Ангел-хранитель

Ирина Буря, 2023

Когда однажды Татьяна Мартынова воскликнула в сердцах: «Да оставьте вы все меня в покое!», она даже не подозревала, что ее ангел-хранитель воспримет ее слова на свой счет и от обиды материализуется. Выяснив возникшее недоразумение в жаркой дискуссии, они решили больше не расставаться. Для чего им потребовалось превратить ангела в респектабельную единицу человеческого общества.Но сколь бы ни было перегружено земными проблемами небесное руководство ангела, столь вопиющее нарушение всех устоев оно не могло не заметить и в один далеко не прекрасный день призвало ангела к ответу…

… И пусть ангел-хранитель твой будет трудолюбивым.

(Из пожеланий на день рождения)

Глава 1. Обычный день

Нужно было сегодня вообще не вставать.

Все началось с того, чт я проспала. Вот сколько раз, ну сколько раз я уже клялась себе, что в воскресенье, накануне рабочей недели, буду ложиться спать пораньше, и что? То позвонит кто-то с потрясающими новостями — и часа на два; то фильм любимый, сто лет не виденный, поставят в программе часов на одиннадцать (они там что, не знают, что людям на работу в понедельник?); то еще лучше — нужно спать ложиться, а сна — ни в одном глазу, и энергия бьет ключом.

Вот так вчера и вышло. По телевизору — ничего, все друзья почему-то приутихли, никаких дел по дому не осталось — так радуйся же, лови редкий момент, когда сама судьба складывает для тебя полезное для здоровья расписание. Нет. Сначала я решила посмотреть в Интернете прогноз погоды на ближайшие дни. Оказалось, идет существенное потепление. Отлично, пришлось вытащить все весенние вещи и — разумеется — перемерять их. В процессе примерки выяснилось, что кое-что из них кто-то осенью выстирал, да так и положил в шкаф. Ладно, что за проблема — плащ выгладить? Но если плащ этот сох в течение всей долгой зимы, то любое прикосновение утюгом он воспринимает, как наглое вмешательство в устоявшийся стиль жизни, и сопротивляется до последнего. В такие моменты главное — помнить, что человек — царь природы, и ему — благодаря терпению и смекалке — удалось подчинить себе даже диких зверей, не говоря уже о какой-то неодушевленной вещи.

Сражение это закончилось очередной победой разума над материей — но к полуночи. Некий мудрый голос прошептал мне, что семь часов сна — это тот минимум, который требуется, чтобы завтра иметь более-менее приличный вид. Но я решила еще минут десять — пятнадцать почитать перед сном. Честно говоря, в своей жизни я не могу припомнить ни единого дня, когда бы я не прочитала хотя бы пару страниц, так что решение это было для меня совершенно естественным.

Но кто же знал, что глава, на которой я остановилась, окажется такой длинной и такой насыщенной событиями…

Вот так я и открыла глаза в понедельник со смутным ощущением, что что-то не так.

Будильник, судя по всему, звонил. Я вспомнила какое-то неприятное ощущение в ухе, но в тот момент я как раз досматривала последний сон и решила, что ощущение это было его частью.

И вот ведь что обидно. Проспала бы я на час, тогда — делать нечего — пришлось бы звонить на работу и врать что-нибудь: кран, например, сорвало; приеду, как только дождусь аварийку. А так — всего полчаса — первой мыслью у меня было: «Сейчас быстро соберусь и успею».

И ведь знаю, знаю же, что когда опаздываешь и начинаешь спешить, все получается только медленнее. Голова, что ли, за руками не поспевает? В ванной у меня из рук выскользнуло мыло (три раза!), с зубной щетки свалилась паста; волосы во сне запутались так, что двумя-тремя взмахами расчески не обошлось. Оделась я быстро, но свитер впопыхах натянула задом наперед (хорошо, хоть заметила, когда подошла к зеркалу краситься).

И в этот самый момент я поняла, что нужно остановиться и сделать три глубоких вздоха. Все тот же мудрый голос моего подсознания подсказал мне, что — если и дальше так пойдет — то меня ждут куда более крупные неприятности. На помощь подсознанию пришло воображение, оно тут же услужливо подсунуло мне мгновенную картину, как, выходя из двери, я цепляюсь ногой за порожек и падаю, ломая себе какую-то конечность. Или вообще забываю второпях запереть входную дверь и, вернувшись домой с работы, вижу, что воры оставили ее гостеприимно открытой.

Я всю свою жизнь была признательна природе, наградившей меня живым воображением; благодаря ему картины реальной жизни всегда казались мне лишь умеренно впечатляющими.

Я медленно переоделась. Еще три глубоких вздоха. Медленно накрасилась — если ткну тушью в глаза, будет дольше: опять умываться придется. Еще три глубоких вдоха. Нет, про завтрак, пожалуй, можно уже забыть. Ладно, на работе выпью кофе и как-нибудь дотяну до обеда. Так, теперь кроссовки, плащ и ключи — главное, ключи! Схватив сумку, я осторожно переступила порог родного дома и заперла дверь, внимательно следя за тем, сколько оборотов делаю каждым ключом.

Так, а вот теперь, похоже, можно и побежать. До лифта. Потом опять ждать, благо недолго — дом у меня девятиэтажный. Снег на улице уже сошел, и сегодня — слава Богу! — мне не нужно было надевать туфли на каблуках, так что до остановки можно и вприпрыжку пройтись. И нечего мне рисовать ужасы очередного падения и последующего сотрясения мозга, сказала я своему воображению. Такую пробежку вполне можно расценить здоровым утренним физическим упражнением. Как там раньше говорили: «Бегом от инфаркта»? Вот именно, с такой утренней нервотрепкой инфаркт человеку обеспечен куда раньше, чем в среднестатистическом возрасте.

Приободрившись от мысли о том, что не бегу на работу, а делаю полезную для здоровья зарядку, я принялась искать и другие плюсы в сложившейся ситуации. Хотя, справедливости ради, нужно заметить, что я принялась не так искать их, как вспоминать, поскольку опоздания в моей трудовой биографии случаются не так редко, как мне бы того хотелось. К счастью, я — не врач, которого ждали бы в такой ситуации пациенты. На работе мы с коллегами имеем возможность прикрыть друг друга, а начальник наш не слишком придирчив с дисциплиной — лишь бы работа вовремя делалась.

Итак, если я опаздываю, то народа в транспорте должно быть поменьше. Один плюс. Да и машин — тоже. Два. А значит, должно быть меньше пробок, и мы доедем быстрее. Три. Нет, последнее сомнительно. Появление пробок на дорогах — это некое абстрактное явление, подвластное высшим, космическим силам. Они, как циклоны, порождаются сущей чепухой, разрастаются до невероятных размеров, круша планы, надежды и психологическое здоровье нации, и затем — по никому не понятным причинам — рассасываются, словно облака после летней грозы.

Уф, хоть маршрутка быстро пришла. Я боялась даже думать о том, что если основная масса трудящегося населения уже схлынула, то она могла увлечь за собой и основную массу перевозящего это население транспорта. И народа в ней действительно поменьше. Сегодня, наверное, придется задержаться на работе — неудобно опаздывать, а потом уходить вместе со всеми — значит, и домой добираться будет попроще. Кто сказал, что понедельник — день тяжелый? Одни преимущества. Главное в жизни — уметь видеть ее светлые стороны.

На работу мне ехать недолго — с полчаса, и без пересадок. Самая бездарная часть дня: читать в такой толпе не получается, разговаривать — не с кем и не о чем (люди в транспорте в час пик напоминают мне шоколадки: стоят впритык в одной коробке, но каждая — в своей обертке), воткнуть наушники в уши и слушать музыку — становишься похож на зомби с отрешенным взглядом. Остается только думать. И хорошо, если на работе дел невпроворот, или планы какие-то строишь — тогда это время в транспорте еще можно провести с какой-то пользой. Если же нет — наступает сеанс психического самоанализа.

Вот примерно как сейчас. Мне — двадцать восемь лет. Время безоговорочной уверенности в своей гениальности и непобедимости уже прошло. Блестящая учеба в университете непрозрачно намекала на блестящие перспективы в будущем, но — когда подошло время искать работу — вышеупомянутые перспективы остались там, где им и положено находиться — на горизонте. Путь к нему не близок, а кушать в дороге очень хочется. И встал банальный выбор между сытой невзрачностью и страстным (от голода) блеском в глазах.

Да нет, дело даже не совсем в этом. После учебы можно было остаться на кафедре, со всем юным энтузиазмом ринуться в научные изыскания филологических дебрей (благо, на выбор два языка было), потратить на них лет пять-шесть, защитить диссертацию и затем гордо добавлять к своей фамилии громкий титул «Кандидат наук». Но вот потом-то что? Год за годом вбивать крохи знаний в головы очередного поколения будущих филологов, периодически испытывая желание придушить бездельников и прогульщиков, пописывать статьи на всю ту же, вдоль и поперек изученную тему и ждать честно заслуженной научной пенсии…. Мне хотелось большего, я знала, что способна на большее.

Ну что ж, люди, знающие два языка, оказались нужны. Проходя собеседования, я честно предупреждала, что не знакома со спецификой работы той или иной фирмы, но поскольку вся проблема стояла в терминологии, то решить ее можно было просто и быстро. И вот, наконец, мы встретились: я и моя фирма. Фирма эта была небольшой (и остается таковой до сих пор), работала напрямую с европейскими производителями и занималась поставками предметов интерьера на наш некапризный рынок. У меня потекли слюнки. Ах, переговоры, живое общение с европейскими партнерами. Ах, работа с красивыми вещами, облагораживание вкусов родных соотечественников. Ах, перспектива командировок в Европу, встреча лицом к лицу с ее культурой и бытом. Ах, развитие моей (уже моей!) фирмы, выведение ее на уровень законодателя моды…

— Девушка, Вы не могли бы передать за проезд?

Я вздрогнула. Оглянулась. Свободных мест для сидения все еще не было, но в проходе, кроме меня, стояло всего три человека. Один из них — парень лет двадцати — с вежливой улыбкой протягивал мне деньги. Между мной и водителем открывалось свободное для маневра пространство.

— Вы предлагаете мне отнести деньги водителю?

— Если Вам не трудно.

— А вам не трудно самому это сделать?

— Я боюсь Вас случайно толкнуть.

— Попросите передать деньги тех, кто сидит.

Все сидящие в противоположном ряду внимательно на меня посмотрели.

— Парень, давай я передам, если этой два шага сделать трудно, — подала голос грузная дама средних лет, сидящая напротив меня.

Стоящий рядом с нахалом парень вдруг взял у него деньги и молча пошел к водителю. Когда он возвращался, ни на кого в особенности не глядя, я с трудом выдавила из себя «Спасибо». Он молча кивнул.

— Вот такие-то с утра тебе настроение и перепортят, — доверительно сообщил окружающим сосед грузной дамы.

Ах, реальность… Тебя просят сделать что-то за другого человека, ты отказываешься, поскольку он сам вполне способен сделать это; значит, ты — хам. Интересно, как бы отреагировала эта толпа, если бы я попросила его отнести водителю мою плату за проезд? Наверно, сказали бы, что я — лентяйка нахальная. Я уже много лет пытаюсь понять, во мне ли дело, или людям просто легче точить зубы о тех, кто слабее?

Да, в моей фирме реальность тоже оказалась не совсем такой, как рисовало ее мое воображение. Хм, пожалуй, я не всегда признательна судьбе за столь живое воображение. Да, были встречи с европейскими партнерами, были переговоры по поставкам новых коллекций, были обсуждения спорных вопросов, но совсем не так часто, как мне представлялось вначале. В современном мире большинство деловых вопросов решается через электронную почту или по телефону, и чтобы выяснить, какого числа отправлена очередная партия товара и каков крайний срок оплаты за нее, вовсе не обязательно блистать знаниями языка. Большую же часть времени я работаю так же, как и все остальные в нашем небольшом офисе: беседую с клиентами (в основном по телефону), принимаю заказы, объясняю преимущества той или иной модели, обсуждаю сроки и условия доставки… Часто доходит до смешного: говоря с клиентом о выбранной им полочке или занавесках, я зачитываю ему информацию с нашего же сайта, где он их и нашел. К полному его удовольствию. Мне часто хочется спросить, почему зачитанное мной описание кажется им понятнее, но вежливость входит в список моих должностных обязанностей. Вот так и щебечу я день за днем соловьем заводным по телефону. Иногда даже забываю — выйдя с работы — отключить этот тон воркующий.

Так, ладно, ныть-то я с чего начала? Работа у меня действительно несложная, коллектив — не скандальный, не завистливый, начальник — понимающий, что подчиненные — тоже люди, и не только кнутом их, но и пряником. Кстати о пряниках. Квартиру мою не назовешь, конечно, выставочным залом предметов европейского интерьера, но денег от зарплаты до зарплаты я давно уже не считаю, и с материальной стороны мне в жизни… уютно.

Интересно, почему мое внутреннее чувство времени так прекрасно срабатывает в транспорте? Все мои размышления по дороге на работу — или домой — всегда приходят к определенному логическому выводу ровно за две минуты до нужной остановки — чтобы я успела до двери добраться. Вот чтобы так же и по утрам, вместо будильника…

Окна офиса выходят прямо на остановку. Так, подобрать лицо: выражение в меру озабоченное, в меру раздраженное. Походка деловая: быстрая, но не торопливая. Взгляд на часы, покачать с досадой головой… Фу, наконец-то в дверь зашла, можно отдышаться. Так, на третий этаж — по лестнице или лифт подождать? Лучше пешком — я ведь прекрасно отдаю себе отчет в том, что на полчаса опоздала, надо чуть запыхаться.

Офис наш состоит из двух комнат. Одна из них — большая, в ней стоят столы всех сотрудников (нас — девять человек), между которыми нет никаких перегородок; все — друг у друга на виду, но и искать никого долго не нужно, если помощь нужна. Вторая комната — кабинет шефа — маленькая, и дверь из нее выходит прямо в нашу комнату. Кстати, дверь эта почти никогда не закрывается, разве что когда шефу нужно какой-то личный разговор по телефону провести. Так что мы — не только на виду друг у друга, но и у него — под надзором. До сих пор не пойму, нравится мне это или нет. С одной стороны, расхолаживаться — чайку попить, поболтать-посплетничать — как-то не получается; с другой — возникает ощущение, что шеф наш — не Бог, сидящий где-то там, в заоблачных высотах, а вроде как один из нас: к нему всегда можно запросто прийти с любым вопросом, и не нужно пробиваться через броней непробиваемые заслоны секретарши.

Нельзя, конечно, сказать, что атмосфера у нас напоминает торжественную тишину научной библиотеки, где каждый углубился в свои изыскания и даже дышит вполголоса. У нас постоянно звонят телефоны, постоянно ведутся переговоры с поставщиками и клиентами, постоянно возникают вопросы друг к другу, да и посторонние постоянно крутятся. Курьеры, например, постоянно заходят с документами по доставке, или особо взыскательные клиенты желают побеседовать с менеджером лицом к лицу, а не по телефону. В общем, есть надежда, что даже в начале рабочего дня мне удастся проскользнуть на свое место, не слишком привлекая к себе внимание.

Я быстро юркнула к своему столу и тут же включила компьютер. Пока он подумает, сумку — в угол, пальцы — над клавиатурой, на лице — сменить озабоченное выражение на сосредоточенное. Фу, вроде, пронесло.

— Ну ты чего, сегодня-то? — раздался справа от меня голос Гали Изотовой.

Как я уже говорила, работой своей я вполне довольна: шеф — хороший, коллектив — маленький и, наверно, поэтому довольно дружный; мы даже иногда ездим куда-то все вместе на выходные, не говоря уже про всякие дни рождения и юбилеи. В такие дни не остаться на час-два после работы — почти невозможно. И не в том дело, что на тебя коситься потом начнут, а просто — как-то не получается. В кафе мы обычно не ходим — компания великовата — большое застолье у нас устраивать просто негде; вот так и ставим еду где придется и просто разговариваем. Так сразу даже не скажешь, о чем. Народ у нас, в основном, молодой (до тридцати) — энергии еще хватает на то, чтобы просто радоваться жизни, и главное, что нет среди нас зависти. Если рассказывает кто-то, что съездил в отпуск в заморские страны или купил себе какую-нибудь диковину, лица не наливаются желчью, а начинаются расспросы: как съездил, что повидал, где купил и зачем. Интересно людям узнать подробности, может, и себе пригодится.

Но для меня самой удачной оказалась встреча именно с Галей. Она — из тех редких людей, которые живут не умом, а сердцем. Рядом с ней всегда чувствуешь себя очень уютно; у нее даже внешность такая, располагающая к себе: все у нее кругленькое — и лицо, и щечки, и фигура, даже волосы у нее вьются мелкими светлыми колечками. Хотя она — на четыре года младше меня, работать в нашей фирме она начала намного раньше; после школы закончила какой-то техникум, и затем — прямо на работу. И недостаток образования не помешал ей разобраться в таких технических дебрях, в которые я — со своим филологическим складом ума — даже заглядывать боюсь. Вот так и выручает она меня в тех случаях, когда требуется объяснить клиенту, почему внешне столь сходные модели так разнятся в цене.

— Проспала, — ответила я ей одними губами, отвернувшись, на всякий случай, от двери в комнату шефа.

— Опять?

— Галь, потом. Меня кто-нибудь искал?

— Да вроде нет. Звонил твой клиент по угловым полочкам, но опять — с вопросами. Я ему еще раз все объяснила, и он пошел дальше думать.

— Спасибо.

— Да ладно, мне что, трудно, что ли. Ты бы все равно его ко мне отправила — больно въедливый. Но ты все же готовься, он может сегодня с заказом, наконец, позвонить.

— Хорошо.

А что это мой компьютер так долго думает? Я глянула на экран и с ужасом увидела вместо знакомого запроса пароля входа какие-то строчки с абсолютно непонятными мне буквами и цифрами. Так, Галю больше отвлекать неудобно, она уже погрузилась в свою работу. Придется звать Алешу. Нет, звать нельзя, у меня уже полчаса все должно работать. Лучше пойти позвать его.

Я посмотрела в сторону стола в самом дальнем углу нашей комнаты, за которым сидит наш компьютерный гений — Алеша Молчун. Между прочим, Молчун — это его фамилия, а не прозвище, но в обычной жизни она как нельзя лучше ему подходит. Я сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из нас хоть раз удалось вытянуть из него нечто большее коротких, односложных ответов. Обычно, когда с одним из компьютеров что-то случается и мы обращаемся к нему за помощью, разговор звучит примерно так:

— Алеша, у меня опять компьютер не работает.

— Чего нажимала?

— Да ничего. Он просто перестал реагировать.

— Совсем ничего?

— Да нет, работала, как обычно, а он вдруг…

— Понятно, пошли.

Он вздыхает, направляется к забастовавшему компьютеру, садится, задумчиво смотрит на него — и начинается некое магическое действо. Руки его летают по клавиатуре, на экране молниеносно сменяют друг друга различные окна, и при этом он бормочет что-то вполголоса и периодически цокает языком. Однажды я смотрела передачу по телевизору: знаменитая ворожея исцеляла какого-то горемыку различными пассами и заговорами. Очень похоже, только то, что бормочет про себя Алеша, не очень похоже на молитвы. Затем он вдруг встает и, хотя с виду на экране ничего не изменилось, говорит:

— Все. Работает.

— Алеша, а чего там было-то? Может, я в следующий раз сама…?

— А, тебе это не надо.

Все. Конец общению. И не то чтобы он старался держаться от нас подальше; он с удовольствием участвует во всех наших мероприятиях после работы, помогает, если нужна его помощь, улыбается и смеется вместе со всеми, слушает рассказы других… Но спроси его о чем-то, не связанном с компьютерами, он посмотрит на тебя словно сквозь иллюминатор подводной лодки, а ты — рыба по ту самую сторону этого иллюминатора. Кстати, слушая его разговоры, связанные с компьютерами, чувствуешь себя именно этой самой рыбой. Дело в том, что у него — две работы, и в то время, когда он не реанимирует нашу технику, он пишет какие-то программы для своей другой работы. И, разумеется, ведет иногда разговоры на эту тему по телефону. В такие моменты у меня возникает ощущение, что он принадлежит к некой совершенно иной человеческой расе — многие слова понятны, но в единое целое никак не складываются. И эмоции прорываются как-то в неправильных местах.

Ну конечно, именно сегодня должен быть тот самый день, когда Алеша уехал на другую работу. И что теперь делать? Ну вот сейчас, прямо сейчас позвонит какой-нибудь клиент, которому срочно потребуется информация из этого моего, задумчивого… Я принялась внимательно рассматривать клавиши на клавиатуре, на которые обычно и внимания не обращала. Так, по-моему, он всегда нажимает какую-то с буквой «F»… Но какую? Что ж их так много-то! И, по-моему, даже не одну. А что если их все перепробовать?

В этот момент от Галиного стола до меня донесся самый восхитительный запах — кофе. И я тут же вспомнила, что сегодня ничего еще не ела. Ладно, выпить кофе никогда не помешает — может, голова прояснится. Я направилась к кофеварке у входной двери, сварила себе кофе и медленно вернулась к своему столу, решив, что терять мне уже нечего, так хоть кофе свой спокойно выпью. Медленно потягивая свое реанимационное снадобье, я вдруг отчетливо вспомнила, что на системном блоке есть еще одна кнопочка, к которой Алеша обращается, когда никакие пассы и заговоры не помогают. А может…? По крайней мере, она там хоть одна…

Уф, заработало. Слава Богу. И кто после этого говорит, что кофе — вреден человеку? Так, будем надеяться, что запас неприятностей на сегодня исчерпался.

Не тут-то было.

До обеда все было тихо и спокойно — обычный рабочий день обычной рабочей недели. С обедом, кстати, дело у нас поставлено очень здорово. Его нам приносит любимая наша Валентина Макаровна, которая живет в соседнем доме, и которую шеф нанял, чтобы мы не бегали в кафе и не давились принесенными из дома бутербродами. Обеды у нее очень простые, но готовит она отлично, и посуду с собой привозит, и мыть ее потом домой забирает. И стоит это все не дороже, чем в кафе. Так что все довольны: она работает, не выходя из дома, мы же обеда такого ждем с нетерпением, и после него трудовой наш энтузиазм шефа только радует.

Так вот, в конце обеда кто-то предложил сходить в субботу в кино. На экран наконец-то вышла очередная «Миссия невыполнима» — столь долго ожидаемая, потому что зрителям, с одной стороны, хотелось все-таки дождаться воистину невыполнимой миссии, а с другой — покинуть кинотеатр в твердой убежденности, что для настоящего героя невыполнимых задач не существует. Мне тоже хотелось лишний раз поверить, что невозможного в этой жизни — мало, поэтому я с удовольствием согласилась, но предложила перенести поход в кино на пятницу. Я с жаром уговаривала сотрудников, что на выходные желающих пойти в кино окажется намного больше, и купить билеты может оказаться той самой невыполнимой миссией… Но — по правде говоря — все дело было в том, что в эту субботу у моей лучшей университетской подруги Светки Замятиной день рождения, и она уже пригласила меня к себе на дачу — первая весенняя вылазка на природу. Мне резонно возразили, что в пятницу, после работы, хочется только одного — домой, чтобы морально подготовиться к двум дням честно заработанной свободы. Так я и осталась в меньшинстве.

Ну и ладно. Сама я в кино вряд ли пойду, так что подожду, пока фильм выйдет на диске, и посмотрю его дома, в уютном кресле, кушая торт и запивая его чаем. И буду предвкушать это все то время, когда они будут обмениваться впечатлениями и жалеть меня, все еще не приобщившуюся к очередным высотам мирового кинематографа.

После обеда, однако, случилось нечто более неприятное.

— Таня, зайди ко мне, пожалуйста, — раздался голос шефа.

Наш шеф — Александр Александрович — старше любого из нас, конечно, но ни облик его, ни манеры общения не вызывают желания стоять в его присутствии. В костюме и галстуке мы видели его всего лишь один раз — на банкете по случаю десятилетнего юбилея фирмы. И то только до тех пор, пока он не закончил произнесение обычной вступительной речи, после которой он — прямо у микрофона — стащил галстук через голову и с облегчением сказал: «Так, все, ребята, теперь отдыхаем». Ростом он невысок, чуть лысоват, чуть полноват, одет всегда в джинсы и то ли свитер, то ли футболку — по сезону. Но работать с ним просто замечательно: проблемы он видит издалека, всегда подскажет, как к ним подступиться, но и к мнению нашему прислушивается, и в тактической свободе не ограничивает. Совершил ошибку — исправь; не знаешь, как — спроси; не можешь — найди того, кто сделает это за тебя; но если работа не сделана в срок — тогда держись. И как-то так само собой получается, что общение с ним строится на самом настоящем уважении. Он — единственный человек в офисе, которого все — даже за глаза — называют по имени-отчеству. Их, правда, пока выговоришь, язык сломаешь, поэтому все мы называем его Сан Саныч.

Так, неужели заметил, что я опоздала? Но у меня же никаких неоконченных дел с прошлой недели не осталось, и с утра меня никто не разыскивал… Может, я о чем-то забыла? Вряд ли. Что-то мне тон его не нравится. Ладно, сейчас узнаю.

— Да, Сан Саныч.

— Таня, мне только что звонили. В четверг приезжает Франсуа с новой коллекцией гардин.

Черт. Вот тебе и конец неприятностей на сегодня.

Обычно все — не столь уж частые — переговоры с производителями нужной нам продукции проводились по-английски — для этого меня и на работу-то брали. Но узнав, что я говорю как по-английски, так и по-французски, Сан Саныч пришел в восторг. Теперь-то мы покажем этим французам, что тоже не лаптем щи хлебаем, теперь-то мы их обаяем. И неважно, что наш английский — уж никак не хуже, мы их и родной-то их речью уважим. Я была только рада такой возможности. До встречи с этим самым Франсуа Дювером.

— Сан Саныч, но он же по-русски неплохо говорит. Я ни в коем случае не отказываюсь, но мне кажется, что такую первоначальную беседу лучше Вам провести.

— А я ее и проведу, Таня, но только в твоем присутствии. Вдруг он напутает что-то, по-русски, а нам нужна четкая картина. Нам потом разбираться, что он хотел сказать и что мы поняли, совершенно незачем. И потом, ты же его знаешь. Он по-деловому разговаривать не умеет, ему же нужно кружева вокруг наплести.

— Вот именно.

— Так, Таня, давай без капризов. Дело есть дело, а если зарываться будет, осадишь его, как там у французов принято.

— А если он не понимает?

— Значит, осадишь по-нашему. Кстати, расширит свои познания в богатом и могучем.

— А потом Вы меня уволите за срыв важной сделки?

— Нет, Таня, я тебе потом выходной дам — за моральный ущерб.

— Ну конечно. Значит, я встречаю его в аэропорту и привожу в гостиницу; в пятницу перевожу Вам его предложения, затем сажаю его в такси — назад в гостиницу. Потом перевожу Вам материалы по его новой коллекции.

