Алленберг

Ирина Радова, 2023

Алленберг… Что это за место? Заброшенная психиатрическая клиника, притягивающая сотни туристов своим загадочным, немного жутковатым видом; одна из многочисленных прусских построек, уцелевших после войны, и по сей день напоминающих нам о былом.Всё это так, но эти стены скрывают в себе намного больше.Я хочу рассказать вам историю, о которой вы никогда не слышали. Я хочу показать вам жизнь в стенах одного из самых таинственных зданий Восточной Пруссии. Я хочу погрузить вас в атмосферу 1939 года – времени на рубеже, когда не оставалось ничего, кроме одного: выжить. Выжить, но при этом не предать самого себя..Алленберг… Теперь здесь так тихо, только ветер и память гуляет по пустым коридорам…

Роман посвящается памяти погибшим по

программе нацистской Германии «Т-4. Эвтаназия»

Глава 1

Неприятная холодная морось сыплется с небес. Мои волосы, пушистые от уличной сырости, все покрылись маленькими серебряными каплями дождя. Как назло, именно сегодня я не положила в сумочку зонт, хотя обычно он всегда при мне.

Стою у старой полуразрушенной кирхи, некогда принадлежавшей больничному комплексу Алленберг. Да, та самая мистическая психушка, на которую приезжают посмотреть жители всей нашей огромной страны. Посмотреть действительно есть на что, комплекс впечатляет.

Кладу руку на старое здание и замираю. Я часто так делаю. Мне нравится ощущать энергетику старых зданий, они для меня не развалины, а стены с историей. Как много они видели, но ничего нам, увы, не расскажут.

Да уж, эти полуразрушки хранить секреты умеют, только век их на исходе: разрушенные стены и потолки, выбитые окна, вытащенный до последнего провода металл, жестоко покалеченные и никому не нужные, одинокие и грустные дома.

В Алленберг я приехала вовсе не в качестве туриста, которые здесь частенько бывают. Вообще я фотограф. Пять лет назад окончила факультет журналистики, но как-то не срослось в этом направлении, а вот фотография — это моё всё. Без своей старенькой зеркалки я никуда.

Перед работой мне очень важно почувствовать объект, который я буду снимать, слиться с ним, быть на одной волне, при этом совсем не важно, человека я снимаю или старое здание. Вот такой у меня подход к своему делу, которое я обожаю.

Алленберг… Бррр… Мороз у меня по коже от него. Изначально психушка, потом лагерь СС, затем казармы воинских частей СССР, ну, а теперь эти старые, богом забытые развалины того и гляди обрушатся на голову любопытным.

Охрана тут, кстати, тоже имеется. Комната охранника располагается перед центральными воротами, правда, множество прорех в кирпичном заборе позволяют без проблем проникнуть на территорию комплекса незамеченным. Впрочем, может, тебя и заметили, только, по всей видимости, охранникам мало до этого дела. Табличка на воротах, напоминающая, что вход запрещён, не спасает старый больничный комплекс от любопытных глаз. От кучи мусора, принесённого туристами, тоже не спасает, что неприятно и даже как-то стыдно за род человеческий.

Кладу вторую руку на старое здание, под ней трещит и осыпается штукатурка, кажется, надави я чуть сильнее — всё тут же рухнет, оставив после себя лишь кирпичную пыль.

Абсолютно все больничные помещения открыты. Здесь нет замков и забитых окон. Стёкол на окнах, впрочем, тоже нет. Всё открыто для посещений, но обваленные стены и дыры в полу заставляют задуматься, стоит ли туда заходить. Ощущение, что ты попал в мёртвый город, где совсем недавно была жизнь, а сегодня даже собака здесь не пробегает.

Таблички, запрещающие проход, и закрытые центральные ворота меня не остановили. Если мне взбредёт что-то в голову, то сам чёрт со мной не сладит.

Неожиданно, словно из самой преисподней, появился тот самый «чёрт», только совсем не в том обличье, в котором я его себе всегда представляла. Им оказался старичок, очень маленький и худенький. На вид ему было точно лет девяносто, настолько он казался старым. Его стеклянные, почти бесцветные глаза выражали недовольство.

— Вы тут как оказались? — спросил он меня уверенным, но слегка дребезжащим от старости голосом.

«Нашли кого поставить охранять ценный объект», — пронеслось у меня в голове.

— Дедушка, я тут случайно, — стала я оправдываться. — Я просто гуляла и увидела эту красивую кирху. Я не местная, приехала из Калининграда.

— Вас тут со всей России полно. Приходите, мусорите, всё подряд с собой прихватываете, уже кирпичи готовы в сумку положить, — ворчал старик.

Мне было неловко. Конечно же, я понимала: максимум, что он может сделать, — это вызвать полицию, которая вряд ли поедет в такую глушь за нарушителем покоя умирающих зданий, и всё же мне было не по себе, как застигнутой врасплох нашкодившей девчонке.

— Дедушка, я ничего здесь не беру и тем более не оставляю мусор, я фотограф, — сказала я, понимая, что правда всегда лучше. — Готовлюсь к фотоконкурсу «Умирающие города», поэтому фотографирую старые немецкие дома.

— А Алленберг здесь при чём? — рассерженно спросил старик.

— Он часть старого Велау, поэтому…

— Какого ещё Велау? — перебил он меня.

— Ранее посёлок Знаменск назывался Велау, — стала я объяснять ему, как ребёнку. — Это было ещё в Восточной Пруссии. Старые дома Велау я и фотографирую как символ умирающего города.

— Вас что, в школе истории не учат? Нет больше никакого Велау и Кёнигсберга тоже нет, с сорок шестого нет, — рявкнул старик, трясясь от злости.

