Вышивальщица

Ирина Верехтина, 2021

История о добре и зле, о милосердии и терпимости, о противостоянии мирских соблазнов и закоснелой праведности. О ноше, которую мы взваливаем на себя добровольно и от которой так тяжело и больно отказаться, когда понимаешь, что она не по силам. История длиной в одну короткую жизнь. События вымышлены, совпадения случайны и не соответствуют исторической правде.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО

Слово любимого человека лечит лучше, чем все врачи мира.

И убивает быстрее всех палачей. /Аль Пачино/

Пролог

О том, что бабушка с дедушкой ей не родные, Арина знала с детства. Родной была мать. Ключевое слово — была. Эти, неродные, сделали для неё куда больше. А мать осталась в памяти картинкой из детской полузабытой книжки.

О том, что их приёмная внучка серьёзно больна, Аринины опекуны не знали. Истерики и беспричинные слёзы объясняли сиротским холодным детством (хотя это было не так, и приют при монастыре Святого Пантелеймона Арина с благодарностью вспоминала всю жизнь). Вечесловы терпеливо и мягко исправляли неподатливый характер своей воспитанницы. И любили девочку, которую до них никто не любил.

После шести безмятежных лет, прожитых за монастырским забором, ей предстоит очутиться в недобром и недружелюбном мире. Сможет ли она адаптироваться и не сломаться?

Милосердная забота монахинь не имела ничего общего с родительской любовью, но родителей у воспитанниц не было, а если были, то такие, как у Арины. Слава Богу, что приют, где дети живут по монастырским правилам, расформируют, думала Вера Вечеслова. Слава Богу, что в их с Иваном жизни появился смысл, а у Арины появились бабушка с дедушкой. Связанные не узами крови, но душой и сердцем.

Глава 1. Смотрины

Детей у Вечесловых не было, как ни просили они об этом Бога. Не помогали ни молитвы, ни врачи. Огонёк надежды постепенно меркнул и к сорока пяти Вериным годам погас совсем: спорить с физиологией не решился бы и сам Господь. Жить для себя не хотелось, и через три года супруги решились на удочерение. Отец Дмитрий, в миру Дмитрий Серафимович Белобородов, священник храма Воздвижения Честного Креста Господня, выслушал их со вниманием и порекомендовал приют для девочек-сирот при женском монастыре Святого Целителя Пантелеймона. Приют подлежал расформированию из-за нехватки средств, и отец Дмитрий был рад этому визиту.

С Верой Звягинцевой они росли в одном дворе и учились в одном классе. После школы их пути разошлись: Дима поступил в Санкт-Петербургскую Духовную семинарию, а Вера в московский ИнЯз. Какое-то время они писали друг другу письма, потом Вера вышла замуж и переписка оборвалась сама собой.

В 2003 году Вера оставила работу в школе, оформила пенсию за выслугу лет и уговорила мужа, полковника в отставке, вернуться в город её детства. Полковнику идея понравилась, и супруги перебрались в Осташков, в квартиру Вериных родителей на улице Володарского. Московскую квартиру продали и купили дом на озере Селигер, в посёлке с ласковым названием Заселье. Дом — зимний, добротный, с печкой, колодцем и приусадебным участком — Вечеслов именовал поместьем и за два года превратил в нечто и впрямь напоминавшее дворянскую усадьбу — с мощёнными каменной брусчаткой дорожками, ажурной беседкой, сортовыми розами и садовым фонтаном на солнечных батареях, бьющим в небо алмазно искрящейся струёй.

Отец Дмитрий, которого Вера, забывшись, называла Димкой даже в церкви, был несказанно рад: они с Верочкой снова соседи, снова друзья, у которых — общее детство и общие воспоминания. Для человека на склоне лет это немало, это подарок судьбы.

О том, что в церковь в Южном переулке Вера ходила по старой дружбе, а муж сопровождал её из ревности к отцу Дмитрию, священник не знал.

◊ ◊ ◊

К поездке готовились тщательно. Вера Илларионовна отправилась в салон красоты, где ей красиво уложили волосы, Иван Антонович залил в «Nissan-X-Trail» полный бак бензина, что оказалось как нельзя кстати: Вечесловы и не подозревали, в какой глуши они окажутся.

До посёлка Раменье доехали без проблем. Отсюда до монастыря, судя по карте, оставалось восемь километров. Вокруг, если верить той же карте, простирались болота. А дороги — извивались, изгибались, поворачивали под немыслимыми углами и вели во все стороны, кроме той, где находился монастырь.

Выручил их мальчишка, заглядевшийся на вечесловский внедорожник.

— Доедете до урочища Раменский Мох, потом в объезд до моста через Сорогу, потом через заказник Алихова Изба. Дорога там лесная, вы езжайте всё время прямо и никуда не сворачивайте, а то в болото заедете. Машинка тяжёлая, вдвоём её не вытащить, а помочь некому.

На лицах супругов Вечесловых явственно отразилось сомнение. Мальчишка с жаром принялся уверять, что лесная дорога вполне проходимая:

— Да вы не бойтесь! Там в низовьях гать настелена. Осенью-то не проехать, пешком только, а сейчас сухо, дождей давно не было, так что вам повезло. Машинка крутая, нормально доедете.

— Повезло, говоришь? Спасибо. Мы уж лучше по грунтовке. Дальше едешь, дольше будешь, — пошутил Иван Антонович.

— По грунтовке тоже можно, — покладисто согласился мальчишка. И хитро прищурившись, добавил: — Она на север идёт, до Себрово. Это километров двадцать. Потом вокруг болота Анушинский Мох крюк агрома-а-адный делает, — мальчишка показал руками, какой крюк делает дорога. — А монастырь на Сонинском озере стоит, это на восток надо ехать. Там леса сплошные.

— А болот там нет?

— Почему нет? Есть. Большое такое болотище, Студенец называется. Да вы не бойтесь! Оно за озером начинается, монастырь по одну сторону озера, а болото по другую, — обстоятельно рассказывал мальчишка.

Вера Илларионовна улыбнулась. Не иначе, Бог послал провожатого.

— Откуда ты всё знаешь? — спросил Иван Антонович.

С мальчишеского лица исчезла улыбка.

— Думаете, вру? У меня батяня в магазине работает. Ну, то есть, это его магазин. Он монахиням всегда сам продукты возит, и я с ним. Я дорогу с закрытыми глазами могу показать. Не верите, езжайте вокруг по грунтовке, это ещё два моста и лишних тридцать километров.

Иван Антонович, проклиная себя за некстати заданный вопрос, уверил паренька, что они ни в коем случае не поедут по дороге с двумя мостами и лишними километрами. Убедившись, что его хотят слушать, сын владельца поселкового магазина сменил гнев на милость и продолжил, водя по карте пальцем. Палец был грязным, с обкусанным ногтем, но его обладателя это нисколько не смущало:

— Значит, так. Урочище Раменский Мох по грунтовке объезжайте, там болота сплошные. — Мальчишка обвёл притихших супругов довольным взглядом. — Как мост проедете, там напрямки через заказник Алихова Изба и по грунтовке до Жохино. Левый поворот видите? Это бетонка до монастырских ворот. Спонсоры проложили. Он на взгорке стоит, монастырь, издаля видать. — Мальчишка сделал короткую паузу и закончил с торжеством в голосе: — Мне когда восемнадцать исполнится, отец машину обещал. Теперь знаю, какую брать. «Ниссан-Х-Трейл». Доброй вам дороги!

Обескураженные супруги долго вспоминали четырнадцатилетнего словоохотливого пацана, которому отец купит машину, любую, какую тот захочет.

◊ ◊ ◊

Настоятельница монастыря, она же директриса приюта, долго читала рекомендательное письмо, написанное отцом Дмитрием. Шевелила губами, вскидывала глаза на супругов Вечесловых и вновь принималась читать. Наконец со вздохом отложила письмо.

Из тридцати шести воспитанниц приюта Святого Пантелеймона монастырское сестричество устроило в семьи двадцать, ещё трёх девочек вернули восстановленным в родительских правах матерям. Оставшихся ждали специализированные детские дома-интернаты.

— В приюте сейчас тринадцать девочек. Им оказывается педагогическая и медицинская помощь. Лето проживут здесь, с нами, а осенью всех распределят… кого куда, — со вздохом закончила настоятельница.

— Скажите нам просто, без официоза, что с ними не так. И помогите выбрать девочку. Мы к вам так долго добирались, второй раз уже не приедем.

— Придётся приехать. Вам ещё опекунство оформлять. А с девочками всё в порядке, в смысле, у них нормальная психика. — Настоятельница тяжело вздохнула. — Просто у одних слабое здоровье, другим не даётся учёба, третьи не могут забыть родителей, привыкнуть к коллективу. Вы ведь понимаете, из каких семей детки сюда попадают. А здесь они присмотрены, накормлены, одеты-обуты. С младшими занимаются сёстры-воспитательницы, старшие посещают православную гимназию. У нас замечательная гимназия! К нам привозят детей из Липовца, Себрова, Рясного, из Чёрного Дора… Даже из Кукорева девочку возят. Это далеко, надо ехать двумя автобусами. Аллочка от дороги устаёт, но учиться ей нравится, а родителям нравится наша гимназия.

Матушка Анисия прервала свой монолог, возвела глаза к потолку и преисполнилась гордости.

— Наши девочки вышивают, рисуют, занимаются музыкой и танцами, ставят спектакли, при гимназии свой театр. Здесь о них неустанно заботятся, трудами укрепляют тело, молитвой укрепляют дух. А вы что же, думали вот так сразу, приехать и забрать ребёнка? — сменила тему настоятельница.

— Ну почему же сразу? Погостит у нас недельку-другую, не понравится ей — обратно привезём. А документы оформим, это уж обязательно. У нас и справки есть, из наркологического диспансера и из психоневрологического, и характеристики с работы… — спохватился Иван Антонович, доставая из кармана документы. — Я до пенсии в военной академии преподавал, потом в Москве, в МИФИ, кафедра общей физики. В Осташков мы переехали два года назад. Так сказать, вернулись в родные пенаты. Квартира большая, у девочки будет своя комната. А супруга моя работает в бюро переводов, а раньше работала в школе, учительницей французского. Денег хватает. У меня пенсия ведомственная, у жены досрочная за выслугу лет плюс зарплата. И двадцать пять лет педагогического стажа. С детьми ладить умеет. Да вы почитайте!

Характеристику, выданную Вере Илларионовне школьным директором, матушка Анисия читала с доброй улыбкой. И более не сомневаясь в правильности своих действий, велела накрыть в беседке чайный стол на три персоны.

— Сейчас девочек выведут на прогулку. Увидите, какие они у нас, — с гордостью произнесла настоятельница.

В беседке они просидели полтора часа, наблюдая за гуляющими воспитанницами в одинаковых белых курточках, голубых платках и серых вязаных варежках.

— Куртки нам подарили спонсоры, а варежки связали старшие воспитанницы, — рассказывала матушка Анисия, время от времени подзывая к себе малышек в возрасте от пяти до семи лет.

— В этом возрасте детям легче привыкнуть к новым родителям.

— Да какие мы родители, — рассмеялась Вера Илларионовна. — Мы для них бабушка с дедушкой.

Девочки — круглолицые и розовощёкие — были странно похожи друг на дружку и вели себя тоже одинаково: молчали и смотрели насторожённо. Матушка Анисия представляла их предполагаемым будущим родителям, а Вечесловы угощали конфетой «Гулливер», на которую девчушки смотрели с вожделением, но руку за угощением не протягивали. При этом у матушки Анисии было недовольное лицо. Девочки переминались с ноги на ногу, на вопросы отвечали односложно или вовсе не отвечали.

— Сколько тебе лет?

Ответ или молчание.

— Нравится тебе здесь?

Молчаливый кивок. Молниеносный взгляд — и вновь опущенные глаза.

Они нас боятся! — дошло наконец до Вечесловых. — Боятся, что их заберут в незнакомую жизнь чужие незнакомые люди. Такое уже было, им слишком хорошо помнился родной дом, из которого отчаянно не хотелось уходить. Но — мольбам не вняли, разжали вцепившиеся в спинку кровати детские руки и увезли туда, где никогда не будет мамы.