— Таня…

— Сан Саныч, о культурной программе даже не начинайте.

— А если он попросит?

— Я ему франкоязычного гида найду.

— А платить ему кто будет?

— Вы. Спишем на представительские расходы. Если я от него с нервным срывом слягу, Вам переводчика нанимать придется — дороже станет.

— Ну ладно, ладно, что-нибудь придумаем.

— Когда он улетает?

— В понедельник вечером. На самолет тоже ты его посадишь.

— Значит, во вторник — у меня выходной.

— Если всю коллекцию переведешь. Мне же нужно знать, о чем с ним говорить, в понедельник-то.

— Все основное — переведу, а детальное обсуждение заказа все равно по электронной почте пойдет.

— Тань, ты знаешь, за тебя я в жизни спокоен.

— Спасибо, Сан Саныч.

Все. Пропала неделя. Чтобы понять, в чем состоит проблема с Франсуа, нужно увидеть его и хоть с полчаса с ним поговорить. Нет, сейчас я даже думать об этом не хочу. Сейчас мне придется убить два дня на то, чтобы подготовить все материалы по имеющимся у нас гардинам и аксессуарам к ним. Чтобы посмотреть, что из них можно — и разумно — заменить на новые модели, которые привезет Франсуа.

Разговор наш с Сан Санычем, похоже, многие слышали. В нашей комнате меня встретили сочувственные взгляды. Вот спасибо, помогли — а то я сама не знаю, что меня уже можно начинать жалеть. Ладно, спокойно. Они-то здесь причем?

— Галь, возьмешь на себя моих клиентов до конца недели?

— Да уж поняла.

Так, радости особой в голосе ее не слышно, но уж извините, на работу меня-то переводчиком брали. Можно подумать, я этого Франсуа сюда вызвала, чтобы от ежедневной рутины отлынивать. Если уж очень хочется, пусть на него и дуется.

До конца рабочего дня — полтора часа. Начинать возиться с гардинами, или лучше завтра, на свежую голову? Да нет, надо хоть план действий сегодня составить, а то завтра опять что-нибудь на голову свалится. Так, сначала — что у нас вообще есть, затем — что с чем комбинируется, а потом — проанализировать спрос… Черт, я этими гардинами последний раз месяца два назад занималась. Ну, ладно, поехали, главное — начать…

Вот так и закончился этот день. На работе я, конечно, задержалась — и вовсе не порядка ради, не бросать же то, что начала, на полдороге. Как и думала я утром, толкучки в транспорте уже не было, но пришлось все равно стоять.

И вот что интересно. В такое время уже не так люди с работы едут, как молодежь направляется гулять куда-нибудь. Вот как этот, например, юноша, который сидит прямо возле меня. Ну не может он с работы ехать — мордочка слишком свеженькая. И вот все равно сидит — даже мысли в голову не приходит место уступить. Я, конечно, все понимаю: с нашей нынешней сумасшедшей жизнью за день все так устают, что к концу его с ног валятся. Оставим в стороне вопрос о том, кто — физически сильнее; согласна, негде мужчинам мускулы развивать в этой самой ненормальной жизни. Но ведь знают же, знают наши дорогие мужчины, что женщина едет с работы к плите, посуде, глажке, не говоря уже о детях с их домашней работой и неприятностями в школе. И что? И ничего — заблаговременно занятые места обмену и возврату не подлежат.

Кто-то слева от меня рывком открыл люк в крыше маршрутки. Ну вот, только снег сошел, а ему уже жарко. Хоть бы окружающих спросил — для приличия. Сидящий возле меня парень рефлекторно вскинул голову и глянул на меня. Ну смотри-смотри — твоя будущая жена тоже однажды так стоять будет, из последних сил за поручень цепляясь.

— Девушка, присаживайтесь, пожалуйста, мне скоро выходить.

Я что, так плохо выгляжу? Голова моя сама собой качнулась из стороны в сторону, отказываясь. Черты лица расползлись в вежливую улыбку, да так и одеревенели. Что же это творится? Если мне уже в понедельник место уступают, на кого же я буду похожа в пятницу, после двух дней общения с Франсуа? Так, глядишь, скоро «женщиной» в транспорте называть начнут. В спортзал, что ли, походить?

— Да нет, спасибо.

— Садитесь-садитесь, уступить место такой красивой девушке — одно удовольствие.

Что ему от меня нужно? Этого мне еще не хватало, после работы-то. Так, где там моя — уже слегка запылившаяся — маска «Осторожно, злая собака»? Вскинуть одну бровь, вздернуть подбородок, чтобы за поручень цеплялся, вставить в глаза — как линзы — надменность и холодно эдак:

— Благодарю Вас.

— Да не за что. — Парень снова вставил в уши наушники, и взгляд его сделался отрешенным; он уже вновь погрузился в мир… того, что бы он там ни слушал.

Тьфу. И надо было оборону раньше времени выстраивать? На всякий случай, я повернула голову к окну, словно наблюдая за мелькающими за ним картинами вечерних городских улиц. В них всегда есть что-то завораживающее; словно художник крупными мазками набросал выступающие, освещенные части, а что в тенях скрывается — сам додумывай. Но на самом-то деле, я быстро вгляделась в свое отражение в окне. Да нет, вроде на изможденного инвалида пока не похожа. Чего же он тогда место уступил-то? Может, настроение у него хорошее, к девушке на свидание едет, и со всем миром готов радостью своей поделиться?

А может, все намного проще? Может, действительно хороших людей намного больше? Просто обычно на них не обращаешь внимания? Просто доброта и отзывчивость кажутся настолько обыденными, что вспоминаешь о них только тогда, когда столкнешься с грубостью и хамством? Какая же она яркая и впечатляющая, грубость-то! Одного столкновения с ней хватает, чтобы помнить о нем днями, если не неделями. И все это время проходишь мимо тихой, неброской вежливости, не замечая ее. И появляются мысли, что вот так и надо в жизни — криком брать, а то ведь под асфальт затопчут.

Хорошо хоть не получается этим мыслям последовать.

Обычно я твердо верю, что хороших людей намного больше — когда сижу дома. Вот, кстати, и до дома, наконец, добралась.

Войдя к себе в квартиру, я сразу же заметила, что мигает лампочка автоответчика. Странно. Вроде, никто звонить не должен был. Ох не нравятся мне эти сюрпризы. Первым моим побуждением было пойти и прослушать сообщение, но словно что-то остановило меня. Новости и так прождали меня какое-то время — десять минут ничего не решат. Было бы что-то срочное, разыскали бы меня на мобильном.

Я неторопливо разделась, пошла на кухню, поставила чайник. Пока закипит, можно пойти послушать автоответчик. Господи, пусть это будет кто-то, кто просто ошибся номером. Ну не хочу я больше никаких неприятностей сегодня. Ладно, лучше пойти и узнать, что они там наговорили, а то воображу себе сейчас невесть что.

Я вошла в гостиную, направилась прямо к телефону и нажала на кнопку воспроизведения. После стандартного «Одно новое сообщение» (и на том спасибо, что только одно!) из динамика понесся скороговоркой Светкин голос.

— Танечка, тут у нас немножко все поменялось. У Олежки температура поднялась, надеюсь, просто простудился, но Бог его знает. В субботу на дачу мы точно не поедем, да и дома, пожалуй, не до праздников будет. Так что день рождения мой пока откладывается; как только мы поправимся, я тебе позвоню.

Отлично. Нет, просто великолепно. Всего несколько часов назад я отказалась пойти с ребятами в кино — из-за этого дня рождения. Может, сказать завтра, что у меня планы поменялись? Да нет, уже неудобно; я так настаивала на пятнице, так их всех уговаривала, да и билеты они уже заказали. Может, другим девчонкам позвонить, тем, с которыми мы к Светке собирались? Может, просто так в кафе встретимся, поговорим? Опять некрасиво получится: вроде мы и без нее прекрасно обойдемся — в ее-то день рождения — а она пусть с больным ребенком возится…

Замечательно. Значит, выходные придется мне провести дома — одной, судорожно придумывая, чем себя занять… да еще и после двух дней общения с Франсуа!

Засвистел чайник. Я медленно встала с кресла и поплелась на кухню. Там я, наконец, заметила следы утренней спешки: чашка с недопитым кофе — на столе, полотенце рядом валяется, сахарница возле мойки стоит (а крышка от нее где?), тапочки на полметра друг от друга разлетелись… Хорошо, хоть позавтракать не успела, а то бы еще и посуда грязная в мойке стояла. Нельзя сказать, чтобы я за порядком в квартире следила с религиозным фанатизмом — на выходные я и вещи могу повсюду разбросать, и посуда может у меня два дня копиться, пока я ее вымою — но когда вот так возвращаешься с работы, как-то это все в глаза бросается…

Я приготовила себе чай и села за стол, осматривая самое любимое место в своей квартире. И почему женщины так кухню любят? Вроде и работы там больше всего, и результаты у нее странные: приготовила кушать, затратив кучу времени, съели все максимум за двадцать минут, и что? Гора грязной посуды, и будто ничего и не делала. Так нет же, самое уютное место в квартире — кухня. Откуда бы домой ни вернулся — сразу на кухню. В гости кто-то пришел — на кухню. Телевизор на кухне — необходимый предмет интерьера, ведь большую часть времени проводим на ней, любимой.

Так, надо что-то поесть. Обеды на работе у нас, конечно, знатные, но даже на них весь день не проживешь, а я еще сегодня и не завтракала. Может, подобрею, когда поем. Как же мне ничего не хочется делать! Ну совсем ничего. До конца недели — ни одного светлого проблеска, ничего такого, чего хотелось бы ждать с нетерпением. А чем следующая будет лучше? Может, спать пойти? Тогда завтра хоть не просплю….

Стоп. По-моему, с утра у меня была замечательная жизнь. С тех пор не произошло ни одной катастрофы, ни одной трагедии, ни одного крушения… ну, надежд, например. Тогда откуда взялся этот кисель на стуле? Подумаешь, Франсуа приезжает! Не хватало еще раскисать до его приезда. Ах, он себя здесь добрым самаритянином воображает? Ах, он сюда приезжает, чтобы прививать вкусы и манеры недоразвитым аборигенам? Ах, он уверен, что ради очередного контракта все здесь на все готовы? Ну я ему покажу манеры — в частности недоразвитых аборигенок. Жаль, что зима кончилась, я бы ему организовала еще одну пешеходную экскурсию по городу часика так на три… И Сан Саныча — гидом. Пусть обсудят варианты зимних гардин, вносящих теплую ноту ожидания лета в белоснежный пейзаж.

А на выходные — напьюсь. За Светкино здоровье. По-моему, с Нового Года коньяк остался. И приготовлю себе, любимой, что-нибудь необычное, так и время пройдет. И праздники мы себе устраиваем сами!

Вот-вот, надо поесть. Кстати, что там по телевизору?

Решительно встав, я направилась к холодильнику.

Глава 2. Необычная работа

Ну, с ней не соскучишься, подумал я. Прислушиваясь к грохоту посуды на кухне, я осторожно пробрался в ванную, чтобы отдышаться и проверить заодно, не появились ли у меня седые волосы. У меня-то им, впрочем, откуда взяться? Но проведя рядом с ней последние три года, я уже понял, что с полной уверенностью могу ждать от жизни чего угодно.

Взять хотя бы вечную проблему воскресного вечера. Сколько раз нужно человеку наступить на грабли, чтобы смириться с неизбежностью того, что в ответ эти самые грабли стукнут его по лбу? Откуда в ней берется эта уверенность, что в один прекрасный день грабли устанут всякий раз вскидываться и давать отпор наступающему? И ведь не глупая же она, сама все прекрасно понимает. Не раз я слышал, как днем в воскресенье она бродит по квартире, бормоча себе под нос: «Нет-нет, сегодня никаких ночных бдений, а то завтра опять не встану». И что? Приходит вечер, и она вспоминает о существовании телевизора, или — еще лучше — о ней вспоминают друзья. Как можно часами просиживать перед этим дурацким ящиком, зевая и поглядывая на часы? Как можно столько болтать по телефону? И хоть бы интересно ей было, а то нет: вечно садится смотреть уже сто раз виденный фильм, который наизусть знает. Смысл-то в этом какой? Телефонные разговоры вообще выходят за пределы любого понимания. Я ведь все слышу: ее участие в разговоре сводится к «Да ты что?», или «Кошмар!», или «А ты что сказала?» — примерно каждые десять минут. При этом она перемещается по квартире, переставляет вещи с места на место — в общем, создает видимость полезной деятельности. Нет, чтобы прервать словоохотливого собеседника, сказать, что занята, напомнить, что завтра — на работу…

Что я уже только ни делал: и телепрограмму прятал (ну, наскучит же ей пультом щелкать!), и провод телефонный из розетки незаметно выдергивал (черт, еще ведь и мобильный есть — проклятие рода человеческого!), и звук в этом самом мобильном отключал (все равно он у нее где попало валяется — есть надежда, что вибрацию не заметит)… И что? А то же самое, что и вчера случилось.

Вчера, убрав из ее поля зрения все потенциально опасные предметы, я позволил себе немного расслабиться. Скорее всего потому, что, судя по выражению ее лица, она была весьма решительно настроена вести себя как взрослый, ответственный человек. Мог бы и вспомнить, что слова «ответственность» и «женщина» никак не рифмуются. Решимость и настойчивость присущи им только тогда, когда нужно добиться того, чего им безумно хочется (зачем хочется, и что с этим делать, когда перехочется — они будут разбираться потом).

После ужина она вымыла посуду и принялась курсировать по квартире. Это не вызвало у меня ни малейшего беспокойства — к такому ее вечернему моциону я уже давно привык. Я воспринимал эти блуждания как своеобразную подготовку ко сну: нужно осмотреть все свои владения, заглянуть во все углы, чтобы убедиться, что все везде в порядке — иначе, уже засыпая, она может подхватиться с воплем: «Вот черт, сумку забыла сложить!», и прощай спокойствие и сон на час-полтора. И все же не могу назвать эту часть дня своей самой любимой. Мне совершенно не обязательно держать ее все время в поле зрения, да и на глаза ей попадаться в моменты эдакой сосредоточенности вовсе ни к чему — поэтому и мне приходится перемещаться с места на место.

Кстати, всякий раз в такие моменты мне хочется заглянуть в глаза проектировщику таких домов и таких квартир, как та, в которой живет моя Татьяна. Гложет меня любопытство: откуда страсть-то такая к симметрии, к балансу, к уравновешенности? Квартира у Татьяны небольшая и абсолютно обычная: две комнаты (спальня и гостиная), кухня, ванная, туалет и коридорчик. Коридором его назвать язык не поворачивается, в сознании проектировщика он, должно быть, является той тоненькой перекладиной весов, к двум концам которой прикреплены две здоровые чашки, которые нужно уравновесить, иначе вся конструкция рухнет. При входе в квартиру сразу в этот коридорчик в четыре шага длиной и попадаешь. Он, пожалуй, и мерой безопасности тоже служит: два человека в нем разойдутся с трудом; поэтому гости входят в дом по одному, гуськом, и хозяева, прижавшись к стенке, имеют возможность отследить, чтобы в дом не прокрались нежелательные личности.

Почти сразу у входной двери, направо по коридорчику — дверь в гостиную. Это — самое большое помещение в квартире, и я не перестаю задаваться вопросом: зачем? Зачем людям такие большие гостиные: в гости друг к другу они ходят все реже, а если и ходят, то, как правило, очень небольшими компаниями, и сразу — шасть на кухню. Читают они в спальне, вечером полчасика, чтобы лучше засыпалось. Почти все время проводят они на кухне — и телевизор там уже обязательно стоит, и диванчик удобный… Так что же в гостиной-то делать?

Ладно, вернемся к балансу. Гостиная — самая большая комната, и вся остальная квартира — спальня, кухня и санузел — успешно ее уравновешивает. И ничего смешного. Зачем человеку большая спальня — он же там только спит? Зачем человеку большая кухня — он же там только ест (как предполагалось изначально)? Поскольку эти две комнаты служат удовлетворению двух самых важных жизненных физических потребностей человека, от которых никуда не деться, сделаем эти две комнаты примерно одинаковыми.

Стремление инженерной мысли к симметрии на этом не остановилось; спальня и кухня не только примерно одинаковы по размеру, они еще и расположены абсолютно симметрично в конце коридора, друг против друга. Вообще, конец коридорчика в Татьяниной квартире явно создавался под влиянием старинных русских сказок: направо — кухня, налево — спальня, прямо перед носом — ванная и туалет. «Направо пойдешь — довольство и сытость найдешь; налево пойдешь — покой и умиротворение найдешь; прямо пойдешь…». Дальше не помню.

Вот и пришлось мне лавировать за ней по этому симметричному лабиринту: она — в гостиную, я — за ней, она — на кухню, я — в спальню, благо оттуда вся кухня просматривается. Уж лучше бы она телевизор села смотреть; она — на диван, я — рядом в кресле пристроился, и можно пару часов передохнуть. И когда она уже угомонится?

Устав бродить по квартире, она подошла к компьютеру (кстати, вот чего он в спальне стоит?) и задумчиво уставилась на него. У меня все внутри похолодело. Господи, только не играть, только не играть! Я же тогда ее до утра за уши отсюда не оттащу! Фу, пронесло. Она зашла в Интернет — ага, погоду на завтра смотрит. Ну, похоже, все, явно дело ко сну. Я осторожно глянул на экран поверх ее плеча. О, еще лучше, завтра начинается потепление, похоже, зиме — которую она терпеть не может — пришел-таки конец. Это просто не может не улучшить ей настроение — значит, заснет скорее, ворочаться от всяких треволнений меньше будет.

Выключив компьютер, она отвернулась от него, и я с ужасом увидел у нее на лице оживленное, почти вдохновенное выражение. По-моему, я что-то пропустил. Теплу она радуется — это понятно; но ведь это будет завтра, откуда сегодня-то такое воодушевление?

Чтобы ответить на мой безмолвный вопрос, ей понадобилось не более десяти секунд. Бодрым, решительным шагом — словно видя перед собой цель жизни — она направилась к платяному шкафу. Нет. Нет-нет-нет-нет! Катастрофа. Стихийное бедствие. Неуправляемая сила природы. Теперь, пока все не перемеряет, не успокоится. И вещей-то у нее немного, но когда она начинает примерять одно с другим, потом с третьим, потом третье — с пятым… Кто сказал, что комбинаторику изобрел Лейбниц? Он ей просто название дал. Женщины ею с незапамятных времен пользовались, не утруждаясь терминами и правилами: кто бы еще умудрился на трех составляющих — картошка, соль, растительное масло — составить книгу под названием «О вкусной и здоровой пище в период экономического кризиса»? Так, теперь можно некоторое время не беспокоиться о том, что она может на меня наткнуться. Теперь можно сесть здесь, возле компьютера, и слиться с интерьером. Да и это — не обязательно; засветись я сейчас, как новогодняя елка, она меня все равно не заметит.

Перед зеркалом она крутилась примерно час. Выбрав, наконец, что ей завтра надевать, она закрыла шкаф и пошла на кухню. Так, похоже, разгулявшаяся стихия успокаивается. Сейчас чайку попьет и спать… Подождите-ка, а что у нее в руках-то было? Плащ?!

На кухне что-то загремело. В мгновенье ока я пронесся по спальне и коридорчику (благо, пару шагов всего-то) и замер на входе в кухню.

Гладильная доска. Плащ на ней. В руках — утюг, словно лом стенобитный. На лице — выражение, с которым берут занятую неприятелем крепость одной молниеносной атакой.

Молниеносная атака растянулась еще на час. Ну если не сдается эта крепость, чего головой-то — раз за разом — в стены биться? Отступи, перемени тактику, зайди с тыла, подкоп, что ли, пророй… Возьми не числом, а умением. Нет, пыхтит над этой чертовой тряпкой — пар уже из ушей идет, что у твоего утюга — да еще и бормочет что-то о диких животных… себя, что ли, царицей саванны вообразила? Так, пора принимать меры, иначе завтра она целый день в истерике будет биться, а мне ее успокаивай.

Как же мне ее убедить-то? Проспит завтра? Так она и сама это уже знает, вон чертыхается вполголоса. На работу опоздает? Тоже не в первый раз — соврет что-нибудь: ключ в замке застрял, или кран в кухне сорвало. Без завтрака останется? Да она и так ест, как цыпленок; желудок, наверно, уже в кулачок стянулся — до обеда и не заметит, что пустой. Что голова будет болеть? Что бледная будет от недосыпа? Нет, таблетки от головной боли у нее всегда под рукой.

Насколько мне было бы проще, если бы я мог читать мысли у нее в голове и периодически вкладывать туда свои. Жили бы мы с ней душа в душу — в полной любви и взаимопонимании. Но нет, извольте догадываться, о чем она думает, по выражению лица и влиять на нее незаметно, исподволь, волнами подкатывая к ее сознанию правильные мысли — так, чтобы она их за свои приняла. Да еще и запасные варианты продумывать — вдруг выражение ее лица разгадал неправильно.

Стоп. Что это там за идея про бледный вид промелькнула? Вот это, пожалуй, перспективно. Скажи ей, что завтра она от перенапряжения в больницу попадет — и ухом не поведет; но внешность — это совсем другое дело. Сосредоточившись, я принялся мысленно рисовать два образа, пристально глядя на нее и подталкивая эти образы к ее сознанию. С одним не было никаких проблем: я просто представил себе ее лицо таким, каким она видит его утром в зеркале, когда считает, что процесс нанесения боевой раскраски успешно завершен. Со вторым… я, пожалуй, слегка перестарался. Припухшие веки, мешки под глазами, да и сами глаза — красные, землистый цвет лица, щеки обвисли, волосы тусклые висят лохмами… Ничего-ничего, быстрее подействует. К каждому образу я прикрепил коротенькую мысль: к первому — «Восемь часов сна», ко второму — «Меньше семи часов сна».

Она замерла, нахмурившись. Поморгала. Встряхнула головой. Критично глянула на плащ. Махнула рукой. Отключила утюг. Убрала гладильную доску. Метнулась в спальню. Метнулась в ванную. Назад в спальню. Уф, угомонилась, наконец.

Теперь у меня есть семь часов (почти), чтобы восстановить силы. Не могу сказать, чтобы отдохнуть — даже в это время тишины и спокойствия мысли в голове крутятся, как заведенные. Вспоминается весь прошедший день, все его наиболее яркие моменты, думается о том, что я сделал не так, и как избежать подобных ошибок в будущем (как будто она не придумает что-то новенькое!) — просто думается, думается, думается… О том, например, почему мне достался такой подарок, как Татьяна. Почему другим удается жить рядом с людьми, которые в состоянии мыслить здраво и самим о себе заботиться в мелочах повседневной жизни? И сколько мне еще с ней биться, пока она станет вот таким здравомыслящим человеком? И смогу ли я хоть когда-то не думать о том, что живу на пороховой бочке — не отрывая глаз от запального шнура, который вспыхивает, когда ему заблагорассудится, и всякий раз мне нужно хоть наизнанку вывернуться, но потушить его… Скучать мне, конечно, не приходится, да и опыта такая сумасшедшая жизнь дает намного больше, но как же иногда хочется, чтобы вспышки эти не такими спонтанными были, чтобы не нужно мне было жить в постоянной боевой готовности, чтобы оставалось время вокруг себя оглянуться, пейзажем полюбоваться, о вечном подумать…

О, будильник прозвонил. Естественно, никакой реакции. Как и следовало ожидать. Ладно, у него есть еще две попытки. После второй подключусь и я. Так, второй звонок. Ноль внимания. Ладно. Нужно подготовить почву для третьего.

Я принялся чуть подергивать за ее подушку. Так ее, конечно, не разбудишь, но чувство дискомфорта возникнуть должно. А тут и третий звонок будильника подоспеет. Вот он, подоспел — безрезультатно. Хмурится, губами жует, желваками играет — но спит. Мысли ей сейчас внушать бесполезно — за сны примет. Потрясти ее я не решался — еще инфаркт от испуга приключится. То же самое, если прикрикнуть — заикой сделается. Одеяло с нее осторожно стащить — так холодно еще, простудится. А если на нее подуть? Ну, конечно, решит, что во сне на пляже нежится, под ветерком-то с моря. А если в ухо? Ветер в ухо — это неприятно. Ладно, попробуем.

Она хрюкнула, заворочалась, пару раз тряхнула головой и раздраженно пробормотала: «Да встаю-встаю» — слава Богу! — и снова замерла. Ну, все. За три года что я только не перепробовал, все — бесполезно. И мысли разумные навевал, и ужасы всякие нашептывал, и волосы шевелил, один раз даже водой чуть-чуть побрызгал — и все равно всякий раз приходилось ждать, пока она сама проснется. А сегодня и подавно — сознание ее еще с вечера утвердилось на семи часах здорового сна. Я знал, что теперь произойдет — но знал также, и что мне делать. Я осторожно выбрался на кухню и принялся ждать неизбежного.

Через полчаса тишина в квартире взорвалась бешеной активностью. Охнула Татьяна. Затем охнула кровать. Стукнули о пол босые ноги и тут же затопали в сторону ванной. Понятно, тапочки нам надевать некогда, мы морозов не боимся. В ванной зашумела вода. Сейчас мне за ней следом ходить незачем, да и не безопасно это. С тем, как она будет сейчас метаться по квартире — снесет на полном ходу и не заметит. Лучше я здесь посижу, в укромном месте между холодильником и диванчиком, здесь она на меня точно не наткнется. Посижу и подожду того момента, когда мне уж точно вмешаться придется. И момент этот наступит скоро — по опыту знаю.

В ванной раздался глухой стук (дважды), и спустя мгновенье оттуда до меня донесся бессловесный отчаянный вопль. Шум воды стих. Рывком распахнулась дверь. Торопливый топот ног в спальню. Что-то зашуршало. Опять зашуршало. По-моему, подпрыгнула два раза, наверное, джинсы надевает. Треск «молнии». Опять топот ног. Влетела в кухню. Осматривается вокруг дикими глазами. О, вот он — мой момент.

В те дни, когда она не слышит звонка будильника и носится потом по квартире, пытаясь наверстать упущенное время, всегда наступает момент, когда нужно вспомнить о книге «Законы Паркинсона», в частности, главу из нее под названием «Закон миссис Паркинсон». В ней говорится о том, что, вскипев после первой неприятности, произошедшей утром и — уже или вообще — не зависящей от нас, всю последующую цепь несчастий и катастроф мы генерируем сами. В такой момент нужно остановиться и сделать три глубоких вздоха. Или три коротких вздоха. Или просто на мгновенье закрыть глаза. Все что угодно — лишь бы разорвать эту цепь нервных движений и суматошных метаний. И в такой-то момент ей и нужен я. Именно поэтому я и сидел здесь, на кухне, тихо забившись в тесное пространство между холодильником и диванчиком и копя энергию. Потому что в такой момент ей нельзя ничего нашептывать, ей нельзя подсовывать нужные образы — в нее нужно выпалить короткой, сконцентрированной волной чистого внушения: «Три глубоких вдоха».