В его глазах было столько ярости, что, казалось, он был готов кинуть в меня своей тростью, а после наброситься с кулаками.

— Дедушка, пожалуйста, успокойтесь. Я совсем не хотела вас рассердить, — пыталась я успокоить разъярённого деда. — Конечно, ни Велау, ни Кёнигсберга давно уже нет. Это образно, как города-призраки.

Я глупо улыбалась, желая его хоть как-то утихомирить, только ничего не помогало. Дед ругался ещё сильнее и махал в мою сторону кулаками, я пятилась к выходу.

«Ну что взять с местных, видимо, близость старой психушки всё же сказывается на людях», — думала я, удаляясь от старика, который всё ещё ругался.

Меня поражало, как можно было поставить такого старого человека охранять эту территорию. Его ведь тронь пальцем, и он рассыплется, как стены самого Алленберга. Старик едва держался на ногах, опираясь на трость, лицо его было всё в глубоких морщинах, седые растрёпанные волосы выбивались из-под тёмно-синей кепки, которая была совсем некстати в начале холодного марта.

— Эй, вы куда? — услышала я за своей спиной другой голос. — Там нет выхода.

Обернувшись, я увидела охранника. Им оказался совсем молоденький светловолосый парень в чёрной форме с надписью на груди жёлтыми буквами «Охрана».

— Простите, я зашла сюда, чтобы пофотографировать старые здания. Внутрь не входила и ничего не брала, — сразу отчиталась я перед ним.

— Ничего страшного, я не против, — улыбнулся он мне.

«Ты вообще охранник или как?» — промелькнуло в мыслях.

— Мне просто показалось, что вы ищете выход, там его нет. У нас здесь каждый день полно людей, если они приходят посмотреть и пофотографировать, я не выгоняю. Пусть снимают, ради бога. Только вот бродить внутри зданий опасно, очень уж они старые.

— У меня и желания такого не было, — призналась я. — Жутковато здесь.

— Есть такое дело, но я уже привык к этому месту, как родное мне, — улыбнулся он.

Парень любезно проводил меня к выходу. По дороге он рассказывал, с какими интересными людьми приходилось ему видеться здесь. Алленберг оказался довольно популярным местом для посещений.

Проходя мимо кирхи, я увидела стоящего на том же самом месте старика, он всё так же недружелюбно поглядывал в мою сторону, но злости в нём уже не было.

— Неужели в вашем городке совершенно некому работать? — спросила я.

— Ну, во-первых, у нас не городок, а посёлок. Во-вторых, к чему такой вопрос?

— Я про этого дедулю. Ну какой из него охранник, вы сами подумайте.

— Это вы про Михалыча? — кивнул он в сторону деда.

— Ну да, про него.

— Охранник, скажете тоже, — ответил парень, рассмеявшись. — Это наш внештатный сотрудник. Местное привидение, если хотите.

Его смех был так заразителен, что я невольно и сама начала улыбаться.

— Да уж, не каждый старый дом может похвастаться своим личным призраком, — сказала я. — Впрочем, в этом месте без привидений невозможно обойтись.

— Я в страшилки не верю. Не видел ни разу здесь ничего особенного, а вот в Михалыча верю, потому что вижу его здесь каждый день.

— Зачем он сюда приходит?

— Хороший вопрос, — ответил парень, всё так же улыбаясь. — Он сюда приходит как на работу. С восьми утра до пяти вечера на своей смене, в любую погоду. С собой несёт сумку с обедом, термос с чаем, дождевик на случай дождя.

— И вы его всегда впускаете?

— А почему нет, старик безобидный, одинокий. Жалко его. Я здесь года два работаю, так он и до меня приходил. Все его пускают, он хороший дед.

— Ваш хороший дед на меня чуть с кулаками не набросился.

— Да что вы? — искренне удивился парень. — Он же божий одуванчик, и мухи не обидит. Сам себя считает хранителем Алленберга, говорит, что почти всю жизнь был здесь, ещё при немцах.

— Неужели? Так он сам немец?

— Вроде нет, имя русское у него — Гаврилов Аркадий Михайлович.

— Как же он мог быть здесь при немцах? — не унималась я.

— Да кто же его знает. Сколько здесь работаю, всегда его вижу. Только в выходные он не приходит, отдыхает, как и положено трудящимся. Он и живёт тут рядышком. Вон там, за забором, виден его дом.

— Может, он сумасшедший?

Молодой охранник рассмеялся в голос. Что-то уж больно он весёлый. Странное место, странная я, что не нашла развалюх поближе к Калининграду и поехала в Тмутаракань смотреть на странных людей.

— Не думаю, что он сумасшедший, — сказал парень, немного успокоившись. — Конечно, было бы логично так подумать: бывший клиент старой психбольницы не спешит покинуть её спустя много лет, но это не так. Он дед очень умный, знает обо всём на свете, вроде в молодости врачом был.

— В этой больнице? — спросила я, сама понимая абсурдность своего вопроса.

— Насчёт больницы не знаю, а вот в воинской части, что находилась здесь после немцев, — это точно. Он и жил прямо здесь.

— Вот оно что, всю жизнь тут провёл…

— Он этого и не скрывает. Дед один совсем, ни жены, ни детей, вообще никого. Здесь хоть с нами поговорит.

Я задумалась. Мне стало жаль старика, что находил последнюю радость в своей жизни именно здесь, в месте, где радостного было мало.

Неожиданно в моей голове замелькали образы. Они проносились один за другим перед глазами, и мысленно я восхищалась ими.

Ну конечно же! Это гениальная идея — фото старика на фоне старых зданий Алленберга. Применю разные фильтры, обязательно чёрно-белый. Это будут не просто фотки, а фотки с историей, с тайной. Это будет бомба, которая взорвёт всю выставку, я им это устрою!

