Из ящика стола

Ирина Сергеевна Альшаева, 2021

"Из ящика стола" – это сборник рассказов, которые я в прямом смысле долгое время складывала в стол. Это – реальные и мистические, трогательные и забавные, вымышленные и срисованные с действительности истории о жизненных ситуациях, в которых я или оказывалась сама, или которыми со мной делились люди. Вы когда-нибудь приходили смотреть для сьема комнату, но попадали в склеп? У вас была домашняя овечка, живущая в квартире? Вы знаете, как ведьма – настоящая, деревенская – готовит себе преемника, которому передаст свой дар после смерти? Эти рассказы о том, мимо чего другой раз можно пройти и не заметить. Но если вернуться и рассмотреть подробнее…

Бабушка

В машине густо пахло мятной жвачкой, хвоей и средством для мытья посуды. Этот запах нестерпимо щекотал мои ноздри и через каждые несколько километров трассы заставлял сьеживаться желудок. Запах шел от лобового стекла — над ним болталась новенькая «елочка».

— Дай мне ее сюда, я выкину эту гадость! — проревел я Антону, затормозившему в очередной раз у обочины дороги.

— Ты там смотри сиденье не попорть! — крикнул он, приоткрыв свою дверь. Я согнулся пополам в нескольких шагах от машины, успев подумать о том, как же все-таки красива осень в наших широтах.

Наших — это от Москвы до Белгорода, куда мы — в одно из областных сел — с Антоном и Лехой ехали продавать дом моей бабушки. По краям дороги черной стеной высился лес, закатное солнце болталось на его верхушках и заливало медью выкатанный до блеска асфальт дороги. Быстро темнело и ощутимо холодало — выпрямившись, я поежился от побежавших по спине мурашек, поднял воротник куртки и зарылся в него носом.

— Саш, ну мы так никогда не доедем, — подошел ко мне Леха, пытаясь на ветру прикурить сигарету. Огонь то и дело гас, Леха злился и что-то бормотал себе под нос.

— Да ты против ветра встань, огонь в кулак спрячь, — сказал ему я.

— Без сопливых, — рыкнул он, но все же повернулся к ветру спиной. — Я вот думаю: может, ну этот дом? Много за него все равно не возьмешь — старый, полуразвалившийся, в какой-то глуши да еще и на отшибе села. Ни канализации в нем, ни газа — вычитай из стоимости. Дело твое, конечно, но помню я твою бабку. Я хоть и не верю во всю эту чертовщину…

— Лех, не начинай. Покупатель нашелся и слава богу. А бабка — что бабка? Умерла она и все, — ответил я.

— Ну да, все. То-то тебя полощет всю дорогу. То тебя, то машину — ломались два раза уже. Может, ну его, а? Продать можно и удаленно, а показать дом — так это соседей можно попросить. Самому-то зачем ехать? — шмыгнул носом Леха, передернув плечами.

— Так, все. Чего ты ноешь? Я с бабкой вообще как-то вырос — и ничего, живой, как видишь. Ты ж сам хотел домой сьездить — вот и едем, — раздраженно сказал я, зачем-то пнув машину по колесу.

— Ребят, ну чего вы там? — крикнул Антон, — Поехали, до темноты надо успеть хоть до какого-нибудь придорожного мотеля доехать. А тут фонарей на дороге что-то не густо.

— Вот, и фонарей нет, и, Саш — ты хоть одну машину видел, пока мы тут стоим? — втаптывая в пыль бычок проворчал Леха.

— Бу-бу да бу-бу, — передразнил его я и пошел к машине. Тем временем солнце уже скрылось за деревьями, небо заволокли сизые тучи, лес зашатался под ветром. Полетели листья — на асфальт упали крупные капли дождя.

— Антох, поехали, — тронул его за плечо Леха, усевшись на заднее сиденье. Вдруг раздался глухой хлопок — мы увидели, как с лобового стекла на капот сползает темный комок.

— Твою дивизию, — выругался Антон и вышел из машины посмотреть, в чем дело. В его руках болталась тушка какой-то крупной птицы.

— Да, может на нас еще саранча нападет? Речка из берегов выйдет? Что там было в казнях египетских? — попытался пошутить Леха.

— В казнях египетских не речка из берегов выходила, а воды Нила окрашивались в багровый цвет.., — начал было я вспоминать легенды Древнего мира.

— Сашка! Антоха, сюда иди! Эй, Саш, ты чего? — откуда-то издалека, как сквозь вату, летел до меня крик Лехи и таял где-то по ту сторону угасающего сознания.

1

Я проснулся от света, бьющего в глаза через закрытые веки. Нехотя потянулся, накинул на голову одеяло и уткнулся носом в ковер, висящий на стене. Об мои босые ступни принялся тереться кот Мышкин. Я дернулся, пытаясь прогнать его, но он заурчал и свернулся в ногах клубком.

— Саша, вставай! — услышал я бабушкин голос, летящий вперемешку с ароматом выпечки из кухни. — Вставай, сегодня у нас много дел!

— Бааа, ну сейчас, — протянул я, потирая глаза кулаками. Зевая, я сел в кровати, взял со стоящего рядом стула шорты и принялся их натягивать, как в дверях комнаты показалась бабушка, держащая в руках мои школьные брюки.

— Никаких шорт! Мы с тобой сегодня на похороны идем — Глафира Петровна преставилась. Держи брюки — одевайся как положено! — положила их бабушка на кровать.

— Ну ба, ну я сегодня на речку с Лехой собирался, — заныл я. За все свои семь лет я никогда не был на похоронах и не знал, что это такое и что туда надевают.

— Успеешь еще на речку — лето целое впереди. А на похороны — на похороны-то не каждый день случается попасть, а в такой — так и подавно! — говорила бабушка, поливая цветок на подоконнике. — Смотри-ка, совсем пожух, — тронула она носиком лейки безжизненный стебель. — Ну, ничего, мы его оживим, — бормоча, направилась она к выходу из комнаты.

Сколько себя помню, рядом со мной всегда была бабушка. Больше, чем родители. Они, геологи, часто, если не сказать, всегда, уезжали в далекие командировки и оставляли нас вдвоем. Даже — на Новый год и в мой день рождения. Если бы не фотография родителей, стоящая в рамке на тумбочке около моей кровати, наверное, я бы стал забывать их лица.

Но когда они приезжали домой, начинался настоящий праздник — они привозили мне игрушки и сладости, мама пекла свой фирменный пирог с мармеладом, мы обедали всей семьей, а потом родители везли меня в город — в кино или на аттракционы. В их присутствии менялась и бабушка — сразу добрела, меняла свой обычный темный платок на цветастый, начинала разговаривать тихо и ласково, что в их отсутствие было ей не свойственно.

От соседских мальчишек я узнал, что в селе ее называют ведьмой, а местные лишний раз не приближаются к нашему дому, и без того стоящему на безлюдном отшибе.

Говорили про нее всякие глупости: что она варит суп из мышей, заманивает в погреб и не выпускает оттуда непослушных детей, носит на свой огород кладбищенскую землю. Однажды я разозлился за эти небылицы на друга, прибежал домой и с порог крикнул:

— Ба! Ты правда ведьма?

— Мал ты еще, слова такие говорить, — услышал я из глубины дома бабушку. — Где локти содрал?

Я, действительно, в тот день упал с дерева и ободрал о ветки руки — но как про это могла знать бабушка, ведь она даже не вышла ко мне из своей комнаты? Ее комната была для меня основной загадкой. Бабушка строго-настрого запрещала мне туда заходить, всегда закрывала двери, а для верности — запирала их на замок.

Однажды, уже приготовившись спать, я услышал в доме чей-то разговор. Один голос был бабушкин, второй — чужой. Я вышел из своей комнаты — ни на кухне, ни в зале никого не оказалось. Дверь бабушкиной спальни светилась оранжевым светом и была приоткрыта. Я крадучись подошел к ней и разглядел множество зажженных свечей: они стояли на подоконнике, шкафу, тумбочке и просто на полу. Посреди комнаты на полу сидела бабушка и говорила с кем-то напротив себя. У меня хватило ума — или не хватило смелости — окликнуть ее.

На следующее утро у меня разболелись глаза — опухли и покрылись нарывами веки.

— Не смотри туда, куда тебя не просят, — приговаривала бабушка, обматывая мне голову повязкой с какой-то дурно пахнущей мазью. — Ну, это еще не беда. А подрастешь — я тебя такому научу, сам будешь себя по мелочи лечить, — приговаривала бабушка.

2

Я надел брюки, висящую на спинке сутла синюю рубашку, посмотрел на себя в зеркало, пригладил взьерошенные после сна волосы.

— Ба, я готов! — крикнул я.

— На вот тебе гвоздички, — зашла в комнату бабушка, положив на стол два цветка.

— А почему два, почем не букет — вон их во дворе сколько! — спросил я.

— Так положено, а много знать тебе не надо, — подошла ко мне бабушка, завязывая на голове черный платок. Она вся была в черном — в черной кофте, черной юбке и черных туфлях. Ее неестественно светлая кожа отдавала синевой и особенно заметными становились вздутые на кистях рук вены. — Раз готов — идем, сказала она.