Не было еще случая, чтобы этот способ не сработал, хотя нашел я его не сразу — боялся так резко на нее воздействовать. Но, в конечном итоге, он оказался очень действенным; ведь дают же человеку, бьющемуся в истерике, пощечину. Вот и я придумал такую вот психологическую оплеуху. Вроде успокоилась. На завтрак она, конечно, уже рукой махнула — как я и предполагал. Но лицом своим занялась (черт, надо было вчера тот первый, очаровательный образ попроще рисовать!) и даже свитер, задом наперед надетый, сама заметила. Слава Богу, не придется ее опять к зеркалу подталкивать.

С одеждой неприятности у нее случаются редко, но бывает. Если еще летом майку впопыхах шиворот-навыворот натянула, это — полбеды. В любой подъезд заскочила и мгновенно переодела ее. Но однажды она умудрилась вообще забыть юбку надеть! И даже туфли надевая, вниз не глянула. Так наощупь ноги в них и всунула. Что прикажете делать? Пришлось ей каблук подбить, чтобы нога подвернулась — тут уж, хочешь — не хочешь, вниз посмотришь. В общем, вышла она тогда из дому в приличном виде, и даже по улице первое время шла осторожно — вдруг опять что с каблуком.

Вот умница, сама еще раз три вдоха сделала! Вот умеет же правильные выводы делать, когда захочет. Теперь — рутинная литания при выходе из дому: «Небрежно закрыть дверь значит тяжко и долго работать, чтобы восстановить все украденное». Так, все закрыла и даже проверила. Молодец. Пока ждет лифт, еще одна литания — покороче, но посерьезнее: «Бежал — споткнулся — упал — очнулся — гипс».

Ну вот и выбрались из дому. На улице мне с ней всегда и легче, и — одновременно — труднее. На улице всегда есть люди, и на людях она ведет себя куда сдержаннее. Она очень не любит привлекать к себе внимание, поэтому и ходит осторожнее, и руками не размахивает, и говорит очень мало — значит, больше времени остается думать и поддаваться моему влиянию. Но, с другой стороны, в окружении незнакомых людей она обычно тут же замыкается в себе, словно на подводной лодке все люки задраили, достучись потом до нее.

Вот как сейчас, взгляд отрешенный, губы поджаты, уже не идет, а почти трусцой бежит; опять занервничала. Ладно, возвращаемся к миссис Паркинсон. Прервав цепь следующих одно за другим несчастий, следует вывернуть каждое из них наизнанку и убедиться, что изнанка эта — серебристо-сияющая. Блузка любимая порвалась? Отличный повод купить новую. Соседка накричала, а ты в ответ и слова-то не нашла? Прекрасно, ты в скандале проявила достоинство, а она — склочный характер. Зарплату задержали? Замечательно, целее будет. На работу проспала…? Ну, светлые стороны этого события ей нужно просто напомнить, она их все сама прекрасно знает.

Ну вот, вроде и просветлело личико-то. А тут и маршрутка подошла.

Народу в ней сегодня действительно немного, и мне вовсе не обязательно держаться к ней поближе, следя за тем, чтобы ее не очень толкали. В транспорте меня мало беспокоит то, что она может на меня наткнуться; в этой толчее все и так друг в друга тыкаются — особенно на поворотах. Но сейчас я могу просто стоять в двух шагах от нее и наблюдать за ней.

Мне нравится смотреть на нее, когда она вот так задумается. Раньше я тревожился, когда она глубоко уходила в свои мысли. Я ведь до сих пор не знаю, что у нее там вертится — в этих мыслях-то. Только догадываться могу. Может, вспоминает все обиды, перебирает в уме все неприятности, накручивает себя — вот так злость в человеке и копится. Но потом я успокоился. Лицо у нее в такие моменты какое-то… особенное. О чем бы она ни задумалась, видно, что уходит она тут же в нечто абстрактное, как-то сверху на события смотрит, по полочкам их, что ли, раскладывает — уходит как-то от мелочности своего мира. Глаза светлеют, легкая улыбка на губах появляется. Явно на душе ей лучше становится. И без всяких посторонних внушений.

Мне нетрудно понять, почему она не любит привлекать к себе внимание. Потому что внимание на нее действительно обращают. Особенно, когда она смотрит вот так — широко раскрытыми серыми глазами — куда-то вдаль, и по лицу видно, что видит она там что-то светлое.

Хороша моя Татьяна, когда замирает в неподвижности. Росту в ней — метр шестьдесят, не больше; и все остальное этому росту соответствует. Руки-ноги — маленькие, плечи — узенькие, как и талия, — пальцами обхватишь. Фигурой она вообще скорее на девочку-подростка похожа, а не на взрослую женщину. Лицо — продолговатое и худощавое, никакой славянской широкоскулости и в помине нет. Брови, темные и тонкие — вразлет, нос — обычный, не прямой и не курносый, самый обыкновенный аккуратный такой носик. Губы тоже — в самый раз к ее лицу подходят: не пухлые, чувственные, но и не в тонкую ниточку вытянуты. Если бы еще не поджимала она их так часто. Волосы у нее, как и брови, темные и прямые, ниже плеч спускаются. Я уже давно заметил, что она с ними ничего не делает: не завивает, не укладывает — слишком непослушные. Дома, когда убирает, завернет их в пучок на затылке — так если полчаса тот пучок продержится, и то хорошо.

Глаза у нее — серые, и не просто серо-голубые, в зависимости от погоды, а какие-то серебристо-серые, лучистые. Рядом с темными волосами и бровями, темными же ресницами — не длинными, но мохнатыми — глаза эти просто притягивают к себе взгляды. И поскольку из-за роста своего небольшого почти на всех ей приходится снизу вверх смотреть, то глаза эти распахиваются на того, кто к ней обращается, как два окошка. Без занавесок. И все-то в них видно — каждая мысль, каждое чувство… Вот и пришлось ей научиться маски на лицо надевать — с глазами нарисованными — да почаще вдаль смотреть.

Когда не шевелится Татьяна, есть в ней что-то от статуэтки античной. Все тело замерло в гармонии, голова чуть откинута, словно взлететь ей хочется, на лице — ожидание чего-то необыкновенного. Но кто-нибудь когда-нибудь пытался представить себе богиню греческую, в мраморе запечатленную, которая вдруг с места стронулась и пошла вперед размашистым шагом? Вот так и Татьяна. Ходить она не умеет, только бегает, причем ноги у нее вечно за головой не успевают. Вот так и носится везде, вперед наклонившись — а мне каждый день литанию ей петь про переломы. Да еще и руками при этом размахивает, как мельница ветряная. Нет уж, мне намного спокойнее, когда она не двигается. С дороги у нее вечно отскакивать не надо, расслабиться можно, на нее полюбоваться, да и на окрестности тоже…

— Девушка, Вы не могли бы передать за проезд?

Да святые же отцы-архангелы, будет у меня хоть минута покоя в этой жизни?!

Она вздрогнула. Моргнула. Оглянулась вокруг. Вернулась в реальность. Ох, что-то не нравится мне ее лицо. Видно, только что о высших ценностях думала — сейчас начнет за справедливость бороться.

— Вы предлагаете мне отнести деньги водителю?

— Если Вам не трудно.

— А вам не трудно самому это сделать?

— Я боюсь Вас случайно толкнуть.

— Попросите передать деньги тех, кто сидит.

Ну все, сейчас начнется. Последующую реакцию собратьев-пассажиров предсказать нетрудно. И что мне делать? Вмешиваться в скандал напрямую я не могу — только масла в огонь подолью. Они вон и так уже все к ней повернулись.

— Парень, давай я передам, если этой два шага сделать трудно.

Интересно, почему людям всегда нужно оскорбление унижением приправить? Почему, совершив нормальный поступок — она же сидит, ей действительно легче деньги эти передать! — нужно обязательно обставить его так, что ты — молодец, а другой — подлец? Так, все, придется вмешиваться, а то у нее вон уже губы дрожат. Сейчас отнесет эти деньги, и будет потом полдня мучиться — думать, что нужно было сказать.

Я молча взял у парня деньги и пошел вперед, к водителю.

— Вот такие-то с утра тебе настроение и перепортят, — донеслось до меня сзади.

Опять не понимаю. Ну ведь все уже, все — конфликт исчерпан. Почему людям нужно сбиться в кучу и доклевать-таки слабого цыпленка до конца? Бросить-таки вслед пару реплик, выплеснуть-таки благородное негодование, заставить-таки всех услышать свой непреклонный голос? Чувство единения у них потом, что ли, возникает: я — с народом, я — как все?

На обратном пути, проходя мимо нее, я услышал сдавленное «Спасибо», но глаз она не подняла. Ну, ладно-ладно, обошлись малой кровью, вон уже подъезжаем.

Выйдя из маршрутки, она встряхнулась, вся подобралась — так, понятно, к выходу на сцену готовится, в роль входит. На лицо надела в меру раздраженно-деловое выражение, походка — такая целеустремленная; значит, настраивается врать про замки или краны. Сейчас точно по лестнице пешком пойдет, на месте ей уже не стоится.

Зайдя в офис, она быстренько шмыгнула на свое место и — зырк-зырк — глазами по сторонам. Ну сейчас-то чего уже напрягаться? Можно подумать, что она сама не знает, что все вокруг уже давно поняли, что ждать от нее безукоризненной дисциплины — это то же самое, что от рыбы ждать соловьиной трели. Ну не умеет она жить по расписанию, так что теперь? Если всех таких работников увольнять, так сначала нужно производящую роботов промышленность развить до невиданных высот. Роботы, кстати, ломаются чаще, чем люди, а чинить их кому? Другим роботам? Бывают, конечно, дни, когда она попадается шефу под горячую руку; но если бы сегодня был такой день, он бы ее уже при входе на ковер вызвал.

Так, уселась, компьютер включила, теперь сводку боевых действий у коллеги принимает. Нет, пожалуй, покручусь я возле нее еще немного, пока она совсем успокоится.

Проще всего мне находиться рядом с ней на улице, но и в офисе тоже неплохо. Места там хватает, просторно, есть куда отступить, чтобы меня с ног не сбили, да и народа там крутится предостаточно. Обычно я устраиваюсь возле кофеварки у входной двери, туда они все подходят не так часто, и уж никогда — большой толпой, но сегодня мне туда еще рановато. Обзор оттуда хороший, но если что случится, пока я до ее стола долавирую, она уже что-то натворит…

Что она делает? Нет, ну что она делает? Зачем, разговаривая с Галей, руки-то на клавиатуру опускать? Она же не умеет говорить, не шевеля руками! Сейчас… Ну все, ткнула-таки пальцем куда-то. На экране появилась абсолютно незнакомая мне картинка — ей, между прочим, тоже, в чем я ни секунды не сомневаюсь. Сейчас начнется.

Она повернулась, наконец, к своему компьютеру, и на лице ее словно слайды замелькали. Деловая озабоченность сменилась настоящей (значит, тоже не знает, что теперь делать). Затем на лице ее вспыхнула было надежда, и она быстро глянула на Галю — надежда схлынула, уступив место отчаянию (ну, конечно, Галя уже своими делами занялась). Отчаяние быстро сменилось смирением, и она неохотно повернула голову в сторону стола в самом дальнем углу (да, дорогая моя, нечего было пальцами размахивать — теперь придется доктора звать). То, что этот стол сегодня пустует, мы увидели одновременно. Черт! Теперь уже не доктор, теперь уже реанимация потребуется!

Лицо ее застыло в маске отчаянной решимости. Когда у Татьяны появляется такое выражение, я чувствую себя так, словно на меня несется табун диких мустангов, и мне нужно остановить его. Стоя на краю обрыва.

Она склонилась над клавиатурой, прищурившись и внимательно разглядывая клавиши. Затем она принялась водить пальцами над верхним рядом, неуверенно дергая ими от одной клавиши к другой. Что она…? Только не это — только не это — только не это! Ну пусть хоть ручку возьмет, записывает, что за чем нажимает. Ей же сейчас не к Гале за помощью, ей же к шефу придется идти с докладом, чтобы Алешу срочно разыскивали! Что же мне делать? Может, ей со стола что-нибудь сбросить? Ну испугается, ну подпрыгнет, но хоть технику ломать перестанет. Может, Галю подтолкнуть, чтобы на нее глянула? Это, конечно, уже за все рамки выходит, но если очень нужно…

В отчаянии я глянул на Галю… и вот оно — спасительное решение. Главное — отвлечь внимание неистовых мустангов. На столе у Гали исходила парком чашка кофе. Для Татьяны этот запах — словно валерьянка для кота.

Я метнулся к столу со спасительным напитком, занял стратегическую позицию — присел так, чтобы голова моя оказалась на уровне чашки, а чашка — на прямой линии между мной и Татьяной — и подул. Галю тоже, конечно, зацепило, но это — такое дело: мало ли кто дверь открыл, и сквознячком потянуло. Она даже глаз от экрана не отвела.

Татьяну же словно током электрическим ударило. Она резко выпрямилась, голова ее рывком повернулась в сторону божественной амброзии, глаза засветились фанатическим блеском. Слава Богу, она сегодня не завтракала! По-моему, она об этом тоже вспомнила.

Она тут же встала и направилась к кофеварке. Я решил остаться на своем посту у компьютера, на всякий случай, не бегать же за ней туда-сюда! Она сварила кофе, повернулась лицом к комнате, прислонилась к столу и сделала первый глоток. Зажмурилась — нужно было за ней пойти; точно мурлычет сейчас от удовольствия, как кот. Она неторопливо вернулась к своему столу, села и принялась — медленно-медленно, маленькими глоточками — отхлебывать черную жидкость. На лице ее расплылось выражение полного довольства миром; что-то из серии: «Ах, семь бед — один ответ».

Вдруг она вздрогнула, моргнула и — не успел я даже охнуть — нагнувшись, нажала что-то на системном блоке. Уй…

Ты смотри, заработало. Определенно, на магические деяния Алеши она обращает больше внимания, чем я.

И в тот момент я понял, что у меня есть небольшая передышка. Я заработал ее — непосильным трудом! Сегодня еще и полдня не прошло, а я уже весь взмок. С такими темпами меня не то что надолго — меня и до вечера не хватит. Правду говорят, что нужно прислушиваться к поговоркам — они являются плодом человеческого опыта. «Понедельник — день тяжелый». Это я слышал не раз. Не каждый, слава Богу, понедельник, но почему-то, когда на тебя со всех сторон валятся проблемы в любой другой день, это не вызывает такого прилива чувств. Пойду-ка я посижу в уголке. Вон уже бумажками зашуршала, мышью заерзала — до обеда, надеюсь, доживем без катаклизмов.

Дожили. И даже обед пережили. Интересно за ними во время обеда наблюдать. Я уже давно заметил, что у большинства людей настроение, моральный дух, работоспособность — а ведь далеко не все киркой или кузнечным молотом работают — напрямую связаны со степенью наполненности желудка. Споров нет, еда абсолютно необходима для жизнедеятельности организма; в этом смысле организм человеческий химическую фабрику напоминает. Но что же они столько столетий спорят: что, мол, первично — дух или тело? Что же из них может быть первичным, если живут они в обнимку? Разъедини у человека душу с телом, и что получится? Душа — объект эфемерный, ей оболочка нужна, чтобы на земле удержаться, иначе взлетит к высотам, как пар невидимый, да и развеется там. А тело без души рухнет, как дом, из которого главную несущую стену изъяли. Вот так и получается: нашла душа свое тело, устроилась в нем, да и запустила все нужные химические процессы. О чем спорить-то? Точно так же можно спросить: «Кто важнее — дом или хозяева?». Не существует их друг без друга. Дом без хозяев зданием станет, а хозяева… чего же они тогда хозяева?

Ладно, это я отвлекся. После обеда они все подобрели, глаза загорелись благодушием, умиротворением, чувство единства появилось, и, конечно, терять его не хочется: кто-то и предложил всем вместе в конце недели в кино сходить. Как же важно нужную идею в нужный момент высказать — вот и рождаются тесные, сплоченные коллективы; вот так и достигаются наилучшие результаты с наименьшими потерями энергии на убеждение,… напомнил я сам себе. Кстати о потерях, что это моя Татьяна занервничала? Она что, с ума сошла? Кто же это пойдет в пятницу, после работы, в кино? Сама ведь еле домой доползает — с одной мыслью: выспаться. Ах, да, ей ведь в субботу к подружке на день рождения идти. Да, не любит она становиться перед выбором, не любит. Ей бы так, чтобы везде поспеть, во всем приятном поучаствовать — или уж пусть за нее судьба решает. За нее и решили. Ничего, Татьяна, посмотрим мы с тобой этот фильм позже, но зато дома, в уютном кресле — так и мне спокойнее будет.

Когда после обеда ее вызвал к себе шеф, я даже обрадовался. О конфликтах в таких разговорах можно не беспокоиться — уважает она его, да и есть за что. Очень умная личность. Все дела в голове держит — и не просто память у него хорошая; из этого невероятного скопища информации постоянно у него идеи интересные рождаются. А дальше еще лучше: ни одна идея в устах его приказом не звучит — он ею перед подчиненным, как морковкой, помахивает, чтобы у этого подчиненного глаза разгорелись, и потом ему нужно всего лишь добавить: «Давай, вот так попробуй». И дает попробовать, ежеминутным контролем глаза загоревшиеся не тушит…

Я сначала даже идти за Татьяной к нему в кабинет не хотел — тесно там так, что мне и приткнуться-то негде — но потом передумал. Нужно послушать, что он там еще придумал; если развивать его идею придется, лучше мне понимать, о чем речь. Я у двери постою: там и слышно все будет, и она — прямо у меня перед глазами. На всякий случай.

Не успел я еще подойти к двери, как услышал: «Франсуа». Ого. Когда он там приезжает? В четверг? Значит, на интенсивную терапию у меня есть два дня. Не густо. Случай уж больно тяжелый. А уезжает когда? В понедельник. Значит, перерыв будет — на выходные; ничего, восстановимся. О, молодец, во вторник выходной отвоевала. Ладно, не в первый раз нам от этого типа отбиваться.

Не могу сказать, что Франсуа Дювер мне нравится, но почему он ее в такую депрессию вгоняет — это выше моего понимания. Встречались мы с ним одновременно — я при всех разговорах, конечно, присутствовал, иногда даже рядом с ней становился, чтобы за ним понаблюдать, вряд ли пропустил что-то за спиной. Не понимаю. Мне он напоминает муляж: гамбургер такой на магните, который на холодильник крепят. Глянешь на него — слюнки текут: яркий, сочный, аппетитный… А прикоснешься — пластмасса пластмассой. Ведет он себя безукоризненно: вежливый, улыбчивый, галантный, да и дело свое знает, время рабочее на пустую болтовню не слишком тратит. Чего же она так злится? Ладно, в четверг еще раз присмотрюсь.

Она уже, конечно, причислила себя к лику мучениц международного бизнеса. Вон сидит — надулась, как мышь на крупу. С Галей уже, естественно, договорилась, всю текучку на нее перебросила, а подготовкой документов для встречи заниматься нам ох как не хочется. Судя по ее лицу, ей сейчас хочется заснуть и проснуться ровно через неделю, чтобы Франсуа просто ручкой перед самолетом помахать. Так, это нужно поломать. Если она сейчас делом не займется, то нервный срыв ей обеспечен до его приезда. Главное — начать, главное — начать, Татьяна… Затем подключится упорство. Жить по расписанию она, конечно, не умеет; поэтому ей труднее всего между большими делами. Начало таких дел ей лучше не планировать — обязательно все переменится. Если окна решит в субботу помыть — в субботу будет дождь. Если в парикмахерскую решит в среду пойти — все кресла будут заняты. Если поход в банк на пятницу запланирует, чтобы кредитку перевыпустить — там сбой в компьютерной программе обязательно будет. Ей на все время нужно — чтобы созреть, прийти в нужное настроение: вот прямо сейчас — или никогда. И тогда у нее все получается, любое дело словно само с места сдвигается. Но если уж она начала что-то — дальше за нее можно не беспокоиться: обязательно закончит, не выдохнется, не бросит на полдороге, не отложит. В этом отношении она — словно бульдог: если уж вцепилась во что-то зубами, то не успокоится, пока не дожует.

Так и есть, с работы ушла, когда все первичные материалы на завтра подготовила. На полтора часа позже всех. Точно бульдог. Или тетерев. Когда она вот так работает, ничего вокруг себя не слышит и не видит. Клацает, клацает, клацает, мышью по столу возит — и вдруг замерла. На экран нахмурилась, губы поджала, потом покачала головой, хмыкнула, губами пожевала, за нос себя подергала, и опять что-то клацает.

Так, судя по ее лицу, последнюю страницу распечатывает. Сложила их все в стопку, вздохнула, оглянулась по сторонам… Охнула, взгляд на часы — и завертелась в вихре движений. Одной рукой технику выключает, другой — сумку схватила, расческу там, наверно, нашаривает. Все — домой.

Выйдя вслед за ней из офиса, я предвкушал поездку домой. Маршрутки опять уже полупустые — можно будет за ней просто понаблюдать. Посмотреть, как ныряет она в свой мир, ускользая от неприятностей, как светлеет ее лицо…

Видно, новости о Франсуа оказались слишком неприятными, что-то не светлеет у нее лицо. Никак не сойдет с него усталость. И глаза что-то вдаль не смотрят, то и дело опускает она их на мальчишку, перед ней сидящего. Ах, вот оно что! Да ты же только что целый день сидела! Сиденье в этой маршрутке, что ли, мягче? Или дело в принципе — мальчик тетеньке место не уступил? А может, просто за окном — темно, и смотреть там не на что, и, опуская глаза, она думает о чем-то совершенно другом? Ладно, сейчас проверим.

Я рывком открыл люк в крыше маршрутки. Мальчишка возле нее автоматически вскинул голову.

— Девушка, присаживайтесь, пожалуйста, мне скоро выходить.

Похоже, я ошибся. Вон на лице уже возмущенное негодование кипит, вежливой улыбкой чуть прикрытое. И чего она возмущается-то? В век поголовного равноправия мальчик вспомнил, что он — мужчина, что ему положено быть сильным и выносливым, так порадуйся за него, дай ему возможность почувствовать себя джентльменом. Нет, сейчас отнекиваться начнет.

— Да нет, спасибо.

— Садитесь-садитесь, уступить место такой красивой девушке — одно удовольствие.

На какое-то мгновенье она растерялась. Затем черты ее лица начали укладываться в противотанкового «ежа». Отношение этих женщин к комплиментам у меня вообще в голове не укладывается. Ведь нравится же им, когда ими восхищаются: чуть ли не четверть отведенного им в жизни времени тратят они на одежду, макияж, маникюр, парикмахерскую, кремы всякие с духами; утром из дому не выйдут, пока отражение в зеркале не доведут до полного совершенства. К чему столько усилий, если — стоит кому-то вслух оценить их плоды — из всех частей тела иголки на полметра во все стороны выскакивают? Ведь до чего уже дошло: утром, перед зеркалом сами себя уговаривают: «Я — самая обаятельная и привлекательная», но если такое мужчина скажет — в пяти словах семь смертных грехов услышат. Когда на работе их за удачно завершенный проект похвалят, радуются, по праву собой гордятся; но скажи им, что смотреть на них — одно удовольствие, голову откусят. Вон и мальчик этот почувствовал, что лучше — молчать; в ответ на ее «Благодарю Вас», с заоблачных высот сброшенное, кивнул и опять в свою музыку углубился. Вот так он и запомнит, что комплименты нужно говорить только тогда, когда ему поругаться захочется.

Она, правда, тут же успокоилась. Села, в окно уставилась, и начало, наконец-то, лицо светлеть. Может, действительно сесть хотела, и я все правильно сделал? Ладно, уже неважно. Она все равно уже в свой мир ушла, об обороне своей — никому не нужной — забыла, о высоком думает. Да и до дома уже недалеко.

Дома нас встретила лампочка автоответчика — мигает, словно сигнализация при аварии. Неужели еще не все на сегодня? Она дернулась было к телефону, но я мысленно забормотал: «Не спеши — не спеши — с этим успеется — разденься сначала — отдышись», выстреливая в нее каждой фразой. Вроде послушалась. Пошла на кухню, чайник поставила. Выдержит, пока он закипит? Ну да, конечно, выдержит она!

Слушая вместе с ней сообщение подруги, я внимательно следил за ее лицом. Что-то мне это не нравится. Оно… словно потухло; так в большом зале свет выключают — накатывает темнота рывками, от одного ряда ламп к другому. Вот так и у нее: плечи поникли, улыбка угасла, лицо опустилось, а потом и глаза — ясные, лучистые — закрылись.

Вот в такие моменты и говорят о последней капле или последней же соломинке… Нет, последняя капля мне больше нравится — там ничего не ломается. Как и у большинства людей, у Татьяны — два внутренних мира: один — верхний, другой — нижний. В верхний устремляются они, когда все вокруг светло и радостно, и душа поет; в нижний обрушиваются, когда все вокруг кажется им беспросветной черной мглой. Интересно, как часто они задумываются над тем, что душа их пребывает там, куда они сами ее и отправляют? В отличие от большинства людей, Татьяна намного чаще уходит в свой верхний мир. Из него на грешную землю сама жизнь людей выдергивает, хочешь — не хочешь, возвращайся; а вот из нижнего, мрачного, мира человек может только сам наверх выкарабкаться. Как же я не люблю эти моменты, благо, хоть редко они случаются. Когда Татьяна с головой уходит в темноту, я чувствую себя совершенно бессильным: ни помочь ей, ни достучаться до нее не могу. Остается только ждать, пока она оттуда вынырнет, и говорить при этом самому себе: «Она — сильная, она не утонет, ее так просто не возьмешь».

Засвистел чайник. Она встала и медленно пошла на кухню. Похоже, кризис прошел. В двери она остановилась и принялась осматриваться. Поморщилась — а, беспорядок заметила. Я специально ничего не трогал; пусть хоть на это отвлечется. Может, убирать начнет? Нет, не начала — значит, кризис-то прошел, но состояние больного еще неустойчивое. Ладно, забьемся пока в любимый уголок между холодильником и диванчиком — посидим, подождем; она меня не подведет.

Сделала чай, села с чашкой к столу… Сгорбилась, глаза в чашку уставила, ложкой в ней еле-еле шевелит. Ну-ну, терпения мне не занимать. Давай, Татьяна, ниже нижнего мира уже некуда; теперь тебе одна дорога — наверх. Барахтайся, колоти вокруг руками и ногами, карабкайся к поверхности — а там и я помогу, хоть и не слышишь ты меня сейчас.

Она вдруг подняла голову и прищурилась, глядя прямо на меня. Вот черт! Так, без паники, простое совпадение — мы просто одновременно об одном и том же подумали. Вот оно — включает моя Татьяна свет в обратном порядке: в глазах чертики запрыгали, щечки подобрались, ямочки на них заиграли, губы сложились в бесшабашную усмешку, сама вся на стуле выпрямилась. Ложкой в чашке заколотила, словно крем взбивает. Сделала глоток, вскочила, метнулась к холодильнику, схватила там что-то, потом — к плите….