Меня залихорадило от восторга и предвкушения такой интересной работы. Я уже видела то, чего ещё не было, и рвалась в бой. Любой ценой мне нужно поладить с несговорчивым стариком и получить эти фотки.

— Как вас зовут? — поинтересовалась я.

— Андрей.

— А меня — Лера. Мне было очень приятно поговорить с вами, узнать много интересного об этом месте, — сказала я, расплываясь в кокетливой улыбке.

Зная о своей привлекательности, я иногда пользовалась этим, подключив данное мне от природы обаяние. Рецепт простой и всегда беспроигрышный: немного улыбки, прямой ласковый взгляд, честный и заслуженный комплимент и… Вуаля! То, что мне нужно, уже у меня в руках.

— Андрей, у меня будет к вам очень маленькая просьба, — продолжила я.

Парень растерялся, но, несмотря на его смущение, я уже понимала, что он готов выполнить любую мою просьбу.

— Если я смогу, то конечно… Я вообще людям люблю помогать…

— Я была уверена, что вы не откажете мне.

— Так чем же я могу помочь?

— Андрей, я бы хотела ещё раз приехать сюда в вашу смену. Обещаю, что пальцем не трону ни одно здание, попыток войти в них тоже не будет. Мне нужно только пофотографировать.

— Хорошо, — сказал он, довольный тем, что моя просьба оказалась такой простой для него. — В эту субботу как раз моя смена, вы можете приехать.

— В эту субботу у меня не получится, много работы на выходных. Может, на неделе? — хитро улыбнулась я.

— Тогда в среду. С восьми утра я буду на месте.

— Отлично. Подъеду во второй половине дня. Если повезёт и будет ясный день, то солнышко как раз окажется за зданием кирхи. Это именно то, что нужно.

Я не стала посвящать парня во все свои планы. Не сказала и о том, что ему предстоит уговорить старика поучаствовать в моей съёмке в качестве модели. Не сегодня, уже не сегодня.

— Может быть, оставите свой номер телефона на всякий случай? — смутился он.

Мы обменялись номерами и попрощались у моей машины, припаркованной в стороне от старого больничного комплекса.

Внутри меня бил фонтан образов, которые мне не терпелось воплотить в жизнь с помощью любимой раритетной зеркалочки. В своём воображении я уже видела, куда будет лучше встать старику, в каком направлении ему повернуть голову. Можно будет сделать пару снимков у водонапорной башни и внутри здания. Я представляла, как старик медленно идёт по старому больничному коридору. А ещё эта злость в его глазах — такая естественная, живая. Фото будут невероятными!

Моя голова, переполненная образами, просто горела. Я желала только одного — среды.

Глава 2

— Добрый день! — дружелюбно сказал старик, встретив меня у ворот Алленберга.

— Добрый! — ответила я ему улыбкой.

— Вы уж простите меня за нашу прошлую встречу. — Он распахнул передо мной железные ворота, предлагая войти. — Я уже так давно не слышал: Велау, Кёнигсберг. Разозлился, и сам не пойму почему. Старый стал, капризный как ребёнок.

— Это вы меня простите, что потревожила вас.

Он засмеялся и махнул в мою сторону рукой.

— Вам уж точно извиняться не нужно. Думаю, я тогда здорово напугал вас. Место это для многих таинственное и даже мистическое, а тут я появился, злой как чёрт.

Сказать, что я была удивлена, — это ничего не сказать. От злобного старца, которого я встретила здесь несколько дней назад, не осталось и следа. Сейчас передо мной стоял милый, приветливый дедушка. Он всё время робко мне улыбался, поправляя от волнения козырёк своей тёмно-синей кепки.

Мы прошлись с ним вокруг зданий больничного комплекса, и старик рассказал мне всё о каждом сооружении, вплоть до кладовых.

— Видите ли, Алленберг был одним из самых старых лечебно-профилактических учреждений для душевнобольных в Восточной Пруссии. Желая изолировать пациентов в сельской идиллии, больничный комплекс построили на берегу реки Алле (сейчас уже Лава) в невероятно живописном месте. Здания учреждения расположили в форме прямоугольного корпуса, в четырёх углах которого размещались палаты. На юго-западной стороне — для женщин, а на северо-восточной — для мужчин. Имелись также отдельные здания с одиночными палатами для буйных. С обеих сторон лечебная секция была разделена на три части: спокойные пациенты «из образованных классов», спокойные «из необразованных классов» и возбуждённые пациенты. Также была отдельная палата для смертельно больных и эпилептиков. Двухэтажные здания для пациентов выстроили так, чтобы палаты располагались снаружи и больные могли любоваться приятным видом на окрестности, в то время как коридоры были ориентированы на двор. В зданиях имелись спальни на четыре, восемь и двенадцать коек. В углах зданий располагались комнаты отдыха, бильярдные и музыкальные салоны. На первом этаже находились комнаты для медицинского персонала. Все помещения освещались газом, поставляемым местным газовым заводом, а отапливались с помощью труб, подающих тёплый воздух. Здесь были музыкальные и театральные секции, совместно отмечались праздники¹. — Старик ненадолго замолчал и, остановившись, задумчиво окинул взором больничный комплекс.

— Алленберг был удивительной клиникой, — продолжил он, — кстати, она одна из немногих, где активно практиковалась трудотерапия. Здесь находились столярные, кожевенные, слесарные, сапожные и гидравлические мастерские, пекарня и прачечная, а ещё своя ферма, конюшня, огороды, сады. Пациенты исцелялись трудом и сами себя кормили.

— Ничего себе, это же целый город в городе, — удивилась я.

— Да, так оно и было. Поскольку пациентам рекомендовалось проводить больше времени на свежем воздухе, были созданы отдельные сады для каждой палаты. Они располагались за пределами территории, рядом с каждым зданием, и были окружены оградой.

