Женись на мне (сборник)

Ирина Степановская

Не всякая девушка способна, взглянув в глаза любимому, сказать: «Женись на мне!» Героини рассказов Ирины Степановской необыкновенно искренни в своих чувствах. Они не желают притворяться и готовы выдержать любое испытание. Но, что гораздо важнее, искренен сам автор – от первого и до последнего слова.

Женись на мне

— Мне хочется поехать к тете Вале. Я соскучилась по бабушкиному дому.

— А деньги у тебя есть?

— Немного есть.

— Тогда поезжай. Жаль только, что пропустишь английский…

— Только одно занятие, мама! К понедельнику я вернусь!

— Поцелуй от меня Валю. Гостинцы я соберу. Да, будь осторожнее в электричке!

— Не беспокойся, ехать-то всего три часа!

Майское солнце в Далеком Поле резвилось в преддверии лета. Заливало теплом двухэтажные старые дома с покрашенными к прошедшей Пасхе рамами. Раскалились от его жара деревянные ступени крылечек. Буйствовали лютики по берегам заросшего травой неспешного ручья.

Маша шла легко по дощатому деревенскому тротуару, и розовые головки клевера касались концов ее шелковых брюк.

Да, этот светлый салатный оттенок ее брючного костюма был настоящей находкой для этого лета. Лиловая блузка да плетеная сумка сгодятся и для института, и «куда-нибудь еще». Маше было покойно, весело и привычно.

Яркий денек! Как не хочется уезжать! Она сняла солнцезащитные очки и внимательно посмотрела на клубную афишу. Опять, кроме боевиков, ничего!

— Девушка, — раздался сзади негромкий голос, — если вам случится выйти замуж не за меня, я просто умру от горя!

Маша с удивлением обернулась. На ее лице ясно читалось: «Ого! Сколько же ему лет?» Худощав, невысок. Глаза голубые, добрые. А на лбу заметные залысины и возле рта глубокие складки.

— Вы хотели пригласить меня в кино?

Он не ожидал, что она поддержит разговор. Оторопел. Видно, хотел просто безответственно похохмить в такую теплынь. Думал, что если ему полтинник, так она и разговаривать с ним не будет…

— Я хотел бы, конечно, как всякий имеющий глаза мужчина, пригласить вас в кино, на концерт, в казино или на вручение «Оскара», но здесь всего этого не предвидится. А боевик — дрянь, я его уже вчера посмотрел.

— Что ж, дрянь — значит, дрянь…

Почему же она не уходит? Что может найти в старом хрыче красивая девочка со стройной фигуркой, с изящной, гладко причесанной темной головкой?

— Просто не понимаю, почему за вами нет толпы поклонников с фотоаппаратами.

Она посмотрела прямо и без кокетства спросила:

— Вы живете в этом городе? — Голос — флейта.

— Нет, приехал на текстильную фабрику в командировку. А вы?

— А я погостить к тете. Разве еще есть люди, которые ездят в командировки в такую глушь, а не за границу?

Неглупа. Мила. Откуда же такое сокровище?

Улыбка доверия.

— Я из Москвы. Учусь на филфаке, в педагогическом.

— Я тоже.

Какой идиот! Хотел сказать, что тоже из Москвы, а получилось, что тоже с филфака. «В твои-то годы смущаться перед девчонкой, стыдись!»

Она засмеялась.

— Здесь хорошо, правда?

Еще полчаса назад здесь было омерзительно. Зарплату на фабрике платили простынями и полотенцами, а последние месяцы не платили вообще. Половина станков устарела, другая половина простаивала без сырья. Детский сад закрыли, на складе протекла крыша. Директор утратил всякое чувство реальности и, как заклинатель змей, лишь повторял одно и то же:

— Вы — головное предприятие, вы за все и будете отвечать!

Какого черта он согласился сюда приехать? Решили заткнуть им эту дыру. А он, между прочим, отвечал за внедрение в производство новых технологий. Как можно внедрить новые технологии в убыточное производство без идей, без денег, без рекламы, он понять был не в силах. Поездка изначально должна была оказаться провальной, но все-таки он не думал, что она будет такой тяжелой. И вот теперь, в продолжение всех злоключений, он стоит в мятых брюках посреди цветущего клевера перед незнакомой девочкой со все понимающим взглядом и чувствует себя совершенно полным идиотом.