Ну, слава Богу, пошло дело на поправку.

Глава 3. По ту сторону объектива

Я честно убила эти два дня.

Я убила эти два дня на то, чтобы подготовить все документы безукоризненно. Я убила два дня на то, чтобы встреча с партнером прошла на высшем уровне. Я убила два дня на то, чтобы у представителя высокоразвитой Европы не сложилось пресловутое представление, что у нас повсюду — полный бардак и неразбериха. Я убила два дня на то, чтобы наша эффективность перестала вызывать столь оскорбительное удивление.

Я убила два дня, стараясь не думать о том, что во время переговоров Франсуа будет вести себя идеально — строго в рамках деловой встречи, а потом обязательно пригласит меня куда-то — и отговорок на каждый день я не придумаю. Я убила два дня, стараясь не вспоминать его настойчивые — до неприличия — расспросы, скользкие реплики и томные взгляды. Я убила два дня, стараясь не представлять себе, как Сан Саныч будет ему меня демонстрировать — как собачку на арене. «Ах, посмотрите, что она только не умеет: на задних лапках стоит, на передних танцует, через обруч прыгает. И милашка-то какая — с бантиком на шее!».

Жаль, что у меня были эти два дня. Жаль, что Франсуа не во вторник приехал. Попадись он мне в том настроении, в которое я загнала себя вечером в понедельник, он бы у меня быстро понял разницу между сауной и русской баней. Я бы его веничком, веничком,… и не березовым, а из крапивы. Сам бы снегу потом попросил — остудиться.

Так и прошли эти два дня под девизом «Не думать». Как же это здорово время от времени — ни о чем не думать. Как робот.

Утром я просыпалась сама, до будильника. Потом лежала еще минут десять-пятнадцать, ждала, пока прозвонит — роботы ведь раньше времени программу выполнять не начинают. Подъем — умыться — одеться — позавтракать. Никакой суеты, никаких метаний — все размеренными, экономными движениями. Кстати, так намного меньше времени тратится… Нет, роботы никаких замечаний не делают, у них на все минимум времени уходит. Так, затем помыть посуду, собраться, выйти из дому — три оборота ключа — даже следить за этим не надо, руки сами все в нужном порядке делают.

По дороге на работу — никаких эмоций, никаких пробежек вприпрыжку. Роботы неуклонно движутся к своей цели, им встряхиваться не надо. В транспорте попросили деньги передать — передала; спросили, выхожу ли на следующей — отступила в сторону; толкнули — лицо смотрит в окно, считает, сколько остановок осталось. Робота ведь тоже безумные люди толкнуть могут, мимо пробегая, он же возмущаться не начинает. С ним не поругаешься, он не реагирует. Как у них, у роботов-то, все в жизни спокойно. Наверное.

Входя в офис, я, конечно, здоровалась, даже улыбалась на минутку — условный рефлекс срабатывал. Как звонок на двери магазина: дверь открылась, он — дзинь! Иначе еще приставать начнут: «Да что у тебя приключилось-то? На тебе лица прямо нет!». Не лица у меня нет, а времени — мне заданную программу выполнять надо.

В течение рабочего дня все было прекрасно. Я глаз не отводила от компьютера; эти два дня мы с ним — как машина с машиной — ладили как нельзя лучше… Разве что принтер нам иногда в компанию навязывался. Во вторник утром кто-то спросил у меня что-то, но я, не поднимая головы, буркнула: «Не знаю», и больше меня никто не трогал.

Во время обеда было хуже. Сначала я решила не кушать, но ведь роботу тоже подзаряжаться надо. Я даже еду к себе на стол уносила, чтобы время понапрасну не терять — но ничего из этого не вышло. Дело в том, что в обеденный перерыв офис наш преображается, словно… чуть не сказала: «Декорации меняются». Да нет, декорации как раз все на месте остаются, но атмосфера… Со стороны глядя, может сложиться впечатление, что у коллег моих в начале обеда кнопку какую-то включают: переводят из режима трудового энтузиазма в режим свободного общения (может, они — тоже роботы, только последнего поколения, больше на людей похожи?).

Все говорят, одновременно, оживленно, кто о чем; то там, то здесь хохот раздается, то там, то здесь слышится: «Да дайте вы мне сказать!»… В общем, шумная такая атмосфера, праздничная.

Собственно говоря, эти два дня я вот так — со стороны — на них и смотрела. И не просто со стороны. Мне казалось, что меня приставили к камере — фильм про них снимать. Знаете, как бывает: захочешь комнату свою любимую — каждый уголок в ней знаком до боли — сфотографировать, глянешь на нее через объектив, и вроде какая-то она другая, вовсе даже не знакомая. Вот так и я смотрела на своих коллег через какой-то странный объектив, и казалось мне, что я — из какой-то другой породы, может, даже и не человеческой. Незнакомые они какие-то сделались, словно другим боком ко мне повернулись, словно и не через камеру я на них смотрю, а в кривое зеркало. Я даже волноваться не стала, что опять в раздумья ударилась — я ведь картину, взору открывшуюся, анализирую — как машине и положено.

Сидят вон, болтают, хохочут — вроде и дела у них нет. На меня косятся — ну конечно, какому человеку приятно, когда ему робот безмозглый пример показывает, как работать нужно. Не им же придется в конце недели из кожи вон лезть, терпеть что угодно, чтобы контракт новый заполучить. Их же всех сегодня после работы что-то радостное и светлое ждет. И завтра. И послезавтра. А в субботу вообще все вместе в кино пойдут. И выходные небось уже придумали, как провести. А я? А я буду трудиться над укреплением благосостояния нашей общей фирмы, как и мечталось в начале трудовой деятельности. Точь-в-точь по пословице: «Мечтай осторожнее, на тот случай, если мечты твои сбудутся». И очень хорошо, что в субботу к Светке поехать не получится: посижу дома, займусь самотехосмотром. Развлечения роботу не положены, его только в исправности нужно поддерживать.

Что-то девчонки сегодня притихли. Обычно кто бы ни говорил — с ним всегда дуэтом Лена Тешина заливается. Человек — слово, она — два; человек — фразу, она — реплику в ответ. В работе она у нас — человек незаменимый, мы ее называем «отряд быстрого реагирования». Если попадается клиент уж особо капризный — только к ней. Она его в два счета заговорит. Полчаса общения с ней — и клиент искренне благодарит ее за то, что может попрощаться и сбежать из офиса. Но как с ней люди в обычной жизни уживаются? Просто радио какое-то неотключаемое.

Инна Братусь всегда помалкивает — не только сегодня. По нашему общему мнению, она родилась с талантом слушать. В жизни не перебьет говорящего, слушает внимательно, в глазах интерес горит, головой кивает… А с другой-то стороны, где же собственное мнение? Где контраргументы, оживляющие беседу? Где спор, в котором рождается истина… или взаимная неприязнь? Что-то раньше мне такое в голову не приходило.

Оля Сердюкова говорит обычно с удовольствием только на те темы, которые как-то связаны с ее парнем, вокруг которого вся ее жизнь вращается, как планета вокруг солнышка. В походы с ним ходит, в машине разбираться научилась, болельщицей стала. Только и слышишь от нее: «Гена то, Гена се». Это же надо до такой степени влюбиться; он у нее прямо — хозяин и повелитель. Когда женит его, наконец, на себе, будет на Светку мою похожа.

Ребят у нас трое, если компьютерного Алешу не считать, но в разговорах за обедом его можно и не считать. И говорят они между собой — естественно — о спорте. Странно еще, что не только о футболе. К счастью (для девчонок), заядлыми болельщиками являются только двое из них, Саша Стропилов и Олег Федоров. Наблюдать за ними на следующий день после какого-нибудь особо ответственного матча — прямо не по себе становится. В глазах блеск фанатичный появляется, в голосе — нотки истеричные; ну ни дать ни взять — девчонки тринадцатилетние о только что взошедшей звезде кино говорят. Дима же Радзиевский — фанатичный лыжник. Сейчас у них троих — самое благодатное для споров время: футбольный сезон уже начался, а лыжный — еще не кончился. Вот и закатывают они друг перед другом глаза по поводу преимуществ командного спорта перед индивидуальным — и наоборот. «А слаженность, Дима, а умение подставить плечо, а взаимовыручка?» против «А ощущение свободы, Саша, а умение надеяться только на себя, а один на один со стихией?». С ума сойти можно.

Кстати, странно, что Олю не слышно, раз сегодня, в основном, ребята говорят.

Да нет, пожалуй, не странно. Что-то все девчонки сегодня вокруг Гали собрались, шушукаются. А, понятно. Блудная овца от стада отбилась — самое время кости ей перемыть. Галя у нас — всегда в центре событий, она все с сердцем делает…

Стоп-стоп-стоп. Чего это я на Галю-то окрысилась? Ну, это уже вообще! Если мне эту неделю проще в роботах пережить, так остальные должны за мной в очередь становиться? А если нет — так что, звери они бездушные, и злобные притом? Хватит. Обеденный перерыв заканчивается — так что пора мне носом в компьютер, и нечего анализом человечества заниматься через объектив, сажей закопченный.

Два дня я задерживалась на работе — было что делать, да и с коллегами вместе уходить мне не хотелось. Не дай Бог, расспрашивать начнут, что случилось — роботам ведь жаловаться не положено. А в люди мне пока еще рано возвращаться, сорваться могу, закричать, в истерике забиться. Представишь себе такое со стороны — самой противно.

Так что возвращалась я с работы поздно — и очень хорошо. В транспорте я была стандартной единицей пассажиропотока, ради которой этот самый транспорт и существует. Поэтому вечер дома оказывался очень коротким, ни рассиживаться, ни засиживаться смысла не было. Переоделась, разогрела ужин, поела, приготовилась ко сну — и все. Даже читать перед сном не хотелось; так, для порядка, пару строчек пробежала глазами, а то без книги как-то и спать ложиться непривычно. Но из строчек тех в памяти ни слова не осталось… Ладно, потом перечитаю. Заданная программа выполнена — отключите кнопку «Пуск».

*****

В четверг я ушла с работы после обеда — в аэропорт, Франсуа встречать. И поймала себя на том, что, сидя в такси, мысленно говорю сама с собой — по-французски. Отлично, голова сама собой перестроилась.

Таксист мне попался словоохотливый: и о погоде, и о политике, и о трудностях экономических поговорил, ничего не забыл, благо дорога в аэропорт не близкая. И о дорогах, конечно, о дорогах. Пару лет назад случилось ему в Германии побывать — друга, что ли, навещал — так тех впечатлений ему, наверно, до конца жизни хватит. Мне и говорить ничего не нужно было, только кивать и охать-ахать в нужных местах — он сам и вопросы задавал, и на них же и отвечал за меня. Сначала я думала переждать этот водопад словесный, ведь устанет же он болтать минут через пять-десять, замолчит, радио включит, чтобы тишина в машине камнем над головой не повисла, но к удивлению своему заметила, что слушаю его внимательно и головой киваю уже не просто из приличия, а очень даже соглашаясь. А потом и сама реплики вставлять начала, спорить. С чего это я опять очеловечилась, перед встречей-то с Франсуа?

Где-то я читала, что когда человека ждет впереди что-то неприятное, ему начинает казаться, что время идет быстрее. Словно меч ему на голову опускается, и — согласно законам земного тяготения — с каждой минутой все быстрее. У меня же почему-то все наоборот: ожидание смерти хуже самой смерти. Живу я это время перед неприятным событием словно в преддверии урагана: все вокруг темнеет, небо свинцовое уже не на голову, уже на плечи давит, дышать нечем, и мелькает время от времени мысль: «Да хоть бы он уже разразился, что ли!». А когда взорвалась-таки стихия громом и молниями, вроде полегче становится: закружилось все вокруг, завертелось, воздух электричеством потрескивает, и нужно всего лишь не поддаться, выстоять; ведь началось же уже, значит, скоро и закончится.

А ведь действительно потеплело. И не просто на пару дней холод отпустил, чтобы ввести в заблуждение наивное человечество, а похоже, что весна решила-таки, что пришло ее время. Солнце вон во всю светит, не греет еще, конечно, по-настоящему, но все равно веселее как-то на душе. Небо — синее-синее, не голубое, как принято считать, глядя на него, вдохнуть поглубже хочется. Воробьи расчирикались, носятся туда-сюда в воздухе, даже за шумом машины и болтовней таксиста их слышно.

Я чуть приоткрыла окно и подставила лицо ворвавшемуся в машину ветру. Дорога в аэропорт — прямая, как стрела; по обе стороны от нее — лес почти нетронутый, и запах… По-настоящему весна приходит только с этим запахом. Разошлись тучи, вышло солнце, птицы неразумные раскричались — это все ничего еще не значит. Но однажды выходишь из дому, вдыхаешь полной грудью, и носом — носом ощущаешь: пришла весна. Хорошо-то как!

Нравится мне эта дорога. Ни пробок тебе, ни светофоров — летишь вперед, и ветер в лицо. Жаль, что так быстро доехали. Мне даже выходить не хотелось, и машина словно почувствовала мое настроение — дверь что-то заело, никак она не захлопывалась. Пришлось таксисту перегнуться через сидение и на себя ее дернуть.

В аэропорту, как и следовало ожидать, выяснилось, что рейс Франсуа задерживается. Всего на двадцать минут, правда — самое время кофейку попить. Я устроилась в кафе за столиком, стоящим прямо у стеклянной стены, и принялась рассматривать снующих туда-сюда пассажиров.

С ума можно сойти, сколько народа куда-то летит (или откуда-то прилетает). Все куда-то едут. И ладно бы по делам — так ведь нет: командировочных среди пассажиров сразу видно — по лицам сосредоточенным и по количеству багажа. У большинства же на лицах написано предвкушение: в отпуск отправляются, в турпоездку, родных или друзей навестить. Везет людям. А я? Куда мне ехать-то, а главное — с кем? Чтобы с подружками старыми отпуск у нас совпал — чудо из чудес, раз в пять лет такое бывает; с коллегами — и так каждый день видимся; одной отдыхать ехать — как-то не хочется. Вот и остается один вариант: недельку у родителей на даче (больше я не выдерживаю), а потом бегом назад, домой. Только и удовольствия, что отоспаться можно и бежать никуда не надо.

О, рейс объявили. Ну, все — собраться и лицо приветливое нацепить. Работа есть работа.

Ага, вот и он — гость наш дорогой, заморский. И что интересно: он ведь тоже вроде командировочного, а чемодан у него не намного больше «дипломата», только на колесиках (я к родителям на дачу с большим еду), а уж улыбается… словно ни забот у него в жизни нет, ни печалей. С другой стороны, стоит ему принять ненадолго серьезный вид, как сразу же в глаза бросается самая выдающаяся часть его лица — нос. В прямом смысле, самая выдающаяся: нос у него — не просто знаменитый, галльский нос крючком; это — просто пеликаний клюв какой-то. Добавьте к нему весьма средний рост, темные волосы кудряшками, щеки чуть впалые — и гражданство видно сразу, даже паспорт спрашивать не нужно. А уж когда улыбаться и говорить начнет — просто charmant, черт бы его побрал!

— Здравствуйте, Танья.

В этих двух словах заключена наша с ним — на сегодняшний день — ничья в общении. На следующий же день после нашей первой встречи — и в конце той первой и последней экскурсии, в которую я повела его по городу (о, это совершенно отдельная история!) — он абсолютно непринужденно, где-то в середине обычной фразы, перешел на «ты». Я оторопела. Знала, конечно, что французы — равно, как и итальянцы — предпочитают именно такой стиль общения; но ведь не я к нему в страну приехала, а совсем наоборот. Пришлось объяснять ему, что у нас принято в делах обращаться друг к другу на «Вы», а «тыканье» считается признаком фамильярности, допустимой лишь в кругу семьи и друзей. Он попытался было отшутиться: будем, мол, на «Вы» по-русски разговаривать, а переходя на французский, перейдем заодно и на «ты». Но я стала насмерть.

Но в отношении своего имени переупрямить его мне не удалось. Меня, кстати, почти все полным именем называют, и откуда он только про Таню узнал? И все мои намеки, что так называть меня позволено только моим родителям, прошли мимо цели; он лишь очаровательно улыбался и говорил, что имя Татьяна произносить ему трудно, и он не хочет обижать меня неправильным произношением. Меня он, впрочем, тоже настойчиво попросил называть его по имени, без всяких там «месье» и «Дювер». На том мы и остановились: Франсуа и Таня — но на «Вы».

— Здравствуйте, Франсуа. Как прошел полет?

— Великолепно. Я очень рад снова видеть Вас.

— Я тоже. — Ха! Ладно, мы тоже вежливые.

— Вы, как всегда, — очаровательны.

— Благодарю Вас. — Ну и как мне совместить на лице надменно вскинутую бровь и вежливую приветливость? Ладно, нужно побыстрее к делам переходить. — Франсуа, сейчас я отвезу Вас в гостиницу, к сожалению, Ваш обычный номер сейчас занят, но мы зарезервировали Вам точно такой же, но двумя этажами ниже. Затем, я думаю, Вы захотите отдохнуть сегодня вечером, а завтра Александр будет ждать Вас к десяти часам утра.

— Танья, для вас я привез много интересных предложений. Может быть, будет лучше, если мы встретимся с Александром сегодня, а потом я оттуда поеду в гостиницу? И завтра мы продолжим говорить более детально.

— Возможно, Вы правы, но жаль, что Вы не обсудили такой вариант с Александром заранее. Насколько мне известно, он хотел бы не прерывать переговоры по Вашей новой коллекции, поэтому намерен посвятить ей весь завтрашний день — от ознакомления с ней до детального обсуждения. — Вот тебе — и нечего диктовать нам свои условия.

— Хорошо, это мне кажется разумным. Надеюсь, Вы будете присутствовать при нашем разговоре? Мне очень понадобится Ваша помощь: в этой коллекции столько новых идей, что мне, вероятно, не хватит моих русских слов.

— Разумеется, я буду присутствовать при вашей встрече. — А куда же я денусь? Работа есть работа, и мне порой клиенты еще похуже этого Франсуа попадаются, но во внерабочее время — увольте. Пусть свое обаяние на ком-нибудь другом оттачивает.

— Тогда поехали. Я буду иметь терпение, хотя у меня нет никакого сомнения, что эта коллекция вас всех очарует. И затем, мне принесет удовольствие провести в Вашем обществе даже полчаса в такси.

Ну и что мне на это отвечать? Благодарить и глазами хлопать, зардевшись от смущения? Глупо. Или небрежно кивнуть, сделав вид, что для нас это — дело обычное, мы и не такие комплименты слышали? Нахально как-то.

Я коротко улыбнулась уголками губ и направилась к выходу.

Выйдя из здания аэропорта, мы пошли к стоянке такси и заняли очередь. Как обычно на людях, Франсуа перешел на французский; может, акцента своего стесняется, а может, знает, паршивец, что его вокруг мало кто поймет — значит, можно говорить все, что ему заблагорассудится.

— Какая замечательная сегодня погода, не так ли? Я полагаю, что это время у вас — самое лучшее: не слишком жарко, но и не слишком холодно.

А, похоже, не одна я вспомнила про ту первую и единственную экскурсию. Как же я к ней готовилась! Меня трудно назвать знатоком истории родного города, но главные места интереса для туристов я, конечно, знаю. Но не могла же я просто тащить его от места к месту, тыкая пальцем: Вот это — собор…надцатого века; вот это — памятник некой исторической личности (о которой он, возможно, и не слышал); вот это — парк, по площади равный двум с половиной Ватиканам. Я обзвонила всех знакомых, насобирала с миру по нитке кучу исторической литературы, изучила ее (в прямом смысле слова наизусть), подготовила речь по каждому объекту минут на двадцать… И что? И абсолютно ничего мне не понадобилось. Одно хорошо: хоть сама много интересного узнала.

Достопримечательности все наши, конечно, в центре расположены; поэтому мысль добираться от одной к другой на транспорте казалась мне просто глупой: куда лучше пройтись по старинным улочкам, во дворики живописные заглянуть, атмосферой необычной проникнуться…. Справедливости ради нужно сказать, что приехал к нам Франсуа — в тот первый раз — в конце ноября, да и зима в тот год выдалась ранней. Ну и кто ему виноват: знал же, что не в Африку едет, мог бы и одеться по сезону. Он же приехал в курточке, в которой зимой, наверное, в Ницце ходят, с пресловутым шарфом, конечно, но капюшона там и в проекте не было. Я еще удивилась: вот ведь закаленный какой. В такси из гостиницы в офис и назад — еще ничего, но на экскурсию… В тот день он, пожалуй, прочувствовал, откуда у определенной части человечества родилась идея носить шапку — и не их беретики кокетливые, а настоящую зимнюю шапку-ушанку. После первого же шедевра зодческого искусства, возле которого я вдохновенно заливалась соловьем положенные двадцать минут, а он, нахохлившись, переминался с ноги на ногу, он задал мне вопрос о полном маршруте. Я показала ему этот маршрут на карте и сказала, что до следующего пункта — рукой подать, не более получаса ходьбы. Нужно отдать ему должное, он даже в лице не переменился, просто предложил зайти в кафе и выпить кофе.

Вот так и продолжилась наша экскурсия: из кафе — в кафе, короткими перебежками. Все мои честно подготовленные речи, живописующие судьбоносные моменты и курьезы нашей истории мало его интересовали; он вежливо выслушивал меня, округлял глаза в особо впечатляющих местах, но сам больше расспрашивал меня о нашей современной жизни — моей, в частности. И к концу того дня я начала напрягаться.

— Да, Франсуа, Вы правы, погода сегодня просто замечательная.

Подошла наша очередь. Франсуа замолчал, научился, слава Богу, рот на замке держать, пока я таксисту адрес называю и стоимость поездки обсуждаю. Раньше стоило таксисту его мурлыканье услышать — у него сразу глаза загорались, и цена подскакивала процентов на двадцать в лучшем случае. На представительские расходы нам, конечно, ничего не жалко, но они ведь направлены на то, чтобы иностранных партнеров впечатлять, а не родного брата-таксиста подкармливать.

Но долго молчать Франсуа просто не умеет. Устроившись в машине, он тут же сообщил мне, что надеется, что его новая коллекция позволит нам сотрудничать еще теснее и плодотворнее, но больше говорить о ней сегодня не будет, не хочет, мол, испортить мне сюрприз. Таксист укоризненно глянул на меня в зеркало заднего вида. И такая в глазах его стояла такая детская обида, что я почувствовала себя предательницей соотечественника. Ладно, не исключено, что Франсуа попадется ему на выходные. На выходные я нигде его прикрывать не буду.

— Как я понял, Танья, завтра мы целый день посвятим работе, но какие Ваши планы на выходные? Я бы очень хотел, чтобы Вы нашли немного времени для меня. Мне интересно узнать все Ваши новости.

Ну, началось.

— Франсуа, мне очень жаль, но на эти выходные я буду занята.

— Танья, неужели Вы хотите мне сказать, что будете работать в Ваше свободное время? Это — просто невозможно! У вас все слишком много работают, поэтому вам остается слишком мало времени, чтобы наслаждаться жизнью.

Да неужели? Интересно, кто в этом вопросе от кого отстал: они, столь долго боровшиеся за свою 35-часовую рабочую неделю и теперь не знающие, чем себя занять в отвоеванное свободное время — или мы, столь долго наслаждавшиеся жизнью на зарплату инженера и теперь добившиеся возможности работать в меру отведенных сил и способностей. Работать — и зарабатывать как на жизнь, так и на пенсию. Вон ему до пенсии лет двадцать осталось. Посмотрела бы я, как бы он у нас жизнью наслаждался, в пенсионерах-то.

— Да нет, Франсуа, дело не в работе. Меня вообще не будет в городе. Но скучать Вам не придется: мы подготовили для Вас несколько интересных экскурсий с гидом, говорящим по-французски.

— Благодарю Вас, Танья, но я уже достаточно хорошо знаю ваш город, и потом я вполне способен себя занять. Возможно, Вы могли бы немного перенести Вашу поездку? Мне хотелось бы просто поговорить с Вами.

— Франсуа, к сожалению, это — семейная встреча, так что я никак не могу ни перенести, ни отложить ее. Вы же знаете наше отношение к семье.

— Очень жаль. Но — что ж — ничего не поделаешь. Тогда, возможно, Вы мне хоть сейчас немного расскажете, что у Вас нового?

Я принялась рассказывать, как идут дела у нашей фирмы, и он внимательно слушал — чуть прищурившись и явно отмечая в памяти некоторые детали: тут вскидывал бровь, там задумчиво кивал головой. И больше ни разу не пытался сбить меня на личные разговоры. Фу, кажется, отбилась. В выходные он меня не достанет (если на телефоне неизвестный номер высветится, трубку снимать не буду), а в понедельник он улетает. Уф! Вот потому-то мне и легче, когда неприятности уже начались: не нужно больше покорно ждать неизбежного, можно что-то сделать — вот как сейчас — одним махом, легко и непринужденно, пресечь раздражающие поползновения. Прямо от души отлегло.

В гостинице я — на всякий случай — проследила, чтобы у него не возникло проблем с номером, простилась с ним до завтра и с легким сердцем отправилась домой.

Могла бы и сразу подвох почуять.

В пятницу почти весь день пролетел незаметно. Франсуа оказался прав: его новая коллекция превзошла все наши ожидания. И не так качеством или дизайном, как продуманностью. Вот чего у них, европейцев балованных, не отнимешь, так это умение сочетать эстетику и функциональность. Ни в чем у них нет ни одной лишней завитушки: обязательно она каким-нибудь приспособлением служит. У Сан Саныча тут же забил фонтан идей, как вписать эту коллекцию в уже имеющийся у нас ассортимент аксессуаров, Франсуа высказал несколько дельных мыслей по возможным комбинациям — я же, в основном, молчала и слушала их. Включаться в разговор мне приходилось лишь тогда, когда Франсуа, увлекшись открывающимися возможностями, не мог вспомнить нужного русского слова. Итак, я молчала и слушала — и училась.

Когда встречаются — вот так — два профессионала, зрелище просто завораживающее. Они не ведут переговоры, не слушают друг друга, не уточняют детали — они общаются на каком-то метафизическом уровне. Фразы им договаривать не нужно — с полуслова друг друга понимают — и тут же в ответ либо встречное предложение, либо указание на подводные камни. И затем — следующий фейерверк вариантов. Словно кружева в четыре руки плетут. С ума сойти.

Затем, разумеется, придется обсуждать объемы поставок, размеры скидок и прочие технические подробности, но я понимала, что главное происходит сейчас, у меня на глазах. Сейчас рождается то, о чем мы будем потом рассказывать клиентам, подбирая для них все возможные варианты оптимального сочетания цены, качества и практичности. Именно в такие моменты я особенно ясно ощущаю, как мне повезло с шефом.