Солнце заволокли унылые тучи, стал накрапывать колючий дождь, земленая тропинка от нашего дома к дороге скользила и чавкала под ногами. На улице никого не было кроме стаи бездомных псов. Мы шли к церкви, стоящей на холме.

— Ба, а почему мы идем в церковь? Людей хоронят в церкви? — спросил я.

— Нет, в церкви их отпевают, — видя,что я не совсем понял, то такое «отпевают», она пояснила: — батюшка читает над усопшим молитвы, чтобы его душа упокоилась.

— Степанида Иановна! — окликнула нас какая-то женщина. — Вы тоже на похороны? — спросила она, поравнявшись с нами.

— На похороны, — ответила бабушка.

— А что-то вас не видно давно, ни на базаре, ни на улице — все дома сидите?

— Дома — сказала бабушка.

— А… — что-то еще хотела спросить женщина, но замолчала на полуслове.

— Не люблю, когда ни о чем болтают, — шепнула мне на ухо бабушка. — Дите у нее, избавиться задумала, да боится в райцентр к врачам ехать, ко мне придет. Как пить дать, придет, — продолжила она. Женщина шла хоть и рядом, но не слышала этих слов. Или делала вид,что не слышит.

— А откуда ты знаешь, ба? И как это — избавиться? — спросил я.

— Подрастешь — узнаешь, — засмеялась она.

— Ты приходи, Мария, в пятницу на убывающую луну. Есть у меня чай — тебе понравится, — громко сказала бабушка женщине. Та закивала головой, прибавив шаг.

У ворот церкви стояли человек десять: все в черной одежде, с цветами. Мы подошли к ним — некоторые из них стали сторониться нас, отойдя к ограде. Другие молча пошли внутрь — мы за ними. В церкви пахло медом и воском, и еще чем-то дурманящее-сладким. Посреди зала стоял стол, на нем — открытый гроб. Бабушка замерла на пороге.

— Ба, идем же! — потянул я ее за руку.

— Ты иди, я здесь постою. На порожке, около дверей. Воздуха мне не хватает, — сказала бабушка.

— Конечно — воздуха! Ведьмы всегда вот так в дверях в храмах и церквях становятся! — задребезжала рядом какая-то старушка.

— А ты, Полина, языком не трепи, — строго посмотрела на нее бабушка. — Не слушай никого, Саша, ступай внутрь, — сказала она, подтолкнув меня в спину.

Мне не понравилось «внутри». Везде горели свечи, со стен смотрели строгие лики, все плакали. Мужчина в длинной черной одежде — как мне обьяснили, батюшка в рясе — что-то монотонно говорил, стоя у изголовья гроба. В гробу же лежала неправдоподобно худая женщина: лицо ее было вытянуто, рот приоткрыт, вместо глаз — две темные ямки. Я стал искать взглядом бабушку — она стояла там же, на пороге церкви. Я подошел к ней и потянул за рукав на улицу.

— Ба, пойдем, мне страшно! — сказал ей я.

— Нет, нужно остаться до конца, — ответила она, погладив меня по голове.

После отпевания люди вышли за ограду церкви, несколько мужчин вынесли на улицу гроб. Все они были заняты кто чем: кто-то разговаривал, кто-то молча мерил шагами землю, кто-то курил. Носильщики вернулись в церковь за крышкой от гроба. Бабушка, посмотрев по сторонам, взяла меня за руку и направилась к нему.

— Вот и ушла ты, Глафира, — сказала она, склонившись над телом. — Не обессудь, — и вдруг потянула мою руку к ее голове. — Саша, безымянным пальцем нужно коснуться лба покойницы три раза, — строго сказала бабушка.

— Я не хочу! — в ужасе чуть ли не завизжал я.

— Тише ты! — зашипела она и, разогнув мои пальцы, сама коснулась нужным покойницы. — Ну вот и все, а ты боялся, — мягко сказала она. — Иди домой, я приду позже.

Я бежал от церкви как ужаленный: щеки горели, воздуха не хватало, то и дело слетал с ноги ботинок. Руку, пальцем которой я коснулся покойницу, я старался держать подальше от себя, а прибежав домой, стал яростно натирать ее мылом. Сказать, что я испугался — ничего не сказать. Но понял ли я тогда, что произошло?

— Саша, а теперь послушай, — громко сказала бабушка, вернувшись с похорон. — Не нужно было мыть руку, но это не беда. Только что умерший человек становится проводником между миром живых и миром мертвых. А тот, кто коснется его лба, становится посвященным.

— Во что посвященным? — прорыдал я, выскочив ей навстречу в коридор.

— Долго обьяснять, но теперь твой безымянный палец — заговоренный. Им можно лечить больные зубы, сводить ячмень с глаз, снимать головную боль, — сказала бабушка. — Потом спасибо еще скажешь!

— Я маме все расскажу! — еще больше разревелся я, стукнув кулаком по дверному косяку. — И расскажу что ты в комнате своей свечки жжешь и разговариваешь с кем-то! И расскажу как от тебя люди на улице шарахаются! — кричал я.

— А маме не надо. И папе не надо. — спокойно сказала бабушка. — Впрочем, мать твоя и так все знает. Саша, у меня есть дар и я хочу передать его тебе — он не должен погибнуть. Он перейдет к тебе после моей смерти — если ты согласишься его принять. Мать, дочка моя, не согласилась. А ты согласишься, — сказала она с напором.

— И я не соглашусь! — крикнул я и убежал в свою комнату.

3

— Степанида Ивановна, умаляю! Ну я прошу вас! Что хотите возьмите только спасите! — услышал я сквозь сон в ночь после похорон чьи-то рыдания.

— Зинаида, кому преставиться сейчас суждено — так оно и должно быть. К врачу его вези — чего ко мне-то пришла? — отвечала бабушка.

— Да не довезем! Вы бы видели! Только на вас надежда! — причитала женщина.

— Ладно, Зинаида, в последний раз! И чтобы языком своим поганым про меня по селу не рассказывала то, чего нет! — рассердилась бабушка.

По шагам я понял, что она пошла на кухню, услышал, как открыла шкафчик, включила воду, загремела кастрюлями. Через несколько минут все стихло, бабушка куда-то ушла. Пришла домой она под утро.

— Саша! — позвала она меня из коридора.

Я не спал и сразу же вышел из комнаты.

— Куда ты ходила, ба?

— Дружка твоего, Лешку, собаки подрали. Хорошо, что голову не изуродовали — а так все, живого места нет, — хлопнула бабушка по коленке, другой рукой держась за лоб. — Совсем старая я стала. Сделала что смогла — да он одной ногой тут, другой за Глафирой покойницей пошел. Сил мне не хватило прочно с нами его оставить — идем со мной, поможешь!

— Ба, я… — меня забила мелкая дрожь.

— Давай без разговоров, а? Сказала идем — значит пошли!

И я пошел.

Лешка лежал на кровати без движения, вокруг него суетилась его мать тетя Зина. Мочила в тазу какие-то тряпки, что-то причитала. Простынь, которой был накрыт Лешка, сочилась кровью.

— Зинаида, снимай, — кивнула на него бабушка, перехватив удивленный взгляд женщины. — Ничего не говори, Зинаида.

Она сняла с сына простынь и я увидел изувеченные лешкины руки, располосованную, будто ножом, грудь.

— Попроси Глафиру не забирать его с собой, — сказала бабушка.

— Ба, да кого я попрошу? Как я попрошу? — недоуменно посмотрел на нее я.

— Как чувствуешь — так и проси. Как умеешь. Мертвые все слышат, — сказала она.

Я подошел к Лешке и погладил его по голове. Я гладил волосы и просил, как умел, Глафиру оставить его в живых. Вдруг Лешка глубоко вдохнул, открыл глаза и зашелся в крике. Наверное, от боли. В эту же минуту треснуло пополам зеркало, стоящее напротив его кровати.

— Все, ушла Глафира. Оставила, — сказала бабушка и упала на пол без движения.

— Ба! — закричал я. — Тетя Зина!

Она прибежала на крик, запричитала, забегала между сыном и бабушкой.

— Где же эта проклятая скорая! — кричала она. — Вызвала же сразу, да как знала что и к утру не доедут! Ну, хорошее дело — до райцентра 60 километров! Что же делать-то…

Я слышал тетю Зину через слово, в голове шумело, картинка перед глазами расплылась и исчезла.

— Саша, ну ты-то куда… — донеслось до меня и я провалился в мягкую перину.

4

У меня на лбу лежало что-то мокрое и холодное. Я попытался открыть глаза — увидел сидящую на кровати маму.

— Мама, — прошептал я, протягивая к ней руки.

— Сашка, проснулся! — засуетилась она. — Ты лежи, у тебя жар, бабушка сказала, ты ангину подхватил.

— А Лешка где? Живой? Его собаки загрызли! Мы с бабушкой к нему ходили! Я Глафиру просил! — захрипел я действительно больным горлом.

— Ма! — позвала мама. — Про какую Глафиру Сашка говорит? Какие собаки? Кого он просил? — насторожилась она.