— Ну правда же здесь хорошо?

— Здесь восхитительно!

Они дошли до реки и долго стояли на мостике, глядя вниз на быстро текущую воду. У него от волнения замерзли руки в такую жару, и он грел их о раскаленные солнцем деревянные перила. А по берегам реки жужжали пчелы над белыми дурманящими зонтиками растений. Они стояли на середине моста, смотрели друг на друга и хохотали как помешанные. Над чем? Он, сколько ни вспоминал потом, не мог вспомнить.

— Как вас зовут?

— Григорий.

— А я — Мария.

Назад в Москву они возвращались вместе.

Маша… Машенька…

Как любил я гладить твою темноволосую головку! Целовать осторожно твои брови, и веки, и кончик носа. Как умилялся я хрупкости твоих черт и овалу лица!

Толстая тетка из бухгалтерии встретила нас на автобусной остановке со всем пылом напускной доброжелательности:

— Как дочка-то ваша выросла, Григорий Алексеевич, дорогой! Как время бежит! Должно быть, невеста! Ну просто копия — жена ваша в молодости!

— Первая жена или вторая? — тупо полюбопытствовал я.

Маша заливалась как колокольчик:

— Как, скажи мне, могу я быть похожа на твою жену, на первую или на вторую, если они у тебя обе голубоглазые знойные блондинки?

— Маша, Машенька, я выгляжу как старик!

— Я люблю тебя!

— Не смеши! Как получилось, что у тебя, умницы и красавицы, нет приличного ухажера? У моего лягушонка, Ляльки, парней целый класс, а ведь ей только пятнадцать!

— Как нет приличного ухажера? А ты?

— Радость моя, ненаглядная, я не в счет. Я стар для тебя, я уродлив. У меня две жены, две дочери от разных браков. Я беден как церковная мышь! У меня нет денег даже на то, чтобы отвезти тебя домой на такси…

— Ты — самый лучший для меня, самый добрый, самый красивый!

Все бульвары Москвы — наши! Все площади — наши! Какое счастье, что фабрика моя не работает! Но для жены я каждый божий день хожу на работу! С утра брожу бесцельно по улицам, иногда по тем самым, где гуляли с тобой накануне. Ревниво ловлю следы, сам воздух тех мест, где были вчера. Но не хочу, чтоб ты пропускала лекции. Маша — старательная студентка. Три раза в неделю, по вечерам, она посещает английскую школу. В эти дни я работаю сторожем в вонючем кооперативном гараже на краю города. А где я могу еще работать? Я бессилен, трухляв и ни на что не годен! Дорогу молодым и зубастым! Нельзя сказать, что я не ревную к ее молодости. Ревную ужасно! К каждому прохожему, бегло взглянувшему на нее, к каждому прыщавому юнцу! Но даже ревностью этой я счастлив. Я хорошо знаю, что замуж она должна выйти не за меня. Я твержу ей без устали, что она бесценное сокровище и она должна думать о том, чтобы как можно лучше устроить свою судьбу.

На Юго-Западе ее институт. Трава уже пожухла, а клевер еще цветет. Цыгане раскинули на газоне свой табор и ловят прохожих за руки:

— Да-ра-гой, давай па-га-даю!

— Ну уж нет! Ничего не хочу знать! Слишком счастлив я тем, что имею!

— Ой, дяденька! — слышу вслед. — Знай, что будешь женат на молоденькой!

— Нет, не возьму греха на душу!

Вон она идет после занятий в толпе своих сверстниц, и я удивляюсь, почему каждый имеющий зрение представитель сильного пола не пожирает ее вожделенно глазами. Удивительно, но, как я заметил, она не пользуется особым успехом. Не кокетка, в этом все дело. Не вскидывает в изумлении брови, не размахивает руками… Вот она тихонько задерживает шаги и сворачивает в мою сторону. Не могу удержаться, под еле сдерживаемое презрительное фырканье ее подружек целую у всех на виду. Господи, я готов ее нянчить, баюкать, водить к врачу, вытирать сопли, но она хочет другого.

— Женись на мне!

— Не могу! — У меня нет своего жилья, одежды, еды, денег, а есть только бесконечная возвышенная любовь к ней, но я не хочу, чтобы она принимала это всерьез. Она должна жить своей жизнью.