— Просто санаторий какой-то, — улыбнувшись, сказала я.

— Относительно других клиник для душевнобольных так и было. Алленберг — необычная больница.

— Откуда вы всё это знаете? Я столько перечитала про это место, но не нашла ничего подобного.

— Я просто видел это своими собственными глазами.

— Как? — выкатив глаза, спросила я. — Вы были здесь в качестве пациента?

Я была так удивлена словами старика, что до конца не понимала нелепости своего вопроса. На тот момент, с приходом к власти нацистов, русский парень вряд ли мог находиться в Восточной Пруссии, ну если только в качестве узника концлагеря.

— Нет, конечно, я был не в качестве пациента, а в качестве доктора.

— Ничего не понимаю, так вы жили здесь, что ли, вы немец?

— А какое это имеет значение? — вдруг рассердился старик, видимо, уже пожалевший, что так много мне рассказал.

— Совсем никакого, я просто хочу понять вас, — робко произнесла я, боясь снова раззадорить его.

— Русский, немец — разница теперь какая? Главное, что не нацист и никогда им не был. И она тоже… Её отец — тот был нацистом, а она их ненавидела, — тараторил старик, всё больше и больше сердясь.

Он покраснел, а лоб его покрылся испариной, в глазах снова засверкали огоньки злобы, и мне стало не по себе от этого резкого перепада настроения.

— Пожалуйста, успокойтесь, — взмолилась я. — Давайте я сбегаю к Андрею и принесу вам воды.

— Нет, мне уже лучше. — Он присел на скамью.

Мы оба молчали. У меня в голове один за другим всплывали вопросы, которые мне очень хотелось задать старику. Снедаемая любопытством, я повернулась к нему и уже открыла рот, готовясь вывалить на него свои «почему?», как тут же осеклась. Я увидела в глазах старика застывшие слёзы и такую тоску, что сердце у меня сжалось. Таких глаз мне не доводилось видеть раньше, такого сосредоточения нестерпимой человеческой муки в одном только взгляде.

Старик смотрел куда-то прямо перед собой, в пустоту. Что он видел там, оставалось только догадываться. Возможно, видел себя молодым и крепким, а может быть, ту, которая «не была нацисткой».

Я не могла знать его мыслей, но именно в этот момент поняла, как сильно могут ранить другого человека наши слова, наши лишние расспросы. Как часто мы своей неделикатностью обижаем и причиняем боль другому. Буквально до дрожи в теле, до сжатия в груди я ощутила свою вину перед стариком.

Мне так хотелось отвлечь его от этих мыслей, развеселить. Недолго думая, я выпалила первое, что пришло мне в голову:

— Вы любите оперу? В субботу в музыкальном театре покажут «Евгения Онегина», может, сходим с вами?

Старик молча повернулся. Он вышел из своего грустного забытья, но, кажется, теперь впал в оцепенение от моего предложения.

— Ну а почему бы и нет? — не унималась я. — Вы там были хоть раз?

— Вы что, меня на свидание зовёте? — сказал он и улыбнулся. — Деточка, я уже слишком стар для этого.

— Да, я зову вас на свидание. Надо же мне как-то отблагодарить вас за такую интересную экскурсию по Алленбергу. А то, что стар, так это неправда. Вы сюда каждый день прибегаете, неужели полтора часа красивой музыки не сможете послушать? Вашу транспортировку беру на себя. Доставлю вас как ценный груз.

— Как бы этот ценный груз не засыпал песком всю ковровую дорожку в театре, — развеселился старик.

— Это ничего, это даже к лучшему, на выходные как раз обещали снова снег и мороз.

Мы рассмеялись вместе, как старые добрые друзья. Через минуту я увидела Андрея, он шёл к нам.

— У вас весело, — сказал парень и расплылся в улыбке.

— Эта очаровательная дама, имени которой я до сих пор не знаю, только что любезно пригласила меня в театр, — рассказал старик, сияя радостью. — И что ж, я с удовольствием соглашусь.

— Надо же, я ведь совсем забыла вам представиться. Меня зовут Лера. Я фотограф и донимаю вас своим присутствием исключительно из-за этого загадочного места, — кивнула я в сторону зданий больничного комплекса.

— Загадка Алленберга, — произнёс старик и задумался.

В глазах его снова появились нотки грусти и какой-то нежности. Он подошёл к административному зданию и, коснувшись его рукой, закрыл глаза, словно вновь погрузившись в свои воспоминания.

— Загадка в том, что он до сих пор хранит память, — тихо сказал старик.

— Память о чём? — спросила я, как и прежде, сгорая от любопытства: что же он недоговаривает?

Только на мой вопрос он не спешил отвечать. Открыл глаза и улыбнулся нам, а потом побрёл в сторону комнаты охраны.

— Удивительный старик, — сказала я Андрею, когда дед отошёл от нас.

— Так я вам это и говорил. Наш Михалыч — дедуля мировой. Мы ему тут всегда рады. Работа охранника по большей степени скучная, а с ним всегда интересно, он как ходячая энциклопедия. Я удивляюсь — столько лет деду, а он всё помнит.

— Что он вам рассказывал про свою молодость в Алленберге?

— А он был здесь в молодости? — удивился Андрей. — Видимо, с вами он более откровенен.

— А вам ничего не говорил?

— Рассказывал больше историю этого места. Он всю жизнь врачом проработал, так у него в арсенале много интересных случаев, вот об этом и рассказывал.

— Мне интересно, что он тут делал в молодости.

— А почему он сюда приходит каждый день, вам больше не интересно? — рассмеявшись, спросил он.

— И это тоже.

Поговорив ещё немного с Андреем, я всё же достала фотоаппарат, ведь я же сюда по делу приехала.

