Диалоги с собой

Ирина Лещенко (2024)

Прикоснитесь к искренним и поэтичным эссе Ирины Лещенко — жены легендарного певца Льва Лещенко. Откройте для себя историю одной любви, пронесённой сквозь года и испытания, наполненные мудростью и теплотой размышления о семье, дружбе, эстраде и мире. Ирина Лещенко приглашает вас на прогулку по своей душе, где каждый шаг — это новое открытие, а каждое слово — гимн жизни. Ведь «надо всё рассмотреть с близкого расстояния пешей прогулки, видеть и наблюдать, любоваться и созерцать. Жизнь — она такая… чем её наполнишь». Подарите себе и близким эту книгу, чтобы окунуться в мир, где царят любовь, красота и вдохновение.

Знакомство с собой

Травма рождения

Родиться не так просто. Каждый чувствует смутную тревогу и волнение, а то и слабость накануне дня рождения, если только тебя властью хирурга принудительно не вынули за шкирку и не представили этому миру целёхоньким и непуганым! Если только не кесарево сечение.

А тут пришлось потрудиться. Конечно, было давно и не помнится, но событие-то было, никуда не деться. Можно сказать, торопили мою мамочку, кололи и кололи, стимулировали и стимулировали, а меня «выкуривали» с насиженного места! Протискивалась я родовыми путями, упорствовала и сопротивлялась, где-то такое должно было отфиксироваться памятью тела, не могло же пропасть бесследно.

Вытолкали на этот свет, а потом стали кормить, любить и заботиться. Смотрели на меня родители с обожанием, а как ещё, ведь собственное творение. Делали несметное количество фоточек, в основном ню, во всех локациях и чаще с тыла. Моя упитанная попочка, хоть и чёрно-белая за отсутствием в те времена «цвета», круглилась на фотках в складочках и вызывала у меня жгучий стыд. Можно сказать, я была в бессознанке, а они этим моим зависимым положением активно пользовались. Когда я подросла и поняла, скорее, почувствовала, что делалось это всё без моего ведома, недолго думая, произвела резекцию этого напоминания. Все младенцы, плохо и недоодетые, были изъяты и намеренно порваны. В фотоальбомах на серых страницах, словно амбразуры, зияли частые пропуски. Ну не было этой позорной истории в моей жизни. Я родилась почти что сразу в платье в горошек красного цвета. Моя мама особо любила красный цвет, шёл он мне, этот цвет кумача.

С тех пор фотографический мир сильно изменился. Придумали всякие гуманистические приёмы приукрашивания, сначала сетки, потом фильтры. И вот наконец ты смотришь на себя, на своё изображение — и вовсе не надо спешить к пластическому хирургу и вообще никуда не надо спешить. Нажимаешь на кнопочки пальчиками, и чудо превращения происходит. Отфотошопленным жить ох как приятно, намного комфортней, чем… Сразу поднимается настроение. Смотришь на свои межевые фотографии с дней рождения, перелистываешь страницы, видишь: есть, конечно, разница от голоштанного до весьма прикинутого экземпляра! Тем и успокоишься, так и залечиваешь свою травму рождения в кругу друзей. А они так тебя приподнимут, приласкают равномерно, что утвердишься в мысли: любят тебя, заразочкy! Можно жить дальше!

Память

Помню ли я себя? Казалось бы, странный вопрос. Тогда уже другой вопрос: как давно и как рано это всё началось? К моему несчастью, отделить ложь от вымысла в моём случае сложно. Укором смотрят на меня мои же невидящие глаза с многочисленных фотографий — результатов хобби моего отца. Он любил захватывать и отмечать мгновения, позже и на плёнку. Любил порядок и организованный вокруг мир.

Я смотрю на свои фотографии, разглядывая себя. А вот так… вот было бы хорошо так: открываешь глаза — и видишь то, что ещё не знаешь, как называется, то есть наоборот, не со стороны на своё фото, а изнутри, условно: я лежу младенцем в коляске или постельке и вижу внешний мир — маму, желательно папу и других… А вот нету такого воспоминания! Типа открываю глаза и смотрю: что там сегодня такое показывают? Взгляд из себя появляется позже, и связан он у меня со словом «случайность». Но об этом позже.

Есть пока только мир в ощущениях пространства: мама как домашняя данность и приходящий папа как необычность, и всё, наверное, оттого, что его приход означал движуху и выход в свет, за контуры дома. А когда научилась двигаться и я сама или ещё раньше, когда везли, носили кульком, каждый свободный воскресный день означал поездку на природу, а с этим и перемены: лес и солнечная лужайка с расстеленным на траве пледом (раньше бы сказали: одеялом) и вкусными перекусами.

Дело было в Германии, а точнее, в ГДР, где мы тогда жили. Слов таких никто не называл. Берлин, мы в Берлине, вот Берлинский зоопарк с белыми, как на открытке, показательными медведями. Сидели они по контрасту на бурой скале, плавали в специальных, для них сделанных протоках. Смотрели из-за сетки и рва на нас или мимо нас. Словом, Берлин — город ещё без стен и перегородок, но с большим внутренним напряжением. Отсюда и такая обособленность нас и изоляция. Мы, дети, этого тогда не понимали и не чувствовали.

Дома же, в квартире, в темноте коридора висело большое зеркало, и мне втихаря, когда никто не видел, нравилось в него корчить рожи и ещё сворачивать язык в трубочку, как научил папа. Каждый раз, когда я проходила мимо, надо было в нём обозначиться очередным кривляньем. Спокойное выражение лица не запомнилось, типа любования собой, нет, это была череда гримас и морщинистых рож, которые до неузнаваемости искажали моё лицо.

Ещё из воспоминаний о важных, кроме зеркала, домашних предметах: была у нас в квартире огромная и блестящая кайзеровская шашка-клинок. Когда родителей рядом не было, меня ею пугал старший брат. Он доставал её из ножен и начинал махать перед моим носом. Вот это был ужас-ужас, животный страх.