Девочки живут в тепле и заботе, им здесь хорошо. Примут ли они своих новых родителей, смогут ли их полюбить? Вон, даже конфеты не берут, словно сговорились. Последнюю мысль Иван Антонович высказал вслух.

— До окончания Великого поста пять недель. Напрасно вы вводите детей в искушение. Они ещё малы, им трудно удержаться и не взять на душу грех.

— Грех? Конфета по-вашему грех? Посты не распространяются на детей, они растут, им нужно полноценное питание, — возразила Вера Илларионовна.

— Монахини и послушницы вкушают пищу дважды в день, в среду и пяток одна трапеза, по одной литре (340 г) хлеба, можно с солью, и воду. В Великий пост вкушать положено один раз в день. Для воспитанниц приюта другой режим: девочки завтракают, обедают и ужинают. А посты обязательны для всех. Здесь монастырь, если помните. — Настоятельница больше не улыбалась, смотрела строго.

Вера Илларионовна, которой муж довольно чувствительно наступил на ногу, торопливо согласилась:

— Да, да, конечно. Я об этом не подумала…

Она впервые в жизни ощутила растерянность. Двадцатипятилетний педагогический опыт оказался бессильным против логики матушки Анисии, перед которой любые возражения казались кощунственными. Вера Илларионовна только теперь поняла, почему девочки ведут себя так странно: не гомонят, не смеются, не затевают шумных игр. Даже самые маленькие разговаривают вполголоса.

В монастырь люди приходят по своей воле и, как правило, взрослыми, чётко понимающими, что они приобретают и чего лишаются. Но приют — не для монахинь, здесь живут дети, которым не оставили права выбирать. Выбор сделали за них.

Вера взглянула на мужа, и тот утвердительно кивнул. Похоже, обоим пришла в голову одна и та же мысль. Мысль была невесёлой.

Настоятельница, взглянув на часы, прекратила их мучения, сочтя визит достаточным. Супруги Вечесловы в молчании шли вслед за ней по дорожке, обсаженной кустами дикой розы. Вера вдруг остановилась и тронула мужа за рукав: за кустами кто-то тихонько плакал.

Не услышав за спиной шагов, настоятельница обернулась:

— Идёмте, идёмте. Не обращайте внимания.

— То есть как это — не обращайте? У вас ребёнок плачет, а вы говорите, не обращайте. Вот, значит, как вы их воспитываете? Вот как — заботитесь?! — не выдержал Иван Антонович.

Не ответив, матушка Анисия обошла раскидистый куст и вывела оттуда за руку девочку лет двенадцати, угловатую и некрасивую. Голенастые ноги в нелепых белых колготках. Из рукавов куртки торчат рукава платья, натянутые на сжатые кулаки. Платок спущен с головы, волосы заплетены в косы, а глаза опухли от слёз и превратились в две щёлочки.

— Поздоровайся, — велела настоятельница.

Её слова девочка проигнорировала. Смотрела пустым взглядом, в котором не было ни капли любопытства, ни капли интереса. От Вечесловых не укрылась безнадёжность, сквозившая в этом взгляде, в руках со сжатыми кулаками, в поникшей детской фигурке.

— Как тебя зовут? Почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел? Все гуляют, а ты почему одна? — расспрашивала Вера Илларионовна.

Девочка молчала. И когда от неё уже не ждали ответа, вдруг сказала:

— Арина. Никто не обидел. Никто не гуляет, все ушли уже. А плачу, потому что меня никто не возьмёт. Берут только маленьких, а меня, сказали, в детский дом отправят, — всхлипнула девочка. — В специализированный. Для дураков.

— Арина! Грешно так говорить! — прикрикнула на девочку настоятельница. И спохватившись, «убавила звук»: — Вот такая она у нас. Ходит всю зиму с непокрытой головой — чтобы заболеть и умереть. Вбила себе в голову, что в детдоме плохо. А учится прилежно, и трудолюбие поразительное. Видели бы вы её вышивки! Ей даже орлецы расшивать доверили. Правда, из этого не вышло ничего хорошего.

Девочка перестала плакать и внимательно слушала, что о ней рассказывала настоятельница. Последних слов Арина не выдержала, губы задрожали, глаза наполнились слезами.

— Я не виновата, я вышивала по энциклопедии… Они сами получились, такие глаза!

Про глаза и про энциклопедию Вечесловы не поняли, как и про орлецы, но спрашивать не стали. Настоятельница, никак не реагируя на слова девочки, подтолкнула её в спину:

— Иди, милая, иди. Видишь, все ушли обедать. Опаздывать на молитву нельзя, разве ты не знаешь?

Матушка Анисия говорила спокойным голосом, без укора. Арина опустила голову и тихо побрела к главному корпусу, где располагалась трапезная. Вечесловы обратили внимание, что площадка для игр опустела мгновенно: старшие не прогуливались по дорожкам, малыши не долепили в песочнице «пирожков». Девочек не пришлось уговаривать, обеда они ждали с нетерпением и давно хотели есть, понял Иван Антонович. Ещё он понял, как трудно им было отказаться от угощения. Но отказались даже самые маленькие.

Иван Антонович мял в руках пакет с конфетами и не знал, что с ним делать. Вера забрала у него пакет, спрятала в сумку и вопросительно посмотрела на мужа. Тот понял её взгляд и кивнул.

— Если можно… Если вы позволите, Анисья… эээ, как вас по-отчеству звать-величать?

Матушка Анисия, в миру Инесса Акоповна Бакуничева, ответила с улыбкой:

— Матушка Анисия.

— Матушка Анисия… Мы бы хотели взять эту девочку. Эту Арину, — проговорила Вера Илларионовна.

Иван Антонович взял жену под локоть, обозначив этим жестом своё согласие. И уставился на настоятельницу.

— Ей двенадцать лет, переходный возраст, ну и характер со всеми вытекающими…

— С какими именно — вытекающими?

— Девочка весьма неуравновешенная. Сестра Ненила уже плачет от неё. Может, вам стоит обдумать ваше решение?

— Уже обдумали. Конечно, если она согласится.

— Она согласится. Но я бы вам не советовала…

— Значит, договорились. Вот, возьмите, это за её содержание. — Иван Антонович протянул настоятельнице свёрток, который та не взяла, сказала строго:

— Если хотите помочь приюту, отправьте сумму на наш расчётный счёт. Но в этом уже нет смысла: приют осенью будет закрыт, вопрос решён. А на эти деньги лучше купите ей одежду. Куртки у нас маленьких размеров, о подростках спонсор не подумал…

Матушка Анисия вздохнула и сказала неожиданно:

— Послушайте моего совета, не удочеряйте её. Оформите опеку, а дальше будет видно.

Вечесловы так и не узнали, что именно «будет видно». Настоятельница и по совместительству директриса приюта замолчала и жестом пригласила их следовать за собой.

После обеда матушка Анисия пригласила Арину в свой кабинет и объявила, что для неё нашлись приёмные родители и требуется её согласие. Арина согласилась не раздумывая, но когда услышала, что Вечесловы смогут взять её к себе только после оформления необходимых документов, бросилась на пол, истерически выкрикивая:

— Они больше не приедут! Нарочно так сказали, потому что я плакала, и они меня пожалели. Меня никто не возьмёт, никогда! А в детдоме меня изнасилуют и я повешусь. Видит Бог, повешусь!

— Арина!! Окстись! Ты хоть понимаешь, о чём говоришь?!

— Понимаю. Это вы не понимаете, — грубо ответила девочка, но матушка Анисия не сделала ей замечания: потом ей будет стыдно за этот тон, а пока пусть выговорится.

— Маша рассказывала про детдом… Там вечером воспиталки домой уходят, и ночью в спальнях творят что хотят. Две девочки забеременели даже.

— Ну будет, будет небылицы сочинять, — не поверила настоятельница.

В приют святого Пантелеймона Маша Горшенина пришла пятнадцатилетней. И с порога попросилась в послушницы, обещая работать с утра до ночи, только чтобы её оставили здесь, не выгоняли. Матушка Анисия долго с ней беседовала, но узнала только, что из детского дома Маша сбежала, потому что «мне там было очень плохо». В приют её привёз отец Дмитрий: одетая не по сезону девочка стояла на церковной паперти и просила подаяние.

— Да она нарочно всё придумала, а ты поверила, глупенькая. Ни в каком детском доме она не жила, она из многодетной семьи, а подаяние просить мать заставляла, — на ходу сочиняла настоятельница. С воспитанницей Горшениной надо серьёзно поговорить, чтобы не болтала чего не надо.

Арина её не слушала, захлёбываясь слезами и уткнувшись лицом в половицы.

Матушка Анисия тщетно пыталась поднять её с пола и усадить на диван. Услышав доносящуюся из кабинета возню и крики, Иван Антонович без стука распахнул дверь. Присел на пол рядом с Ариной, взял за плечи и резко встряхнул:

— Если ты сейчас же не перестанешь плакать, мы больше не приедем. Рёвушка-коровушка нам не нужна.

Арина силилась перестать плакать, втягивая ртом воздух и судорожно всхлипывая. Иван Антонович погладил её по волосам. Девочка подняла на него глаза, и у Вечеслова перехватило дыхание. Он никогда не видел таких глаз — цвета весеннего льда, подтаявшего на солнце.

— Ты теперь наша девочка. Мы всегда мечтали о внучке с такими красивыми косами. Надо только оформить опеку. Значит, договорились? Ты больше не плачешь, ведёшь себя примерно и не испытываешь терпения сестры Ненилы. А через две недели мы приедем и заберём тебя домой. Вот, возьми, девочек угостишь. — Иван Антонович сунул ей в руки пакет с конфетами.

Арина прижала пакет к животу и с вызовом посмотрела на настоятельницу.

Матушка Анисия выдержала её взгляд. Она устала от Арининых бесконечных истерик и всерьёз боялась, что девочка, упорно отказывавшаяся от пищи с тех пор как узнала о закрытии приюта, заболеет и умрёт от голода. Пусть ест конфеты в Великий пост, пусть делает что угодно. Через две недели, максимум через месяц это исчадие ада покинет стены монастыря.

Настоятельница не ошибалась на Аринин счёт. Пакет опустел той же ночью: конфеты съели всей спальней, под одеялами, чтобы Бог не увидел и не наказал. Сестра Ненила унюхала запах шоколада в спальне девочек и пожаловалась сестре Иринье, предложив пойти к настоятельнице и рассказать о содеянном Ариной непотребстве. Но вместо того чтобы возмутиться и вознегодовать, сестра Иринья сказала:

— Доносительство грех, тем более если оно бездоказательно. Говоришь, шоколадные конфеты-то? Девчонки таких не едали поди…

— Шоколадные, шоколадные. Шоколадней не бывает. Большие такие! И обёртки красивые. Они их под одеялом разворачивали, думали, я не услышу. И пахло на всю комнату, — рассказывала Ненила. — То-то матушка Анисия удивится. Аринка своё получит, и остальные тоже.

— Ты не мстить ли им задумала? Грех-то какой, Ненилушка… Не по-христиански это. Лучше встань под образа да помолись за детей. Господь услышит и простит. И тебя простит, за жестокосердие.

Сестра Ненила поспешила уйти, удивляясь в душе, как ловко сестра Иринья повернула ситуацию: конфеты в Великий пост ели девчонки, а грешницей оказалась она, Ненила.

Арине хотелось смеяться и танцевать. Разбуженное воображение яркими красками рисовало стремительно несущуюся навстречу новую жизнь. Эйфория ворвалась в сердце как в распахнутую настежь дверь, высушила недавние слёзы, зажгла румянцем щёки. Арину распирало желание поделиться своим неожиданным счастьем, которое ей подарили просто так, ни за что.

За шесть лет, прожитых в монастырском приюте, она научилась справляться с эмоциями. О знакомстве с Вечесловыми никто из девочек не узнал, как не знали об Арининых слезах. С подругами она не делилась ни радостями, ни горестями. Расскажешь — не сбудется, примета такая. А жаловаться в приюте некому, не сестре же Нениле?

— Ты чего вся светишься? Пятёрку, что ли, получила?