Осенью она носит на голове платок. Вишневый. По-бабьи повязывает его на свою прелестную головку. Ей все идет, она ведь красавица! Два дня в неделю по утрам у нее нет лекций. Она отводит сестренку в школу и возвращается домой. Я уже жду ее в подъезде, на лестнице. Ее мать на работе, и я, старый паршивый кот, на какие-то несчастных четыре урока, которые проводит в школе ее сестра, ворую это сокровище. Мы теснимся на узком, неразобранном диване в их детской комнатке, иногда даже не снимая одежды.

В их доме всегда прохладно. Маша часто бывает нездорова, и тогда я кутаю ее в одеяло и пою чаем с малиной, которую заботливо кладет в баночку мне моя жена, чтобы я не очень мерз в своем гараже. Как Машенька рассказывает мне о книгах! А ведь я когда-то тоже все это читал. Не понимаю, как она будет работать после окончания института с нынешними обалдуями? Ведь они же слова не дадут ей сказать! Любой тринадцатилетний придурок сможет заткнуть ее не задумываясь! Придется мне сидеть с ружьем на задней парте. Она смеется:

— Не преувеличивай. Я нормальная. Я сильная. Когда мой отец ушел в другую семью, Наташке было всего два года. Маме пришлось работать, а я сестренку растила. Одной рукой рисовала кукол, а другой — писала сочинения по литературе. Кстати, если бы ты женился на мне, с твоими дочерьми тоже ничего бы не случилось. Одна дочь у тебя уже замужем, да и другая тоже не маленькая в пятнадцать лет. А жену твою мне не жаль, она ведь тебя давно уже разлюбила!

— Почему ты так думаешь?

— Чувствую! Когда любят, не называют бездельниками, дармоедами, неудачниками. Хотя, по совести говоря, я тоже не понимаю, почему ты опустил руки. Ты такой умный, сильный! У тебя столько изобретений! Ты кандидат наук, наконец! Почему ты не можешь пробить себе место под солнцем?!

— Миленькая моя! Я не знаю, что ответить тебе на это. Слишком много, наверное, растратил в молодости: сначала институт, потом аспирантура, работа, ночные посиделки с сигаретами и вином, институтские сплетни, «Голос Америки», песни под гитару, ожидание ветра перемен… Одновременно с этим женитьбы, разводы, дележка имущества, склоки, болезни родителей, двойки детей… И я устал от всего. Ни на что не способен. Ты моя абстрактная радость, последний всплеск жизни, и я понимаю, что не имею на тебя никакого права…

— Но ведь сейчас все женятся на молоденьких! Посмотри, сколько артистов, политиков старше тебя, а женятся на двадцатилетних! Я хочу иметь с тобой общий дом, ждать тебя с работы, ставить на стол перед ужином вазочку с ландышами… Хочешь, уедем в деревню, в Далекое Поле, к тете Вале? Там тебе от фабрики дадут маленькую квартирку, а нам и не надо пока большую… Ну, хочешь?

— Глупенькая моя!

Вазочку с ландышами она купила на свою стипендию на Измайловском вернисаже. Китайская штучка. Вазочка голубого фарфора, а в ней букет ландышей. Белые чашечки покачивались на зеленых стеблях в обрамлении темных листьев. Когда Маша смеялась, мне казалось, что чашечки звенели ей в тон. Вазочка хранилась у меня в гараже. Зимой после занятий она приходила ко мне на работу в блестящей, бабушкиной еще, шубке из котика и в своем вишневом платке, заваривала чай из пакетиков, пахнущий персиками и лимоном, доставала свою вазочку из обшарпанной тумбочки, садилась рядом и могла любоваться на нее часами.

Я угощал ее яблоками, душистым азиатским апортом с глянцевыми темно-красными боками. Ходить утром на рынок за яблоками отныне стало одним из моих удовольствий. В ожидании вечера я слонялся между пестрых рыночных рядов, любовался желтизной лимонов и зеленью петрушки и покупал самые красивые на всем рынке яблоки.

