Запрет на любовь, или Куда уходят детские слёзы

Ирина Ива

Книга психолога Ирины Ива очень личная и в то же время предназначена для широкого круга читателей. Каждая страница в ней может перевернуть вашу жизнь, и все представления о детях. После прочтения каждый родитель научится гармонично взаимодействовать со своим ребенком, понимая скрытые мотивы его поведения.

***

И вот я снова открываю дверь в свое детство. Вхожу. Смотрю.

Мы едем с папой в поезде. Он увез меня силой, уже почти восьмилетнюю, не разрешив в этот раз бабушке провожать нас. Дорога была ужасной. Помню застывшие в горле слезы и чувство безысходности, но об этой поездке — потом.

Удивительно, но ко мне вернулись прежние ожидания теплой встречи с мамой. Это ведь она прислала папу за мной, — думала я. Теперь мы подружимся, и все будет по-доброму. В сердце теплился огонек надежды, и я считала это спасением. Мама, ты так нужна мне сейчас.

Какой красивый новый огромный девятиэтажный дом, и между окнами серо-голубая мозаика. Напротив — такой же дом, только мозаика цветная. Во дворе деревянная карусель и беседка. Теперь я здесь буду жить. Хоть бабушка и далеко, зато мама всегда будет рядом, и с братом наконец-то смогу подружиться. С такими мыслями я прибыла на свое новое местожительство и вошла в подъезд.

И вот мы проходим длинный коридор, заходим в квартиру. Папа с порога вываливает на маму свое раздражение, ругается. Она, обижаясь, оправдывается. Меня как будто нет, не замечает, от нее исходит отчуждение, никакой заботы, нет даже любопытства. Холод. Странный. Необъяснимый. В тот момент мне захотелось развернуться и убежать, куда глаза глядят.

Когда пересаживают дерево, бережно заботятся о корешках, чтобы не повредить. Ко мне такой заботы никто не проявлял, и даже не думал об этом. Просто отец вырвал и привез меня в новую семью — к маме, как будто не настоящей, к годовалому братику и старшему братцу. И к школе. Вместо сердечной поддержки вручил список дел-обязанностей по дому.

Сразу так получилось, что я не вошла в семью. Я была отделена. Мамой. Я так чувствовала, потому что была чужой для них. И она не представила меня братьям. Мама не приняла и не облизала заблудшего котенка. Он всегда сидел в углу один, поодаль. Чужой. Не получая сердечного тепла и участия. Так и рос в недоумении. Как же так? Я родная им или нет?

Надежда — отчаяние — тоска — боль — надежда — отчаяние — тоска — боль. Вот такой калейдоскоп эмоций.

Почему для ребенка так важна материнская любовь? И почему никто не может заменить ее? Даже очень близкий и любящий? Откуда в детях столько преданного ожидания и готовности прощать? А вдруг случится чудо, придет мама и скажет такие простые слова: «Доченька родная, я тебя очень люблю, мы теперь будем всегда вместе». И так важен при этом взаимный взгляд, помогающий увидеть искренность слов. Но нет, не приходит и не говорит.

А жизнь идет своим чередом. Даже если самые родные и любимые не оправдывают наших сокровенных надежд, надо жить и радоваться солнцу и просто делать вид, что совсем не больно. И если иногда защемит сердце и предательски задрожит голос, нельзя позволять себе плакать, нужно вдохнуть это глубоко и спрятать. Я уже не маленькая, я смогу, надо просто сильно прикусить губы и плакать расхочется. Потом прислониться лбом к холодному стеклу окна и станет легче. И нет никакой боли. Эх, мама, мама…

Зато меня порадовали обновки: платья, ленточки, колготки, школьная форма — очень красивая и юбка в плиссировку, тетради, ручки и классный красивый портфель с кармашками. Все это новое и так вкусно пахнет! И еще спортивный костюм — темно бордовый. Перемерив все, я осталась в нем, и мама позвала кушать. После ужина, мама просит подать чайник с плиты. Он был тяжелый и полный кипятка. Я не справилась, опрокинув его на себя.

