Фуга. Горсть вишневых косточек

Ирина Сергеевна Митрофанова, 2020

Следующая после "Кто бы мог подумать" книга из серии Фуга. В монастыре происходят нехорошие события, одно почище другого. Это подталкивает его обитателей к самым глупым и безответственным поступкам, которые они когда-либо совершали в жизни. В ком сплетаются ложь, изворотливость, предательство, интриги. А все из-за тайной, тихо взлелеянной боли. И в конце кому-то придется пострадать.

3

Просторная гостиная Волдановичей была обставлена по всем требованиям взыскательного аристократического вкуса и выдержана в томных бежевых тонах. На пухлом ворсистом ковре лежали доберманы — Прыткий и Любляна. Два гладких мускульных жгута. Они лежали посреди гостиной и вяло водили ушами. Сашка невзначай поглядывал на собак через плечо. Доберманы были безупречно воспитаны, понимали хозяев с полувзгляда, они ни за что бы не цапнули гостя за штаны и ни в жизни не подняли бы шума, однако Сашка смотрел на них с опаской. Он любил животных, но эти псы, как нечто противоестественное, не казались ему гармоничной частью природы. Они не просто хищники, не просто друзья, скорее оружие — два до блеска начищенных ружья. Регина обожала доберманов. Один из псов от души зевнул, растянув узкую пасть так, что обножилось розово-черное небо. Сашка отвернулся. Комнату украшал блестящий рояль, на котором никто из Волдановичей не умел играть. Он стоял здесь ещё со времен бабки, впрочем, она тоже не владел инструментом. Рояль, как вымпел достатка, подавался для гостей. И именно для них же его тщательно, до зеркального блеска, натирали полиролью и тряпицей особого состава, что была мягче пуха на ощупь. Исправно, дважды в год, приглашали настройщика. Хоть инструмент звучал в этих стенах крайне редко, но выставлять его напоказ необходимо в лучшей форме.

— В моей музыкальной шкатулке замечательная мелодия, нана — на… — Регина напела, как смогла.

— Это Моцарт.

— Почему мы не учим его? Эту музыку я легко запомню.

Сашка чуть поморщился:

— Я думаю, Моцарт для тебя… — он поискал слово, — тебе нужно что-то серьезней.

Регина чуть опешила:

— Невероятно!

— Композиция, что у тебя в музыкальной шкатулке слишком проста, — поспешил оправдаться Сашка, — Она легко запоминается, наигрывается тоже легко, но нет глубины. Тебе нужно нечто проникновенное, Регина, а в ней недостаточно оттенков.

— Какой же ты самонадеянный.

— Не заговаривай мне зубы.

Она повернулась к клавишам и в который раз простучала пальцами по черно-белой ленте рояля.

— Чуть мягче, Регина, Шопен любит нежность, — Сашка наиграл короткую последовательность нот, которую Регина силилась повторить.

— Порой мне кажется, ты приходишь ко мне только из-за рояля.

— Ну, раз уж ты догадалась, не стану опираться.

Сашка надеялся, Регина улыбнется, но она, кажется, вовсе не услышала его замечание. Она вновь проковыляла пальцами по клавишам, Сашка накрыл её ладонь своей рукой и повторил те же ноты:

— Ты можешь прикасаться легче, я же знаю, — он погладил клавиши кончиками её пальцев, рояль отозвался легким переливом мелодии.

— Капризный инструмент! — фыркнула Регина

— Прямо, как ты.

Регина сбилась и начала заново. Среди бесконечной вереницы черно-белых клавиш она никак не могла найти ноту до.

— Если б ты потрудились запомнить, что между си и до плутон, — Сашка провел пальцем по промежутку у двух белых клавиш, — у нас бы больше не возникло таких вопросов.

— Саш, ты слишком высокого мнения о моих способностях к музыке. — Регина положила голову ему на плечо и взяла в руки ноты, — Неужели, ты понимаешь, что тут написано?

— Это даже проще, чем азбука — вот твою любимая до, — Сашка указал на тёмную капельку внизу строки.

— Я устала, это так утомительно! Поиграй мне, я хочу только слушать, а не учиться.