— Да бог с тобой, чудится ему — с температурой такой слег! — появилась в дверях бабушка.

— Все хорошо, Лешка твой в райцентр к родне уехал, — сказала бабушка и скрылась у себя в комнате.

— Мам, а еще мы на похороны ходили и… — отключился я, не успев рассказать ей про палец. Мне вообще было много чего спросить у мамы — бабушкино поведение и происходящее вокруг становились странными и пугающими. Как, например, то, что я видел незадолго до «ангины» у нас во дворе.

На ночь глядя захотелось мне в туалет — а он у нас стоял на огороде, идти туда — через весь двор. Во дворе — темно, ни фонаря, ни лампочки над крыльцом дома. До него я добежал без задней мысли — не до страхов было. А вот обратно…Иду я, кругом тишина: ни звука, ни ветра, только сердце в горле колотится. До дома еще идти порядком, я смотрю на окна веранды, поднимаю глаза выше и на фоне сереющего в лучах уличных фонарей неба вижу на крыше что-то большое и лохматое. «Кошка? Собака?» — подумал я, но отмел эту мысль — кошки не бывают такими большими, собаки по крышам не лазят. Оно сидело неподвижно, но явно не было трубой — труба торчала из крыши на другой стороне дома. Оно стало двигать головой и я услышал с крыльца бабушку:

— А ну, дуй домой! — ее голос сорвался на крик.

Я изо всех ног припустил к дому, забежал, захлопнул дверь и задвинул засов.

— Ба, там на крыше кто-то! Большой, лохматый!, — шепотом сказал я.

— Да знаю я. Это не к тебе, — сказала она и ушла в свою комнату, плотно закрыв двери.

5

Родители продолжали уезжать в командировки — странности, происходящие дома, не прекращались, а только множились. На все мои попытки рассказать им, что у нас происходит что-то неладное, родители отмахивались, бабушка говорила им, что у меня богатая фантазия, а меня ругала — чтобы я обо всем молчал. За тот год она сильно постарела и все чаще говорила мне о смерти и своих похоронах.

— Видишь на шкафу чемодан? — показывала она клюкой на антресоли. — Это мой похоронный.

— Ты его с собой возьмешь? — спрашивал я.

— Нет, в нем — платье, в котором меня похороните, туфли, принадлежности всякие, — говорила она. — Только не на общее кладбище меня понесете. Там не примет земля. Да и умирать тяжело буду.

— Почему тяжело? Почему не на общее? — удивлялся я.

— Потому что дымоход мне нужно будет от печки разобрать чтобы дух вышел. А кто это сделает? Отец с матерью твои в разьездах все, сельские не поймут, — махала она рукой и замолкала.

В том году, к зиме, родителям дали квартиру в области, мама перестала работать — мне сказали, что у меня скоро будет брат или сестра. Родители забрали меня от бабушки и все, связанное с ней и странностями ее дома, стало забываться.

А потом бабушка умерла. Мы с отцом поехали в село на похороны.

— Это что еще такое, — удивленно протянул папа, увидев полуразвалившийся бабушкин дом. — Бомбежка тут была или как это?

— Бабушка говорила, что тяжело умирать будет — надо дымоход разбирать, — сказал я.

Мимо нас, вставших на дороге напротив дома, шли две женщины. Поравнявшись с нами, они остановились:

— Илья, ты ли? — позвала одна из них папу. — Ой, тут такое было. Как помирать Степаниде — так думали, что и село вместе с ней сгинет! — запричитала она. — Дом ее ходуном ходил — свет мигал, труба гудела, а потом трещинами пошел и развалился вот! — показала она на рассыпавшуюся стену. — А в селе куры во всех дворах разом подохли да яйца стухли. Все до единого! Вот как ведьма помирать не хотела!

— Да какая ведьма, дуры вы бабы, — плюнул папа под сапог и мы пошли в дом.

— Па, а где бабушка?

— В церковь уже отвезли.

— А вон на шкафу чемодан ее похоронный, — показал пальцем я. — Она говорила ее только в этой одежде хоронить и не на общем кладбище.

— Вот ерунда еще! — рассердился отец.

Куда делось тело бабушки осталось загадкой. Ее не оказалось ни дома, ни в церкви, ни где-либо еще. Папа вызвал милицию — но и милиция ничем помочь не смогла. Бабушка исчезла. Мама, будто бы что-то зная, запретила нам с отцом ездить в бабушкин дом. Местные мужики заколотили в нем окна и двери и обнесли вместе с огородом забором. Спустя 20 лет родители решили продать этот участок, за чем меня туда и отправили.

6

— Сашка! Эй, але! — кто-то бил меня по щекам. Я открыл один глаз и увидел склонившихся надо мной Леху и Антона. Я почему-то лежал на земле и был мокрым.

— Вы че, — приподнялся я на локте, морщась от боли в затылке.

— Это ты че? Взял и отключился! «Елочки» что ли перенюхал? — кружился надо мной Леха.

— Лех, у тебя шрамы есть на груди? — спросил я.

— Ну есть, в детстве что-то там со мной приключилось, зажило как на собаке. А чего спрашиваешь?

— Да вспомнилось что-то…тебя ведь собаки погрызли — ты тогда не к родне в райцентр уезжал?

Леха помрачнел и отошел, закуривая, в сторону.

— Не собаки. Мне никто не поверил — мол, фантазия, шок…Черти это были. Со двора бабки твоей. Большие, лохматые. Я к вам полез за сливами — помнишь, крупные у вас были, медовые? Мы с ребятами поспорили, кто отважится к ведьме сунуться. Вот я и сунулся.

— Эй, оба, вы чего? — замахал руками Антон. — Что за ведьмы, черти, общее прошлое?

— Тоха, подожди, — скривился я. — Лех, а что еще помнишь?

— Психушку. Я тогда не в райцентр к родственникам на год уехал — хорошие родственники, да. Сначала — в больнице лежал, а потом как про чертей рассказывать стал — меня сразу в другую определили. По профилю.

Повисла липкая тишина. Леха молча курил, Антон отошел к машине, я сидел на земле и рассматривал свои пальцы.

— Безымянный, — услышал я еле уловимый бабушкин голос рядом с ухом.

Ритуал

"Может, не пойдем,а? Тебе же УЖЕ не нравится. Ну зачем ты идешь. Ну КУДА ты идешь? Поворачивай", — одна половина моего мозга, видимо, та, которая за рациональное, уговаривала свою творчески сдвинутую"напарницу".

"Раз решили, значит — пойдем! Ну, подумаешь, грязный квартал, дохлые вороны под бордюрами, темные подворотни. Да, не твой Проспект Мира, но и не такие уж и трущобы", — настаивала она, хоть и понимала, что УЖЕ здесь что-то не чисто.

Дружной компанией в 10 часов вечера по Москве мои ноги мозг и интуиция шли смотреть для меня новое пристанище. Да, такая вот"расчлененка" — в постоянных поисках себя вот уже пять лет к ряду, без права на хоть какой-нибудь мало-мальский перерыв, эту самую"себя"как нечто целое я перестала ощущать.

В этом нашем походе, по-моему, ничем не озадачены были только ноги — они не остановились даже тогда, когда угодили в кучу битого стекла аккурат на ступеньках заветного подьезда.

Всю дорогу мозг разрывался между"идти-не идти", но все же внятной команды поворачивать назад не давал. Интуиция же надменно гнула бровь — или что там у нее — и усмехалась, мол, сто пудов зря потратите вечер. А она у меня закаленная, виды видавшая, везде бывавшая — как скажет, так и будет.

"Ну, звони хозяевам, чего стоишь" — пробурчала та половина мозга, которая за рациональное.

"Нет, ты посмотри, посмотри какой дом! Это же музей! Это же…начало, наверное, 1900, не позже! Смотри, даже облицовка местами как при постройке", — вздумала восхититься его творческая часть.

"Иди и убедись уже, что это не вариант", — нудела интуиция.

И только ноги молчали, хоть им и досталось как всегда больше всех — ну-ка, поноси эту компашку всю жизнь!

Район, действительно, выглядел угнетающе. Битые фонари, сырые черные подворотни, разметанный по тротуарам мусор, дохлые птицы. Причем чем дальше от Проспекта Мира к Сокольникам, тем, как в поговорке, страшнее. Да и дом скорее отталкивал, чем восторгал — ни одно окно из пяти этажей в нем не горело, откуда-то изнутри неслась пьяная ругань, а красоту старинной лепнины на его фасаде портил годами, видимо, не смывавшийся, птичий помет.

— Павел, я подошла, — позвонила я хозяину. Он сказал, куда подниматься и отключился.

Подъезд оказался наудивление чистым и просторным — а свиду и не скажешь, что здесь может умещаться столько пространства. Я нашла нужную квартиру и не успела поднять руку к звонку, как дверь открылась. Нет, не"хозяин открыл дверь", а"дверь открылась".

За ней было тихо и темно. И тянуло нафталином.

"Все, пошли отсюда!" — закололо во мне рациональное.

"А мало ли, вдруг там что-то интересное", — протянула другая моя часть.

