Летиция, или На осколках памяти

Ирина Июльская

Послевоенная Москва… Три девочки-подружки Тоська, Лидка и Люська, их взросление, отношения со взрослыми. События от конца 40-х годов до наших дней. В повествование войдут и знаковые события времен СССР, Фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Истории успеха и неудач подруг, ошибки в личной жизни их, а потом и их детей. Всем, кто любит фильмы «Москва слезам не верит», «Стиляги» о москвичах и не только.

© Ирина Июльская, 2023

ISBN 978-5-0055-7636-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ДЕТСТВО — ЮНОСТЬ»

ГЛАВА 1 Подруги

Тогда она была просто Люськой или Людмилой Веревкиной, так было записано в классном журнале старой школы, еще дореволюционной постройки на окраине Москвы, куда волею судьбы их с Тоськой Нечаевой записали в один первый «Б» класс. Собственно, Люська и была ее подругой по парте и по дворовому послевоенному детству.

Старая, деревянно-барачная Москва конца 40-х годов… голубятни, сараи с курами и кроликами, поленницы дров для печек, незапертые двери… сейчас диву даюсь, как не боялись восьмилетней девчонке давать в руки топор. Тоська, крепко сбитая, лихо научилась колоть дрова, а бывало, что вставала в пару со взрослыми пилить бревна. Уж не знаю какой от нее был толк, но занятие это ей нравилось, и она с радостью соглашалась. Взрослые, сами недавние деревенские жители, перебравшиеся в Москву, резонно рассудили: — Пусть приучается… мы-то в ее годы уже во всю помогали: и дрова кололи, и воду носили, и много чего еще! С самого малолетства тяготы несли и ничего. Короче, благодаря Богу, руки-ноги Тоси остались целы после близкого общения с колюще-режущими предметами, ведь и топор, и пила были всамделишные, настоящие.

Но было в том бесшабашном детстве и много радости: ощущение полной свободы действий и передвижений. Главное было вовремя вернуться к ночи, а так… где-ты, с кем ты, старенькую бабушку волновало мало. Мать Тоськи была все время на работе, приходила усталая и поев, заваливалась спать, чтобы встав рано утром, успеть сделать какие-то дела по хозяйству и бегом на завод. Опоздание на режимном предприятии каралось жестко, а за прогул можно было и под суд пойти, как в недавние военные времена. Хорошо, что завод был совсем рядом, минут семь ходьбы, а если бегом, то и того меньше.

Ради правды скажу, что в тогдашней барачной Москве дрались часто и громко. Жили скученно и «уплотненно» в комнатушках с тонкими перегородками, битком набитыми родней от мала до велика, развернуться было негде, поэтому дрались во дворах с криком, ором, до крови, собирая тем самым толпы зевак. Привычка бегать смотреть на драки и пожары перекочевала в Москву вместе с бывшими деревенскими жителями, прибывшими в нее в двадцатых-тридцатых годах прошлого столетия. В шестидесятые началась массовая застройка пятиэтажками, люди переехали в отдельные квартиры, так постепенно племя это вымерло. Дети их стали москвичами, пусть и в первом поколении, а сейчас, по прошествии более полувека, окончательно исчезли и бабульки на лавочках. Современным бабушкам и дедушкам некогда, они лучше в соцсетях посидят и там все пообсуждают. Даже соседи по лестничной площадке теперь не знают друг друга по имени и в лицо. И все изменилось за какие-то полвека.

А тогда мы росли на улицах города, он был нам, как дом родной. В старых дворах, среди зарослей космей и мальв бегали дети, понятия не имеющие, что такое мобильник и затягивающие в него соцсети и игры. Играли в мяч, в классики, в скакалки, мальчишки в войнушку и в казаки-разбойники. Все это доставляло нам огромную радость. Кино было сродни улету в виртуальную реальность, эффект был почище чем от новомодного 3Д, а эскимо на палочке за 11 копеек радовало не меньше чем поход в Макдональдс современных детей. Уже давно став взрослой, понимаешь, что настоящее счастье человек испытывает только в детстве, несмотря на склоки родителей, школьные неприятности, ты твердо веришь, что впереди жизнь и так хочется побыстрее вырасти.

Их было трое закадычных подруг: Тося, Лида и Люся. Втроем они образовывали единую сущность, хотя по отдельности были такие разные: бесхитростная до дури Тося, хитренькая, но так, что все об этом знали, Лида и мудрая не по годам Люся. Умна она была каким-то чисто житейским умом, которым обладали женщины опытные, постарше. Может сказалось то, что растила Люську бабка, которая ей не была родной, а так, какой-то дальней одинокой родственницей. Именно от этой молчаливой и всегда чем-то озабоченной женщины Люська и научилась житейской мудрости. Она могла все чувства выразить одним словом и взглядом, и… как припечатывала. Пока бабка была жива, Люська была у нее на посылках: и на рынок, и в жилконтору, и еще куда пошлют. Если задание было по какой-то причине не выполнено, Кузьминична, так звали бабку, надевала на нос старые круглые очки с оторванной дужкой и начинала дотошно выпытывать у Люськи, что, да, как и почему поручение не было исполнено. Обманывать ее было бесполезно, Люська знала, что бабка обязательно узнает правду, не поленится пойти по ее следу и докопаться до истины:

— Для тебя ж, дурехи стараюсь, ум в тебя вкладываю. Вот не будет меня, останешься ты с жизнью один на один, вспомнишь тогда меня. —

Говоря современным языком, Кузьминична была настоящим педагогом-психологом, имея за душой всего два класса деревенской школы, жизнь она знала получше иного академика. Частенько приводила случаи из своей жизни и рассказывала, как осталась одна на белом свете сиротой и проживала, как говаривала, «в людях». Кем только она не была: и нянькой, и батрачкой, поэтому и школу ей пришлось рано бросить, а читать она заставляла Люську. Читали все подряд: газеты, книги, которые им попадались. Постепенно Люська полюбила чтение и брала книги у соседок, одиноких сестер-немок, старых дев. Они были образованные, занимали две комнаты в доме напротив. В одной из комнат стояло черное пианино с подсвечниками и было множество книг на полках. Люська любила приходить к ним, хоть и бывала у них реже, чем хотелось. Она стеснялась своего старого платья и босых, грязных ног от немощеных мостовых.

Соседки в их бараке жалели Люську. Сиротинушка круглая в подчинении у бабки растет. Так и мыкалась с малых лет она, пока после смерти старого деда — георгиевского кавалера царских времен, в освободившуюся комнатенку не заселилась Фрося — молодая незамужняя женщина лет двадцати трех — двадцати пяти. С тех пор за тонкой барачной стенкой весь день-деньской стучала зингеровская машинка, Фрося была портнихой и классной закройщицей. Слава о ней быстро разлетелась по округе, появились заказчицы, бывало, что приходили дамы — жены номенклатурных мужей, приносили трофейные отрезы: панбархат, муар, натуральный шелк, тончайший маркизет — настоящее великолепие из Европы, о таком наши советские женщины, обходившиеся простеньким ситцем, сатином, реже шелком, и не мечтали. Заграничные ткани манили, на них можно было смотреть и любоваться, как на картины мастеров.

Фрося была доброй и улыбчивой со всеми заказчицами: и с дорогими трофейными отрезами, и с приносящими на пошив простенькие ткани.

Как-то, когда стук швейной машинки на время стих, Люська постучала в Фросину дверь и услышав: «Входите!», вошла. Эта комната была Люське хорошо знакома, при жизни старого солдата Японской и Первой мировой войны Анисимыча она заходила к нему иногда. Комнатушка метров пяти-шести. Анисимыч — старик уже хорошо за семьдесят, кряхтя вставал, опершись на палку. Покопавшись в ящике сбитого из досок стола, доставал конфетку или пряник и протягивал угощение Люське. Иногда приглашал ее к столу. Они пили крепкий, огненный чай, Анисимыч из граненого стакана, Люське же наливал кипяток в эмалированную кружку. Соседки во дворе поговаривали, что Анисимыч кем-то приходился Кузьминичне и благодаря ему она и прописалась в Москве, но вопрос этот мало волновал Люську, а деда Анисимыча она искренне оплакивала, когда он тихо помер в своей каморке на топчаньчике. С его смертью раскрылся один секрет. Дело в том, что дед знал много старинных солдатских песен и любил петь. Минувшие годы не стерли их из памяти старика. Песни были длинные, долгие, целые песенные поэмы о нелегкой солдатской службе, о жене и детях, оставленных дома. Люська иногда прислушивалась к тому, о чем пел дед, а он на ее расспросы отвечал: «Вот Николашка — был Царь! А эти — Антихристы!». Так вот, чтобы проходящие мимо окна люди не думали, что Анисимыч поет трезвым, он хитрил: наливал в пустую чекушку воды и ставил на стол. По его понятиям, петь трезвым было неприлично, а пьяненькому самое то. Потом только Люська узнала, что в тридцатые, уже пятидесятилетний Анисимыч, бежал с семьей от раскулачивания из родной рязанской деревни, бросив все нажитое. А из нажитого был дом с земляным полом, корова да лошадь. Не любили мужики в деревне Анисимыча именно за трудолюбие и трезвый образ жизни, кое-кого это настораживало — брезгует односельчанами, сторонится, значит себе на уме. Вот, какой-то недруг и записал Анисимыча в кулаки. А какой он кулак? Наемный труд не применял, жена хворая, кроме старшего сына трое девок, а от девок какой толк?! Но мир не без добрых людей. Сосед шепнул: — Дмитрий Анисимыч, беги, завтра тебя арестовывать придут. В ту же ночь Анисимыч покидал на телегу пожитки, усадил на нее младших детей и направился в Москву, где устроился грузчиком. От непосильных тяжестей заработал себе брюшную грыжу, жена вскорости умерла, что стало с детьми неизвестно, так он и жил одиноко на крошечную пенсию. Был он неграмотен, но интереса к жизни не потерял и регулярно ходил на открытые тогда заседания Нарсуда, что на Писцовой улице. Садился всегда на первый ряд, судьи его хорошо знали и здоровались с ним, а бывало, кто-то из них спрашивал после судебного заседания:

— Ну, как, дедушка правильное суд принял решение? —

И, услышав в ответ одобрение, покидал зал заседания с чувством выполненного долга и восстановленной справедливости.

Глава 2 Фрося

Так, со смерти деда Анисимыча и заселения в его комнатенку портнихи Фроси, жизнь Люськи стала меняться. Да и сама дедова комнатушка с приездом Фроси изменилась до неузнаваемости: были поклеены новые обои небесно-голубого цвета, покрашены окно и пол, на помойку был отправлен старый топчан, (его тут же кто-то унес) стол из досок, а вот добротный шкаф лучших дореволюционных времен, портниха оставила, но, конечно, не в память о деде, которого она не знала, а исключительно благодаря габаритам и наличию множества ящиков и полок внутри. Хорошенько помыв и проветрив его, а также аккуратненько расстелив газетки по полочкам, Фрося умудрилась втиснуть в него весь свой нехитрый скарб, вошло все: от одежды до провизии, а голубой эмалированный таз с кувшином, — такие необходимые для жизни в бараке, она поставила на верх «шифоньера», так по старинке называла шкаф Фрося. В комнате, впритык к шифоньеру, была придвинула кровать с панцирной сеткой и никелированными шишечками, что в послевоенную пору было признаком достатка. Кровать, покрытая пикейным покрывалом, из-под которого виднелся накрахмаленный подзор с зубчатым кружевом по краю, подушки в белоснежных наволочках с вязанными крючком прошвами, пышно лежали одна на другой, покрытые тюлевой накидкой. Все это создавало теплый домашний уют небогатого убранства жилища портнихи. На стене было несколько картинок, вырезанных из журналов, у окна стояла швейная машинка, рядом один из двух имеющихся стульев. Как ни странно, Фросе удалось создать относительно-свободное пространство даже в такой крохотной комнатушке. Кроила Фрося на большой доске, которую клала на кровать. Доска досталась от соседа-чертежника, уехавшего из Москвы в длительную командировку на строительство нового года в Сибири. Он сам приволок эту доску Фросе:

— На, тебе пригодится. — и распрощавшись отбыл в дальний край.

Фрося была молода, недурна собой: белолица-белозуба, носила строче-вышитое белье из атласа, которое после стирки развешивала сохнуть во дворе на веревки. Времени приглядывать за ним не было, поэтому просила Люську, иначе, как пить дать, — сопрут. Хорошее белье, как и остальные вещи, включая и постельные принадлежности частенько крали тогда. Чердака не было, вот и развешивали постирушки во дворе, как-то незазорно это было — развешивать нижнее белье. Ладно у Фроси, оно было красивым, прекрасно держало форму и делало ее фигуру точеной, благодаря опыту знакомой белошвейки, которая шила еще настоящие корсеты знатным дамам былых времен. А вот кальсоны мужицкие, иногда с заплатками, вывешивать на всеобщее обозрение… хотя, хуже всего обстояло дело с женскими панталонами. Были такие, с начесом. Как правило до колен и терявшие цвет после первой же стирки, а от кипячения и подавно. По слухам, какой-то французский актер накупил на рынке женское белье и устроил в Париже выставку, чтобы высмеять на весь свет то, что приходилось надевать на тело русским женщинам. А то, что климат у нас совсем неевропейский не учитывалось совсем.

Незаметно Люська стала выполнять некоторые несложные поручения портнихи: распарывала, сметывала, заметала от обрезков и ниток пол — неизбежные у шьющих на дому. Как потом выяснится, официально Фрося числилась на фабрике по пошиву постельного белья, шила наволочки и подрубала простыни, но ей это было нужно только для того, чтобы не попасть в разряд тунеядцев. В СССР строго следили за трудовой занятостью, граждане обязательно где-то официально работали, исключение делалось лишь для людей с тяжелой инвалидностью и домохозяек. На самом деле в этом была другая подоплека — не оставлять времени для теневого бизнеса и скрытой предпринимательской деятельности, как чуждых для советского человека — строителя коммунизма. Особенно строго было с этим в центральных областях России, с преобладанием русского населения.

Стук машинки в комнатке Фроси стоял день-деньской, надо было и норму выполнить, и с частными заказами успеть к сроку, поэтому помощь Люськи была очень кстати и разобравшись кое-как с уроками, девятилетняя школьница стала у портнихи на подхвате и большей частью находилась в ее комнатке. Исключения были только во время визитов в гости к Фроси их участкового милиционера Тимофея Егоровича, краснолицего здоровяка с портупеей, лет под сорок. Когда он приходил с каким-то надуманным предлогом, Фрося отсылала Люську к себе. Они закрывались и через непродолжительное время происходило всегда одно и тоже: за тонкой стенкой был слышен приглушенный смех Фроси, затем начинал скрипеть пружинами матрас кровати с шишечками, все сильнее и сильнее. Бывало, что изголовье кровати таранило стенку шифоньера, да так, что начинал греметь таз от сотрясаемого в нем кувшина, да и сама перегородка ходила ходуном. Но хуже всего было то, что во время этого сотрясения со стуком Фрося стонала, порой и на пару с Тимофеем Егоровичем, хотя он стонал меньше ее, но громче, особенно в самом конце. Потом все стихало и участковый уходил. После его ухода Фрося начинала опять строчить, а это означало, что Люська может вернуться в комнату портнихи. От цепкого детского взгляда не ускользало, что после Тимофея Егоровича Фрося была немного растрепана, коса ее лежала вдоль спины, а до прихода участкового была аккуратно уложена вокруг головы. Случалось, что на наспех заправленной кровати оставалось что-то из исподнего Фроси, она смущалась и скомкав атласный пояс для чулок или еще что-то из нижнего белья, прятала это под покрывало со словами: — Совсем забыла… Вот, приготовила постирать… —

В ту пору Люське уже было девять лет и она начала понимать зачем к Фросе ходит участковый, что частенько бывало во время его дежурства. Она даже иногда подсматривала за ними в щелку на стене, но тетка заметила и Фрося повесила на стену коврик, чем закрыла все щели в перегородке.

Так и протекало детство Люськи. Сотрудничество с Фросей принесло свои плоды: Люська потихоньку втягивалась в процесс кройки-шитья. Бывало, что и сама Фрося советовалась с ней по поводу выбора фасона. В небогатом арсенале портнихи была еще дореволюционная книга по шитью и несколько модных журналов, которые было непросто тогда достать, лишь недавно отменили продуктовые карточки, легкая промышленность только начинала развиваться. В магазинах стали появляться отечественные ткани: крепдешин, шерстяной креп, вощеный сатин, что смотрелся как шелк, и вошедший тогда в моду штапель.

Кроила Фрося лихо, даже виртуозно, как заправский мастер. Сняв мерки с заказчицы, быстро делала необходимые расчеты и выкройку на газете, потом примеряла ее на самой заказчице, делая необходимые поправки. Люське иногда удавалось видеть процесс примерки, наблюдая за пальцами портнихи, ловко орудующей ножницами по приложенной к телу выкройке, она искренне восхищалась мастерством Фроси и как-то после ухода заказчицы сказала:

— Вот и я так хочу! Научи меня, Фрося! —

Фрося открыла свой шифоньер и покопавшись в нем, достала отрез из сатина. Красивый, темно-синий в белый горох, он блестел, как настоящий шелк. Она быстро сняла с Люськи мерки и записав их на бумажке, начала резать ткань острыми портновскими ножницами:

— Запомни, девочка — главное, это хорошие острые ножницы. Затем протянула Люське раскроенное платье, состоящее из лифа без рукавов и слегка присборенной юбки.

— Фасон простой, но с него и начнем. Машинка у меня только одна, к ней я тебя не допущу, поэтому шей на руках, как шили в старину, швом «назад иголка» — и Фрося сделала несколько показательных стежков для примера.

Это стало отправной точкой, началом Люськи-модельера и невообразимой модницы на всю ее оставшуюся жизнь.

Глава 3 Лидка и ее семья

Лидка была пигалицей. Маленькая, худенькая, светловолосая и голубоглазая, она умело манипулировала своей матерью и прикидываясь больной, хорошо паразитировала за счет старшей сестры Валентины, разница с которой была всего два года, а с виду казалось, что на значительно больше. После ухода из семьи отца вся тяжесть пала на четырнадцатилетнюю Вальку. Высокая, крепкая, наделенная от природы недетской силой, Валя была в семье за мужичка и вместе с матерью Ксенией волокла по жизни тяжести: сумки, ведра с кормом для домашней скотины, мешки с овощами из подмосковной деревни, где жила родная сестра Ксении Дарья.

Был случай, который Валентина впоследствии частенько вспоминала, особенно после рюмочки-другой, что происходило с ней весьма редко и только по праздникам. Ей не было еще и пятнадцати лет, когда мать отправила ее к тетке в деревню за картошкой на зиму. Стоял ветреный, холодный день конца октября. На Валентине была широкая юбка из черной байки и материна телогрейка, которую сейчас называют ватником. На голове — платок, на ногах сапоги-керзачи, еще отцовы, на три-четыре размера больше. Не велика премудрость — набила в мысы газет и в путь! Спасибо, что отец их с собой не забрал, когда ушел к молодухе, оставив двоих дочерей и малолетнего сына Борьку на попечении бывшей жены Ксении. Об этой истории, напишу ниже, она заслуживает того, уж больно типична на все времена.

Ксения работала в трамвайном депо, откуда в 1899 году пошли по Москве, громыхая и звеня, первые трамваи, что по тем временам было настоящим чудом. Бывшая деревенская жительница Ксения пошла работать в депо путевой стрелочницей, а трамвайные вагоны в то время помимо пассажиров перевозили еще и грузы, так было и до, и во время войны, и после нее, аж до 1972года. Ксения работала в конце маршрута, в трамвайном тупике, где была стоянка вагонов. Во время транспортировки случалось, что мука просыпалась и мать Лидки и Валентины заметала ее в плотный холщовый мешок, а потом уносила домой, когда работала в вечернюю смену, а чаще совала в руки старшей дочери через дыру в заборе депо. Мука была с сором, для выпечки непригодная, но страх быть пойманными преобладал над разумом. В те времена законы были суровы и можно было попасть под статью запросто, даже за бросовую муку. На свалку можно, домой — нет!

Так вот, привезла в деревню Валя мешок с мукой для теткиной коровы, а назад в Москву повезла два мешка: один с картошкой, другой с капустой и морковью. Тетка Дарья помогла племяннице поднять и перекинуть через плечо оба мешка, крепко связанных один с другим и отправила в путь. До железнодорожной станции километра два, не больше, на Савеловском вокзале мать встретит, а от него до их дома недалеко, да и на трамвае доехать можно.

Шла Валя, шла, уже пол пути прошла. Устала. Решила хоть немного посидеть, отдохнуть на мешках. Попыталась снять их с плеч, а мешки — бац! Сомкнулись вокруг шеи, как хомут и девчонку к месту словно прибили. Стоит Валя на пустой дороге, головой в землю уткнувшись. Смеркаться стало. Холодный осенний ветер юбку задрал. Так и стояла, пока не дождалась проходящего мимо мужика, он-то и помог девушке-подростку мешки поднять. По прошествии времени, вспоминая тот случай, Валентина смеялась, а ведь не пройди тот мужик, чтобы было с ней совсем еще девчонкой…

Мать не зря за обедом подкладывала старшей дочери кусок покрупнее и пожирнее, знала кто у нее тягловая лошадь. А на тощую Лидку со вздохом указывала:

— Ну, что с нее взять — больная. Вон, — дробненькая какая. —

Жизнь прожив, ни разу ни от кого не слышала и нигде не читала это выражение. Наверное, это неологизм, принадлежавший самой Ксении: дробненькая — значит нецелая, меньше нормы.

Лидка с раннего малолетства почувствовала всю выгоду от такого положения в семье и настолько вошла в роль больной девочки, что умело избегала многих домашних трудов и забот, переложив их на плечи старшей сестры, которая и по хозяйству, и за младшим братом присматривала. Борька, — третий ребенок Ксении и Петра, был непоседой, весь день юркал туда-сюда, устав, засыпал где придется, чаще в уголке комнаты на старом одеяле. Все бы ничего, пострел, как пострел, но была у него, мягко говоря, одна малоприятная особенность — Борька накладывал в штаны и чуть ли не до пяти лет. Уж чего с ним не делали: на горшке заставляли сидеть подолгу, мать порой и по жопе шлепала. Все без толку! Стоило ему после безрезультатного сидения на горшке надеть штаны, а матери с сестрами отвлечься, как все тут же и происходило. Борька, стоя делал свое «большое дело» прямо в штаны с поперечной лямкой на груди. Тогда у всех были клички, Борькина была — Серун. Эту кличку дала ему Лидка. Отмывать брата, конечно, приходилось Вале. Лидка в таком случае часто убегала во двор, а старшая сестра ставила на плиту воду, за которой еще нужно было с ведром на колонку сходить, доставала таз и в нем мыла сначала Борьку, а потом отстирывала его штаны. Мать нашила их несколько штук из темного сатина и хлопковой саржи. Излечил Борьку от этого неприятного «диагноза», раз и навсегда, еврей — любовник матери, Евгений Петрович — преподаватель ремесленного училища. Уж, что он сказал ему такое, никто так и не узнал, но после этого в штаны младший брат больше не накладывал. И сестрам Евгений Петрович приказал Серуном брата больше не называть.