— Двойку! По поведению! — смеялась Арина.

Завтраки, обеды и ужины она теперь уплетала за обе щеки. На прогулке с удовольствием возилась с малышнёй, затевая шумные игры и беготню, к негодованию сестры Ненилы. И с воодушевлением бралась за любую работу, чем заслужила одобрение сестры Ириньи.

Арина завидовала самой себе: через две недели у неё будет новый дом и новая жизнь.

Глава 2. Обман

Через две недели Вечесловы не приехали. Не появились они и через месяц. Днём Арина никому не показывала своего отчаяния. А по ночам зажимала ладонью рот, сдерживая всхлипы. Засыпала под утро, когда уже не оставалось сил выдерживать ночь, и весь день ходила с поникшими плечами и зевала. Сестре Нениле не на что было жаловаться: Арина без возражений исполняла всё, что от неё требовали, скажут мыть полы — вымоет до блеска, скажут помогать на кухне — будет чистить овощи, не жалуясь на усталость и не выказывая желания уйти.

Через месяц Арина пришла к настоятельнице и спросила, что ей теперь делать. Матушка Анисия её поняла. Ответила уклончиво:

— Не приехали, значит, не смогли. Оформление опеки дело долгое, а без опекунских прав они не могут тебя забрать.

— Но они обещали. Сказали, через две недели, а уже месяц прошёл, — чужим голосом выговорила Арина.

— Значит, что-то изменилось. Могли передумать. Могли заболеть. В жизни случается всякое. Надобно всё принимать со смирением, не держать в душе обиды и уметь прощать. Святой Антоний сказал: «Если нападёт на тебя гнев, гони его подальше от себя, и будешь радоваться во все дни жизни своей» — Тут матушка Анисия сообразила, что радоваться Арине в сложившейся ситуации нечему. И добавила поспешно: — Ожесточаясь против людей, мы гневим Бога, а смягчая своё сердце, радуем его. Я знаю, как тебе помочь.

Арина вскинула на настоятельницу глаза, в которых светилась благодарность. Матушка Анисия знает, что делать. Она напишет Вечесловым, расскажет, как Арина их ждёт, как прилежно занимается, даже сестра Ненила, от которой не услышишь доброго слова, похвалила её за старание… Может, Арина сама напишет им письмо, а матушка Анисия его отправит? Арина открыла было рот, но матушка Анисия приложила к губам палец, запрещая говорить. Сказала строго:

— Усмири своё нетерпение. Прочти молитву перед иконой «Умягчение злых сердец». Пресвятая Дева ниспошлёт тебе умиротворение, в котором нуждается твоя душа.

Арина выслушала настоятельницу с опущенной головой и вышла из комнаты, не поблагодарив за совет и не поцеловав протянутую руку. Но молитву перед «Семистрельной» всё же прочитала:

«Умягчи наши злые сердца, Богородица, и нападения ненавидящих нас отрази, и всякие душевные огорчения наши разреши. Взирая на Твой святой образ, Твоим состраданием и милосердием к нам мы сердечно сокрушаемся и раны твои целуем. О стрелах же наших, терзающих Тебя, ужасаемся. Не дай нам погибнуть в жестокосердии нашем или от жестокосердия ближних, ибо Ты воистину есть умягчение злых сердец».

Молитва не помогла. Да и как она могла помочь, если в ней говорилось совсем о другом? В приюте Арину никто не ненавидел, не желал ей зла, и сама она никому не желала, Богородицу стрелами ненависти не ранила, жестокосердия не испытывала, а испытывала обиду и душевную боль. Хотя Богородице, наверное, было больнее, думала Арина, вглядываясь в глаза святой. Глаза понимали и сочувствовали.

Предательство Вечесловых было не первым в её двенадцатилетней жизни. Сначала её предала мать, которой Арина поверила и согласилась пожить в интернате, пока в их доме делают ремонт. Про ремонт мать выдумала. И увлечённо развивала благодатную тему:

— Ремонт это всегда грязь, цементная пыль, побелка, запах краски… А у тебя слабые лёгкие, если будешь этим дышать, то непременно заболеешь и попадёшь в больницу. Ты же не хочешь в больницу?

— Не хочу. Лучше в интернат. А там гулять разрешают?

— Ну конечно! Интернат на территории монастыря, там большой парк, чистый воздух, в лесу растёт черника и земляника, ешь не хочу. Озеро Сонино большое, вода в нём тёплая, чистая. Летом купаться будешь с девочками…

Мать осеклась на полуслове, поняв, что проговорилась.

— Летом?! — испугалась Арина. — Я там всё лето буду жить? Я не хочу! Я не поеду!

— Тогда придётся положить тебя в больницу. Там каждый день больно колют уколы (Арина сморщилась), кормят кашей-размазнёй (Арина не любила размазню) и не разрешают вечером телевизор.

Арина обожала вечера, когда мать сажала её на колени и они втроём смотрели фильм, в котором, если было непонятно, мамин муж Жорик рассказывал содержание. Девочка пытливо уставилась на мать, но Зоины глаза были серьёзными. Похоже, она говорит правду.

— Подумай. В больнице из палаты не выйдешь, а в интернате можно гулять, можно кино смотреть, там есть кинозал. А ещё экскурсии, на автобусе. Паломнические поездки. За границей побываешь, мне расскажешь потом, где была, что видела, — вдохновенно врала мать.

Арина шмыгнула носом и кивнула. Она не хочет в больницу, она согласна пожить в интернате.

— Ты будешь часто приезжать? И после ремонта заберёшь меня домой?

— Ну конечно заберу! Мы с папой Жорой будем по тебе скучать

— И я буду скучать. Только ты приезжай почаще, ладно?

◊ ◊ ◊

Она держалась, пока не увидела высокий — выше человеческого роста — монастырский забор, за которым ей предстоит жить. Она останется здесь, а мама уедет домой. Арина представила, как стоит, прижавшись спиной к серой каменной стене, и ждёт маму. А её всё нет и нет… Из глаз брызнули слёзы, Арина обхватила мать руками и с плачем выкрикнула:

— Не хочу здесь жить! И на экскурсию не хочу, я домой хочу! Я играть хочу!

— Будешь играть, — пообещала мать. — С детишками. Здесь много детишек, будете вместе играть.

Мать остановилась у ворот — таких же неприступных, как стены. Надавила на копку звонка. На звонок долго не отвечали. Наконец распахнулась обитая железом калитка, вслед за матерью Арина перешагнула высокий порог и огляделась. По расчищенной от снега дорожке к ним шла женщина в длинных чёрных одеждах. Арина её испугалась, вцепилась в мать. Странный интернат. Странный голубоватый снег. А учительница в чёрном. И наверное, такая же строгая, как Аринина тренерша по гимнастике. Вдруг она не примет Арину в школу? Скажет, что она ещё маленькая.

Чёрная женщина, подойдя, перестала быть страшной, улыбнулась Арине и протянула руку ладонью вниз. Руку Арина проигнорировала и выпалила первое, что пришло в голову:

— Я умею читать и писать печатными буквами. Умею делать шпагат, и складочку, и боковое равновесие с рукой, и качельку умею. А… где же девочки?

— Поздоровайся! Руку поцелуй! — мать подтолкнула её в спину.

Арина поцеловала протянутую руку и подняла на настоятельницу глаза. Та ободряюще улыбнулась:

— У девочек учебные часы. После уроков прогулка, потом молитва и обед в трапезной. После обеда занятия в кружках, потом вечерняя прогулка, молитва, ужин и отход ко сну. Какие ты знаешь молитвы?

Арина только теперь поняла, зачем мать заставила её учить наизусть молитвослов. И обрадованно затараторила: «Отец наш небесный, живущий на небесах…» Слова она произносила невероятно быстро и с чёткой артикуляцией, а молитву закончила так: «Мой папа тоже живёт на небесах. А мы с мамой живём в городе, а хлеб наш насущный покупаем в булочной, мне нельзя, тренер не разрешает, а маме с Жориком можно».

Мать дёрнула её за руку и сделала строгие глаза. А потом обняла и не отпускала долго-долго. Поцеловала и подтолкнула к настоятельнице: «Иди, доченька, иди с Богом».

Арина хотела сказать, что не хочет — с Богом, она хочет с мамой. Но не успела. Настоятельница взяла её за руку и повела по дорожке к дому. Девочка оглянулась и помахала матери рукой. Мать помахала в ответ и скрылась за калиткой. Больше Арина её не видела.

В «интернате», который оказался приютом при монастыре Святого Целителя Пантелеймона, Арина прожила почти семь лет. Мать в её жизни больше не появилась.

◊ ◊ ◊

Больше всего на свете тридцатилетняя Зоя Зяблова боялась остаться одна. Новый муж, которому пришлась по душе Зоина трёхкомнатная квартира — в центре города, в кирпичном доме с хорошей звукоизоляцией, нелюбопытными соседями и чисто вымытыми парадными, — не скрывал неприязни к Зоиной дочери, плаксивой, небрежно одетой и всегда чем-то недовольной. По утрам девчонка без стука входила в их с Зоей спальню, бесцеремонно залезала под одеяло и расталкивала мать:

— Мама, вставай. Я кушать хочу!

— А гимнастику сделала?

— Сделала!

— Молодец. Теперь иди к себе, не мешай нам с папой Жорой одеваться.

Жорика злило, что его называют папой.

— Сколько раз повторять, не называй меня так! Я не смогу стать отцом чужому ребёнку.

— Жорик! Что ты такое говоришь, какая же она чужая? Она моя дочь.

— Для меня она чужая. У нас с тобой будут свои дети, свой дом и своя жизнь. А у неё будет своя. Я же не предлагаю выгнать её на улицу. Отвези её в приют при монастыре, я узнавал, есть такой, на Сонинском озере. Ох, и красивые места! И православная гимназия при монастыре. Выучится, вырастет… Была гимнастка, а будет гимназистка, — ухмыльнулся Жорик, которому не хотелось платить за Аринины занятия гимнастикой.

Арина была солидарна с папой Жорой: заниматься гимнастикой ей не нравилось, было больно и страшно, но мама говорила, что надо себя преодолевать, что без этого Арина не добьётся успеха, не получит медаль и не встанет на пьедестал.

Медаль Арине хотелось. Ещё ей хотелось хлеба и макарон. Но мучное и сладкое было под запретом, Арину кормили отдельно и выпроваживали из кухни, когда садились ужинать.

— Ну же! Соглашайся, — уговаривал сожительницу Жорик. — Распишемся с тобой, я коттедж присмотрел на Селигере, окнами на озеро. Там вода на восходе розовая, на закате малиновая.

— А днём какая?

— А днём голубая. Соглашайся, Зоенька.

Зоя была счастлива. Жорик предложил официально оформить их отношения, хотел семью, детей. А Арине будет хорошо в приюте. Зоя купила в церковной лавке молитвослов, по которому Арина старательно затверживала молитвы, выбирая покороче. За рассказанную без запинки полагались две галеты. Стоит ли говорить, что стимул был сильнее желания? Арину не приходилось понукать: жевала и учила, учила и жевала…

На Малое Славословие, молитву «Об умягчении злых сердец» (Тропарь, глас 5-й), молитву Святому Духу и две молитвы целителю Пантелеймону ушла пачка галет. Арина с надеждой поглядывала на вторую, но на этом обучение закончилось. Зоя достала с антресоли Аринино старенькое пальтишко с оторванной подкладкой, сама оделась в прогоревшую у костра куртку, в которой ездила на болото за клюквой, повязала голову тёмным платком и отправилась в церковь. Наученная матерью, Арина старательно кашляла. Пальтишко продувало ветром, девочка куксилась и шмыгала носом, что было как нельзя кстати. Матери-одиночке, брошенной гражданским мужем, оставшейся без работы и с больным ребёнком на руках, не смогли отказать. Арина отправилась в приют.

А Зоя с Жориком отправились смотреть коттедж. На воротах висела табличка «Продаётся», и Жорик облегчённо выдохнул: не продали ещё, повезло. Зоя бродила по комнатам, которых оказалось неожиданно много, и строила радужные планы. Коттедж продавался с обстановкой, что было очень кстати. Деньги у Жорика были, но их не хватало — ровно столько, сколько стоила Зоина квартира.