"Как-то не але, согласна", — причмокнула интуиция.

Пока они оценивали ситуацию, ноги сами взяли и ступили за порог.

— Добрый вечер! — громко позвала я.

Мне никто не ответил. Откуда-то из глубины квартиры донесся нервозный смешок. И вдруг прямо перед своим носом я уловила какое-то движение и в глаза ударил холодный свет телефонного фонаря.

— Вы это, извините, у нас света нет, — прогнусавил стоящий напротив меня мужчина, тыкающий мне телефоном чуть не в нос. — Но это не беда, мы свечами спасаемся — дом-то старый, с проводкой беда. Идемте, я покажу комнату, — пошаркал он в нутро квартиры.

Я достала свой телефон, включила фонарь и разглядела перед собой стеллаж с книгами. Ну тут не знаю кем надо быть,чтобы не прочитать названия из огромных букв на толстенных корешках:"Хиромантия","Практическая магия","Вуду. Техника и приемы".

Всего увиденного уже было достаточно, чтобы наконец-то развернуться и пойти восвояси, но тут во мне проснулось любопытство. Оно меня и толкнуло взашей следом за хозяином квартиры, игнорируя увещевния мозга и интуиции.

Квартира оказалась крошечной: прихожая — пятачок в пол метра, какое-то подобие кухни между двумя комнатами и спрятанный в стену санузел без двери.

— Идемте же! — поторопил меня хозяин, светящий фонарем своего телефона на дверь сдающейся комнаты. Я подошла к нему и только тогда он повернул ручку. Я снова услышала чей-то смешок, но не успела спросить, кто смеется — мягко говоря, в комнате, заставленной горящими свечами, я увидела то, чего ну никак не ожидала увидеть.

— Это что? — кивнула я на крышку гроба, прислоненную к кровати.

— Это…это мы уберем! — метнулся к ней хозяин.

— Стоп, это бред какой-то. — Моя рука потянулась к выключателю и щелкнула язычок. Комната тут же озарилась. Электричеством. Но лучше бы я этого не делала.

Пепедо мной в скрюченной позе, силясь отодвинуть крышку от кровати, стоял мужчина лет 50. В перепачканной чем-то бурым майке и застиранных гавайских шортах. Взлохмаченный, не бритый, какой-то рябой, он походил на лешего. Вся комната была увешана полками, на которых сидели, стояли и лежали куклы. Барби, пупсы, резиновые младенцы в натуральную величину…И снова раздался чертов смешок.

— Кто смеется?! — не удержалась от возгласа я и перехватила беспокойный взгляд хозяина. Он смотрел на огроменный шкаф — который был ровесником, наверное, ей-богу, царя Гороха. Смех исходил оттуда. Тонкий, заикающийся, сменяющийся бормотанием.

— Это…это не надо. Не надо вам туда, мы все это уберем!

— Кого ты там убирать собрался! Я тебе! — донеслось дребезжащее из шкафа.

Хозяин оставил крышку, подошел ко мне и тихо сказал:

— Там бабушка.

— Вы держите в шкафу бабушку?! — подняла я на него бровь. Ну, допустим, я видела уже не мало и порой мне казалось, что меня уже почти ничего не может удивить. Но это все…

— Нет, бабушка сама.

— Вас держат в шкафу? — зачем-то стукнула я костяшкой пальца в дверь этого исполина.

— Сама! Сама! — завизжало оттуда.

"Иди, иди уже отсюда!" — орало все мое существо. Но любопытство, будь оно неладно, засыпать обратно не собиралось.

— А. — закрыла я рот в немом вопросе и еще раз окинула взглядом комнату. Хозяин заметил это и щелкнул выключатель, погасив свет.

— Свет это зло. Бабушка не любит, — протянул он. — Берите хоть за пять тысяч, нет, за три заезжайте, я вас прошу.

— Вы серьезно? Да я тут и за сто рублей не останусь! Развели тут…

Не успела я договорить начатое, как дверь шкафа с силой, никак не свойственной старушке, распахнулась и гулко ударилась о стену рядом со мной.

— А чего визжишь то? — заскрежетало из его темного нутра. — Чего. Или куколку хочешь? Так я справлю тебе куколку. Волос только твой нужен. Пашка, волос нужен! — взвизгнула старушка.

Теперь реально запахло жареным. Пашка — хозяин то есть — потянулся к моей челке, но я увернулась, выскочила в коридор и захлопнула дверь комнаты.

— Сука! — взвыл он. Видимо, я что-то ему прищемила.

— Ирод, мы так никогда не найдем! Никогда! — истерила бабка.

Я за один прыжок оказалась около входной двери, дернула ее на себя и выскочила в подъезд.

Правило номер один — когда имеешь дело с незнакомыми дверями в незнакомых помещениях, следи за тем, чтобы их не закрыли на замок. Правило номер два — никогда и нигде не оставляй НИЧЕГО из своих вещей, таскай все с собой. Правило номер три — выход всегда там, где вход.

Я ураганом вымелась из подъезда и налетела на мужчину, роющегося в допотопном почтовом ящике около крыльца.

— Ишь ты, чего взбалмошная то такая?! — выкрикнул он, впечатавшись в ящик.

— Что это у вас за квартира такая 53?! — выпалила я.

Мужчина поправил сбившуюся кепку и протянул:

— А… ищат все.

— Так что ищат-то?

— Кого. Ритуал у них, понимаешь?

— Не понимаю, — прикинулась дурой я.

— Странные они. Бабка с внуком. Я в этом доме четвертый десяток живу — его мальцом помню, ее — всегда бабкой. Прескверная старуха, когда ходить могла, все пакостничала. То ментам заявы строчила на всех, то, вон, почту чужую забирала, то двери желтками яичными соседям мазала. Внучок тоже престранный. Говорят, это у них семейное что-то, — покрутил он пальцем у виска и присвистнул. — Бабку эту ведьмой по всей округе кличут, чудит она страшно. А последние лет пять ищут они себе"новую кровь", как внучок проболтался по пьяни. Бабка помирать не хочет ни в какую, ей и гроб уже приготовили — видел как грузчики в квартиру поднимали — ей-то, сказывают, за сто лет уже годков десять как перевалило.

— Бред какой, — протянула я.

— Бред не бред, а ступай-ка ты, дева, отседова. Полночь — то близко, — раскатисто, так, что с деревьев спорхнули вороны, засмеялся мужчина, блеснув окровавленными зубами.

— Что?! — не поверила я глазам. — Еще раз!

— Ступай, говорю я…

— Нет, засмейтесь, пожалуйста!

— А. Ахахаха, — зашелся он.

— Тьфу, показалось, — развернулась я уходить, поняв, что на его через один металлических зубах бликует рыжий фонарь.

— Как знать, как знать… — услышала я в спину, оглянулась, чтобы сказать"До свидания", но собеседника за спиной не обнаружила.

Служба

Майским вечером я сидела на скамейке во дворе, ломала пополам сигареты и пуляла их в стояшую рядом урну. Я часто так развлекалась, особенно, когда нужно было обдумать что-то важное. Никакого смысла в этих действиях не было, но в том и крылся их смысл — отвлечься пустым занятием от гнетущих мыслей.

Моя скамейка скрывалась от двора и дороги за пышными кустами диких роз и сирени. Сквозь их ветви я могла разглядеть «внешний» мир: тротуар, машины, прохожих, меня же в густой тени видно не было. За это я и любила это место и сбегала в него при любой возможности.

Увлекшись ломанием сигарет, я не заметила, как ко мне на скамейку подсела женщина.

— Как тут хорошо, — вздохнула она, стукнув палкой о кованую ручку скамейки. — Найдется сигаретка? Или переломала все? — спросил она, рассматривая меня.

На вид ей было лет шестьдясят. Мышиного цвета пальто, розовый вязаный берет, старомодные ажурные перчатки, то ли антикварная, то ли самодельная огромная, во весь воротник, брошь. Женщина держала спину прямо, говорила тихо, но четко и это все, как мне показалось, выдавало в ней как минимум учителя. Но, не желая начинать разговор и делить с кем-то свой спрятанный от мира уголок, я молча протянула ей полупустую пачку.

— Я две возьму. Нет, три, — подумав, сказала женщина. — Никак курить не брошу. Уже и сына просила, и внука — прячьте от меня сигареты. Они прячут, а я нет-нет, да вот попрошу у кого-нибудь, — вздохнула она. — А зажигалка найдется?

Я протянула ей зажигалку.

— Да вот в церковь иду, грехи отмаливать, — продолжила она, прикуривая. — Да лечиться от этой бесовшины, — показала она взглядом на сигарету. Ты была в той церкви? — кивнула она на угол дома, виднеющийся из-за куста сирени. — чего молчишь-то, немой? — сочувственно посмотрела она на меня.

За этим домом действительно была церковь. Не обычная, с куполами и колоколами, а неприметная «квадратная» постройка в три этажа, больше похожая на барак. Слава об этом месте ходила дурная, говорили, что там на сходки собираются сектанты. И в нашем дворе, и в паре соседних, на фонарных столбах висели желтые таблички с текстом «Избавим от душевной слабости, физической немощи и вредных привычек» со стрелкой, указывающей как пройти к месту избавления.