Часам к четырем я почувствовала, что накал вдохновения, носящийся в воздухе вокруг меня, ослабевает. То ли выдохлись они, то ли остались довольны своим творением и решили, что пора переводить его в практическое русло, а это уж дело технического персонала. Да и потом, шесть часов непрерывного поиска всех возможных комбинаций красоты и эффективности кого хочешь до изнеможения доведут. Чтобы не прерывать творческий процесс, мы даже кушать в кафе все втроем ходили. Конечно, можно было бы и в офисе пообедать — Валентина Макаровна уж блеснула бы шедеврами национальной кухни — но в кабинете у Сан Саныча тесно, а посадить Франсуа со всеми нашими обедать — так они в его присутствии как-то робеют, разговор обычный, бесшабашный не клеится… Всем неловко, а главное — вдохновение может потеряться. Вот так и сидела я с ними в кафе, слушая их полуфразы «А может…?» и «А что, если…?», произносимые с полным ртом и горящими глазами. Интересно, они хоть заметили, что ели-то? Вот тебе и французы с их гурманством и религиозным отношением к трапезе.

Но — как я уже сказала — часам к четырем основная работа закончилась. И вот тут-то и грянуло, как гром среди ясного неба.

— Я очень рад, что Вам понравилась эта коллекция, Александр, — сказал Франсуа. — Надеюсь, в понедельник мы сможем подписать предварительное соглашение. Поскольку всей корреспонденцией будет заниматься Танья, я хотел бы сейчас обсудить с ней технические детали. Вы не будете возражать, если я займу ее время до конца дня?

Сан Саныч бросил на меня отчаянный взгляд, умудрившись вместить в него нечто вроде: «Танечка, мы, конечно, договорились — я все помню — но я тебя очень, очень, очень прошу: поговори ты с ним, ради Бога, если ему уж так хочется. За такую коллекцию можно душу черту продать!»

— Конечно-конечно, Франсуа, какое же дело с места сдвинется без технической-то подготовки. Не знаю только, удобно ли вам будет беседовать в общем офисе. Может, у меня в кабинете останетесь, а я пока у Татьяны за столом еще раз каталог полистаю?

— Нет, я не хотел бы беспокоить ни Вас, Александр, ни Ваших работников. Документы нам пока не нужны, поэтому я полагаю, Танья и я, мы могли бы поговорить, например, в том кафе, где мы обедали.

Сан Саныч согласно закивал, он даже согласия у меня не спросил!

— Сан Саныч… — начала было я, но он пристально посмотрел на меня и отчетливо проговорил: — Таня, это самый что ни на есть предварительный разговор. Много времени он у тебя не займет — как раз к концу рабочего дня и управишься. А если и задержишься немного, то завтра — суббота; отдохнешь, выспишься. И не забудь: тебя ждут три выходных дня.

Как же все в мире сбалансировано: в такие моменты я ясно ощущаю, что мне не очень повезло с шефом, который ради дела готов на что угодно. Но не скажешь же ему об этом сейчас, при Франсуа, а к понедельнику я уже остыну (о чем он, кстати, прекрасно знает).

Сжав зубы и мысленно пиная себя ногами за бесхарактерность, я пошла с Франсуа в это чертово кафе. Вот и настраивайся после этого на непреклонную линию поведения. Как же он мне руки-то выкрутил! Нет, это — просто несправедливо. Вот теперь до самого вечера лоцманом мне и работать: направлять разговор в русло взаимовыгодного сотрудничества всякий раз, когда Франсуа начнет сносить к личным темам.

В кафе я сказала, что буду пить только кофе. Он поинтересовался, не изменились ли мои вкусы в отношении вина (запомнил же, что в ту первую встречу я сказала, что предпочитаю белое!). Я от вина категорически отказалась, напомнив ему, что мы вроде по делу здесь оказались. Он улыбнулся, сказал, что я — как всегда — права, и заказал два бокала вина: один — белого, другой — красного. Словно я рта не открывала. Откуда, ну откуда у него такая самоуверенность? У меня что, на лице написано, что я так и не решусь встать и уйти, да еще и фыркнуть что-нибудь на прощание? Я же — взрослая женщина, я вовсе не обязана сидеть с ним в кафе только потому, что он меня туда — нет, не пригласил даже, почти за шиворот приволок. Но я прекрасно знала, что потому и стараюсь избегать таких неловких ситуаций, что не умею выходить из них с достоинством. Хоть бы выбор был между скандалом и терпением, так ведь нет: я и скандалить-то не умею. Ладно, перетерпим, завтра начинаются выходные, а в понедельник он улетает. Честное слово, всплакну на прощание — от облегчения.

Чего это он притих? Франсуа — и молчит; я даже занервничала. Сидит вон, напротив меня, руки на стол положил, рассматривает их. Может, действительно устал? Так зачем он меня тогда в это кафе тащил? Ехал бы к себе в гостиницу, отдыхать… А может, заказа ждет, думает, что под бокал вина разговор веселее пойдет? Начнется сейчас: «Как приятно сотрудничать с такой очаровательной девушкой!» Нет уж, дудки!

— Франсуа, я думаю, сегодня нам достаточно решить, будем ли мы вести этот контракт по обычной схеме или, возможно, у Вас есть….

Он поднял на меня глаза и усмехнулся.

— Танья, по правде говоря, я хотел поговорить с Вами о чем-то другом.

Нет, ну не понимают некоторые люди намеков! Ладно, может, оно и к лучшему: поговорим откровенно, может, он от меня и отстанет. Я изобразила вежливый интерес на лице. Бровь, бровь, бровь вскинуть!

— Я слушаю Вас.

— У меня сложилось впечатление, что мое общество Вам неприятно.

Что-то долго оно складывалось.

— Франсуа, у нас с Вами деловые отношения, поэтому Ваше общество не может мне быть ни приятно, ни неприятно.

Вот так — прямо и однозначно: деловые отношения — и на большее ты не рассчитывай.

— Вы совершенно правы, Танья, но возможность общаться с Вами лишь усиливает мой интерес к сотрудничеству с вашей фирмой.

О, Боже! Я набрала в легкие побольше воздуха.

— Подождите, Танья, — улыбнулся он. — Мне кажется, Вы все время неправильно понимаете мои слова. Разумеется, я приезжаю в вашу страну по делам, но — должен признаться — мне у вас очень нравится.

Он что, с ума сошел? Надобность изображать интерес как-то сама собой отпала. А тут и кофе с вином принесли. Я схватилась за чашку и принялась размешивать в ней сахар, чтобы собраться с мыслями.

— Если уж мы говорим откровенно, Франсуа, мне трудно себе представить, что Вам — на фоне вашего уровня жизни — может у нас нравиться. История наша Вас не интересует, природа у нас побогаче — да, но в парки наши или леса Вас тоже не тянет. Чем же это мы Вас так привлекаем?

— Танья, история — это то, что уже прошло, сейчас я могу видеть только ее следы. Природа…. Я — человек городской, и ваш городской быт — для меня это и есть история. Но я говорю не об этом. Мне очень нравится ваша… чистота, если я правильно нашел слово. Особенно Ваша.

Час от часу не легче. Что-то я совсем растерялась.

— Я не уверена, что понимаю Вас.

— Когда я приехал к вам в первый раз, я сразу увидел то, о чем мне много раз говорили: хмурые, напряженные лица повсюду. Никто не улыбается, люди даже идут, согнув плечи, словно на них лежит тяжелый груз. Но на второй день Вы повели меня на ту памятную экскурсию — мне было неудобно отказаться — и я увидел совершенно другое, живое лицо, на котором были написаны все Ваши чувства. Какой это был контраст.

Ужас. Представляю себе, какие чувства он увидел на моем лице к концу того злополучного дня.

— Вечером я сидел в гостинице, возле окна — по правде говоря, возле радиатора — и думал, не будет ли у меня пневмонии. Я услышал голоса на улице и увидел прямо под моим окном двух молодых девушек и двух молодых людей. Они говорили о каком-то фильме, по-моему. Я стал слушать, я всегда стараюсь слушать, как вы говорите, как вы строите фразы, такое у себя дома не выучишь. Было очень холодно, но они стояли там, не бежали домой, чтобы согреться, и говорили, и смеялись, и шутили… Мне стало интересно.

— Господи, да что Вам интересно-то? То, что мы мороза не боимся?

— Нет-нет, я всегда считал, что ваша хмурость связана с вашей тяжелой жизнью. Но это оказалось не так. Вы сохраняете свою приветливость для тех, кто вам близок. Вот я и захотел познакомиться с Вами поближе.

Ах, поближе! Издалека, однако, зашел.

— Франсуа, если Вас интересует «близкое знакомство», то Вы обратились не по адресу. Мне романы не нужны — ни с Вами, ни с кем бы то ни было. И давайте на этом и остановимся.

— Танья, я не хочу предлагать Вам роман. Я имел две жены и имею троих детей. У меня есть подруга, с которой мы встречаемся, когда мы этого хотим. С Вами мне интересно говорить. Для меня Вы — очень необычный человек.

Господи Боже мой, да что же во мне необычного? Закомплексованная улитка: два перископа в белый свет выставила, и если что не так, сразу — юрк в домик и камушком прикинулась! Даже отстреливаться смелости не хватает.

— Что Вы имеете в виду?

— Вы не умеете носить маску, хотя и стараетесь. Как я уже сказал, по Вашему лицу можно видеть, что Вы думаете и чувствуете. И часто мне кажется, что Вы все время мысленно говорите. Я хотел бы стать Вашим собеседником, если Вы мне позволите.

Так, по-моему, он не зря вино заказывал. Я взяла свой бокал и сделала глоток. Потом еще один.

— О чем же нам с Вами говорить? — Господи, вот не было печали. Мало мне девчонок с их вечными проблемами. Я у них и так — что-то вроде психоаналитика.

— У меня к Вам есть очень много вопросов «Почему?». Например, почему Вы не говорите мне «Нет», хотя я вижу, что Вам не очень нравится мое предложение? Или почему Вам так неприятно, когда я говорю, что Вы прекрасно выглядите? Но сначала, Танья, я хотел бы, чтобы Вы хорошо обдумали мое предложение. Я не стану забирать у Вас много времени, но я — очень любопытный.

— Хорошо, я подумаю.

— Завтра Вы уезжаете, не так ли?

— Э… да.

Он улыбнулся. Вот, черт, что же у меня сейчас на лице написано? Что ж мне теперь — вообще не врать, что ли?

— Тогда, если Вы мне позволите, я приглашаю Вас в понедельник на обед, в это кафе, и мы продолжим этот разговор. Если Вы решите отказаться, Вам нужно только сказать мне, что у Вас появилась срочная деловая встреча — я пойму.

— Очень интересно, мне же Вас все равно в аэропорт провожать.

— Если Вы не захотите взять меня в друзья, я не стану больше Вам надоедать; в такси можно поговорить о погоде. Позвольте мне проводить Вас до… как вы это называете?… маршрутка? Такое смешное слово. — Лицо у него было довольное, как у кота, сидящего рядом с пустой (уже) банкой сметаны.

Нужно отдать ему должное: если он задался целью ошарашить меня (чтобы поупражняться в чтении мыслей у меня на лице) — ему это удалось. Я уже и не помню, когда кому-то удавалось до такой степени меня озадачить. Вот же мыслей подкинул, спасибо ему!

В конечном итоге, я ушла с работы не позже обычного, а раньше. У меня было какое-то странное ощущение: словно в последний перед отпуском день. Беготня закончилась, все проблемы как-то разрешились, напряжение спало, в общем, гора с плеч. И впереди — … дней спокойствия и отдыха.

В маршрутке я — впервые за несколько последних дней — оглянулась вокруг себя. Что он там говорил про хмурые лица? Да вроде не такие уж и хмурые. Или я просто к ним привыкла? Да нет, просто сидят (или стоят) люди, каждый о своем думает, никакие у них не хмурые лица, а очень даже задумчивые. Кто-то читает (кстати, такое в транспорте все реже увидеть можно), кто-то в окно смотрит: то ли травку пробивающуюся разглядеть пытается, то ли витрины, мимо пролетающие, рассматривает, кто-то глаза закрыл, отдыхает. И главное — молчат.

Ну вот, сглазила. Где-то позади меня раздался звонок. Заговорила женщина. Сначала односложно — похоже, на вопросы отвечает, похоже, о какой-то квартире. Потом принялась расписывать ее преимущества, ну прямо поэму читает. У некоторых людей общественный транспорт превратился в передвижной офис: сметы составляют, объемы и даты поставок обсуждают, рекламации принимают… И ничего ты им не скажешь — разъездов много, а время рабочее все то же: с девяти до шести. Именно в такие моменты я отчетливо понимаю, почему наушники стали неотъемлемой частью одежды. И не наушники это вовсе, а крепостные стены, сознание от внешнего мира ограждающие.

Правда, это — еще не самый худший вариант. Самое страшное — это когда где-то рядом усядутся две кумушки-приятельницы и пойдут косточки перемывать всем друзьям, знакомым и соседям — особенно соседям. С примерами, подробностями, с удовольствием прямо гастрономическим. Таким замечания лучше тоже не делать, если не хочешь, чтобы и тебя в это обсуждение плотоядное включили. Интересно, их лица Франсуа тоже хмурыми показались бы?

Уф, доехала, наконец. Дома я принялась никуда не спешить — с наслаждением. Сегодня вечером и в ближайшие два дня — никаких экономных, выверенных до минуты движений. Можно просто послоняться по квартире. Я приготовила ужин. Пошла в гостиную, чтобы включить телевизор, может, там и поем. Вроде ничего интересного. Ладно, пусть работает. Поужинала на кухне. Пошла в спальню, включила компьютер, может, погоду в Интернете посмотрю, может, еще что-нибудь. Ах, да, посуду нужно помыть. Помыла. Еще раз прошлась по всей квартире. Убрать, конечно, завтра нужно, но как же не хочется. Ладно, есть компромиссное решение: уберу, но по сокращенной программе. И вечером. После того как высплюсь — до обеда. Заодно и завтрак готовить не буду. Или обед. Вернулась в гостиную, к телевизору. Опять ничего интересного. Куда же все-таки моя программа передач подевалась? Да ну его, этот телевизор. Прогноз погоды в Интернете порадовал: ни дождей тебе, ни внезапного похолодания. Может, в воскресенье выйду, прогуляюсь где-нибудь в парке; это, конечно, не у Светки на даче, но все равно лучше, чем в такую погоду в четырех стенах сидеть. Что-то я на этот компьютер уже смотреть не могу, на работе так надоел, что от одного вида его тошно. Почитать, что ли? Где я там остановилась? А где книжка? Где моя книжка?

Я вновь забегала по квартире — между спальней и кухней. Обычно я читаю либо перед сном (значит, она должна быть в спальне), либо на кухне: за завтраком или ужином. А сегодня за завтраком я читала? Хоть убей, не помню. Так, на кухне ее нет. А почему масленка на столе? Я ее только что вытащила, или она здесь с утра стоит? Может, я книжку вместо нее в холодильник засунула? Да вроде нет. Слава Богу, с головой еще пока все в порядке.

Я вернулась в спальню. На кровати книжки — нет, на тумбочке — нет, на столе возле компьютера — точно нет, уже смотрела… Так, в шкафу — тоже нет. Мистика какая-то. Господи, да кто же ее под кровать-то запихнул? Ну вот, заглянула под кровать на свою голову, теперь завтра пол там протереть придется. Ладно, это — завтра. Да где же я там остановилась?

Открыв книгу на заложенном месте, я с удивлением обнаружила какое-то незнакомое имя. Судя по всему, все эти последние дни я читала перед сном далеко не пару строк, вот только все равно ничего из прочитанного не запомнила. Придется-таки перечитывать, а то дальше ничего не пойму. Пока я перелистывала назад страницы в поисках места, которое помню, читать мне тоже расхотелось. Ну и состояние. Совсем ничего не хочется. Спать ложиться — рано, но если в гостиной на диване калачиком свернуться, музыку негромко включить… Заманчиво.

Я перенесла подушку в гостиную, вытащила из шкафа плед (хоть раз в год им попользуюсь!), сделала чашку чая, на столик рядом с диваном пристроила, вставила — не выбирая — какой-то диск в музыкальный центр. Книжку — на всякий случай — с собой забрала, улеглась на диване, укрылась… Господи, хорошо-то как! Ощущение полного довольства миром. Вот бы голову еще отключить, как телевизор с компьютером. Так нет ведь. Мысли всякие потекли — ленивые, вязкие, как варенье, но не остановишь их. Ладно, я ведь все равно обещала Франсуа подумать.

Вопрос номер один: Что мне со всем этим делать? Ему — интересно, это я кое-как могу понять: жизнь у нас совсем другая, менталитет — специфический, душа — загадочная. А мне разговоры эти зачем? Вообще-то, конечно, любопытно было бы узнать, какими ему разные стороны жизни обыденной видятся… И пусть даже не мечтает о том, что вопросы только он задавать будет! О любопытстве у всех народов поговорки есть — и наша, между прочим, самая мягкая: у нас любопытным только нос отрывают. А ведь действительно интересный обмен может получиться…

Вопрос номер два: Могут ли мужчина и женщина просто дружить? Здесь теория с практикой существенно расходятся во мнениях. Теория — в основном, художественная литература — жизнерадостно уверяет нас, что такое не только возможно, но и очень полезно обеим сторонам. Практика же — как моя, так и у моих знакомых — показывает, что в жизни такая дружба встречается… и быстро переходит в область фантастики. Вспомнив об опыте своей жизни, я тут же задала себе куда более важный вопрос: Может ли мужчина дружить со мной?

В детстве я всегда больше дружила с мальчишками. Играть с ними было интереснее: крепости строить, на тропу войны выходить, носиться туда-сюда и по деревьям лазать. Не то что с девчонками: сиди весь день на одном и том же месте, и кукол то переодевай, то корми, то спать укладывай. Но в старшей школе, когда те же самые мальчишки вдруг начали поглядывать на меня с совершенно новым интересом (а я — на них, конечно), по дружбе нашей пошли многочисленные трещины. Ревность. Тот самый первый мальчик, с которым я начала встречаться, никак не мог понять, почему — сказав ему «Да» — я не прекратила общение с другими ребятами. Им же совершенно не нужно было, чтобы он смотрел на них волком и поигрывал время от времени чахлыми бицепсами. Кроме того, со временем у них тоже появились подружки, которые любой мой разговор с их избранниками воспринимали как прямое посягательство на их личную собственность. Так и пошло: мальчишки стали смотреть на меня как на источник неприятностей, девчонки — как на потенциальную опасность. Я же — со свойственной тому возрасту надменностью — решила, что не собираюсь никому доказывать, что я — не такая, и, пожав плечами, гордо покинула их общество. В университете, мол, настоящие друзья появятся.

Когда же я в последний раз задумывалась о своей личной жизни? Я имею в виду, сама задумывалась, а не после расспросов друзей или стенаний родителей? Вспомнить страшно.

В университете друзья, конечно, появились — подружки. Лингвисты-то, в основном, девочки; у нас ребят — на весь поток шесть человек было, и держались они всегда как-то в стороне. Теснее всего я подружилась с Мариной Ласточкиной и Светкой Замятиной — той, что день рождения перенесла; для нас она Замятиной и осталась, хотя в замужестве стала — это же надо так поменять! — Светой Фузик. В университете нас даже «Тремя мушкетерами» называли. И дружба эта — в отличие от моей школьной — не закончилась в момент получения диплома; мы и сейчас довольно часто встречаемся, хоть и разная у нас теперь жизнь.

Что же до молодых людей, то с ними дружить у меня так больше и не получалось. Всякий раз взаимная симпатия то ли в роман перерастала, то ли в сцену выяснения отношений, после которой люди здороваться перестают. Да и романы-то у меня все какие-то приземленные были, и заканчивались довольно тихо и спокойно: то я уходила, то от меня уходили. В жизни у меня не было случая, чтобы я увидела парня и тут же потеряла голову: за ним — хоть на край света! Обычно события развивались по довольно простой и вовсе не романтичной схеме: познакомились — поговорили — обнаружили некий общий интерес — несколько раз созвонились — сходили вместе в кино/кафе/клуб — по дороге домой поцеловались — познакомили друг друга с друзьями — пожили вместе — с облегчением разошлись. Такое даже влюбленностью не назовешь, скорее привязанность.

Хотя, впрочем, однажды дело почти до ЗАГСа дошло — и до знакомства с родителями. Я в тот раз решила, что хватит витать в облаках и искать свою вторую половину — нужно начинать жить реальностью. Парень он был хороший, серьезный, домашний — не очень, правда, хозяйственный, но дом всегда на жене лежит. Работа стабильная, зарплата хорошая, не жадный; в компании в углу букой не сидит, да и внешностью Бог не обидел. Что еще надо-то? Мы прожили вместе полтора года: я книгу кулинарную тщательно изучала, он уже начал квартиру новую — побольше — подыскивать, о количестве детей уже речь пошла… И, тем не менее, так все ничем и закончилось. Когда он заговорил о том, что пора заявление в ЗАГС нести, я вдруг представила себе, что вот так и буду жить каждый день, до конца своей жизни: утром мужа покормить, на работе положенные часы отсидеть, бегом домой, чтобы ужином его встретить, новостями обменяться, потом я — посуду мыть, он — к телевизору. И я взорвалась.

Мать меня, кстати, до сих пор за него пилит. И я не могу объяснить ей, что, живя рядом с таким хорошим человеком, хочется повеситься от скуки. Каждый день — все одно и то же, вся жизнь — в колее, в рутине, в графике; и ты уже — не личность, а единица измерения народонаселения той или иной страны. Она никогда этого не поймет; жизнь у нее — совсем другая, да и нужно ей в жизни совсем не то, что мне. Не поделились со мной родители талантом к семейной жизни.

После того случая я решила больше не стараться жить, как все. Люди ведь все разные: кто-то в математике хорош, а в разговоре двух слов связать не может; другой — на работе пешка обычная, но друзьям без него и собираться-то не хочется — душа компании. А третий — как я… А может, я — вообще не человек? Не необычный человек, как Франсуа сказал, а просто — иная особь мыслящая (вот-вот, постоянно мыслящая вместо того, чтобы просто жить). Случается же, что детей в роддоме путают; может, и меня в момент создания случайно не в ту галактику доставили, по ошибке? Что-то я, наверное, перетрудилась на этой неделе — скоро начну антенны за ушами искать, под волосами скрытые. Но со мной точно что-то не так. Люди всегда друг к дружке тянутся, встреч с друзьями ждут, в кругу семьи душой отдыхают, с коллегами радостями и печалями делятся — что же мне среди них так неуютно? Почему мне отдыхать от них нужно? Почему я не могу долго общаться ни с одним из них? Почему я лучше всего себя чувствую, когда рядом никого нет? Я — как улитка: поползала среди себе подобных вокруг капустного листа и назад — в домик, сил набираться для следующего выхода в свет.

О, опять улитка на ум пришла — и антенны к ней с перископами… Что-то меня сегодня вообще занесло. Надо профессию менять: рассказы фантастические писать или сценарии. Где там мое воображение? Это уже почти душевный диснеевский мультик получается: бедный подкидыш внеземной улиточной цивилизации скитается среди снующего по своим делам человечества…

… и все они чуть на него не наступают…

… ногами пинают кому не лень…

… он выглядывает робко из домика в поисках родственной молчаливой души…

… глаза большие, грустные, в обрамлении ресниц веером…

… на них дрожит слезинка с горошину…

…

Глава 4. Улитка в осаде

Два дня прошли спокойно, и к утру четверга мне хотелось грохнуть какой-нибудь тарелкой о стену.

Ну за что мне такое наказание? Ну почему другим достаются нормальные люди, рядом с которыми знаешь, чего ожидать от жизни? Ну чем я провинился в прошлой жизни, что мне попалась абсолютно непредсказуемая личность, да еще и с богатым воображением?

Там, где другие люди решают возникшие проблемы трудом и терпением, моя Татьяна ищет нестандартные пути. Черт меня дернул за язык сказать, что она редко впадает в депрессию, а все больше в светлых высотах парит. Порадовался один силе духа девушки. Вот она себе и третий мир изобрела — параллельный, словно дыру в заборе проковыряла и шмыгнула на ту сторону.

Нет, плохое сравнение. Не в другой мир она сбежала, а в себя ушла. Вот так свернулась крохотным калачиком и в самом дальнем углу сознания устроилась — спряталась от всех (и от меня ведь тоже!). Как улитка — в самую глубь раковины заползла и в щелочку выглядывает: когда там ураган пронесется? И как ее оттуда выковырять? Она — здесь, рядом, видно ее; но только видно раковину, оболочку окостеневшую, которой все мои внушения — что солярий черепахе.

Вот так и протоптался я два дня вокруг Татьяниной оболочки, пытаясь нащупать, за что бы зацепиться, выудить ее из кататонии да потрясти так, чтобы зубы клацнули — словно мыло в полной ванне ловил. На самом деле дни эти были до отвращения тихие: она не сделала ни единого опрометчивого шага, ее не охватил ни единый бесшабашный порыв чувств, у нее не промелькнуло ни единой шальной мысли… Если мысли у нее какие-то и возникали, то они свернулись вместе с ней в тот крохотный калачик и на лице не показывались. Делать мне было совершенно нечего. Можно было порадоваться неожиданному отдыху, так нет — тревога меня грызла: вот сейчас в калачик душа ее свернулась, потом в точку сложится, а потом что, вообще исчезнет? И что мне тогда делать, куда деваться? Нет, уж лучше каждую минуту сюрпризов ждать, чем такое спокойствие.

Эти дни я старался не отходить от нее, держаться к ней как можно ближе: вдруг раковина трещину даст, а я — тут как тут: не короткой волной, а девятым валом (ну, накопилось же!) — по ней: «Ты, что, совсем стыд потеряла? Это что еще за бойкоты детсадовские всему миру — и мне, в особенности?». Устояла раковина. Воистину, крепка эта девушка духом — а форма определяется содержанием. Тьфу.

Держаться рядом с ней все это время было совсем нетрудно, она ничего вокруг не замечала. Не металась туда-сюда, не возвращалась, спохватываясь, по два-три раза в одно и то же место — не нужно мне было уворачиваться с ее пути, к стенкам и углам прижимаясь. Утром я спокойно сидел в любимом углу на кухне, дожидаясь, пока она умоется-оденется-позавтракает — как-то быстро у нее все это получалось! — и ни разу не возникло у меня надобности пойти и проверить, чего это она в спальне, например, притихла. И у входной двери не пришлось мне ждать, пока она еще пару раз метнется по квартире — то за сумкой забытой, то в зеркало напоследок глянуть. И внушать ей ничего не нужно было: сама все делала, как надо — спокойно, размеренно, без суеты и пустой траты времени. Да, везет же некоторым — тем, кто рядом с такими четкими людьми живет.

Вот пусть им и дальше везет, а мне хотелось, чтобы мне вернули мою сумасшедшую Татьяну. Привык я к ней, привык к состоянию постоянной боевой готовности, привык мгновенно оценивать любую ситуацию и мгновенно же находить самый оптимальный выход из нее. Мне теперь в мирной обстановке скучно, вызова мне в ней не хватает. Это же — как в спорте: либо ежедневные упражнения и хорошая физическая форма, либо — ни того, ни другого. А тут — извольте радоваться, тренажер мой забастовал.