Первой о моем романе узнала жена. То ли случайно увидела, то ли кто-то рассказал, а скорее всего — через фабрику. Какая мне была разница, откуда она узнала, отпираться все равно не имело смысла. Последовал грандиозный скандал с участием моих старых и больных родителей и бывшей жены. Также, видимо, для того, чтобы мне было очень стыдно, был привлечен и муж старшей дочери. Все они меня с дружеским участием увещевали и говорили, что все пройдет, все образуется и будет по-прежнему. Жены, бывшие соперницы, объединились, чтобы наставить меня на истинный путь! Лялька перестала со мной разговаривать и начала меня презирать. Я понимал, что они все правы, но сделать очевидный шаг не хотел. Я оттягивал — вот еще раз увижу Машу… Вот еще денек буду с ней… Вот еще…

Жена пригрозила разводом. Пришлось мне на время исчезнуть из дома. Акт сам по себе бессмысленный, так как деваться мне все равно было некуда, но на жену мое отсутствие в течение нескольких дней произвело невыгодное впечатление. Она поняла, что перегнула палку. Видимо, она все-таки очень боялась остаться одна. Другого объяснения у меня не было. Как не было от меня и пользы, последние годы — практически никакой.

И вот как-то утром жена заявилась в гараж и напористо объявила, что великодушно меня прощает. Когда-то я очень любил эту свою жену и из-за нее даже развелся с первой, которую, впрочем, когда-то тоже сильно любил. Но сейчас, по сравнению с Машей, она казалась мне просто невыносимой бабищей.

— Потерпи, — сказал я жене. — Скоро это как-нибудь кончится. Может быть, я умру, а может, Маша моя выскочит замуж. Разводиться с тобой я не буду.

После этих слов мне пришлось замолчать, так как я не знал, что еще сказать.

— Ты подлец, — сначала храбро заявила жена, а потом заплакала. — Все-таки возвращайся домой, мне без тебя очень тоскливо!

— Куда я денусь… — ответил я и участливо погладил ее теплый бок. Но когда она ушла, я почувствовал неимоверное облегчение.

После этого обо всем узнала Машина мать. Ей, не выдержав, рассказала сама моя девочка. И вот однажды, когда я утром позвонил в дверь ее квартиры, открыла не Маша, а незнакомая мне женщина.

Во всяком случае, по возрасту ее мать больше подходила мне в любовницы. Ей было лет, наверное, сорок с небольшим хвостиком. Как у Маши, глаза были темные, фигура стройная, кожа гладкая, но было видно по каким-то необъяснимым признакам, что этой женщине самой приходится бороться за жизнь. От моего неказистого вида Машина мать испытала настоящий шок. Минуты три мы обменивались ничего не значащими фразами, а потом она взялась за ручку двери.

— Маша просто вся извелась, — сказала она мне на прощание. — Уж вы бы определились, Григорий Алексеевич, «да» или «нет».

И она ушла. Тактичная женщина. Другая бы закатила скандал и была бы права.

— Видишь, ты понравился моей маме!

Наивная девочка.

У Маши ангина. На тумбочке в стакане стоит полоскание, под мышкой градусник. Я грею ей молоко и запихиваю в ломтики белого хлеба кусочки чеснока. Меня самого так лечили еще во времена сталинского режима. О моей домашней эпопее с ночевками в гараже Маше ничего не известно. Так же, как ей ничего не известно о том, что моя Лялька не называет меня иначе, как в третьем лице — «он». Маша сидит на диване, обложившись горой учебников. Я подтыкаю под нее сползшее одеяло и пристраиваюсь рядом на полу со своими бумажками. На моей фабрике наконец-то нашли кое-какие деньги на реконструкцию, и я знаю, как надо изменить одну штучку, чтобы наш станок стал намного производительнее, чем итальянский. Маша читает книжку и гладит меня по остаткам волос.

— А где же твои друзья, Машенька? Почему к тебе никогда никто не приходит?

— Кто будет ко мне приходить? У нас в институте каждый сам за себя. Все живем в разных концах города, да и времени нет ни у кого. Многим приходится подрабатывать.

В наше время просто невозможно было болеть одному. Тут же слетались товарищи и подруги, начиналась веселая кутерьма, кто-то бежал в магазин, и лечение начиналось с бутылки перцовки. Заканчивалось шампанским, часто уже с утра.

— Но ведь есть же у тебя какая-нибудь подруга?

— Подруга замуж вышла. У нее другие заботы.

— А мальчики?