— А по вам не скажешь, — зачем-то протянула я, собираясь уходить.

— Не умничай! Там знаешь как хорошо! Там все демоны вмиг усмиряются! Я тоже не верила, а вот уже третий год хожу — ни одну службу субботнюю не пропустила! — затараторила женщина. — А то со мной пойдем. Пойдем, там и тебе помогут! — не унималась она.

Я встала и медленно пошла прочь. Выйдя на тротуар, я оглянулась — женщина, продолжая что-то громко, но неразличимо, бормотать, докурила сигарету, взяла свою палочку и направилась в сторону церкви.

Я много раз давала себе обещание, что в выходные я — обычный человек с обычными человеческими потребностями и делами, а не журналист. Но, видимо, журналистика — это действительно стиль жизни и ряд профессиональных качеств, превратившихся в привычку похлеще курения, просто так от себя не оторвешь. Я посмотрела на часы, прикинув, сколько времени может занять «разведка», на которую меня неистово потянуло отправиться вслед за женщиной.

Несмотря на палочку, она передвигалась довольно резво и уже успела перейти часть двора и дорогу. Я отправилась следом. Она подошла к церкви, на козырьке крыши которой металлическими буквами блестело: «Центр духовной помощи» и остановилась около ступеней. Вокруг было тихо и безлюдно. Я заняла «наблюдательную позицию» под тополем, растущим около церковной ограды, и принялась ждать.

Не успела я заскучать, как вдруг из-за угла церкви появилась что-то монотонно бубунящая толпа — человек 50. Все — босиком и с опущенными головами. Женщина, разувшись, присоединилась к ним и толпа стала «затекать» в здание. Дождавшись, пока за дверями скроется последний «прихожанин», я последовала те же маршрутом. Но дверь — тяжелая, железная, с домофоном, — была наглухо закрыта. Я нажала кнопку звонка.

— Кто? — прохрипело из динамика.

— На службу, от своих отбилась, — сказал я.

Дверь щелкнула — я вошла. Но толпы уже и след простыл. Передо мной пустел вполне себе чистый кафельный коридор, нашпигованный под потолком камерами. За стойкой охраны маячил внушительного вида мужчина — в барах такие работают вышибалами.

— Я опоздала, могу пройти в зал? — на всякий случай спросила я, хотя все мое существо приказывало мне уносить отсюда ноги.

— Можете, — ухмыльнулся он и показал рукой на стеклянную затонированную дверь зала.

Я тихо ее открыла, надеясь незаметно просочиться на службу и слиться с толпой. Но, несмотря на мои шпионские исхищрения по бесшумному перемещению себя в пространстве, на меня обернулись, наверное, все.

— Неверная! Верные не смеют опаздывать! — донесся до меня шепот тех, кто стоял рядом с дверяи. Их ропот волной пронесся по толпе и дошел до пастыря, проповедника, предводителя или кто он у них, возвышающегося над толпой за блестящей в свете софитов золотой трибуной.

— Неверная! — в микрофон констатировал он. — Помазать! — крикнул он, выкинув в мою сторону левую руку с выставленным указательным пальцем. Ко мне из темного угла зала поспешил вышибала с золоченым кубком в руках.

— Руки! — рявкнул бугай, протягивая мне емкость. Но я, наученная ни при каких условиях не трогать, не пить и не нюхать то, что мне неизвестно, молча покачала головой. Тогда вышибала опустил свои пальцы в кубок, давая понять, что это как минимум не серная кислота. Но я не спешила давать ему руки. Разозлившись, он обрызгал меня какой-то терпко воняющей жидкостью.

На этом и прихожане и их предводитель, наблюдающие за «помазанием» успокоились и потеряли ко мне всякий интерес, продолжив свою службу.

Центр духовной помощи, как я поняла судя по оформлению зала, оказался евангельской церковью. В зале все кричало помпезностью — от здоровенного, позолоченного двухметрового креста на сцене до стоявших там же черных бархатных кресел-тронов. Стены были перетянуты шелковыми полосами, между завешанными жалюзи окнами горели в канделябрах свечи. На обитых красной тканью тумбах вдоль сцены виднелись цветы. В зале густо пахло парафином, не очень хорошими духами и валерианой.

Прихожане переминались с ноги на ногу в полутрансе, слушая несущуюся со сцены проповедь. А я их бесстыжим образом разглядывала. В основном там были женщины лет пятидесяти и с десяток мужчин такого же возраста. Рядом со мной — слева и справа — встали две женщины. На их бейджах я прочитала: « прославленный служитель».

— Читали ли вы библию? Что вы знаете о библии? Что там сказано о демонах? — кричал проповедник. Он метался по сцене, оставив свою трибуну, в ярком луче прожектора и я разглядела в нем мужчину яркой азиатской наружности. — Демоны! — кидал он в толпу. — С вами пришли демоны! Вы — пришли избавиться от демонов! Да будет молитва! — выпалил он, вскинув руку с микрофоном вверх.

Толпа загомонила, подняла руки вверх, сомкнула их на головах, опустилась на колени. К каждому подошел «прославленный служитель», взял страждущего за голову, и стал орать в уши какую-то абракадабру. В духе «Изыди, сатана!» — во все горло, так, будто сам был им одержим.

Я не стала следовать телодвижениям толпы, но ко мне тоже подошел служитель и припечатал свою ладонь мне ко лбу.

— Изыди, сатана, изыди!!! — кричал он мне в ухо так, что скорее из него изошла бы барабанная перепонка.

— Хорошо, спасибо, мне кажется, все уже изошло, и я изойду, — отодвинула я от себя служителя и, развернувшись к выходу, уткнулась в охранника.

— До конца молитвы никто не выйдет! — отрезал он и не добро засмеялся.

— Ребят, у вас и так проблемы, — кивнула я на беснующуюся толпу, — зачем вам еще? — многозначительно посмотрела на вышибалу я. Он закашлялся и подозрительно легко уступил дорогу. Правильно, никогда не знаешь, чем занимается человек, который намекает тебе на проблемы.

В дверях я посмотрела на толпу — люди кричали, плакали, стенали. Кто-то катался по полу, кто-то безразлично сидел, покачиваясь. А проповедник издавал в микрофон какие-то животные звуки.

Я вышла в коридор, надеясь никого там не встретить. Но к залу направлялась одна из служительниц этого места.

— В жертву кого-то планируется принести? — спросила я, преградив ей дорогу.

— Какую жертву? — испуганно посмтрела она на меня.

— Кролика, ягненка, цыпленка…человека, — перечислила я.

Девушка замялась, не найдя что ответить и робко рассмеялась:

— Вы если не из этих, то забудьте, что здесь были. У нас и так проверки каждую неделю, полиция интересуется. Тут ничего противозаконного не происходит — люди приходят сюда выплеснуть свои страхи, эмоции, боль, — торопливо заговорила она.

— И что полиция?, — прервала я ее.

— Да ничего. У нас же ничего противозаконного не происходит! — повторила она.

— То-то у вас и дверь пудовая, и камер на три студии Мосфильма хватит, и охранников целая рота — хороша церковь! — перечислила я.

— Да фигня конечно все это, — вздохнула девушка. — в жертву никого не приносят — и ладно! — выпалила она и юркнула в зал.

Фигня не фигня, жертвы-не жертвы, а через недели две я снова оказалась неподалеку от этой церкви. Подошла ближе, а место букв на козырьке «Центр духовной помощи» — только арматура. Зато во всю дверь табличка: «Сетевая косметика». То ли евангелисты так переименовались, то ли все же накрыли эту секту, да слава про то трехэтажное здание по типу барака до сих пор ходит не добрая…

Фонарики

Что-то странное было в зайце, вышагивающем по могильной плите. Подёргивая правым ухом и морща нос от колкого холода капель срывающегося дождя, он делал несколько шагов вперёд, разворачивался в прыжке, с трудом отрывая лапы от земли, и семенил обратно. В зубах он держал не менее странного вида, чем он сам, стебелёк. Походивший на виноградный ус, он заворачивался к концу пурпурным бутоном. Прыжок, разворот, шажок…Еще шажок, разворот, прыжок…Вдруг земля под зайцем затряслась. Со скрежетом поехала в сторону плита, сдирая под собой траву. Зверек, не ожидая подобного, нервно ударил лапой по тому месту, где стоял, и сиганул в кусты. Он думал, что спрятался, но трясущиеся уши выдавали его.

Над ямой показался чумазый лоб, следом за ним блеснули очки. За толстыми стёклами угадывались большие, чуть на выкате, глаза. Из могилы наполовину высунулась, тряхнув редкими волосинками, голова. Помаячив над ямой, будто оценивая обстановку, она выставила наружу нос, принюхиваясь. Он съежился от попавшей в него земли, зашёлся в приступе щекотки, взвизгнул, уткнулся ноздрями в землю и чихнул так, что колыхнулась могильная трава.