Ещё что вспомнить? Ах вот, этаж у нас был невысокий, второй или третий, моя коляска для маминых пеших прогулок стояла в тамбуре внизу. Всё-таки была я ещё мала и чаще меня возили. Точно помню, что мне это нравилось. Это было моё первое сидячее транспортное средство. Четыре колеса, плетённые соломкой светлые борта по той моде, и меня сначала ведут, а потом уже везут, а я — беспечный ездок. Позже мои отношения с транспортными средствами ужесточились. Был трёхколёсный велосипед, а позже (как вообще такое могло быть? А где же транспорт, машины? Что, их совсем не было? Не помню!) мой первый и любимый самокат. Держишься за руль, встаёшь одной ногой на низкую, почти у земли, планку и отчаянно машешь правой ногой и толкаешься, едешь и едешь. Радостно.

Первый двор

Помню, что почему-то тогда было совсем мало людей рядом — детей, даже и взрослых. Был большой дом, квадрат или прямоугольник с вынутым внутри двором, играть там не хотелось. Помню сырость и камень внутреннего двора, да и мало солнца, хотелось вовне. По периметру нашего дома росла низкая стриженая изгородь из кустарника, это было с нашей стороны точно, помню только нашу сторону.

Моим любимым занятием было выйти из парадного и с маху (опять же когда никого нет рядом, а людей рядом вообще никогда не было) сесть на мгновение в эту мягкую густую толщу куста и отпружинить на тротуар. И так по несколько раз. Бедные кусты!

В руках я носила заветный мешочек, затягивающийся на завязку: две тесёмочки, протянутые в кулиску, тянулись в противоположные стороны. Внутри него лежала моя коллекция стеклянных шариков. Их можно было разглядывать, касаться руками, встряхивать в мешочке и ощущать их тупой звук постукивания друг о друга и приятную, такую ценную для меня тяжесть. Нужны они были для какой-то игры, не припомню, что такое с ними делали — то ли катали, то ли просто менялись ими. Небольшой в диаметре, сантиметра полтора-два, шарик, и в прозрачной его глубине причудливо впаян цветной сгусток другого цвета. Для меня это было средство коммуникации. Мальчишки постарше — среди них мой брат, уже школьник начальных классов, — собирались в стайки по своим мальчишеским делам, а меня не брали, то ли по причине малолетства, то ли, как сейчас скажут, по гендерному принципу. Вот и «подкатывала» я к ним из любопытства с этими шариками. Правда, ненадолго. Заканчивалось всё обычно слезами и обидой. И откатывалась я к маме под крыло за защитой.

Девочек вообще кругом не наблюдалось. Видно, всё же были ещё девочки, но только школьницы, а моего возраста не было. Не было яслей, не было детского сада, не было ровесников. Не было никакого общества и социализации в нём! Только я и моя семья, изредка соседи.

Мама была очень общительная. Обменивались они уже не шариками, а рецептами теста и начинок для пирожков и, видимо, ещё чем-то, типа посольских сплетен. Мирок этот для меня жил и протекал без зимы, помню только из яркого, цветного: лето и осень.

Неожиданность

Летом выезжали в Цойтен. Там со мной произошёл случай, который запомнился и который я бы назвала словом «неожиданность» (первое абстрактное понятие!).

Купаться, но не плавать я любила и умела. На помощь приходили надувные плавательные приспособления. У меня была надувная лягушка. Её голова рассекала передо мною воду, а две толстые лапы уходили за спину. Мои руки лежали поверх лап, и было очень удобно. Вода была слегка желтоватая, как в пресных водоёмах. Выплывала я из специально построенной и приставленной к берегу купальни. С берега было неудобно: озеро и его берега камышились осокой.

Так вот. Я в воде, вишу буквально в невесомости на своей лягушке, бултыхаюсь — и вдруг прямо передо мною по волнистой линии плывёт змея. Голова над водой, как и у меня. Чёрная, блестящая, с двумя яркими жёлтыми пятнами… И прямо на меня. Бьюсь в воде, судорожно бью ногами, теряю опору и ухожу под воду, дна нет, опоры нет, только колотящееся сердце и страх. Мне конец. Не знаю, как выплываю, как цепляюсь за свой спасательный круг. Это испытанное чувство бездны, видимо, надолго отодвигает желание научиться плавать.

Летние радости

Лето, осень… без зимы, опять лето, осень. Лето — время есть мороженое, самое любимое развесное лакомство. Вижу осязаемо две вафельные ракушки, вернее, одну ракушку с двумя вафельными створками, к ней прилагалась маленькая пластмассовая ложечка, малюсенькая, то розовая, то салатовая, ею полагалось есть мороженое.

Из сладостей помнятся дропсы, леденцы в жестяных баночках, с разными вкусами, и ещё какие-то разноцветные горошинки в маленькой бутылочке из стекла с сосочкой сверху, иногда малинки… Когда могла уже самостоятельно дойти до молочной лавки, мама давала мне необходимую сумму, и я шла покупала эту мелочовку. Уходили на это пфеннинги. И надо было сказать Guten Tag в начале и в конце Danke. Вот и все немецкие контакты. Меня потом спрашивали: почему же ты не выучила немецкий язык, столько лет прожив в Германии — четыре года? А я вот сейчас пишу, вспоминаю и удивляюсь, как я вообще научилась говорить в таком безлюдном пространстве хотя бы по-русски — какой уж там немецкий!

Из городских развлечений осталось в памяти посещение аттракционов. То ли они работали не всегда, то ли это было как-то связано с осенними праздниками. Мне всегда доставалась сахарная вата, которую делал автомат: как-то выдувал из сопла, а продавец подхватывал и закручивал на палочку. Вата была приторная, руки потом клеились, в общем, лакомство на троечку. Больше мне нравилось яблоко на палочке, было оно ярко-красное, нарядное и на вкус на порядок лучше, тоже в сахарной глазури. Но на первое место поставлю немецкое мороженое моего детства.

Потом катались на каруселях, качелях, на цепных каруселях, на всём, что качалось и кружилось, куда пускали в таком возрасте. И, конечно, королевство кривых зеркал. Заходишь в комнату, обклеенную стеклянными треугольниками, и то отражаешься в них карликом без ног, то вытягиваешься и искажаешься в узкую фигуру с отъехавшей в сторону головой. Кружится голова, пугаешься этих незнакомцев, а ведь можно было бы повеселиться… Моё домашнее зеркало не давало такого разнообразия уродцев.