Камера меня сегодня совсем не слушалась. Даже штатив никак не хотел устанавливаться. Несмотря на прекрасный солнечный день, выбрать нужный ракурс никак не получалось.

Съёмка не ладилась, потому я решила не приглашать старика принять в ней участие, однако сам он был крайне заинтересован процессом и не отходил от меня ни на шаг. С любопытством ребёнка следил за всем, что я делала, несколько раз даже заглядывал в объектив камеры, что было очень забавно.

Думаю, предложи я ему выступить в качестве модели, он бы с радостью согласился. Только вот будет ли так же рад увидеть фото, где он изображён в негативе на фоне старой кирхи Алленберга?

Было понятно, что старика держит в этом месте что-то. Только что? Я очень хотела узнать, но мне не хотелось ранить старика расспросами о тех былых днях.

— Андрей, а вы не спрашивали Аркадия Михайловича, для чего он приходит сюда? — спросила я охранника, когда он провожал меня к выходу.

— Спрашивал, и не раз. Говорил ему: «Дед, ну чего тебе здесь торчать целыми днями? Иди домой, огородик посади, с соседскими дедами в домино поиграй», а он мне ответил: «Нет, Андрей. Пока я ходить могу, приходить сюда буду. Здесь у меня всё осталось, вся моя жизнь».

— Может, его хотя бы на полставки устроить? Ведь есть же от него какая-то польза.

— Ещё какая польза! Он только с виду еле передвигается, а на самом деле дед стойкий. Ходит вокруг зданий, собирает мусор, упавшие ветки, осенью сгребает и палит сухую листву, летом понемногу окашивает территорию. Насколько может, конечно. Глядя на него, и я рядом становлюсь. Если бы не он, так всё вокруг заросло бы, ведь никому нет до этого места никакого дела. Сейчас уже дед стал понемногу сдавать, возраст всё-таки.

— В таком случае почему не устроить его сюда работать?

— Да кто его возьмёт? — удивился Андрей. — Сами же поразились, когда подумали, что он здесь охранник. Хотели мы его устроить, но нет, не берут по возрасту. Мы с ребятами решили его обмануть, сказали, что взяли его на полставки, и деньги ему протянули, только его не проведёшь. Старик сразу нас раскусил: «Где контракт, ребята, почему меня не оформили как положено? Вы ребята добрые, только денег ваших мне не надо. Я сюда не работать прихожу, потому ничего не возьму. Здесь моя жизнь осталась, здесь мой дом».

— Интересно, что он подразумевает под этим?

— Да кто же его знает. Расспросов дед не любит, слишком сентиментален, чуть больше спросишь, так он расплачется. Видимо, сильно в жизни его помотало, но старик он добрый и как родной уже нам.

— Да, я заметила, очень душевный старичок.

— А вы правда его в театр пригласили? — недоверчиво спросил парень.

— Пригласила.

— Ну что ж, повезло старику. С такой девушкой я бы тоже в театр сходил.

«Эй, ты чего, парень, неужели решил ко мне подкатить? Только этого мне не хватало. У меня на тебя совсем другие планы», — подумала я, и хитро улыбнулась.

— Мне пора ехать. Спасибо за возможность быть здесь и за экскурсию, — сказала я ему.

— За экскурсию благодарите деда, он тут каждый куст знает, а я очень рад помочь вам, если понадобится.

— Думаю, что я здесь не в последний раз.

— Буду рад, если ещё раз приедете, — улыбаясь, сказал парень.

И я приеду. Обязательно приеду.

Глава 3

Мчусь по трассе в направлении Калининграда. Широкая шоссейная полоса добротно отремонтированной трассы позволяет моему старенькому БМВ разогнаться до ста тридцати. Мимо меня мелькают деревья, иногда старые покосившиеся домики, в основном ещё немецкой постройки. В голове так же одна за другой проносятся мысли.

Вспоминаю истории, которые мой дедушка рассказывал о войне, о нацистах, и по телу пробегает дрожь.

А что, если старик из Алленберга неправ? А что, если Кенигсберг всё ещё был жив, также как был жив Велау и другие прусские города? Они были живы вот в этих старых зданиях из красного кирпича, в этих кирхах, амбарах и обветшалых домах, даже в реках и озёрах, что были выкопаны ими — людьми другой нации. Нации, что взяла на себя право Бога, право решать, кто будет жить, а кто жить не должен. Для этого судилища было построено множество концлагерей — машин для убийств тысяч людей… Людей, лишних для избранной расы.

Нет-нет, нельзя так всех под одну гребёнку. Всегда и во все времена были люди среди мрази и мрази среди людей. Ведь не все немцы были фашистами, не все хотели человеческой мясорубки.

Я тихо плакала.

Это было… Было очень давно… Почему же я думаю об этом сейчас? Почему старая полуразрушенная психушка заставила меня задуматься об этом?

Глава 4

Темно. Местами безлюдную улицу освещал тусклый свет уличных фонарей. В ночной тиши сонного города были слышны только постукивания каблучков изящных женских туфелек жёлтого цвета, сшитых по последней европейской моде.

Их обладательница, совсем ещё молодая женщина, спешила в сторону Гроссе Крангассе². Её стройная фигурка в светящемся голубом платье была заметна даже в темноте. Копна вьющихся каштановых волос развевалась на ветру, на лице читалось полное отчаяние, даже боль.

— Стойте! — остановил её строгий мужской голос.

Женщина тут же замерла и с ужасом уставилась на незнакомца.

— У меня всего двадцать марок, пожалуйста, возьмите их, — дрожащим голосом произнесла она.

— На кой чёрт мне сдались ваши деньги, вы за кого меня держите? — спросил мужчина, приближаясь к ней.

