Тамара. Роман о царской России. Книга 1

Ирина Скарятина (2024)

Это художественный перевод последнего англоязычного произведения Ирины Скарятиной (о жизни которой написан цикл книг «Миры Эры»), изданного в США в 1942-ом году. В отличие от других её романов, в данном все персонажи, включая и главную героиню Тамару, русскую княжну с толикой цыганской крови, являются вымышленными, однако, как писал один американский рецензент: «Я спрашиваю себя: где же проходит та разделяющая черта между фактами и вымыслом? Является ли Тамара самой Ириной? Я думаю, что ответ — да. Не есть ли 100-комнатный дом Тамары та самая 300-летняя усадьба автора в Троицком, вплоть до летнего домика с колоннадой, и не скрывается ли за образом Ваньки её брат Мики, а Таньки — её сестра Ольга? Тоже да. Но тогда беллетристика ли это? И снова я говорю — да. Это — замечательная история, увлекательная сказка, пронзительная и трепетно живая». Основной вопрос, который ставит в своей книге автор: насколько происходившее с Тамарой обусловлено её выбором, а насколько предначертано судьбой?

Девяностые

Марина Стронская была, мягко говоря, расстроена. Вытянувшись во весь рост на низкой и широкой кровати, на которую, несмотря на своё"состояние", вот уж без малого полчаса назад как самым неосмотрительным образом бросилась, она теперь лежала там в плачевном виде викторианской скорби. А у её постели, заботливо склонив над ней свои пожилые встревоженные лица, стояли её личная горничная Фрося и семейный врач, доктор Руковский. Молча они укрыли Марину её любимой голубой шалью, и поглаживали её по плечам, и ласкали её руки, и пытались разогнуть её сжатые в маленькие, ритмично бившие по кровати кулачки пальцы. Однако всё было тщетно. В том редком порыве гнева, что был для неё совершенно необычен, она оттолкнула стакан с успокаивающими лаврово-вишнёвыми каплями домашнего приготовления, которые врач умолял её выпить, и сорвала со лба платок, смоченный одеколоном, — неизменное Фросино средство первой помощи от всех болезней, — и отправила закупоренный пробкой-короной зеленоватый стеклянный флакон с нюхательной солью в полёт через всё помещение, и тот остался лежать в самом дальнем углу, по дороге разбив изящную, переливавшуюся всеми цветами радуги венецианскую вазу, и напугав до истерики щебетавшего и трепетавшего Маэстро, почтенную канарейку с гор Гарца, и возбудив легко вызываемое любопытство чёрно-золотистой кривоногой таксы Либер Генрих, сразу же понюхавшей содержимое открывшегося флакона, а затем громко чихнувшей и возмущённо потёршейся своим длиннющим носом о мягкий ворс шелковистого ковра.

"Княгиня Марина Михайловна, если б Вы только выпили эти капли, то сразу бы почувствовали себя лучше", — уговаривал Доктор мягко и убедительно, а Фрося, встав у кровати на колени, стала увещевать самым заискивающим голосом:"Я умоляю Вас, Голубка моя, моя славная Княгинюшка, сделайте так, как просит вас Господин, наш истинный Джентльмен, Доктор. Вы просто обязаны перестать рыдать таким неподобающим образом. Это опасно, это неправильно. Посмотрите, как трясётся Ваш бедный маленький животик! Коли Вы не желаете пожалеть себя, то пожалейте хотя бы нерождённого ребёнка, невинную овечку, небесного ангела. Иначе Бог будет очень недоволен и накажет Вас, моя маленькая Мамулька. Так что я умоляю Вас, прекратите же это немедленно".

Но Марина Михайловна не обращала ни на кого из них ни малейшего внимания и, сотрясаясь с головы до ног, продолжала всхлипывать.

"О, если б мы только могли остановить этот нервный припадок и заставить её немного расслабиться, — прошептал, озабоченно нахмурив лоб, доктор Руковский. — Он крайне вреден для неё, это реально так после столь ужасного падения. Как-никак пошёл уж восьмой месяц, а он всегда, знаете ли, опасен".

"Как насчёт того, чтоб привести двойняшек? Может, она хоть при них перестанет плакать", — прошептала в ответ Фрося, смахивая слёзы сочувствия, то и дело наворачивавшиеся и стекавшие по её морщинистым ланитам.

Но Доктор покачал головой. Нет, так не пойдёт. Ведь дети никогда не видели свою мать в таком плачевном состоянии. Это напугало бы их и стало б для них шоком, который мог оставить на всю жизнь самые неприятные впечатления.