На работу в эти дни я мог бы с ней и не ездить. Опасности никакой — если уж я к ней добраться не могу, то куда там посторонним-то! В транспорте стояла она, одной рукой за поручень зацепившись, другой — деньги передавая, словно кукла резиновая: толкнули — прогнулась… и тут же в исходную форму вернулась. Головы не поворачивает, лицо смотрит вперед, и глаза, как у той самой куклы — пустые. Перед выходом вопросов никому не задает, молча между людьми просачивается. Хоть рявкни на нее — ухом не поведет. Откуда тут сложным ситуациям взяться?

И на работе так же: зашла, «Добрый день» — и к столу. Села, компьютер включила — и словно сама к нему подключилась, как машина какая-то. На экран уставилась — брови свела на переносице, нижнюю губу выпятила — и замерла; только глаза и правая рука шевелится. Глаза по строчкам бегают, рука мышь по столу возит. Ни разу ни на стул не откинулась, ни кофе не сходила выпить, с Галей ни единым словом не перекинулась. Даже когда принтер заработал, руку к нему протянула, не глядя, а глаза — все так же к экрану приклеены.

И все же я поехал с ней на работу — на всякий случай. Да нет, неправда — ни о каком-таком всяком случае я не думал, просто хотелось хоть что-то делать. В маршрутке за спиной у нее стоял, воображал себе, что хоть сзади меньше ее толкают. В офисе — на краешек стола ее примостился, за коллегами ее больше наблюдал: как они-то в такой ситуации себя ведут. Может, они мне идею какую-нибудь подбросят — как ее растормошить. Они же ее дольше, чем я, знают; может, такое уже случалось. Но нет, косятся на нее, между собой говорят как-то тише, но к ней не обращаются, пережидают, так же, как и я. Может, так и надо? Может, действительно ничего страшного не происходит? Может, она просто сама устала от своей сумасшедшей жизни и вот так — уйдя от всего и всех — отдыхает? Может, я напрасно паникую?

И был — был! — момент, когда тревоги мои действительно переросли в самую настоящую панику — обеденный перерыв. К концу его, правда, на смену панике пришла надежда.

Обедать она осталась у себя за столом — само по себе из ряда вон выходящее событие. Принялась есть — все так же молча — и людей вокруг себя рассматривать. И в этот самый момент меня и охватила паника. На бесчувственном лице ее начали мелькать какие-то чувства — вроде бы и неплохо, но как же мне не понравилось то, что я увидел у нее на лице! Губы в узелок поджались, глаза прищурились, и свет в них появился — острый такой свет, направленный, словно луч рентгеновский. И переводила она этот луч с одного из коллег на другого, словно насквозь их просвечивая, словно выискивая в каждом из них что-то тайное, от внешнего мира скрытое и — судя по ее лицу — неприятное. Вот с этого-то все и начинается. Начнет человек искать в окружающих что-то дурное — обязательно найдет, и дальше — пошло-поехало. В привычку входит гадости везде видеть, и — не успеет оглянуться, как все вокруг начнут казаться ему мерзавцами себе на уме, которые и живут-то только для того, чтобы неприятности ему доставлять. Вот так и превращается душа человека в сгусток злости, который и ему самому, и окружающим жизнь отравляет.

Судя по реакции коллег Татьяны — особенно женщин — их ее отстраненность тоже заставила нервничать. Вон собрались девушки в кучку, в общем разговоре не участвуют, между собой тихо перешептываются. Плечами пожимают, на лицах недоумение написано, и на нее время от времени поглядывают. По-моему, гадают, что с ней приключилось, решают, кому из них лучше поговорить с ней попробовать. Голову даю на отсечение, Галя Изотова на этот подвиг вызовется. Хороший она человек, сопереживать умеет. Странно, что за ней никто не присматривает… Впрочем, это — не мое дело.

Татьяна тоже на Галю взгляд пронзительный перевела. Глаза ее совсем в щелочки сузились, похолодели — да что она, совсем с ума сошла? Что она в Гале-то узрела? И вдруг… вздрогнула, головой мотнула, моргнула неуверенно и… покраснела, что ли? Вздохнула, глаза опустила, отодвинула тарелки на край стола (где же мне теперь сидеть-то?) и вновь уткнулась в монитор. Так, похоже, неловко ей от приступа ядовитости, значит, не все потеряно. Не усидит моя Татьяна в крохотной раковине; ей простор нужен, свет, свежий воздух, чтобы было, где крылья расправить. Да и я не отдам ее на съедение злобе и зависти.

Галя в тот день задержалась в офисе — тянула время, по пять раз каждый документ проверяла, бумажки с места на место перекладывала (значит, правильно я угадал, кто на штурм пойдет) — но Татьяна ее пересидела. И хотя под конец кроме них в офисе уже никого не оставалось, Татьяна так явно этого не замечала, что — с таким же успехом — у нее на лбу могло быть написано: «Ни с кем не хочу разговаривать». Галя, похоже, это тоже поняла: покачала сокрушенно головой, повздыхала, собралась нарочито медленно — а вдруг? — и ушла.

Я же принялся анализировать ситуацию. Сделать ничего не могу, от наблюдений за внешним миром — никакой пользы, вот и остается только искать корни проблемы и думать, как ее предотвратить в будущем. Или хоть попытаться предотвратить. Или хоть попытаться вовремя распознать симптомы.

Итак, с чего же все началось? Все началось сегодня утром — ее словно за ночь подменили. Спала она спокойно и мирно, как младенец — не то что кошмары, даже обычные сны, по-моему, не видела. Значит, что-то случилось все же вчера. Так, вспомним понедельник — поэтапно. Проспала и на работу опоздала — ничего чрезвычайного, даже нагоняй не получила. Два инцидента в транспорте — тоже не в первый раз, и она, вроде, быстро их из головы выбросила. На работе с компьютером что-то намудрила (так сама и справилась!), от похода в кино пришлось отказаться (так не навсегда же!), о приезде француза узнала, значит, куча работы навалилась… Так ее этим не испугаешь; она рутину не любит, а большую задачу перед ней поставь, да еще и в предельно сжатые сроки — глаза загораются. Дома — сообщение: подружка встречу перенесла… Да, здесь она расстроилась, это точно, но ведь взбодрилась потом, встрепенулась, спать пошла живым человеком. Вроде все было, как всег…

Стоп. Француз. Франсуа. Приезжает. Вот это, пожалуй, единственное, что могло выбить ее из колеи. Точно-точно, узнав об этом, надулась она, нахохлилась вся, как воробей перед дракой… Неужели все дело в Франсуа? Ну, не любит она его, знаю. Так ведь полдня и ночь после этой новости прошло; неужели она ей все это время занозой в душе сидела? А с виду — все было совершенно нормально. Ничего не понимаю. Неужели я так плохо ее знаю? М-да, есть над чем задуматься. Что же он ей костью-то поперек горла стал? Ну не нравится, ну раздражает, но не превращаться же из-за этого в ходячий труп! Что-то я здесь явно пропустил. Так, во время каждой встречи я у нее за спиной устроюсь — мне не так за ней, как за ним понаблюдать придется. Манеры у него безукоризненные, это я точно знаю, потому и успокоился, вычеркнул его из списка потенциальных источников сверхурочной работы, но, может, в глазах что-то мелькает, в тоне… что-то такое, на что прямо и не ответишь, а значит — еще обиднее. Ладно, доживем до четверга.

На следующий день в Татьяне ничего не изменилось. Впрочем, я бы сказал, что симптомы даже ухудшились: она даже читала накануне вечером все с тем же мертвым лицом, механически переворачивая страницу и скользя по ней ничего не видящими глазами. Я же вспоминал — поминутно — последние два дня, пытаясь найти другие возможные причины, но внутри меня крепла уверенность, что первая моя догадка — правильная. Дело во французе. Если я не ошибся… Ну попляшет он у меня, милый друг! Ему я, конечно, ничего не могу сделать, но Татьяна рано или поздно из столбняка своего выйдет — либо во время встречи взорвется, либо после его отъезда от облегчения распрыгается, и вот тогда… Она у меня двадцать четыре часа в сутки лекции будет слушать о боевых искусствах защиты чести и достоинства, я уж ей напомню поговорку «Кто к нам с мечом придет, сам от него и погибнет», мы ему устроим личный опыт Бородинского сражения… Фу, что-то я разошелся. И тем не менее — еще не знаю, как, но я ему больше не позволю мою Татьяну в раковину эту чертову загонять — куда мне никак за ней не пробраться. Все, на четверг объявляется полная боевая готовность.

*****

В четверг Татьяна меня опять удивила. Первая половина дня прошла без каких-либо видимых изменений. Я неотрывно следил за ней в ожидании хоть малейших признаков возрастающего напряжения, но… ничего.

После обеда она отправилась в аэропорт — дорогого гостя встречать. На такси, естественно. Как же я не люблю эти такси! Общественный транспорт намного удобнее. Когда она заходит в маршрутку, например, дверь закрывается не сразу — всегда есть время вслед за ней проскользнуть. А как мне в такси нырнуть, если у меня перед носом дверь захлопнулась? Не бежать же мне за машиной всю дорогу! Остается только на крыше пристроиться, зубами за нее цепляясь, чтобы ветром не сдуло, как Джеймс Бонд какой-нибудь! Очень неудобно. На обратном пути легче будет: когда таксист пойдет чемоданы в багажник загружать, дверь свою он точно открытой оставит. Мне-то пары секунд хватит, чтобы внутрь забраться. О, повезло. Татьяна взялась за ручку двери у заднего сиденья, открыла ее, и в этот момент у нее с плеча съехал ремешок сумки. Она замешкалась, поправляя его, — женщина приостановится, поправляя сумку, даже если дорогу на красный свет перебегает — и я проскочил в машину прямо у нее под носом. Она меня, конечно, не заметила, но почему-то передумала и села на сидение рядом с водителем. Ладно, я — не гордый, я и сзади поеду, все равно на лице у нее сейчас ничего не прочитаешь.

Таксист нам попался из серии любителей разговорного жанра. То ли он дома один живет — на работе выговаривается, то ли у них на фирме политика такая: молчание — неуважение к клиенту. Все темы перебрал, ни одну не забыл. Когда он перешел на дороги, и голос у него вдохновенно зазвенел, я перестал его слушать. Чтобы проникнуться его страстью, нужно водителем быть.

Лицо Татьяны мне не видно, голос водителя шумом прибоя в ушах раздается, посижу я лучше и подумаю о тактике боевых действий. Обычно я устраиваюсь так, чтобы видеть лицо Татьяны — только оно и подает мне сигналы о том, что она думает. Но во время всех встреч с Франсуа придется мне отыскивать такие наблюдательные пункты, с которых хорошо будут видны оба. Так, в такси на обратном пути проблем нет: они наверняка вдвоем на заднем сидении устроятся, значит, я сяду рядом с водителем, а там… всего лишь обернуться, и — полный обзор. Во время переговоров… Эх, кабинет у шефа Татьяниного маловат, да их еще трое туда набьется… сложновато. Ладно, как они там обычно размещаются? Шеф — за столом, естественно; Франсуа — перед ним, по другую сторону стола; Татьяна — сбоку (ей ведь, в основном, переводить, а не в переговорах участвовать нужно). Раньше в таких ситуациях я у двери оставался, Татьяну мне оттуда в профиль видно, Франсуа — со спины. Нет, со спины не пойдет. Значит, нужно мне где-то рядом с шефом пристроиться; оттуда я обоих хорошо рассмотреть смогу. Пока они здороваться будут, руки пожимать, я туда и проскользну. Так, дальше. От участия в культурной программе Татьяна наотрез отказалась, но Франсуа может ее в кафе куда-нибудь пригласить. Сможет ли она быстро придумать причину для отказа, да еще так, чтобы он не понял сразу, что она врет? Сомнительно. Скорее всего, в кафе мы таки пойдем. Лучше бы она рядом с ним села, мне так было бы удобнее, но это — вряд ли. Точно напротив него усядется, и тогда мне нужно устроиться сбоку, между ними, и буду я все время головой вертеть туда-сюда, словно за теннисным матчем наблюдаю. Ничего, зато оттуда я все и увижу, и услышу… А что это я сейчас слышу? Татьяна моя разговорилась?! Ты смотри, в разговор с таксистом вступила, поддакивает ему, замечания вставляет, разулыбалась даже. Опять ничего не понимаю. Это же подрывает всю мою теорию! Неужели я ошибся? Что же это она оттаяла перед встречей с Франсуа? Что же это я зря, что ли, планы стратегические строил? И если дело вовсе не в французе, то что же довело ее до этой бесчувственности? Так, а ну-ка заглянем, что нам лицо ее подскажет.

Ой, щекотно. Татьяна приоткрыла окно, и ворвавшийся сквозь него ветер отбросил прядь ее волос прямо мне в лицо. Какое странное ощущение. По своей воле я никогда так близко к ней не приближался — с расстояния в пару шагов обзор лучше. В битком набитой маршрутке мне не раз, конечно, случалось стоять совсем рядом с ней; но тогда я больше следил за тем, чтобы смягчить для нее все неприятности поездки в общественном транспорте в час пик. А вот сейчас… как-то неожиданно. Не скажу, что неприятно — словно перышком по лицу провела — но неожиданно. Я замер на месте, прислушиваясь к своим ощущениям. Щекотно. Покалывание какое-то в щеке появилось. Заурчать хочется. И запах… Запах зеленого яблока. Это, кстати, ее любимый запах. У нее дома и шампунь, и мыло, и порошки-жидкости всякие для уборки так пахнут. Но это же — дома; там я к этому запаху уже привык, даже замечать перестал. А здесь… опять неожиданно. Не просто провела по лицу перышком, от него еще и повеяло чем-то знакомым, почти родным. Жаль, что так быстро доехали.

Когда мы добрались до аэропорта, мне пришлось протискиваться за ней через переднюю дверь. И она — конечно — постаралась захлопнуть ее изо всех сил. Ну не понимают некоторые люди, что дверь машины нужно закрывать нежно и аккуратно! Может, там в ней кто-то застрял. Чуть ногу мне не отдавила. Еле вывернуться успел из-под руки таксиста, когда он потянулся и дернул дверь на себя. Как же я ненавижу эти такси! Каждая поездка — прохождение полосы препятствий.

А, рейс задерживается. Сейчас пойдет кофе пить. Так и есть. Ну, что ж, в кафе народу немного; сяду за соседний столик, присмотрюсь к ее личику, а то в такси, сбоку, так толком ничего и не разглядел. А ведь действительно оттаяла. Лицо задумчивое, глаза потеплели, уже не рентгеновские лучи в них ножами сверкают, а любопытство светится. Вот черт! Неужели не Франсуа все-таки? Может, ее работа заездила — каждый день туда и обратно, может, ей в отпуск хочется? Поехать куда-то, сменить обстановку, свежесть какую-то почувствовать? Не нравится мне эта мысль. До отпуска нам еще месяца три, если не четыре — что же она все это время от меня прятаться будет? Нет. Нет-нет-нет. Так я совсем веру в себя потеряю. Ладно, пару минут еще подождать. Сейчас проверим мою теорию.

Вот и рейс, наконец, объявили. Татьяна вздохнула и закрыла глаза. К чему же она готовится? Лицо ее вновь помертвело, и затем — медленно-медленно — на него выползла равнодушно-приветливая маска, которую обычно манекены носят. Так-так-так, кажется, теплее. Сейчас мы эту тайну раскроем — с ним ей по долгу службы отмалчиваться не удастся.

Появившись в проходе, в толпе пассажиров, Франсуа быстро обвел глазами встречающих и, увидев Татьяну, сверкнул ослепительной улыбкой. Он-то этой встрече был явно рад. И чего она напряглась? Улыбка у него действительно обаятельная, ею все лицо освещается, и сразу видно, что умеет человек жизни радоваться, умеет видеть в ней большое и светлое чудо, а неприятности всякие — это так, пустое. Так и хочется ему в ответ улыбнуться. Хотя, впрочем, если присмотреться… Так, с этой минуты я должен присматриваться и прислушиваться. Хм. То ли мне уже кажется Бог весть что — после двух дней-то немыслимых — то ли есть в этой улыбке предвкушение какое-то. С другой стороны, он по делу приехал, с предложениями — как я понял — новыми и интересными; может, о них-то разговор он и предвкушает. Ладно, подождем пока с выводами.

— Здравствуйте, Танья. — Она чуть замешкалась, мелькнуло что-то на лице. Господи, что она в этих двух словах нашла?

— Здравствуйте, Франсуа. Как прошел полет? — Голос ее прозвучал ровно, почти безучастно — стандартная, ничего не значащая фраза в начале разговора.

— Великолепно. Я очень рад снова видеть Вас. — Судя по его лицу, говорит он искренне.

— Я тоже. — Судя по ее лицу, не очень.

— Вы, как всегда — очаровательны.

Ну, все, сейчас начнется. Комплименты для Татьяны — как соринка в глазу; они ей взор затуманивают и шерсть на загривке взъерошивают.

— Благодарю Вас.

Смириться с тем, что ее считают привлекательной, не может; рявкнуть что-нибудь в ответ тоже пока — слава Богу! — не может, значит, сейчас увиливать начнет. Точно. Затараторила о плане проведения переговоров и подготовки к ним. И, похоже, настроена непреклонно придерживаться этого плана: все встречные предложения отсылает к шефу. Что-то я пока ничего необычного не заметил. Впрочем, был, пожалуй, один момент. Когда Франсуа поинтересовался, будет ли она присутствовать при его разговоре с шефом, опять у нее что-то в лице мелькнуло: губы чуть поджались, глаза чуть прищурились… Словно она ему сдачи в ответ на что-то дала. Нет, это просто немыслимо. Как же мне ей помочь, если я не понимаю, что происходит? Лучше бы уже разозлилась, чем все в себе держать. О Боже! Опять он об удовольствии от ее общества заговорил! Она, похоже, этого не ожидала — в конце делового разговора — нахмурилась, моргнула, уголком рта чуть дернула, бровью повела и, улыбнувшись одними губами, пошла к выходу.

На улице очередь на стоянке такси была совсем небольшой; они заговорили о погоде. Тема — самая что ни на есть безопасная, но я все же держался настороже. Странно, похвалил Франсуа не ее, а погоду, да и сама она совсем недавно теплу радовалась, так почему же у нее смешинки в глазах запрыгали? Или я — дурак, или она мысли француза, за словами скрытые, читать умеет. Я же все время рядом стою, каждое его слово ловлю, каждую перемену в выражении лица фиксирую; почему же я не вижу ничего, кроме обычного разговора между обычными знакомыми? Такое впечатление, что она чует в нем что-то, что ее раздражает. Или — что куда более вероятно — воображает себе что-то, чего у него и в мыслях никогда не было. Но мне-то разобраться нужно: реабилитировать его потом в ее глазах или убедить ее, что на него и раздражаться-то не стоит. Мне любой вариант подходит — лишь бы рядом вновь моя Татьяна оказалась, а не оболочка раскрашенная.

Как я и предвидел, с этим такси проблем у меня не возникло. Пока водитель открывал багажник, я устроился на переднем сидении и сразу же развернулся лицом назад, чтобы не ерзать потом, когда машина с места тронется. Интересно они устроились. Татьяна села прямо, глядит прямо перед собой (хм, на меня иногда поглядывает), разве что время от времени голову к нему поворачивает, кивая. Он же расположился боком, лицом к ней, локоть на спинку положил, кулаком голову подпирает, профиль ее разглядывает. Это что еще за фамильярность такая? Это он сейчас так расхрабрился, или всегда так себя вел, а я и внимания не обращал, лишь к словам его прислушиваясь: вежливо ли говорит? Впрочем, он весь полет в кресле, привязанный, просидел; может, устал, позу ему переменить хочется, благо место в машине позволяет. Но — все равно — мне это не нравится: того и гляди, руку ему размять захочется, он ее и закинет Татьяне за голову. И бросить в него нечем.

Франсуа уже соловьем заливался о своей коллекции, с которой и приехал. По-французски. Справа от себя я услышал тяжелый вздох и автоматически глянул на водителя. На лице его была написана вселенская печаль, он сокрушенно жевал губами и бросал обиженные взгляды в зеркало заднего вида. Решил, наверное, что, если не по-русски говорят, значит — о нем; вот и обиделся. Вот ведь психология у некоторых людей: все, что непонятно — плохо.

Я отвлекся на мгновенье и чуть не подпрыгнул, услышав с заднего сиденья голос Франсуа.

— Как я понял, Танья, завтра мы целый день посвятим работе, но какие Ваши планы на выходные? Я бы очень хотел, чтобы Вы нашли немного времени для меня. Мне интересно узнать все Ваши новости.

Минуточку-минуточку, он по делам приехал или зачем? Выходные — это личное дело человека, а мы — вроде как деловые партнеры. Это что же он такое задумал? Такого я точно никогда раньше не слышал. Неужели в нем и раньше такие мыслишки сидели, и чуяла — чуяла-таки — их Татьяна, а я ушами прохлопал? Ну, и кто я после этого? Зачем я ей нужен-то, если ей самой приходится и опасность обнаруживать, и решать, как с ней бороться? Немудрено, что в себя ушла, если только там на защиту и помощь рассчитывать может.

Она напряглась, но как-то по-хорошему: не выставил ежик свои иголки, а все в себя втянул, чтобы выпалить ими — если потребуется — во все стороны. И — наконец-то — треснула раковина, рассыпалась; и — вот она, моя Татьяна: глаза загорелись, на лице чувства солнечными зайчиками замелькали. Ура! Больше ты у меня одна не останешься, больше я тебя не отпущу. Теперь слушай меня внимательно: ври ему напропалую — и если поймет, что врешь, тем лучше. Вот ему и первая новость.

Соврать убедительно Татьяна — как и следовало ожидать — не смогла. Пробормотала что-то про занятость. Что?! У нас слишком много работают и не умеют наслаждаться жизнью?! Так ты, милый друг, сюда приехал, оказывается, чтобы учить нас жизнью наслаждаться?! Ах ты… Павлин ты галльский! Не было бы в этой машине Татьяны, я бы ручник сейчас на себя дернул! Ты бы у меня все стенки в машине головой пересчитал, а не на кулачок ее вальяжно опирал! Фу, черт! А водитель здесь при чем?

Татьяна уже врала дальше. Опять без меня справилась. Да что это на меня нашло? Не мое это дело — весь мир манерам учить, мне главное — чтобы Татьяна моя жила в мире и спокойствии. И вот на тебе: распыхтелся, словно самовар, вместо того, чтобы помочь ей ответ правильный, достойный найти. Я знаю, почему она про поездку за город сказала. Она всегда старается врать так, чтобы в словах ее хоть капля правды была. Планировалась в субботу поездка к подружке на дачу, вот она за эту мысль и ухватилась. А поскольку сорвалась эта поездка — вот и нет в ее словах убедительности. Он это, конечно, почувствовал: ах, нельзя ли перенести? Татьяна, вспомни о том, что семья — это святое… О, кажется, связь между нами восстановилась: она меня снова слышит.

Что-то он очень легко отступил. К разговору о делах вернулся, слушает внимательно, и интерес на лице вроде неподдельный. Может, просто удочку решил забросить, а нет — так нет, в другом месте поудим? Да нет, чует мое сердце, что это — только начало открытых военных действий. А вот Татьяна моя вроде успокоилась. Странно. Теперь, когда разговор вышел на открытое поле, мы с ней словно поменялись ролями. Прежде, когда мысли эти у него в глазах и в тоне проскакивали, она — интуитивно, как все женщины — напряглась раньше меня. Теперь же, когда он — с виду — отбросил эти мысли, она расслабилась, а я вот чую, чую, что новую тактику он, подлец, подбирает.

Ладно, пусть он до завтра ее и подбирает. Мы с ней тоже подумаем. Нет, я подумаю. Она два дня одна билась, пока я догадки строил. Пусть сегодня отдыхает, а я подготовлю гостю дорогому пару сюрпризов.

Мы отвезли его в гостиницу и отправились домой. У меня мелькнула было мысль задержаться, проскользнуть за ним в номер и помочь немного в организации гостиничного быта (клею, например, в душевую кабинку налить — вон у дежурного администратора бутылочка прямо у стойки на столе стоит), но я передумал. Во-первых, не хотелось мне, чтобы Татьяна сама домой добиралась, и потом — так он не поймет, с какой стороны на него шишка упала. Неинтересно.

Дома долго наблюдать за Татьяной мне не пришлось. Она поужинала, послонялась по квартире, мурлыча что-то себе под нос, приготовила наряд на завтра и отправилась спать. Странно, вроде завтра предстоит ответственная встреча — и никаких тебе примерок до полуночи. Не глядя, сунула руку в шкаф, вытащила вешалку с каким-то костюмом (она его, что, специально для таких случаев держит?), осмотрела его критически, на дверцу шкафа повесила — и все. Как обычный день, так тебе — и полшкафа на кровати, и двадцать пять комбинаций перед зеркалом, и глажка, и все пуговицы проверить… Женщины и одежда — это как два химических соединения, которые, вступая в реакцию в разных пропорциях, приводят к непредсказуемым результатам.

Но главным за весь вечер было два события: она слонялась — бесцельно! — по квартире и что-то тихонько напевала. Точно отошла. Правда, еще не совсем — телевизор не стала включать и книгу на ночь толком-то и не читала — но связь между нами больше не пропадала. Никаких внушений я ей делать не стал — пусть отдыхает, но завтра… Завтра она у меня будет на высоте.

В пятницу к четырем часам я уже кипел от раздражения. Вот нужно было всю ночь планы боевой кампании строить — для того, чтобы прождать полдня в полном бездействии? Франсуа с Сан Санычем с первой же минуты переговоров ушли на какой-то иной — только им понятный — уровень общения. Я — как и собирался — устроился за спиной Татьяниного шефа, чтобы не пропустить ни единого слова, ни единого жеста Франсуа, но весь мой улов составил набор коротких вопросов из серии «А что, если так…», сопровождающихся множеством непонятных движений руками. Они словно почувствовали чуждое присутствие и перешли на некий закодированный язык. Я вспомнил вчерашнего таксиста. Вот так и его, наверно, зло разбирало. Франсуа с Сан Санычем, однако, прекрасно понимали друг друга; в глазах их светилось удовольствие, с которым переглядываются над доской шахматисты, когда не сражаются за титул чемпиона мира, конечно.

Татьяна в их разговоре почти не участвовала. Время от времени Франсуа обращался к ней за помощью — найти более подходящее слово, но в большинстве случаев он просто объяснял свою мысль — руками. Чего же он тогда интересовался, будет ли она присутствовать на переговорах? Он, казалось, вообще о ней забыл. Это — хорошо или плохо? Это он к делу своему серьезно относится — или нарочно ее игнорирует, пытается интерес вызвать? Через полчаса я решил, что до конца этого разговора наблюдать мне за ним незачем — пустая трата времени. Лучше мне сосредоточиться на Татьяне. Что она-то обо всем этом думает?