Квартира досталась ей от первого мужа, умершего год назад от цирроза печени. Его родители умерли ещё раньше. Жорик осторожно расспросил Зою и узнал, что родственников мужа она в глаза не видела, а сама воспитывалась в детском доме. Неприспособленная к жизни, она покорно терпела мужнины пьянки, наглые приставания его друзей, грубое обращение и необузданную ревность.

После смерти мужа Зоя жила на Аринину пенсию по потере кормильца, мыла полы в подъездах и сдавала две комнаты из трёх. С жильцами ей не везло. Молодые симпатичные молдаванки оставляли в ванной грязное бельё, а в раковине немытую посуду, и провоняли всю квартиру жареным салом. А когда Зоя высказала своё недовольство, съехали, не заплатив за последний месяц. Другие жильцы — семейная пара без детей — оказались не в меру чадолюбивыми, угощали Арину бутербродами с колбасой, которые девочка с аппетитом ела и быстро набирала вес.

Зоя имела неприятный разговор с Арининой тренершей. Арину пришлось посадить на жёсткую диету и терпеть её бесконечное нытьё, а от жильцов пришлось отказаться. С третьим квартирантом Зое повезло: он не приводил в дом дружков, плату за комнату вносил аккуратно, столовался у Зои и вдобавок ко всему был непритязателен в еде. Денег за питание Жора не жалел, платил с лихвой. Зоя больше не мыла подъезды и, возвращаясь с рынка с полными сумками продуктов, встречала завистливо-одобрительные взгляды соседок:

— Зойку нашу не узнать. Работу бросила, мужика денежного подцепила, девчонку приодела, на рынок ходит каждый день, полные сумки таскает.

— Деньги, видать, завелись, вот и таскает. Мужика если не кормить — его и след простынет, к другой уйдёт.

— Это от Зойки-то? Красивая она, как с афиши киношной срисованная. Да и муж выдрессировал, язык на привязи держит, шёлковая с Жоркой своим… Прежние-то жильцы въехать не успеют — а и съехали уже. А этот порядочным оказался.

Зоя не поверила своему счастью, когда жилец однажды сказал, что их дом — тихая пристань, которую он искал всю жизнь, а Зоя — прекрасная хозяйка, прекрасная мать и восхитительная любовница. А ещё она очень красивая. Боттичелли, живи он сейчас, писал бы с неё свою «Флорентийскую Венеру» (прим.: Симонетта Каттанео Веспуччи, 1480 год, Берлинская картинная галерея).

Сравнением с флорентийской Венерой Жорик растопил не одно женское сердце. А про «тихую пристань», «прекрасную мать» и «восхитительную любовницу» вычитал в женском романе и переписал в блокнот понравившиеся фразы, которыми покорил Зоино сердце. Ещё он обещал свозить её в Белладжио, на озеро Комо.

Про «лоджию» она не поняла, но переспрашивать не стала. И очень боялась потерять Жору, который был с ней ласков, настоял на увольнении из жилищно-эксплуатационной конторы, и не обижал Аришку, в судьбе которой принял такое участие. Зоя наврала ей про ремонт, в приют Арина отправилась почти без слёз, и теперь ничто не мешало Зоиному счастью. Она продаст квартиру, они с Жориком купят коттедж на озере, и для Зои начнётся новая жизнь.

Для Жорика — настоящее имя Вадим Ратманов, брачный аферист — роскошная квартира площадью шестьдесят восемь квадратных метров оказалась лакомым кусочком, а хозяйка квартиры — глупой красивой куклой, у которой была некрасивая маленькая дочь. От дочки он избавился. На очереди была Зоя.

Квартиру продали. Мебель Жора брать не разрешил («В коттедже приличная мебель, ты сама видела. На что нам твоя рухлядь?») и повёз Зою в якобы купленный им дом. Покупку предварительно обмыли, заодно простившись со старой квартирой и прежней жизнью. В зоин фужер Жорик щедро добавил снотворного: через двор она шла на подгибающихся ногах, засыпая на ходу.

— Переезжаем. Зоенька напилась на радостях, не рассчитала дозу, — с улыбкой объяснил Жора сидящим у подъезда бабулькам. Принесла их нелёгкая… Но всё обошлось, в новоселье бабульки поверили, как и тому, что Арина гостит у Жориных родителей, а мебель они заберут позже (с последним Жорик не обманул, мебель продал «оптом», и когда к дому подъехала грузовая машина и из Зоиной квартиры стали выносить кресла, диваны и шкафы, никто не удивился).

Зоя спала и улыбалась во сне — новой жизни. И не перестала улыбаться, когда Жора вынес её из машины, отнёс подальше в лес и опустил в выкопанную заранее могилу. Осторожно снял с её головы платок. Зоя не шевельнулась. Жора поцеловал жену в тёплые губы.

«Тёплые ещё. Живая. Но не проснётся, доза снотворного лошадиная, а ночью мороз обещали, замёрзнет во сне».

«Спи, моя хорошая, и спасибо тебе за всё. А дочке твоей в приюте будет лучше, чем с такой матерью, которой мужик дороже ребёнка. Может, ей в монастыре понравится, жить там останется. А ты спи. Земля тебе пухом…»

Бережно прикрыл Зоино лицо платком, забросал тело ветками, сверху засыпал землёй, заровнял снегом.

Жорик не учёл одного: под хворостом, которого он накидал слишком много, сохранился воздух, а от холода действие снотворного закончилось слишком быстро. Зоя проснулась в кромешной темноте, не понимая, где она находится, не в силах распрямить онемевшие руки и ноги. И долго не верила, что это конец.

Глава 3. Монастырь Святого Пантелеймона

Кроме православной гимназии, в монастыре Святого Пантелеймона был швейный цех, где сёстры-монахини шили епископские и иерейские богослужебные облачения, и мастерская декоративно-прикладной вышивки. Расшивали золотой и серебряной нитью фелони (ризы) и саккосы (верхнее богослужебное облачение архиерея), епитрахили (обёрнутый вокруг шеи священника шёлковый фигурный шарф-лента), поручи (манжеты, надеваемые на запястья поверх рукавов), пояса, покровцы из белой парчи на чаши для причащения мирян; стёганые покрывала и наволочки с церковной символикой. Спросом пользовалась и художественная вышивка: картины, скатерти, салфетки и покрывала, красиво расшитые шёлковыми лентами, шерстяными кручёными нитями, шнурами, бисером и блёстками.

Монастырские вышивальщицы не имели недостатка в заказах. И терпеливо обучали девочек своему искусству. Если у воспитанницы не обнаруживалось таланта к вышиванию, её к этому не принуждали, позволяя выбрать занятие по душе — при гимназии работали бесплатные кружки: музыкальный, вокальный, театральный, танцевальный, изостудия и мастерская рукоделия (вязание, изготовление мягких игрушек, лоскутное шитьё). Перед праздниками кружки объединяли усилия и ставили спектакли, декорации к которым рисовали в изостудии, а костюмы шили в швейном цехе старшие воспитанницы.

Занятия в кружках были обязательными и наступали после учебных часов. Вечером воспитанниц приюта ждала прогулка, ужин с обязательной молитвой и отход ко сну. За «домашними» приезжали родители — кто на машине, кто на автобусе (четыре рейса в день: два утренних и два вечерних). Аринина подружка Настя целовала её в щёку, наскоро прощалась и бежала к воротам, где её уже ждали.

Этот ежевечерний ритуал — когда детей целовали, тормошили, обнимали за плечи, сажали в машину или в автобус и увозили домой — больно ранил Аринино сердце, и оно никак не заживало. Отчаянно хотелось домой, и каждый вечер она дежурила у ворот и ждала, что к ней приедут мама с Жориком. И также будут обнимать, целовать, расспрашивать обо всём и снова обнимать. А потом увезут её домой.

Но приезжали и увозили всегда других, а за Ариной никто не приезжал.

◊ ◊ ◊

С Настей они сидели за одной партой и дружили. У них даже фамилии были похожие, птичьи: Зяблова и Пичугина, за что одноклассницы необидно дразнили их пичужкой и зябликом, а учителя ласково называли птичками-невеличками. Арина знала, что у Насти вместо мамы мачеха, которую Настя любила, а Настин отец любил их обеих.

— Сегодня за мной мама приедет, они с папой по очереди меня забирают, — говорила Настя.

— А ты почему её мамой зовёшь? Ты же говорила, она тебе мачеха.

— Никакая она не мачеха, а просто папина жена. Мама умерла, когда я родилась. А папе трудно одному меня воспитывать, он сам так сказал. — Настя насупилась.

— Ты что, обиделась? Я же ничего такого не сказала… — Арина погладила Настю по руке. Ей не хотелось ссориться с любимой подружкой.

— Пичугина! Зяблова! Расчиркались как птички. Будете продолжать в том же духе, рассажу, — пообещала учительница. У неё это получилось необидно, но девочки испуганно умолкли. Выждав, когда учительница отвернётся, Настя подмигнула Арине. Арина подмигнула в ответ. Мир был восстановлен.

В свой первый год в монастырском приюте Арина много плакала. Первый снег больше не казался волшебным, а весной не хотелось пускать кораблики по снеговым ручьям и гладить пальцами мохнатенькие листочки мать-и-мачехи (цветы Арина не рвала, пусть растут, солнышку радуются).

Не принесли успокоения и праздники. Новый год без подарка под ёлкой. Рождественская неделя, полная тоскливого ожидания, когда же приедет мама. Даже подарок не порадовал! Даже Христово Воскресение! Самый почитаемый и радостный праздник церковного календаря остался в памяти торжеством, на котором не хотелось ничему радоваться. Арина без аппетита съела творожную сладкую пасху с курагой, цукатами и орехами, на крашеные яйца смотрела равнодушно, а свой кусочек кулича отдала Насте:

— Бери. Я не хочу.

Настя погладила её под столом по коленке:

— Ну чего ты? Опять плачешь? Не плачь.

— Да-аа, не пла-аачь… — всхлипнула Арина. — Тебе хорошо, у тебя и мама, и папа, и братик, и собака, ты с ними видишься каждый день, и летом уедешь на все каникулы, а я…

— И ты уедешь! Летом здесь только круглые сироты остаются, у кого родственников нет. И у кого родители в тюрьме, или родительских прав лишили. А твою маму не лишили, ты же сама говорила. Она обязательно тебя заберёт.

— Столько дней прошло, а она всё не едет и не едет. Вдруг я здесь навсегда останусь? Я не хочу!

О приютской жизни Настя знала со слов Арины. После завтрака уже через час хочется есть. В спальнях зимой холодно, а одеяло тонкое. Дома Арина спала под тёплым, верблюжьим, а здесь просыпалась среди ночи и делала гимнастику, чтобы согреться. Сестра Иринья добрая и всё прощает. Сестра Ненила не знает к чему придраться. У сестры Апраксии на всё один ответ: «Обиды терпи молчанием, потом укорением себя, потом молитвой за обижающих». Приём пищи в обители по звонку, и окончание тоже по звонку. Мяса на столе не бывает, Арина даже забыла его вкус. А во время постов не бывает даже рыбы. И молока, и яиц, и масла. Зато хлеба можно есть сколько хочется. Посты в монастыре строгие и обязательны для всех, даже для самых маленьких. Молитва перед вкушением пищи тоже обязательна, никуда не денешься.

Ещё она знала, что Арина с трёх лет занималась гимнастикой (Арина показывала, Настя восхищалась и просила её научить, сестра Ненила возникала ястребиной чёрной тенью, распекала девочек за «безобразие» и призывала вести себя пристойно) и что мама обещала за ней приехать, когда закончится ремонт, но так и не приехала. Может, просто забыла? Настя попробовала представить, что папа с мамой Надей о ней забыли. Представить не получилось.

Наверное, Аринина мама заболела и лежит в больнице. А когда поправится, заберёт Арину домой. Но это ещё когда будет, а пока надо срочно что-то придумать. И Настя придумала:

— А знаешь что? Давай никогда не разлучаться? Вот вырастем, окончим школу, и ты будешь жить у нас, я с папой поговорю, он разрешит. И мы всегда будем вместе.