"Нет, Фрося, если она в ближайшее же время не успокоится, я дам ей дозу чего-нибудь эдакого, что действительно её утихомирит".

Но в этот миг дверь медленно приоткрылась, и в узком проёме показалось полное и во все остальные дни румяное и весёлое лицо супруга Марины, князя Всеволода. Однако на этот раз лицо это было каким угодно, только не румяным и весёлым, и на нём застыло весьма жалкое выражение щенка-переростка породы сенбернар, которого вот только что застукали за крайне дурными проделками и который заведомо знал, что неминуемо будет наказан.

Бросив встревоженный взгляд на распростёртую на кровати фигуру, он приоткрыл дверь чуточку пошире и выразительно взмахнул руками, для начала указав на левую сторону груди, затем же в направлении потолка, дабы этой экспрессивной пантомимой дать понять и Доктору, и Фросе, что у него теперь разбито сердце и, Бог свидетель, что он абсолютно невиновен и готов на всё, чтоб оказать какую-либо помощь. Через мгновение открыв дверь ещё шире, чтобы проём смог пропустить его упитанное тело, он на секунду задержался на пороге, расставив свои руки так, словно балансировал на туго натянутом канате, а затем пустился осторожно, на цыпочках пересекать пространство комнаты, при этом на каждом своём шаге безбожным образом скрипя высокими, вплоть до колен, тяжёлыми, из хрома, смоляными сапогами. Благополучно преодолев всё расстояние, лежавшее между дверью и кроватью — что было сделать не так-то и легко из-за скопления миниатюрных"пуфиков", и столиков, и стульев, загромождавших спальню и стоявших на пути, — в конце концов он опустился на колени, и жуткий хруст его болезненных суставов напомнил треск торжественного фейерверка. Проделав это всё, он неуверенно приник губами к самому носку домашней туфельки сверкающего бронзового цвета своей супруги.

"Ах, Маринушка, Марина, дорогая моя Цыпа, ну, пожалуйста, позволь мне объясниться, — бубнил он ей подобострастно, и над его печально опущенными губами топорщились так неуместно свирепо выглядевшие пышные усы. — Ты поняла всё совершенно превратно, ма Мари́ш адорэ́ (фр. — 'моя любимая Маришка'), — продолжил он, переходя на французский, который они всегда использовали в интимные моменты. — Это просто ошибка, ма шери́ (фр. — 'моя дорогая').Ты только выслушай меня, и я донесу до тебя всю правду, и мы вместе над ней похохочем. О, как же мы, моя Сладость, станем смеяться — ты со своим милым 'хи-хи'и я со своим зычным 'хо-хо'".

При звуке его голоса Марина, полностью закрыв лицо руками, застыла неподвижно.

"Послушай, дело обстояло вот как, — откашлявшись, нервозно начал Всеволод, как только Доктор с Фросей тихо удалились. — Я тогда был в ванной и тут понял, что мне потребуется помощь, чтоб намылить спину. А ты прекрасно знаешь, что руки у меня не очень гнутся после того, как я переломал их, упав с того шального жеребёнка. Итак, я принялся звать Сашу и кричал, кричал, кричал, но, как обычно, сей осёл куда-то испарился как раз тогда, когда он был так нужен, — похоже, пил в кладовке свою шестьдесят седьмую кружку чая. (Да, к слову, он худший из лакеев, что у меня когда-то были, и я ему за сей конфуз башку его намылю — я стану так на него орать, что точно ты услышишь! — потом же он схлопочет штраф в размере жалования за месяц, а я тебе за эти деньги достану розовых кустов). Ну, и как раз в тот миг, когда уже я собирался сдаться и с бедной непомытой спиной вылезти из ванны, я совершенно случайно услышал, что в смежной комнате дурёха Лиза полирует оконные стёкла, распевая свою идиотскую песенку о влюблённых птичках. Ну, я и позвал её — знаешь ли, очень строго. Примерно так: 'Лиза, сию же секунду подойди сюда!'В конце концов, она уважаемая вдова, мать множества сопливых сорванцов. Почему в её присутствии мне должно быть стыдно? Я же не стыжусь, когда какая-нибудь квалифицированная медсестра увидит меня в ванной. (Помнишь, какой хорошенькой оказалась та, последняя, когда я был болен скарлатиной?) Так зачем беспокоиться о такой простушке, как Лиза? Итак, я снова крикнул: 'Иди же сюда, дура, и намыль мне спину!'И, разумеется, та прибежала и выполнила моё приказание. Я согласен, что было нелепо с её стороны так глупо хихикать, но она ведь всего лишь деревенская баба без всяких манер. Она, возможно, хихикает даже на поминках. А что касается меня, моя Любимая, ты же знаешь, как я боюсь щекотки! Достаточно тыкнуть в меня пальцем, и я начинаю смеяться. Ну, так как же я мог удержаться от смеха, когда та ткнула меня кусочком мыла прямо в рёбра? Честно говоря, это всё, что случилось. А потом вошла ты, Княгинюшка моя, и замерла на пороге, побледнев, будто полотно, и со сморщенным носиком, словно увидела или унюхала что-то мерзкое и отвратительное, и это было весьма по-детски с твоей стороны, моя Дорогуша, действительно по-детски. И мне следовало бы строго отругать тебя за это. Потом же, в довершение всего, ты вдруг решаешь убежать, поскальзываешься и падаешь прямиком на свой милый маленький животик. И теперь я спрашиваю тебя: что это за поведение?"