Дальнейшее вспоминается как сплошной кошмар. Костюм прилип к коже, вздулись волдыри. Всю ночь было очень больно, но еще больнее было утром натягивать колготки. Мы поехали в больницу на трамвае. Там, где прилип костюм, шрамы остались навсегда. Вот так и не заладилось мое житье-бытье в родительском доме.

Кто бы мог подумать, но моей близкой подругой, вскоре как я приехала, стала консьержка. Тогда ее называли лифтерша. Мы жили на первом этаже, и ее тумбочка, накрытая красной скатертью, была совсем недалеко от нашей квартиры. Помню очень хорошо эту светлую старушку, ее добрые глаза и белую пушистую шаль. Я прибегала к ней, когда родителей не было дома, когда обижал старший брат, когда было грустно, и, рассказывая ей про жизнь, позволяла себе плакать. Она жалела меня и даже любила наверно. И, пожалуй, была единственной, кто относился ко мне с пониманием. Ее подарок, пластмассовый Умка, стал для меня не просто игрушкой, а настоящим талисманчиком.

Как-то вдруг она перестала приходить. Мне ее очень не хватало, но спросить о ней не решалась. Зато с тех пор полюбила белых медвежат. На серванте стояла большая кукла, подаренная папиными родителями, но я ей не играла. А вот Умку любила. И ждала свою лифтершу и скучала по родной бабушке. Жила ожиданием лета и строчила ей письма. И это чувство тоски и ожидания прошло лейтмотивом через все мое детство.

Да, так было, но удивительно, что при всем этом я оставалась сильной девочкой, искусно научившейся прятать свою боль и скрывать от сверстников это недоразумение — нелюбовь родителей. Позже, уже во взрослой жизни, я как-то разоткровенничалась со своей школьной подругой. Она была изумлена, мы, говорит, всегда считали тебя любимицей у родителей. Но я и была любимицей, только у бабушки. И прекрасно знала, каково это жить, купаясь в любви и доверии. Так было до школы. И сейчас я благодарна судьбе и бабушке за этот фундамент личности, не смотря даже на огромную занозу, появившуюся от ранней разлуки с мамой и от ее предательства, как я тогда считала.

Второй моей подругой, как я приехала, стала девочка из нашего подъезда, немного постарше меня.

— Ты что делаешь в нашем дворе, — спрашивает она строго.

— Я тут живу, вон окна на первом этаже.

— Неправда, там живет семья, у них нет девочек, только мальчик и маленький ребенок в коляске.

Я решительно беру ее за руку и веду домой: «Теперь и я здесь живу».

Какое замечательное качество у ребенка. Непонятно почему папа всегда хотел сломать это во мне, уверенность и самостоятельность выбить, полностью подчинив мою волю. Как он это сделал с мамой. Или он просто мстил мне? За то, что я когда-то сбежала от него, выпрыгнув на ходу из поезда, прямо к стоящей на перроне бабушке, тем самым подарив себе еще год детского счастья.

Сейчас я понимаю, что в ту пору не жила свою жизнь у родителей, а пережидала, включая нечувствительность. Это началось вскоре после приезда, когда мои ожидания разбились о стены маминого отчуждения и непримиримости брата.

Сказать, что я скучала по бабушке и прежней жизни, это очень мало. Для меня это была катастрофа, крушение неоправданных ожиданий. Я попала на территорию тотальной нелюбви, и что бы как-то сохранить себя, периодически впадала в эмоциональный анабиоз. И получилась у меня такая раздвоенность бытия. Дома при родителях я была одна, а на улице и в школе — другая.

Я помню этот момент очередного маминого ужасающего холода, когда у меня впервые включилась заторможенность, и появилась замороженная маска. Противное, надо сказать, состояние. Потом это проявлялось почти всегда при общении с ней. Она думала, что я прикидываюсь, но это была непроизвольная защита наверно. Вместе с тем где-то в глубине души я ждала от нее примирения, и очень надеялась на контакт и сотрудничество. Но, мама, ни о чем таком даже не помышляла и постоянно сохраняла дистанцию.