Арина подняла залитое слезами лицо и улыбнулась. Настя придвинула к ней свою тарелку с пасхой:

— Тогда и ты бери, я творог не люблю. Я твой кулич съем, а ты мою пасху. А яйца домой возьму, Альва очень любит, только ей чистить надо, сама не умеет. — Настя вдруг прыснула. И прошептала в Аринино ухо: — Только ты никому не говори, что я Альву свячёными яйцами кормила.

Неожиданно для самой себя Арина рассмеялась. И принялась за пасху, которая — вот странно! — вдруг стала необыкновенно вкусной. Зажмурив один глаз, она приставила к другому прозрачную дольку апельсинового цуката и посмотрела на свет. Свет оказался тоже вкусным, празднично-оранжевым. Никто на свете не умеет так утешать, как Настя!

Арина вынырнула из воспоминаний и горестно вздохнула. Пасха ещё не скоро, март только начался, Великий пост длинный-предлинный, сорок восемь дней. И целых сорок восемь дней нельзя шуметь, бегать и громко смеяться. Это называлось «предаваться удовольствиям». Но если Бог создал удовольствия, то почему нельзя им предаваться? И есть всё время хочется. Настю дома ждёт вкусный ужин, а Арину — перловая каша без масла, которая уже не лезет в горло.

Арина никому не нужна, даже маме. А Настя нужна отцу, и маленькому братику, и овчарке Альве. И мачехе, которая её любит, целует в обе щеки, спрашивает, как прошёл день и что сегодня подавали на обед в монастырской трапезной. Суёт ей в руки промасленный пакет, в котором — бутерброд с Настиным любимым салом шпиг или пирожок. И смотрит, как Настя ест, пробормотав с набитым ртом «шпашибо, ма».

Настя однажды её угостила. Пирожок оказался с мясом. Арина впервые в жизни ела слоёное тесто, тающее во рту, восхитительно вкусное. Подобрала с ладони крошки и удивилась:

— Сейчас ведь пост, нельзя!

— Если нельзя, почему же ты ела? — рассмеялась Настя. — У нас дома всегда на столе пирожки, папа и Альва любят с мясом, Павлик с повидлом, а я люблю и с мясом, и с повидлом. Мы с мамой Надей вместе печём. А поститься, папа говорит, не обязательно. Папа говорит, главное — никого не обижать, хорошо учиться и хорошо себя вести. И не только в пост, а всегда.

Пирожки Арине доставались редко: Настина мачеха не разрешала падчерице открывать пакет, пока они не выйдут за ворота. Пирожки скоромные, бутерброды с салом, а сестра Ненила вертится поблизости, высматривая, вынюхивая, выискивая… Чтобы потом доложить директрисе приюта. Доносчица! Иуда!

Настя жуёт и рассказывает — обо всём. А мачеха, которую Настя называет мамой, заботливо поправляет на ней вязаную шапочку, поднимает воротник пальто и за руку ведёт к автобусу. Настя оглядывается и машет Арине рукой, Арина машет в ответ. Автобус, весело подмигивая красными огоньками, увозит их в «мир». Сестра Иринья так и говорила — «в миру», «миряне».

Арина смотрела вслед автобусу блестящими от слёз глазами. За ворота её не выпустят, за ворота — только в сопровождении взрослых. Но когда-нибудь она сумеет обмануть строгих монахинь и приедет домой. Мама всплеснёт руками: «Аришенька, доченька, какая же ты большая!» И будет весь вечер расспрашивать о том, как Арина живёт, хорошо ли учится, есть ли у неё подруги. Арина расскажет про Настю и про её мачеху, и про сестру Ненилу, у которой железные зубы, как у бабы Яги.

Папа Жора нальёт ей полный стакан шипучего лимонада и отрежет толстый ломоть колбасы. Арина представила, как будет жевать колбасу — медленно, растягивая удовольствие. А потом смотреть мультфильмы. В монастыре нет телевизоров.

Мечты о колбасе были прерваны воспитательницей:

— Зяблова, ты почему не на молитве? Почему не со всеми? Тебе отдельное приглашение нужно? Всю прогулку у ворот проторчала, будто их мёдом намазали. Вот противная девчонка!

Пронзительный голос сестры Апраксии, напоминающий воронье карканье, выдернул Арину из уютного домашнего мирка, в котором — мама, Жорик, телевизор и колбаса — и вернул в монастырский двор. Оказывается, время прогулки закончилось, и настало время для повечерия с акафистом святому великомученику и целителю Пантелеймону. Арина вздохнула и поплелась в моленную. Сестра Апраксия шла следом и строго её отчитывала, Арина слушала, вздыхала и думала о своём: мама не приедет, за ворота не выпустят, домой позвонить нельзя — не разрешают.

Хотелось плакать.

◊ ◊ ◊

Арина перестала верить Богу, когда поняла, что мама за ней не приедет, сколько ни молись, сколько ни проси. Если бы она была круглой сиротой, было бы не так обидно. Мысль о том, что матери она не нужна, терзала ночами, не давала уснуть. И отпускала, только когда приезжала Настя и наступало время учебных часов.

Учёба в гимназии давалась девочке легко. Двоек здесь не ставили, детей не унижали, слабых учеников не высмеивали, не называли бестолковыми и помогали им всем классом. Отношение преподавателей к учащимся хотелось назвать дружеским, а директриса приюта была дипломированным психологом и всегда находила ключик к детской душе.

Таким ключиком стало для Арины вышивание.

Устав выслушивать бесконечные жалобы сестры Ненилы на Арину — учиться не любит, на уроках смотрит в окно и мечтает, на занятиях в вокальном кружке не поёт, а только открывает рот — директриса приюта, она же директриса гимназии и настоятельница монастыря, не выдержала:

— А почему ко мне пришла ты, а не руководительница кружка? Она что, не знает об этом?

— Знает. Но оправдывает лентяйку, говорит, что у неё отсутствует слух, и девочка поёт шёпотом, чтобы не мешать остальным. Говорит, что не может ей запретить приходить в кружок. Не может она… Девчонка ни к чему не способна, руки-крюки, картошку чистит так, что от неё один горох остаётся, морковь если дашь — так она, вместо того чтобы нарезать да в чан сложить, сидит и жуёт. Не отнимешь, так всю сжуёт. Прорва!

— А на прогулке чего удумала! — распалялась сестра Ненила, ободрённая молчанием настоятельницы. — Юбку вовсе с себя сняла, и на шпагат садилась, и колесом складывалась, и гнулась по-змеиному. А подружки аплодировали. Грешно в страстную седмицу цирк устраивать, ноги к ушам задирать.

«Цирк» матушка Анисия проигнорировала, с руководительницей музыкального кружка обещала поговорить, а Арину велела отвести в вышивальную мастерскую и показать вышивки. Вдруг девочке понравится?

Понравится ей… Её бы в часовне на колени поставить, чтобы грех свой отмаливала, а не экскурсии устраивать, — размышляла Ненила, по паспорту Марина Сергеевна Злобина, фамилия говорила сама за себя. Но возразить настоятельнице не осмелилась. Да и нельзя — возражать.

И отвела Арину в вышивальную мастерскую.

С того дня думать о мамином предательстве и о своей никомуненужности стало некогда. Мир, вышитый на куске ткани обыкновенной иглой, становился живым. Удивлял. Восхищал. Завораживал. Если бы ей позволили, Арина проводила бы в мастерской весь день, наблюдая, как мастерицы кладут на ткань стежок за стежком. На ткань, а ей казалось — на душу, в которой становилось светло от шёлковой прохладной глади, а горькие мысли уступали место другим: научиться творить чудеса из ниток, лент и шнуров.

В восемь лет она вышивала крестом и бекстичем (контуром), в девять освоила художественную гладь. В двенадцать — могла рассказать о различных техниках вышивки: ковровая, бисерная, сутажная, строчевая, объёмная вышивка-плетение иглой, объёмная вышивка лентами, ажурная ришелье, тамбурная, гольбейн (блэкворк), квилтинг (создание орнаментов и целых картин), ассизская (когда вышивается только фон, а основной рисунок остаётся не заполненным стежками).

Больше всего Арине нравилась синель (вышивка бархатным шёлковым шнуром), аппликация (накладное шитьё) и пэчворк (лоскутное шитьё). Самой трудоёмкой считалась византийская золотная вышивка, из-за сильной скручиваемости нитей. Канитель (тонкая металлизированная нить) доверяли не всякой девочке. Но Арина добилась своего. Мастерицы восхищённо ахали, разглядывая её работу, и прочили девочке хлебное ремесло золотошвейки.

Арина о своём будущем была другого мнения, которое никому не высказывала.

◊ ◊ ◊

За весной пришло лето. Занятия в гимназии окончились, Арина распрощалась с Настей на долгие три месяца, но жалеть себя больше не хотелось. После завтрака она устраивалась в уголке двора с пяльцами в руках — расшивала цветочным узором салфетку, которую подарит Насте на день рождения. После обеда отправлялась в вышивальную мастерскую, где оставалась до вечера.

Трудолюбивой воспитаннице доверяли многое. Арина вышивала бисером цитаты из Евангелия на скуфьях и стихарях, расшивала серебряной канителью голубые шёлковые поручи (короткие нарукавники), украшала фелони узорными крестами из бисера. И даже вышила аппликациями церковный возду́х (большой четырёхугольный покров, символически изображающий плащаницу).

За годы, проведённые в приюте, девочка сильно изменилась. Плаксивая, вспыльчивая, дерзкая, она вынуждена была подчиняться монастырским правилам, что благотворно сказалось на характере. Несложные обязанности не тяготили, учёба в гимназии нравилась, как и учителя, а вышивание стало любимым занятием, в которое девочка вкладывала душу.

Она больше не устраивала показательных выступлений с гимнастикой, не дерзила в ответ на замечания, не доводила сестёр-воспитательниц до белого каления. При встрече с сестрой Агафьей, к которой она питала необъяснимую приязнь, склоняла голову, а при обращении называла матушкой. Двадцатипятилетней сестре Агафье это льстило: матушкой в монастыре принято называть только игуменью.

— Пойдём, милая. В трапезную уж звали, обедать. За тобой не придёшь, так ты здесь до вечера с иголкой просидишь, — мягко выговаривала девочке сестра Агафья. Арина согласно кивала. Монахиня осторожно прикасалась рукой к синим колокольчикам и блёкло-голубым незабудкам, которые казались настоящими.

— Это аппликация, — объяснила Арина. — А есть ещё пэчворк, это когда из лоскутков шьют, и флорентийская объёмная барджелло, это когда лентами. А ещё гобеленовый шов, я умею, но мне не дают.

— Сегодня не дают, завтра дадут. Наберись терпения. Бог терпел и нам велел, — ласково вымолвила Агафья. И не выдержав, рассмеялась, прикрывая рукой рот. — Ты ж им такое устроила, с орлецами этими… Грех какой… Чисто цирк!

— Ничего не грех! И не цирк. Я красиво вышила! — упорствовала девочка, и сестре Агафье не хотелось ей возражать. Хотелось пожалеть. Арину тогда наказали за несдержанность в словах, а орлец отобрали и куда-то унесли. Арина так плакала…

Круглый коврик с изображением орла, парящего над городом, ей доверили вышить как лучшей ученице. Орлец постилается под ноги епископа во время богослужения и указывает на его должность (греческое «эпископос» = надзирающий, смотрящий), а также на высоту служения.

За дело она взялась с воодушевлением и очень старалась. Но вместо орла у Арины получился стервятник с хищно загнутым клювом, хитрым прищуром глаз и острыми как лезвия маховыми перьями, в которых монахини усмотрели нечто дьявольское. Где она такие видела?

— В энциклопедии, — призналась Арина. — Орёл-ягнятник, птица подвида стервятников, семейства ястребиных. Там картинка, я с неё и вышивала. И нитки под цвет перьев подобрала. Да вы сами посмотрите! Книжку возьмите и посмотрите!

Монахини потрясённо молчали. И тут бы Арине остановиться, а она продолжила:

— На самом деле он никогда не охотится на живых овец, а питается падалью. Так в энциклопедии написано. Ягнятники почти всё время находятся в небе, они моногамны, хотя иногда свободные самцы присоединяются к парам, создавая трио, — добросовестно вспоминала Арина.