Сашка и не ждал особой самоотдачи. Когда Регина попросила научить ее чему-нибудь на рояле, еще по беспечной интонации голоса, по рассеянным ноткам просьбы становилось ясно, что это не серьезно. Она соблаговолила бы позволить роялю петь под ее пальцами, но вникать, учиться, напрягать память и десятки раз пробегать по одним и тем же клавишам, чтоб оттачивать навык было бы через чур. Сашка поставил ноги на педали и заиграл грустную прелюдию. Мелодия заструилась по бежевым стенам гостиной. Её переливы проникали в потайные уголки большого дома, тут же взлетали к потолку и легким послевкусием таяли в воздухе, как печальные слезы маэстро. — Нам пора к Леопольду, — тихо проговорил Сашка, стараясь не перебить звучание нот.

— Ещё минуту.

***

Сашка свернул с асфальта на грунтовую дорогу и спрыгнул с мотоцикла.

— Держись крепче! Тут пешком дотащу, а то увязнем, — крикнул он Регине, толкая мотоцикл по мягкой грязи.

Дед Леопольд жил в коренастом домишке в начале поросшей липами улицы. Перед домом рос расхристанный куст жёлтой акации, занимая собой почти всю лужайку. Он был так уродлив, что привлекал к себе внимание любого, кто появлялся на улице впервые. Остистые ветви акации торчали ежом, а самые толстые и долгорукие валились к земле под собственной тяжестью. Ветер теребил редкие гроздья прошлогодних сухих стручков, звякая ими о древо. Сей звук олицетворял уныние и досаду. Леопольд стоял за этот кустик горой. Ершился при любом намёке выкорчевать его, кричал и защищал акацию с пеной у рта. Такое поведение деда казалось Сашке крайне странным, учитывая его пристрастие к ботаник и цветоводству. Но, наверное, это семейное. Было в крови Волдановичей что-то, порождающее тягу к безобразным растениям — стоит только вспомнить Регину и каштан.

Строго говоря, Леопольд бел не дед, а прадед Регины, Сашка ходил к нему вот уже несколько месяцев с того дня, как последняя сиделка сбежала, не выдержав и недели. Да, дед Леопольд — это сварливый, несносный старикашка, с острым, непристойным языком и дурными манерами, многократно увеличенными старостью. С давних пор дед был привязан к инвалидному креслу, но жил один, старательно отвадив от себя многочисленных родственников и умело спугивая помощь. К девяносто трем годам он извел множество медсестер, а в службе социальной помощи о нем ходила весьма дурная слава, но лета брали свое. Дед дряхлел. Теперь немощь овладела его трясущимися руками, пальца перестали слушаться, спина закостенела и трещала при малейшем движении, да и больше не осталось сил вытаскиваться из инвалидного кресла при всякой нужде. Но дед не шел на мировую! Напротив, ощущение собственной зависимости только распаляло злобный норов Леопольда. Марк Волданович измаялся со стариком, тогда Сашка предложил свою помощь. Нет, нельзя сказать что дед полюбил Сашу, или они сжились, пригрелись друг к другу, или, что Сашка Чижов нашел особый подход к взбалмошному старикану, чем-то очаровал дедка. Просто он легко переносил бессмысленную брань и беспочвенные пустые оскорбления. Идиотские выходки Леопольда не достигали цели. Он едко шутил и сам смеялся, поддевал, пакостничал, дерзил, нахально подтрунивал, но от Сашки все отскакивало. Дед старый, что с него взять.

— Прибыл бес на хворостине, и пигалица с ним! — Леопольд был уже на крыльце. Состроив мину, он развернулся на своем кресле и укатил вглубь сада.

— Не знаю, Саш, — протянула Регина, слезая с мотоцикла, — зря я, наверное, пришла. Мы все только раздражаем его. Каролину в прошлой раз он прогнал шваброй!

— Да брось, — Сашка обнял Регину за плечи. — Раз уж дед на крыльце, значит ждал нас. Тоскливо одному коротать старость.

— Другое дело, когда есть над кем поизмываться.

— Именно, — он отворил калитку и пропустил Регину вперед, — В это время дня дед торчит в теплицах.

Сашка с Региной обогнули дом и перед ними предстали две длинные, острокрышие, сверкающие стеклом, душные теплицы.

— Прабабка Зинаида любила цветы, — сказала Регина. — После ее смерти дед сам стал ухаживать за садом. Это… — Регина поджала губы в поисках слов, — это удивительно, потому что очень на него не похоже! Продолжать дело жены, с которой жил как кошка с собакой — совсем не про моего деда.