Забегая вперед, напишу, что Евгений Петрович имел жену и дочь, что не мешало ему ходить на сторону к Ксении много лет, после того, как она осталась брошенкой с тремя детьми. Ей было всего чуть за тридцать и ее ранний деревенский брак, как сейчас бы сказали, — изжил себя. А ведь благодаря Ксении Петра не взяли на войну. Был он не шибко грамотным, косноязычным, но карьеристом был от природы. Удалось вчерашнему деревенскому парню в Москве построить карьеру быстро, а главное, прочно. Еще до войны устроился он на крупный завод «Знамя Революции», начинал с низов, но стал легко и гладко продвигаться по служебной лестнице во многом благодаря льстивому языку, умением вовремя поддакнуть кому надо, поднести магарыч, да еще и со знатным куском свинины и куриными тушками. Вот из-за этой живности Ксения и отказалась от благоустроенной квартиры с водопроводом и канализацией, которую их семье предоставил завод. Ну, не могла она жить без кур, свиней и другой домашней скотины! Деревенская привычка взяла верх! Немного пожив в редких по тем временам хоромах с удобствами, но без сарая с курами и поросенком, Ксения решила вернуться назад в свою хибару, обменяв квартиру на одну комнату метров двадцати, которую перегородили и получилось две: одна побольше, другая крохотная.

Завод был военный, как и все крупные производства того времени. Петр уже стал начальником цеха и председателем заводского профкома, органа по тем временам своей властью и значимостью уступающим лишь партийным.

С объявлением войны, началась всеобщая мобилизация, все становились под ружье. Многие молодые приписывали себе год-другой, чтобы пойти воевать на фронт. Петр, спрятался за жену, та бегом к прикормленному начальству и когда в заводском дворе уже выстроился строй призывников-новобранцев, чтобы прямиком отправиться защищать Москву, в этот последний, решающий момент перед строем появилась Ксения и протянула офицеру заветную справку об освобождении от воинской повинности, или бронь на Макарова Петра Ефимовича.

Офицер, прочитав документ дал команду: — Макаров выйти из строя! — а у Ксении все же спросил:

— А Вы кто такая? —

На что она, не растерявшись, ответила:

— Я — представитель завода. Макаров нужен на производстве. —

В этот же день ее Петр ночевал дома с семьей, а мобилизованные заводчане пошли воевать. Забегая вперед напишу, что еще война не закончилась, а муж Ксении открыл свой личный «второй фронт», иначе, завел любовницу и был таков. Но больше писать об этом не хочется, а писала исключительно ради Лидки — достойной дочери своего отца и его логическим продолжением, так как изворотливостью и приспособленчеством она была вся в своего папашу.

Глава 4 Ксения

Редко, очень редко, но все же случалось счастье в семье Ксении и после ухода из семьи мужа. Неграмотной, с натруженными руками от тяжкого физического труда с раннего утра и до ночи, но и ей с детьми жизнь подкидывала иногда подарки в виде приездов деверя, или, кто не знает, брата мужа, что случалось нечасто, обычно с его проездом через Москву. Так уж получилось, что Петр ушел, а Егор или, как его звали Юрий, не забыл о первой семье брата и когда приезжал в гости щедрость его не знала границ. Ксения и дети знали, если приехал дядя Юра, — будет праздник. Он хватал ребят в охапку и вел по магазинам, где обувал-одевал всех троих, покупал игрушки, сладости. Высокий, в ладно сидящей военной форме, он казался красавцем-богатырем из сказки. Идти с ним рядом было до невозможности приятно, а когда на нем был белый китель… Ксения украдкой вздыхала: — Эх, вот за кого надо было замуж выходить! —

Егор, или Юрий, был моложе ее года на два-три, а если учесть, что поженились они с Петром, когда ей еще не было семнадцати, то Егору было и того меньше, поэтому в мужья Ксении он не годился по малолетству. В самом деле, не цыгане же они, у коих и тринадцатилетние женихи с невестами нередко

Скромный и трудолюбивый Егор достиг жизненного успеха (дослужился до генерала) во многом благодаря стараниям и огромному желанию учиться, а также новой власти в стране, выдвигавшей на посты людей из народа. Выходец из крестьян, Егор самостоятельно подготовился и сдал экзамены в высшее военное заведение, блестяще его закончил. Умный, от природы наделенный скромностью и тактом, он был младшим из троих сыновей в семье Макаровых. Дом их был напротив дома родителей Ксении. Все они были соседями в рязанской деревне, где Ксения считалась первой невестой из обеспеченной семьи. Она была невероятно хороша собой: высокая, стройная, синеокая и белолицая. Черты ее лица были исключительно правильными, высокий лоб, нос великолепной римской формы, всем своим обликом и статью Ксения выделялась из жителей села. Родители души не чаяли в старшей дочери. Приданное ее было завидным: полная шкатулка золота: перстни, серьги-кольца, царские червонцы, а также шубы, шали, сундук с бельем и платьями. Носить, — не переносить! Материальный фундамент для молодой семьи был заложен крепкий, но именно материальный. Мать Ксении, сама закончившая гимназию с похвальным листом, к образованию дочери отнеслась равнодушно и с наступлением зимних холодов, когда дочь ходила в первый класс деревенской школы, сказала:

— Не ходи, дочка в школу, спи. От ученья одна тоска! Добра у нас хватит, приданного тебе хорошего дадим. Выйдешь замуж за Петю и будете с ним по гостям с гармошкой ходить! —

Ксения, вспоминая слова своей рано умершей матери, говорила:

— То-то я всю жизнь на гармошке играю. Эх, была бы я грамотной, не кайлом бы махала. —

Увесистую шкатулку с золотом украли, Петр ушел, и все… ничего у Ксюши не осталось, кроме как пойти вкалывать в депо, дома с хозяйством управляться и троих детей одной поднимать.

И, все же, на своей личной жизни Ксения крест не поставила, красоту не растеряла, фигуру не испортила и принарядиться любила. Займет-перезаймет, а понравившиеся туфли или платье купит. Одалживать бегала к сестрам-немкам, они охотно сужали ее деньгами. Возвращала долги Ксения всегда вовремя и свежие яйца от своих кур-несушек не забывала принести немкам в знак благодарности. Сестры, — старые ученые девы, любили иногда поговорить с неграмотной Ксенией, поражаясь ее природному уму и правильной речи. И, вправду, язык у Ксении был подвешен, а ее благородная внешность заставляла думать, что эта женщина не из простых и только, когда надо было прочитать какой-то документ и расписаться в нем, сразу обнаруживалась ее неграмотность. В 30-х годах многие взрослые пошли учиться на Ликбез. Ксения, тогда совсем молодая, решила тоже пойти учиться, купила тетрадки, ручки, карандаши, но кто-то из многочисленных детей в их дворе узнал и обсмеял взрослую тетеньку, которая, как и они пойдет в школу учиться. Тут Ксении не хватило ума или просто желания не обращать внимания на глупых недоростков и побороть в себе страх быть обсмеянной, а может просто домашний быт затянул и трое маленьких детей, так и осталась она неграмотной до конца жизни.

Глава 5 Похороны куклы

Детская жестокость и коварство поражают порой самого циничного и умудренного жизненным опытом взрослого. Нет, про моральных уродов, мучающих животных, писать не буду, но память хранит на себе зарубки, нестираемые даже по прошествии многих лет. Но не обо мне речь, хотя и у меня есть, что вспомнить. Эту историю из своего детства рассказала мне Тося Нечаева, восьмилетняя девчонка с бывшей окраины Москвы, что рядом с метро Динамо.

Это был, в свое время, дачный поселок Петровско-Разумовское, вплоть до 70-х годов прошлого века застроенный деревянными постройками с печным отоплением и удобствами во дворе. Имелся в нем немаленький пруд, где когда-то поили скот на пастбище. Его засыпали перед Олимпиадой-80. Даже не верится, что на памяти одной человеческой жизни так преобразилась Москва. Сейчас это один из современных и красивейших городов мира, изменившийся до неузнаваемости, но в нем еще остались крохотные островки из моего детства и даже детства моих родителей. В майские теплые дни, когда многие москвичи разъезжаются по дачам, город пустеет и жизнь в нем замедляет свой бег, я люблю пройтись по памятным местам и каждый раз вспоминаю строчки А. Арбузова из его пьесы «Таня»: «Детство продолжается, но уже без меня.»

Была у Тоси в детстве какая-то родственница, девчонка с рано проросшими ростками стервозности: мстительная и страшно завистливая — Шура. Нет, я вовсе не любительница штампа «маленькая сволочь», но как показала жизнь, есть и такие, причем с самого раннего возраста. Как-то, одна знакомая воспитательница детского сада сказала мне:

«Сразу видно из кого кто вырастет. Есть изначально испорченные дети. Наверное, наследственность такая и перевоспитать их невозможно, они могут притворяться кем угодно, но гены подлости сидят глубоко у них внутри и этого не вытравить.»

Как показала жизнь, она оказалась права. Шура из маленькой сволочи выросла в большую, или во взрослую, а потом и в старую, но все же сволочь.

Как я уже писала, росли дети тогда на улице, в близлежащих дворах. Детей было много, они образовывали собой тесные компании, в которых связи были порой покрепче родственных. Утаить что-то было невозможно, все жили на виду, а бабки на лавочках служили лучше всякого осведомителя, «сарафанное радио» работало тогда во всю. Случалось, что ссорились и дробились на враждующие между собой группировки. Все, как во взрослой жизни: были и сплетники, и даже наговоры с враньем, и обидные клички. Повзрослев и создав свои семьи, бывшие из «дворовых» детей передавали уже своим детям истории из их закончившегося детства. Так и тянулась цепочка преданий из поколения в поколение, и только переезд в другой, отдаленный район обрывал эту цепь.

Тосе на толкучке купили большую куклу — дорогую, немецкую, трофейную. У нее было красиво расписанное фарфоровое лицо с алыми губками и голубыми, будто вопрошающими глазами. Ручки-ножки тоже были из фарфора, в верхних частях они были из мягкой ткани нежно-розового цвета, которая крепилась к телу куклы, обеспечивая тем самым подвижность конечностей и возможность усаживать ее. Роскошное платье с кружевами и лентами, туфельки, а главное, две длинные косы делали из игрушки настоящий шедевр. Мать Тоси была в восторге, ей настолько понравилась кукла, что она не смогла удержаться и отдала за нее почти все деньги, предназначенные для совсем другой покупки. Видимо, мать, тем самым, реализовала и свою давнюю мечту из детства.

Домой вернулись обе счастливые. Старая бабушка только вздыхала и качала головой, глядя на дочь:

— Ты кому куклу купила? Радуешься больше, чем ребенок! —

Кукле нашли почетное место. Отныне она будет восседать на кровати, застеленной накрахмаленным покрывалом, среди сложенных горкой подушек в вышитых бабушкой и матерью наволочках. Мать запретила дочери выносить куклу во двор, опасаясь, что дети запачкают платье своими руками. А Тосе так хотелось похвалиться перед подружками! Ведь ни у кого из них нет такой, а только у нее одной!

И, вот, когда мать была на работе, Тося не утерпела и вынесла свою драгоценность во двор. Ее, конечно, тут же окружили со всех сторон девочки и каждой хотелось дотронуться до волос и платья заграничной диковинки. Тося, помнив слова матери, что до куклы нельзя дотрагиваться грязными руками, скрепя сердце, все же разрешила подругам потрогать и погладить ее блестящие косы орехового цвета. Когда, наконец, каждая из подружек прикоснулась к чудо-кукле, Тося решила от греха подальше отнести ее домой и посадить на отведенное ей место на кровати среди подушек до прихода матери с работы.

Слухами, как известно, земля полнится. На следующий день посмотреть на куклу собрались девчонки со всех окрестных дворов, пришлось снова выносить ее на всеобщее обозрение. Тосе нравились восхищенные возгласы подружек, она разрешила девочкам потрогать фарфоровое личико, платье и туфельки Светланы, так она назвала свою красавицу.

Это продолжалось несколько дней, пока мать была на работе, а к ее приходу кукла Света возвращалась на свое место. Популярность, ранее ничем непримечательной среди других девчонок Тоси, росла день ото дня, слух о ее кукле прошелся по всей округе, даже взрослые тетеньки — мамы подружек и те приходили посмотреть и полюбоваться на заграничную невидаль. Все, улыбаясь, нахваливали красоту Светланы, рассматривали ее платье, нижнюю юбочку, туфельки… только Шура стояла в сторонке мрачная. Ей, казалось, все это было не по душе. Улучив момент, когда все взрослые разошлись по своим делам, Шура сказала Тосе:

— Твоя кукла умерла. Ее надо похоронить. —

Сказано это было таким серьезным, нетерпящим возражения голосом, что Тося словно гипнозу поддалась и уж, как это произошло, но куклу, пусть и с почестями, закопали рядом с сараем. Восьмилетняя Тоська на «похоронах» рыдала так, как не рыдала никогда за всю свою короткую жизнь. Когда мать пришла с работы, то увидев зареванную дочь, с трудом добилась от нее, сквозь потоки слез, признания, что кукла Света умерла и ее похоронили около сарая. Мать схватила лопату и вместе с ревущей Тоськой пошла откапывать «покойницу». На могилке куклы лежали цветочки, которые Шура зачем-то обильно полила водой, не поленившись сходить для этого с ведерком на колонку. Мать в сердцах капнула мокрую землю и вдруг лопата наткнулась на что-то твердое, то была фарфоровая голова, она раскололась от острого клинка лопаты. Достав из мокрой земли все, что осталось от куклы, мать и дочь с ужасом увидели грязное платье обезглавленной Светланы, а Тоська зарыдала в голос так, что услышал весь двор и сбежавшиеся на рев подружки, принялись ее успокаивать. Лишь одна Шура стояла с равнодушным видом в сторонке.

Глава 6 Маленькая конторщица

Время летит быстро: за летом — осень, за осенью — зима, а там и весна, нехотя, но неотвратимо предъявляет свои права и солнце тому порукой. Девчонки заметно подросли, особенно Тося и Люся, одна Лида, казалось, не росла совсем, толи и в самом деле накрепко вжилась в роль болезненной девочки, толи конституция такая… Права была Ксения — дробненькая…

Зато Валя еще больше поднялась и окрепла, и в свои четырнадцать выглядела на все шестнадцать, чем радовала мать, украдкой подкармливавшей ее за Лидкиной спиной. Впрочем, Лиду это не особо огорчало, она знала где мать хранит ключ от припасов и когда никто не видел, самостоятельно добиралась до варенья, конфет и пряников. Надо отдать должное, что благодаря трудолюбию и оборотистости Ксении, денежки у нее водились, каждая минута не пропадала зря и когда на работе, особенно летом, случалось свободное время, Ксения клала под ноги деревянный брусок, с вбитым в нее большим гвоздем, на который насаживалась катушка белых ниток №40, и начинала вязать крючком кружева, в основном, модные тогда подзоры на покрывала и прошвы для наволочек. Узор вязала, не глядя, и всегда один и тот же, так как предназначалось это на продажу. Когда было навязано достаточно, Ксения кипятила и крахмалила под утюг кружева, затем аккуратно скатывала их, заворачивала в чистую белую ткань и оправлялась в подмосковный Ногинск, где продавала на рынке. Так, от копеек к рублю, и скапливала денежки, а еще продавала яйца от своих кур, шила из тика чехлы, набивала перьями подушки и перины, поэтому были у Ксюши праведные доходы, благодаря сметливости и трудолюбию. И только позднее, во времена Хрущева, все курятники, крольчатники и даже голубятни были взяты под контроль финансовой инспекции. Наступила борьба с незаконными доходами, количество домашней и приусадебной живности строго регламентировалось законом. Куры Ксении были помечены зеленой масляной краской, у соседей голубой, красной, черной. Фининспектора боялись, как страшного суда, и сердце одинокой, растящей троих детей женщины, каждый раз трепетало, заметив мужчину с портфелем, около ее курятника. Упаси, Боже штраф припаяет! Так, постепенно и пропала живность со дворов старой деревянной Москвы, а ведь для многих это было подспорьем для семьи, как и в случае Ксении, ведь зарплаты стрелочницы не хватало, а детей надо кормить, обувать-одевать.

Валя, закончив семилетку, поступила учиться в автомеханический техникум, а вот двенадцатилетняя Лида школу после пятого класса бросила и пошла работать на завод, ученицей бухгалтера или учетчицей. Ей, по причине малого роста, специально оборудовали рабочее место, так как мебель в конторе была дореволюционная, массивная. Стол, за которым работала Лида, был настолько велик, что ее за ним не было видно, торчала одна голова. Пришлось на стул поставить перевернутый к верху дном ящик и под ноги тоже подложить большой ящик, чтобы усесться за свое рабочее место, Лида вставала сначала на него, а затем садилась на ящик стула.

Маленькая, с косичками, она, не поднимая головы, корпела над огромными оборотными ведомостями. В развернутом виде они занимали почти весь стол, а на столе еще стояли и старинные счеты — ровесники древней Греции, с арифмометром «Феликс». Вычислительных машин тогда в помине не было, поэтому Лида весь день гремела костяшками счетов и крутила ручку арифмометра. Так и осталась на всю жизнь в бухгалтерии, хотя мечтала стать балериной и даже немного походила в хореографический кружок, который пришлось оставить из-за полного отсутствия слуха. Когда у балетного станка, по команде хореографа, ученицы дружно поднимали ноги, Лида опускала, а когда надо было ногу опустить, Лида, напротив, поднимала ее и никак не могла попасть в ритм. Так, помучившись в танцевальном кружке, с мечтой о балете пришлось распрощаться и пойти работать. Радовало одно: за это платили, пусть и немного, но в назначенные дни деньги в Лидкином кармане появлялись. Мать у нее их не забирала. — Что взять с больной, сегодня работает, а завтра? Глядишь, расхворается и сляжет. — снисходительно к дочери рассудила Ксения.

Не смотря на малый рост и хлипкий вид, ее средняя дочка, в отличии от старшей, рано проявила интерес к мальчикам и частенько бывала застигнута за дверью, где уже лет с десяти полюбила целоваться с дальним родственником, троюродным братом, таким же пацаном лет двенадцати. В тщедушном теле Лидки рано зажегся огонек чувственности, что впоследствии сыграло в ее жизни немаловажную роль. Мать как-то застала малолеток за их любимым занятием, парень моментально сбежал на свою половину барака, а Лидке отвертеться не удалось и мать, никогда не поднимавшая на детей руку, шлепнула Лидку по пухлым губам:

— Смотри у меня! Ишь, куда тебя потянуло! Больная-больная, а с парнями тискаться за дверью здоровая! —

Глава 7 Взросление

Когда начинается взросление? Это с какой стороны подойти к этому вопросу… Кто-то взрослеет рано, а кто-то долго не чувствует себя самостоятельной личностью. Да, именно, когда человек научится жить самостоятельно, вот тогда и происходит настоящее взросление. В непростые послевоенные годы дети взрослели рано, во многом «помогла» война. Вот и в семье Ксении дети быстро распрощались с детством и включились во взрослую жизнь: Лида пошла работать, когда ей и четырнадцати лет не было, Борьку отдали в ремесленное училище под опеку Евгения Петровича в двенадцать, Валя в четырнадцать поступила в техникум на дневное отделение, а домашние обязанности она по-прежнему выполняла наравне с матерью. Так жили и выживали тогда многие.

Раньше всех из девчонок повзрослела Люся. У подруг были семьи, хоть и неполные, что было не редкостью после войны. У Тоси, Лиды были родственники: бабушки, тети-дяди, двоюродные братья-сестры, а вот у Люси не было совсем никого, мать погибла рано, а где отец и кто он, она не знала и спросить было не у кого. В метрике в графе отец был прочерк, а фамилию Веревкина она ненавидела, впрочем, как и имя свое. Однажды при девчонках сказала: — Узнавала, как исполнится мне восемнадцать, сразу сменю фамилию и имя, но сначала надо в шестнадцать паспорт получить. —

Тося с Лидой рот открыли: — Ладно фамилию поменять, но имя Людмила — очень даже хорошее, можно и Люсей, можно и Милой. —

Люся только головой покачала: — Люська мне с рождения не нравится, а Милкой козу соседскую зовут.

— Так, какое ты себе хочешь имя? — поинтересовалась Тося.

— Летиция. — недолго думая, ответила Люська.

— И, где ж ты такое имя отыскала? — спросила ошарашенная Лидка.

— Не помню, в какой-то книге вычитала. Забыла в какой. Главное, что его нельзя уменьшить или переделать. —

— Можно Летей звать, — начала было Тося, но увидев полные гнева глаза подруги, осеклась.

— Сначала паспорт получи, а до этого еще четыре года, даже больше. Может чего получше подберешь к тому времени. — резонно заключила Лида.

— А пока мы тебя по-старому будем называть, да и в школе в журнале написано: «Людмила Веревкина» — подвела итог разговору Тося.

В эту же весну, когда Люсе было всего одиннадцать, а до двенадцати оставалось еще почти полгода, случилось то, что и должно было случиться — Люська стала девушкой. Первой из их троицы. Событие значимое в жизни каждой девочки, а то что испытала неподготовленная к этому Люся словами не выразить и кроме Фроси не поможет никто, Кузьминичну спросить она побоялась.

Фрося, прекратив строчить, лишь усмехнулась и не глядя на смущенную, пунцовую от стыда Люську, покопавшись в ящиках шифоньера протянула ей целую стопку обрезков белой бязи, что оставалось от шитья:

— Все, Люся! Закончилось твое детство. Теперь каждый месяц мучайся, такова женская доля. Да парням воли не давай, чтоб в подоле не принести. —

Увидев, что Люся глаз от пола оторвать не может и до боли закусила губу, Фрося, покачав головой, сказала: — Что-то рановато у тебя… Не надо было в щелку подглядывать, когда Тимофей Егорыч приходил! —

— Я думала, что он душил тебя, ты так стонала. Я боялась за тебя!

И Люська после этих слов, схватив обрезки, опрометью побежала в уличный туалет. Хорошо, что стоял теплый майский день, зимой не набегаешься, сквозь щели ветер задувает, поэтому в холодный период года люди пользовались горшками и другими емкостями, предназначенными для естественных нужд, а потом сливали содержимое в отверстие выгребной ямы. Случалось, что, поскользнувшись на обледенелой горке, падали, разливая содержимое ведра. Весной все это оттаивало и приходилось расчищать подходы к нужнику или уличному туалету на два посадочных места, разделенных щелистой перегородкой из досок, на которой были изображены похабные рисунки и надписи к ним, сделанные чернильными карандашами. Так тогда развлекались местные парни и мужики.