— Ой, — вытянулись тонкие, высохшие губы, в довершение портрета всплывшие на лице. — Всегда так. Пропади этот чёх пропадом. Из ямы пыталось вылезти кряхтящее тело. Но у него не получалось сделать этого. То ноги путались в длинном платье, то руки соскальзывали с липкого глиняного края ямы, то съезжала на место гранитная плита, отодвинутая на какой-то непонятно откуда взявшийся пригорок.

— Ох, старость совсем не радость, — прошамкали губы. — Видать, Михалне намедни самой придётся загорать.

Тело уже собиралось ложиться обратно, как досужие его глаза разглядели нервно дёргающиеся заячьи уши, торчащие над голыми ветками шиповника.

— Эй, ушастый, иди-ка сюда, — причмокнули губы. Заяц робко высунулся одним глазом из своего убежища. Потом — и вторым. Его нижняя челюсть поплыла в изумлении вниз, обнажив широкие резцы. Странного вида стебелёк упал в могильный бурьян, затерявшись в волосинах густой травы.. — Да не бойся ты. Дай мне ухо. — Прежде дымчато-серьй, заяц от услышанного пошел лунными пятнами. — Ну, пожалуйста, — поплыли влагой выпученные глаза.

Заяц был глубоко болен. Его диагноз звался"чувством зашкаливающего альтруизма". Именно он заставил ушастого выгнуть колесом грудь и деловито, всем размером не маленькой лапки приминая погостную пыль, подойти к могиле. Этот же недуг скрючил зайца в позе, создающей впечатление любезного порыва помощи — заяц стоял у края ямы с протянутым ухом. Ну, хоть не у паперти в аналогичной позе над котомкой для милостыни. Впрочем…Санитары быстро бы прибрали или мохнатого побирушку, или чурающихся на невидаль прихожан. А того, глядишь, и всех сразу. И себя — добровольно.

Крепко ухватившись за ухо зомбированного душевной хворью зайца, престарелого вида барышня перевалилась через край могильных покоев. Поправив выдающиеся места своего тела и, кокетливо дёрнув плечом, она, потрепав животину по голове, направилась к соседней могиле. Заяц истерически икнул. У него дёргались теперь не только уши, но и глаза, усы и каждая волосинка шерсти.

— Михална, вылазь! Кончай хорониться, — проскрипела бабуля, отбивая чечётку на граните. Вдруг тот пошатнулся и она, не удержавшись, упала в траву.

— А? Что? Где немцы?! — выскочила из могилы патлатая голова.

— Какие немцы, старая?! Отвоевались давно, — задребезжала старушка, пытаясь встать с земли.

— Чего пришла тогда, Семённа? — недовольно буркнула, отряхиваясь, вторая бабуля.

— Да скучно мне, чего сидеть там, если тут такая луна. Вон совсем стали чёрные, хоть побелеем под ней, — глядя на свои руки, прошамкала Семёновна.

— Всё тебе не сидится на месте. Всю жизнь вертихвосткой была так ею и померла. Уж если могила горб не справила — то на веки вечные тебе натура твоя досталася, — пробурчала Михайловна. — Ну, давай посидим, у меня тут что сад — и скамейка, и стол, и цветы. А вот и наливочку кто-то принёс из моих. Конфеты, яблоки. Долго помнят, ишь ты, — улыбнулась, причмокнув, она, глядя на могилу. Семёновна посмотрела с тоской на свою. Заросшая, она утопила в зарослях плюща и без того перекошенную оградку. Могилы было почти не видно, ее еле заметный холмик сравнялся с землёй. Михайловна перехватила её потухший взгляд.

— Да ладно, ещё придут. Может, уехали куда-нибудь, может быть, дела срочные, — протянула задумчиво она, похлопав подружку по костлявому плечу.

— Уже не придут, — грустно улыбнулась Семеновна. Десять лет как схоронили, а хоть бы раз кто над головой прошёлся.

— А как ты умерла, Семённа? Ты ж позже меня, да?

— Да если бы я помнила, как. Жила,жила…и бац — как пустым мешком по голове. Я к тому времени уже и памятки последние потеряла. А вот что помню — так это то что сыночков Кирюша и Вадюша моих звать.

— А живая когда была, в гости часто твои захаживали? — шурша обёрткой конфеты, спросила Михайловна.

— Да нет, заскочат раз в год, и поминай, как звали. А чего им у меня задерживаться? Денег-то никогда не было…а оно ж все нуждаются, — пожала костлявостью плеч Семеновна.

— Надо же. А ведь и не скажешь, что впроголодь жили — протянула Михайловна. — всегда как не загляну к тебе — и полы чистые, и скатерти накрахмаленные, и на столе самовар знай все — пыхтит…А на блюдце — баранки, в пиалке — мед. Помнишь, Семена, как кутили мы с тобой под «самовар»? — скрипуче захихикала старушка.

— Да уж, а ноги-то какие прыткие были, как у кенгуру, — засмеявшись, толкнула в бок ее костлявым локтем Семеновна. — От души раз мы с тобой так «насамоварились», что улепетывали пол ночи от милиции по парку аттракционов — забудешь тут, как же!

Тот «насамоваренный» день был в их селе праздником, похлеще Нового года и дня рождения Владимира — небезызвестного-Ульянова. Звалась знаменная дата Днём основания колхоза «Пчелка». В честь такого дела председатель дал всем выходной: «Товарищи, бросайте лопаты да вилы — айда гулять», и организовал для сельчан бесплатный автобус до райцентра — Костёлкино. Там же — цивилизация! Кафешки со всяко-разными вкусностями, дорожки асфальтированные, дома — всё высокие да кирпичные — не ровень Бехтеевским (откуда подружки усопшие родом) мазанкам…Но главное — в Костелкино был парк развлечений. Три карусели — лошадки, бегущие по кругу, «инквизиционная» пытка для вестибулярного аппарата — «Ромашка» и высоченная вертушка с качелями на цепочках. И — музыка, музыка, музыка!

— Ну что, Семенна, рванем кататься? — стукнула в кухонное окно Михайловна своей закадычной, звякнув о подоконник авоськой с чем-то, что в почтовых отделениях при переводе посылкой отправляется под штампом «Осторожно! Хрупкое!»

— Мама, мама! — запищало в сенях. — Мама, меня Васька за нос цааааапнул, — в кухну забежал мальчуган лет 7, утирая ревущее лицо рукавами растянутой водолазки.

— Пс, спрячь бутыль! — цыкнула в окно Семеновна, поспешив к чаду. — Кирюша, я же тебе говорила — не тягай Ваську за хвост, — присела перед ним на коленки мать. — Пс, в самовар слей, — махнула она замешкавшейся Михайловне рукой на пузатого, пускающего пар на столе под окном, другой гладя по спине безутешного сынишку.

— Кирка! Киркааааа! — донеслось с околицы. — Кирка, погнали мяч пинать, — кричали мальчишки.

— Кирюша, ну всё, беги, во двор, — чмокнула Семеновна сына в нос.

— А петушка? — насупился он.

— На тебе петушка, — достала женщина с раздутого гудящего «Урала» алюминиевую кастрюлю — она прятала в ней сладости от сорванцов. Когда покупала на получку леденцы, а когда и сама делала — жгла сахар, накручивая его на лозяные палочки. Забыв об укушенном носе, мальчишка выхватил из ее руки лакомство, крикнул уже в дверях «Спасибо!» и унесся на луг играть в футбол.

Ну, чего ты там застыла, Михайловна, — вытирая передником взмокший лоб, позвала Семеновна. Иди, «чаёвничать будем».

— Ох, и разбалуешь ты ребят своих, Семенна, — примостила свои пышные «душки» за столом Михайловна.

— Да пусть будет хоть им сладко, — протянула женщина, уперевшись взглядом куда-то в заоконную даль. Размытый двор, корыто под плетнем, Тишкина конура, подбоченившийся рогатиной каштан, прохудившийся плетень…А дальше — перепаханное воронками поле. А по периметру — колючая проволока с трепыхающимися на ней красно-белыми табличками «Achtung! Minen!»…

— Да, пусть хоть им, — перехватила ее взгляд Михайловна. Давай, не чокаясь. За мужей. За вдовью нашу долю, — поднесла она алюминиевую кружку к кранику самовара.

Знатную самогонку гнала Михайловна. Знай,все село у нее отоваривалось. — Натурпродукт, на пчелином помете, — приговаривала она, разливая хмельную водицу по бутылям. Так ее в селе за глаза и прозвали — «Натурпродукт».

Ох и наклюкались тогда бабы! То ли напиток сам по себе крепкий был, то ли чай луговой, в который долила его Михайловна свой эффект дал — но решили они на ночь глядючи отправиться в Костелкино на каруселях кататься.

— А то что ж это, все, начить, на тракционах катаются да на бесплатном транспорту, а мы с тобой — тут сидим? Не годится, — подначивала подругу Михайловна. Времени был уже 10 час вечера, но кутежниц это не смутило — автобус ходил туда-обратно до 12. Чай, ехать всего километров 30. — А поехали! — икнула Семеновна, облизывая липкий от потекшего с леденца сахарного сиропа.