Энциклопедию она отыскала в школьной библиотеке, где наводила порядок, протирая влажной тряпкой корешки книг. И читала её с упоением целый месяц. А память у неё была фотографическая.

Глава 4. Яблочный Спас

Летом в приюте вставали в шесть, как и всегда. После параклиса Пресвятой Богородице наступало время уборки комнат, мытья полов и работы в монастырском огороде, в десять часов утренняя трапеза, затем свободное время и время для чтения, затем молитва и дневная трапеза. После обеда воспитанницам предлагалась посильная несложная работа, которую девочки выбирали сами: трудиться в швейной мастерской; резать и чистить овощи; пропалывать чесночные грядки; собирать в большую плетёную корзину крапиву для щей, вооружившись ножом и перчатками из плотной материи; опрыскивать из пульверизатора яблони и вишни в монастырском саду. Раствор для опрыскивания здесь изготавливали из золы, цветков пижмы, картофельной ботвы, полыни, чистотела и даже из чеснока. После ужина вечерняя прогулка, сразу за ней повечерие и отход ко сну.

Спокойная размеренная жизнь, в которой ничего никогда не менялось, а дни были похожи друг на друга как капли дождя, примиряла Арину с самой собой, утишала гнев, врачевала обиды. Ей казалось, так будет всегда.

Сестра Агафья была другого мнения:

— Этот год високосный. — Агафья перекрестилась. — От него хорошего не жди. Ты маленькая была, не помнишь ничего, а я вот помню, как мучнистая роса на яблони напала, а на капусту тля, а на картоху проволочник, и всё в один год. Сестра Антония, земля ей пухом, царствие небесное, в високосный преставилась, и сестра Ефимия — тоже в високосный. Молодые обе были. Прибрал Господь. А в Пятницу Светлой Седмицы в Чёрном Доре звонарь с колокольни упал, слыхала? — Арина помотала головой. — Не слыхала. Да откуда тебе знать… Неизвестно отчего сорвался. Может, голова закружилась… А перила-то высоконькие на колокольне, сам оттудова не свалишься. Или помог ему кто? — сестра Агафья испуганно зажала рот рукой и торопливо закончила: — Такой он, високосный-то год. Беда на беде едет, бедой погоняет.

— Полгода уже прошло, а ничего плохого не случилось, — напомнила Арина, и сестра Агафья замахала на неё руками:

— Молчи! Беда услышит, в гости припожалует.

— Так ворота закрыты, кто её впустит?

— Ей ворота не помеха.

— А почему тогда говорят: «Пришла беда, отворяй ворота»? — не сдавалась Арина.

Молодая монахиня вскидывала на неё глаза:

— Всё смеёшься, зубоскалка. Грешно в пост смеяться.

— Обзываться тоже грешно!

Глаза у Агафьи светлые — будто выгоревшие на солнце. Хотя солнце она видит только когда работает в огороде. А в короткие минуты отдыха присаживается рядом с Ариной, с которой они подружились, и рассказывает — поминутно оглядываясь, не слышит ли кто. Арина с тревогой смотрит на её лицо, с которого этим летом исчезли краски: скулы обтянуты тонкой сероватой кожей, щёки опали, глаза ушли глубоко в подглазья, а взгляд тусклый, безжизненный. Петров пост не такой строгий, как Рождественский, а Агафья выглядит совсем больной.

Арина сделала страшные глаза и вытащила из кармашка платья подаренный Настей шоколадный батончик.

— Что ты, что ты! — испугалась сестра Агафья. — Грешно в пост-то… Ешь сама. Всё равно ведь съешь.

— Я одна не буду. Давай пополам! В аду вдвоём веселей будет. — Глаза Арины смеялись, и Агафья не выдержала. Батончик они разделили пополам и съели, заговорщически поглядывая по сторонам и облизывая губы. Обёртку Арина закопала.

— А тебя до пострига как звали?

— Натальей крестили. Наташей.

— А можно мне тебя крещёным именем звать, когда не слышит никто?

— Можно. Тебе скажешь нельзя, дак ты всё равно назовёшь…

— Завтра приходи, я ночью яблок нарву в саду, угостимся.

— Грех это, до яблочного спаса рвать. Да ночью, да — скрадом! Накажет Господь. Кто ж тебя надоумил-то?

— Никто не надоумил, я сама. Тебе витамины нужны, ты же болеешь, вон, серая вся. В саду яблок много, все ветки усыпаны. Белый налив поспел уже. Грушовка. Ну и другие… почти поспели. Ночью плохо видно. Машка Горшенина ствол руками обхватит и раскачивает, а мы собираем, которые упадут. А которые не соберём, подумают, падалицы.

— Так ты не одна в сад пойдёшь?! — ужаснулась сестра Агафья.

— Не трясись. Мы с девчонками почти каждую ночь ходим, когда луна ущербная. При полной-то нельзя, увидят. Как стемнеет, в окно вылезем — и в сад! Должны же мы что-то есть? От ваших постов ноги протянешь.

Агафья не нашлась что возразить. Раньше рассказала бы настоятельнице, а сейчас не расскажет. Яблок в саду много. А доносительство, Аринка говорит, грех. Да и по лестнице подниматься стало тяжело. Хоть и молодая Агафья, двадцать шесть годков всего, а отдышаться после лестницы не может. Раньше-то взлетала как пёрышко. Аринка в свои двенадцать лет ещё не стала женщиной, и ей не объяснишь. А Агафья теряет каждый месяц много крови. Грех о таком говорить. Она и не говорит. Пьёт травяные отвары, да не помогают они — ни пастушья сумка, ни кошачья лапка, ни крапива…

Арина смотрела на притихшую монахиню и думала о своём. Пусть Агафья-Наташа верит в приметы и мелет языком. Только бы выздоровела. В монастыре лечить не станут, скажут, всё в руках божьих.

Но сестре Агафье не суждено было выздороветь. Она умерла за неделю до яблочного спаса, которого так и не дождалась. Хоронили её под проливным дождём, словно небо плакало, прощаясь. Арина долго разминала в руках глиняный мокрый комочек, прежде чем бросить его в могилу: земля в руке нагреется, станет тёплой и мягкой. Станет пухом. «Земля тебе пухом и царствие небесное» — прошептала Арина закаменевшими губами. Перед бросанием полагалось вспомнить и простить покойной все обиды. Но разве Агафья её обижала? Арина вдруг поняла, что любила эту неулыбчивую молодую монахиню с искалеченной людьми судьбой, никому и нигде не нужную, не познавшую любви, но хранившую её свет в тайном уголке души. А душа у Агафьи была прямая и честная.

Ночью Арина плакала так, что послали за матушкой Анисией…

◊ ◊ ◊

Скорей бы кончилось лето! Она встретится с Настей и расскажет ей про сестру Агафью. Как они ели Настину шоколадку. Как Арина угощала её яблоками, собранными ночью в монастырском саду (грех она возьмёт на себя, а сестра Агафья поправится, потому что в яблоках много железа, это полезно при малокровии). Как плакала у гроба…

Может, тогда станет легче и сдвинется невидимая каменная плита, от которой у Арины так тяжело на сердце, что даже больно дышать.

Наступило первое сентября, но Настино место за партой осталось пустым. Арина молча подняла руку.

— Что тебе, Зяблова? Хочешь выйти?

Арина встала. Хотела ответить, но голос ей не подчинился, а из глаз потекли слёзы.

— Ну что ты, что ты… Не надо плакать. С твоей подружкой всё хорошо, просто она уехала.

— Как… уехала? Куда?

— Куда-то в Приуралье, я не знаю точно. Приезжали её родители, забрали аттестат. Теперь Настя Пичугина будет учиться в другой школе, и надеюсь, не посрамит нашу гимназию. А ты иди умойся и приходи в класс.

Арина плескала в лицо водой, а слёзы все лились… С Настей они больше не увидятся. Она даже не приехала попрощаться. Даже адреса не оставила. И некому рассказать об Агафье, не с кем поделиться…

Весь урок Арина просидела уставясь в стену и сосредоточенно о чём-то думая. А на перемене выкопала из-под куста сирени обёртку от шоколадного батончика — всё, что у неё осталось на память о Насте.

Неприятности на этом не кончились, посыпались как горох из дырявого мешка. Новым ударом стало известие о расформировании приюта. Арина со страхом думала, как ей теперь жить. Где теперь — жить?! Что с ними со всеми будет? Правда, это случится ещё не скоро, следующей осенью. Приют закроют, а православная гимназия останется, только учиться в ней Арине больше не придётся.

Стараниями монахинь для большинства воспитанниц нашлись приёмные родители. Машу Горшенину взяла к себе дальняя родственница, оформив опекунство. Четверых девочек забрали домой матери, отбывшие сроки в местах заключения и восстановленные в родительских правах. Одна из них через месяц вернулась обратно. Арина бы ни за что не вернулась. Её и ещё двенадцать девочек отправят в специализированные детские дома-интернаты.

«А куда ж вас девать, горемычных?»

◊ ◊ ◊

Вышивать Арина больше не могла — дрожали пальцы. И есть не могла — еда застревала в горле и не желала проглатываться. У неё не было подруг — ей никто не нужен, только Настя.

Девочка надолго впала в депрессию. Стала угрюмой, озлобленной, невыносимой. Маятник биполярного расстройства психики, которое невозможно распознать в раннем детстве и о котором догадывалась матушка Анисия, — маятник вздрогнул и закачался, расшатывая кирпичик за кирпичиком тот фундамент, который год за годом складывали сёстры-монахини и гимназические учителя:

«Мы трудимся, но Бог решает, что и как будет в нашей жизни».

Закрыть приют решил не Бог, решили люди, прикрываясь красивыми словами: выходило так, будто они делали благое дело.

«Пребудьте в терпении и не давайте расслабляться сердцем во время бедствий, но воздавайте за них благодарения, чтобы получить воздаяние от Господа».

Воздаянием для Арины стало холодное одиночество: от неё ушли все, кого она любила.

«Рассуждение выше всего, терпение нужнее всего, молчание лучше всего, многоречие хуже всего».

Молчи или рассуждай, терпи или не терпи, ничего от этого не изменится, Арининого мнения никто не спрашивал за всю её тринадцатилетнюю жизнь.

«Восход к вершине: простота, послушание, вера, надежда, смирение, кротость, радость, любовь, молитва».

Вершина представлялась как-то смутно. Арина исполняла всё, что предписывалось монастырскими правилами, но не дошла даже до подножия: под ногами разверзлась пропасть.

«Обиды терпи сначала молчанием, потом укорением себя, потом молитвой за обижающих».

«Не дождётесь!» — сказала Арина «обижающим».

Последним ударом стало предательство Вечесловых. Арина чувствовала себя четырёхлетней девочкой, которую наказали без вины, в воспитательных целях. Так делала мать, когда у Арины не получалось правильно выполнить колесо или шпагат. Арина ненавидела гимнастику, но старалась изо всех сил. И у неё стало получаться — и колесо, и рандат, но вместо похвалы она слышала от тренерши: «Ну наконец-то! Нет, вы посмотрите на неё! Зяблова в своём репертуаре, сначала выведет из себя, потом сделает правильно. Без спектакля не может».

Она думала, что всё плохое в её жизни уже случилось. Но оказалось, что не всё. Супруги Вечесловы уверили, что возьмут её к себе, оформят опекунство и приедут. И обманули, не приехали. Арина осталась наедине со своим горем. Бог на неё обижен: он видел, как на молитве она беззвучно открывала рот, как воровала яблоки, а в пост съела Настину шоколадку. Сёстрам-монахиням нет никакого дела до Арининой беды. Настя уехала на Урал. Сестра Агафья ушла на небеса.

Ей неоткуда ждать помощи, ей даже посоветоваться не с кем.

Из прилежной и послушной воспитанницы Арина превратилась в маленького демона, ненавидящего весь мир.