Так как Марина продолжала лежать неподвижно, голос Всеволода постепенно становился всё увереннее, пока наконец в его монологе не появились укоризненные нотки."Да, всё идёт хорошо, — подумал он, очень собой довольный. — Но я должен ещё немного пожурить её и показать, как нелепо она ведёт себя из-за сущего пустяка".

Ободрённый её молчанием, он протянул руку и осторожно погладил её струившиеся по спине длинные светлые волосы. Однако от его прикосновения она, внезапно ожив, соскочила с кровати в вихре голубых ворсинок и встала, возвышаясь над ним, как огненная Немезида, уже не в слезах, а само воплощение негодования.

"Как ты смеешь прикасаться ко мне, как ты смеешь? — закричала она, топая маленькой бронзовой туфелькой с такой яростью, что в итоге с неё отвалился бант. — И какая ложь! Какая отвратительная ложь — ты, мерзкий грешник! Столь же порочный, как твой дед, тот старый Сатрап, тот старый сатир, чья дурная кровь течёт в твоих жилах! О, почему никто не рассказал мне о нём до того, как я вышла за тебя замуж? По крайней мере, я была бы готова…"

При упоминании о своём дедушке князь Всеволод, до сих пор стоявший на коленях, пристыжённо склонил голову и, по счастью, сумел подавить столь неподобающий в данной ситуации смешок.

"Но я рада, что наконец-то поймала тебя с поличным, — продолжила Марина, сделав глубокий вдох и нечаянно скинув шаль на удручённую коленопреклонённую фигуру, укрыв её ворсисто-голубым. — Застала тебя он флэгра́н дели́ (фр. — 'на месте преступления').Теперь ты больше никогда не сможешь ни привирать, ни лгать, ни скармливать мне эти небылицы — никогда! Поскольку я, клянусь, отныне не поверю ни единому сказанному тобой слову!" — и осенила себя широким крестным знамением, поклонившись в сторону икон и как бы говоря:"Да будут они свидетелями этой клятвы!"

"Перестань лицемерить и вставай! Поднимайся со своих дурацких хрустящих колен! Даже это было пущено в ход — ты умеешь хрустеть ими, когда тебе нужно!" — не унималась она, вновь повернувшись к нему, когда он высунул голову из-под шали и умоляюще посмотрел на неё, надеясь, что она рассмеётся при виде столь жалкого зрелища, которое он из себя представлял. Но нет, ни тени улыбки, ни единой весёлой искорки в глазах! Увы, он видел, что тема его недавнего шокирующего поведения пока что не исчерпана. Напротив, теперь его выпроваживали вон.

"Уходи, ступай к своей Лизе и ко всем остальным девкам, с которыми ты так возмутительно себя вёл. Между нами всё кончено. О, я, разумеется, останусь здесь, но только ради детей. С этого момента мы будем жить раздельно. Делай, что пожелаешь, греши, как тебе заблагорассудится — мне теперь всё равно. Однако помни, что ты никогда не должен открывать мою дверь без стука, и больше не стучись ночью — в это время она всегда будет для тебя закрыта. А теперь иди, иди, пока я не позвала Доктора и Фросю, чтоб они тебя вытолкали".