Пришла пора и Люсе выбирать свой жизненный путь, ей четырнадцать стукнуло, семилетка уже позади. Проблем с определением специальности не возникло, это тот случай, когда профессия сама нашла ее: — конечно, стать портнихой или модисткой, как Фрося. В 1953 году вышло постановление Правительства о профессиональном образовании молодежи, страна нуждалась в притоке рабочих рук. Открывались ФЗУ, ремесленные училища, где учащиеся были на гособеспечении: им выдавали форму, обувь, кормили, что во многих семьях было существенной помощью от государства. Страна и народ только-только отходили от голода и холода войны. Люди, есть люди, каждому хотелось быть и сытым, и одетым.

ФЗУ, куда собралась поступать Люся, было при швейной фабрике, где девушки строчили за машинками подобно надомнице Фроси. Это разочаровало Люсю, она хотела стать конструктором-модисткой, а не строчить, как пулемет, постельное белье с ночными сорочками или женские халаты из байки и ситца. Хуже только пошивочный цех, где изготовляли рабочую спецодежду. Нет, не для этого Люся подала документы в училище.

Вернувшись домой, она поделилась с Фросей своими мыслями. Та молча слушала, затем сказала:

— Надеяться тебе не на кого, а профессия нужна. Для начала нормально: руку набьешь на строчку, с машинкой и ее устройством познакомишься. Стипендия, форма, обеды в столовке, опять-таки… Иди, надо ведь от чего-то оттолкнуться. —

— Как же ты, Фрося? Тебя кто учил? —

— Жизнь. — горько усмехнулась портниха. — Я у мадам Горенштейн служила. Еще до войны в Новогрудке, когда была такой же девчонкой, как ты. Сейчас это БССР, а тогда Польша. У мадам было свое ателье и магазин. Вот я и начала с девочки на побегушках, затем наша главная модистка и закройщица взяла меня на обучение. Требовались молодые глаза и руки, не испорченные тяжелым трудом. Я подошла и стала учиться. Не очень-то охотно делились старые портнихи своими секретами со мной, но видя, что я стараюсь и им помочь постепенно открывались. Помню, как я поначалу дивилась, зачем в мастерской молоток, шило, тиски — это рабочие принадлежности… Потом посмотрела, как мастерицы молотком бьют, чтобы толстую ткань легче было отстрочить, когда ее на лицо вывернешь. Как бархат правильно кроить, чтобы направление ворса учитывать, как его паром обрабатывать. Это только от мастера к ученику переходит. А у мадам Горенштейн был особый круг заказчиц: артистки, генеральши и дамы из высокопоставленных семей. К ней попасть на индпошив было непросто. —

— А ты со мной поделишься секретами? — затаив дыхание, спросила Люся.

— Поделюсь. Да ты и так уже многое у меня переняла. Тебе б машинку только надо достать. Попробую через Михалыча. — отозвалась Фрося.

А про свою жизнь расскажешь? Кто ты, откуда? Ты ведь ничего никогда о себе не говоришь! — засыпала подругу вопросами Люся.

— Расскажу, когда время придет. — и Фрося дала понять, что разговор на эту тему окончен.

Глава 8 Жизненные ориентиры

Слова Фроси возымели свое воздействие на Люсю, тем более незадолго до поступления в ФЗУ, летом 1953 года внезапно умерла Кузминична. Ей стало плохо в очереди. Это случилось на почте, там же по телефону вызвали скорую. Приехал наряд медиков и отвез Кузминичну в находящуюся неподалеку больницу, а ночью того же дня она, по ее же выражению, «отдала Богу душу», т.е. скончалась.

Люся удивилась, когда узнала, что ей еще не было и шестидесяти, и по документам, которые хранились в старом, затертом ридикюле Анастасии Кузминичны Шороховой значилось, что родилась она в 1894 году в деревне Лозинка Скопинского уезда Рязанской губернии. Ниточки тянулись к умершему Анисимовичу, но его фамилию Люся не знала, а раскапывать их историю не было желания. Она сама без корней и вместо записи об отце — лишь прочерк в метрике. Все это и заставило принять решение пойти в ФЗУ на швею-мотористку, ей еще нет и пятнадцати, вся жизнь впереди. Люся успокаивала себя:

— Как закончу ФЗУ, а там и восемнадцать исполнится, сменю фамилию, имя, и с новыми данными устроюсь в индпошив, хорошо бы в ателье. В центре города есть такие, я видела, когда ездила в магазин тканей вместе с Фросей.

Центр Москвы и в те годы, разительно отличался от окраин. Надо признать, что и в нем были старые деревянные дома и даже сараи с голубятнями в уголках дворов посреди кустов и зарослей, но кур, тем более свиней с их невыносимым запахом по всей округе, не было. Началось послевоенное строительство помпезных «сталинок». Окрыленная радостью Победы в Мировой войне, столица страны росла, ширилась и обновлялась.

По воскресеньям Люся с Фросей любили проехаться по Москве, чтобы походить по крупным центральным магазинам, присмотреться к новинкам текстиля, а случалось и купить кое-что из понравившегося. Когда у Люси не хватало денег на покупку, Фрося охотно сужала ее деньгами, на себя она тратила немного, но и у нее была слабость — красивая обувь, которую было непросто достать. Отечественная была в своей массе немодная, грубая, рассчитанная на тружеников села и небогатых горожан, но Фрося знала места где можно было купить, что-то и получше. К тому времени она познакомилась с портнихой из Дома моделей на Кузнецком мосту. Интересно, что он был основан по решению Правительства, аж в 1944 году, еще во время войны. Вдохновительницей этого дела была знаменитая Надежда Ламанова, в прошлом поставщица Императорского Двора Их Величеств. После успеха в Париже вместе с другой легендарной личностью — скульптором Верой Мухиной, обе заслуженно были оценены на самом верху, еще раз подтвердив, что настоящий талант и профессионализм нужен при всех режимах. Жаль, что Ламанова не дождалась открытия ОДМО, ее не стало в 1941 году в возрасте 79 лет. Я сама лично видела на выставке в Кремле ее желтое платье для императрицы Александры Федоровны. Это настоящий шедевр. Незабываемо. Небольшой экскурс: — сама Ламанова почти никогда не шила, а только рисовала эскизы и зорко следила за точностью исполнения ее идеи. Она была именно талантливый художник-модельер, конструктор. Поднялась из небогатой, но благородной семьи, стала рано зарабатывать себе на жизнь, в отличии от Мухиной, выросшей в богатстве и даже роскоши, с прекрасным заграничным образованием.

Представьте, 1944 год, идет война, к счастью, уже не на нашей территории, но еще присутствуют все «прелести» военного времени: продуктовые карточки и лимитированная норма на товары народного потребления, и вдруг в Москве открылся Общесоюзный Дом Моделей на легендарном, упомянутом самим Пушкиным, Кузнецком мосту! Фантастика!

Когда Люся впервые переступила порог ОДМО, на ее свалился такой вихрь эмоций! Она принялась тут же зарисовывать в блокнот особо понравившиеся модели. Затем они с Фросей спустились вниз по лестнице, где продавались готовые бумажные выкройки. Глаза разбегались в разные стороны, хотелось все купить, а так, как с деньгами у учащейся ФЗУ, было не очень, то Фрося, посмотрев отобранные выкройки, оставила для покупки всего лишь две:

— Эти еще можно взять, а те простые, сами сделаем.

Вернувшись из центра к себе на окраину и наскоро пообедав, Фрося сняла с Люси мерки, показала как делать выкройку и написала в тетрадке все необходимые формулы для расчетов. После смерти Кузминичны они раскраивали ткань на столе в комнате Люси, которая была значительно просторнее Фросиной комнатушки, где было не повернуться. Но самое главное, — Фрося достала для своей ученицы и соседки Люси швейную машинку, правда, не ножную, как у нее и без моторчика, но Михалыч сказал, что принесет все необходимое и будет у Люси не машинка, а мечта.

А если Михалыч говорил, то он обязательно делал. Пятнадцатилетняя Люся прекрасно понимала, что наладчика швейных машин Михалыча и Фросю, которой уже было под тридцать, связывают не только деловые отношения, а гораздо более тесные. Дело было еще и в том, что когда комнаты перегораживали, то образовался маленький общий коридорчик перед печкой и пройти незамеченным к Фросе было непросто, только когда Люсина дверь была закрыта, а она у нее почти не закрывалась. Поэтому, когда приходил Михалыч, Люся старалась побыстрее уйти из дома. Конечно, комнаты разделены перегородкой, но ей не хотелось ставить людей в неловкое положение, особенно Фросю и она шла погулять, в кино с подругами или одна. Заглядывались многие, но парня у Люси не было, в швейном ФЗУ — одни девчонки. Есть, правда, на фабрике наладчики швейного оборудования, но все они были мужики женатые и, как Михалыч в годах, а если учесть, что пятнадцатилетней девушке все, кому за тридцать кажутся чуть ли не стариками, то шансов найти себе кого-то из фабричных не было никаких. Но не только поэтому. В глубине души Люся считала такую партию недостойной для себя. Она, конечно, понимала, что — сирота, ученица ФЗУ, но глядя на свое отражение в зеркале, осознавала, что хороша собой и стоит только приодеться получше, то станет ничуть не хуже девушек, которых она видела в ОДМО. С фигурой у нее все прекрасно, ноги стройные, волосы она красиво укладывает, а теперь и проживает одна в комнате, имеет свою жилплощадь, что по тем временам было огромным преимуществом, столица переживала серьезный жилищный кризис и попасть в нее стало очень непросто. Самый простой путь для приезжего — жениться на москвичке и прописаться на ее жилплощади, но таких охотников за столичной пропиской Людмила для себя даже не рассматривала, хоть и было ей для замужества слишком мало лет, но умом она значительно опережала свой возраст. Трудно сказать, кому был обязан ее трезвый рациональный разум, воспитанию покойной Кузминичны или был дан ей в дар от природы.

Глава 9 Разговор по душам

Как-то, вернувшись из кино, когда Михалыч уже ушел, Люся пошла на кухню, поставила на газовую плиту чайник и пригласила Фросю попить чай с купленными в буфете кинотеатра эклерами. Купила две штучки, выкроив из полученной накануне стипендии 4 рубля 40 копеек, по старым дореформенным ценам. У кого есть старые книги, наверняка обращали внимание на цены в рублях на обратной стороне обложки. В 1961 году правительство Хрущева проведет реформу денег и цен на товары, уменьшив их в десять раз. Стоила вещь 100 рублей, стала стоить 10 рублей, да и сами новые купюры гораздо меньшего размера, чем дореформенные, напоминавшие еще царские деньги.

Фрося принесла и поставила на стол банку вишневого варенья и белый воздушный ситник, купленный в старинной булочной на углу. О, какой в те времена был хлеб! Во многих булочных были свои пекарни… теперь о таком можно только мечтать и вспоминать с горечью утрат. Может в городе и есть где-то, но цены не каждому по карману. Ситник, хала, городская булочка… мороженое на натуральных сливках и все для простых людей, все по ГОСТу!

Они сели за покрытый клеенкой большой круглый стол, комнату уютно освещал абажур из оранжевого шелка, под которым на ниточках висели яркие птички, изготовленные руками китайских мастериц. Люся налила чай в черные чашки с алыми розами и золотой обводкой по краю, разложила по розеткам из цветного стекла вишневое варенье, а эклеры, политые шоколадной глазурью, положила на блюдце и поставила его перед Фросей. Та, поблагодарив, взяла один и с наслаждением откусила от него кусочек.

— Я сейчас, — Фрося встала и вышла из-за стола. Вернулась со свертком и початой бутылкой красного вина, то был знатный кагор «Шемахи». Она налила его в небольшие рюмки и, протянув одну Люсе, сказала:

— Поздравляю с началом трудовой жизни. Успехов тебе! А это — мой подарок! — и она протянула Люсе сверток. В нем был великолепный отрез из синего шерстяного крепа. Всегда сдержанная Люся, в благодарном порыве обняла подругу.

— Ну, что-ты, что-ты! Это мне тебя надо поблагодарить. —

— Меня? За что? —

— За помощь, доброту, понимание. Ведь у меня, как и у тебя никого нет. Одна я на всем белом свете. —

— Но ты, хоть родителей своих помнишь, свой город где родилась. А я вот ничего не помню. Мать умерла, когда мне не было четырех лет, даже карточки не осталось. Кузьминична говорила, что был пожар в деревенском доме и мать сильно обгорела. Меня только успели из дома вынести. Моя кроватка у окна стояла, парень окно разбил и меня вытащил, а мать от ожогов скончалась. —

— А в какой это деревне было? — спросила Фрося.

— Не знаю. Война ведь еще была. Я же с тридцать девятого года рождения. Все документы сгорели. Кузьминична каким-то чудом мою метрику восстановила. —

— Вот и по мне война катком прокатилась. Мне еще и семнадцати не было, когда она началась. Городок наш Новогрудок небольшой, но с древней историей, в нем жил польский поэт Адам Мицкевич, есть развалины замка на холме. Одно плохо, он рядом с Польшей и постоянно был под кем-то, но больше под поляками. Отец с матерью батрачили на панов, да и мне такая же судьба была уготована — идти в прислуги или на скотный двор, но мать очень хотела, чтобы я грамотной была и отдала меня в гимназию, где я проучилась до четырнадцати лет, пока она была жива. После ее смерти мне пришлось оставить школу и пойти работать в магазин мадам Этель Горенштейн. Была и уборщицей, и на посылках, и что прикажут, пока на меня не обратила внимание закройщица в ателье мадам Этель. Она поняла, что я грамотная, умею читать-писать и, как ей показалось, сообразительная. Вот и замолвила за меня слово перед мадам, и та согласилась взять меня ученицей закройщицы в ателье при магазине. Так я начала постигать азы профессии. — Фрося замолчала, погрузившись в воспоминания.

Мне только-только шестнадцать исполнилось, когда после изгнания поляков Новогрудок ненадолго перешел в БССР. Отец стал сотрудничать с советской властью, но кто-то поджег наш дом, отец исчез куда-то, поговаривали, что его убили и закопали в лесу. А мне пришлось по милости закройщицы Ядвиги Францевны ночевать в закутке ателье. Кто-то сказал об этом мадам Этель и она вызвала меня в свой кабинет.

Надо сказать, что она была неплохая женщина и даже пригласила к себе на проживание. Выделила спальное место рядом с ее старой матерью, с уговором, что я буду присматривать за ней ночью: если нужно горшок подать или водички поднести. Старушка была уже очень стара и плохо соображала. Так и повелось: ночью при бабушке, а днем в ателье. Но это продлилось не долго, через несколько месяцев мать Этель Моисеевны умерла, а я так и осталась проживать в хозяйском доме. — Фрося опять погрузилась в воспоминания.

— Этель Моисеевна была вдовой с единственным сыном, моим ровесником Эмилем, а было нам тогда по шестнадцать лет. Парень, я тебе скажу, был необыкновенной красоты: высокий, стройный, с копной вьющихся волос и с голубыми, как небо глазами. Когда я увидела его впервые, у меня сердце сжалось и ноги подкосились. Он заметил и улыбнулся мне широко так, приветливо. Он хотел стать раввином в синагоге, где его обучали. У нас ведь в Новогрудке много евреев до войны проживало и синагога была.

Конечно, я ему была не пара. Он из богатой семьи и я — ни кола, ни двора. С самого начала было ясно, что мы не предназначены друг для друга, но сердцу не прикажешь, когда в нем поселилась любовь. Мы стали тайно встречаться. Он приходил ко мне ночью, когда мать спала. Слаще тех ночей ничего в моей жизни не было и не будет. — Фрося опустила голову.

Потом пришли немцы и почти всех евреев нашего города перебили. У меня до сих пор перед глазами этот ужас стоит: Дети, старики и лай овчарок… Кто помоложе и покрепче, — того в гетто. Этель Моисеевну расстреляли, а сын Эмиль в гетто попал. Мне никогда не забыть его глаза, когда их арестовывали. Меня тоже арестовали, как дочь отца, сотрудничавшего с советской властью. Били, конечно. Хотели устроить показательную казнь надо мной и еще с несколькими арестованными. Мне учитель из гимназии помог. Молодой поляк, преподаватель немецкого языка, что устроился к немцам в комендатуру переводчиком. Он мне помог бежать, сказал, как найти партизан в лесу. Два дня я скиталась по болотам пока вышла на них. Мне поначалу не поверили, но я сказала, что мне нужен командир Волков, я от Ивана Кузьмича и меня проводили в отряд, где я целый год пробыла. Помогала готовить еду, одежду ремонтировать, пока сама не заболела тифом и меня не перебросили за линию фронта. —

— А, что было потом, Фрося? — в нетерпении спросила Люся.

Фрося, повела плечами, будто от озноба:

— Об этом как-нибудь после. Я тебе и так много рассказала. —

— И как ты смогла? После такой любви… —

— Ты, о чем? О Тимофее Егорыче? Вот, смогла… Егорыч мне жизнь дал: прописку в Москве, эту комнату. Ведь я была на оккупированной территории и в моих документах много вопросов у начальников. Не могла я ему отказать. Слаба я… устала скитаться. Пришлось уступить. Кто-то донес его жене, а она ко мне: — Оставь моего мужа или из Москвы вылетишь. А у Егорыча двое детей-подростков, да и не нужен он мне был. Я даже рада, что он ко мне ходить перестал. Перевели его на другой участок. —

— А, как же Михалыч? —

— А, что Михалыч? Машинку починить, запчасти — все он! Вот и тебе Зингер достал. Вот Михалыч меня замуж зовет. У него жена больная-лежачая, дети выросли. Но не могу я смерти его жены дожидаться, а Михалычу самому скоро полтинник. —

— Старый какой! — вздохнула Люся, — Нет, человек он неплохой, но ты — молодая красивая… —

— Мне в следующем году тридцать! Все мои женихи полегли на войне. Только и остаются вдовцы в годах Михалыча. А без мужика тяжело. Нет, ты не подумай, я не о том! Просто физически тяжело одной. Жизнь иногда бывает подлой штукой! —

Фрося, посмотрев на Люсю, улыбнулась:

— А ты, чего нос повесила. Все у тебя впереди и все твои женихи целы-здоровы. И сама ты прехорошенькая. Я вижу, как на тебя парни засматриваются. Все у тебя будет хорошо. —

Глава 10 Роскошь, как образ жизни

Вот и нашим девчонкам стукнуло по шестнадцати годков! Наконец получили паспорта цвета темного хаки с маленькой карточкой и белым уголком для печати. Были такие раньше.

Шестнадцать лет — немного совсем, до совершеннолетия еще два года осталось, а в жизни уже настала пора укореняться. Лида, по-прежнему, в бухгалтерии, но уже не заводской, а Министерства авиационной промышленности. Статус другой и люди другие, даже столовая разительно отличается от заводской с ее шумом-чадом. Здесь все чисто и чинно. Да и само Министерство в новом здании архитектуры сталинского времени, прославляющем мощь советской авиации. Еще до войны в СССР был культ летчиков-героев, о которых писали в газетах: Чкалов, Громов, Водопьянов. Летчики были элитой того времени и только после полета Гагарина в Космос вся слава перешла на космонавтов.

Лида мечтала выйти замуж за летчика-героя и чтобы на него посыпались ордена и награды, чтобы жить им в доме Правительства среди роскоши. В ней рано проснулась тяга к накопительству, не сказать, чтобы она была жадной, но уж слишком любила деньги, а точнее то, что они могут дать. Не брезговала она с Шурой и спекулировать билетами в кинотеатр. Приходили к открытию кассы и покупали билеты на вечерние сеансы. Действовали, конечно, по договоренности с кассиршей. Кино тогда было суперпопулярным проведением досуга у широких масс, оно было доступно и демократично. Если в театр надо было заранее готовиться: прическа, выходное платье… тогда еще не умерла традиция ходить в театр в вечерних нарядах. Это сейчас уже не имеет такого значения. Лично сама видела в Большом театре женщин, одетых, чуть ли не по-походному: в джинсах, свитерах, даже в вязанных рейтузах, шапках, но это, вероятно, приезжие проездом в Москве, случайно купившие билеты в легендарный театр.

В тот день Лидка стояла на «точке» перед кинотеатром «Салют», когда к ней подошел молодой, симпатичный парень в летной форме и спросил:

— Девушка, у вас есть лишние два билета? —

А у Лиды как раз остались последние два. Остальные билеты она уже благополучно продала и наварила на этом не меньше десятки.

Не моргнув глазом, она назвала свою «коммерческую цену». Летчик достал из нагрудного кармана деньги и протянул их Лиде. Затем, взяв билеты, чуть прищурился и, с улыбкой глядя на Лиду, спросил:

— Ну, как, пойдем в кино? —

Лида присмотрелась к парню:

— Симпатичный, молодой. Военный, да к тому же летчик! — и она согласилась.

Это был первый случай, когда покупатель, купив у нее билеты, пригласил ее, а не свою девушку.

Парень протянул ей руку и представился:

— Дмитрий Ильин. Можно просто Дима. —

Лида в ответ протянула свою руку:

— Лидия Макарова. Можно просто Лида. —

— А теперь, когда я знаю твои имя и фамилию, не боишься ли ты, Лида, что я сейчас отведу тебя в милицию за спекуляцию? —

У Лидки по нервам пробежал холодок, но глядя на улыбающегося парня, отлегло:

— Не боюсь! Веди! —

— Ну, пошли. — летчик взял Лиду за руку и повел… ко входу в кинотеатр, где уже толпился народ.

Это было впервые, когда она с парнем пошла в кино. На свидания уже бегала, на танцульки, в компании или в парк тоже, да и в поцелуях с объятьями себе не отказывала, но, чтобы вот так, в качестве девушки пойти за руку в кино, да еще с летчиком, да с таким симпатичным! Об этом она только мечтала!

В этот вечер Дима покорил ее и своей щедростью. Он уже служил в летной части под Москвой и, естественно, получал оклад. В буфете купил пирожных, фруктовой воды и большую шоколадку «Люкс», которую положил перед девушкой. Наевшись от души пирожных и напившись фруктовой газировки, Лидка была на седьмом небе от счастья! Она, наконец, нашла! Вернее, он нашел ее! А если он совершит подвиг и его наградят орденом в Кремле?! Она выйдет за него замуж, уедет из своего барака в отдельную, благоустроенную квартиру! Однажды она была в такой и видела, как в них живут.