— У меня есть ещё серьги, они с бриллиантами, возьмите их.

Незнакомец вплотную подошёл к ней. Высокий мужчина в длинном сером пальто и шляпе с полями не вызывал у девушки доверия.

— Что вам нужно? — решительно спросила она и отошла на шаг назад.

— Это вы здесь что забыли? — с усмешкой спросил он. — Почему вы бродите здесь одна в такое время, да ещё и в таком виде.

Мужчина осмотрел её. Остановив свой взгляд на обуви, он улыбнулся.

— Сейчас вы неплохая добыча для всяких отбросов или для солдат СС. Впрочем, это одно и то же.

Он замолчал, девушка тоже молчала, не находясь, что ответить.

— Вы только не подумайте, — продолжил незнакомец, — что я спасаю по ночам хорошеньких фройляйн в жёлтых туфлях, но что-то же привело меня сюда, что-то заставило заметить в темноте ваши туфельки отвратительного цвета.

Он улыбнулся. Девушка всё так же серьёзно смотрела на него.

— И что же это, по-вашему?

— Кто знает, но раз уж я вас встретил, то одной вам идти не придётся, я провожу. Куда вы направляетесь?

— У вас своих дел не имеется? — спросила она с враждебностью.

— Какие уж там дела у человека в два часа ночи, который мучается бессонницей с тридцать третьего года.

Его открытая, приветливая улыбка понемногу успокоила её. Не вор, не насильник, не солдат СС, просто прохожий, желающий помочь. Сейчас это редкий вид горожан, потому как нынче каждый печётся больше за свою шкуру.

— Так куда вы направляетесь? — повторил он свой вопрос.

— Никуда, у меня тоже бессонница, от которой хочется утопиться.

— Скажете тоже. В наше время утопиться — это даже скучно.

— Пожалуй, вы правы, — улыбнулась она. — Меня зовут Ирма.

— Михаэль Хольц, — ответил незнакомец.

— Ваше имя… оно мне кажется знакомым, только где именно я слышала его… Не помню.

— Возможно, слышали, в определённых кругах я человек известный, — сказал он и деловито улыбнулся. — Лучше расскажите мне, Ирма, куда именно вы идёте, чтобы мы могли продолжить путь, потому как стоять здесь довольно прохладно.

Ирма ничего ему не ответила. Она сделала несколько решительных шагов в сторону реки, потом остановилась, закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Что случилось, Ирма? У вас кто-то умер? — спросил он.

— Это я, это я умерла! Не могу так больше, не могу… — рыдала она.

— Так вы что, действительно шли к реке, чтобы?..

Она молчала, продолжая плакать. Её маленькая головка вздрагивала от тихих рыданий, руки слегка дрожали, из-под плотно прижатых к лицу ладоней текли слёзы.

— Ирма, — сказал Михаэль, нарушив молчание, — поверьте, даже не зная вышей ситуации, я очень хорошо вас понимаю. Профессия у меня такая — понимать душевные волнения. Ваш недуг лечится отдыхом, покоем, ваннами с солью и хорошими эмоциями. А сейчас я прошу вас успокоиться, и мы вместе пойдём в сторону вашего дома.

— С чего вы вообще решили, что я с вами куда-то пойду? — спросила она, всё ещё всхлипывая, но уже затихая.

— У вас нет другого выбора, Ирма. Хотите идти к Прегелю — значит, к Прегелю, в любом случае я пойду с вами. Знаете ли, сегодня ночью у меня нет других забот, кроме одной: спасти от глупости одну фройляйн в жёлтых туфельках.

Ирма опустила руки. На Михаэля сейчас смотрели большие удивлённые глаза с застывшими в них слезинками.

— Вы даже понятия не имеете, что происходит в моей жизни. Я его ненавижу за лицемерие и ложь, за преклонение перед нацистами, за то, что не даёт мне жить своей жизнью.

— Ирма, в жизни каждого человека всегда что-то происходит. Вы ещё очень молоды и категоричны. Поверьте, принятое вами решение не является верным.

— Вам откуда знать об этом?

— Исключительно из своего опыта, — улыбаясь, сказал Михаэль. — К тому же я врач-психиатр, и чего только не довелось мне в жизни увидеть! А то, что происходит сейчас в мире, — это сплошь сумасшествие. Боюсь, моя клиника не справится с таким объёмом пациентов.

— Почему вы мне помогаете? Почему вам не наплевать, как всем?

— Потому что я не как все. К тому же ваши жёлтые туфли… Возможно, именно они причина моего ночного альтруизма.

— Сдались вам мои туфли, не дают они вам покоя.

Они рассмеялись. На лице девушки не осталось и следа былой тоски и грусти.

С этой ночи Ирма Рейнер появилась в моей жизни.

Глава 5

Мы сидели с Аркадием Михайловичем в маленькой, уютной кухне и пили чай из изящных фарфоровых чашек, тех самых, которые достают по особому случаю. По всей видимости, этим особым случаем для него была я. Блюдо с круглым сухим печеньем, небольшая тарелка с малиновым вареньем — вот и всё угощение.

После двухчасового спектакля я привезла старика домой, и он любезно пригласил меня выпить чаю. Было уже около девяти вечера, но я всё же согласилась, в надежде, что старик раскроет свои секреты. Моё журналистское любопытство очень уж хотело узнать, что заставляет его приходить в бывшую психиатрическую лечебницу каждый день, какая тайна скрывается за этим.

Несмотря на свой преклонный возраст и позднее время, старик был достаточно бодр и явно расположен к беседе, этот момент я никак не могла упустить.

— Эта Ирма, кто она? — спросила я, дослушав его рассказ.