Донельзя смущённый Всеволод вскочил на ноги и встал перед ней, больше чем когда-либо похожий на огромного опозорившегося щенка. Затем с глубоким рокочущим вздохом пробубнил:"Но должен же мужчина иногда хоть чуточку невинно пошалить! Небеса свидетели, Марина, что я ни разу не изменял тебе в полном смысле этого слова", — и, отвернувшись, покинул комнату с несчастным видом.

Когда спустя минуту Фрося, подслушивавшая у замочной скважины и не пропустившая ни единого слова, заглянула внутрь, чтобы посмотреть, как чувствует себя её княгиня, она сразу вскрикнула от испуга, поскольку, скорчившись на полу, лицом к ней, та лежала в глубоком обмороке, а растерянный Либер Генрих отчаянно тянул её за край подола.

"Доктор, Доктор, — заверещала Фрося, — идите скорее и посмотрите, что случилось! Ах ты, моя бедная Малышка! Совсем себя довела, и никто не сможет ей помочь, кроме Господа и нашего Господина Доктора".

В тот же миг громадный дом пришёл в движение. Сновали туда-сюда слуги, натыкаясь друг на друга, пока мчались взад-вперёд по коридорам, нагруженные различными необычными предметами: каркасом простой узкой железной кровати, жёстким матрасом, клеёнчатыми простынками, бадьями с горячей водой и бельём — стопками ароматного белья, которые горничные постоянно несли из большущих шкафов благоухавшей лавандой огромной бельевой.

В самом дальнем крыле дома семилетние рыжеволосые двойняшки Ванька и Танька мирно пытались играть, но, завидев встревоженные лица своих няни и гувернантки, сразу же забились в угол классной комнаты и тихими, приглушёнными голосами завели беседу о привидениях, грабителях и слизнях — тварях, что ползают по кроватям в ночное время.

"Ты только протяни в темноте свою руку, и точно дотронешься до одного из них, холодного, влажного и противного", — мрачно заверил Ванька донельзя перепуганную Таньку, смотревшую на него округлившимися от страха глазами. Наконец, не в силах больше терпеть, та издала душераздирающий крик, после чего Няня и мисс Бёрнс, английская гувернантка, вмиг вспомнив о существовании своих подопечных, накинулись на тех и, пусть и очень громко протестовавших, отправили в постель.

"Я не хочу ложиться спать! Там слизни", — отчаянно кричала Танька.

"Какие такие 'слизни'? Что за чушь?" — строго потребовала ответа Няня, и, когда дрожащими голосами им удалось ей всё объяснить, она хорошенько встряхнула каждого из них и приказала им прочесть в один голос русскую версию английского стишка:

"Как у кроватки четыре угла,

Четверо ангелов есть у меня:

Два, чтоб молиться, один — охранять,

Один, чтоб кошмарные сны отгонять".

Как водится, эти знакомые успокаивающие слова сделали своё дело, и через несколько минут Танька и Ванька крепко спали.

Вскоре и слуги тоже расположились для долгого, уютного и приятно волнующего бдения за предположениями, сплетнями и чаепитием, время от времени вознося к Небесам добрые молитвы и прося Господа помочь бедной страдающей рабе Его, великодушной княгине Марине, в час её мучений. Приглушёнными голосами они спорили:"А родится ли дитё сегодня ночью?… Ох, я так не думаю — самое раннее завтра утром… через два дня… через час… мёртвым… живым… уродливым от падения… необычайно красивым…"Споры не утихали.

Однако именно в ту ненастную ночь, когда вокруг дома завывал ветер, раскачивались голые деревья и дождь лил как из ведра, на свет появилась малышка, крошечная девчоночка, хрупкая и недоношенная, и, согласно выражению Фроси,"в любую минуту готовая улететь обратно на Небеса".

Но Доктор боролся всю ту тёмную ночь и многие последующие ночи и дни, когда все остальные уже потеряли надежду. А местный батюшка неутомимо настаивал на скорейшем крещении, чтобы маленькая душа могла с лёгкостью и уверенностью возвратиться в райские кущи.

"Когда ангел смерти придёт за ней и её личный ангел-хранитель поведает, что та была должным образом крещена, всё будет в полном порядке, — авторитетно заявлял он. — Но если она не будет крещена, если всё ещё, увы, будет являться язычницей, то ей ни за что не позволят пройти сквозь Золотые врата".