Единственное, что мне нравилось, когда она меня заплетала и завязывала бантики, для меня это были минуты, когда мама была со мной и посвящала мне. И я даже не обижалась, когда она ворчала или нечаянно дергала, потому что в итоге всегда получалось красиво. Но потом волосы остригли, и даже этого не стало.

Помню, как мама все время тыкала пальцем мне по лбу, если я прищуривала глаз на солнце. Всегда неожиданно и всегда крайне неприятно. Что собственно было бесполезно. Я и по сей день прищуриваюсь. Вообще она любила покритиковать мою внешность, особенно, когда я стала взрослеть, и папа пытался делать мне комплименты. Что это было? Она чувствовала во мне соперницу за его внимание? Не знаю. Но, она мастерски научилась настраивать его против меня. Вовремя вставляя замечания, типа, я что-то не так прибрала или не то сказала. Действительно, со временем и, особенно с приходом подросткового возраста, теплые чувства к маме совсем угасли, и на смену молчаливой замороженной маске стало приходить нечто наполняющее меня презрением и к ней, и вообще к женскому полу.

Но надо отдать должное и сказать спасибо судьбе за моего маленького братика. В те сложные времена, пожалуй, с ним одним я была эмоционально открыта, читала ему книжки, рассказывая байки и напевая песенки, укладывала спать. Он принимал меня, считал своей родной и любил. Потому как мама после работы была всегда занята на кухне, зачастую была не в духе, постоянно что-то варила и жарила, оставляя мне горы грязной посуды. К ее приходу я каждый день чистила большую кастрюлю картофеля. И как мы все это съедали? С тех пор я не люблю эти занятия с картошкой.

У папы после работы было другое хобби. Он любил воспитывать своих детей, то есть нас, особенно когда был не в настроении. Очень хорошо помню это движение молниеносного вытягивания ремня из брюк и его металлический голос: «Я быстро тебя сейчас перевоспитаю!» При этом у него были чужие глаза, сжатые губы и злые руки. В такие моменты от него исходило злорадство и, казалось, он нас ненавидит.

Поводом для разборок могло быть все что угодно. Но излюбленный прием был — принеси дневник. Каждый из нас защищался, как мог. У старшего брата было два дневника — один для хороших отметок и другой для двоек. Младший перед его приходом надевал пару штанов с начесом. Я предпочитала превентивные меры. Но, к сожалению, почему-то это не всегда спасало. Что ж поделать, родители — дети своего времени.

Но, спасение было. В летние каникулы с проводником поезда меня отправляли к бабушке. Это были мои ежегодные три месяца счастья, когда жизнь во мне просыпалась, и я опять становилась собой. И этот заряд любви и радости питал меня весь год.

Понятно, что училась я очень даже хорошо, чтобы ничего не могло воспрепятствовать моей поездке. Однажды бабушка, видимо после очередного моего письма, вызвала родителей на телефонные переговоры, умоляя вернуть внучку обратно. Результатом было то, что папа запретил мне гостить у нее.

И вот мама отправила меня в пионерлагерь, совсем не подозревая, что для ее дочки эта ситуация была практически не совместима с жизнью. Я проболела все лето, под конец, угодив в больницу с воспалением легких. После возвращения из лагеря поначалу родители не заметили мое нездоровое состояние, так как раньше я никогда не болела и вообще редко доставляла им хлопоты по этой части. Потом папа стал запрещать мне кашлять, думая, что я претворяюсь. Но однажды на меня обратила внимание подруга мамы, вернее, ее сестра, приехавшая поступать в медицинский институт и временно остановившаяся у нас. Измерив температуру, она вызвала скорую.

Пролежала в больнице я достаточно долго, помню, когда выписывали, на улице уже лежал снег, и пришла зима. Врачи недоумевали, температура держалась несколько месяцев, не доверяя градуснику, каждое утро мерили пульс. Мне делали капельницы, вливали какую-то плазму, поднимая иммунитет. Им не пришло и в голову пригласить психолога. Папа в больнице не появился ни разу, вообще из родни никто не приходил, изредка навещала мама. Все это меня немного подкосило, но свое право на летние поездки к бабушке я, таким образом, закрепила железно. Сама о том не ведая.