Леопольд торчал в теплице и даже не обернулся, когда Сашка с Региной вошли. Старик ковырялся в дощатой кадке, брюзжа себе под нос. Ссохшийся, тощий он выглядел таким маленьким в широком инвалидном кресле; в добавок, тонул в проетой молью душегрейке, что любил надевать поверх протертого свитера с неясным геометрическим узором. Леопольд всегда мерз. Может, поэтому ему и нравилось возиться в теплицах. Нагретый влажный воздух пах землей и мхом. В ведерках, тазах, торфяных горшочках и подвесных кашпо зеленели ростки всевозможных сортов и подвидов растений.

— Дед, как называется этот цветок? — крикнул Сашка с другого конца теплицы. Дед мрачно покосился на него, словно раздумывая, стоит ли ответить, но все же пробурчал:

— Мезембриантимум. Известен также, как хрустальная ромашка. Мерзавец неприхотлив, но я ему не нравлюсь — взошел у меня лишь на третий год.

Тонкостволые орхидеи пестрели в центре теплицы, тут же садовые бегонии приветливо распушили свои красные листья. Тюльпаны пробуждались ото сна. На земле под столом, в деревянном дырчатом ящике клубни-луковицы выжидали погоды.

— Сегодня надо рассадить карликовые розы, — дед указал на пустые кадки у двери, — придется натаскать добротной земли из бочки, так что навостри мне рогульку. Леопольд сунул Сашке в руки садовый инструмент похожий на маленькие вилы.

— Не переживай дед, я притащу земли.

— Навостри рогульку. Навостри…

— Ты же будешь полдня возиться!

— Земля заиндевела, зубами грызть ее прикажешь!

— Хорошо, я навострю твою рогульку, только не кипятись, — Сашка взял инструмент и вышел из теплицы.

— Какой маленький росток. А так и тянется к солнцу, хоть стебелек тонок и лепестки желтоваты, — улыбнулась Регина, приглядываясь к горшочку с круглолистными цветами.

— Который? — внучка указала на горшок. Леопольд выдернул цветок и бросил под колеса кресла.

— Какой ты безжалостный, дед! — вскрикнула Регина.

— Да что ты знаешь о жалости! — дед рванул коляску, чтоб отдалиться от нее. Некоторое время он обиженно тряс губами, потом кивнул на дверь, за которой скрылся Сашка.

— Вздумала замуж за Исусика?

— Не язви.

— Он не больно-то хорош собой или у тебя с глазами беда? — дед внимательно следил, куда может привести его подтрунивание.

— Вот я и не хотела говорить, чтоб ты не обсмеял.

Но дед все донимал:

— Рожа щербатая, да сплошь мосол.

Вернулся Сашка и протянул Леопольду рогульку. Тот удовлетворенно покатил к бочке. Регина покачала головой и тихо, чтоб дед не слышал, проговорила:

— Папа не любит рассказывать про аварию, где они разбились, но именно после нее дед стал вовсе несносный. Он тогда сильно изранился и чуть не умер, остался инвалидом.

— Я слышал, Марк спас ему жизнь?

Регина кивнула:

— Оказал первую помощь. Папа сам только чудом спасся, почти не пострадал.

— А дед Всеволод?

— Дедушка погиб.

Сашка нахмурился:

— За рулем был…?

Регина скосила глаза в сторону бочки с плодородной землей.

— Трудно вам пришлось.

— Дед всегда был тяжелым человеком, но папа считает, что тогда он сильно побился головой и стал совсем неуправляем.

Сашка пожал плечами:

— Травмы влияют на людей.

— Вроде бы этот горшок слишком высоко, дед не достанет, — Ренина указала полку.

Она шагнула к полке, но Сашка преградил путь.

— Он на своем месте!

–Почему мне нельзя посмотреть?

— Сдался он тебе.

Регина сцепила руки на груди и встала в позу:

— Саша, мне это не нравится — ты что-то скрываешь.

— Всего лишь наберись терпения, — Сашка взял ее за руку и Регина смягчилась.

— И что тогда?

Сашка сдержанно улыбнулся:

— Об этом после.

Регина прищурилась, глаза заиграли светло-ореховыми искрами, губы тронула улыбка:

— Мой день рождения.

Сашка чуть заметно кивнул и замер на мгновение, что-то его насторожило.