"Но, отец Трофим, уверяю вас, она не умрёт, она будет жить!" — возражал доктор Руковский, и священник в конечном итоге, хотя и с большой неохотой, уступил, взяв с Адама Осиповича (так величали Доктора) торжественную клятву, что тот сам окропит сию кроху святой водой во имя Отца, и Сына, и Святого Духа и наречёт христианским именем Тамара, если ему станет ясно, что та готовится вот-вот покинуть эту землю.

И каждый день владелец похоронного бюро, облачённый в свой мрачный чёрный сюртук, звонил в заднюю дверь огромного дома и, тайно допущенный в уютную кладовую своим старым другом, дворецким, выпивал невероятное количество чая, подслащённого клубничным джемом, и тихим, но полным надежды голосом рассуждал о разных достоинствах изящных маленьких гробиков, сделанных из розового либо красного дерева и богато обшитых стёганым атласом и гофрированным шёлком.

"Конечно же, всё это дело вкуса, — замечал он, задумчиво почёсывая свою жиденькую бородку, — но лично я бы в данных конкретных обстоятельствах настоятельно рекомендовал палисандр и белоснежный или, быть может, розовый атлас. Для новорождённой малышки княжеского происхождения в подобном сочетании есть нечто по-настоящему изысканное".

При этих печальных словах одна наиболее сердобольная служанка однажды горько разрыдалась и, закрыв передником лицо, громко всхлипывая, убежала.

Да, то выдались дни скорби и уныния, когда тень смерти мрачно лежала на доме, а кроха"готовилась улететь"; и Марина, бледная, вялая и худая, выздоравливала крайне небыстро; и двойняшки были подавленными и как-то неестественно тихими; и бедный, задыхавшийся от мук совести Всеволод бродил повсюду, как заблудшая душа. В своём стремлении совершить правильное покаяние, которое хоть в малой степени искупило бы все те напасти, что он невольно навлёк на свою семью, он серьёзно взвесил различные виды добровольных самолишений, такие как пост, ношение власяницы и сон на голых досках. Но поскольку ни одна из этих крайних мер, за которые так горячо ратовали монахи и святые (а однажды даже и его родной дед, Сатрап), судя по всему, не пришлась ему по душе, он в конце концов придумал собственный оригинальный способ, заключавшийся в отказе от ежедневных ванн.

"В ванне я согрешил и вне ванны я искуплю грех свой", — торжественно заявил он, очень довольный своим гениальным изобретением, кое, несомненно, являлось лишением, но всё же не слишком-то тяжким, поскольку Саше, втайне костерившему сей новый вид нежеланных упражнений, приходилось отныне энергично растирать его по утрам и вечерам, щедро смачивая водой с уксусом и одеколоном.

Медленно тянулись дни, и в своей затемнённой спальне, на той же широкой и низкой кровати, Марина, лёжа на спине неподвижно, как всем казалось, спала, но в то же самое время бодрствовала в своём собственном мире, где её разум произвольно блуждал по таинственному царству теней, лежавшему на границе сознания и беспамятства, бодрствования и сна, жизни и небытия. Снова и снова она испытывала странное, хотя и приятное чувство, будто бы её мягко, но насильственно тянет некоей неизвестной, непостижимой, невидимой магнетической силой из кровати через всю комнату к открытому окну, а затем ввысь — куда-то туда, в захватывающий полёт сквозь густой белый осенний туман и тёмные клубящиеся облака — всё выше и выше, пока наконец, оставив их далеко внизу, она не достигала фантастической сферы серебристо-голубого цвета, похожей лишь на лунную ночь, плывущую в космосе без какого-либо ландшафта, обрамляющего её, или земли, лежащей под ней, — полупрозрачную бледно-сапфировую ночь, чистую и сверкающую.

Внутри этой сферы она ощущала необычную лёгкость, будто её тело больше не имело веса, а двигалось мягко и восторженно ("Плыло или летело? Какой термин подходит больше?" — задавалась она вопросом), ведомое жгучим желанием ("Моего духа? Моей души?"), непреодолимым стремлением уноситься всё дальше и дальше по этому волшебному серебристо-голубому миру, мимо Луны ("Ах, какой огромной она будет — её свет наверняка меня ослепит!"), мимо планет ("Я должна быть внимательна, чтоб не пропустить свою Венеру, ибо разве я не родилась под её знаком"), мимо звёзд ("Наконец-то я увижу вблизи Плеяды и пройду по Млечному пути, используя каждую звезду как ступеньку")…

"Теперь всё это моё, вся вселенная принадлежит мне, я могу играть с ней, жить в ней, летать по ней. Ах, какое счастье! Прощайте, все и вся там, внизу, на этой тесной душной маленькой Земле. Я отправляюсь в вечность в грандиозном полёте, что никогда не завершится".