Грибники

Наступала осень, на меня надевали анорак, и мы всей семьёй, следуя предпочтениям родителей, отправлялись в лес. Просто гуляли и собирали белые грибы, их было очень много. Ещё из грибов ценились лисички, маслята и почему-то грузди. Их потом, синеющие-зеленеющие, расплющенные от гнёта и вымачивания, ели взрослые и нахваливали рецепты их «угнетения» и соления. Лес дубовый, деревья крепкие, пахучий опад из резных листьев под ногами, многослойный, мягкий, и много желудей, моих любимцев: плотная гладкая шоколадная шкурка, контрастная деревянная шапочка сверху… Говорили, пугали, что где-то здесь бродят кабаны, дикие свиньи, которые лакомятся этими желудями. Не проверено. Каждый найденный белый гриб был поцелован мамой в шляпку и уже таким уложен в корзинку.

Роковая случайность

А в один из летних дней (было точно лето или жаркое начало осени) в мою жизнь вошло слово «случайность». У родителей было два взрослых велосипеда. На переднюю стойку были прикручены детские сёдла. На багажнике — закрытая корзинка со всем необходимым для прогулки в парке. Папа везёт брата, мама — меня. Я сижу верхом на детском седле и вижу свои ноги. Вот он, первый взгляд изнутри на себя и своё тело. Ноги висят, болтаются без опоры, на ступнях носочки и сандалики коричневые с множеством перепонок. Мама начинает крутить педали, и тут я вставляю левую ногу в крутящиеся спицы переднего, ко мне ближайшего колеса. Боли нет, я не чувствую.

Дальше помню картинками. Велосипед на боку, на асфальте лежит мой порванный сандалик… Длинный холодный коридор, мы сидим и ждём. Операционная, советский военный госпиталь. Мне накручивают и накладывают марлю, смоченную в мутной подбелённой воде. Нога в белой каменной люлечке. Сверху её тоже укрывают и преобразуют в неподъёмную белую гантель.

Я в палате, впервые в жизни в чужой комнате, без родителей. Лежу на спине. Правда, не совсем одна, мы вдвоём, но не разговариваем. По диагонали в другом, дальнем от окна углу лежит парализованный парень в гипсе. К нему часто заходят врачи, медсёстры участливо крутятся вокруг него. Он, подросток, выпрыгнул из окна третьего этажа и повредил спину. Несчастная любовь, донесла молва. В голове смутно: вот он, поступок… Любовь… настоящий поступок. Любовь и страдание соединились в пару, а впереди у парня тёмная неиз вестность.

Боли не чувствую, только холод и неизвестность. Мгновение и… новое слово — «необратимость». Прошло отведённое для выздоровления время, и оно не прошло просто так, а укрепилось в словах: «Любовь надо заслужить, надо пострадать!» (у неё есть цена). С этой поры моя левая нога получала от меня больше знаков внимания, «режим наибольшего благоприятствования», так сказать, как пострадавшая и потому более любимая. Было мне года три. На ночь я её заботливо обкладывала одеяльцем в своей закрытой кроватке-«клетке» с одним откидным по утрам боком, а другую ногу высовывала морозить из-под одеяла. Она же была просто так, здоровенькая и нестрадавшая. Наметился первый раскол внутри себя.

Общение-обучение

Детей же надо чему-то учить, это мои родители знали точно. Сами они учились всю жизнь, и это в них было как Азъ и Я. Аксиома.

Больше времени и рвения было у мамы. Днём она усаживала меня и начинала читать мне сказки, объясняя по ходу непонятные слова. Мало что помню из прочитанного, но ощущение, что был прогресс, осталось. Покончив с чтением, мама принималась за математику, её любимый предмет, тут у меня получалось лучше, видимо, и поощрений было больше. Мне завели тетрадку в клеточку, в которой были ею или мной нарисованы ягодки, красные с двумя зелёными листочками, и решались простейшие арифметические задачки. С задачками всё шло как по маслу. И позже в тетрадке появились числа, боюсь соврать, с несколькими нолями. Маме так хотелось, а мне было так просто понять, что бывают тысячи и даже миллион. Считать я научилась раньше, чем читать.

Вечером — не каждый вечер, а только в свободные дни — подключался папа. Помню круглый стол со скатертью, лампу с абажуром и разные настольные игры. Доставалась из коробки и разворачивалась игра, обычно это была разрисованная картонная карта с маршрутами и станциями, надо было переставлять по очереди цветные фишки — каждому присваивали свой цвет — на станции маршрута (по какому принципу, не помню). Побеждал первый финишировавший! Во все игры всегда выигрывала мама, начиная от этих настольных на удачу, заканчивая сложными шахматами. Папа постоянно терпел фиаско. Но вида нам не показывал. Потом шли игры на развитие со множеством карточек, которые надо было накладывать на трафарет по названию и смыслу. Позже папа подписал эти карточные открытки с обратной стороны немецкими аналогами. И мы разучили слов двести, но… как-то дальше не пошло, а память дырява.

Наш быт

Жизнь была размеренная. Иногда ходили с мамой за покупками и в ателье, где ей шили костюмы и платья. Вообще-то при посольстве были курсы для жён сотрудников, чтобы умели всё сами. Их нам накручивали… У мамы были аккуратные конспекты в рамках посещения курсов кройки и шитья, курсов вязания, курсов по уходу за собой с применением аппарата «Дарсонваляь». Может, были среди них курсы по приготовлению коронных блюд типа «Угнетённые грузди»?! Папа играл по праздникам на банджо в торгпредском оркестре, бывали и приёмы. Ходили туда нарядными, но говорили как о работе. Потом обменивались впечатлениями, кто как себя вёл и сколько перепил. Мои-то этим не славились.

Были и у меня свои выходы в свет. По крайней мере, один, запротоколированный фотографией. Речь идёт о посольской ёлке. Точно помню подготовку к ней. Мальчиков переодели в зайчиков и медведей, а вот я была снежинкой (сейчас бы сказали: принцессой!) Зима всё-таки, вечер тематический. Мама купила белоснежный тюль, блёстки, корону с невиданным плюмажем посередине и приступила к раскрою. Вот во всём этом белом великолепии, в белых чулках (колготок тогда ещё не делали), пышной юбке и с плюмажем, я стояла на фото со знакомым зайчиком на фоне разукрашенной, сверкающей огнями ёлки. Вид немного портили стоящие домиком невыворотные ноги, но лицо, наряд — блеск! Мой первый выход в свет…

Брата дома часто не было, он учился четыре года в школе при посольстве и оставался на продлёнке. Там были только начальные классы.