То, что я видел на ее лице, мне понравилось. Мне было неприятно думать, что она может клюнуть на эту уловку — если это была уловка. Насколько мне известно, вызвать ее интерес — не так-то просто, тут одними красивыми словами и томными взглядами не обойдешься; но я ведь не так уж давно ее знаю. Все ее предыдущие увлечения прошли до меня, я о них только слышал, да и то — вскользь. Не любит она говорить о своих чувствах. Нет, она меня не разочаровала. Она внимательно слушала их разговор, и, похоже — в отличие от меня — понимала, о чем речь. На лице у нее было написано благоговение — не трепет, не восхищение, не восторг глупенькой девочки, допущенной в общество ее кумиров; благоговение истинного ценителя, прямо на глазах у которого рождается нечто прекрасное.

Когда на лице у нее такое выражение, я могу смотреть на него часами. В такие моменты я точно знаю, о чем она не думает. Она не думает о неприятностях; она не думает об обидах; она не думает о разрушенных планах и нерешенных проблемах. Она не видит эту крохотную комнатушку и двух мужчин, не обращающих на нее никакого внимания. Она не видит ничего, кроме красоты. И лицо ее вносит в эту красоту свою существенную лепту.

Во время обеда в кафе я даже растерялся. Когда они туда направились, я напрягся. Ну понятно: кафе — перемена обстановки — еда и бокал вина — ах, да, где-то здесь была красивая девушка… Ничего подобного. Не глядя, вилками в тарелку тычут, проглатывают, почти не жуя… а посреди стола — каталоги. В них они, правда, уже почти и не заглядывают (насмотрелись, наизусть выучили), но вопросов «А что, если…?» не убавилось. У меня к этому Франсуа даже уважение затеплилось: умеет же, подлец, работать — красиво, вдохновенно, заразительно. Что же он в обычной-то жизни не умеет так же красиво? Почему в жизни так получается: либо — человек хороший, либо — специалист замечательный, а так, чтобы соединились они — редчайшее чудо? Почему так трудно жить рядом с талантом? У него что, вся человечность в талант ушла — и для обычных, близких, окружающих его людей ничего не осталось? Он что, для далеких потомков живет и творит? Ладно, главное — что Татьяна не нервничает.

Рано обрадовался. Рано пустился в философские рассуждения. Рано на Франсуа начал поглядывать с уважением. В четыре часа дня он предоставил мне возможность дать выход накопившемуся раздражению.

— Я очень рад, что Вам понравилась эта коллекция, Александр, — сказал Франсуа. — Надеюсь, в понедельник мы сможем подписать предварительное соглашение. Поскольку всей корреспонденцией будет заниматься Танья, я хотел бы сейчас обсудить с ней технические детали. Вы не будете возражать, если я займу ее время до конца дня?

Не забыл, значит, что «где-то здесь была красивая девушка». Ну молодец, ничего не скажешь: делу — время, потехе — час. И момент хороший выбрал — сейчас шеф Татьянин готов на него чуть ли не молиться. Так и есть, глянул на нее искоса, засуетился, все условия для плодотворной работы предлагает, кабинет вон свой предоставить пытается. Сейчас, мне кажется, Франсуа успех развивать будет. Правильно, если основные моменты в кафе обсуждали, почему и о деталях там же не поговорить? И возразить ему на это нечего. Да нет, ты смотри, Татьяна попыталась, но Сан Саныч вспомнил о том, что он — начальник. Голос у него строгим сделался, слова отчеканивает, и во взоре — директива: «Перед Вами поставлена задача — идите и выполняйте». Куда вся демократичность подевалась, когда на горизонте контракт интересный замаячил. Ладно, пойдем в кафе.

В кафе к разговору о делах Франсуа возвращаться не стал. Заказал вино и кофе, усмехнувшись в ответ на Татьянин категорический отказ, и замолчал. С мыслями собирается или дальше время тянет? Вот Татьяна моя явно настраивается расставить, наконец, все точки над i. На стуле сидит напряженно, спину выпрямила, словно аршин проглотила, смотрит чуть в сторону, а на лице — эмоции волнами прокатываются. Сначала на нем царило возмущение, из-за вина, наверное; вот странная: не хочешь, не пей; кто же тебя заставит? На смену ему пришло отчаяние — нет, вот это нам сейчас совсем не нужно: мы — взрослые люди, мы вовсе не обязаны идти у кого-то на поводу. Так, волну безысходности я сбил, что там следующее? Ага, смирение — лучше, но не намного. Ну на этот счет можно не беспокоиться — смирение в Татьяне долго не держится, да и то только в отсутствие источников внешнего раздражения. А тут — вот он, напротив сидит, силы копит.

И все так же молчит. Татьяна подняла на него глаза, в которых на мгновенье вдруг промелькнуло нервозное подозрение, и заерзала на стуле. Вот не умеет она держать паузу! Точно, не выдержала — о делах заговорила. Где-то она, конечно, права: если пришли они сюда о технических деталях беседовать, то чего же время попусту тратить? Но лучше бы она подождала, пока он сам разговор начнет.

Что он и сделал. Он прервал ее на полуслове фразой, с которой, собственно, и должен был начаться этот разговор.

— Танья, по правде говоря, я хотел поговорить с Вами о чем-то другом.

Отлично. Ура! Наконец-то. Да здравствуют прямота и откровенность, если у некоторых не хватает ума намеки понять. Давай, милый друг, высказывайся — я, как никто другой, приветствую игру в открытую! Мне уже просто осточертело воображать, что у него на уме, пытаться представить себе, как к этому относится Татьяна, и гадать, когда мне уже пора вмешаться. И задаваться периодически вопросом, кого из нас — меня или Татьяну — заведет-таки воображение в палату с мягкими стенами. Я хочу слышать и видеть — тогда я знаю, а не догадываюсь.

— У меня сложилось впечатление, что мое общество Вам неприятно.

Хм. Что-то он проницательнее меня оказался. Он же ее всего пару раз видел, а я-то — все время рядом был. Я, конечно, заметил, что он ей не нравится, но она об этом почти не говорила, а я и успокоился, отмахнулся, как от мимолетной антипатии, не стал искать первопричины. Неужели я потерял остроту восприятия? Неужели в моем отношении к ней появились привычка и формальность? Так, будем слушать дальше; похоже, этот разговор и мне весьма полезен.

Еще одна оплеуха. Пока я пристыжено волосы пеплом посыпал, она сама ему ответила. Что я здесь делаю? Я здесь для того, чтобы в себе копаться, или для того, чтобы ей помогать? Ответила она, правда, так, словно я ей каждое слово подсказал. Умница! Может, я потому и расслабился, что в критической ситуации Татьяна — всегда на высоте? Никогда на скандал не сорвется, в слезы не ударится, всегда найдет спокойный, достойный, изящный даже выход. Мне же больше в мелочах приходится ее на путь истинный наставлять.

Стоп. Опять в эмпиреи меня занесло. Пока у нее получается, значит, пусть сама разговор ведет; а я сбором информации займусь. Что сказано, как сказано, куда при этом глаза смотрят, в какой момент в лице что-то дрогнуло… Она ведь сама потом каждое слово в мыслях анализировать будет; мое дело — внушить ей, что все она сделала правильно. И, может, придется по ходу дела кофе ему на брюки опрокинуть, если зарвется…

Нет, пока, вроде, в рамках держится. Ведет разговор общего плана: интерес к сотрудничеству, интерес к стране, интерес к людям; к истории, природе — не интерес… Ладно, это — его полное право. Хмурые лица? Это у кого хмурое лицо? У Татьяны? Хм. У нее — живое лицо, на котором написаны все чувства? Он что, сюда приехал, чтобы лишить меня всякого самоуважения? Как же я мог так с ним промахнуться? Обычно я людей проницательных, вдумчивых издалека вижу (рядом с ними мне нужно быть особо осторожным), а его вот проглядел за ослепительной улыбкой и изящными манерами. Что же он еще в ней заметил?

Познакомиться поближе?! Может, он и со мной поближе хочет познакомиться? Вот черт, и кофе свой он уже допил, и бокал с вином в руке держит. Нет в мире справедливости: ведь самый что ни на есть подходящий сейчас момент — и нечем, абсолютно нечем мне проиллюстрировать ему фразу: «И при этих словах поразил его гнев Господний». Спасибо, хоть на Татьяну в такой момент я могу положиться. Уж я-то знаю ее отношение к романам мимолетным, тем более служебным. Сейчас она ему ответит, сейчас она ему крылышки на лету подрежет… А если не подрежет? Может, она потому и переживала, что хотела, чтобы он начал этот разговор, а он все молчал? Может, задел он струнку какую-то в ее душе, а я опять ничего не понял?

Фу, пронесло. Романы ее все еще не интересуют.

Нет, не совсем пронесло. Его романы тоже не интересуют.

Она — необычный человек… Да уж, мне-то об этом рассказывать не нужно. Она — не просто необычный человек; таких, как она, в мире — единицы. Я это знаю. Вот потому-то ради нее я и готов терпеть эту жизнь сумасшедшую, в которой у меня нет ни минуты покоя, и на каждом шагу — сюрпризы, с ног сбивающие. Как этот Франсуа, например. Что-то он слишком много замечает. Хорошо, что мне не удалось кофе там или вино на него вылить — на него прямо влиять опасно.

Ну конечно, она постоянно сама с собой разговаривает! Как бы он иначе мысли эти у нее на лице увидел? Ах, ему мало читать по ее лицу, ему хочется поучаствовать в ее мысленных разговорах?! Ах, извольте ему к открытости еще и откровенность добавить?!

На меня накатило странное, совершенно необъяснимое чувство. С чего я взвился-то? Собственно говоря, такой поворот разговора должен был меня обрадовать, просто в восторг привести. С кем бы ни вела беседу Татьяна, она всегда больше слушает. О себе говорить она не любит (вот почему я так мало знаю о ее жизни до меня), советов друзьям и знакомым не дает («Я бы на твоем месте….»), даже с матерью не откровенничает. Согласись она вести такие беседы с Франсуа — для меня это было бы просто кладезем информации. На вопрос «Почему?» просто «Да» или «Нет» не ответишь; тут нужно свои мысли высказывать, свое понимание жизни в слова облекать. Просто подарок богов в моей-то ситуации — услышать, о чем думает Татьяна.

Но предложение Франсуа вызвало во мне чуть ли не бешенство. Если уж мне постоянно приходится догадываться, что у нее в голове происходит, пусть и он потрудится. До сих пор ни с одним человеком она самым сокровенным не делилась — с какой это стати для него исключение делать? Если уж и должна она искать собеседника задушевного — так вот он, я, рядом же все время! И потом я просто не хочу слушать, как она рассказывает свои мысли, глядя в глаза этому хлыщу обходительному!

Через мгновенье мне даже неловко стало. Это что еще за чувство собственности? Она — свободный человек и имеет полное право выбирать, с кем ей делиться секретами и мечтами. И не обязана никому отчет давать в своем выборе, даже мне. Я могу, конечно, повлиять на ее выбор, но уж слишком мне хочется, чтобы она если не со мной, то и ни с кем другим по душам не говорила. И кому от этого будет лучше? Как-то мне плохо на душе сделалось.

Но, глянув на Татьяну, я чуть было не расхохотался. Вот умеет же она настроение исправить! У нее на лице застыло такое выражение, какое можно увидеть на лице ребенка, который смотрит — в полном недоумении — на пол, дивясь, куда подевалась любимая чашка, и откуда там взялись эти непонятные осколки. Сейчас не только Франсуа, любой бы человек увидел, что мысли в голове у нее в чехарду играют. Франсуа же — вот тактик чертов! — попросил ее, проникновенно глядя в глаза, хорошенько обдумать его идею и даже предложил ей возможность отходного маневра. Спасибо, хоть домой ее проводить не напросился — мне хотелось как можно скорее остаться с ней наедине. Мне нужно было посмотреть (всего лишь посмотреть, к сожалению, не узнать наверняка), что она думает по этому поводу; его намерения я уже понял. Вряд ли в голове у него остались еще какие-то скрытые замыслы — судя по довольной улыбке, он высказал все, что хотел. Теперь решать ей.

А я ей помогу.

И постараюсь быть при этом объективным.

Но для этого я должен понять, что ей нужно.

По дороге домой она думала явно о чем-то другом. По сторонам смотрела, прищуривалась, в лица вглядывалась. Соскучилась, что ли, по ним за дни своего затворничества? Очень может быть. Переводит пристальный взгляд с одного на другое, словно на что-то почти забытое смотрит, изо всех сил узнать пытается. Вздрогнула. А, по телефону кто-то заговорил. Раздраженно качнула головой и в окно стала смотреть. Не сердись, Татьяна, транспорт-то — один, а людей — много, на все вкусы не угодишь. Кто-то отдохнуть хочет, в тишине и спокойствии; а другому — работать нужно, где придется. Вы ведь с Франсуа и Сан Санычем тоже в кафе за обедом о делах говорили, а кто-то туда в то время просто покушать пришел. Да и потом — разговаривает женщина по телефону; значит, недолго разговор этот продлится. Лучше, что ли, чтобы две сплетницы рядом устроились? Вот про это я зря намекнул: она уже представила себе такую сцену, вздохнула, глаза закатила, губы поджала. Может, ей о плейере мысль подбросить?

Ну вот мы и дома. Здесь ей отвлекаться не на что будет, уж об этом я позабочусь. Пока она на кухне посудой гремела, я занялся телевизором. Так, в программе — ничего интересного, но лучше ее все-таки спрятать, вдруг она на неделю вперед передачи просматривать начнет. Еще за ручку возьмется — что-то интересное в кружок обводить, а потом — сравнивать, что с чем по времени совпало. И потом начнется: Ах, что же выбрать? Ах, и то, и другое посмотреть хочется! Ах, и кто же эту программу составляет? И так — на добрый час. Нет уж, без программы — надежнее: пощелкает пультом пару минут и успокоится.

Так и есть. Хватило ее всего на несколько каналов. Пошла ужинать на кухню. Но телевизор не выключила — плохой знак. Значит, надеется еще к нему вернуться. А может, хороший? Может, ей совсем не хочется даже думать о разговоре с Франсуа? Может, сама мысль об этом ей неприятна? Так я только за. Нет, так не пойдет. Спрятать, как страус, голову в песок — это не решение проблемы. Да и потом, если Татьяна обещала подумать — не сможет она от слова своего отмахнуться; так что чем раньше, тем лучше. Да и я понять хочу, что мне дальше-то делать. Если она решит отказаться, у меня уже готова масса аргументов, чтобы убедить ее в правильности такого решения. Если же она решит согласиться… Поддерживать это решение я не стану, но и спорить с ней не буду. Решит общаться с ним — значит, так тому и быть. Ее право. Буду слушать их, свыкаться с возможностью услышать ее мысли, сравнивать их со своими догадками и… завидовать. Очень буду завидовать, но молча.

Господи, да зачем она компьютер включила? Так, пока просто погоду смотрит, но на лице — задумчивость какая-то нерешительная. Не дай Бог, общаться сядет с одноклассниками какими-нибудь; тогда это — на полночи, благо завтра — выходной. Нет, этого я не допущу! Татьяна, ты три дня просидела на работе, не отрывая глаз от экрана, один его вид вызывает у тебя отвращение. Фу, выключила — всю технику выключила.

Чего это она заметалась? До сих пор она просто слонялась по квартире из угла в угол — просто от удовольствия, что ничего не нужно делать, и никуда не нужно спешить. Ищет, что ли, что-то? А, вот оно в чем дело. Бегает между спальней и кухней; в спальне — взгляд на тумбочку у кровати, на кухне — на стол, значит, книгу свою ищет. Ну, об этом я уже раньше подумал — спрятал ее под кровать, пока она ужинала. Нет, Татьяна, читать перед сном не будем.

Вот черт, нашла! Да как она догадалась-то куда заглядывать? Меня что, уже предсказывать можно? Я что, остроту не только восприятия, но и реакции потерял? Ладно, читать я ей все равно не дам. Последние пару десятков страниц она все равно не помнит — ох, как же лень назад перелистывать, искать знакомое место, лучше завтра, на свежую голову… Вот так-то. И нечего увиливать от данного обещания (не мне она его, конечно, дала, но все равно: слово Татьяны — наша общая гордость). Вот-вот, лучше — в гостиную, на диванчик, и с комфортом: под головой — подушка, сверху — плед, рядом — чашка чая… И книжку эту злополучную сюда притащила! Ну ладно. Тихая, спокойная музыка, мягкий свет, уютный диванчик — атмосфера весьма располагающая к размышлениям. Телефон! Звук выключить! Быстро! Уф, чуть не забыл. Ну все, теперь, Татьяна, мы готовы: ты думаешь, я смотрю.

Так, судя по выражению лица, начала думать о предложении Франсуа. Лоб наморщила, брови к переносице свела, губы выпятила. Скептическое такое выражение. Так-так-так… Нет. Хмыкнула, бровь вскинула, прищурилась, подбородок решительно вскинула. Похоже, придется мне все-таки слушать их и завистью томиться. Ну и ладно. Глядя на плутоватую улыбку, появившуюся у нее на лице, я понял, что разговоры эти пойдут не совсем так, как Франсуа планирует.

Но хитрая ее улыбка уже исчезла. Словно в облачный день, мелькнул на мгновенье лучик солнечный — и вновь все небо затянуло облаками. Сомнение… Недоверие… Сарказм… И…

Она вдруг вытянулась на диване, руки за голову закинула, в потолок уставилась. Черты лица у нее расслабились, уголки губ чуть приподнялись (не улыбка еще, но уже намек на нее), в глазах легкая смешинка появилась. Такое выражение я замечал у нее, когда она с подружками встречалась, и они — все вместе — принимались вспоминать всякие случаи из своей университетской жизни. Ага, значит, мы мыслями в прошлое углубились! Вот сейчас я многое бы дал, чтобы она мысли эти вслух произносила (и желательно, именно в такой обстановке, без всяких лишних ушей). Ведь я же практически ничего не знаю о ее прежней жизни! О чем же она сейчас вспоминает? Может, у нее все уже в жизни было: и настоящая дружба, и истинная любовь, и пик восторга, и пропасть отчаяния… Не могла же она прожить двадцать восемь лет, как растение парниковое: без жгучих солнечных лучей, и без заморозков неожиданных! Может, все это у нее уже было — и ушло; и пережила она потерю, и смирилась, и научилась быть выше невзгод житейских. И превратилась в того самого редкого человека, рядом с которым мне так нравится находиться. И перестала ждать от жизни чудес. Или не перестала?

Внезапно она наморщила лоб и заморгала. В глазах появилось отрешенное выражение, словно она числа трехзначные в уме перемножает. Словно она в этих своих воспоминаниях некую истину для себя открыла. И вдруг — потянулась рукой к волосам, над ухом, и прыснула. Да что же ее носит, как по бурному морю: от нерешительности — к озорству, от меланхолии — к веселью? Что же ее рассмешило? Шалость, что ли, детскую, удачную вспомнила, или наоборот — горе большое, на фоне которого все нынешние проблемы только смех и вызывают? Хоть бы дневник в школе вела, как почти все девчонки делают — уж я бы до него добрался! Как же мне ее понять, как же мне подсказать ей, что делать — в большом деле, не по мелочам — если подавляющая часть ее жизни для меня — одно большое белое пятно? Если я вижу только то, к чему привела ее жизнь, а не то, что привело к этому. Иногда мне кажется, что она, как инопланетянка, свалилась мне в жизнь, не помня свое прошлое, не зная свое будущее, и вот нужно мне теперь это будущее ей построить — такой, какая она есть.

Похоже, бросила размышлять инопланетянка моя. Потянулась, на бок перевернулась, зевнула, глаза закрыла. Сейчас уснет. Улыбка с лица ее не сошла, теплая улыбка, добродушно-насмешливая — значит, если и приснится ей что-то, это будет хороший сон.

Глава 5. Открытие

В субботу утром меня разбудил телефон. Господи, да кто же это в такую рань?

— Танюша?

А кто еще может снять трубку у меня в квартире?

— Да, мама.

— Я тебя не разбудила?

В субботу в восемь утра?!!

— Да нет, мама, я уже собиралась вставать.

— Вот и хорошо. Танюша, завтра мы с отцом будем в городе, хотели бы заехать, навестить тебя. У тебя никаких планов нет?

А если бы и были, что бы изменилось? Семья у нас, как я сказала Франсуа — дело святое. Все дела (кроме работы… пока) автоматически подстраиваются под встречи с родственниками.

— Да нет, вроде никаких.

— Замечательно. Значит, мы часам к десяти заедем.

Меня спрашивать, в котором часу приехать ко мне в гости, совершенно необязательно — естественно.

— Мама, а попозже никак нельзя? Воскресенье все-таки — я выспаться хотела.

— Таня, ты прекрасно знаешь, что у твоего отца мало свободного времени. Ничего страшного — ляжешь сегодня пораньше. И потом, мы совсем ненадолго. Все. До завтра.

Я со стоном откинулась на подушку и закрыла глаза. Все, пропали выходные. Сколько я ждала их, чтобы выспаться, отдохнуть, ничего не делать, или делать то, что мне хочется, что только что в голову взбрело, не смотреть постоянно на часы: не опаздываю ли куда-то… и теперь можно считать, что их уже нет. Визит моих родителей — это не встреча с близкими родственниками, это — генеральная инспекция всех сторон моей жизни.

Ладно, придется вставать. Если я сейчас опять засну, то встану не раньше полудня — и тогда ничего не успею, да и головная боль обеспечена. А успеть мне сегодня придется много.

Я открыла глаза и с удивлением огляделась. Я что, так и проспала всю ночь на диване в гостиной? Вот это да. А вот нечего перед сном всякую чушь фантастическую воображать — представила себя подкидышем из другой галактики, вот родители и решили меня навестить, напомнить о кровных узах с человечеством. Хотя, это — с какой стороны посмотреть: иногда после общения с родителями я чувствую, что мы с ними не только говорим, мы и мыслим на разных языках. Словно стенка между нами зеркальная стоит — каждый говорит и видит не собеседника, а свое отражение.

Вот тебе завтрак и утренние сборы — в свое удовольствие, а уборка — по сокращенной программе. Сегодня все будет с точностью до наоборот. Я быстро умылась, переоделась в спортивный костюм, проглотила наскоро пару бутербродов с чашкой кофе и приступила к генеральной уборке. Обычно люди ею занимаются перед Новым Годом, перед Пасхой, может, еще раз-другой в году; у меня же генеральная уборка в обязательном порядке предшествует приезду родителей. И вот ведь загадка природы: навещают меня родители где-то раз в месяц, казалось бы, чистота и порядок в доме должны быть идеальные. Ничего подобного — и откуда только эта пыль берется? Когда я жила в этой квартире с родителями, я была совершенно уверена, что о пыли говорят только ленивые хозяйки — у нас в доме ее просто не было. Начав самостоятельную жизнь, я вдруг с удивлением обнаружила, что порядок в доме находится в строгом равновесии с личностью его владельца. У строгой хозяйки — вроде моей матери — все вокруг по струночке ходит: вещи сами собой по местам раскладываются, пыль сквозняком сдувается, посуда блестит, чтобы ее лишний раз не терли. У меня же… У меня квартира всегда находится в среднем состоянии — состоянии баланса между чистотой и порядком. Я не говорю, конечно, что у меня на экране телевизора пальцем номера телефонов в пыли можно записывать. Или что вещи у меня все в кучу свалены, в которой полчаса копаться нужно, чтобы найти нужную. Нет. Но если я и пыль вытерла, и полы вымыла, то вполне могу потом вещи разбросать, где попало; а если одежду всю я перестирала, перегладила и по шкафам разложила, то за веник с тряпкой мне уже браться не хочется. Вот-вот, в полном соответствии с личностью хозяйки: претит мне идеальная квартира, не вяжется у меня в голове порядок с уютом. Хочется прийти домой и увидеть: да, в этой квартире живет нормальный человек, а не сцену для сериала в ней снимать сейчас будут.

Вот чем хороша уборка, так это тем, что руки заняты, причем делают все сами, автоматически, а голова — свободна для раздумий. Неудивительно, что во время уборки я обычно думаю о родителях — мне нужно настроиться на встречу с ними, войти в образ, поскольку как-то так сложилось, что в общении с ними мне отведена определенная роль, и для всеобщего спокойствия и гармонии в отношениях мне нужно сыграть эту роль хорошо.

В отношении своих родителей вся моя сознательная жизнь прошла под знаком одного и того же вопроса — в двух ипостасях:

— Как у таких идеально организованных родителей смогла вырасти столь безалаберная дочь? (В ситуациях, когда неправа я).

— Как такие идеально организованные родители смогли вырастить столь безалаберную дочь? (В ситуациях, когда неправы они).

Во время наших встреч нередко возникают оба эти вопроса; вот только первый — озвучивает моя мать, второй же — мысленно задаю себе я. Я не могу припомнить ни единого своего поступка, который — по мнению моих родителей — нельзя было бы совершить лучше, быстрее, эффективнее и с меньшими затратами сил и времени. Нет-нет, они меня никогда не критикуют и не ругают — они просто искренне удивляются, почему я сама не вижу столь элементарных вещей.

Было время, когда я начала было скрывать от них те или иные моменты своей жизни. Но, скрывая их, мне пришлось скрывать и их последствия, а затем — последствия последствий, и — в конечном итоге — я окончательно запуталась под этой лавиной недомолвок, и правда вышла-таки наружу. Родители обиделись до глубины души — и я отказалась от мысли вносить какие бы то ни было усовершенствования в наши отношения.

Так, гостиную убрала. В свете предстоящего визита это — одно из двух наиболее стратегически важных помещений в моей квартире. Второе — кухня. В них ничто не ускользнет от взора моей матери, поскольку с ее точки зрения гостиная — это визитная карточка женщины, а кухня — это ее лицо. Кухню оставлю напоследок; там ведь не только все до зеркального блеска довести придется, там еще и праздничный обед приготовить придется. И неважно, что родители приедут совсем не к обеду, и от длительного застолья наверняка откажутся — но на кухню пройдут и в холодильник заглянут: количеством блюд проверят глубину моего к ним уважения.

Пока займусь спальней. Ух ты, как все здесь упорядоченно. Вот сразу видно, что я всю ночь проспала в гостиной, не успела здесь беспорядок навести. Главное — не забыть под кроватью пол протереть, а то у матери непременно тапок туда случайно залетит, чтобы повод возник нагнуться и заглянуть, проверить, не по верхам ли для них убирала.

Вообще, можно с уверенностью сказать, что я выросла в идеальной семье. Мать моя ни единого дня в своей жизни не работала. Еще перед свадьбой отец мой очень четко расставил все акценты: его дело — обеспечивать семью всем необходимым; ее дело — обеспечивать ему хорошо налаженный быт и уют, в которых он будет отдыхать от трудов ежедневных. Не знаю, как долго моя мать раздумывала над его ультиматумом, но на моей памяти она ни разу не отступила от такого разделения обязанностей и всегда казалась мне полностью им довольной.