Никогда не видел прежде у нее эту горькую морщинку у губ.

— Я так называемых мальчиков с некоторых пор боюсь. Аборт — это, знаешь ли, очень больно. А когда выходишь из больницы и оказывается, что твой парень уже влюблен в другую, и хочет создать с ней семью, и уже подал заявление в загс, а невеста — твоя подруга, и они вдобавок еще будут венчаться, желание общаться с «мальчиками» пропадает совершенно.

— Бедная моя! Ты все еще его любишь?

— Нет, что ты! Я его и не любила так, как тебя. Никто и никогда не заботился обо мне так, как ты. Даже мама. Я для нее прежде всего — старшая дочь, помощница. Иногда — подруга.

— Девочка моя!

Я прижимал к себе ее голову и покрывал поцелуями, но думал о дочери. Как безрассудно Лялька обращается с парнями! И, кроме меня, некому ее приструнить! А меня она совершенно не слушает!

Машин голос журчит. С горьким привкусом водичка в этом ручье.

— Сейчас ведь почти никто никого не жалеет. И я тоже жалею не всех. Только тебя, Наташку и маму. Поэтому я и хочу, чтобы ты женился на мне.

Я отвожу глаза. Ее сестра скоро вернется из школы. Мне пора уходить. Вдруг она меня здесь застанет?

— Скажешь, что ты доктор из поликлиники!

— Какой доктор! У меня и халата-то нет!

— Кто же из докторов сейчас ходит в халате?

— Ну вот! Звонят в дверь!

— Кто же это? Для Наташки еще рановато!

Я иду открывать. Перед дверью приятный парень. Две тетрадки в руке. Немного странная речь, с акцентом.

— Маша Гончарова здесь живет?

— Здесь.

Маша встала, смутилась. Они немного поговорили по-английски. Я посмотрел на них и понял, что вот и явился наконец тот, кого я ждал, кому смогу доверить свое сокровище, свою последнюю любовь. Я попрощался. Машин голос был тревожен и нежен.

— Не уходи, Григорий! Это всего лишь Питер, он декан в моей английской школе! Он пришел узнать, почему я две недели не хожу на занятия!

— Какой молодец! — На его месте я пришел бы еще неделю назад. — Все хорошо, моя девочка! Поправляйся, я зайду к тебе завтра.

Рука у него была крепкая. Как у любого хорошего парня, пускай и американца.

— Позанимайтесь с моей племянницей, Питер! Я беспокоюсь, как бы она не отстала от коллектива! Я на вас очень надеюсь!

Хорошо, что водку теперь продают на каждом углу!

— И стаканчик, пожалуйста! Что, девушка, никогда не видели, как хлещут водку с утра из бумажного стаканчика, не закусывая? Ну не могу пить из горлышка, хоть убей!

Вот и зима прошла. В феврале была долгая оттепель. Сосульки падали с крыш, и чирикали воробьи, и бегали собаки, распушив хвосты, оставляя на снегу грязные отпечатки лап. Я день-деньской скреб лопатой в своем гараже, убирая остатки снежной каши с подъездных путей. Маша пришла ко мне с утра. Видно, не пошла на занятия. Личико у нее было бледное, под глазами сиреневые тени. Все равно красивее ее никого не было на земле.

— Ты больше не приходишь, Григорий! Мне без тебя очень плохо!

— Питер приходит!

Голос-флейта может разжалобить мертвого.

— Гриша, ты ведь знаешь, что мне никто не нужен, кроме тебя!

— Этот парень хочет на тебе жениться. Ты должна принять его предложение. Для тебя уехать в Америку — самое лучшее! И твоя мама приходила, просила, чтобы я не встречался с тобой больше. Да я и сам не хотел! Так будет лучше, поверь мне, Машенька! Ну, иди! Пора заканчивать разговор, видишь, сколько у меня еще работы?

— Давай я тебе помогу! Я очень люблю чистить снег! Мне это нисколько не повредит! Ну, пожалуйста, Гриша, позволь мне остаться!

— Не надо. Иди! На вторую пару еще успеешь!

— Ведь я люблю тебя! А ты меня гонишь, сам не зная куда!

— Маша, я вернулся к жене. Я с ней ем. Я с ней сплю.