Приехали — а парк аттракционов закрыт. И ни души кругом. Ни собаки, ни людины. Ни даже сторожа.

— А полезли через забор! — сиганула на кованую ограду Михайловна. — То же самое, что в детстве, помнишь — в сад деда Коли лазали через штакетник, — призывно махала она рукой Семеновне. Правда, штакетник-то был от земли высотой в пол метра. А ограда — знай, верхушку рядом скорячившегося тополя подпирала.

Перелезли.

— Ну, кудымсь пойдём? На чем кататься будем? — отряхивая шлепнувшуюся таки с забора Семеновну, всматривалась в темноту Михайловна. Только над мостиком, перекинутом через Везелку, шутливо перемигивались новогодние, еще не снятые с зимы, фонарики…

— А кто нам их включит-то? Они ж, того, электрические, — огляделась кругом Михайловна.

— Да сами, с ветерком полетим! — потянула ее за руку неугомонная подружка к вертушке.

— А ну стоять! — донеслось до них грубое, а следом — свисток.

— Милиция, батюшки! — завизжала Михайловна и они с Семеновной сиганули в кусты под оградой, в которой, на их счастье — или нет? — оказался лаз. Семеновна-то проскочила, благо, была худая как балалайка, а вот Михайловна застряла в тесных прутьях своими «натур»формами.

— Бззз. Бззз, — загудела Семеновна сквозь смех. — Мы пчелки, мы из колхоза «Пчелка» — в хмельном хохоте пыталась она ответить на вопрос милиционера, что взрослые женщины делают на закрытой площадке аттракционов в полночь.

Ночь провели нарушительницы в Костелкинском отделении милиции, а наутро их, помятых, грязных и сонных забрал Корней Михайлович. Председатель колхоза. Молча…

— Ох и позору тогда натерпелися! — запищала Михайловна, заходясь в приступе смеха. — Ох, тыж, чуть не вывалился, — потерла она глазницу кулаком, поправляя еще сохранивший бледно-зеленый цвет, глаз.

— Да, подруга, кутили мы с тобой справно. Душевно. Да ведь не пьянствовали — так, по праздникам, — протянула Семеновна, тоже что-то припоминая остатками мозга. — Только где теперь все — и не знаю. Вон, тишь да гладь нам с тобой осталась, — махнула она рукой, выпавшей в локте из сустава. — Тьфу ты, — плюнула она на погост, — вишь, разваливаемся, — погрустнела она. — Да и где сыночки мои — уж и придумать что не знаю.Чай, привиделись мне, что ли…

Старушка замолчала, подняв глаза к небу. Там блестели, застряв в тучах, звёзды. Михайловна с Семёновной любили такие ночи. Сиживали они часто, разгоняя могильную тоску.

На кладбище было тихо. Впрочем, тут редко бывает шумно. Разве что на Пасху, когда обезумевшие от радости выходному родственники тащат на погост, явно путая сие место с всё содержимое холодильника и с аппетитом поглощают его.

« Надо бы оградку покрасить, — подумала Семёновна. — Только где бы краску взять. Оставил бы кто, что ли».

Молчала и Михайловна, вспоминая свою жизнь. И жизнь Семеновны. Ей казалось, что она знала о ней больше, чем сама Семёновна. И чудно ей было то, как так могло получиться — баба она была хорошая, а не везло ей ни тогда, ни сейчас. Была травинкой в скошенном поле всю жизнь, травинкой и померла. Молчал и заяц. Ну и что, что он не умел говорить. Он делал вид, что говорить умеет, но сейчас просто не хочет. Он где-то раздобыл другой, не менее странного вида стебелёк и с важным видом жевал его. Он слушал разговор подружек и, постепенно отходя от недавнего шока, мелкими шажками приближался к ним. Теперь, в конец осмелев, он сел рядом с Семёновной.

— Вот кто ко мне приходит, — заметив зайца, улыбнулась старушка. — Не бойся, ушастый, я никого не ем, — погладила она его по голове. Зайцу понравилось, что его жалеют, и он заурчал, как кот.

На востоке уже занималась заря, и первые лучи солнца путались паутиной в голых верхушках елей.

— Гляди, Семёновна, какой нынче туман. Даже креста моего не видать, — кивнула Михайловна на свою могилу.

— А у меня его и нет, — понуро посмотрела туда же Семёноввна. — Ладно, старая, пора нам, а то увидит, не ровен час, кто. Завтра вылазь, — подмигнула она ей и посмотрела на зайца. Тот явно не желал уходить, он сидел, прижавшись к ней всем своим пушистым тельцем. Куда-то вдруг подевалась вся его деловитость, пропал страх, а вместе с ними и странного вида стебелёк. Солнечный свет коснулся его носа и он, фыркнув, отвернулся от него.

— Пойдём, ушастый, — тронула за ухо его Семёновна. Поднявшись со скамейки, она, кряхтя, пошаркала к своей могиле. Заяц поскакал следом, провожая её. Он снова где-то раздобыл очередной странный стебелёк и, затаившись за деревом у могилы старушки, внимательно смотрел на неё. Семёновна махнул ему рукой и задвинула плиту. Она лежала и думала о том, как снова будет смотреть на звёзды, разговаривать с Михайловной, надеялась, что всё-таки кто-то к ней придёт. Она ждала ночи, которая ей была единственным спасением от вечной тоски.

Но сегодняшняя её прогулка оказалась последней. Кладбище, которое стало им с Михайловной последним пристанищем, было не далеко от дороги, которую какие-то не очень умные люди задумали расширять. Новую её ветку решено было пустить через кладбище, по его окраине. Могила Семёновны была в отдалении от других могил, к тому же, слабо на неё походила. Нерадивые дорожники, конечно, заметили оградку, скрывшуюся в бурьяне, но их это мало смутило. Кому нужен человек, который оказался не нужным никому?

А заяц, нервно теребя в лапах на этот раз самого обычного вида стебелёк, с тоской наблюдал за тем, как могилу Семёновны равняют с землёй. Кинув на неё прощальный взгляд, он скрылся в густых зарослях шиповника. Закачавшиеся листья на тронутых им колючих ветках разноцветными фонариками упали на мёрзлую землю.

Банник

Какой же то деревенский двор, если нет в нем бани? Настоящей русской, из пахучей сосны, с парилкой да комнатой, в которой хорошо пить малиновый чай, а то и что покрепче? Особенно, если двор тот выходит к тихой речной заводи — от забора до нее шагов тридцать вниз по холму, а если бегом да вприпрыжку, то и вовсе не больше десятка. Смотрел на свое хозяйство дед Матвей, да все прикидывал — то ли баньку поставить на место отжившего свой век кособокого сарая, то ли освободить под нее место от яблонь, болевших уже третью весну.

— Агафья!, — позвал Матвей, обмерявший периметр сарая. — Агафья, гляди-ка!

— Чего тебе? — в окне веранды показалась его жена, вытирая полотенцем, свисающим с плеча, тарелку.

— Ну чего, где баню ставить-то будем? Сарай как хочешь, но убирать надо — совсем худой. А яблони-то того, жалко, — дед махнул в их сторону рукой. — Да и места там маловато будет.

— Раз маловато да жалко, то чего думать, — протянула Агафья, звякнув тарелкой. — Только гляди, чтобы весь двор не перевернули — ни сараем ни баней! А то знаю я, приедут, тракторами тут все перепашут, грязюку разведут во дворе, укладывай ее заново кирпичами!

— Ну, сарай мы с мужиками уберем — его только тронь, развалится. А вот баню как строить… — почесал дед голову, — Придумаем!

Дед Матвей не привык откладывать дела в «долгий ящик» и на той же неделе озаботился сносом сарая. Мужиком он был рукастым — когда-то и этот сарай, и собачью конуру, и дворовый туалет, и веранду к дому сам по досточкам сложил. До бани руки все не доходили, но мечтой она была его давней. А тут сын обьявился, говорит, «так, батя, да так, привезу тебе брусы — будем баню ставить". Договорено было к началу осени ее и справить.

— Сашка, все, шли брусы — убрали сарай! — позвонил дед сыну, проводив соседских мужиков. «Воевали» с сараем они не долго — по досточке за день разобрали, в кузов грузовика погрузили и как будто и не было его никогда — на земле в напоминание, что постройка все же была, остался только прямоугольник влажной земли. — Каких рабочих пришлешь? Да я и сам с мужиками справлюсь — чертеж давно готов, с древесиной обрашаться мы привычные, организую им стол в благодарность да парилку — и красота! — воодушевился дед.

На том и порешили: через пару дней привезли деду сосновые брусы и затеяли они с мужиками стройку. Неделю трудились Матвей с товарищами, да такую баню сколотили! И попариться в ней можно, и помыться, и отдохнуть за настойкой — все как дед и хотел.

— Агафья, принимай работу! — позвал он жену, радуясь бане. — Сегодня с мужиками париться пойдем!

— Баня-то ладная получилась, да вот париться тебе не надо бы, — подошла к нему Агафья. — Давно тебя давление било? Как на стройке еще не свалился-то, — запричитала она.