Отъезд

Подходили к концу мои лето-осень без зимы, заканчивалась командировка отца, надо было двигаться дальше. Мои родители закатили пир на весь мир, собрали всех знакомых соседей и сотрудников по работе, дружно отпраздновали прощание, со всеми ахами-охами. И я из тостов узнала, что пришло время ехать на Родину, это слово повторялось в каждой речи.

А я-то в свои четыре года вообще об этом не задумывалась. И эти дубы, и их резные листья, и вольные парки с организованными велосипедными дорожками считала своими, можно сказать, родными. А теперь я уеду отсюда… Все для меня несущественные детали — сборы, чемоданы и отъезд — не запечатлелись. Было тревожно, но рядом были родители. Они же всё умеют, и я знала, что всё будет хорошо.

На Родину

Поезд тянулся медленно, с остановками. Прозвучало слово «Польша». За окном всё то же: поля, поля, полустанки. Москва…

Поселились мы во Внуково, в Писательском городке. Дом отдельный, служебный, только что из него съехал новый торговый представитель в Китай. Жёлтого кирпича, из которого строили сталинские высотки, двухэтажный, с участком, огороженным забором. Наверху, на втором этаже, жиличка в служебной квартире. Малозаметная секретарша, почти всегда на работе или у себя. Я запомнила её странное имя: Гася Шмерковна. Всё её присутствие на участке отразилось на единственной клумбе, разбитой вдоль дома весной. Это была её любовь — тюльпаны.

На калитке у нас была табличка: «Злая собака». За калиткой — глинистая земля, неухоженная. Поросла вся жёлтыми мелкими побегами. Мама сказала: «Сурепка». Прозвучало как приговор.

И вот моё первое общение с собакой. Альфа — немецкая овчарка. С Альфой мы быстро сдружились и тискались как могли. Жила она в будке рядом с котельной, пристройкой к дому, и, оказывается, уже ждала щенков. Родов не помню, помню только уже готовые тёплые комочки с тупыми плоскими мордочками, бегающие по котельной и сидящие на угольных брикетах. Они смешно лизали своими язычками всё что ни попадя. Где они были потом, куда пропали, не знаю.

Мы живём во Внуково

Какая была у нас теперь жизнь? Брата определили в школу, называли её почему-то «лесная». Но это и не удивляло, кругом было много деревьев, чем не лес? Я была предоставлена самой себе и маминому домашнему воспитанию. Вот тут я узнала, что есть не только лето-осень, но и зима. И ещё я узнала песню, которая тронула меня, её пели везде: «И снег, и ветер, и звёзд ночных полёт. Меня моё сердце в тревожную даль зовёт!» Так было сладко и щемяще от этих слов… Очень хотелось в эту тревожащую даль!

Купили лыжи, лыжные костюмы, и мы втроём — папа, брат и я — встали впервые на лыжню. Папа снял на кинокамеру, как я бесстрашно спускаюсь, казалось, с высоченной горы; у подножья трамплин, небольшой бугорок, но на скорости подпрыгивается далеко. Аж жуть охватывает!

Мама сачковала, на лыжах, коньках не каталась, ссылалась на своё южное происхождение! И ей всё сходило с рук.

Но пришла весна, и для неё нашлось занятие по душе: это была ежедневная добровольная работа в саду. Мама прополола всю сурепку, с увлечением разбила грядки, съездила в Тимирязевскую академию. Привезла саженцы помидоров-гигантов, семена огурцов и прочее, а также заветную секретную добавку в маленькой картонной коробочке — РУ (ростовое вещество). О том, что касается природы, мама всегда советовалась с наукой.

Огородная жизнь закипела. Скоро на наш участок приходили удивлённые люди: такие перемены, ведь на помидорных кустах висели теперь полукилограммовые гиганты, вкусные и сахаристые на разлом. Мама в период цветения разводила секретное РУ в рюмочке и купала каждый помидорный цветок. О чуде передавали из уст в уста. Мама охотно всех встречала, делилась семенами и научно подтверждёнными секретами. Народу было бы больше, только ведь наша Альфа и правда кидалась на людей и была неудержима в порыве кого-нибудь покусать. Чтобы сдерживать её на верёвке, надо было силу иметь.

Папа на площадке за домом врыл столб, к нему привязал мяч на верёвке. Поставил качели. Играли в «штандер» и, конечно же, в «федербаль» (Federball), так тогда у нас на немецкий манер назывался бадминтон. И ещё одно женское увлечение было — хула-хуп. Близились шестидесятые, Диор изобретал свой новый силуэт, «перевёрнутый тюльпан». Все готовили стройные талии к юбкам-колокольчикам.

Папа продолжил со мной изредка заниматься, его вклад в моё обучение запомнился смешными двойными приговорками: «У обезьянки a monkey была подружка a frog, лягушка. И жили они в лесу — in the wood. И были они хороши — very good. А возле озера — near the lake — жила злая змея — a grey snake». А, вот как, значит, метод работает!

Будоражило общественное мнение весть, что где-то рядом живёт Орлова. Сколько советских фильмов связано с этим именем! Кино — любимый вид советского искусства. Самый массовый и всепроникающий. О ней ходили всякие женские и неправдоподобные сплетни — о том, что она делает для улучшения своей внешности.

Я же тем временем росла и на вопрос «Кем ты хочешь стать?» твёрдо отвечала: «Пожарником!» — и отдавала честь в воображаемой фуражке, а потом шла в свой кукольный уголок и кормила кукол салатом, который брала у мамы. У каждой куклы была своя собственная тарелочка. Я быстренько раскладывала им, а потом, их угостив съедала сама. Преображённый дом и сад… Как быстро пролетело всё это! Прошло, пролетело. Как здорово было бегать в цыганских юбках в пол с маками, взбираться на второй этаж, чтобы полакомиться сушившейся на чердаке воблой! Её развешивали на верёвочках. И даже болеть совместно корью, которую брат принёс из школы. Угрожали ещё и ветрянкой…

Перемены

Хорошо нам было во Внуково… Но всё проходит. Вот и пришло время всё это покидать.

Нам дали ордер на квартиру в новом доме, правда, не в нашем ведомственном МВТ, а там, где нашлось место, — в доме ЦСУ. Переехали в город, район Коптево. На новом месте ждали новые приключения.

