, а именно стакан или, вернее — изысканный хрустальный бокал, что остается нетронутым.

Выпитый стакан — это другая, Вера, собственная жена — знакомая на вкус, немного пресная, но в целом обычная. Она ходит перед ним, звякает посудой, шуршит простынями, пахнет знакомыми духами и произносит те же слова, что вчера и позавчера.

Но, наблюдая за всем этим, отныне он знал, что где-то там, на другом конце безупречно накрытого стола, далекий для его руки, но близкий взору, стоит этот драгоценный бокал с удивительным и незнакомым напитком. Он зачаровывает глаз, возбуждает вкусовые рецепторы, взволновывает воображение.

Его нельзя схватить и опрокинуть, как обычный стакан. Нужно как можно дольше растягивать удовольствие. Наблюдать. Думать. Прислушиваться к собственным чувствам и находить удовольствие в том, как они медленно пробуждаются и какие они разные: от теплой волны, что поднимается снизу вверх и наоборот, до острого, почти болезненного ливня, который начинается в какой-то точке мозга и пронизывает до самых пят. И кому, как не ему — зрелому, опытному, знать, что именно это состояние и есть счастье.

Если бы он мог поделиться своими мыслями с кем-нибудь другим, то ему бы сказали, что это обычная любовная лихорадка, свойственная молодым. Но он лишь бы улыбнулся: неправда! Ровесник его дочери никогда не выдержал бы этого восхищения незнакомым бокалом: схватил бы и выпил, не испытывая ничего, кроме собственного удовольствия.

Нет. Он должен достичь вершины самопознания, нырнуть в те глубины памяти, где он, ребенком, водил пальцем по фарфоровым пропорциям неземного, вылепленного мастером тела и задыхался от совершенства этих пропорций, которых никогда ни у кого не видел. А теперь встретился с земным воплощением того ангела. Разве каждого ждет такое счастье?

То, что она не может не заметить его восхищения — факт. Ведь иначе и быть не могло: они давно знали друг друга!

В другом измерении.

Только тогда он… разбил ее, Фарфоровую Девочку. Теперь ему дан шанс, и она это знает наверняка. Иначе бы не улыбалась ТАКОЙ улыбкой. Она тоже узнала его! И это вовсе не бред, не лихорадка. Так должно было случиться. И так случилось.

Только жаль, что придется немного нарушить привычный ритм жизни. А возможно, и не немного — а совсем, к черту!

На его лице неожиданно засветилась предательская блаженная улыбка. Хорошо, что он это вовремя заметил и низко склонился над тарелкой, пытаясь совладать с этим блаженным выражением лица, почти уткнулся носом в остатки бифштекса и замер, переваривая мысль о том, что жизнь может сделать новый поворот. И вдруг почувствовал на своей склоненной макушке… поцелуй.

Дернулся, как ошпаренный, с удивлением посмотрел на жену. Она стояла за его спиной с поникшим, растерянным выражением лица.

Такое выражение бывает у пойманных на горячем преступников. Роман Иванович не ожидал от жены подобного, особенно теперь, когда его мысли были довольно далеко от этой гостиной. Но этот неожиданный поцелуй заставил его смутиться, будто его поймали на горячем. Какое-то мгновение супруги ошеломленно смотрели друг на друга. Болезненная тягостная пауза прервалась громким кашлем Романа Ивановича.

Вера задвигалась, зазвенела посудой, быстро убрала со стола, метнулась к зеркалу — подкрасила губы и ресницы, к шкафу — бросила на диван несколько платьев. Задумалась над ними.

— Надолго? — спросил Роман Иванович, радуясь, что у жены нашлись свои дела и он может несколько часов полежать на своем диване не раздеваясь и даже не снимая тапочек.

— Нужно идти на собрание — договорились встретиться в неформальной обстановке за чаем у фрау Мерх, пора что-то решать о смене репертуара, — вздохнула Вера. — После смерти жены Мариенгаузер собирается нас покинуть — переезжает к детям в Австралию — его здесь уже ничто не держит. А он всегда исполнял ведущие партии…

— А-а… — протянул Роман.

И вдруг подумал, что если бы (не дай бог!) Веры не стало — что бы он почувствовал? Была ли это настоящая боль?

Неприятная мысль…

Неприятная еще и потому, что в ее трагичности он неожиданно почувствовал легчайший укольчик радости и свободы.

Вера кивнула ему издалека, взяла сумочку — кажется, он раньше такой у нее не видел — и вышла, осторожно прикрыв дверь. На ее безупречно белом фоне тут же нарисовался эфемерный силуэт, отделился от двери, устремился в направлении Романа Ивановича, оплел его невесомыми объятиями.

Роман бросился на свою кровать, уставился в потолок, на котором точно так же засияло отражение той сегодняшней улыбки.

Она все же улыбнулась! И можете резать меня ножом, если это не так!

…Фарфоровую Девочку звали Ленни.

На этот раз она отъехала от автомойки метров на двести — туда, где напротив светилась надпись «Motel», и неожиданно резко затормозила перед входом. Он даже рот разинул. Она никогда не останавливалась! Неужели она сейчас выйдет и он сможет еще раз увидеть ее в полный рост!

Роман Иванович подтянул отвисшую челюсть и нацепил солнцезащитные очки: так будет удобнее наблюдать. И наблюдал, как она сунула две ножки в черных чулках-«сеточках», затем выпорхнула, демонстрируя все остальные — тело бабочки в обрамлении ореола невидимых крыльев. Роман расстегнул «молнию» воротника рабочей куртки — он мешал дышать, но это не помогло.