◊ ◊ ◊

Оформление опеки требовало времени и нервов и оказалось сложнее, чем думали Вечесловы. Ивану Антоновичу исполнилось шестьдесят (предельный возраст для оформления опеки), и органы опеки отказались принять от него заявление. Отставной полковник не привык получать отказы от гражданских лиц, и тем более от гражданских учреждений. Он подключил старые связи, нажимал на все рычаги, и даже записался на приём к депутату Осташковской городской Думы, которому зачем-то принёс справку от инструктора фитнес-клуба. Но дело не сдвинулось с мёртвой точки, а Иван Антонович попал в больницу с гипертоническим кризом. Веру к нему не пустили:

— У вашего мужа инфаркт. Он сейчас в реанимации, состояние средней тяжести, больной получает медикаментозное лечение, дня через три переведём его в палату, тогда и навестите.

В палату Вечеслова перевели через неделю. Врачи дружно убеждали Веру Илларионовну, что всё зависит от сопротивляемости организма. А от них, врачей, ничего уже не зависит.

Иван Антонович поправлялся медленно, ненавидя себя за своё бессилие, за этот некстати случившийся инфаркт, за маячившую впереди инвалидность. Без аппетита съедал принесённый Верой бульон, скучно жевал свои любимые блинчики с мясом, повышая пресловутую сопротивляемость организма. И в каждом сне видел льдисто-серые глаза на грустном детском лице. «Я приеду за тобой, дочка. Поправлюсь и приеду. Ты уж прости старика. Оплошал».

Чаще всего ему снилось урочище Алихова Изба. «Ниссан-Х-Трейл» катился по ухабистой лесной дороге, мягко покачиваясь на рессорах. На переднем сиденье сидела Арина со счастливым лицом, в нелепой белой куртке, из которой торчали рукава форменного синего платьица. В открытое окно врывался ветер, трепал выбившиеся из кос прядки. «Домой, девочка моя, едем с тобой домой. Ты уж прости, что мы так долго не приезжали… Простишь? Теперь у тебя будет свой дом и своя комната. Бабушка Вера пирогов нам с тобой напекла… Ты с повидлом любишь? Вот и хорошо. А куртку эту мы выбросим, и платье. И купим всё новое! Вот завтра поедем и купим, и бабушку Веру с собой возьмём».

Арина утвердительно кивала, Иван Антонович счастливо улыбался, в ноздри вползал восхитительный запах повидла, подгоревшего на раскалённом противне… Будто они уже были дома. «Ниссан-Х-Трейл» без конца нырял в колдобины на дороге, проваливаясь в них, как катер в волны, Ивана мутило от этой качки, но он терпел, вцепившись в руль сведёнными пальцами. Он вёз Арину домой — каждую ночь.

А утром — снова и снова оказывался на больничной койке. Сгиб локтя неприятно покалывало. От капельницы к руке тянулся проводок. Иван Антонович, чертыхаясь, его отцеплял и тяжело откидывался на подушку. Выдернуть из руки иглу не хватало сил. Приходила медсестра, необидно ругала за отсоединённую капельницу, прилаживала проводок, оставляла на прикроватной тумбочке таблетки и поднос с завтраком.

Вопрос о совместном опекунстве уже не стоял.

Вера Илларионовна варила мужу бульоны и покупала на рынке его любимую черемшу. А по вечерам посещала школу приёмных родителей, без которой, как выяснилось, нельзя оформить опекунство над ребёнком, если не подтверждены родственные связи.

Впервые после поездки в монастырь она испытывала сомнение: нужна ли была эта затея с опекунством? И вспоминала встревоженные глаза директрисы приюта. Матушка Анисия почему-то не радовалась тому, что её воспитанница обретёт семью. «Может, вам стоит обдумать ваше решение? Девочка весьма неуравновешенная. Сестра Апраксия уже плачет от неё».

Пришла Верина очередь плакать…

Заключение о возможности стать опекуном ей выдали через месяц.

Обещанные Арине две недели давно прошли, но за свалившимся на Вечесловых несчастьем оба забыли о времени.

◊ ◊ ◊

За Ариной они приехали в конце весны. Привезли ворох подарков для воспитанниц и долго благодарили матушку Анисию. И не понимали, почему Арина стоит наверху лестницы и не спешит спускаться. И смотрит как-то странно, словно она не рада.

Первой опомнилась Вера Илларионовна:

— Ариночка… Ты думала, что мы не приедем? Что мы тебя бросили? Не надо нас… ненавидеть. У нас беда случилась, Иван Антонович в больницу попал, с опекунством этим треклятым. Переволновался и — инфаркт. В больнице чуть не умер. Он в бреду с тобой разговаривал, всё повторял: Аришенька, внученька, поедем домой». Что ты молчишь? Не простишь нас? Не поедешь?

Вера вдруг заплакала. Арина на деревянных ногах спустилась с лестницы, несмело подошла, отняла от Вериного лица её руки.

— Я не ненавижу. Я… поеду.

— Тогда беги, собирай свои вещи.

Арина молча развернулась и побежала по лестнице наверх. В спальне никого не было. Арина опустилась на свою кровать, погладила рукой подушку — в последний раз. Посмотрела в окно на монастырский двор — в последний раз. Распахнула дверцы шкафа, выгребла со своей полки вещи, сдёрнула с крючка куртку, бросила на кровать. Она ничего не возьмёт с собой, только вышивание, Новый Завет и обёртку от шоколадного батончика — память о Насте и о сестре Агафье.

В распахнутую настежь дверь одна за другой вошли девочки — все двенадцать. Пришли прощаться. Значит, им уже сказали…

— Девчонки, я уезжаю, насовсем. За мной приёмные родители приехали, я теперь буду Арина Вечеслова. Вы только не плачьте. Даже если в детдом… Ничего там плохого нет, Машка всё нарочно насочиняла, чтобы нас напугать. Дура потому что! У неё родители есть, и братья, и ни в каком детдоме она не жила, она дома жила, а мать её побираться заставляла. Мне матушка Анисия рассказала, — торопясь говорила Арина. Она не верила матушке Анисии, но и Маше верить не хотелось. — Горшенина врунья! А мы доверчивые простофили, позволили себя обдурить. Вот.

Арина перевела дух и улыбнулась. Девочки тоже заулыбались. Арина расцеловалась со всеми по очереди и молча вышла из комнаты. По коридору шла с колотящимся сердцем. На негнущихся ногах спустилась на первый этаж. На последней ступеньке оглянулась — в последний раз! Помахала рукой девочкам, столпившимся наверху лестницы — в последний раз! Впереди у неё новая жизнь, в которой будут бабушка и дедушка, пусть ненастоящие, неродные, но ведь об этом никто не узнает. Арина стояла, вцепившись в перила и старательно улыбаясь. И никак не могла отпустить руку.

У полковника в отставке от этой сцены сдавило горло. Он не мог произнести ни слова и молча смотрел на свою приёмную внучку — большеглазую, заметно похудевшую, в синем форменном платьице с высоким воротничком (в кармашке лежала обёртка от шоколадного батончика, подаренного когда-то Настей). В руках бумажный пакет с незаконченным вышиванием и больше ничего — ни вещей, ни любимой игрушки.

С лица Арины сбежала улыбка, которую она устала держать. Слишком глубоки были эмоции, слишком серьёзны сомнения. Почему они молчат? Почему так на неё смотрят? Вдруг передумали, а приехали только чтобы сказать об этом?

Ну и пусть! Пусть уезжают! Она вытерпит — и насмешливые взгляды воспитанниц, и сочувствие сестёр-монахинь. И детский дом тоже вытерпит. Её не спросят, хочет она туда или нет. Взрослым всё равно, какой будет Аринина жизнь.

Эйфория сменилась отчаянием. Арина попыталась справиться с собой, но у неё не получилось. Вцепившись в лестничные перила, девочка расплакалась.

Вера Илларионовна молча отцепила от перил детские руки. Понимала, что ласка сейчас не поможет, нужен решительный и строгий тон. Достала из кармана платок:

— Вытри слёзы, нам ехать пора. — И встретила умоляющий взгляд, смысл которого не поняла.

— Ты почему не одета? Где твои вещи? Так и поедешь в одном платье?

Арина молча кивнула.

Она ничего не взяла, потому что не хочет — ничего отсюда брать в новую жизнь, поняла Вера Илларионовна. Сняла с себя кофту и набросила ей на плечи:

— Надень. И пуговицы застегни. На улице прохладно, а мы машину за воротами оставили.

Арина послушно взялась за пуговицы. Пальцы дрожали, пуговицы не попадали в петли. Вера Илларионовна сама застегнула на ней кофту и улыбнулась:

— Да ты в ней утонула совсем. Эй, ау! Ты где?

— Я тут, — отозвалась Арина.

«Да она совсем не умеет шутить. Ничего, научится».

Иван Антонович справился наконец с нахлынувшими эмоциями. Погладил Арину по волосам:

— Косы у тебя красивые. Просто замечательные. Вера! Ты посмотри, какие косы у нашей внучки!

Девочка подняла на него изумлённые глаза. И вдруг взяла обеими руками его руку и прижалась к ней губами.

— Ну что ты! Зачем ты…

Сердце Ивана Антоновича дрогнуло и радостно забилось. Он отобрал у Арины руку, нашаривая в кармане пиджака валидол. «Наша девочка. Наша! Не умеющая сдерживать чувства, изголодавшаяся по ласке, благодарная даже за такие крохи внимания».

— Идём, милая. Домой поедем. Домой.

Арина стремглав бросилась к двери. Матушка Анисия, с которой Арина забыла попрощаться, смотрела ей вслед, а когда за вечесловским внедорожником закрылись створки ворот, перевела дух и возблагодарила Господа. Биполярное аффективное расстройство психики в детстве никак не проявляется. Частая смена настроения, вспышки необузданного веселья, плаксивость, вымышленные обиды и беспричинные домыслы свойственны детям. Заболевание проявится позже, когда девочка вырастет. И сильно осложнит её жизнь. А пока — у неё впереди несколько лет безмятежного детства.

Матушка Анисия размашисто перекрестила увозящий Арину «Ниссан-Х-Трейл», испытывая невыразимое облегчение. Сегодняшнюю ночь она проведёт в молитвах о прощении греха, который совершила сознательно, во спасение души. А девочка выправится, даст Бог. У Вечесловых нет ни детей, ни племянников. Им некому дарить любовь, которая вся до единой крошечки достанется Арине. Пусть она будет счастлива!

Глава 5. Фарфорозаводчица

Матушка Анисия, в миру Инесса Акоповна Бакуничева, родилась в семье потомственных врачей, принадлежащей к московской элите. Отец дал ей достойное образование и устроил её судьбу. Своего мужа — фарфорозаводчика Егора Бакуничева — Инесса любила.

В их судьбах было много похожего: оба рано потеряли родителей, оба с маниакальной приверженностью относились к своей работе, оба — профессионалы высокого класса.

Владелец фарфорового концерна, продолжатель кузнецовских традиций и делец до мозга костей, Бакуничев чувствовал себя хозяином на посудном рынке. Переманивал к себе мастеров-профессионалов — формовщиков, глазуровщиков, обжигальщиков, художников по фарфору. Дотла разорял конкурентов, продавая посуду по демпинговым ценам. Не брезговал получать прибыль за счёт страховых компаний, умело организуя «страховые случаи». Построил при заводе демонстрационный павильон, где каждый гость, независимо от того, купил он что-то или нет, получал на выходе фарфоровый сувенир. Преподнёс в подарок первой леди страны эксклюзивный штучный сервиз, как когда-то Матвей Кузнецов императрице Марии Фёдоровне. Щедро платил маркетологам и дизайнерам и виртуозно договаривался с «крышей».

Но однажды что-то пошло не так. Утопить очередного конкурента не получилось, тот оказался достойным противником и первым нанёс удар, предложив продать бренд «Бакуничевский фарфор». Под фарфоровым королём зашатался трон…

Бакуничев перестал улыбаться, стал раздражительным и грубым, срывал зло на детях, которых раньше обожал и для которых всегда находил время. Услышав дверной звонок, шестилетняя Вероника больше не выбегала в прихожую с радостным криком «Папа приехал!», а двенадцатилетний Роман больше не напоминал отцу об алабае, которого Егор обещал ему подарить. Обещание так и осталось обещанием.