Больше всего я скучала по Альфе, и однажды с оказией мы приехали её навестить. Она сначала насторожилась, потом замерла, а потом, когда узнала окончательно, бросилась радостно и без лая, замахала отчаянно хвостом. Я для неё приготовила сюрприз — большое сладкое драже, завёрнутое в кусок мяса. Думаю, ей понравилось.

Расположились в квартире, купили новую мебель, поставили к стене привезённое из Германии пианино. Всё это приобрести и привезти было в то время хлопотно.

У мамы было много забот. Ещё она наконец решила устроиться на работу. Хотелось ей, конечно, в свою родную альма-матер — Институт стали и сплавов. Её брали на кафедру. Но, всё взвесив, в том числе сверившись с картой Московского метрополитена, поняла: не выдюжит. Ближайшая станция метро в то время была «Сокол», «Войковскую» построили позже. Отправилась устраиваться на работу в авиационный техникум имени Годовикова в нескольких трамвайных остановках от новой квартиры. Так и утвердилась там на кафедре металловедения.

Но это было чуть позже. А пока всё это казалось временной остановкой. Папа принёс весть с работы: скоро уезжать в Индию, новая командировка. Даже сделали коллективное семейное фото для загранпаспорта. Папа отказывался, юлил, но его не понимали. Другие так себя не вели. Мы стали представлять, мысленно обживаться в далёкой Индии: дом с бассейном… Но страшные рассказы, что к кому-то через вентиляцию в дом заползла змея, да и жара, болезни, а у мамы врождённый порок сердца. Слышалось мне это как «у нашей мамы есть порог в сердце». Есть противопоказания! Выдали список прививок… много всего надо делать. Кончилось всё как-то быстро и удачно для папы, он так доотказывался, что ему повезло и по воле случая его взяли с повышением в Госплан СССР.

Родственники

Приехав в СССР из Германии, я узнала, что у нас есть родственники. Причём их немало по двум ветвям.

Папины поселились в Рыбинске. Здесь ценилась династия Багудиных: оба брата стали инженерами, старший, Александр, был зав. цехом, а Борис был зам директора авиационного завода.

С маминой стороны всё оказалось намного запутанней. Её родителей уже не было в живых. Осталось лишь несколько фотографий. Старшая сестра Виктория и старший брат Леонид жили в Ростове-на-Дону. Видела я только Викторию, она приезжала в Москву пару раз. Она носила смешную фамилию Пузикова и была гранд-дамой и заядлой модницей. Приезжала она в Москву одеваться, как-то это смешно называлось — экипироваться, словно она была всадницей и ей нужны были форма и эполеты. Муж её, очень добродушный дядя Серёжа Пузиков, сразу понравился: привёз мне при первой встрече конфеты и шоколадки. И вообще, видно, умел он обращаться с девочками. Был он в то время первым секретарём Липецкого обкома партии, и работа у него была нервная. И вот через некоторое время мы все узнали, что у него случился инфаркт. Лежал он в Кремлёвке, а к нему, несмотря ни на что, приходили посетители решать срочные рабочие вопросы. Мама всё повторяла: «Он же с инфарктом, ему нельзя нервничать, зачем их пускали, как так можно!» Его уход её сильно вымотал, она горевала. Видно, он ей тоже нравился. Потом, повзрослев, я узнала, какой он был добрый человек.

В Москве жил лишь мамин младший и любимый брат Валерий. Они с мамой были чем-то похожи: общительные, курчавые, смуглые и меньше ростом, старшие же были словно другой масти, более высокие и белокожие. Жил Валера где-то в другом конце города, и мы стали иногда ездить к ним, а они — к нам. Помню, что на метро и далеко. Потому что я иногда, утомлённая, даже засыпала в вагоне. Жена Валерия, красивая тётя Люда, была на контрасте с ним блондинкой и первым взрослым, который со мной разговаривал по душам. Была она племянницей Сергея Есенина. Во всяком случае, литературный подход в ней чувствовался. И вот маминого брата внезапно не стало, убило электрическим током. Он был ещё совсем молодым.

О том, как трагически разбросало остальных членов и родственников семьи Хаджиновых (мамина девичья фамилия), я узнала только взрослой. Капля за каплей приходила информация. Потом нашлась и мамина тётка, тоже в Москве. Она приезжала и говорила что-то маме полушёпотом, по секрету. До меня долетали только отдельные фразы и слова. Ясно было только, что это большой секрет.

А секреты я любила и берегла. Любимое занятие тех дней: найдёшь во дворе битое оконное стекло (какая удача!), выкопаешь в укромном месте под кустом ямку, разложишь на дне ямки цветную обёртку от конфеты, красиво на ней выложишь всякие декоративные мелочи — камешек, листок, цветочек — и сверху всё накроешь стёклышком. Прикопаешь и заметишь место. А потом девчонкам во дворе доверительно: «Пойдём. Я покажу тебе свой секрет!»

У папиной родни

Едем из Москвы на поезде в Глебово на Волге (мне пять-шесть лет). Вот оно! Вышли. Помню, это была очень короткая остановка, минутная или по вызову (как сейчас). Надо было успеть сойти на этой стороне Волги, перед мостом. Кобостово. Сошли. Нас встретил папин младший брат Сергей с конём, впряжённым в телегу. В неё поместили чемоданы и дальше шли пешком. Совсем другой, не городской ландшафт. Природа и простор. Идём практически вдоль берега Волги. Кругом лес: сосны, жёлтый утрамбованный песок дороги… Тепло. Непривычная округлая речь с ярко выраженным «о». Вот уже почти рядом. Дошли-доехали.

Вижу сестёр. Они празднично одеты в белые крепдешиновые платья с оборочками, почти одинаковые за счёт цвета, только оборочки в разных местах. Мы с мамой в брюках и бриджах. Обращаю внимание на разницу. Лена Багудина постарше, брюнетка, как и я, а вот дочь Сергея совсем другая, светлая и светлоглазая, как и её отец, любимый сын бабушки. Словно другая кровь. Весело играет лотерея генетики! Тут же знакомимся с единственной оставшейся в живых бабушкой Анной Константиновной Красавиной. Других бабушек и особенно дедушек не было. А всего их было четверо, узнала позже.