— Ирма Рейнер, — сказал старик, расплываясь в улыбке, — это была самая красивая и самая строптивая девушка в Кёнигсберге. Её туфли кислотно-жёлтого цвета раздражали её отца, для этого она и их носила постоянно. Я же их обожал, а точнее сказать, я её обожал. За её бунтарство и упрямство, за бесстрашие и прямоту. Она была как огненное пламя — пылающей, горящей, живой. Я не знал никого хоть немного похожего на неё.

Дед замолчал, углубившись в свои воспоминания. Радостная улыбка стала понемногу сходить с его лица, уступая место грусти.

— Кем был Михаэль? — поинтересовалась я, не позволяя ему вновь впасть в уныние.

— Михаэль — это мой отец. Он же и рассказал мне эту историю.

Я с изумлением уставилась на старика.

— Так значит, вы не Гаврилов? Ничего не понимаю.

— Сейчас я Гаврилов. Фамилия моего отца Хольц, и я носил её до лета 1940 года, пока не попал в концлагерь Хохенбрух³. Там неважно, какую ты раньше носил фамилию.

— Получается, вы отсюда? Из Восточной Пруссии?

— Я родился в Кёнигсберге. Мой отец — Михаэль Хольц, а мама — Анна Гаврилова, уроженка Тамбовской губернии. Они познакомились, когда мама приезжала слушать курс по медицине в Кёнигсбергском университете. Назад она уже не вернулась. Они поженились с отцом через месяц после знакомства, невероятная была любовь. Через год родился я — Эрик Хольц. После прихода советских солдат и победы над фашистами я соврал, что русский. По-русски говорил очень хорошо, мама научила.

— Но зачем вы это сделали?

— Тогда я не знал, как поступить. Измученный и полуживой после пяти лет концлагеря, я думал, что русские не оставят живым ни одного немца, а мне хотелось выжить, несмотря ни на что.

— Но ведь наши не убивали всех подряд, — сказала я.

— Да, но откуда мне об этом было знать? Я хотел только одного — вернуться в Алленберг.

— Вы были там до войны? — расспрашивала я.

— Мой отец был главным доктором в Алленберге, и я часто у него бывал.

— А Ирма, что было с ней?

Старик улыбнулся моему любопытству, которое, по всей видимости, было ему приятно. Думаю, он очень давно хотел рассказать кому-то свою историю, но никак не попадалась на его пути такая особа, как я. Сейчас же он был настроен на долгую беседу.

— Я тебе расскажу, — сказал он, отхлебнув чая из своей праздничной чашки, — но всё по порядку.

Глава 6

Свежий аромат молодой зелени, перемешанный с запахом цветущих яблонь, проникал в кабинет отца через открытое окно. Я стоял около него и не мог надышаться. Что ни говори, а воздух тут особенный, это действительно райское место. Имелись здесь и свои местные ангелы вперемешку с демонами — пациенты Алленберга.

Кого здесь только не было: от одиноких бродяг до состоятельных и солидных дам, от уличных музыкантов до знаменитых артистов театра, от совсем ещё маленьких детей до стариков.

Для всех были соответствующие условия пребывания, причём такие, что люди, находящиеся фактически в заточении, чувствовали себя хорошо и комфортно.

Алленберг — клиника для душевнобольных, но клиника высшего образца, где учтены все необходимые условия содержания и пребывания тут людей. Ключевое слово «людей», даже если эти люди безудержно горланят о своём родстве с Тутанхамоном, размазывая при этом фекалии по стене.

Все летние каникулы я проводил с отцом в больнице. Здесь я мог попрактиковаться в деле, которое однажды выбрал, а если быть честным, отец выбрал его за меня.

— Эрик, психи никогда не переведутся, а значит, и работы у нас не убавится, — сказал он мне, когда я был на распутье.

В это время мамы уже не было. Она умерла, когда мне исполнилось четырнадцать, и мы остались вдвоём с отцом.

Мне всегда нравилась медицина, видимо, это наследственное. Особенно привлекала хирургия, кардиология. Психиатрию я даже не рассматривал, но отец хотел, чтобы я был рядом с ним. К тому же Алленберг был, по его мнению, лучшим местом, какое можно только представить.

Я был очень далёк от этого. Регулярное общение с душевнобольными вызывало у меня некоторое отвращение. Порой я поражался, как мой отец, выдающийся и умнейший человек, мог возиться с ними как с малыми детьми. Несмотря на его высокое положение, он любил сам проводить обходы, тщательно следил за порядком и особое внимание уделял обращению с пациентами. Никто из персонала не мог даже пальцем тронуть ни одного больного, даже буйного. Отец гордился, что благодаря ему в клинике всё изменилось.

Я очень любил бывать здесь, больше в качестве сына главного доктора, но никак не в качестве будущего врача. Мне нравилась потрясающая природа этих мест, тишина, что царила кругом, нравились и некоторые пациенты. Назвать их психами язык не поворачивался. Это были невероятно дружелюбные, умные и интересные люди, с которыми можно было беседовать часами на самые разнообразные темы.

Если честно, в современном мире по улицам гуляет гораздо больше сумасшедших, чем их было в стенах Алленберга. Здесь содержались люди, страдающие лунатизмом и депрессией. Были и те, кто скрывался от гестапо под «нужными» диагнозами. Отец знал это и, поскольку ненавидел нацистов, спокойно содержал прячущихся в качестве пациентов.

Ну и, конечно, были здесь абсолютно сумасшедшие, эпилептики, дети с синдромом Дауна. От многих из них родные с радостью отказались, отдавая на попечение в психушку. Таким образом, Алленберг стал своего рода пристанищем для тысячи не нужных обществу людей.

Я помню то майское утро, словно оно было вчера. Помню ароматы сада, шелест молодой листвы, пение птиц и стук по больничной плитке быстро приближающихся каблучков. Помню внезапно распахнувшуюся дверь кабинета и… её.