Тогда Лиду откомандировали из бухгалтерии съездить на дом в квартиру прославленного летчика, отвезти причитающуюся ему премию. Выдали деньги, бланк расходного ордера и она на машине министерства подъехала к знаменитому Дому на набережной. Ухоженный двор, дежурная в подъезде, лифт с зеркалом и бархатным сидением, все это привело девушку в благоговейный трепет. Дубовую дверь открыла домработница. Лида вошла в огромный зеркальный холл, далее ее проводили в кабинет хозяина квартиры. Она видела его фотографии в газетах. Это был мужчина уже за сорок, отмеченный за свои подвиги высокими правительственными наградами. Лида выдала деньги, он расписался, затем спросил:

— Вы любите шоколад? —

Лида больше всего на свете любила шоколад, но очень редко позволяла себе купить его. В силу своего скопидомства, проходя мимо киосков с мороженным или пирожными, они лишь сглатывала слюну, не желая потратить деньги, пусть даже на себя. А тут сам знаменитый летчик-асс спросил. И Лида ответила:

— Люблю. —

Знаменитость открыл ящик огромного письменного стола, достал оттуда коробку шоколадных конфет, перевязанных ленточкой и протянул Лиде. Она взяла, поблагодарив. Домработница проводила ее к дверям, но по дороге Лида успела, проходя мимо открытой двери, посмотреть во внутрь. Обстановка огромной комнаты, которую можно было смело назвать залом, произвела на девушку неизгладимое впечатление. В ней все было как в фильмах о прошлом дворянстве: обитая бархатом мебель, ковры на натертом до блеска паркете, огромная люстра с хрустальными подвесками и масса фарфоровых статуэток повсюду. И картины на стенах.

— Да, живут же люди! — пронеслось в Лидкиной голове.

До этого ей удавалось бывать в зажиточной семье подружки Нины Кондрашовой. Поговаривали, что ее мать — директор магазина скупает у местных все, что, по ее мнению, чего-то стоит: серебро, золотишко, редкие книги, картины. Все знали: если необходимо занять деньги или, упаси Боже, несчастье и они вдруг срочно понадобились, — надо идти к Химе. Что это было имя или фамилия, мало кто знал, но между собой мать Нины называли именно так — Хима или Химка.

Это была высокая дородная женщина лет за тридцать с ярко накрашенными губами и шестимесячной завивкой. Когда она улыбалась, то обнажала золотые коронки, что тогда считалось шиком. Зимой ходила в приталенном пальто из темного габардина на ватине со съемной горжеткой из чернобурки — это было писком моды послевоенных лет. Позволить себе такую, с лапками-завязками и с лисьими коготками, могла далеко не каждая, а такой шикарной, как у Химы или Химы Георгиевны не было ни у кого в округе: цельная пластина внушительных размеров, полностью укрывала собой немалые плечи и грудь женщины, густой мех с серебристым отливом приковывал завистливые взгляды. Как-то однажды, в темном переулке местный отморозок сорвал с Химы ее чернобурку, но его тут же нашли. Ссорится с уважаемой директоршей магазина не смел никто, обошлось, конечно, без милиции. Горжетку узнали и с извинениями вернули. И, несмотря на то, что у директорши она была далеко не последняя, (дома в шкафу висело еще несколько шуб от котиковой до беличьей), эту горжетку Хима любила и часто надевала ее поверх платьев и костюмов, которых у нее было немерено. Когда Хима Кондрашова выходила из дома вся в золоте и мехах, надушенная «Красной Москвой», все оборачивались ей в след, а постовой, невольно вытягивался и разве что честь не отдавал.

Дочка Нина разительно отличалась от матери во всем: мелкая, по-рыбьи тощая, с тонкими косичками, она была полной ее противоположностью не только внешне, но и характером была также не в мать. Наивная, даже жалостливая, он была по сути настоящей простофилей. У нее можно было выпросить все, она могла заплакать, увидев нищенку на рынке. Дай ей волю она бы привела к себе и все бы раздала. Когда матери не было дома у Нинки собиралась куча подружек, которые без зазрения совести съедали все, что было на богатом, хлебосольном столе директорши. Приходя домой с работы мать удивлялась, как много Нина съедает. Глядя, на тощую, бледную дочь, вздыхала:

— Господи, и куда все девается! Вот, уж истинно — не в коня корм! —

Даже странно, что такой ушлой женщине не приходило в голову, что продукты с ее стола, дружно съедаются целой стаей подружек дочери, стоит ей уйти из дома. А, может, это была хитрость матери. Умудренная жизненным опытом, она знала, что людей в своем окружении надо иногда прикармливать и как знать, кто вырастет из этих детей. Опасаться надо было одного — зависти. Об этом Хима знала наверняка, но считала, что возраст подружек еще не достиг той черты, за которой зависть по-настоящему опасна, поэтому смотрела на все это снисходительно. В душе она надеялась, когда дочь подрастет, она поговорит с ней серьезно, а пока девчонки не выросли, можно лишь наблюдать за ними со стороны. Видела бы она своими глазами, как в ее отсутствие, от души наевшиеся подружки дочери Нины хозяйничают в их квартире: открывали шкаф и примеряли на себя вещи хозяйки. Иногда, кто-то из совсем обнаглевших, красил губы помадой матери и поливал себя ее духами «Красная Москва», но Нина не препятствовала этому беспардонству, тем самым поощряя такое поведение юных нахалок. Часто в этой компании была и Лида. Еще тогда ее манила атмосфера сытости и богатства. Жила Хима с дочерью вдвоем в отдельной двухкомнатной квартире самого лучшего в их округе кирпичного дома. Отсутствие соседей и наличие удобств, а также богатое убранство: ковры, мебель, дорогая посуда — все это притягивало Лиду с самого раннего возраста. Как все это отличается от той обстановки, в которой она росла: заношенная одежда, теснота, отсутствие удобств. Кто жил когда-то в бараках помнит помывки в тазиках и походы в баню по воскресеньям со стояниями в очередях. Прямо сказать, воспоминания не из веселых!

Глава 11 Девичья честь

Как я уже упоминала, в худеньком, тщедушном теле Лиды Макаровой рано пробудилось женское либидо. Про таких в народе говорят: — Слаба на передок. Звучит не совсем благозвучно, но по своей сути верно. Надо признать, что в те далекие 50-е годы, потеря девственности до брака у девушек, считалась делом если не греховным, то для подавляющего большинства постыдным. Девушки блюли себя, хоть некоторые и испытывали влечение к противоположному полу ничуть не меньше Лиды. Это было своего рода столпом воспитания, намертво вколоченным в девичье сознание предыдущими поколениями, но все же стоит признать, что одной из главных причин была боязнь нежелательной беременности и страх рождения ребенка без мужа, все это ставило крест на всей жизни женщины. Холостым парням до брака оставалось либо, извините, рукоблудие, либо женщины из категории разведенок и вдов, коих после войны было немало. Но все же, влюбившись в девушку, у большинства парней была одна дорога — в ЗАГС.

Лида не могла, да и не хотела противостоять зову природы. Книг она не читала совсем, считая это пустой тратой времени, а ее пять классов образования, сделали из Лиды необремененную интеллектом и размышлениями о жизни девушку, все мысли которой сводились, так или иначе, к выгоде и сексу. Ксения, материнским сердцем, почуяв это в своей средней дочери, лишь сказала ей:

— Что хочешь, а в подоле не смей принести! —

И, присматриваясь к Лиде, говорила со вздохом:

— Ладно бы Валентина! Та и постарше, и поздоровее… а эта — пигалица, соплей перешибешь, титьки, — она обоими руками делала «фиги», прикладывая их к своей груди внушительного размера. Затем, плюнув в сторону, и мрачно взглянув на Лиду, грозила пальцем, прежде чем взять ведра и пойти за водой на колонку.

А Лида влюбилась в Диму со всем жаром души своей. Частенько, в ожидании свидания с ним, по причине его занятости на аэродроме, она буквально томилась и ждала его возвращения. Одно плохо: им совсем негде было встречаться кроме как в парках, кинотеатрах и на танцах в клубе, где они иногда бывали. Жил Дима Ильин в общежитии, но заведение военное, строгих правил, девушек приглашать было категорически запрещено. А обоюдное влечение, быстро переросшее в страсть, при каждой встрече разгоралось все сильнее и сильнее.

Дошло до того, что стали прятаться по темным углам заросшего парка, но были застуканы милицией и с большим трудом отпущены после сунутой в карман милиционера денежной купюры. Напоследок молодой парень-милиционер, посветив фонариком в лица Димы и Лиды, сказал:

— Не попадайтесь в следующий раз! На первый раз прощаю и пошел дальше выискивать парочки в темных зарослях.

Дима вышел с Лидой из кустов, отряхнул с себя траву с прилипшими листьями кустарника и в сердцах выдал:

— Черт! Так и импотентом недолго стать! —

Лидка, впервые услышав это слово, спросила:

— Что это? —

Двадцатидвухлетний Дима прыснул от смеха:

— Ну, это когда мой друг упадет раз и навсегда, или будет на «пол шестого», слышала о таком, а может и видела? Признавайся. Наверняка. Даешь ты здорово, судя по всему. —

Лидка покраснела, хорошо, что было темно, а ведь Дима недалек от истины…

Все усложнилось с приходом осени. Темных дней, конечно, стало больше, но вместе с тем пришли холода, дождь, да и кусты в парках поредели, обнажив ветки и все вокруг.

Лида в этот раз ждала Диму из командировки долго, почти месяц и все это время была верна ему. Если раньше она, как бабочка, порхала от одного к другому, особо не задумываясь, то повстречав Диму Ильина, стала неожиданно для всех, и в первую очередь для себя, однолюбкой. Он! Только он! Конечно, большую роль сыграла летная форма и его оригинальный способ познакомится с ней, а также щедрое угощение в буфете кинотеатра, потому, что нет ничего противнее жадных «ухажеров», заплатить за девушку в трамвае, для них уже проблема. Дима не был мотом и кутилой, но если приглашал куда, то это было красиво. Проходя мимо торговки с цветами, покупал для Лиды букетик флоксов или сирени и не было в тот момент девушки счастливее ее. А она одаривала его крепкими поцелуями и ласками, сводящими парня с ума, темперамента и фантазии ей было не занимать. А уж ханжой Лида не была никогда. Классической литературой, с ее постоянными примерами о том, что девушка не должна уступать, иначе жди беды, Лида заморочена не была, по причине того, что книг не читала вообще.

Дожидаясь возвращения любимого из долгой командировки с Севера, Лида пребывала в приподнятом настроении и ноябрьский хмурый, холодный дождь ей не помеха. Она приготовила для Димы сюрприз! У доброй, уступчивой Нинки Кондрашовой мать куда-то уехала на несколько дней и Лиде не составило труда уговорить Нину предоставить им с Димой ночлег на время отсутствия матери. Смутившись, она дала им ключ от квартиры, а сама поехала к своей крестной в Марьину рощу.

У Лиды захватило дух! У них с Димой целых три ночи вдвоем и никто им не помешает!

Сердце девушки трепетало, когда она получила от любимого телеграмму:

«Приезжаю 4-го Белорусский прибытие 16—00 поезд №16 вагон 12».

В тот день был дождь стеной, но Лида, одетая не по погоде в модный белый пыльник, стояла под порывами осеннего ветра, дожидаясь поезда.

Тогда еще ходили паровозы с гудком, неожиданно выпускавшие пар прямо под ноги встречающих, пугая детей и собак.

И вот, вдали показался паровоз с огромной трубой. Черный с красным, сверкая колесами, он приближался к месту прибытия — на Белорусский вокзал столицы. Не так давно это было место расставаний, именно отсюда шли поезда на фронт, но с окончания войны уже прошло больше одиннадцати лет и вокзал стал местом встреч, постепенно утратив о себе грустные воспоминания.

Наконец, паровоз, дал протяжный, громкий гудок, на прощанье обдав встречающих облаком пара, затормозил и остановился. Лида побежала к вагону №12, неосторожно наступая на лужи и расталкивая на своем пути людей. Скорее, скорее успеть увидеть его! А Дмитрий уже сам бежал ей на встречу с небольшим чемоданом в руках, который бросил себе под ноги и протянул руки, чтобы крепко обнять девушку. Они стояли, прижавшись под дождем, не обращая внимания, что с промокшего матерчатого зонта Лиды вода стекает ему за воротник кожаной куртки и холодные струйки бегут вниз по телу парня. В такие моменты все это не имеет значения, но хранятся они в памяти порой всю жизнь!

Глава 12 Материнские ошибки

Сразу после вокзала они поспешили на квартиру Кондрашовых, по дороге зашли в продовольственный магазин, чтобы купить что-то к столу. Не забыл Дима и о бутылке шампанского, так любимого его Лидочкой, и о шоколадке для нее же. Сердце Лиды пело: «Нина сказала, что мать приедет только через несколько дней, у Димы после командировки три увольнения и она договорилась на работе о предоставлении ей отгулов. Пришлось, конечно, поднаврать о больной тете в другом городе, но начальницу Любовь Семеновну устраивало: срочной работы в данный момент не было, отчетность в порядке, а в будущем, она при случае не забудет напомнить Лиде об этих трех днях „отгулов“ и сумеет нагрузить ее работой по полной. Но и какое счастье, что мать Нины, Хима Георгиевна в отъезде! Как все славно сложилось!»

Все бы хорошо, но Лида сделала одну большую и непростительную ошибку, она ничего не сказала матери о том, что будет отсутствовать дома эти три дня. Странно, почему ее, не по годам изворотливому уму, не пришла мысль сказать матери о внезапной командировке или что-то еще в этом роде. Она просто не пришла и ее не было дома уже два дня. Валентина знала, что сестра жива-здорова и находится с Димой. Несмотря на природную честность и простоватую, бесхитростную натуру, чтобы успокоить мать, Валя сама придумала версию о командировке, но Ксения уже была не на шутку растревожена: — А, вдруг, дочь убили? — И она достала из ящика бумажку со служебным номером телефона Лиды. Прибежав в ближайший уличный телефон-автомат и набрав номер бухгалтерии, Ксения, на взводе, без всяких предисловий, буквально закричала в трубку:

— Где моя дочь? —

Волнение перекрыло дыхание, затуманило мозг.

Когда на другом конце провода переспросили о ком речь, мать, не сбавляя оборотов, выкрикнула в трубку:

— Как о ком? Это бухгалтерия? Речь о дочке моей, Лиде Макаровой! Она уже два дня не ночевала дома. Она на работе? Позовите ее! —

И впрямь: — «Простота хуже воровства!» Дошло и до начальства, подняли фиктивные «отгулы»… и только предусмотрительность опытной начальницы Любови Семеновны спасла Лиду Макарову от краха. Любовь Семеновна была ушлая и умела прикрывать и заметать следы. Этим она спасала не раз и не только такую мелкую сошку, как Лида, а и куда более серьезных людей. Неоценимое качество для карьеры в бухгалтерском деле во все времена. Недаром про бухгалтеров бытует старый анекдот:

«При утверждении на должность главбуха, у одного из претендентов спросили:

— Скажите, сколько будет дважды два? —

Он, не задумываясь ответил:

— А сколько надо? — и именно этого человека взяли на руководящую должность, в отличии от остальных, кто ответил согласно таблицы умножения.

Когда телефонная трубка перешла в руки начальницы отдела Любови Семеновны, она спокойным тоном ответила взволнованной матери Лиды:

— Ваша дочь на основании заявления взяла три дня отгулов. В заявлении указана причина — болезнь тети в Можайске. Думаю, она там. В крайнем случае, опросите ее подруг прежде чем звонить на работу. — и попрощавшись, положила трубку.

Ксения, немного остыв, начала обегать подружек, но все только головой качали, уверяя, что не знают где Лида, она им ничего не говорила. И мать, наконец, придя в себя и уверенная, что ее Лидку не убили, вернулась домой.

На улице уже стемнело, в ноябре рано темнеет, а Лида с Димой, после очередной порции бурной любви, расслабленно лежали на огромной кровати Химы Георгиевны, на ее пышных подушках, под ее пуховым атласным одеялом. В комнате было темно и тихо. Вдруг, среди этого спокойствия и умиротворения, Лида отчетливо услышала, как кто-то ключом открывает дверь в квартиру.

Сердце девушки упало в низ живота… По силе воздействия, так с ней бывало только во время занятия любовью с Димой, но с противоположным эффектом. Сейчас ощущение было, как будто ее сбросили с горы в пропасть, и она летит, летит и все никак не достигнет дна бездны. Если во время любви ее, после падения, резко подбрасывало вверх к облакам, то сейчас она падала в пропасть с нарастающим ужасом неминуемой гибели. Первая мысль была:

— Кто это? Может воры? Может Нинка по простоте душевной кому-то взболтнула, что мать уезжает? — и сердце Лиды объял трепет страха. Она посмотрела на лежащего рядом Диму. Он спал.

В комнате зажегся свет. На пороге стояла мать Нины — Хима Георгиевна. Дима проснулся, удивленно глядя на незнакомую женщину, а та, оценив обстановку, сказала:

— Досыпайте до утра. Я лягу в комнате Нины. —

И, погасив свет, закрыла дверь спальни.

В квартире воцарилась тишина и утомленные любовники вновь быстро заснули. На рассвете их разбудил стук в окно и голос матери:

— Хима, моя проститутка у тебя?! Лидка, б… дь, вернешься — ноги тебе выдерну!

Она что-то еще кричала под окнами, пока, разбуженная Хима, накинув на себя поверх халата пальто, не вышла на улицу к разбушевавшейся Ксении. Затем все стихло, Хима вернулась и вновь улеглась спать, а Дима с Лидой, одевшись, выскользнули из квартиры, тихо закрыв за собой дверь.

Они шли молча по пустынной улице. Стал накрапывать осенний холодный дождь. Серый, унылый рассвет. Каждый думал о своем, но с этого раннего утра между Димой и Лидой словно пробежала черная кошка, и в ушах парня долго звучали слова матери Лиды. Они били словно хлыст, обжигали его душу, как крутой кипяток. Так началось его охлаждение к девушке, он впервые почувствовал, что в нем что-то умерло. Быстро простившись и даже не поцеловав на прощание, он заскочил в трамвай, а Лида, словно побитая, побрела домой, забыв раскрыть над собой зонтик, позволяя дождю намочить ее белый пыльник.

Глава 13 Остывший ужин

Дома Лида, не раздеваясь легла на топчан, накрывшись с головой одеялом. В нетопленной комнате было холодно и сыро. Мать и сестра ушли на работу, брат в ремесленное училище. Промерзшая до костей на холодном осеннем ветру, в промокшем насквозь пыльнике, Лида никак не могла согреться, даже обложившись подушками, набитыми перьями от домашних кур. А встать и растопить печь не было сил.

— Завтра на работу. Уткнусь в оборотки с их бесконечными столбцами из цифр и на время забудусь. — Впервые Лиде захотелось выйти на работу в свой выходной. Она не заметила, как заснула, наконец, согревшись под толстой периной.

К вечеру пришла с работы мать, затопила печь, поставила на плиту чайник. Затем пришли сестра и брат. Борьке уже пятнадцатый год пошел, но он все на правах младшенького любимца матери. Евгений Петрович по-прежнему похаживает к Ксении. В семье он уже стал своим, да и подросшие дети привыкли к нему, а за Бориса он взялся всерьез. Поклялся его матери, что сделает из парня классного специалиста по ремонту бытовых холодильников, которые уже появились в домах горожан, особенно москвичей. Училище сотрудничает с саратовским СЭПО и специализируется на холодильниках «Саратов». Евгений Петрович, как и положено его еврейской натуре, человек обстоятельный и капитальный, что касается обучения. Борька из шалопая «в жопе шило» остепенился и стал, наконец, учиться делу. Как мать, Ксения была благодарна любовнику, что тот взял его под свое крыло, в отличии от родного отца, которому дела нет до старших детей, в его новой семье уже подрастают сыновья-погодки.

Валентина помогла матери собрать на стол нехитрый ужин. Когда все было готово: на столе из кастрюли шел пар от отварной картошки, на тарелке лежала порезанная чайная колбаса, недорогая, но очень вкусная, в плетенке — толстые ломти хлеба под вышитой Валей салфеткой. Отдельно стоял синий эмалированный чайник с крутым кипятком, рядом фаянсовый со свежей заваркой черного байхового чая. Мать любила крепкий, для этого ставила заварной чайник на маленький огонек газовой конфорки и томила отвар. Газ в их барак провели перед самой войной, до этого были керосинки и примусы, что часто приводило к пожарам. Подводка газа в жилые дома Москвы встречалась как манна небесная. В домах покрепче, с водопроводом немногим счастливцам устанавливали ванны с газовой горелкой — это, вообще, был предел мечтаний москвича! Остальные в свой единственный выходной — воскресенье отстаивали очереди в баню. Очереди, очереди, повсюду очереди: в ясли-сад, на получение жилья, даже зайти в переполненный общественный транспорт: автобус или трамвай, надо было отстоять очередь и часто, буквально перед носом, захлопывались двери, а водитель, прежде чем тронуться с места бурчал под нос:

— Автобус не резиновый, а они все лезут и лезут. —

И так каждый день на работу и обратно. Может поэтому Валентина и пошла работать на тот же завод «Знамя революции», где когда-то работал ее отец. Конечно, после техникума не самая лучшая работа для девушки в заводском гараже, с его вечным запахом бензина, пропитавшим насквозь одежду и даже волосы Вали, но близость к дому была решающим фактором: дневная смена начиналась в семь тридцать и можно было поспать немного подольше утром и, главное, не опоздать на смену. Это не в министерстве у Лиды, где рабочий день начинался в девять, но и заканчивался в шесть вечера, а еще и дорога на двух видах транспорта. Лида иногда жаловалась, что выходит из трамвая с оттоптанными ногами, притом, что пассажиры — почти все сплошь «белые воротнички», едущие в свои конторы и учреждения. На персональных автомобилях развозили лишь номенклатуру высокого ранга, а средние и мелкие служащие добирались самостоятельно, часто в давке и толчее. Городского транспорта не хватало, ходил он редко, а о личных автомобилях и мечтать не приходилось, для рядового инженера, врача, учителя — это запредельная роскошь, несбыточная мечта!

— Лида, вставай! Одни все съедим! — Валентина подошла к сестре, с головой накрытой одеялом и откинула его. Ее обдало жаром, Лида, казалось, не дышала. Валя потрогала пылающий лоб сестры и взглянув на брата, скомандовала:

— Беги к телефону, вызывай скорую! Поешь потом, Лидка помирает! —

Голодный Борька, схватив со стола кусок колбасы с хлебом, опрометью выскочил из дома и побежал звонить в телефон-автомат. Добежав до ближайшей будки, увидел кем-то срезанную трубку, висящую на рычаге с болтающимся проводом. Борька знал, что это дело рук местного вандала Кныша, таким образом вымещающим свою злобу на родителей-пьяниц, на парней, подсмеивающихся над его малым ростом и хилым телом, на девчонок, нос от него воротящих. Милиционера не приставишь к каждой будке, камер наблюдения тогда не было, но местные ребята знали, что это дело рук Кныша. Начинал с мелких пакостей и порчи всего вокруг: от среза телефонных трубок, ковыряния перочинным ножиком кресел в кинотеатрах, куда он, за неимением денег, незаметно пробирался одному ему известным путем, до потрошения монетоприемников с двушками в телефонных будках. Делал он это в темное время, часто по ночам с фонариком, что и помогло, в конечном счете, милиции застукать его на месте преступления. Так и пошел Кныш по этапам: сначала в колонию для несовершеннолетних, а потом по мере взросления в места более серьезные и отдаленные. Подбивал он и Борьку «ходить на дело», но тот, выросший среди женского окружения, на это был не способен, да и характер у него не таков. А мать Ксения разве, что не молилась на Евгения Петровича, который и делу научил, и от дурных поступков отгородил.