Лодку, на которой катались с ветерком по Волге, называли «Шубопасер». Звучало странно, позже расшифровалось. По старшинству от каждого брата по слогу: Шу — Александр, Бо — Борис, Па — Павел (мой папа) и Сер — Сергей. Квадрига из имён четырёх братьев. Всё кругом необычно. Бревенчатые дома. В родительском остался жить младший брат. И недалеко — срубленный старшим братом Александром. В нём и стали на постой. Спереди фасад — палисадник (мне слышалось как пылесадник, не пылесборник — это чтобы пыль перед домом собирать и отгонять!), в нём цветочки разные. А с задней стороны пристройка со специфическим запахом — курятник, за домом кусты — смородина, крыжовник — и далее собственное картофельное поле.

Дома сидеть не хотелось. Столько всего интересного! Купания. Для этого надо было, выбирая опору для ног, спускаться козой по крутому песчаному отвалу. Или леса, поля, рожь, пшеница, ещё что-то, васильки, ромашки и лесная ягода: малина, черника и гонобобель, чуть удлинённая, сливкой, с дымчатыми боками ягода. Незабываемые впечатления. Пешком или на велосипедах. Они были у всех. Первый раз так надолго и в такой красоте. И ещё светёлка с её уединением и котиком или кошечкой на коленях. Там ценились котики-кошечки. Они — в доме, собаки — на улице. Жизнь была размеренная, затихала зимой, чтобы следующим летом стать новым впечатлением.

Музыка

Как важно и как драгоценно было в то время собирать записи и обмениваться ими! У нас был магнитофон. Большой чемоданчик с закруглёнными углами, чехол кожаный, обтекаемой формы, с бело-бордовыми полосками. Крышка откидывалась, устанавливались ленточные катушки-бобины и… начиналась музыка.

Мне почему-то запомнилось немногое из всего того разнообразия. Занимался сбором и подбором музыки наш папа. На первом месте у нас стояла «Тумбала, тумбала, тумбалалайка», она была зажигательная и никогда не надоедала настойчивостью повторений этого «тумбала». Потом шла протяжная песня итальянца Модуньо — Volare oh-oh, cantare oh-oh (Nel blu dipinto di blu), а следом — на русском, романтическая: «На щёчке родинка, полумесяцем бровь», и больше всего нравились слова в конце: «Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла!» А потом и привязчивый мотивчик фокстрота: «Тиха вода в Шегельве…» Остальной польский текст приятно шелестел временами узнаваемыми словами. Но особенно нравилась «Шегельва». Интересно, она вообще существует ли? Из дворового помню: «Из Стамбула в Константинополь шли ослы, ушами хлопали». Хе-хе, вот такой музон. По радио неслось: «Ты сегодня мне принёс не букет из пышных роз… Ландыши, ландыши…»

Потом появился проигрыватель, а с ним и «Музыкальный кругозор», а внутри маленькие, гибкие, всего на несколько песен пластинки! И… «Жил да был чёрный кот за углом. И кота ненавидел весь дом…» Потом: «Люблю я макароны… Я радость к ним питаю неземную…» Я макароны не любила и удивлялась ничтожности повода для написания песни. Потом пришлись ко двору романсы Шаляпина: «Блоха», «Элегия», «Дубинушка», «Очи чёрные», «Из-за острова на стрежень…» И, конечно, его «На земле весь род людской… Люди гибнут за металл… Сатана там правит бал!» Мефистофель. Слушалось по многу раз. А из женского — старинный романс «Нищая», где в конце так: «Подайте ж милостыню ей, подайте ж милостыню ей!» Тоскливо. Вот она, судьба-злодейка!

Уже позже никуда было не скрыться от «Танца с саблями» Хачатуряна, ревущего из радиоприёмника, а из открытых окон надрывался Высоцкий.

Детская хитрость

Вы уже поняли: спор двух пристрастий отражался и на мне. Мама клонила меня, естественно, в сторону математики, папа хотел гуманитарного ребенка — языки и музыка. Пианино было всегда под рукой, и уже во Внуково ко мне стал ходить учитель музыки, Юргис Ионович. Он был педант, держался сдержанно и говорил с лёгким латышским акцентом. Заниматься я не очень хотела, но всё ж освоила сначала гаммы, а потом добралась до этюдов Черни. После неразберихи переезда и смены места проживания Юргис Ионович нас нашёл и стал регулярно приходить в квартиру. У нас был последний этаж пятиэтажного кирпичного дома, и никто из соседей не возражал Возражала только я.

И вот как-то раз я пошла на хитрость, стыдно вспомнить. Ситуация мне благоприятствовала. Мама и папа были на работе, брат — в школе. Дома я была одна. Пришёл и позвонил в дверь Ю. И. Я подошла, удостоверилась, что это он, и стала вращать ключ в другую сторону, приговаривая, что я стараюсь открыть, а дверь не открывается. Что-то, мол, заело. Так и не впустила его. Дальше не помню, наверное, одного стояния перед закрытой дверью хватило. Может, ездить ему было далековато, подниматься пешком на пятый этаж или ещё что… Не знаю, сколько ему платили за мои уроки родители, но мне постепенно удалось изжить этого учителя из своего графика. Надо сказать, что он честно довёл меня до полонеза Огинского, первой части, не более того. Извлекать музыку мне не особо удавалось, слушать — другое дело.

Но папа не сдавался: струнные — вот следующий шаг. Нашлись и гитара, и медиатор для струн. Несколько базовых аккордов зажимаешь на грифе левой рукой и медиатором разгоняешь струны в дрожь… Не пошло. Ну что же, временно на меня махнули рукой. Перерыв. Антракт. Пианино стояло немым укором Красивое, между прочим. Ну ничего, за ним в углу стоял стул и получался уютный уединённый уголок. Там, сидя и положив ноги на батарею, можно было читать, читать и читать всё подряд и мечтать. Чуть попозже, когда дорасту и научусь читать. А пока нужно было научиться правильно говорить пару букв — «л» и «р». Мне предстояло идти в первый класс.