— Я хотела бы думать, что ты такой же подонок, как все, но я знаю, что ты гонишь меня от бессилия! А уж в то, что ты спишь с женой, я вообще никогда не поверю! У тебя и со мной-то не всегда получалось, а уж с ней и тем более… Наверное, раз в год, по привычке! Это все чепуха! Я и не ревную совсем, меня это даже не злит…

— Маша, иди! — Мой голос строг, как у преподавателя.

— Значит, хочешь сбагрить меня этому американцу, как сутенер передает проститутку из рук в руки? — Вот наконец и вскинула гордо головку моя птичка. Загорелись гневно глаза.

— Не сбагрить, а замуж!

— Это мама сказала тебе, что он хочет на мне жениться?

— Да, она это сказала. Но я это еще раньше понял, когда видел его в первый и последний раз.

— Но ведь ты говорил, что никого не любишь так, как меня?!

— Маша, иди! Я устал. Когда пройдет время, ты поймешь, что большего для тебя, чем сейчас, я сделать просто не мог! Прости меня, что остановил тебя тогда в Далеком Поле. А Питер — хороший парень! И маме твоей он, я уверен, понравился. К тому же он, как и ты, педагог. У вас будет много общего. Он поможет тебе с работой. Не за нового же русского тебе выходить! А одной в нашем волчьем мире тебе не выжить!

— Ну а ты? Я не хочу уезжать! Неужели ты не можешь ничего для нас сделать?

— К сожалению, ничего.

Она помолчала. Не стала плакать, моя умница. Сказала только:

— Прощай, Гриша!

— Прощай, моя девочка! Будь очень счастлива! Меня прости. Я буду благодарен тебе до самой смерти, что ты была со мной! Я очень виноват, но сделать ничего не могу!

Она ушла. Я стал скрести снег. Я буду так скрести и скрести. Вон его еще сколько осталось!

И я жил. Худо-бедно, но жил. Ходил на фабрику. Понемногу она все-таки начала работать. И шерстяные ткани нашей фабрики были лучше импортных и дешевле. Стали к нам приезжать иностранцы, покупать продукцию, вести переговоры о совместном производстве. Появились и у меня небольшие деньги. Но настоящая моя жизнь была в гараже. Днем я махал метлой, а вечерами пил чай с ароматом персиков да как дурак смотрел на букетик ландышей в голубой вазочке. Еще я развлекался тем, что кормил собак. Тимка был мой любимец. Он был черной дворнягой с симпатичной веселой мордахой. Обожал класть голову мне на колени и подсовывал ее под руку, чтобы я его гладил.

Весной в гараже пели соловьи. Совсем рядом, по ту сторону забора, было старое кладбище. Они вили там гнезда. И в мае они заливались трелями так, что у меня заходилось сердце.

Ровно год прошел, как я познакомился с Машей. Я знал, что она вышла замуж. Закончился учебный год и в ее английской школе, и в институте. Муж увез ее показать ей свою далекую Америку, и в Москве Маши уже не было. Я ощущал ее отсутствие всем существом, как собака, будто с пересечением многих границ она выпала из моего жизненного пространства и умчалась куда-то в космос, куда улетают все души умерших.

Летом в гараже было жарко. Потом наступила осень. С ней пришли совсем черные дни. Внезапно навалилась тоска, глухая, как боль, что возникает за грудиной и ползет по руке, немея в пальцах. Тогда я ложился на топчан и незрячими глазами смотрел в потолок. Через несколько часов боль куда-то уносилась сама. Жена говорила, что надо класть под язык валидол, но я не хотел. Бог с ней, с болью, с женой, да и с валидолом. Впрочем, никакого валидола у меня все равно не было. И я засыпал под лай собак и тиканье старых, кем-то выброшенных на помойку и подобранных мной ходиков.

В один из таких тяжких осенних дней и возникла в дверном проеме моего гаража Машина мама. Я ее не звал. Я даже не хотел думать о том, зачем она пришла, и в то время, как руки мои автоматически наливали ей чай, я вспоминал, каким образом Витька, сосед, умудрился разбить весь перед у своих «Жигулей», будучи даже не сильно пьяным. Пока я это обдумывал, Машина мать достала из сумки тонкую пачку писем и отдельно плотный длинный конверт с официально напечатанным адресом. Она развернула этот конверт, и какие-то звуки наконец достигли моего слуха. Я услышал, что она плакала. Я взял у нее из рук официальную бумагу и прочитал. Это было письмо.