Она была в светло-зелёном платье, что так шло её фигуре, и в неизменно жёлтых туфлях. Короткие вьющиеся волосы растрепались на её маленькой головке, на щеках играл нежный румянец, а в глазах сверкал огонь. Тот самый огонь, что я так любил в ней.

Словно ураган ворвалась она тогда в кабинет моего отца. Словно ураган ворвалась она в тот день в мою жизнь.

— Михаэль, Михаэль! — громко произнесла она, но увидев меня у открытого окна, замерла на месте. — Вы кто?

— Эрик, — ответил я, растерявшись.

— Где Михаэль? Мне сказали, что это его рабочий кабинет.

— Так и есть. Он вышел, его позвали в третий корпус, — отчитался я перед ней, сам не понимая зачем. Её решительный тон не оставлял мне тогда другого выхода.

— Когда же он вернётся? — спросила она с тревогой в голосе. — Он мне очень нужен. Это вопрос жизни и…

Она осеклась, не успев договорить, увидев табличку с именем на моей груди.

— Вы брат Михаэля?

— Нет, я его сын.

— Как, неужели у Михаэля такой взрослый сын?

Её тревожный взгляд вдруг сделался любопытным. Она с интересом рассматривала меня, словно пыталась найти во мне сходство с отцом. А мы были с ним очень похожи: высокий рост, тёмно-русые волосы, коричневые глаза, немного смуглая кожа.

— Мне восемнадцать, — сказал я, сам не зная для чего, и тут же покраснел.

Она улыбнулась, я тоже.

— Ирма… Вы здесь зачем? — спросил отец, заходя в кабинет.

В одной руке он держал объёмную пачку историй болезни, а в другой свои очки.

— Михаэль! — воскликнула она. — Вы мне очень нужны. Это просто сумасшедший дом, что происходит!

— Вы правы, это самый настоящий сумасшедший дом, — сказал отец, усмехаясь.

Не понимая его сарказма, она продолжила свой рассказ:

— Мой отец, он хочет, чтобы меня поместили в психиатрическую клинику. Он говорит, что я сумасшедшая, потому что вступила в антинацистскую партию. Но ведь сумасшествие — это то, что сейчас происходит, и это должен кто-то остановить.

— Вы полагаете, что сможете это сделать?

Она ничего не ответила и, сердито глядя на отца, села на небольшой диван, стоящий в центре кабинета.

— Я уж было подумал, что отец хочет поместить вас в психушку из-за туфель, с которыми вы не расстаётесь, — сказал отец, улыбаясь.

Он смотрел на неё как на маленького ребёнка.

— Простите, что перебил вас, — извинился он, — продолжайте ваш рассказ.

— Что здесь рассказывать, вопрос уже решён. Для меня было счастьем узнать, что вы главный доктор в Алленберге. Вы непременно должны мне помочь.

— Что же вы хотите от меня, милая фройляйн?

— Вы должны дать врачебное заключение, что я абсолютно психически здоровый человек. Признать меня сумасшедшей — это верх его подлости.

— Ирма, милая Ирма… Я бы не стал с такой уверенностью говорить о вашем абсолютном психическом здоровье.

Она с непониманием смотрела на него. Мне было очень неловко присутствовать при этом разговоре. Всё произошло так стремительно, что я как стоял у окна, так и оставался там, стараясь не шевелиться и не привлекать к себе внимания.

— Постараюсь объяснить, — сказал отец, закуривая. — Вы живёте в самой что ни на есть нацистской стране, возглавляемой диктатором, не терпящим никакого инакомыслия и жестоко карающим за него. Однако это не мешает вам кричать направо и налево о вашем участии в антинацистской партии. Тут, знаете ли, возникают сомнения в вашем психическом здоровье, а также это говорит о полном отсутствии у вас инстинкта самосохранения. Сейчас выбор у вас невелик: либо вы сами приедете в Алленберг, либо приедут за вами, но это будут ребята из гестапо. Вы понимаете меня, Ирма?

— Нет, Михаэль, я откровенно не понимаю вас. Я же вижу, что вы ненавидите их так же, как и я, так почему же вы молчите? Почему вы отсиживаетесь здесь? Разве не понимаете, что рано или поздно за вами тоже придут?

— Понимаю, очень хорошо понимаю, но до этого момента я смогу помочь сотням своих пациентов. Если же я буду вещать во всеуслышание о своих политических взглядах, как вы мне предлагаете, то дорога в концлагерь мне обеспечена уже сегодня.

— Разве вы не видите, что вот-вот начнётся война и всё, за что вы так цепляетесь, в мгновение может превратиться в тлен? — в отчаянии произнесла она.

— Возможно, это и так, но здесь я на своём месте и постараюсь сделать всё зависящее от меня, чтобы этого не произошло. Мои возгласы уже ни к чему не приведут… Слишком поздно, война неизбежна, а здесь я могу помочь тем, кто во мне нуждается. А вы, Ирма, что вы можете сделать на своём месте действительно полезное для своей идеи?

Она молча смотрела на него с презрением, после чего произнесла:

— Вы трус.

После этого Ирма стремительно выбежала из кабинета отца.

Я рванул за ней, сам не зная зачем. Отец молча проводил меня непонимающим взглядом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Здесь и далее — описание больничного комплекса Алленберг из статьи Дарьи Бренчевской-Кулеша «Провинциальные лечебно-профилактические учреждения психически больных в Восточной Пруссии как забытое культурное наследие: на примере приюта в Алленберге (ныне Знаменск, Российская Федерация)» (перевод Руслана Мирзоева)

2

Ныне набережная напротив Музея мирового океана в г. Калининграде

3

Ныне окрестности пос. Громово Славского района Калининградской области