Школа жизни

В первый класс в первый раз. Была я всё-таки от природы любознательной почемучкой. И поэтому идти учиться мне хотелось. В Коптево, где мы жили, вдоль линии вновь построенных кирпичных домов вилась лента трамвайных путей — трамвай был основным и ближайшим транспортным средством. Справа, совсем недалеко, был разворотный круг, мы так и называли — Круг, а за нашими домами через дорогу и пустырь так же в ряд тянулась низкорослая череда деревянных домов — наверное, от неё и шло это неблагозвучное название — Коптево. До школы — белого, огороженного забором здания — было рукой подать: надо только посмотреть налево, а потом направо и перейти два трамвайных полотна. Так потом и произошло, и десять лет я ходила этим коротким маршрутом в школу номер 202.

Но пока мама меня зачем-то повезла в другую, далёкую школу. Ехали всё на этом же трамвае куда-то налево от нашего дома. Это был мой первый «кастинг», и, видимо, неудачный. Это была английская спецшкола. Меня пригласили в комнату, поразглядывали, а затем выложили передо мной несколько отдельных напечатанных карточек с изображениями, для меня показавшимися очень несовременными, и попросили рассказать, что я вижу на картинках. Ну я им и рассказала, видимо, невпопад — к тому времени я мало что видела. Попросили произнести отдельные английские слова, и, наверное, им не понравились мои звуки «л» и «р» — с такими грассирующими лучше бы было определяться во французскую школу, а вот меня они совсем не смущали. Помню, у мамы был грустный вид. Но она не сдавалась. Появился следом ещё более дальний маршрут: сперва трамвай, потом метро, а в конце Арбат и логопед. До реальной школы тогда ещё оставались год-полгода. В шесть лет меня не брали, а семь мне исполнялось только в конце мая, точнее, 21 мая, так что в школу я пошла в семь лет и три месяца.

Говорящие фамилии

В нашей школе сформировались три первых класса: «А», «Б» и «В» («А и Б сидели на трубе… А упало, Б пропало, кто остался на трубе?»). Так вот, в этот «Б пропало» я и была зачислена. Учительница Анна Сергеевна была очень стильной, модной, ухоженной женщиной. На неё хотелось не только смотреть во все глаза, но и слушать её не отрываясь. Учительница была просто прелесть. Стройная, со светлым каре до плеч.

Первый урок был ознакомительным. Сбоку на столике стояли принесённые нами гладиолусы-астры-флоксы. «Девочка (мальчик), встань, расскажи, как тебя зовут, садись» — и уже не девочка, мальчик, а по имени.

Фамилии были всякие разные, но запомнились необычные: Согрешилин (он потом всех веселил, наверное, стал артистом), Бурчаков (бубнил под нос), Стариков (второгодник), Лефель (фамилия «туда-сюда», очень симметричная… и имя под стать, назад-вперёд, — Элла, девочка с первой парты, наша первая школьная красавица), Файерман (потом писала отличные во всех смыслах сочинения, тётя у неё трудилась в старших классах и работала в школьной администрации), Перкатова (последние классы сидела передо мной). А простых, Ивановых-Петровых-Сидоровых, в нашем классе не водилось. Зато были Фроловы, Яковлевы и Черновы. Был у нас и свой Сергей Безруков, из моего подъезда, со второго этажа. Чернова я запомнила вот почему: он был со мной, так сказать, братом по несчастью. Он ещё хуже, чем я, произносил букву «р». Прямо напрягался, как бы заикался, краснел и натужно выдавливал: «Р-р-р». Одобрения и поддержки у окружающих это не вызывало.

Постепенно эти фамилии получили адреса и разделились на «наших» (из близлежащих новостроек и деревянных отголосков малоэтажного Коптево) и «их» — они держались слегка обособленно и ездили издалека на двух транспортах, из места с укороченным названием Птичка (дома при птицефабрике).

Декрет

Наша милая учительница — объект для любования — с нами долго не пробыла. Покинула нас и ушла в декрет! «Недолго музыка играла». Сразу стало ясно, что таким хорошеньким здесь не место.

Она была светлым образом, светлым пятном. Больше за всё время десятилетнего обучения таких хорошеньких и не попадалось. Зато слово «декрет» запало мне в мозг не прояснённым в своей двусмысленности. Дома я мылась в ванне, натиралась мочалкой и напевала: «Я ушла в декрет!»

Родители были в замешательстве.

Мечты и логопед

Разучиться мечтать — это что, а вот даже не начать мечтать — грустно. Ну вот, совсем забылись собственные сказочные мечты и персонажи из этих ребяческих полугрёз. А как оказалось по жизни, не самое бесполезное занятие — мечтать. Из бесформенной тягучей массы вытянуть, почти как стеклодув, осязаемую форму, возможно, шедевр…

Так о чём же мечталось мне, школьнице начальных классов, в далёкие шестидесятые прошлого века? Мечты были простенькие, но глобального охвата: с помощью волшебной палочки оживить Ленина, да-да, вы не ослышались, дедушку Ленина, ведь он такой замечательный, почти что волшебник, и мир с ним станет ярче и счастливей. Он ведь друг всех детей! Но дальше волшебная лента мечты стопорилась, больше ничего не придумывалось, кроме глобального счастья и мира на всей земле. Ах нет, как же, была и моя личная удача — косвенно тень этого чуда (слово «воскрешение» я узнала намного позже) ложилась и на меня. Вот… это она, она, эта исключительная девочка, она это сделала (осчастливила мир)…

Боже ж ты мой, ни много ни мало, а я влезала в роль Бога! Прости и сохрани!

Бог в те времена совсем не приходил мне на ум и места никакого во мне не занимал. Церквей рядом не было, в школе его не упоминали, а была дома мама, которая твёрдо знала таблицу Менделеева и жила, исходя из этой материальной целесообразности. Воскрешение скорей всего, было навеяно посещением Мавзолея.

Трудно мне давались разные звуки. Язык как-то не дотягивался до нужных бугорков на нёбе, и всё смягчалось. Лампа звучала как «льампа», ландыши — как «льандыши». Добравшись до небольших особнячков Арбата, мама однажды повела меня к логопеду. Тётечка в белом халате быстро мне объяснила механику правильного произношения, и слова с «л» зазвучали достойно.

Мы с мамой обрадовались, и она, недолго думая, в качестве награды повела меня на Красную площадь, выстаивать в длинной очереди к Мавзолею.

Через какое-то время мы прошли внутрь, в душное пространство. Несколько ступеней вниз, потом ровный пол, оцепенелые люди. Два взгляда — налево и направо. Два саркофага за стеклом, по обе стороны я увидела две лежащие фигуры — Ленин и Сталин. Это были первые неживые люди в моей жизни. Очередь текла плавной лентой. Стоял почётный караул… Домой возвращались в молчании, ни словом не обмолвились. Вот такое по тем временам правильное детское поощрение.