— Ай, баня все лечит!, — отмахнулся дед и, что-то радостно напевая, пошел в хату.

Агафья как в воду глядела — после парилки да посиделок с мужиками поднялось у Матвея давление. Да так, что скорую помощь пришлось звать из города. Увезли деда в больницу, осталась хозяйка одна. Загоревала, расстроилась, на баню недобро стала коситься. Так и простояла она, один раз опробованная, до зимы. За осень ни дед, ни бабка ни разу в нее не заглянули, не то что не попарились. Стояла бы она, бедолажная, без дела — да приехал по зиме к старикам сын с женой и дочками.

— Батя, давай девчонкам баню натопим, — предложил он, глядя на скучающих дочек. На улице мороз — долго не погуляешь, друзья все в городе остались, из развлечений — телевизор с двумя каналами да старые книжки. — Яна, Аня, в баню хотите?

Девочки переглянулись и недовольно покривились.

— Дурехи, что вы понимаете! Вы ж там ни разу не были — попробуйте, а потом носы ворочайте! — сказал отец.

— У меня от бани вся завивка разовьется, пусть Анька идет, у нее ни ресниц, ни волос! — фыркнула Яна. Она постоянно задевала младшую сестру, которая предпочитала салонам красоты библиотеки.

— И пойду! — захлопнула девочка увесистый том рассказов Джека Лондона.

Вместе с отцом и дедом она пошла посмотреть, в порядке ли баня. Пока мужчины проверяли проводку, девочка подошла к печи и отодвинула заслонку.

— У-ууу, — донеслось оттуда. Девочка отпрыгнула, но подошла к печи снова и заглянула в нее.

— У-у-у, — раздавалось из дымохода вперемешку с шорохами.

— Пап, в трубе кто-то! — закричала девочка.

— Кто? — подошел к ней отец, засунул голову в топку и посветил наверх прихваченным из дома фонарем. — Никого тут нет, — рапортовал он. Уханье и шорох больше не повторялись.

— То домовой. Банник, банный дух! — подошел к ним дед, подняв вверх палец, прислушиваясь. — Он во всех банях есть, и это вам не шутки! Надо бы его еще раз задобрить, — протянул он.

— Банник? Задобрить еще раз? — рассмеялся Саша, глядя на отца. — То есть, ты его уже задабривал?

— Напрасно смеешься! — поджал губы дед. — Думаешь, чего я место для бани определил здесь, хотя оно на дворе и не последнее? Не только по тому, что сарай худой был — но и потому, что это самый дальний угол от дома. Неспроста так в старину бани ставили — чтобы духи банные в гости не шастали. А чтобы сила эта мирно жила, нужно ее подкармливать, — тихо сказал дед. Аня слушала его, широко раскрыв глаза.

— Бать, ну, хватит тебе, Аньку вон напугал, — похлопал ее по плечу отец.

— Не хватит! Иди в дом и принеси краюху хлеба ржаного да соль на блюдце, — сказал дед. — Оставим здесь духу угощенье, а попариться еще успеется.

Из топки вновь донеслось уханье. Дед выхватил фонарик из рук сына и сам полез смотреть. Звуки стихли, в тускнеющем свете фонаря Матвей тоже ничего не увидел. Фонарик моргнул несколько раз и погас — сели батарейки.

— Вот, и фонарь не просто так погас! — цыкнул дед. — Хотите верьте, хотите не верьте, но баня — это вам не ваша ванна в квартире. Это особое место и энергетика тут особая. Баня для русского человека — она всегда ого-го была! — потряс кулаком дед. — Моя бабка мать мою в бане родила, как и прабабка — ее. В деревнях только там и рожали. Кому везло, кто с духом банным дружил, хорошо все обходилось. Но если злился тот дух на людей — так и младенцев нечисть утаскивала, и чего там только не случалось! Думаете, почему в Сочельник к бане лучше и вовсе не подходить? — спросил дед.

— Почему? — заикнулась Аня.

— Потому что ночь накануне Рождества — последняя, в которую нечисть свободно гулять может, вот и беснуется она напоследок. Ну ладно, значит, Саша, ты иди за хлебом и солью, ты, Аня — в дом, а я пойду дрова для растопки проверю, — похлопал фуфайку по карманам дед и вышел из бани. Следом за ним, подначивая старика, отправился и Саша. Аня заворожнно стояла в полумраке напротив открытой печи.

— У-у-ууу! — снова загудела труба.

Аня хотела было выбежать из бани, но ее любопытство оказалось сильнее страха.

— Банник! Выходи, я тебя не боюсь! Ты же добрый дух? — сказала она, схватив печную заслонку и высавив ее перед собой на манер щита.

— Ууу — донеслось в ответ.

— Ты умеешь только ухать? — спросила девочка.

— У-у-ууу.

— Сейчас папа хлеба тебе принесет, — сказала она и подошла ближе к печи, надеясь все же увидеть банника. Вдруг в дымоходе раздался гулкий шорох, уханье сменилось криком и из печи прямо ей под ноги вывалился черный комок. Девочка взвизгнула и выбежала из бани, захлопнув дверь.

— Дед! Дед там домовой, я его видела! Выскочил из печки, черный весь! — кинулась она к деду, возившемуся на веранде с дровами.

— Батюшки! — перекрестился дед. — Сашка! Хлеб неси давай! — крикнул он в хату и побежал к бане. Аня вприпрыжку — за ним.

— Аня, ну и где домовой? — подошел к печке дед, разведя руками. — нет никого, — посмотрел он кругом. В бане было плохо с проводкой, свет хоть и горел, но тускло и с перебоями. — Смотри-ка, весь пол в саже, — присмотрелся дед.

— Он сначала завыл, потом как выскочит прямо на меня! — выпалила девочка. — Я и убежала, не знаю, куда он тут мог деться, — сказала она и посмотрела на лавку. Под нее тянулся черный след. — Деда, он под лавкой!

Матвей пригляделся — под лавкой в углу чернел комок. Он отодвинул ее, и они с внучкой молча переглянулись. Между кадушкой и стеной барахталось, ухая, какое-то существо.

— Батя, я хлеб принес! — в баню с фонарем забежал Саша. — Нашли банника?

— Да вот он, свети сюда! — крикнула девочка, показывая в угол. Белый луч фонаря выхватил из полумрака банника. Он забился в свете и взмахнул крылом, издав резкий крик.

— Батя, а банники летают? — спросил Саша.

— Да кто ж их знает, — склонился над «духом» дед. — Да нет, какой это банник! Это же сова! — хлопнул он себя по колену. — Стало быть, пока баней-то мы не пользовались, на зимовку она в трубе поселилась. Или залетела сюда, раненая — видите, крыло одно поджимает. — рассматривал птицу Матвей.

— Что с ней делать-то будем? Спасать животину надо, — сказал Саша.

— А что делать. Сейчас в дом возьмем, пусть отогреется. А там в питомник пристроим — у нас тут есть такой рядом с деревней, где птиц выхаживают, — ответил дед.

Саша подошел к сове и покрошил перед ней хлебные крошки. Аня засмеялась:

— Папа, ты бы ей еще соль насыпал! Это же сова, она мышей ест!

— Да, дочка, не зря свои книжки читаешь, — почесал голову отец. — Ну, да с голодухи ей и крошки нормально!

— Ты это, хлеб-то впечь положи да заслонкой притвори, — сказал Матвей, заворачивая сову в тряпку. — Кто их разберет, духов этих: то ли есть, то ли нет!

— Усть, — протяжно выдала птица.

Дунай

Все спали.

А я не спал.

Линялая, штопаная Дуняшей не раз, моя подстилка, набитая остюками, колола бока. Но лучше лежать на ней, чем мордой в луже перед будкой, сбитой наспех Демьяном.

— Так пойдет, шо кобелине надо — шоб хвост не мерз, а у него и так вон — шерстяки сколько, — гремя инструментами, басил хозяин. — Вентиляция тебе будет, барбос, — потрепал он тогда меня по голове и подтолкнул в корявенькую будку ладонью под зад. То ли я его тогда еще не наел, то ли пятерня у Демьяна была пудовая, но я довольно ощутимо впечатался морденью в шершавую заднюю стенку своей конуры. Неуклюже растопырил лапы, побарахтался в ее тесном нутре, запутался в цепке, но все же развернулся и высунул поймавший занозу нос на улицу.

— Ай, барбосина, какую хату тебе я справил, — пыхтя папиросой, причмокнул Демьян. — Чего скулишь, цуцыня, — щелкнул он меня по больному пятаку, и я взвизгнул. Если бы я был большим, как мама…Если бы только я был большим. Где моя мама? Я помню, как проснулся утром под набитым травой мешком. Ее не было рядом. Только место, где она лежала, пахло ей. А потом пришел человек. Взял меня под передние лапы. Выпустил колечко дыма мне в морду. Отчего-то рассмеялся, запахнул меня своим тулупом и унес.

— Ну, больно тебе, друг, — перебил Демьян картинку, всплывшую в моей голове. — Дуня! Дунька! — крикнул он в уже по-летнему расшагаканную дверь хаты.

Конец ознакомительного фрагмента.