Перемены в настроении мужа Инессу не пугали, такое случалось и раньше. Но когда он, не объясняя причин, потребовал убрать из дома детей, Инесса воспротивилась. Впрочем, спорить с мужем она не решилась и обещала подумать.

«Думай быстрее» — буркнул муж.

А через три дня ей позвонили из садика: Вероника внезапно потеряла сознание, привести её в чувство не удалось, и девочку увезли в больницу. В кармашке платьица нашёлся фантик от конфеты. Таких не было у Бакуничевых дома, а в садике вместо конфет детям давали мармелад и пастилу. Спросить, кто её угостил, было не у кого: Вероника умерла по дороге в больницу. Причина смерти абсолютно здорового ребёнка была странной: остановка сердца. Химический анализ оставшегося на конфетной обёртке шоколада показал наличие вещества с токсическим эквивалентом как от трёх бутылок водки, выпитых сразу.

Воспитательница Вероникиной группы никому не рассказала, что конфетку ей дали незнакомые люди, велели угостить дочку Егора Бакуничева и молчать. В противном случае её сынишку угостят такой же конфеткой. Воспитательница, горло у которой перехватило судорогой, кивала головой как заведённая. «Не нужно так волноваться. Сделайте, что от вас требуется, и забудьте о нас».

«Жадность фраера сгубила» — резюмировали конкуренты.

Сына Егор забрал из английской элитной спецшколы и в тот же день отправил в Англию, в частную школу-пансион. Провожая обоих в аэропорт, Инесса не знала, что видит мужа в последний раз. Самолёт, на котором он возвращался в Москву, разбился при посадке. По предварительным данным, возгорание возникло из-за скопления топлива в выхлопной системе двигателей «боинга».

Через неделю Инессе позвонили. Выразили соболезнование и вежливо предложили продать бизнес мужа. Она хотела ответить «Я подумаю», но вместо этого молча кивнула. На том конце провода её поняли…

Оглушённая горем, которое не исправить и не пережить, Инесса согласилась на предложенные условия, чего «покупатели» не ожидали. И расплатились весьма и весьма щедро. А Инесса, лишившись дочери и мужа, смертельно боялась за сына.

Вступив в права наследства, Инесса продала бизнес мужа и принадлежавшие ей пятнадцать процентов акций завода. От предложения вложить деньги в российскую недвижимость вежливо отказалась и приобрела несколько доходных домов в Италии: в Суверето (двенадцать спален, земельный участок 1, 2 гектара, бассейн, теннисный корт); в Сирмионе (апартаменты на первой линии озера Гарда, три спальни, участок 380 кв.м, коттедж для прислуги, бассейн); в Перудже (отреставрированный дом гостиничной структуры на шесть квартир с участком боле 5 га); в Монтальчино (отдельный дом-резиденция, бассейн, парк, участок 2000 кв.м).

Известие о смерти отца Роман принял спокойно. Ему надоело подчинённое положение в семье и деспотизм Бакуничева-старшего, он жаждал самостоятельности, и получил её — пусть даже такой ценой. С матерью общался по скайпу, в каникулы зарабатывал репетиторством в русскоязычных семьях, мечтая купить мотодельтаплан. И к радости Инессы, не планировал возвращаться в Москву до окончания учёбы. Он так и сказал: «I didn't want to come home so soon».

С годами боль от потери мужа уступила место гордости за сына. У Инессы была престижная работа в клинике неврозов, замечательный сын и деньги для его образования.

После успешной сдачи GCSE ( General Certificate of Secondary Education, основные экзамены, которые школьники сдают при окончании первой ступени среднего образования в Англии) Роман собирался продолжить учёбу в престижном Харроу Колледже, расположенном в северной части Лондона, в часе езды от аэропорта Хитроу. Независимый частный колледж предлагал дневную форму обучения с проживанием иностранных студентов в принимающих семьях.

Последнее Инессе не нравилось, но она убедила себя, что мальчик достаточно самостоятелен. Договориться с самой собой было нетрудно, поскольку четыре года она видела сына только по скайпу — всегда в отличном настроении, улыбающегося и всегда куда-то спешащего: «Hi, mom! I'm all good. I'm doing very well… Holidays on the Islands were unforgettable… Mom, my friends are waiting for me, I'm in a hurry, bye!»

С её мальчиком всё в порядке, всё хорошо, его ждут друзья, каникулы на экзотических островах и блестящее будущее. Она позвонит управляющему в Рим, пусть поднимет плату за резиденцию в Монтальчино и гостиницу в Перудже. Инесса гладила пальцем экран, с которого секунду назад улыбался её сын, и ей казалось, что пальцы чувствуют тепло.

Роман прошёл собеседование и вступительное тестирование по английскому языку, блестяще сдал вступительный экзамен и проучился в Харроу полтора года, после чего принимающая семья обратила внимание руководства колледжа на странное поведение мальчика…

Роману пришлось вернуться в Москву.

Практикующий врач-психиатр, Инесса Бакуничева работала с тяжёлыми патологиями психики. Диагноз сына не вызывал сомнений: биполярное аффективное расстройство классической первой (тяжёлой) формы, с ярко выраженными симптомами депрессии. Два месяца в частной специализированной клинике неврозов, расположенной в сосновом бору на Рижском взморье, в курортном городке Юрмала, помогли достичь устойчивой ремиссии. Определить, сколько она продлится, не представлялось возможным.

На учёбе в Лондоне придётся поставить жирный крест, поняла Инесса.

Роман объяснял свою болезнь переутомлением, был уверен, что приступ депрессии больше не повторится и он продолжит образование. Инесса с ним не спорила. Сын неизлечимо болен, когда-нибудь он это поймёт, а пока пусть отдохнёт. Смена обстановки это ведь тоже лечение.

Она сама выбрала для сына горный лагерь в Чегемском ущелье, с прекрасными видами и красивейшими водопадами. Но Романа мало интересовали водопады. Куда больше его привлекали места, где проходят полёты дельтапланеристов. Чегемское ущелье Роман обозвал шалманом, а после осмотра водопадов испытывал уже вполне здоровую злость: «живописная» автомобильная дорога-коридор между скал завалена дешевым шмотьём и сувенирами, торговые развалы выставляют прямо на проезжую часть, и по ней же катают детей на верблюдах и пони. На дорогах нет заправок, на базе нет ресторанов, только небольшое кафе с местной кухней. Интернета тоже нет.

В горном кемпинге «Флайчегем» работала официальная школа полётов, но Роман снисходительно-вежливо объяснил инструктору, что проводил зимние каникулы на южных островах, в Нячанге во Вьетнаме и на острове Лангкави в Малайзии, где занимался парасейлингом (полёты на парашюте над морем с использованием катера; драйвовый вид спорта).

«Чегемский дельтадром это вам не Малайзия, — охладил его пыл инструктор. — Из мобильных операторов кое-где работает только MTS. А при посадке где-нибудь в горах рассчитывать на мобильную связь не приходится».

Цену себе набивает, думал Роман. Он всё равно полетит. Заплатит любую цену и полетит. Инструктор говорил что-то ещё, но Роман его почти не слушал. Ремиссия закончилась, и наступила фаза эйфории.

Роман перебрался в гостевой дом в селении Эльтюбю, по соседству с Эльбрусом. И после нескольких полётов с инструктором добился своего.

В то утро дул сильный ветер, но биполярника в стадии маниакальной эйфории не остановит даже извержение вулкана. В свой последний полёт на мотодельтаплане Роман отправился один. Поднимался и опускался в потоках воздуха, разворачивался и парил над скалами… Казалось, земля так близко, что можно зацепить её ботинком, и он едва не поверил в иллюзию.

Минус Чегемского парадрома — ограниченная площадка для приземления. От пилота требовались хорошие навыки расчета захода на посадку, которых у Романа не было: мотодельтаплан снижался по сильно наклоненной траектории. Единственное защитное действие, которое можно было предпринять, это завершить полёт поймав ногами землю. Роман об этом не знал. Мотодельтаплан столкнулся с поверхностью земли, пилот, находящийся под наклоном вперед, ударился о землю, получив множественные переломы рёбер и закрытую черепно-мозговую травму.

До ближайшей нормальной больницы в Нальчике дорога фактически одна, 70 км по Чегемскому ущелью. До больницы Романа не довезли. На память о сыне у Инессы остался смартфон, странным образом уцелевший. Роман снял свой полёт над горами.

Он не собирался ехать в горы. Инесса сама посоветовала ему Чегем. В цифровом фильме сын был живым, восторженно делился впечатлениями и пел «Прощание с горами» Высоцкого:

«И спускаемся мы с покорённых вершин,

Оставляя в горах своё сердце.

Так оставьте ненужные споры —

Я себе уже всё доказал:

Лучше гор могут быть только горы,

На которых ещё не бывал».

Свой последний час Роман прожил запредельно счастливым.

◊ ◊ ◊

Инессе не хотелось никого видеть, не хотелось жить, но друзья об этом не знали, приезжали с соболезнованиями и настойчиво предлагали пожить у них. Или поехать на Мальдивы. Всё лучше, чем сходить с ума одной в четырёх стенах.

Инесса послушалась. И поехала.

Ей всегда нравился русский север. Поэтому монастырь она выбрала в Ленинградской области. Кто не знает, в монастыри принимают не только паломников и трудников, приезжающих поработать. Там можно просто пожить, укрывшись от житейских невзгод и принося посильную помощь. Там не заставят делать больше, чем ты можешь. Ничем не попрекнут. А главное, там не знают о том, что случилось, не будут приставать с соболезнованиями, от которых ещё горше, ещё тошней.

За два года Инесса побывала в нескольких женских монастырях — Введено-Оятском, Покрово-Тервеническом, Снетогорском, Толгском — и наконец остановила свой выбор на монастыре Святого целителя Пантелеймона в Тверской области, который находится в плачевном состоянии и более других нуждался в финансовой помощи. На деньги, полученные от продажи недвижимости, она основала при монастыре приют для девочек и православную школу-гимназию, став директрисой приюта, а через семь лет настоятельницей монастыря.

О биполярке Инесса знала всё. Знала, что болезнь неизлечима. Романа лечили лучшие врачи, депрессию снимали комплексом лекарственных препаратов, но наступал момент, когда действие таблеток кончалось, угадать его было сложно, результат — попытка суицида, длительное лечение, длительная ремиссия, сменившаяся маниакальной фазой эйфории, которую Инесса приняла за бодрое настроение и эмоциональный подъём. И ошиблась. Сын улетел в горы — с маниакальной фазой! — и результат не заставил себя ждать. Это не было суицидом, но всё–таки было самоубийством. И не в стадии тяжёлой депрессии, как того следовало ожидать, а в стадии эйфории.

Признаки маниакальной фазы биполярного расстройства: чрезмерно повышенное настроение без видимой причины, сохраняющееся длительное время. Значительное преувеличение своей личности и своих способностей. Склонность совершать рискованные и неоправданные поступки.

Дипломированный врач-психиатр, матушка Анисия рассмотрела у Арины симптомы, пугающе схожие с биполярным аффективным расстройством. Девчонка превратит жизнь приёмных родителей в ад. Отговорить Вечесловых не получилось, а сказать им прямо, что девочка больна, у матушки Анисии не хватило духу.

Зато хватило — сказать Арине. Настоятельница позвала её к себе, усадила за компьютер и рассказала всё о биполярном аффективном расстройстве, сокращённо БАР.

— Тебе повезло, что у тебя БАР второго типа. С первым ты бы давно угодила в клинику. Не бойся, с тобой всё нормально, — спохватилась настоятельница, поймав испуганный взгляд девочки. — Болезнь не прогрессирует. Но она обязательно проявит себя, когда ты станешь старше. Следи внимательно за своим состоянием. Если будет уж слишком весело и захочется совершить подвиг, или нападёт хандра и будет всё раздражать, — помогут таблетки, я тебе написала список, — и протянула Арине вырванный из блокнота листок, который та машинально положила в карман. — Твои опекуны ни о чём не знают. Но если не сможешь справляться с собой, они от тебя откажутся. И тогда тебя ждёт не просто детский дом, а специализированный интернат для таких, как ты.

Список Арина порвала на клочки и спустила в уборную.