Следующее посещение логопеда пришлось на букву «р». Она у меня тоже хромала. «На траве дрова, на дворе трава!» — мои раскатистые многократные повторения и страдания. Успех был так себе, малоубедительный! На этот раз мама повела меня пить чай с пирожными в ближайшее кафе, или даже не в кафе, а в кафетерий арбатского гастронома. Там отчаянно пахло свежей смолотой «Арабикой», но это я узнала позже.

Секреты дома

Вот решила припомнить атмосферу нашего дома времён моего младшего школьного возраста. Ко мне пришло это ощущение чего-то почти тайного, как тогда, когда (нечасто) к маме приходили жившие в Москве дальние родственники (обычно днём, когда папы не было). Такими они мне казались тогда, а ведь тётка — это совсем и не дальние. Звали её Фаина.

Я вполуха подслушивала, как перебирались незнакомые мне имена родственников: мать Фаины, дожившей до ста пяти лет (это врезалось как нереальное), и далёкие — из Ростова, Харькова и Мангуша (Мариуполя, азовского поселения греков). Говорилось почти что шёпотом, словно чётка за чёткой, перебирались старые истории. Позже на горизонте появилась дальняя родственница Мария (Мура), она очень даже потом пригодилась мне и косвенно моему мужу. Была она эдакая женщина, облечённая властными полномочиями и партийным билетом, сделала карьеру от директора меховой фабрики до начальницы в Виалегпроме — Мекке тогдашней моды. С её подачи потом в нашей семье появился Олег, закройщик и портной мужской моды (Лёвины костюмы на заказ — это его рук творенье).

Мамины родственники у папы не котировались, отношения с ними не приветствовались. Пожалуй, только счастливым исключением стал живший в Москве, но рано погибший от разряда электрического тока мамин младший и любимый брат Валерий, почти что точная весёлая и бесшабашная мамина чёрно-кучерявая копия. Женат он был на племяннице Есенина Людмиле, что, видимо, у папы вызывало дополнительный, освещённый романтикой трепет. Была она чудо как хороша, крашеная блондинка с ярким маникюром, этот ухоженный вид почти совсем не портил неизвестно как потерянный от несчастного случая глаз, заменённый на стеклянный. Любил Валерий её самозабвенно — это чувствовалось даже мною, маленькой девочкой. Работала она где-то секретаршей и была очень начитанна.

Помню разговор, когда они гостили у нас в квартире и остались ночевать (так бывало обоюдно не раз, жили они на другом краю Москвы, где-то в Измайлово). Так вот, она первая, кто рассказывал мне на ночь притчи и спрашивал, как я поняла. Конечно, я понимала совсем буквально, и она мне раскрывала другой, скрытый за аллегориями смысл. Я точно помню, что это вызывало во мне странное чувство оцепенения (и какого-то несоответствия её ожиданиям), как будто я прикоснулась к совсем новому, непонятному мне миру внутренних образов. Эти образы жили у меня внутри, но они были сами по себе и не были связаны между собой. Маму же особенно не интересовало, что и как я там внутри себя понимаю. Со мною ещё никто так не говорил, и этот первый опыт чётко врезался в память.

После гибели Валерия общение и связь прервались, стали только иногда доходить сведения об осиротевшем Алике, единственном сыне Валерия и Людмилы, но всё с папиной «обёрткой», что он пошёл не по тому пути… Этот Алик остался в памяти как человек, который первым обрезал мне ногти острыми пирамидками, концами вверх, сильно заузив с боков и выдав за эталон тогдашней маникюрной моды (было немножко больно и запомнилось). Был он весь такой современный и напижоненный, в противовес нашему сонному царству. Уже из взрослой жизни дошли сведения, что ничего хорошего из Алика не получилось, большой хвастун стал всего лишь «богатеньким» директором гаража времён перестройки, а его единственная дочь, красивая зеленоглазая девица, — манекенщицей в Париже.

Вспомнилась ещё одна история. Мамины родители ушли очень рано, отец — от крупозного воспаления лёгких, после того как тайно уходил из дома (его предупредили, что утром за ним придут). А вот мать, моя бабушка Екатерина, в 1954 году гостила у своей дочери и маминой сестры Виктории в Ростове, которая удачно вышла замуж за подававшего надежды дядю Серёжу Пузикова. Моя мама как раз вынашивала меня, когда из Ростова папе пришла телеграмма, что бабушку госпитализировали с инсультом. Чуть позже она умерла. Со слов папы, он скрыл эту информацию от моей беременной мамы. Только сказал, что она болеет. Так ли это было на самом деле и как она всё узнала и пережила это, я не знаю.

Жила ли она с чувством тревоги, а затем и вины, что не похоронила свою маму? Как это было точно по датам, не знаю, только факт, как-то позже осознанный и совмещённый в воображении, что я родилась, а моей бабушки не стало в один год, меня накрыл и ошарашил на время, но не обсуждался из-за отсутствия близких отношений с мамой и практики вообще что-то обсуждать вслух (секретничала она с другими, доверенными фаинами). Дату смерти бабушки я так и не знаю, как и то, где она похоронена.

Почти член семьи

В 1961 году мои родители стали автомобилистами. Под бал коном одиноко стояла она, новенькая голубая «Волга». Нужно было срочно что-то делать. Надо было научиться ею управлять, да и справить ей домик-гараж, чтобы не вздрагивать по ночам. Мама первая сдала все экзамены, техническую часть и вождение на Подкопаевской (к ней там придирались и подкапывались — мои детские ассоциации), но мама выстояла и сдала — небывалый случай — и вождение, и техническую часть с первого раза. Очередь была за папой. Я слышала разные слова: «коленвал» напоминало мне «Калевалу» — эпос, мамино чтение для нас, — людей со странными финскими именами и ещё более удивительными поступками. Ещё звучало: двигатель внутреннего сгорания, свечи (видела только восковые) и зажигание. Двигатель был с внутренним сгоранием. Нравилось мне красивое по звуку: карбюратор, кар-кар-кар. Папа на этой дистанции пришёл вторым.

Конец ознакомительного фрагмента.