«Дорогая госпожа Гончарова, — было выведено жирным шрифтом в первой строке, — в ответ на Ваше обращение сообщаю Вам, что Ваша дочь Мария Гончарова-Фэрли выехала из нашей квартиры в Гринвуде, пригороде Нью-Йорка, два месяца назад и до сих пор не известила о месте своего пребывания. Из полиции, куда я обратился за помощью, чтобы разыскать ее, мне сообщили, что Ваша дочь работает моделью топлес в Нью-Йорке, в одном из ночных клубов. На мое предложение вернуться домой Ваша дочь ответила категорическим отказом.

В связи с этими событиями уведомляю Вас, что по моей просьбе адвокатская контора «Томпсон, Бейкер», Гринвуд, начала дело о разводе с Вашей дочерью. Об исходе этого процесса Вы будете уведомлены юристом этой фирмы.

Ваш зять, Питер П. Фэрли, с уважением».

В тот день, когда Питер П. Фэрли в первый раз появился перед моими глазами собственной персоной с двумя тетрадками в руке, моя Маша сидела на диване, укрытая одеялом от грядущих бед. Как-то само собой запомнилось, что в тот день она была в тоненькой кофточке в наивный розовенький цветочек, по иронии судьбы сшитой из ткани нашей фабрики. Тонкие руки ее держали учебник, а губы дрожали от смеха. На мгновение я представил ее топлес на маленькой круглой сцене, в слепящих огнях душного ночного клуба, и почувствовал, что могу задохнуться. В моем воображении она танцевала, но губы ее все дрожали, только уже не от смеха. Я будто слышал, как она укоризненно шептала, обращаясь ко мне: «Что же ты сделал, Григорий…» Было бы вернее шептать, что я, осел, ничего не сделал!

Вдруг маленькая сцена с танцующей Машей начала быстро вращаться и скоро слилась в пестрый кровавый круг. Я помнил, что еще услышал над собой голос ее матери, прежде чем провалился в центростремительную, мчащуюся на меня дыру.

Машина мать вовремя вызвала «Скорую». После инфаркта в течение четырех месяцев меня выхаживала собственная жена. Когда же я наконец, опираясь на палочку, снова появился на фабрике, меня, оказывается, там очень ждали. Едва я вошел в свой тесный, заваленный бумагами кабинет, в нем возник низенький, похожий на обезьяну господин в прекрасном, очень дорогом костюме. Без предисловий он протянул мне свою карточку и спросил, действительно ли я являюсь единственным автором изобретения номер 1125/18, зарегистрированного в январе прошлого года. Я посмотрел на него внимательно и спросил:

— Ну?

Он сразу понял, что не стоит тянуть резину, и без обиняков сообщил мне, что он готов купить все права на это изобретение за кругленькую сумму. Я хорошо представлял, какой доход его фирме может принести эта изобретенная мной у Машиной кровати штука под номером 1125/18, и поэтому предложил ему прибавить к названной им сумме два нуля, оформленную в течение трех дней въездную визу в США, якобы по делам его фирмы, и билет до Нью-Йорка.

Видимо, он был хорошим физиономистом. Он посмотрел на меня и без дальнейших обсуждений сказал, что согласен. Через три дня конверт с визой, билетом и банковской карточкой был у меня в кармане.

Половину этой суммы я оставил жене. Сначала от свалившихся с неба денег она не могла прийти в себя. По прочно укоренившейся у бедняков привычке экономить она еще долго смущенно жалась, выбирая между автоматической стиральной машиной и видео. Тогда без лишних слов я купил ей и то, и другое, и еще пушистую норковую шубу в придачу.

— Теперь домой? — спросила сквозь слезы благодарности жена, прижимая к груди объемистый мягкий сверток.

— Мне надо слетать в Нью-Йорк, — ответил я, и она онемела.