Борька побежал в отделение милиции, упросить дежурного позвонить в скорую. Ему повезло, в этот вечер дежурил Сан Саныч, который сам вызвал скорую по адресу Макаровых. Она прибыла удивительно быстро и забрала Лиду в больницу с подозрением на воспаление легких.

Когда машина скорой уехала, они, неполным составом семьи, без Лиды, наконец, сели за стол ужинать. Картошка остыла, чайник тоже. Мать Ксения, перекрестившись, со вздохом сказала:

— Что с нее взять, с детства больная, дробненькая… хотя шалава та еще! —

Глава 14 Отогнать беду

Двухстороннее воспаление легких серьезно подкосило Лиду. Высокая температура измотала ее. Нужны лекарства и хорошая еда: масло сливочное, шоколад, фрукты. Ксения, сварила курицу и отлив в банку крепкого куриного бульона, чтобы не остыл, замотала полотенцем. Половину курицы с вареными яйцами в придачу отослала с Валей в больницу. Наварила их штук пятнадцать, наказав старшей дочери:

— Скажи Лидке, чтобы все съела, иначе не подымится. Эко угораздило заболеть! Вдруг с работы выгонят, кому больные нужны… —

Валя сунула банку с бульоном, завернутую в полотенце, к себе на грудь под пальто, чтобы сохранить его горячим и в таком виде поехала на трамвае в больницу. На пятой остановке сошла, а там пешком недалеко дойти. Шла осторожно, бережно держа, как дитя, банку с бульоном на груди. Она вовсе не думала о своем новом пальто, о том, что может ненароком испортить его, пролив бульон, а за него еще и деньги должна, заняла у заведующего гаража недостающую сумму для покупки.

Когда Валентина вошла в палату, где лежала сестра, то вспомнив слова матери, и впрямь испугалась за Лиду, настолько та изменилась. Под глазами темные круги, волосы спутались, лицо бледное, ни кровинки. Усилием воли старшая сестра заставила себя не разреветься. Она помогла Лиде сесть на кровати и стала кормить ее с ложки бульоном, покрошив в него вареное яйцо. Лида покорно открывала рот навстречу ложке и глотала еще не остывший бульон. В этот момент она и впрямь стала похожа на маленькую девочку, которую в семье всегда было принято считать больной, а Валю, — всего-то старше ее на два года — ломовой лошадью.

Немного поев, Лида устало откинулась на подушки и лишь одними губами прошептала:

— Позвони Диме. Я хочу проститься. —

У Вали сердце оторвалось и слезы крупные, как горошины, покатились из глаз:

— Не смей, слышишь! Не смей! — почти выкрикнула она.

На крик открылась дверь в палату и вошел лечащий врач Михаил Егорович, который работал в этой больнице со дня открытия, больше двадцати лет. Он строго посмотрел на сестер и знаком попросил Валю подойти. Она послушно вышла вслед за врачом.

В длинном больничном коридоре рядом с боксами была мертвая тишина и пустота. Нагрузка на персонал большая, рабочих рук не хватает, нянечками работать никто не идет.

Михаил Егорович, тяжело глядя на Валю, сказал:

— Кричать не надо. Нужно достать лекарство, его нет в больнице. Я сейчас выпишу рецепт, но и в аптеках не сыскать, только по связям. На всех не хватает. Если хочешь помочь сестре и другим больным, лучше помой полы. — и он указал на стоящие в конце коридора ведро со шваброй.

— Дайте рецепт, я попробую. — тихо сказала Валя, опустив глаза, но Михаил Егорович уже пошел по палатам к своим больным, а Валя пошла к ведру и швабре с тряпкой.

Вернувшись домой, Валентина сразу сказала матери о том, что нужно срочно достать дефицитное лекарство. Мать задумалась, потом произнесла:

— Дай рецепт.

Валя достала из кармана пальто рецептурный бланк с печатью и подписью врача, и протянула его матери. Ксения пошла на кухню, поставила на плиту ведро с водой, затем достала из-за печки топор, веревку, нож и накинув телогрейку, вышла за порог. Через маленькое оконце кухни Валентина видела, что мать направилась в курятник.

Она вернулась немного погодя, держа в руках окровавленный топор и обезглавленную курицу со связанными лапками. Из куриной шеи стекала свежая яркая кровь и алые капли падали на дощатый пол кухни. Раньше, до этого случая, Ксения всегда просила соседа Федора отрубить голову курице, но сегодня Федька напился и спал в своей комнате. Пришлось Ксении самой управиться. И хоть родом она была из деревни, но резать скотину и смотреть на это не могла. А своих курей она выращивала из маленьких желтых комочков, купленных в зоомагазине на Арбате. В том самом, что прославила в своих стихах Агния Барто. Надо было видеть, как Ксения заботилась о цыплаках: помещала желтые, пищащие комочки в большой короб с лампой накаливания, кормила вареной пшенкой, куда добавляла накрошенные яйца. Как строго отслеживала и спасала цыплят-изгоев, пересаживая их в отдельную коробку, не давая другим цыплятам заклевывать до смерти свою жертву. Даже мясо своих курей, как их называла Ксения, она сама не ела, только яйца от них. Был случай, когда срочно понадобилась курица в качестве блюда для стола, Федор, как на грех, где-то отсутствовал, а попросить больше некого. Пришлось Ксюше самой… Птица долго не давалась, а Ксения, в спешке и волнении, забыла связать ей перед «казнью» лапки. Уложив «приговоренную» к варке на пенек для рубки куриных голов, Ксения замахнулась топором, рубанула, голова отскочила, а курица, забившись в конвульсиях, вырвалась из рук хозяйки и обезглавленная, на рефлексах понеслась метаться по двору, оставляя кровавый след. Поймать ее было невозможно, она размахивала крыльями, будто в надежде взлететь в первый и последний раз в своей короткой куриной жизни. Кто-то из соседей по сараям, быстро принес мешковину и набросил ее на обезглавленную бегунью, она потрепыхалась под ней и затихла навсегда. Дальше все пошло по плану: тушку опустили в ведро с кипятком, перья стали на ней дыбом и легко выщипывались, затем — обжиг на газовой горелке и после потрошения можно приготовлять пищу. Помню, когда была в Америке в гостях, солидный американец спросил у меня, тогда еще относительно молодой:

— Скажите, вам доводилось щипать кур?

Думал вопрос на засыпку, но сильно ошибся. Я ответила:

— Нет щипать не доводилось, это делала моя бабушка. Но все остальное: кормить, рвать мокрицу, собирать яйца из гнезда, ощипывать с перьев пух для перины — доводилось.

Мне потом сказали, что это не простой вопрос, а американская традиция при сватовстве. Так спрашивали невесту, чтобы убедится в ее хозяйском умении. Вот такая история с курами.

Ксения подготовила тушку, собрала целое лукошко яиц из-под своих несушек, все убрала в сумку и ушла.

Глава 15 Матери

Ксения одиноко шла по пустынной, плохо освещенной улице окраиной Москвы. С неба опускалась ноябрьская темень, под ногами то и дело попадались дорожные выбоины, наполненные дождевой водой. Держа в руке сумку, мать боялась в темноте упасть в лужу и перебить все яйца от своих несушек. Это было, пожалуй, посильнее страха темных переулков на ее пути.

Наконец она подошла к дому Химы, или Химы Георгиевны, открыла дверь парадного и поднялась по небольшой лестнице, ведущей к квартире Кондрашовых. Муж Химы и отец их дочери Нины, видный районный руководитель, погиб на фронте в последний год войны. С тех пор Хима вдовствовала. Умная, красивая, волевая женщина, настоящая донская казачка — зеленоглазая, брюнетка, которой всего-то недавно исполнилось тридцать пять лет, она могла выйти замуж и не раз, но так и не решилась привести в свой дом мужчину. Она не хотела травмировать свою дочь Нину. Зная ее уступчивый, добрый нрав, мать понимала, что дочка не скажет против ни пол слова. В семье было не принято сюсюкание и излишнее проявление чувств. Конечно, Нина очень любила мать, но Хима была не то, что строга, скорее, она общалась с ней как со взрослой и старалась воздействовать на дочь больше делами, а не словами. Нина вовсе не была дурочкой, но вся натура ее и характер разительно отличались от материнского казачьего духа, ее умения сказать свое твердое «Нет». Дочь была уступчива и незлоблива до истинно христианского всепрощенничества. Про таких говорят: «Блаженна Духом».

Ксения позвонила в дверной звонок. Раздались шаги, дверь открыла сама хозяйка. Она была в атласном на байке халате и уже приготовилась ко сну, как вдруг увидела на своем пороге Ксению Макарову. Пригласив зайти в квартиру, по-деловому спросила, что привело ее в столь поздний час. Прежде, чем начать разговор, Ксения достала из сумки курицу и большое лукошко яиц. Все это она выложила перед Кондрашовой на тумбочку в прихожей со словами:

— Возьми, Хима от чистого сердца. Яйца только из-под куриц. —

Хима, поблагодарив, положила принесенное в новенький холодильник ЗИС. Вернувшись с кухни, спросила Ксению:

— Так, зачем пришла? Если извиняться, то не передо мной надо, а перед дочерью. Я понимаю, что у нас нервы не стальные, но так позорить дочь! Запомни, чтобы она не натворила, нельзя так орать на нее во все горло, да и еще при чужих людях.

— Хима, я, конечно, виновата, но как ты смогла их приютить? Ведь не одна же она была, а с любовником! А ей еще и восемнадцать не исполнилось.

Ксения даже покраснела от негодования.

— Это ты сама с ней разбирайся. Я никого не сводила. Дочь ключи дала, когда я была в отъезде. Вернулась на два дня раньше, а они спят на мой кровати. Что, надо было устроить скандал и выгнать ребят темной ночью на улицу? Это твое воспитание, твои ошибки, Ксения. Себя и вини!

Ксения опустила голову:

— Я к тебе не за этим. Лидка в больнице с воспалением легких. Того гляди, помрет. Лекарство надо срочно достать. Сейчас я…

Ксения стала копаться в кармане пальто. Затем достала и протянула Химе рецепт. Та взяла и, прочитав латынь, сказала:

— Я не в аптеке, а в продовольственном работаю, Ксения.

Из глаз матери Лиды прорвался поток слез, которым она только сейчас позволила пролиться. Ксения, обхватив голову руками, зарыдала. Хима провела ее на кухню, усадила на стул, налила из крана холодной воды и поставила стакан с водой на стол рядом с Ксенией. Затем открыла дверцы буфета, достала бутылку и плесканув в хрустальную рюмку коньяк, протянула его Ксении с шоколадной конфетой Трюфель в качестве закуски. Ксения послушно опрокинула в себя коньяк, а от конфеты отказалась.

— Может врачу… того, взятку дать? — неуверенно произнесла она, глядя на хозяйку.

— Кто врач?

— Уфимцев Михаил Егорыч. — ответила Ксения

— Не… он не возьмет. Я знаю его. Сколько раз сама пыталась отблагодарить — ни в какую. От меня не принял, а от тебя тем более. Значит и в самом деле лекарства нет.

— Что делать, прямо не знаю. Ведь помрет девка! — Ксения опять чуть не разрыдалась по новой перед директоршей.

— Подожди, я сейчас попробую.

Хима направилась к домашнему телефону, висящему на стене просторной прихожей. Набрала номер и по разговору Ксения поняла, что она звонит в ночную дежурную аптеку. Положив трубку после короткого разговора, Хима вернулась в кухню с листком бумаги, на котором был номер заказа и адрес. Объяснив неграмотной Ксении, как добраться до дежурной аптеки в центре города, директорша поинтересовалась:

— Деньги есть? На, вот возьми на всякий случай. Курицу и яиц столько принесла, возьми. — и она сунула в руки Ксении сторублевку.

— Ты что, ты что! Я же от чистого сердца! — замахала руками мать Лиды.

— И я от чистого. Дочери купи что-нибудь: икры черной, масла, фруктов. — Хима ссыпала в пакет конфеты из вазочки и протянула его в руки растерявшейся Ксении. Затем проводила ее до дверей, выключила свет в прихожей и пошла спать.

Ксении повезло: быстро подошел трамвай и довез ее в центр города почти к самой аптеке. Купив лекарство, мать решила не медлить и не дожидаться утра, а прямиком из аптеки поехала в больницу, где, позвонив в дверь приемного покоя, разбудила дремавшую дежурную:

— Отдайте доктору Михаилу Егоровичу для Лиды Макаровой. Лекарство. Срочно. — и сунула коробку с ампулами медичке в руки.

— Не волнуйсь, передам! — пробурчала заспанная дежурная и закрыла дверь приемного покоя, оставив Ксению на улице.

Домой она вернулась поздней ночью и обессиленно упав на кровать, глянула на часы:

— Сегодня в шесть утра мне быть на работе, а время уже час ночи. — успела подумать мать, прежде чем окончательно провалиться в сон.

Глава 16 Сестры и брат

Утром, придя на работу в заводской гараж, Валя набрала номер Димы. Трубку быстро взял дежурный. Ослабевшим от волнения голосом, Валентина позвала к телефону Дмитрия Ильина. Дежурный попросил подождать, затем, взяв трубку, сказал:

— Ильин в командировке.

— А когда он вернется? — с замиранием сердца спросила Валя.

— Точно не известно. Но не раньше, чем через месяц. — ответил дежурный и положил трубку.

Валя какое-то время неподвижно сидела около аппарата, затем набрала номер справочной больницы. Долгие протяжные гудки и долгое ожидание. Наконец, сняли трубку. Валентина спросила о состоянии сестры Лиды Макаровой. Покопавшись в списках со сводками о состоянии здоровья больных, дежурная медсестра ответила:

— Сегодня у Макаровой Лидии температура в восемь утра 36,7 — нормальная. — и положила трубку.

Валя потерла рукой, вспотевший от волнения лоб и пошла на свое рабочее место — закуток диспетчера в конце гаража. Впервые она успокоилась, узнав, что с сестрой все в порядке: — После работы съезжу в больницу, отвезу антоновку из деревни от тетки, пол помою в коридоре и палате. Да, волосы надо Лидке обязательно расчесать, а то вши еще заведутся. —

Окончательно успокоившись за сестру, она принялась за работу: выписывать путевые листы на поездки и отправлять в рейс заводской транспорт согласно нарядам. Так, незаметно и рабочий день подошел к концу. Когда стрелки на больших заводских часах приблизились к 16:30, Валя собралась, не заходя домой, поехать с работы в больницу. Она взяла яблоко, чтобы съесть его по дороге и уже направилась к выключателю погасить свет, вдруг заметила на краю стола рядом с окошком, через которое она выдает водителям путевки на поездки, шоколадку. Было ясно, что шоколадка предназначается именно ей, так как в конторке она сидит одна. Значит кто-то из водителей незаметно положил ее, когда она выписывала документы. Но кто? Валя терялась в догадках. Она сегодня выдала около тридцати путевок. Наконец раздался заводской гудок, означавший, что смена закончена. Валя положила шоколад в сумочку и погасила свет в конторке.

Уже в больнице, войдя к сестре и еще пятерым соседям по палате, Валентина заметила, как у средней, так она иногда называла Лиду, слегка порозовели щеки, пропал лихорадочный блеск в глазах. Раздав каждому из лежащих пациентов по большой антоновке, остальные яблоки Валя положила в тумбочку сестры, затем спросила:

— Как ты?

— Уже лучше, температуры нет. Уколы мне делают по пять раз в день и даже ночью колют.

В это время в палату зашла медсестра с коробкой шприцов. Она откинула край одеяла и воткнула иглу с лекарством в Лидкину маленькую, почти детскую попку. Запахло спиртом от ватки. Валя опомнилась:

— Ты лежи, я сейчас пол помою и приду волосы тебе расчесать.

Под одобрительным взглядом медсестры Валя вышла и вскоре вернулась с ведром воды и шваброй. Она помыла пол в палате, затем в коридоре и хорошенько вымыв руки в туалете вернулась к сестре:

— Ой, совсем забыла! Тут шоколадка у меня. Ты же так любишь шоколад! Вот, держи, — и Валя протянула сестре плитку в черной с золотом обертке «Золотой ярлык». Лидка, разорвав обертку, зашелестела фольгой и начала разламывать шоколад. Один из кусочков протянула сестре. Та махнула рукой: — Не… у меня от него зубы болят. —

Что было неправдой. Валя очень любила шоколад, она любила его не меньше Лиды, но привычка отдавать сладости младшим засела в ней накрепко. В этот момент распахнулась дверь и в палату влетел Борька с пакетом в руках. Одна из соседок по палате — молодая женщина сделала ему замечание:

— Молодой человек, стучаться надо! Тут женское отделение. —

Привыкший с рождения к женскому окружению, Борька смутился, хотел даже опять выйти, но женщина, уже накинувшая халат, успела его остановить:

— Куда! Проходи, раз вошел. В следующий раз стучи. Не маленький уже! — и вышла из палаты в коридор.

Пятнадцатилетний Борька покраснел вместе с ушами. Шмыгнув носом, положил пакет на тумбочку сестры.

— Я прямо из ремесленного. Домой не заходил еще. У нас на заводе сегодня практика была.

— Голодный наверняка. На, возьми яблоко.

Валя открыла свою сумку и протянула брату яблоко, которое она забыла съесть по дороге в больницу.

Борька, лишь головой мотнул: — Я от них еще больше есть хочу и в животе урчит.

Лида протянула брату кусочек шоколадки. Он с наслаждением закинул его в рот:

— Ладно, пошел я! Там в пакете мать тебе передала. Выздоравливай быстрее.

И направился к выходу, где в дверях столкнулся с женщиной, сделавшей ему замечание. От этого парень еще раз покраснел, вернее, побагровел с ушами и его светлые, непослушные вихры стали еще светлее. Борька выскользнул за дверь и исчез в плохо освещенном коридоре больницы.

После его ухода Валя взяла расческу и стала приводить в порядок волосы сестры. У Лиды были хорошие волосы — густые, золотисто-русые косы. Местами они свалялись и от пота, вызванного высокой температурой, образовались жесткие колтуны. Валентина старалась расчесывать осторожно, не причиняя боль сестре, но некоторые колтуны, словно из войлока, пришлось выстричь ножницами с разрешения сестры.

— Режь. Я все равно хотела стрижку сделать. — махнула рукой Лида. Затем, подняв на сестру глаза, тихо спросила:

— Ты звонила Диме? —

— Звонила. В командировке он. Приедет через месяц. —

Глава 17 Утром — Куйбышев

А Дмитрий Ильин — молодой летчик-испытатель в это время уже ехал на литерном поезде в город Куйбышев, сейчас Самару, вместе с высокой правительственной комиссией по госзаказу оборонной промышленности. После тщательного отбора его, двадцатитрехлетнего парня, мл. лейтенанта родом с Вологодчины, утвердили одним из испытателей нового поколения истребителей. Почетная миссия, сулящая и звания, и награды, но и очень рискованная. В небе летчик один на один с техникой и вся его молодая жизнь может в любой момент оборваться из-за какой-то нестыковки и даже случайности совпадений, независящих лично от него. Техника новая, необлетанная и он должен сделать все, что в его знании и умении. Риск большой и ошибки летчика всегда можно доказать с земли, где он под прицелом внимательных и опытных глаз военных высокого ранга. Он — последний в этой цепи, а за ним целая армия ученых, конструкторов, рабочих высшей квалификации. И гигантские средства из бюджета страны, только что пережившей войну с огромными потерями и жертвами.

Дмитрий решился согласиться на этот почетный риск, да и выхода другого не предвиделось. Сын летчика, погибшего в воздушном бою, он осознанно выбрал профессию. На Вологодчине осталась мать и, если что, страна ее не оставит. Дмитрий не был ярым карьеристом, ему хотелось обуздать реактивный двигатель, почувствовать другие скорости и высоты. Кандидатский стаж на исходе, предстоит скорое вступление в партию, а это еще больше обяжет его выполнять свой служебный долг без сомнений и прикидок. Он уже в обойме большого важного дела.

Вошел дежурный по поезду и пригласил его и других отобранных комиссией летчиков, пройти в вагон-ресторан на ужин. Белизна накрахмаленных скатертей, блеск столовых приборов, пальмы в кадках, меню на столе, официантки в белоснежных фартуках и жестко-накрахмаленных наколках, подобно кокошникам на головах девушек. Молодые, симпатичные, предусмотрительные, они бесшумно скользят, отражаясь в хрустальных зеркалах еще царских времен. Другая жизнь, другой уровень. Генералы уже отужинали и покинули вагон-ресторан и только витающий в воздухе аромат дорогого одеколона, смешавшийся с дымом хороших сигарет, выдает их недавнее присутствие.

Летчики — ребята простые, многие, как и он, приехавшие из провинции после летных училищ, так же смущены обстановкой и обслуживанием. Еще вчера лопали в своих частях алюминиевыми ложками из алюминиевых мисок, а сейчас перед ними приборы из начищенного мельхиора, который многие приняли за серебро, впрочем, возможно так оно и есть.

После ужина принесли книги и прессу. Ужасно захотелось завалиться на полке с книжкой, но не позволяет форма. Так и сидели, как приструненные до команды «Отбой» от сопровождающего их офицера. Быстро разделись, — по полкам и уснули. Утром — Куйбышев.

Город на Волге встретил солнечной погодой и теплом сравнимым с московским сентябрем. У вокзала уже стоял автобус и автомобили ЗИС 115. Военных высокого ранга, конечно, в представительский класс, а ребят-летчиков и офицеров среднего звена в автобус. Он тронулся в путь и уже скоро был на загородном шоссе. Через минут тридцать-сорок приехали в летную часть. Выгрузились прямо на летное поле перед небольшим зданием общежития.

Разместили летчиков по два человека в комнате. Дежурный быстро показал, где-что. Пригласили обедать. В столовой на раздаче: пар от гарниров, в кастрюлях борщ, рассольник, котлеты, мясо-рыба, на тарелочках салаты и розовый с желтой алычой компот. На отдельно стоящем столе, покрытом клеенкой, — два больших пузатых алюминиевых чайника. Один с чаем, другой со сладким какао. Рядом в вазах печенье, мед, варенье, конфеты.

Еда была очень вкусной и горячей. В первом густо, от души накрошена зелень, на столе чеснок на тарелочке. После обеда дежурный пригласил для ознакомления в зал на первый этаж. Слово взял начальник части и другие офицеры, по ходу на белом экране демонстрировалась киносъемка.

Дмитрий сидел среди теперь уже сослуживцев и соседей по общежитию. Все они прибыли делать одно общее дело. Очень важное дело для армии страны СССР.

Год назад на испытании нового истребителя на реактивной тяге произошла трагедия, самолет разбился и летчик погиб. Приезжала комиссия из Москвы, искали причины и делали выводы из катастрофы.

Выяснение обстоятельств привело к замене некоторых деталей, приведших к катастрофе истребителя с пилотом.