— Куда делся дед?

Леопольда не было ни в теплицах, ни на улице. Саша с Региной заметили его уже на крыльце, дед старался бесшумно зайти в дом. Сашка направился к нему:

— Дед, опять ты улизнул.

— Могу я справить нужду в одиночестве! — проскрипел он в ответ.

— Ты же знаешь, это может обернуться конфузом, — Сашка отворил перед дедом дверь и направил коляску внутрь. Дед заупрямился, вцепился в косяк:

— Пронырливый выскочка, ты просто хочешь поглазеть на мои причиндалы.

— Ты раскусил меня, Леопольд.

— Саша, перестань ему потакать! — выкрикнула Регина.

Сашка без труда отвел руки деда в сторону и протолкнул кресло вперед.

Внутри дом был самой простой стариковской избой. Одна комната очень большая, зато в другую едва помещалась табуретка. Кухня длинная и узкая, заставлена множеством приземистых шкафчиков с круглыми ручками и мозаикой облупившейся краски. Столешницы были здорово стерты, до пологих вмятин в древесине. С бревенчатых стен свисала пакля. Даже свет падал по-особому, словно солнце на век застыло в одной точке — чуть выше избушки, оставляя короткие тени всегда в одинаковой позе. Под потолком скреблись мыши. Окна обрамляли полотняные занавески, дощатый пол поскрипывал при ходьбе, некоторые половицы дергались, если наступить на них — от этого сервант у стены трясся фарфоровым перезвоном. Мебель затертая, тяжелая, словно вросшая в старую избу. Дом тщательно впитывал в себя время, каждый уголок помнил сотню лет до сего дня. Это прослеживалось в размеренном ходе быта — фотография на стене выцвела и пожелтела, но продолжала висеть; сложенный в шестнадцать раз газетный листок втиснут за трубу, чтоб та не трещала; ветка полыни давно засохла, но все торчала в прорехе меж досок; какой-то отвар дед заварил, но не выпил и тот затянулся радужными разводами. С другими стариками Леопольда объединяла страсть ко всякому хламью — ничего не выкидывать, все непременно хранить. Слежавшиеся груды бардака всех мастей забивали углы, шкафчики и источали приметный миазм времени, пыльный и скатавшийся душок. Иногда накатывало такое настроение, что дед любил покопаться в своих накоплениях, он перебирал в руках старье, рассматривал, вздыхал и без устали вспоминал былое. Он не позволял делать уборку — считал, молодые не умеют ценить вещи — трясся над всякой рухлядью, и тихо любил свой милый хламовник. Мелкие предметы переместились на нижние полки, поближе к Леопольду, чтоб он мог дотянуться до них из кресла. Верхние полки оказывались забиты не столь ценным старьем, забытым истлевшим прошедшим временем, побитыми жизнью чемоданами, коробками, кособокими сумками. Газеты — их тут целые тучи десятилетней давности — наращивались ровными стопами, желтели, чернели, но были нужны. В объятиях возрастной хандры, Леопольд любил пересматривать снимки из них, читать заметки. Старик хватался за вещи, как за составные части жизни, мог одолжить садовую лопатку, потом испереживаться по ее судьбе, корить себя за глупую щедрость, цедить капли в стакан с водой и глотать снотворное, чтоб как-то унять разыгравшееся в ночи страсти по лопатке. Полки, комоды, вещицы на них накапливали слои пыли. От пестроты разномастной гили уставали глаза. В доме было душновато, морило, тянуло в сон. Что ни делай, а пахло всегда затхло, мокрой пылью и древесиной, тлением газет, плесенью, тряпьем, сенильной древностью, стариком и застоем.

Все собрались на кухне. Дед предпочитал на обед жиденький суп. Сашка с трудом уговорил Регину остаться и разделить с ними трапезу. Она нехотя взяла ложку, когда Сашка разлил еду по тарелкам.

— Куда целый скрой срубил, да разве мне столько съесть! Это вон ты молотишь все подряд, словно мясорубка, хоть таз тебе поставь, и тот умнешь. Неясно куда добро девается только, костлявый, как кощей, — дед отпихнул пальцами хлеб, — Дай осьмушку.

Сашка покорно разреза ломтик. Дед пристроился во главе стола и пододвинул к себе стакан с водой, там плавала вставная челюсть.

Конец ознакомительного фрагмента.