Девочка тем временем оперлась на дверцу, покопалась в сумочке на длинной серебряной цепочке, достала сигарету, закурила. Душа Романа безукоризненным колечком слетела с ее губ. Было такое впечатление, что она смотрит именно на него! Роман Иванович тряхнул головой, чтобы отогнать наваждение. Не может такого быть! Он застыл в дверях мойки.

Их разделяло расстояние в те двести метров и черные стекла очков Романа.

Потом произошло невероятное.

Докурив, Фарфоровая Девочка подняла руку и согнутым пальцем поманила кого-то к себе — на запястье блеснула и звякнула низка браслетов. Кого-то, кого она видела напротив себя.

Роман обернулся. Площадка была пустой. Он напряг зрение, и лицо девочки приблизилось к нему, как в объективе фотоаппарата. Он четко и ясно увидел ее улыбку, а она снова пошевелила в воздухе тонким пальчиком. Сомнений не было — жест обращен к нему!

Роман вытер руки о тряпку, бросил ее на пульт и, путаясь в собственных ногах, будто их было не две, а сорок две, двинулся вперед, через площадку, чувствуя, что голова наливается кровью, как перед инсультом. Если это ошибка, решил он, дойду до машины, обойду ее и пойду дальше, за угол. Ходить по такой траектории никому не возбраняется!

Пусть думает, что хочет. Могу даже равнодушно, насколько у меня получится, кивнуть ей.

Ему осталось преодолеть не более десяти ужасных шагов, а она уже совершенно четко кивнула ему и, не дожидаясь, когда он подойдет, впорхнула в двери мотеля. Сомнений не оставалось: все ее действия были направлены по отношению к нему.

Роман Иванович вспомнил, как недавно не мог вынырнуть из сна, и подумал, что и сейчас стоило бы проснуться. Но с ужасом и восторгом понял, что все это происходит наяву. Вот и двери мотеля. Они автоматически раздвинулись перед ним. Девочка стояла у стойки администратора, что-то говорила, а увидев его, снова махнула в воздухе рукой, указывая дорогу в конец коридора. И он пошел за ней, как завороженный, ориентируясь на этот жест, как собака.

Все это было необычно. И он мечтал только об одном — пусть этот коридор никогда не закончится, чтобы он видел, как покачивается перед ним эфемерный силуэт бабочки, плотно затянутый в тонкую черную кожу коротких шорт и куртки-«косухи». Лишь раз она обернулась — идет ли он за ней — и исчезла за дверью номера…

Теперь можно было спокойно повернуть назад, побежать, преодолевая боль в сердце и в висках, удрать, растаять в воздухе — она дала ему эту возможность. И выбор оставался за ним. Великолепная, чудесная, романтическая, умная девочка! Почему она выбрала его? Неужели действительно чувствует то же, что и он? Роман замедлил шаг. Вспомнил свое убеждение: путь к мечте — лучше, чем ее осуществление. Не оставить ли все так, как было, как есть? А потом вспоминать об этом случае все сорок два последующих года, которые он собирается прожить здесь?

Остановился перед приоткрытой дверью. Из щелочки повеяло тревогой. Ноги дрожали. Роман сделал несколько шагов вперед, закрыл за собой дверь.

Фарфоровую Девочку звали Ленни…

Об этом он узнал уже потом, когда под его ногами разверзлась, затрещала выжженная пустыня.

Но перед этим он увидел то, что хотел увидеть — с детства, со своих десяти лет: каким образом соединяются фарфоровые части статуэтки. Обнаружил не сразу — глаза долго привыкали к полумраку уютного номера, кровь заливала мозг, в ушах звенело. Когда все это стихло, на кровати проявилось то удлиненное, отшлифованное, без малейшей складочки и морщинки, фарфоровое тело, невыразительные, но и соблазнительные в этой неопределенности глаза, приклеенная и такая же невыразительная улыбка, обращенная внутрь себя — и тем самым еще больше возбуждающая.

Одна ножка девочки была согнута в колене.

Оно светилось, как китайский фонарик. Роман Иванович осторожно присел рядом и, немея от счастья, чуть-чуть прикоснулся губами к этому фонарику. Но теперь не ощутил того удушающего детского стыда, когда проделывал это тридцать лет назад с той статуэткой. Мальчик вырос, статуэтка ожила…

Он сильнее прижался к колену, покрывая его невесомыми прикосновениями.

В голове вертелось только одно слово: «Господи…»

— Это будет стоить триста евро, раша!

Она что-то сказала?

Неужели он слышит ее голос?

Ровный, спокойный голос, без всякой интонации.

Такой, каким и положено говорить фарфоровой кукле.

— Что?

— Триста евро, — повторила она.

На губах загорчил привкус алебастра. Роман выпрямился.

Почувствовал, как трескается и разваливается на куски нежный фарфор — ноги, руки, голова — все с грохотом разлетелось по углам — не собрать. Как и собственную жизнь.

И тогда он разрыдался.

Впервые за тридцать лет — так же, как тогда, когда родители поймали его с поличным — с кусками разбитой куклы в руках.

— Раша глупый и жадный, — сказала Фарфоровая Девочка, собрала свои вещи с пола, быстро оделась и вышла из номера.