После инструктажа с летчиками из всего отряда сделать полет на доработанной конструкции выпал на мл. лейтенанта Дмитрия Ильина. Накануне его единогласно избрали членом КПСС.

Приехала высокая комиссия из Москвы. Полет прошел успешно, но при посадке, Дмитрий сломал ногу и его положили в больницу, где наложили гипс.

Он лежал в своей палате, когда после обхода врачей, дверь отворилась и вошел начальник КБ Давид Яковлевич Зильберштейн с пакетом фруктов в руках. Высокий, похожий на Ландау и актера Плятта одновременно, он пожал руку Дмитрию, положил пакет на тумбочку рядом с кроватью летчика. Сам уселся верхом на стул, повернув его к себе спинкой и широко расставив длинные ноги, спросил, глядя на Дмитрия в упор:

— Ну, лейтенант Ильин, как себя чувствуете? Как нога?

— Спасибо, Давид Яковлевич! Нормально.

— Это тебе спасибо, Дмитрий! Комиссия утвердила годность к полетам конструкцию из новой серии. Тебе спасибо и другим ребятам, полетевшим после тебя. Рад доложить.

Зильберштейн покопался в дипломате и достал оттуда еще один сверток:

— Ой, совсем забыл! Это тебе передала моя дочь Мирра. Сама испекла.

Давид Яковлевич протянул Дмитрию сверток. Там было печенье золотистого цвета с джемом. Дмитрий откусил кусочек, который во рту быстро растаял, оставив аромат вишни.

— Очень вкусно, передайте Мирре спасибо. Признаться, я такого еще не ел.

— Знаешь, что… Весна, птицы поют, солнышко припекает. Что ты будешь лежать в палате. Я поговорю с врачом, если разрешит, бери в руки костыли и поехали ко мне на дачу. Будем всей семьей помогать тебе встать на ноги.

Сказано-сделано, Зильберштейн поговорил с врачами и Дмитрия выписали уже на следующий день. К больнице подъехал автомобиль и опираясь на костыли, из здания госпиталя вышел, одетый в летную форму, лейтенант Ильин. Он попрощался с персоналом больницы, собравшимся его проводить у входа, затем сел на заднее сидение «Волги», водитель принял у него костыли и положил их в багажник. Давид Яковлевич сел рядом с шофером, заработал мотор, машина тронулась, вырулила на шоссе и взяла курс на дачу Зильберштейнов.

Глава 18 Знакомство с Миррой

Дача семьи Зильберштейнов находилась на самом берегу широкой Волги, сейчас это Барбошина поляна, а тогда в 1956 году — Поляна им. Фрунзе. Фантастическое по своей красоте место!

Двухэтажное строение, первый этаж которого состоял из кирпича с пристроенной террасой, а второй из деревянного бруса. Летом, в жару семья начальника КБ переезжала и жила на даче.

«Волга» подъехала к воротам и остановилась. Навстречу выбежала огромная овчарка Альма, завидев хозяина, радостно завиляла хвостом. Давид Яковлевич вышел из машины и потрепал пса по шее. Водитель, открыл заднюю дверь и помог Дмитрию выбраться из автомобиля, подав ему костыли. Зильберштейн повел Дмитрия через террасу в дом. Жены с дочерью на даче не оказалось.

— Наверное, у соседей. Там недавно у хозяйки ребенок родился. Мои-то врачи. Жена терапевт широкого профиля, а дочь тоже врач, правда, стоматолог. —

На встречу хозяину дачи с гостем вышла домработница и приняв из рук водителя вещи лейтенанта Ильина, повела его в отведенную ему комнату на первом этаже. Комната была метров четырнадцати-пятнадцати, не больше, окна выходили в сад, где росли покрытые листьями и набухшими бутонами деревья яблонь и груш. Куйбышев город теплый, а летом и весьма жаркий. Спасают только многочисленные водоемы и царица-река Волга.

Дмитрий открыл окно. Его обдало теплой воздушной волной, нагретой весенним солнцем. Заслышались голоса. Ильин увидел две женские фигуры, идущие по дорожке к дому. Одна — женщина лет около пятидесяти, была матерью Мирры. Екатерина Сергеевна высокая и стройная, с серебристыми прядками среди темных, густых волос, уложенных на прямой пробор в низкий пучок. У нее был какой-то свой, присущий только ей внимательный взгляд светлых глаз. В ее движении плавном и неторопливом по дорожке сада угадывалась женщина спокойная, величаво-уверенная в себе. Рядом с ней чуть пружинистой, торопливой походкой шла девушка с коротко подстриженными курчавыми волосами. Было видно, что она несколько обгоняет мать и слегка опередив ее, заметно замедляет шаг. Все же по походке легко догадаться о характере человека. Мирра и в самом деле по природе своей была импульсивна и порывиста, но хорошее семейное воспитание помогало ей сдерживать свой горячий, веселый нрав. Она была настоящей оптимисткой! Грусть и слезы — это не для Мирры Зильберштейн! На вид ей можно было дать около двадцати: тонкая, почти невесомая фигурка в белом платье, позволяла ей передвигаться, как бы едва касаясь земли. Казалось, подуй сильный ветер, он поднимет ее и понесет, кружа над рекой, озерами и над всей этой земной красотой, русского Поволжья.

Заметив Дмитрия в открытом окне, девушка быстро направилась прямо к нему. Подойдя и привстав на цыпочки, протянула узкую, маленькую ладошку со словами:

— Вы — Дмитрий?! А я — Мирра! — она весело улыбнулась и на ее смуглом, почти детском личике, блеснула сахарная улыбка, поразив лейтенанта своей белизной.

— Не зря стоматолог! — вспомнил Ильин, улыбнувшись в ответ.

— Хочу еще раз поблагодарить Вас за вкусное печенье!

— Пожалуйста! А я еще испеку! — обрадованно отозвалась девушка.

Тут приблизилась ее мать и, проходя мимо молодежи у открытого окна, приветливо кивнула им.

Вскоре в доме заслышались женские голоса. Дмитрий вышел из комнаты, чтобы самому поздороваться с хозяйкой Екатериной Сергеевной. Она ответила, улыбнувшись:

— Очень приятно, скоро будем обедать. Проходите в гостиную, Дмитрий. — и пошла распорядиться накрыть стол. А Мирра, ослепляя парня своей сахарной улыбкой, сказала:

— Они еще провозятся минут двадцать. Мы обедаем в два часа. Хотите посмотреть мою комнату? Она смело взяла парня под локоть, а он от смущения покраснел:

— Конечно. Покажите.

Мирра толкнула от себя дверь напротив, впорхнула во внутрь и придерживая дверь спиной, пропустила Дмитрия в свою комнату. Она была такой же площади, как и у Дмитрия, но окном выходила на противоположную сторону, где отлично просматривалась лужайка перед домом с качелями под огромным зонтичным тентом и дачной уличной мебелью, привезенной отцом семейства из зарубежной поездки.

Солнце, жаркое для этой поры, заливало своим светом комнату Мирры. Дмитрий заметил, что волосы у нее волнистые, на концах скрученные в тугие спиральки. Коротко остриженные на затылке, они открывали постороннему взору шею и верхнюю часть спины девушки. Немного острая, почти подростковая фигура, делала Мирру Зильберштейн значительно моложе своих лет. Несколько крупноватый нос, под стать ему пухлые губы от природы малинового цвета и живые карие глаза изумительной миндалевидной формы с пушистыми ресницами. Не сказать, чтобы красавица, но внешность яркая, индивидуальная, как часто бывает у полукровок.

Стены комнаты были увешаны фотографиями и вырезками из журналов. Здесь можно было увидеть и знаменитостей Голливуда, и фото отечественных звезд экрана. Дмитрий подошел к стене, чтобы поближе рассмотреть фотографию чернокожего джаз-мена Бэна Уэбстера, соул-певца Сэма Кука и Литтла Ричарда.

— Смотрю, Вы джазом увлекаетесь. — поинтересовался Дмитрий у Мирры.

— Да, увлекаюсь. Хотела стать музыкантом, поступить в консерваторию по классу фортепьяно, но мама уговорила стать врачом. И вот, теперь я, увлекающийся джазом врач. — добавила она, глядя на снимки.

Дверь приоткрылась и домработница пригласила молодежь к столу.

Посреди большой гостиной стоял длинный дубовый стол, покрытый белой скатертью с кистями. На столе — большая фарфоровая супница с дымящимся харчо, его разливала по тарелкам большим половником домработница Глафира Феоктистовна, которую за глаза все члены семьи Давида Яковлевича, называли просто Глаша или Глафира. Высокого роста, крупного телосложения, с темными волосами на прямой ряд, заплетенными в тугую косу, скрученную в пучок на затылке, она напоминала собой кустодиевскую картинную копию, ту, где купчиха пьет чай из блюдца. С учетом возраста, конечно. Такой Глаша была лет тридцать назад. Плавно, чуть переваливаясь с ноги на ногу, она неторопливо и с достоинством обходила сидящих за столом, ставя перед каждым тарелку с ароматным харчо, который после всеми признанного борща, лидировал в первых блюдах ее приготовления.

Собрав пустые тарелки, Глаша удалилась на кухню и вскоре вернулась с сервировочной тележкой, на которой стояли тарелки с уткой и тушеной капустой. Вкусный дух, исходящий от блюд, предвещал наслаждение едой. Перед каждым из сидящих за столом, стоял высокий хрустальный стакан, наполненный ярким по цвету клюквенным морсом, холодным и кисло-сладким.

Обед подошел к концу, все дружно поблагодарили Глашу, Давид Яковлевич закурил трубку, а остальные некурящие встали и вышли из-за стола.

Мирра решила взять шефство над Дмитрием и чтобы ему не было скучно, завела разговор о поэзии, в которой простой парень, выпускник летного училища Ильин силен не был. Он так прямо и сказал об этом девушке, а она уже открыла крышку пианино и положив на клавиши свои смуглые тонкие пальцы начала играть Шопена, затем запела «Это было у моря» на слова Игоря Северянина. Ильин внимательно слушал стихи и там, где королева «отдавалась грозово», к его щекам предательски прилила кровь, да так, что он опустил глаза. А Мирра, не подав вида, и лишь внутренне усмехнувшись, продолжала дальше под удачно подобранную музыку декламировать «Поэзу трех принцесс» того же автора. Стихи прекрасные, очень чувственные и оригинальные, в ее исполнении были особенно хороши.

Давид Яковлевич, отложив трубку в сторону, подошел к пианино. Подсев к дочери, они в две руки дружно и весело сыграли «Собачий вальс». Екатерина Сергеевна сидела у окна с пяльцами и корзинкой для рукоделия и что-то вышивала на полотне. Когда «Собачий вальс» был сыгран до бодрого конца и в комнате наступила тишина, она обратилась к дочери:

— Миррочка, сыграй что-нибудь русское.

Мирра начала играть Чайковского, затем попурри из русских песен и как-то незаметно перешла на джаз.

Ее ловкие пальцы бегали по клавишам, то поглаживая их, то ударяя по ним. В джазе нет строгих правил, он отрыт для импровизаций и это особенно нравилось Мирре. За фортепьяно она забывала обо всем, погружаясь в музыку все глубже и глубже, виток за витком. На ее лице в такие моменты многое можно было прочесть. Такую гамму чувств Дмитрию ни разу не доводилось видеть на человеческом лице и так близко перед собой. Что-то отдаленно напоминающее, он видел у девушек в моменты плотской любви, но, как правило, это быстро заканчивалось со всеми охами и вздохами, а затем пустота и хоть семечки лузгай на пару. Девушку, подобную Мирре Зильберштейн, простой парень с Вологодчины Дмитрий Ильин видел в своей жизни впервые. Он и не догадывался, что такие бывают. Сражен? Покорен? Он и сам еще не знает. Были и пофигуристее, и покрасивее. Такой не было.

Глава 19 Вишня и Нежность

Лето быстро достигло своего пика и после Иванова дня покатилось с горы, повернув на зиму. Птицы покорно расселись по гнездам, терпеливо ожидая проклюнувшегося потомства. В саду стоит тишина и слышен лишь шелест ветвей деревьев при поднявшемся ветре.

Обещают скоро снять гипс с ноги Дмитрия и все, можно возвращаться в строй. Второй месяц он гостит в семье Зильберштейнов и привык к ним, как к родным.

Но, что-то пошло не так. Врачу-ортопеду не понравился снимок. Стал вопрос о повторной операции. Конечно, может и не уволят из ВВС совсем, но из испытателей могут попросить, здесь физическая форма со здоровьем в приоритете и помимо опыта — наиглавнейшее условие.

Настроение у лейтенанта Ильина было, мягко говоря, не очень… Он сидел, откинувшись в кресле, положив загипсованную ногу на скамью беседки. В руках у него была открытая книга, но настроения читать не было совсем. Из этого состояния его вывел голос неожиданно возникшей перед ним Мирры, она присела рядом на корточки и, заглядывая в глаза, с улыбкой сказала:

— Почему грустим? А у меня хорошие новости: завтра Вас осмотрит медицинское светило из Москвы. Гений отечественной травматологии профессор Михайлов, специально для Вас едет из столицы. Но, если уж совсем честно, не только за одним этим. В нашем городе собирают научный симпозиум по ортопедии, представляешь (она невольно перешла на «ты»), скоро откажутся от гипса и перейдут на аппарат курганского доктора-ортопеда Илизарова. Это прорыв, революция в травматологии! — девушка говорила с жаром человека, преданного делу медицины. Ее глаза зажглись огнем надежды и она, кивнула в сторону костылей:

— Выбросите скоро костыли, встанете на ноги, и никакого гипса! — уверенно сказала она, — Ну, загадывайте, что Вы первое сделаете, когда это произойдет?

Ее улыбающееся лицо было совсем близко от его лица и он почувствовал исходивший от нее аромат:

— От тебя вишней пахнет, от твоих волос! — вырвалось у Дмитрия.

Он протянул руку и погладил по лицу девушки. Она ничуть не смутилась и не отпрянула, напротив, положив свою ладонь поверх его, в блаженстве закрыла глаза. А его рот уже искал ее малиновые пухлые губы и найдя, жадно впился в них со всей страстью молодости. Именно сейчас они вдруг ясно для себя осознали, что влюблены друг в друга. Мирра быстрыми, легкими поцелуями стала осыпать лицо Дмитрия, шепча:

— Милый, милый! Голубоглазый мой, златовласый мой мальчик, настрадался ты. Мы вылечим тебя, вылечим и ты опять будешь летать, орленок мой! —

Ее нежность вызвала у лейтенанта Ильина улыбку:

— Мне двадцать четвертый год валит, а ты — мальчик, орленок! —

— Для меня мальчик и орленок навсегда! — уверенно отозвалась девушка

— Ты ведь меня совсем не знаешь… — начал было Ильин, целуя руку Мирры.

— Неправда, знаю и давно. Я тебя сразу узнала в окне, еще на подходе к дому узнала. Ты мне снился с детства, белокурый Ангел мой! Ты же летаешь в небе, значит работаешь Ангелом! —

— На крыльях твоего отца! — и он накрыл губы девушки таким страстным поцелуем, что едва сдержался от стона или мужского плотоядного рыка.

Едва оторвавшись друг от друга и переведя дух, Мирра, хитро улыбнувшись спросила:

— А все же не ответил мне:

— Что ты сделаешь в первую очередь, когда выбросишь костыли? —

— Хитрая какая, все мои секреты хочешь у меня выспросить! — усилием воли подавив в себе молодую страсть, возникшую в теле, ответил Дмитрий.

Мирра лукаво прищурившись не отставала.

— Хочу танцевать с тобой. Это первое, что мы сделаем, когда я выброшу эти чертовы костыли и гипс в придачу! — с неподдельным жаром ответил он, а новая волна страсти уже разливалась по его венам.

Мирра была не настолько наивна, чтобы не понять, что происходит с парнем. Она встала и смеясь сказала:

— Принимаю приглашение. Тем более, что в августе у меня День рождения. Мы будем танцевать с тобой! — Она вся вытянулась, словно взлетая на небо, затем, счастливо закружилась, он протянул к ней руки, а она, смеясь побежала к дому.

Он лишь успел крикнуть ей вдогонку:

— Куда ты Мирра?! — и стал хвататься за костыли, чтобы последовать за ней. До него долетел ее радостный голос:

— Не вставай! Я за вишней. Я сейчас сама вернусь! —

На следующий день после доклада на симпозиуме, профессор Михайлов в сопровождении лечащего Дмитрия хирурга-ортопеда приехали на дачу Зильберштейнов. К ним вышли на встречу Екатерина Сергеевна вместе с дочерью Миррой. Они провели врачей в дом. Дмитрий сидел в своей комнате, увидев приехавших, сделал попытку встать, взяв в руки костыли, но врач рукой остановил его:

— Сидите, сидите!

На столе лежали рентгеновские снимки и история болезни лейтенанта Ильина.

Посмотрев на снимки и почитав историю болезни, профессор Михайлов осмотрел ногу Дмитрия, задал ему несколько вопросов, потом сказал лечащему врачу:

— Я отвезу лейтенанта в Курган, к Илизарову. Думаю, это тот самый случай.

Затем обратился к Дмитрию:

— Надо ехать, молодой человек.

Профессор встал и попрощавшись, вышел вместе с Екатериной Сергеевной и лечащим врачом из комнаты, оставив в ней Дмитрия и Мирру.

Она подошла к нему со спины и положила свои гибкие смуглые руки на его широкие плечи, нагнулась и поцеловала затылок и шею. Он лишь прошептал:

— Мирра, что ты со мной делаешь! Я же не каменный истукан, хоть и частично загипсованный! Я живой!

Мирра, обняла его со словами:

— Поезжай, любимый. Я тоже немертвая и у меня тоже есть желания, но сначала надо снять с ноги этот чертов груз.

Он схватил ее руку и потянул на себя, Мирра почти упала к нему на колени, успев ухватиться за его шею.

— О, не хватало и меня загипсовать! Для полного комплекта! — засмеялась она, обнажив свои сахарные зубки и протянув ему малиновые губы для поцелуя. А он на этот раз не торопился:

— Не поцелую, пока не расскажешь о своем желании. Я же рассказал тебе о своем.

Мирра сделала вид, что собирается встать с его колен. Он не позволил ей этого. Завязалась шуточная борьба…

— Не отпущу пока не скажешь мне! — настаивал Ильин.

— Нет, мы сейчас с тобой на пару грохнемся со стула и придется мне тоже с тобой ехать в Курган к Илизарову. Вот смеху-то будет! С тебя снимут гипс, а мне наденут! —

— Я скорее все остальное себе разобью, чем позволю тебе причинить травму!

Это было сказано с такой уверенностью, с таким жаром, что Мирра сдалась и что-то прошептала лейтенанту на ухо. Он посерьезнел и накрыл девушку поцелуем.

— Я сделаю все, чтобы побыстрее вернуться к тебе, так и знай, любовь моя! И на твой День рождения мы будем танцевать вдвоем!

Глава 20 Встреча со старым другом

После отъезда Дмитрия в Курган жизнь на даче потекла в установленном годами распорядке дня. С утра приезжал водитель и отвозил всех членов семьи Давида Яковлевича в город на работу. А работали они все вместе, вернее, на одном строго засекреченном предприятии, где Давид Яковлевич занимал пост главного конструктора в КБ, а Екатерина Сергеевна и Мирра работали в медчасти: мать — врачом-терапевтом, дочь зубным врачом в стоматологическом кабинете. Обе любили свою профессию медиков. Мирра не жалела, что не посвятила себя музыке, как ей советовали преподаватели музыкальной школы, которую она блестяще закончила, но все же временами скучала по фортепьяно. Теперь, когда Дмитрий уехал в Курган, она стала вечерами больше играть, музыка снова вернулась к ней и заполнила собой всю ее без остатка. В один из таких вечеров к ней пришла мелодия. Ухватившись за основной лейтмотив, Мирра быстро записала его на листах бумаги и родилась рапсодия на тему любви. Весь вечер до наступления ночи Мирра отдавалась творчеству и уже глубоко за полночь пошла спать. На следующий день у нее был выходной, а значит возможность немного дольше поспать утром.

Она проснулась, когда родители уже уехали на работу. Лето достигло своего зенита и наступила настоящая Поволжская жара. Солнце с утра раскаляло все вокруг, но близость могучей русской реки, давала возможность пережить этот зной относительно легко. Схватив полотенце, девушка побежала к Волге знакомой тропой и по пути буквально столкнулась со своим детским приятелем и соседом по даче Львом Бергером. Они не виделись с прошлого лета и искренне обрадовались друг другу. Лев — музыкант, в свое время не послушал родителей и вопреки их совету не стал юристом, как они, а выбрал музыку по воле своего сердца. Но это выяснилось позднее, а вначале ходил в музыкалку только ради Мирры. Это была возможность встречаться с ней в городе, когда кончалось лето. С осени они вместе учились музыке, вместе ходили зимой на каток, а когда наступала весна, вместе бродили по городу, иногда забегали в кино, а затем обсуждали увиденный фильм или прочитанные книги. Со Львом, или Лео, Мирра иногда позволяла себе давать волю своему пылкому темпераменту. Она горячо доказывала ему свою правоту и до последнего аргумента отстаивала точку зрения, кажущуюся ей верной. Он что-то тихо говорил в ответ, пытаясь донести до девушки свое мнение. Бывало, что его линия брала верх и Мирра признавала это.

Так, тихий, молчаливый Лео потихоньку стал главным советчиком и другом девушки, а учитывая соседство дач, их семьи сдружились. Когда дети были поменьше они даже несколько раз вместе встречали Новый год, поочередно то у одних, то у других. Рахиль Моисеевна — эффектная женщина за пятьдесят, с хорошо сохранившейся фигурой, напоминавшей собой точеную шахматную Королеву, была образцом ухоженности и стиля. Она и мужчин своих держала в отличной форме, не позволяя небрежно одеваться и не следить за внешним видом.

— Мы должны поддерживать статус преуспевающих адвокатов и не имеем права выглядеть, как неряхи или лентяи. Наш вид — часть нашей работы. Мы обязаны вселять в людей уверенность и успех! — часто говорила она, выбирая для своих мужчин пиджаки и галстуки.

Мирра знала об этом и ее ужасно веселило, когда Бергеры ходили по даче, как английские снобы. Сама она особенно не заморачивалась насчет одежды и часто бегала в простом ситцевом сарафане и косынке, в то время, как послушный сын своей матери — Лев или, как она его с детства называла Лео, выглядел, как сошедший с картинки мальчик из хорошей еврейской семьи Восточного побережья США. Дорогие джинсы, тогда носившие название техасы, модные белые кеды, тенниски всех оттенков, заставляли обращать внимание окружающих на любимца матери Лео, которая была негласным лидером семьи, полностью взяв под контроль своих мужчин: мужа Иосифа Вениаминовича — известного в городе адвоката, старшего сына Михаила, тридцатилетнего и уже женатого юриста, и младшего Льва, наперекор родителям, посвятившего себя искусству. Он один из потомственной семьи юристов изменил профессии и стал музыкантом в составе местной филармонии.