И каждый раз, в мгновение ока, одно и то же повторялось снова и снова. Далеко-далеко снизу, долетая по волнам эфира, поднимался тонкий жалобный плач — плач новорождённого младенца, — и этот слабый звук, более мощный, чем волшебное заклинание, разбивал сферу на атомы, словно разлетались осколки хрустального шара, и вырывал Марину из её голубого мира, снова возвращая на грешную Землю. Она летела всё ниже и ниже, словно падающая звезда, сквозь клубящиеся облака и белый осенний туман, всё быстрее и быстрее, её тело становилось всё тяжелее и тяжелее, пока, как ей казалось, с оглушительным стуком она не обнаруживала, что опять лежала на своей кровати, и Доктор озабоченно над ней склонялся, щупая пульс, и Фрося пыталась заставить её проглотить капельку лекарства, и отец Трофим читал молитву, и Всеволод стоял на коленях, жалобно зовя:"Маринушка, Радость моя, не оставляй меня сейчас!"В то же время новорождённый младенец, который всего минуту назад так жалобно плакал, теперь уютно расположился у неё под боком, мягкий и тёплый, тихонько булькавший от восторга.

Всё было кончено. Она вернулась к ним на скучную старую Землю, и ей приходилось всё начинать сызнова."Ох, детка, ну зачем же тебе понадобилось меня возвращать? Я действительно тебе так сильно нужна? И какой же это был удар! Вы все видели, как я упала обратно в постель?" — смеясь, восклицала она — по крайней мере, ей казалось, что она громко кричала и смеялась. Но никто не отвечал, ведь они были не в состоянии расслышать её шёпот, и только Доктор, внимательно присмотревшись, замечал со вздохом облегчения:"Слава Господу, её губы шевелятся — через мгновение она придёт в сознание!"

Позже, немного окрепнув, она тихим, прерывавшимся голосом поведала Фросе об этих волшебных полётах. Но старушка пришла в неописуемый ужас.

"Ох, лишь ведьмы летают по ночам на мётлах. Да хранит Вас Господь, они ж за Вами охотятся. Но они Вас не получат. Я прогоню их. Прочь, прочь, порождения сатаны, оставьте в покое рабу Божью Марину и убирайтесь прочь, отродья преисподней".

С молитвами и заклинаниями она окропила Марину святой водой, повязала ей на шею, прямо под крестильный крестик, мешочек с чесноком и положила под подушку чудотворные мощи — коричневый и хрупкий сустав пальца давно почившей в бозе святой. Затем она попросила батюшку поспешить с"Очистительными молитвами", кои, согласно церковному обряду, возвращают всякую молодую мать в лоно Церкви после её родильного периода, когда её считают"нечистой", а также совершить Святое Причастие. И, хотя никто не мог понять, что случилось со старушкой (ведь та ни с кем не делилась тем, что рассказала ей Марина), все единогласно согласились — и Всеволод, и многочисленные друзья, и родственники, столпившиеся у палаты больной (поскольку Доктор не впустил их внутрь), — что Причастие будет для Марины самым наилучшим лекарством. Итак, после"Очистительного молебна"отец Трофим совершил все священные ритуалы, и, к радости и торжеству Фроси, Марина больше не летала ни в ту ночь, ни в другие.

Вместо этого из тьмы стали возникать широкие полосы света, на которых, как на больших пластинах волшебного фонаря, появлялись вереницы тех людей, что сыграли какую-то роль в её жизни, а также знакомые сцены, которые она ранее переживала, и вещи, которые она видела и делала. И она слышала голоса и музыку — всю ту музыку, которую желала, — и у неё, очарованной, возникало ощущение, что она плыла в тёплом, живительном море гармонии.

Но по мере того как она набиралась сил, видения эти, голоса и музыка становились всё слабее и слабее, пока и вовсе не исчезли. Мало-помалу она возвращалась к жизни, пока те недели после рождения Тамары не превратились в воспоминания о чём-то экстраординарном. К ней вновь вернулись её прежние заботы, и, хотя за прошедшее время она навсегда утратила в своём сердце что-то тёплое и милое по отношению к Всеволоду, её дни опять наполнились нескончаемой деятельностью, столь характерной для поздневикторианского периода девяностых годов в Санкт-Петербурге.