В самолете я всю дорогу спал. В Рейкьявике, пункте кратковременной остановки, шел дождь. В Исландии, оказывается, тоже есть русская водка. Я выпил в баре в аэропорту стаканчик. В Нью-Йорке после освобождения из-под контроля я взял такси и поехал в бюро по рекомендованному мне адресу. Там меня ждали переводчица и частный агент. Его звали Джим. Он сидел за компьютером и смотрел на меня умными карими глазами. Я пожал его темно-коричневую, красивой формы худощавую руку. Пока он работал, я приличия ради облетел на прогулочном вертолете статую Свободы, но ничего не понял и никаких впечатлений не получил. Все мои мысли были заняты Машей. Вернувшись к бюро, в ожидании Джима я засел неподалеку в каком-то баре.

Машу Гончарову он нашел через два часа.

— Куда мы едем? — спросил я Джима.

— В прачечную, — ответил он. — Присматривай за своей сумкой, в этом районе полно пуэрториканцев.

Когда мы вошли, в небольшой комнате с полупустыми металлическими стеллажами никого не было. В высоко расположенном маленьком окне виден был только кусочек неба. В воздухе разливался запах какого-то сильного ароматизатора.

«Боже мой, это с филологическим-то образованием!» — успел по-российски подумать я, как дверь отворилась, и, пятясь худенькой спиной, нагруженная массивной тележкой с упакованными пакетами с бельем, в стареньких, еще московских, голубых джинсах, в комнату вошла Маша. Казалось, она не удивилась, увидев меня.

— Я сейчас! — Она разложила на полках белье, и мы вышли на улицу.

— Все изменилось! — сказал я, беря ее за руку. — Теперь у меня есть деньги и я могу тебя увезти в Москву. Мы купим дом в Далеком Поле и будем безбедно жить вместе.

— Нет, поздно! — Она сказала это спокойно и как бы в подтверждение этих слов отрицательно помотала головой. — Я никуда не поеду. Я буду жить здесь сама. Вы все меня предали. Я вам не верю.

— Я не хотел, Маша! Я слишком рано опустил руки! Прости меня! Я знаю, тебе приходится зарабатывать на жизнь в ночном клубе. Это не для тебя! Поедем домой!

— Не мне говорить тебе, Григорий, что дорога в ад, в сущности, вымощена благими намерениями. Я знаю, ты желал мне счастья, так же как и мама, но получилось все по-другому. Я никого не виню. Я не сержусь. Я и сама предала Питера. Вероятно, он думал, что я буду ему хорошей женой. Но и с тобой я не поеду, Гриша. Я не люблю тебя больше. Ты трус!

Да, она стала другая. Внешне не изменилась. Небольшой круглый пучок волос все так же украшал ее нежный затылок, и мелодичные беспомощные нотки все так же звучали в голосе, но не прежняя московская девочка-студентка стояла передо мной. Она была птицей, ударившейся о скалу, но не разбившейся, а вынесшей сильный удар. Птица отлежалась в кустах на морском берегу и теперь уже снова могла летать, но еще неровно, не отваживаясь подняться на большую высоту, однако карабкаясь все выше и выше. Она уже не боялась поднять голову и не боком, а прямо смотреть в небесную синеву.

— Не волнуйся, Григорий, иди! Все будет хорошо! Я уже хожу учиться в школу для медсестер, а в клуб только два раза в неделю. Через полгода у меня будет настоящая работа, и я этот клуб брошу! Когда я встану на ноги, я сама напишу маме, пусть она присылает сюда Наташку. Жизни лучше учиться здесь. Дома, в Москве, мы слишком уж рафинированы. Ну ладно, Гриша, иди, мне пора!

Она на мгновение прильнула к моему лицу, и я почувствовал слабый запах апельсиновой жвачки. Через открытую дверь я увидел, как она вернулась в комнату и села за металлический стол заполнять квитанции. Джим вынырнул откуда-то из-за моей спины и встал рядом.

— Пожалуйста, Джим, отвези меня в аэропорт!

— О’кей! — Он был деликатный человек, этот частный агент.

Я все-таки успел долететь до Москвы. Видимо, мне помогло продержаться то, что все время полета, в течение двенадцати часов, я был очень пьян. В аэропорту меня встречала жена. Видимо, Джим послал ей телеграмму о моем состоянии. У нее в глазах стояли надежда и слезы.

Я успел ей крикнуть вместо приветствия:

— Тимку из гаража возьмите к себе!

В ту же секунду я провалился в небытие навсегда. Может быть, это смешно, но я очень рад, что я умер.

Надо платить.

1996 год