— Лео! Ты куда пропал? Да и никого из твоих не видно на даче. Надеюсь, у вас все хорошо. Мама звонила вам домой несколько раз, но никто не взял трубку.

— Нам номер телефона поменяли. Отец и мама с весны в Москве по делам, а Миша от Ларисы не отходит, скоро ждем появления наследника. —

— Какая прекрасная новость! — радостно отозвалась Мирра — А я купаться бегу! Жара! Приходи! — и она, махнув рукой, побежала по тропинке вниз к реке.

Спустившись к Волге, девушка скинула легкий халатик, натянула резиновую шапочку и поплыла вдоль берега. Это была ее любимая прибрежная линия, вода в Волге холодная часто не больше +20 градусов, течение в этом месте довольно сильное. Немного отдохнув на берегу, Мирра поплыла назад, к отправной точке своего пути, но сдалась из-за холодной воды и быстрого встречного течения реки.

Выйдя на берег, она пошла пешком к расстеленному на траве большому полотенцу. Легла на него и с удовольствием подставила себя солнцу, прикрыв лицо широкополой шляпой из соломки. Вчера с ней по телефону говорил Дмитрий. Он звонит, как только предоставляется такая возможность. Сказал, что любит и очень соскучился. Лежа на волжском берегу Мирра вспоминала их разговор, восстанавливая его в памяти, как вдруг рядом с собой услышала голос Льва Бергера:

— Ты пригласила, я пришел.

Мирра убрала с лица шляпу:

— К чему такие церемонии. Это не мой берег и приглашения не обязательны, Ты иногда бываешь занудой, Лео. — шутливо сказала она.

А он, сбросив одежду, побежал в воду и с разбегу поплыл, рассекая волжские волны. Наплававшись, вышел из реки, а Мирра все еще лежала на полотенце под жарким солнцем.

Лев присел рядом с ней на корточки, так близко, что капли с его мокрых кудрей упали девушке на разогретую солнцем спину. Она невольно отстранилась и перевернувшись на спину, продолжила загорать, положив на лицо шляпу. Это был тот самый момент, когда Льву ничто не мешало ее лицезреть совсем близко от себя.

— Какая ты красивая! — вырвалось у него.

А Мирра, сбросив шляпу с лица, села и посмотрев вдаль, сказала:

— Сейчас еще разок окунусь, а то жарко стало! —

Она быстро поднялась с полотенца и побежала к воде. Лев последовал за ней. Они вдвоем, как когда-то в детстве, нырнули в воду и смеясь стали барахтаться у берега, брызгая друг на друга водой.

— А давай завтра удочки поутру закинем? Помнишь, как в детстве? Завтра воскресенье. А? — в его голосе было столько радостной надежды, что Мирра не могла отказать ему и согласно кивнула:

— Ужасно захотелось жаренной рыбки! Просто слюнки потекли! Если разбудишь меня рано утром, то пойду! Только, пожалуйста, меня одну и никого больше. Моим домашним нужно хорошенько отоспаться за неделю, особенно папе. Он так много работал последнее время.

На рассвете следующего утра в открытое окно комнаты Мирры влетел бумажный самолетик и плавно приземлился около ее лица. Но девушка только перевернулась на другой бок к стене. Лев подтянулся и сев на подоконник, тихо позвал:

— Мирра проснись! Мы рыбачить идем, — но девушка продолжала спать. Льву пришлось сорвать с дерева длинную ветку и ею начать щекотать Миррин затылок под кудряшками. Она пару раз отмахнулась рукой, но Лев тихо позвал:

— Мирра проснись! Мы на речку собирались! Клев пропустим. —

Наконец его слова дошли до сознания девушки. Еще окончательно не проснувшись, она села на кровати, открыла глаза, удивленно посмотрев парня.

— Доброе утро! Я сейчас встану, а ты пожалуйста покинь мою комнату! —

— Только снова не засни. — и Лев соскользнул с подоконника в сад под ее окно.

Вскоре она появилась перед ним: умытая и причесанная, держа в своих прекрасных зубках бутерброд для себя, а другой протянула Лео:

— Ешь, а то пока рыбу наловим, да пожарим! — уже совсем проснувшись, весело сказала она. Они быстро зашагали с удочками и приспособлением для жарки на берегу, туда, где любили рыбачить с мостков еще с самого их детства.

Закинув удочки, невольно залюбовались рассветом.

— Помнишь, как мы тут рыбу ловили? — спросил ее Лео.

— Помню. Как давно это было, а мостки все те же. — отозвалась Мирра.

Рыба клевала одна за другой и очень скоро походный котелок наполнился до краев. В две руки они почистили рыбу и Лео разжег костерок под треножником со сковородой. Откуда ни возьмись к ним приластились прибрежные кошки, почуявшие улов. Молодые люди поделились с ними мелкой рыбешкой, а сами с удовольствием принялись лакомиться жареной рыбкой, которая шипя в масле, становясь золотистого цвета, так и просилась в рот.

Мирра, насладившись рыбой из родной реки, сказала:

— О, как хорошо! Спасибо, что разбудил, а то я и до сих пор еще бы дрыхла! Знаешь, я вчера музыку сочинила, может зайдешь к нам, посмотришь, что я успела записать? —

— С удовольствием! — отозвался Лев. — Сегодня после обеда зайду. —

Они убрали все за собой и пошли к даче Мирры, Лев проводил ее до крыльца:

— Я зайду к вам часа в три. —

Мирра вернулась к себе в комнату и взяла почитать книгу с полки. Она раскрыла ее и из книги выпали несколько засушенных стебельков ландышей, прекрасно сохранивших свой дивный, майский аромат. Девушка поднесла душистый стебелек к лицу и подумала:

— Возможно, эти три тоненьких стебелька положил между страниц Дмитрий и вот, они попали и к ней в руки.

Мирра легла на кровать, приложила ландыши к своим губам и так лежала, дыша их ароматом, пока не заснула. Во сне она увидела Дмитрия в летной форме, он кружил ее в танце, а она смеялась от счастья.

Глава 21 Музыка, как признание в любви

Когда Мирра открыла глаза, солнце уже переползло на юго-западную часть дома Зильберштейнов и по месту расположения его светящегося пятна на стене комнаты, она определила, что уже за полдень. В доме были слышны приглушенные голоса родителей. Мирра сладко потянулась ото сна и с благодарностью подумала о близких: — Спасибо, что не разбудили ее ради завтрака, а дали хорошенько отоспаться. —

Аромат ландышей напомнил о себе. На подушке Мирры лежали три тонких сухих стебелька с круглыми, похожими на речной жемчуг цветочками. Девушка осторожно положила их в книгу, которую читал Дмитрий. Поставив ее на полку, убрала постель и вышла из своей комнаты.

В гостиной была только Глаша. Она протирала пыль с мебели. Увидев Мирру, спросила:

— Завтракать будешь? —

С Миррой она была на «ты», так как знала ее с детства.

— Спасибо, Глаша. Я сама кофе сварю. А где родители? — поинтересовалась девушка.

— Давид Яковлевич на работу поехал, что-то срочное, а Екатерина Сергеевна у соседей, попросили ребенка посмотреть. Врачи — они везде врачи. Попросят, как откажешься? И в выходной, и на ночь глядя… —

— Меня не попросят, я — стоматолог и без инструментов бесполезна совсем, разве в рот заглянуть. — отозвалась Мирра из кухни. Она быстро сварила кофе, выпила его без сахара и как только Глаша после уборки освободила гостиную, открыла крышку фортепьяно и начала играть по памяти, написанную накануне мелодию, по ходу внося в ноты правки. На часах уже было около 15 часов, скоро придет Лео.

Он пришел с охапкой цветов из своего сада. Свежие, несмотря на жаркие дни, не потерявшие твердость стеблей соцветия: белого, розового, сиреневого и бордового цвета, они стояли прямо, как свечи. Острый аромат левкоев разлился по гостиной, наполнив комнату. Так пахнет лето. Кто хоть раз держал в руках этот цветок навсегда запомнит его чарующий запах.

— О, мои любимые! И как им удалось пережить такую жару и так прекрасно выглядеть? — поинтересовалась Мирра, зарывшись лицом в букет. Она побежала в кухню и вернулась с вазой, наполненной водой. Затем осторожно погрузила в нее цветы и поставила букет в центр стола. Бросив восхищенный взгляд на левкои, Мирра поднесла руку к своим пухлым малиновым губам и послала воздушный поцелуй с улыбкой глядевшему на нее Лео, а затем жестом пригласила его к инструменту:

— Прошу, маэстро! —

Мирра, слегка размяла пальцы, после холодной воды для цветов и начала играть, написанное накануне.

Она играла так, что даже человек далекий от музыки, догадался бы, — это мелодия о любви. Большой, бурной, всепоглощающей, страстной, под стать самой исполнительнице.

Бергеру с первых нот стало ясно, что Мирра влюблена и, конечно, не в него. Он стоял, немного опершись о старинное пианино и смотрел на лицо девушки, которую знал с детства, но сейчас вдруг заметил, как она изменилась и в ее облике появилось, что-то новое и ему незнакомое.

Когда Мирра закончила играть, она посмотрела на Лео вопросительным взглядом, затем тихо спросила:

— Ну, как? Что скажешь? —

Лев Бергер, выпускник московской консерватории и профессиональный музыкант, наклонился к Мирре и взяв ее тонкую кисть, поцеловал длинные пальцы, успев заглянуть в ее огромные миндалевидные глаза под пушистыми ресницами.

— Ну, как? Не молчи, Лео! — она с настойчивостью повторила свой вопрос, всматриваясь в молодого высокого мужчину двадцати шести лет с голубыми глазами и охапкой кудрей. Во всем облике Льва Бергера угадывался человек искусства. Аккуратно, не по дачному, одетый в широкие брюки из шелкового темно синего вельвета и голубую трикотажную тенниску, очень тогда модную вещь, обутый в хорошую обувь, все это выдавало в нем человека из определенного круга. Родители — успешные адвокаты, самые лучшие в их городе, все чаще работают в Москве и скоро собираются туда переехать по приглашению крупной внешнеторговой организации с предоставлением квартиры в центре Садового кольца. Сами не раз выезжали заграницу и, естественно, привозили оттуда хорошие вещи.

Мирра, убрав свою руку из нежных музыкантских рук Льва, переспросила в третий раз, уже несколько теряя терпение:

— Ну, так и скажи, если не понравилось. Я же в консерватории, как ты не училась…

Он не дал ей закончить фразу:

— Это восхитительно! У меня просто не было слов! Можно поинтересоваться названием этого прекрасного произведения? —

— Название пока нет. Я еще не придумала.

— Но, тогда кому оно посвящено? Согласись, тебе не просто так пришло в голову это написать?

— Не допытывайся. Мне от тебя нужно только мнение профессионала, остальное — все твои догадки и вымыслы!

Мирра опустила крышку пианино.

Лев сразу посерьезнел и сказал:

— Хотел бы я получить от тебя это.

— Что это? — эхом отозвалась Мирра.

— Признание в любви. Это — признание в любви. Разве не так? — Теперь он дожидался ответа, а она лишь опустила голову и молчала.

Глава 22 Брызги под ногами

На высоком уровне удалось договориться доставить самолетом с аэродрома под Самарой летчика-испытателя Ильина с профессором Михайловым в Курган к самому Илизарову. Дело срочное и промедление с каждым часом грозит осложнениями. Несмотря на то, что аппарат прошел все стадии, получил авторское свидетельство еще два года назад и показал себя с положительным результатом, его применение остается на стадии эксперимента и пока не нашло широкой практики в официальной медицине. Но профессор Михайлов поверил в аппарат Илизарова, ему удалось и Дмитрия убедить, тем более повторная операция неизбежна, а ее результат туманен и со многими неизвестными. Двадцатитрехлетнему лейтенанту грозит инвалидность и как неизбежная закономерность — увольнение из ВВС. Он честно и прямо сказал об этом Ильину. Тот, недолго думая, решил рискнуть, рассудив, что в подобных случаях риск оправдан.

Дмитрий позвонил Мирре и все рассказал ей. Она внимательно слушала, ни разу не перебив его. Затем спросила:

— И что ты решил?

Дмитрий, ни на минуту не задумываясь ответил:

— Я решил согласиться применить к себе аппарат доктора Илизарова. И профессор Михайлов того же мнения. Мирра, я первым делом спросил, если все сложится успешно, есть ли у меня шанс встать на ноги и приехать к тебе на День рождения 12 августа. Доктор обещал, а это значит, что завтра мне его установят. Мы будем танцевать на твоем Дне рождения! Обязательно будем!

У Мирры из глаз хлынули слезы радостной надежды, но она ничем не выдала их и голос ее был ровен и спокоен. Она старалась говорить, как можно увереннее:

— Я верю профессору Михайлову. Я не ортопед, но из того, что мне удалось узнать о аппарате доктора Илизарова, могу, как медик, сказать, что у вас: у тебя, профессора и твоего лечащего врача все получится и, конечно, мы станцуем с тобой и не один танец. Я жду тебя и очень люблю. — прежде чем попрощаться с Дмитрием сказала Мирра.

А Мирра задумала взять свою личную высоту. Она решила вставать на час раньше, чтобы перед работой успевать делать заплыв по Волге и, наконец, покорить ее. Она почему-то решила, что таким образом она поможет и Дмитрию справится с недугом, пусть даже он и никогда об этом не узнает. Эта мысль заставила мобилизовать все силы хрупкого девичьего организма. С детства малоежка и привереда в еде, Мирра разработала для себя диету, насыщенную белками: стала есть мясо, сыр, морскую рыбу и темный горьковатый шоколад с какао.

Встав утром на час раньше, Мирра поспешила к реке. Она хочет бросить ей вызов, побороть ее сильное течение, пусть не сразу, но постепенно с каждым утром все ближе и ближе к поставленной цели. Она загадала это и почему-то уверена, что так она поможет своему возлюбленному встать на ноги. Это будет и ее, пусть и такая весьма своеобразная помощь ему, ее лепта, ее личный вклад.

Сопротивление течению — лишь часть задачи. Пронизывающий холод волжской воды не менее тяжелое испытание. Она начала искать опытных пловцов, чтобы узнать у людей сведущих, чем надо натирать тело, чтобы не наступила гипотермия и судороги. Наконец, кто-то дал адрес спортсмена, в свое время делавшего заплывы по Волге, о чем писали в местных газетах.

Опытный пловец, сам волгарь, окинув хрупкую фигурку девушки, произнес:

С такой субтильностью приличную дистанцию не потянешь, в воде долго не продержишься, не стоит и рисковать. Судороги и все такое… И зачем тебе это надо? —

Мирра молчала, потом с уверенностью ответила:

— Надо.

Василий Федорович, сам в молодости опытный пловец по Волге, лишь пожал плечами:

— Попробуй барсучий жир. Хорошо сделать смесь с разогревающими мазями.

— Я в стоматологии работаю. Нет у меня барсучьего жира и достать негде.

Василий Федорович потер лоб:

— Ну, с этим я могу помочь, сам тебе состав приготовлю. Но одна ты не можешь делать такой заплыв в открытом водоеме. Тебя должен кто-то подстраховывать рядом. Это обязательно, иначе ты утонешь.

— Вы мне только смесь подготовьте, а остальное я беру на себя. — обрадовалась девушка.

— Завтра приходи. В это время. Я дам тебе банку со своим составом. Но, очень сомневаюсь в твоей затее. — сказал опытный пловец, прежде чем распрощаться с девушкой.

На следующий день Мирра уходила от Василия Федоровича с обещанной банкой смеси. Запах был, но несильный. Смывать его с тела совсем непросто, пришлось накупить кучу жидкого мыла, но все это уже вторично. Главное — грамотно подготовиться и наладить настоящее спортивное питание. Для этого Мирре пришлось попросить Глашу готовить ей отдельно, согласно рецептуре. Она записала в блокнот калорийное меню и передала его в руки удивленной домработнице. Глафира глянула и лишь со вздохом сказала:

— Ну, наконец-то, а то одни кости. — и пошла готовить блюда для Мирры согласно рецептуре.

Она наметила свой первый заплыв на завтрашнее утро.

Захватив с собой банку со смазкой, Мирра пошла знакомой тропой к реке, очень обрадовавшись, что по дороге не встретилась ни с кем из знакомых. Она будет одна в своем любимом месте у плакучей ивы и никто не помешает ей попробовать потягаться с рекой. Девушка установила на высоком берегу ориентир — яркий спорок со старого зонтичного тента, по краям которого она разложила прибрежные камни, чтобы ветер ненароком не унес его. Мира сняла халатик, открыла банку и приготовилась обмазываться смесью, как вдруг увидела идущего к ней Лео. На этот раз на нем были одни шорты, а на шее белело махровое полотенце. Сердце девушки сжалось от досады:

— Сегодня придется отменить заплыв. При Лео это совсем невозможно. Даже если такое все же допустить, то он неизбежно поинтересуется, зачем ей нужно так рисковать в холодной воде. — и Мирра быстро спрятала банку со смесью в небольшой рюкзачок, который всегда брала с собой на пляж.

Лео подошел и поздоровавшись, поинтересовался, что привело ее на берег в такой ранний час.

Непривыкшая с детства скрывать что-то от своего друга, Мирра отвела в сторону глаза:

— Так, не спалось…

Она сидела на старом деревянном мостке под ветвями плакучей ивы и вдруг принялась бить по воде своими маленькими ступнями, с ярко очерченной линией загара по контуру туфель. Вокруг разлетались холодные брызги, долетавшие до Лео. Он сидел на корточках совсем близко, как завороженный смотрел на изящные, смуглые ноги девушки и круги на воде от их быстрых ударов по поверхности реки.

Ее волосы так близко… он явственно ощущает их волнующий аромат, еще мгновение и он захватит ее локон своими губами. Лео с трудом сдержался, чтобы не поцеловать тонкую, почти детскую шею Мирры и подавив в себе накрывшее его чувство, каким-то чужим, сдавленным от желания голосом сказал:

— Что с тобой Мирра? Почему ты перестала смотреть мне в глаза?

Она молчала, так и не повернувшись к нему, продолжала бить ногами по воде.

— Как я хочу быть этими брызгами под твоими ногами! — в отчаянии почти прошептал ей Лео. Затем резко встал и повернувшись пошел прочь.

Глава 23 Сражение с рекой

Мирра вернулась домой. Родители уже встали и началось такое знакомое и годами неизменное дачное утро. Нет, все же одно изменение произошло и родители не могли его не заметить — у их дочки новое меню: помимо традиционной каши с сухофруктами, бутерброда с сыром и кофе, на столе перед Миррой появились сдобная булочка и черная икра со сливочным маслом. Надо сказать, что в те далекие пятидесятые годы, черную икру в маленьких стеклянных баночках с голубой крышечкой, на которой была изображена царская рыба осетр, можно было купить повсюду. Моя мама и мне в детстве частенько покупала, до сих пор помню вкус этих черно-золотистых рассыпчатых шариков и как они таяли во рту. Такую сейчас трудно достать, а цена для простого человека просто астрономическая.

После завтрака, как обычно, всей семьей на работу: отец в КБ, а Мирра с мамой в подведомственную медчасть. В кабинете Мирры пахнет лекарствами, ей нравится этот запах, нравится белизна крахмаленного халата и шапочки. Надев на себя медицинскую униформу, она становится другой, а та, прежняя Мирра остается ждать ее дома или на волжском берегу.

Прием начался. Врач Мирра Давидовна Зильберштейн пригласила своего первого пациента сесть в стоматологическое кресло, включила лампу яркого освещения, взяла зеркало и стала осматривать полость рта. Наверное, нет никого, кто бы не боялся стоматологов в то время. Эта ужасная бормашина, приводящая в трепет своим жужжанием бывалых мужиков, прошедших фронт и молодых парней, тянувших до последнего с визитом ко врачу и получивших, как минимум мучительную ночь, чтобы, едва дождавшись утра, со стыдом и замиранием сердца сесть в стоматологическое кресло, открыв рот и закрыв глаза, отдать все свои тридцать два (у кого полный комплект) в умелые руки Мирры Зильберштейн. Были пациенты, которых она буквально спасала, некоторые, набравшись смелости, даже делали знаки внимания с цветами и конфетами, которые Мирра не любила. Один молодой и довольно перспективный инженер делал ей предложение руки и сердца, но сердце самой Мирры молчало и не ответило взаимностью. Мирра ждала, ждала особого сигнала и дождалась, стоило ей тогда в окне увидеть Дмитрия, она сразу поняла: — Он! —

Сейчас это называют химией, мне всегда странно разделение любви на химию и физику, для меня все это единое целое и, если нет чего-то одного из этих двух составляющих, — нет и любви.

Мирра полюбила Дмитрия со всей нерастраченной страстью молодости. Ей совсем скоро двадцать три, а она девственно чиста, что в далекие пятидесятые было абсолютной нормой для девушек. От природы страстная, да еще и с наличием горячей еврейской крови, она иногда перед сном предавалась мечтам, и герой ее грез был так похож на Дмитрия, что, увидев его впервые, вспомнила пушкинское: «Ты чуть вошел, я вмиг узнала…»

Но, что делать с Лео? Для нее он только друг, верный и надежный, почти, как брат. Мирра не знала ответа на этот вопрос. Причинять страдания Лео… для нее это невозможно! Неразделенная любовь! Что может быть больнее!

— Надо поменьше попадаться ему на глаза, изменить свой маршрут к Волге, чтобы приходить к ней незамеченной. Дачи буквально напротив, но она постарается проскальзывать мимо, как тень. Сделать больно Лео?! Она не имеет на это права, он этого не заслужил. Бывало, в ранней юности, в запале спора, она иногда неосторожно обижала его каким-то словцом, особенно по поводу его дендизма, но Лео не сноб, совсем не сноб! Мирра помнила его приезды на каникулы из Москвы. Он всегда звонил, они встречались, ходили куда-то. Она не забыла все его приятные знаки внимания, сувениры из столицы и других городов, где он бывал в поездках. Он всегда присылал ей открытки из разных уголков страны, описывал их достопримечательности своих письмах, а между строк она улавливала его грусть по ней. Милый, милый Лео. Как страшно слово «Никогда», как оно жестоко и как напоминает собой приговор!

Сегодня воскресное утро и в доме все спят. Мирра тихо встала, взяла рюкзачок и выскользнула из дома. Окольным, витиевато-длинным путем, чтобы пройти незамеченной мимо дачи Бергеров, она направилась к своей сопернице — сильной, полноводной реке, главной в европейской части страны, — это все знают еще по школе и, хотя имя у нее вполне женское, мощь и сопротивление — мужское. Но раз задумала, надо исполнять!

Девушка достала из укрытия, спрятанный ориентир, — ярко красный круг от старого тента и укрепила его на береговой возвышенности, хорошо видимой из реки. Он, подобно багровому солнечному диску, позволит ей плыть прямо к нему, чтобы достичь поставленной цели. Сегодня, после стольких попыток, когда с каждым разом она все ближе и ближе подбиралась к этому яркому пятну на утесе, она должна, наконец, достичь его и тем самым победить и выполнить свой зарок перед Дмитрием!

Тщательно растерев тело составом на барсучьем жиру, Мирра побежала с утеса вниз, чтобы с разбега бросится в реку-соперницу, как бросаются от отчаяния, когда нечего терять, в свой последний, решающий бой.

Река обожгла холодом и, словно играя с хрупкой девушкой в кошки-мышки, сначала не оказала ей сильного сопротивления, оставляя всю свою силу на потом. Она, как бы подсмеивалась над ее наивной самонадеянностью, подобно заправскому бойцу, не желавшему растрачивать свои силы на неравного соперника, для которого хватит одного удара, чтобы свалить его в нокаут.

А Мирра, воспользовавшись этим, гребла изо всех сил, лишь только ритмичные взмахи рук и ног виднелись из воды, да ярко красная резиновая шапочка появлялась на несколько секунд, чтобы опять скрыться за рассеченной волной. Она уже почти у цели… уже видит близкое окончание пути, Волга не наносит ей сильных встречных ударов, видимо она, как нечто женское, сжалилась над ней и дала узкую дорожку для проплыва.

Вдруг сильный удар в грудь! У Мирры перехватило дыхание, ей нечем дышать. Какая-то неведомая сила потянула ее на дно и закрутила, затягивая на глубину, не давая возможности сделать вдох. Грудь сдавило и в последние секунды сознания она поняла, что тонет.

Неожиданно, чьи-то сильные руки подхватили ее тонкое тело, совсем невесомое в воде и вытолкнули на поверхность. Она сделала спасительный вдох, задышала, но сознание покинуло ее.

Очнулась Мирра уже на берегу. Первое, что она увидела над собой — были глаза Лео. Он нес ее на своих руках, как ребенка, согревая своим телом и только шептал: — Все будет хорошо! Все будет хорошо! —

А она ему в ответ:

— Я доплыла! Я сделала это! —

Глава 24 Красное на белом, или боль

Поднявшись по крутому склону реки, Лео с Миррой на руках прошел в сад через боковую калитку. Он принес ее к себе в дом чуть живую, совершенно без сил, ее голова лежала у него на плече, глаза были закрыты. Абсолютно синие губы, безвольно свисающие руки, но она жива и это — главное! Единственно важное сейчас, чтобы она отогрелась и пришла в себя. Он осторожно положил легковесное тело девушки на свою постель, накрыл теплым одеялом, обложил подушками, а сам поспешил на кухню, чтобы поставить чайник. Пока вода закипала, Лео налил в маленькую рюмку немного выдержанного коньяка и протянул его Мирре:

— Выпей, это поможет согреться. —

Мирру и впрямь била дрожь, стуча зубами о края рюмки, она выпила коньяк и положила в рот кусочек шоколада. Ее посиневшие губы вновь приняли свой малиновый оттенок и на лице появился слабый румянец.

Лео вернулся с кухни, держа в руках поднос с чашкой чая и вареньем в хрустальной розетке. Поставил его перед Миррой и осторожно сел рядом на край кровати.

— Спасибо. — тихо сказала она и подняв на Лео свои огромные, чайного цвета глаза, улыбнулась ему знакомой улыбкой. Она ясно напомнила ему ту, былую Мирру, которую он знал еще девочкой, на три года младше себя и всегда считавшую его своим старшим братом.

— Зачем ты это сделала, Мирра? — Он не смог удержаться от этого вопроса. А она, натянув одеяло до самых глаз, словно прячась за ним, молчала.

Ужас, от того, что она могла утонуть, сделал Лео смелее:

— Что случилось, Мирра? Почему ты закрылась от меня, почему отводишь глаза? Разве мы перестали быть друзьями?

— Нет, ты по-прежнему мой самый лучший, самый надежный друг. Ты спас мне жизнь.

— Тогда ответь, зачем так было рисковать? Зачем ты сделала это?

Мирра отвернулась, не проронив ни слова. Лео взял ее руку и поднес к губам:

— Я боюсь за тебя. Я не понимаю твоих поступков и от этого мне еще тревожнее. Поклянись, что это не повторится больше никогда. Я не смогу жить без тебя. Знай об этом.

Он приблизил к Мирре свое лицо, явно намереваясь ее поцеловать, но девушка увернулась и заметно волнуясь, сказала:

— Извини, мне нужно встать, пора возвращаться, а то меня там уже разыскивают, наверное.

Лео ничего не оставалось делать, как оставить ее одну. Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Превозмогая боль, Мирра поднялась с кровати, поправила волосы и начала приводить в порядок постель на которой она лежала. Увидев на покрывале кровавые разводы, она сначала не могла понять, что это. Может поранилась где-то и не заметила? Глянув себе под ноги, она увидела, как по ним стекает тонкая алая струйка. Ее объял неподдельный ужас и стыд: — Она перемазала покрывало Лео! Она не может оставить это в таком виде! Но почему с ней это произошло? У нее никогда не бывало сбоев, она прекрасно помнит числа своих критических дней. Еще десять дней впереди…

Мирра туго скатала покрывало и стала запихивать его в свой маленький рюкзачок, в котором было еще и махровое полотенце. Она вытащила полотенце, стараясь изо всех сил запихнуть в рюкзачок покрывало, чтобы дома отстирать его, но вошла только его половина, остальное засунуть не удалось, а еще и полотенце… Вдруг, резкая боль в пояснице прошила ее насквозь и она потеряла сознание. Когда очнулась Лео был рядом. Он поднял ее и положил на чистые простыни:

— Не думай об этом! Скорую вызывать или твою маму? — Он должен был спросить ее об этом.

— Маму. — прошептала девушка.

Врач — гинеколог в городской больнице констатировал:

— Никаких утренних заплывов больше! Купаться только в сезон на Черном море с температурой воды не ниже +28! А сейчас лечиться, дорогая. Уколы, таблетки, но, главное, не переохлаждаться, особенно ногам. Чтобы никаких рецидивов, переходящих в хронику. Вам еще замуж выходить и рожать предстоит. Не понимаю такое легкомысленное отношение к собственному здоровью! Мама — врач! Сама — врач! — старый доктор был явно обескуражен.

А лейтенанту Дмитрию Ильину был успешно установлен на ногу аппарат Илизарова. Несмотря на некоторую громоздкость конструкции, он все же испытал значительное облегчение, когда ему сняли гипс. Кто имеет такой горький опыт, прекрасно понимает, о чем речь: кожа под гипсовой повязкой зудила, что в летнюю жару особенно раздражало и донимало по полной. А сейчас открыта и свободно дышит. Огромное преимущество перед гипсом!

Он считает каждый день до Дня рождения Мирры. Лечащий врач знает об этом и дает обнадеживающий прогноз. Если все так пойдет, то очень велик шанс не только приехать в Куйбышев к 12 августа, но и станцевать обещанный танец. Когда он разговаривает с Миррой по телефону, то на ее расспросы о здоровье, отвечает одно и тоже: — Все хорошо! Я обязательно приеду к тебе на День рождения и мы станцуем. Рок-н-ролл не обещаю, но вальс обязательно, хотя признаюсь, танцор из меня никакой! — успел пошутить Дмитрий прежде чем расстаться и положить трубку.

О состоянии своего здоровья и краткой госпитализации Мирра умолчала, тем более, что это касается женской сферы. Подлечится и скоро выйдет на работу, зачем тревожить ненужными подробностями любимого человека. Ничто не должно омрачать их надежду на встречу.

Курганский врач-ортопед, лучший ученик доктора Илизарова, успехи которого уже начали вести этого великого человека к всеобщему признанию, наградам и почестям, посмотрев последние рентгеновские снимки летчика-испытателя Ильина, одобрил снятие аппарата.

— Думаю, еще немного понаблюдаем за вами и можете ехать к своей девушке. — сказал он с улыбкой, глядя на Дмитрия.

Так и произошло, но перед самым отъездом в Куйбышев, Дмитрий получил телеграмму из Москвы от профессора Михайлова:

— Приезжаю через два дня. Поедем в Москву, чтобы показать вас столичной медицине. Дождитесь меня. —

Дмитрий растерялся, у него все дни сочтены. Это нарушает все его планы, а главное, обещание данное Мирре.

Профессор Михайлов приехал, как и сообщал в телеграмме, через два дня. Встретившись с лечащим врачом лейтенанта Ильина, он ознакомился с историей болезни, внимательно посмотрел все рентгеновские снимки и попросил забрать их с собой в Москву, чтобы показать столичным светилам в Академии медицинских наук. Понимая, какую важную роль это может сыграть в деле продвижения методики и применения аппарата доктора Илизарова в государственной медицине, лечащий врач Николаев Борис Васильевич с легким сердцем отдал все в руки профессора Михайлова. Когда тот сообщил о своих планах Дмитрию, то увидев его растерянное лицо, удивленно спросил:

— Вы, как будто и не рады… результат превосходный. Я просто обязан и счастлив показать Вас коллегам в Москве! —

Лицо Дмитрия вытянулось еще сильнее и он отвел глаза в сторону. Михайлов, посмотрев внимательно на Ильина, попросил рассказать, что его так расстроило. Пришлось поделиться с профессором о своем личном, об обещании девушке приехать к ней на День рождения. Когда профессор понял в чем дело, то произнес:

— Хорошо, что Вы мне рассказали. Я что-нибудь придумаю и в Москве нам хватит одного дня, даже часа хватит, чтобы живого и здорового представить аудитории. Заседание назначено на утро 12 августа. Сами понимаете, отменить его я не могу из уважения к академии и, конечно, к доктору Илизарову, аппарат которого спас Вам ногу. Полетите самолетом. В Вашем распоряжении будет автомобиль, так, что успеете накупить сувениров из столицы для Вашей девушки. Это та самая, что была рядом с Вами на даче Зильберштейнов? Их дочь? Она, кажется, тоже врач? —

— Да, стоматолог. — ответил успокоенный таким раскладом Дмитрий.

Они распрощались с персоналом травматологии и вышли из больницы, чтобы отправиться в Москву.

Глава 25 Воспоминания

Дмитрий пустил себя в свои воспоминания. Он потерял девственность в семнадцать лет, в летном училище. Конечно, это никогда не уйдет из его памяти, оно там навечно, с каждым годом все глубже и глубже опускаясь на дно, под грузом новый событий и впечатлений.

Тамара, или Томка… тридцатилетняя разведенка с ребенком, работница кухни. Как ходили о ней сплетни, муж оставил ее по причине бесчисленных связей с курсантами, если бы не покровительство начальника летного училища, Тому Сладкову рассчитали бы в два счета. Трудно сказать, толи в кадрах об этом не знали, толи у Томы и впрямь была «лохматая лапа» у начальства, но вела она себя, как настоящая королева, пусть и кухни.

Крупная, полногрудая, румяная, уже начинающая бабеть, она была женщиной по сути неплохой, если на кухне оставалась приготовленная еда, всегда щедро раздавала добавки курсантам, а у них, молодых, да с физическими нагрузками, с аппетитом проблем не было, метаболизм зашкаливал, желудки вновь быстро пустели и требовали нового наполнения. Это, что касается аппетита, связанного с едой.

Но есть аппетит другого рода, особенно у молодых и здоровых ребят — чистая физиология и борщом с котлетами его не насытить. Тома была в этом профи. Прикормив несколько глянувшихся ей курсантов, она самым бессовестным образом заводила кого-то из фаворитов в подсобку, где брала свое и с процентами. Так уж получилось, что и Дима Ильин попал в их число. Он помнит, как на дежурстве после разгрузки лотков с хлебом, Тома сделала ему знак: кивнула в сторону подсобки. Он понял и пошел за ней.

В маленьком помещении без окна, при свете тусклой лампочки все и произошло. Тома закрыла на шпингалет дверь и безо всякого стеснения и предисловий, полезла ему в штаны со словами:

— Ну-ка, что у нас там? —

Расстегнув на нем армейские штаны, спустила их и взяла его член в руки:

— Грех прятать такого Орла и держать его в клетке! Небось ни разу и не летал?

А он стоял перед ней весь пунцовый, а его молодой Орел в руках умелой женщины все больше крепчал и, задрав «голову» и расправив «крылья», уже был готов к своему первому полету. От ее бесстыжих слов он вдруг напрягся и кончил, прямо в Томкиных руках! Дима помнит, как испытал шок: смесь стыда и похоти. А Томка лишь расхохоталась:

— Экий, какой скорострел! Ничего мы сделаем из тебя настоящего мужчину! Не робей, мальчик!

Она начала расстегивать на нем гимнастерку и жарко обдавая его шею и грудь своим дыханием, шептала всякие пошлости, которые раззадоривали его, разжигая в нем желание. Ее опытные руки знали, что нужно делать и его Орел очень скоро вновь был готов взлететь.

Тома все сделала сама, а он только грубо и мощно вдалбливался в ее мокрое жаркое нутро и в каком-то безумном исступлении они вдвоем кончили это дело. Судя по всему, именно это и было нужно самой Томе. И она сделала его своим главным фаворитом. По училищу среди курсантов даже поползли слухи, что Томка остепенилась, а скорее всего, нашла себе вторую половинку и у нее есть жених, за которого она собралась замуж. Эти слухи доходили и до Дмитрия, он молчал и делал вид, что его это совсем не интересует. Они хорошо приспособились и так ни разу не были замечены в связи, которая длилась до окончания им летного училища. Он привык к Томе и она привязалась к нему по-настоящему, даже помимо добавок армейской кормежки, на свиданиях баловала его пирожками, которые просто божественно пекла, таких воздушных, пышных пирожков с мясом, капустой и яблоками ему еще не приходилось есть до сих пор ни у кого. Печенье Мирры — великолепное, рассыпчатое с ароматными ягодами было, конечно, несколько другим и, если образно выразиться, более фантазийным и изысканным по сравнению с пирожками Томы — простыми, незатейливыми, но в своем роде бесподобными. Так и сами они, настолько несравнимо разные, как и их кулинарные изделия: утонченная, возвышенная Мирра и простая, приземленная Тома. Два разных полюса, две планеты.

Дмитрий впервые вспомнил о Лиде и их кратковременном романе. Он сам не понимает куда все делось, словно вода в песок… ничего не осталось. Почему так произошло? Встреча с Миррой или поток грязных слов матери Лиды о своей дочери смыл все это и унес от него, но он ясно ощутил: — Лиды Макаровой для него больше не существует, она для него пустое место. Он, скорее, Тому будет помнить всю жизнь, чем Лиду.

Мирра — его неизведанная планета, девушка-мечта! И что она нашла в нем? Ни особого ума, ни тем более интеллекта, подобного ей, у него и близко нет! По сути он прост и даже примитивен. О чем говорить, если у Тургенева он читал, что-то обрывками, чтобы сдать зачет и одолел до конца только его «Муму». Он видел какие книги в доме Давида Яковлевича! А у него в деревне под Вологдой книг не было совсем, так, две-три книжки со сказками. Для школьной программы по литературе им выдавались книги, но он часто и не читал их, обходясь хрестоматией, лишь бы отделаться и получить оценку в четверти.

Нет, Мирра не для него и вряд ли ей от него нужно то, что было нужно Томке. Мирра девушка культурная, образованная, наверняка, у нее еще и никого не было…

Дима старался не думать о Мирре в плотском, физическом смысле. Он не разрешал себе в своих мыслях заходить слишком далеко, но молодое естество брало верх! У него уже больше чем полгода никого не было. Последний раз, когда они с Лидой были застигнуты хозяйкой на ее кровати. Потом крик и ругань ее матери под окнами, на рассвете того хмурого осеннего утра и долгим эхом осталось: — Б-дь, проститутка! И как так можно? А, вдруг и вправду Лида потаскуха, хоть и молодая еще? Мать зря не будет… —

Глава 26 Подарок

Они приехали в Москву поздно вечером. На вокзале их встретил на новенькой «Победе» Виктор — зять профессора Михайлова. Сначала они отвезли лейтенанта Ильина в ведомственную гостиницу и передав его в руки дежурной убедились, что Дмитрий благополучно заселен в номер. Профессор со спокойной душой отбыл к себе домой, на прощание договорившись, что утром к 9-ти часам за Ильиным заедет автомобиль и отвезет его в Академию медицинских наук, где его встретят и проводят в конференц-зал. Ну, а дальше — на самолет и он успеет прибыть к своей девушке на День рождения, и даже по дороге купить ей цветы.

Профессор Михайлов лично встретил лейтенанта Ильина и сам провел его в конференц-зал, чтобы воочию показать живого и здорового пациента своим коллегам. Все прошло хорошо, Дмитрий был представлен аудитории, очень убедительно ответил на все интересующие вопросы высокопоставленных лиц от медицины, затем был отпущен из зала на все четыре стороны.

У выхода из здания его ждал водитель, которому было поручено сопровождать лейтенанта по городу и доставить на аэродром. До вылета оставалось больше трех часов и у Дмитрия образовалось «окно». Он решил использовать это время на покупку подарка для Мирры, о чем и сказал водителю. Тот, недолго думая, повез лейтенанта в Столешников переулок, где была масса шикарных по тем временам магазинов, в которых можно было купить все: от мехов до ювелирных украшений.

Притормозив у одного из них, водитель сказал:

— Я Вас подожду здесь, часа два есть. —

Поблуждав по магазинам, Дмитрий зашел в ближайший ювелирный. Проблем купить кольцо тогда не было, кто жил в то время, помнит эти развалы с советским золотом 583 пробы. Подойдя к витрине, Дмитрий присмотрел золотое кольцо, как у своей мамы: с большим красным камнем, весьма массивное. Он обратился к пожилому продавцу, мужчине лет около шестидесяти. Тот посмотрел на молодого лейтенанта и спросил:

— Для кого? Для мамы, тети? —

— Нет, для девушки, — смущенно ответил парень.

— Для сестры? Подруги? Невесты? — продолжал спрашивать опытный продавец.

— Для невесты, — ответил Дмитрий, покраснев.

— Тогда это не подойдет. Для невесты надо другое. На какую сумму рассчитываете молодой человек?

Дмитрий достал из нагрудного кармана бумажник, вынул из него все деньги, пересчитал и назвал сумму.

— На это кольцо Вам, конечно, хватит, но я бы посоветовал другое, — продавец достал с витрины колечко с маленьким сияющим камушком. На Дмитрия оно не произвело впечатления:

— Камушек, словно стекляшка какая-то. Рубин крупнее и ярче.

Продавец усмехнулся:

— Это не стекляшка, а бриллиант 0,3 карата, молодой человек. Конечно, не как у богатых дам былых времен, но, поверьте, вполне себе достойный экземпляр. Если Ваша девушка прочитала хоть один классический роман, она оценит настоящий бриллиант. А вот, как Вы говорите, рубин — это искусственно выращенный кристалл, настоящий такой чистоты и формы, стоил бы целое состояние. — Он уже было хотел вернуть бриллиантовое кольцо на витрину, как тот засиял перед глазами Дмитрия всеми искрами огранки.

Вдруг, вспомнив, Дмитрий ударил себя по другому нагрудному карману, где лежали документы и сберегательная книжка, на которую из бухгалтерии ему перечислили внушительную сумму за испытательный полет, больничный и премию. Мелькнула мысль: — Этих денег должно хватить! —

И он сказал:

— Я сейчас в сберкассу! Я мигом! Никому не продавайте!

Он выскочил из магазина и уже на улице стал спрашивать у прохожих где ближайшая сберкасса. Оказалось, что скоро она закроется на обеденный перерыв, а надо еще пройти квартал. Дмитрий нашел машину и объяснил водителю куда надо ехать. Уже через несколько минут Ильин вбежал в сберкассу. Ему повезло и перед окошком никого не оказалось. Он успел снять с книжки деньги буквально перед закрытием на обед. Удивленная кассирша выдала ему пачку банкнот и уже через пять минут Дмитрий вновь возник перед продавцом ювелирного отдела. Отдав почти все имеющиеся у него средства, он с радостью вспомнил, что скоро опять получка, а на букет цветов средства остались. Распрощавшись и поблагодарив продавца, Дмитрий опрометью выбежал из магазина. Сев в автомобиль сказал шоферу:

— Ну, теперь на аэродром!

Тот завел мотор и машина помчалась к летному полю в районе Хорошевского шоссе. Они прибыли вовремя и не задержали вылет. Не прошло и двух часов, как лейтенант авиации Дмитрий Ильин уверенно ступил обеими ногами на добрую землю Поволжья — города Куйбышева, сейчас Самары.

Глава 27 Возвращение

Конечно, двадцать три года — дата, вроде проходная и даже заурядная, не являющаяся жизненной вехой, подобно двадцатипятилетнему юбилею, но к этому Дню рождения Мирра готовилась с особым чувством трепетного ожидания: — Он обещал приехать! И он приедет! И они обязательно станцуют, обещанный ей танец! — В этом Мирра не сомневалась и ждала Дмитрия.

Лето славится своими долгими вечерами, сиреневыми сумерками с ароматами летнего сада. Голова кружится от ночной фиалки, душистого табака, левкоев.

К обеду пригласили гостей: соседей, недавно вышедшую замуж подругу со своей второй половиной. Приехал дядя Егор, родной брат матери Мирры, крупный партийный функционер из Москвы и, конечно, Лео с родителями — отцом Иосифом Вениаминовичем и матерью Рахилью Моисеевной. Как человек практичный, она преподнесла от их семейства конверт с деньгами в подарок имениннице, сопроводив словами: — Прими, пожалуйста, дорогая! Сама купишь, что тебе нужно. —

К назначенным 15—00, все сели за праздничный стол. Глафира в нарядном платье, подаренном ей Зильберштейнами, в белом накрахмаленном фартуке и в кружевной наколке на голове, величаво обходила гостей, раскладывая по тарелкам основное горячее блюдо — крольчатину с белыми грибами в сметане. Но венчал стол огромный осетр. Прямо из Волги и на праздничный стол! Красиво оформленный, на большом фарфоровом блюде вытянутой овальной формы, обложенный корзиночками из сухого теста с черной икрой, перемежающимися ломтиками лимона и жирными иссиня-черными маслинами, он невольно притягивал к себе взгляды присутствующих.

Глафира не подвела! Несмотря на свое деревенское происхождение, с годами она достигла высот в кулинарном искусстве, по подаренной ей книге «О вкусной и здоровой пище», научилась готовить самые разнообразные блюда от простых до изысканных. В ее арсенале имелась еще и дореволюционная книга знаменитой Елены Молоховец, которой она поклонялась, как гуру кулинарии и не ленилась штудировать. Бывая в городе, заходила в книжный, чтобы приобрести, что-то из этой области. Зильберштейны не были привередами в еде, напротив, любили простую здоровую пищу: каши, запеканки, рулеты, котлеты и рыбу, конечно. На первое — борщ, харчо, рассольник, но Глаша, будучи фанатом своего дела, любила удивить хозяев: если борщ, то с клецками, если запеканка, то с разнообразными соусами. По настоянию хозяйки Екатерины Сергеевны, боявшейся потерять форму, пекла Глаша редко и только к особым датам.

Конец ознакомительного фрагмента.