Познакомились мои родители самым банальным образом: еще будучи студенткой, мать пришла на практику на стройку, на которой отец уже ходил в небольших, но начальниках. В подробности своего полу-служебного романа они никогда не вдавались (в моем, по крайней мере, присутствии); знаю только, что был он весьма непродолжительным, но завершился прочным и счастливым браком. Мне кажется, что им действительно повезло друг с другом — если и были между ними бурные чувства поначалу, то они очень быстро сменились трезвым подходом к совместной жизни. И каждый из них получил именно то, что и было ему нужно: матери — щит от проблем внешнего мира, отцу — беспрекословные преданность и послушание.

Говоря о преданности и послушании, я ни в коей мере не преувеличиваю. Мать даже институт не закончила: вышла замуж сразу после четвертого курса и сменила профессию инженера на профессию жены и домохозяйки. Я не знаю, чего ей хотелось раньше, к чему она стремилась — ее отношения со мной всегда строились по принципу: она старше, умнее, опытнее, поэтому ее задача — учить меня жизни, а не вести со мной задушевные разговоры. Но в замужестве стержнем всей ее жизни стал отец. Я ни разу не слышала, чтобы они ссорились или хотя бы спорили о чем-то; в любом деле мать всегда спрашивала его мнение, он его высказывал — всегда очень коротко и безапелляционно — и все дальнейшие действия матери шли в строгом соответствии с полученными инструкциями.

Даже когда у них появилась я, их единственное чадо, приоритеты не сместились ни на йоту. В первый год моей жизни мать даже переехала со мной в другую комнату, чтобы отец мог как следует выспаться перед работой. Участие отца в моем воспитании сводилось, в основном, к тому, что он задавал матери стратегическое направление, а уж какую тактику избрать, чтобы добиться интересующей его цели, это его не заботило. С самого раннего детства я поняла, что на первом месте в нашей семье стоят интересы мужчины и ее главы.

Когда отец приходил с работы, все дела откладывались, и семья собиралась за ужином, который к тому времени — разумеется — был уже готов. Если отец садился к столу с газетой в руках, ужин проходил в молчании. Если же газета не появлялась на столе, значит, у него возникли вопросы ко мне:

— Твоя мать сказала мне, что у тебя — тройка по алгебре. Когда ты намерена ее исправить?

Или:

— Твоя мать сказала мне, что ты намерена праздновать свой день рождения в кафе. Я нахожу это нецелесообразным.

И все — конец дискуссии. Да и то, такие разговоры стали возникать только после того, как на меня перестали действовать слова матери: «Даже не думай об этом — отец будет недоволен».

Несколько раз я пыталась взбунтоваться. Приглашала к себе друзей, и (в моей комнате, конечно) мы быстро забывали о необходимости вести себя тихо. Скандалов не было — в комнату просто входила моя мать и вступала в разговор. После чего мои друзья быстро расходились по домам. Или, отправляясь на школьную вечеринку, возвращалась позже назначенного срока. Скандалов опять не было — по возвращении домой меня ожидала длительная лекция о том, чего в жизни стоит человек, который не в состоянии держать свое слово. Внешне они даже не волновались — они просто испытывали разочарование от моей несостоятельности.

Так же закончилась моя первая и единственная попытка обзавестись домашним животным. Я подобрала на улице котенка, пушистый дымчатый комочек с невообразимо синими глазами. Случилось это в конце осени, дело уже шло к морозам, и он отчаянно вопил на улице, просясь куда-то в тепло. Взяв его на руки, я поняла, что опустить его назад, на землю, уже не смогу. Я принесла его домой. Мать открыла было рот, чтобы сказать мне, что отец будет против, но котенок глянул на нее и так жалобно пискнул, что даже ее железно вышколенное сердце дрогнуло, и она молча налила ему в блюдце молока. Отец был дома. Напившись молока, котенок пошел осваивать новую территорию и, зайдя в гостиную, в которой отец читал на диване неизменную газету, издал приветственное «Мяу». Не поднимая головы, отец произнес одно-единственное слово: «Убрать».

Уф, вот и до кухни добралась. Ну что ж, займемся своим лицом. Здесь одним макияжем не обойдешься; здесь более глубокая обработка потребуется — на пару часов. Кстати, на этой самой кухне тот котенок и пил свое первое блюдце молока. Сейчас, вспоминая об этом случае, я испытываю к своей матери жалость. Ослушаться отца она не могла — его слово давно уже стало для нее законом; выбросить котенка на улицу — тоже: я так рыдала, что впору «Скорую» вызывать. Так и провела она на телефоне весь вечер, пока не пристроила мою находку каким-то знакомым.

Я же после того случая окончательно поняла, что в противостоянии с отцом мать никогда не будет мне союзником.

И впервые закралась у меня мысль, что им со мной говорить так же трудно, как и мне с ними.

Вообще-то, по-настоящему говорил со мной отец не более трех-четырех раз в жизни.

В первый раз — насколько я помню — это случилось перед окончанием школы, когда решался вопрос, куда мне поступать. Школьными делами моими отец практически не интересовался, на родительском собрании ни разу не был, в день выпускного вечера он, по-моему, впервые узнал, где она находится, моя школа. Но даже он не мог не понять, что с точными науками взаимной любви у меня никак не сложилось. Мать и репетиторов мне нанимала, и кучу дополнительной литературы на меня обрушивала, и домашние задания все у меня проверяла — благо, незаконченное техническое образование какие-то следы в памяти ее оставило — ничего не помогло. Я родилась гуманитарием. Поэтому, продумав мое будущее на много-много лет, отец сообщил мне, что в моем случае целесообразно (Целесообразно! Как же я ненавидела в детстве это слово!) посвятить себя изучению языков. И нарисовал мне переливающуюся всеми цветами радуги картину моего успешного продвижения по службе в каком-нибудь посольстве. Картина эта меня впечатлила.

Последующий разговор произошел — как и следовало ожидать — в преддверии моего окончания университета, и закончился отнюдь не так гармонично, как первый. К тому времени речь о МИДе с посольствами уже не шла — не по Сеньке шапка-то! — но, собрав информацию через знакомых и знакомых знакомых, отец пришел к выводу, что работа на кафедре сулит мне не менее блестящие перспективы. Место солидное, зарплата — не ахти, но стабильная, перспектива кандидатской диссертации и участия в научных семинарах и конференциях… К разговору подключилась мать, заявив мне прямо в лоб, что мужа разумнее искать среди людей, разделяющих мои интересы. Я поняла, что выступать против их объединенного фронта — действительно нецелесообразно. Все мои соображения о более живой работе будут сочтены пустым ребячеством, не достойным взрослого, ответственного человека. Поэтому, выслушав все их аргументы, я сказала всего два слова: «Не хочу». Не хочу, и все тут. Точка. Отец, по-моему, тогда впервые в жизни растерялся. Он усилил нажим, перешел к более жестким выражениям и мрачным тонам, описывающим жизнь бездумного кузнечика, скачущего с одной работы на другую, вспомнил знаменитых стрекозу и муравья… и ничего. Я стала насмерть: я сама найду себе работу и буду заниматься тем, что мне нравится. Судя по тому, что спустя всего полгода родители начали строить дачу, которая сейчас стала местом их постоянного обитания, после того разговора они тоже почувствовали, возможно, подсознательно, что у них выросла то ли черная овца, то ли белая ворона. И решили отделить — хотя бы территориально — свою столь ладно устроенную жизнь от возмутителя спокойствия.

Последний же долгий разговор с отцом произошел у меня после того, как я рассталась с Юрой — с тем самым, с которым чуть до ЗАГСа не дошла. Вообще-то, такого я от него не ожидала — разговоры о моей личной жизни всегда были прерогативой матери. Лет примерно с тринадцати вдалбливала она мне в голову понятия о настоящей женщине — жене, матери, хозяйке, хранительнице очага — и говорила при этом не как мать, секретами семейной жизни делящаяся, а как популярное пособие о здоровой и счастливой семье, состоящее из аксиом, главным словом в которых является слово «должна». Но в тот раз мать, видимо, исчерпала все свои аргументы и выдвинула на передний край тяжелую артиллерию. Нетрудно было предположить, что отец заговорит со мной — в первую очередь — об ответственности. Объяснит мне, что сказки о волшебных принцах написаны для тринадцатилетних девчонок, а разумной женщине следует обзавестись в жизни мужчиной, который станет ей оплотом и защитой, в благодарность за которые она создаст ему теплое и уютное гнездо. И тому же научит своих детей.

Я спросила было, зачем же они так настаивали на моем образовании и возможностях сделать карьеру, если главная задача женщины — гнездо вить и перышками его всю жизнь выкладывать. Отец, конечно, вспылил и заявил мне, что знаниями своими только никому не нужные дуры кичатся, а умные женщины предоставляют мужу право гордиться как ими, так и их образованием. И вот тогда — впервые в жизни! — осмелилась я задать вслух свой неотвязный вопрос: Как удалось моим разумным родителям воспитать такую дуру? И тут же пожалела об этом — матери, наверно, потом мало не показалось. Но больше никаких разговоров отец со мной не вел, по крайней мере, пока. Ой, только бы не сглазить! От матери моей, конечно, так просто не отделаешься. Мне кажется, они сейчас новую тактику разработали: при каждой встрече мать — так или иначе — подводит разговор к какой-нибудь острой теме, после чего в ответ на любую мою фразу она поджимает губы, он — бросает пренебрежительную реплику. Решили, видно, измором меня взять, если прямой нажим больше не срабатывает. Что бы ни делала ты, Татьяна, сама — без нашего напутствия — ничего путного ты не достигнешь. Вот на этой жизнерадостной ноте все наши встречи и заканчиваются: родители мои в очередной раз доказали мне свое превосходство, я же получила передышку на месяц-полтора.

Так, вроде, все. Убрала, наконец. Нигде ничего не пропустила? Да черт с ним, не могу я больше. Если где что и просмотрела, пусть мать порадуется — обратит мое внимание на несерьезное отношение к чистоте и уюту. А я с удовольствием соглашусь, что она — куда лучшая хозяйка, чем я, и отцу с ней удивительно повезло. И все будут довольны.

А вот готовить по полной программе я не буду. НЕ БУ-ДУ! Ну кто в десять часов утра полный обед накрывает? Ну не буду, и все тут. Несколько салатов нарежу, бутерброды сделаю, в магазин сейчас за тортом схожу… Вот-вот, дам им возможность лишний раз высказаться, что такая вот бездельница, которая на бутербродах живет и духовкой пользоваться не умеет, никогда семью не построит. И слава Богу: на одной этой теме и остановимся. Может, какой-нибудь новый торт купить, или все же тот, который они всегда у себя предлагают? Нет, с отцом лучше не экспериментировать.

Вот черт, я же пообедать забыла! То-то я думаю, откуда желчность такая в мыслях появилась. Так, сейчас в магазин, потом перекусить что-нибудь, потом в ванну — на часик! — и спать. Ноги просто отваливаются. Нет, в магазин обязательно нужно сходить, если доползу.

Доползла. Из магазина я принесла не только торт, но и пирожных всяких — если родители откажутся, я потом сама себя порадую. Отпраздную удачно пройденную (пальцы скрестить!) инспекционную проверку.

В ванной на меня вновь накатило философское настроение. Судя по всему, во мне заранее сработали защитные рефлексы — вон шторку почему-то задернула… Странно, не душ же я принимаю! Ладно, от чего-то я все-таки отгородилась, что вновь навело меня на мысли о семье — теперь в целом. Почему каждое поколение родителей повторяет одну и ту же ошибку — особенно у нас? Кстати, интересно, европейское слово «семья» к нам перекочевало как «фамилия», а для самого понятия мы изобрели совершенно другое слово — «Семь-я». (Опять чертово образование взбрыкивает! Обязательно нужно в словах покопаться — нет чтобы воспринимать их как данность!). Почему нам обязательно нужно растить себе подобных? Неужели не скучно в окружении своих копий? Просто мания величия какая-то: по образу и подобию своему сотворю я чадо свое. А если чадо отказывается быть подобным и хочет жить своей жизнью, вспомним о том, в какой круг ада отправляются неблагодарные. И нет никакого конфликта поколений, а есть вечное противостояние индивидуальности и стадного чувства. Если у меня когда-нибудь будут дети…

Черт!! Звонок. От неожиданности я подпрыгнула в ванне и чуть не захлебнулась, расплескав во все стороны воду. Ну, вот, на полу лужа — опять пол вытирай. Если это мать звонит, чтобы сказать мне, что на завтра все отменяется…

— Да?

— Привет, Татьяна.

— Фу, Марина, ну ты меня и напугала! Я — в ванне, чуть не утонула от твоего звонка.

— Батюшки, какие же мы нервные! Я вот что хотела. Ты что завтра делаешь?

— Да ко мне родители приезжают…

— Ну, поздравляю. Как обычно — полки выстроены, кокарды надраены?

— Что-то вроде этого. А что ты хотела?

— Да вот, Светка встречу отменила, а я уже как-то настроилась. И чувство у меня какое-то такое, словно чего-то не хватает. Мы ведь давно уже не виделись…

— Да, в общем, я с тобой согласна. А что ты конкретно-то предлагаешь?

— Я просто завтра буду в твоих краях — у меня встреча в два часа. Можно было бы потом встретиться, поболтать…

— Я — с удовольствием! Давай так: ты, как освободишься, позвони мне, и если я жива буду…

— Да куда ты денешься? Тоже мне проблема: родители приезжают! У меня вон завтра — клиент, и не просто клиент, а такой, который встречи на воскресенье назначает — в другие дни он, понимаешь ли, работает. А я, наверное, на диване всю неделю валяюсь!

— Марина, спокойно! Давай, мы завтра с тобой наши встречи переживем, а потом и поспорим, кому из нас — хуже всех. Ладно?

— Ладно-ладно. Ну, отмокай дальше. Семь футов тебе под килем.

— Спасибо. А тебе — удачного клева.

— Я им не клюну! Ладно, все. До завтра.

— До завтра.

Просветлело на горизонте. Нужно будет постараться Марину к себе затащить — вот мы с ней пирожными и побалуемся. Но даже если придется в кафе идти — Марина меня быстро реанимирует. Это — не Светка, которая меня жалеть начнет; Марина — человек жесткий, целеустремленный, от нее такая волна энергии идет, что — хочешь, не хочешь — взбодришься.

Так, все. Поставить будильник на восемь… нет, на полдевятого, успею!… и спать.

*****

Родители, как и следовало ожидать, позвонили в дверь ровно в десять. Вот чему я искренне завидую, так это их точности во времени. Такому научиться нельзя, с этим чувством нужно родиться. Вот я определенно родилась без него. Я опаздываю — всегда и везде. И ведь знаю, знаю, как это делается: обратный отсчет времени, двадцать минут — запас, на всякий случай, никаких поисков более быстрого пути по дороге — и все равно: то в последнюю минуту ключ в замке застрянет, то маршрутка придет полная — не сядешь, то в метро эскалатор поломается — и беги пешком; хорошо еще, если вниз….

Даже ожидая гостей дома — дома ведь, ехать никуда не нужно! — я никогда не успеваю сделать все, что нужно, до их прихода. Всегда что-нибудь доделываю, пока они сами себя в гостиной развлекают. Вот и сегодня: все успела сделать — и приготовить, и стол накрыть — кроме как переодеться и накраситься. Ну все, значит, сегодня разговор начнется с того, как я выгляжу.

— Здравствуй, Танюша. Здравствуй, милая. Дай-ка мне на тебя посмотреть! Что-то ты не очень хорошо выглядишь.

Как еще может выглядеть человек, которому два выходных дня подряд пришлось вставать ни свет ни заря?!

— Мама, я просто не выспалась.

— Нет-нет, Танечка, дело совсем не в этом. Нельзя выспаться на неделю вперед. Режима у тебя нет — вот что плохо.

Ну разумеется, как можно жить без режима-то? Так ведь не будешь знать, ни когда завтракать, ни когда спать ложиться. А есть ведь психи, которые едят, когда проголодались, и спать ложатся, когда устали.

— Да есть у меня режим, мама, он только на ваш не похож.

— Ну если ты пять дней в неделю встаешь в семь утра, а на выходные до полудня в постели валяешься, то такой режим ни к чему хорошему не приведет. О здоровье смолоду нужно думать, Таня, а внешний вид — это зеркало здоровья.

И психического, между прочим, тоже. Если человек живет в постоянном напряжении, то вид у него — хоть с режимом, хоть без — будет бледный.

— Мама, я отлучусь на минутку — хоть переоденусь.

— Танюша, мы тебя и не в таком виде видели. Так что не стоит время впустую тратить — лучше посидим подольше, пообщаемся.

Отец пока помалкивает, ждет, пока артподготовка закончится.

— Ладно, мама, давайте в гостиную пройдем. Чего в коридоре-то стоять?

В гостиной уже накрыт стол, и разговор переходит к следующей теме: как я питаюсь.

— Вот молодец, сколько всего наготовила — ждала нас. Сережа, ну я же тебе говорила, что не нужно завтракать — Танюша нас без угощения не оставит.

А может, рискнуть однажды — ничего не готовить. Дырка тогда в разговоре образуется — чем же мы ее заполнять будем? Да нет, пожалуй, не стоит. Тема «Нечем родителей угостить» может перерасти в длительную дискуссию о моем материальном положении и растянуться на долгие годы.

— Да, конечно, выйду я из дома без завтрака-то! — отозвался, наконец, отец.

Мать весело рассмеялась.

— Вот видишь, Танюша, ты же знаешь своего отца: у него ведь каждый день только с завтрака и начинается. Так что зря ты столько старалась — лучше бы поспала подольше.

Точно — зря старалась. Они бы меня и так, и так отчитали, могла бы и не тратить столько сил и времени на эти салаты с бутербродами. Решено: в следующий раз — только чай с тортом.

— Ну, что же теперь делать — нельзя хозяйку не уважить. Пошли, Сережа, к столу.

За столом мать, как всегда, принялась распоряжаться едой, словно мы собрались у нее дома.

— Так, что у нас здесь? Оливье? Ну, конечно, что за стол без оливье? Сережа, ты с оливье начнешь?

— Накладывай, накладывай — чего спрашиваешь?

Бутерброды мои мать забраковала. И тут же отправила меня на кухню — нарезать хлеба, напомнив, что отец даже на работе не привык питаться бутербродами. Я пошла на кухню. Когда я вернулась с тарелкой хлеба, у всех в бокалах уже было налито вино. Меня, конечно, никто не спросил, буду ли я пить его — в десять часов утра.

— Ну что, за встречу, — сказала мать, подняв свой бокал. — Редко мы в последнее время встречаемся, нужно бы почаще.

Я чуть не поперхнулась вином.

Ровно через тридцать секунд отец отодвинул свою тарелку с одним словом:

— Недосолено.

Не успела я и рта раскрыть, как мать снова взяла дело в свои руки.

— Танюша, я не вижу соли на столе. Ты забыла? Ну принеси, пожалуйста, как же без соли-то?

Я еще раз сбегала на кухню.

Мать принялась солить салат — прямо в салатнице! — приговаривая:

— Да и немудрено, что у тебя все недосолено. Влюбиться тебе пора, Танюша, влюбиться.

Похоже, сегодня без темы о необходимости замужества мы не обойдемся. Сейчас за новой тарелкой меня погонит…

— Таня, где у тебя чистые тарелки? Я хочу отцу нормальный салат положить.

Я сбегала за чистой тарелкой. После этого наступила небольшая передышка. Я упрямо жевала свои бутерброды, отказавшись от салатов, и готовилась к следующей атаке. К чему же мы сегодня перейдем от питания: к работе или к поискам мужа? Наверное, к последнему, поскольку горячее я не готовила, а торт у меня — из магазина.

Спустя минут сорок, когда родители перепробовали все салаты, а я выслушала ряд критических замечаний по поводу отсутствия абсолютно необходимых ингредиентов и неправильных пропорций — закусывая их бутербродами, которые почему-то никак не заканчивались, я решила вызвать огонь на себя.

— Мама, папа, я горячее не готовила, поэтому вы не против, если мы прямо к чаю перейдем?

— У тебя нет горячего? — Они многозначительно переглянулись и воззрились на меня.

Да, признаю себя виновной по всем статьям обвинения и прошу господ присяжных заседателей приговорить меня к высшей мере наказания.

— Мама, но мы же не в обеденное время собрались. Я думала, что мы немного перекусим, чаю попьем, поговорим…

— Таня, речь идет вовсе не о нас. У тебя к обеду нет горячего?

— Ну и о каком, Люда, здоровье ты с ней говоришь? — включился, наконец, отец.

— Таня, я понимаю, что ты ходишь на работу, и у тебя не хватает времени заниматься как следует своим домом. Но ты два дня провела дома — впрочем, убрала, молодец — и не удосужилась приготовить нормальный, полноценный обед?

Так, все — конец терпению. Они меня что, до седых волос будут отчитывать, как младенца неразумного?

— Мама, ты меня извини, конечно, но ты целый день сидишь дома. Отец деньги зарабатывает, все что нужно, в дом привозит, и тебе остается только чистоту навести и кушать приготовить. А мне, между прочим, нужно и одним, и вторым, и третьим заниматься. И когда человек пять дней в неделю ходит на работу, на шестой день ему хочется просто отдохнуть — понимаешь, просто отдохнуть, а не у плиты париться.

— Вот именно, Танечка, вот именно. Три года назад тебе никто не мешал обзавестись мужем, который заботился бы о тебе так же, как твой отец заботится о своей семье. Но ты же не захотела! И нечего теперь работой прикрывать полное отсутствие самодисциплины.

— Мама, оставь в покое мою личную жизнь, пожалуйста. Она — моя, и она — личная.

Я встала и отправилась на кухню за чаем и тортом. Нужно дать им время успокоиться. Пусть посидят, пожалуются друг другу на дочь строптивую, а там — глядишь, я их тортом любимым умиротворю.

Но — как выяснилось, когда я вернулась — они использовали мое отсутствие, чтобы сменить тактику и выбрать новое направление удара.

После того как был разлит по чашкам чай, и мать поахала положенное количество минут по поводу моей хорошей памяти, в разговор вступил отец.

— А как у тебя на работе-то дела?

Слава Богу, в этом направлении мне есть что рассказать.

— На работе все отлично. Вот сейчас Франсуа приехал, новую коллекцию гардин привез. Коллекция — просто великолепная; я думаю, заказов у нас будет — море…

— Таня, я про твои дела спрашиваю. Рост служебный намечается, повышение зарплаты?

— Папа, у меня вполне приличная зарплата, мне хватает.

— Таня, зарплата никогда не бывает слишком высокой. Это тебе на обычную жизнь хватает, а в отпуск в хорошее место съездить, в турпоездку — мир посмотреть? Да ты вокруг себя оглянись: все в доме — как при нас стояло, так и стоит. О ремонте я даже не заговариваю, но ты же ни телевизор, ни мебель себе купить не можешь.

Точно, не могу. Не умею я копить деньги, откладывать их на какое-нибудь крупное приобретение. И в кредит ничего мне покупать не хочется; для меня это — словно деньги одалживать, висит потом этот долг, как камень, над головой.

Мать уже еле сдерживалась — в глазах ее горел охотничий огонь.

— Вот, кстати, говоришь, что Франсуа приехал с новыми гардинами. Посоветовалась бы с ним, какие тебе, в твою квартиру лучше подошли бы. Пригласила бы его к себе, на месте все бы ему показала.

— Мама, ты вообще соображаешь, что говоришь? Кем я при этом буду выглядеть?

— Таня, ты будешь выглядеть женщиной, которой небезразличен ее дом, и которая готова выслушать разумный совет. И ничего в этом нет страшного — ему наверняка тоже будет интересно посмотреть, как у нас обычные люди живут.

Черт меня дернул однажды — в сердцах — рассказать ей, как мне надоел этот Франсуа с его повышенным вниманием. Она тут же вцепилась в меня мертвой хваткой: Сколько лет? Женат? Дети есть? Насколько обеспечен? И с тех пор ни единой нашей встречи не проходит, чтобы она не поинтересовалась развитием нашего сотрудничества.

— Мама, мне абсолютно неинтересно, что ему интересно. Ты можешь, в конце концов, понять, что он мне не нравится?

— О том, кто тебе нравится, Танечка, можно было десять лет назад говорить. А теперь тебе нужно более трезво смотреть на жизнь. Еще раз напоминаю тебе: однажды ты уже упустила хорошую партию, не повторяй больше эту ошибку. Чтобы создать семью, у тебя осталось совсем немного времени: после тридцати ты станешь никому неинтересна, да и рожать в таком возрасте — весьма проблематично. Ты что, хочешь на всю жизнь вот так — пустоцветом — остаться?

Так, перешла к ударам ниже пояса.

— Мама, да пойми ты, в конце концов, я не хочу выходить замуж только для того, чтобы произвести на свет потомство. Не хочу, и все! И хватит мне дырку в голове просверливать!

— Да нет, Таня, это ты пойми. Незамужняя женщина ни в ком не вызывает уважения. Не состоялась она, следа после себя не оставила. Ни новую жизнь не создала, ни тепла, ни уюта. Не передала все, чему ее научили, следующему поколению — чтобы они потянули эту ниточку дальше. И на работе — не лучше. Нагружать такую женщину никто не стесняется — ей ведь не нужно домой, к семье, спешить; а зарплату повышать, так для этого мужчины есть, которым семью кормить нужно.

Я замолчала. Меня — опять — словно что-то изнутри толкнуло: Молчи, Татьяна, молчи, здоровее будешь. Не знаю, что — наверно, опыт печальный отстаивания своих прав. В голосе матери звучала такая непоколебимая уверенность в своей правоте, что все мои возражения, что человек — это сначала личность, а потом уж мужчина/женщина, мне самой показались нелепыми. Отец же кивал с видом учителя, который выслушивает свою же лекцию из уст любимого ученика. Ладно, помолчу. Когда я перестаю спорить, они воспринимают это как знак того, что я начала — наконец-то — прислушиваться к их словам. Дам им высказаться, дам им передать все, чему их научили, следующему поколению, а потом это следующее поколение в моем лице подумает, тянуть ли эту ниточку дальше или прямо сейчас в узелок завязать.

Закончился этот душевный семейный разговор около двух часов. Вот тебе, ненадолго заглянули! После того как родители уехали, я отправилась на кухню — мыть посуду и соскабливать осевший в душе осадок.

Всякий раз, пообщавшись с родителями, я чувствую себя полным нулем. Они бесспорно многого достигли в жизни. Отец — как только появилась такая возможность — создал свою собственную фирму: начал с косметических ремонтов и закончил строительством коттеджей, и не летних дач, а полноценных домов. Работа для него всегда стояла на первом месте, а отсюда — и процветающая фирма, и свой дом за городом, и возможность мне — чаду неразумному — квартиру городскую оставить, за что я им от души благодарна. Но почему для них только такая жизнь — правильная? Почему все, что делаю я — глупость и ребячество? Почему я должна быть такой, как они?

Фу, хоть бы Марина скорее позвонила. Нужно перебить чем-то это впечатление, что я — пустоцвет несостоявшийся, тупик генетический, и вообще полная дура. А то — руки прямо опускаются.

Марина позвонила около четырех. Ко мне зайти она отказалась — как выяснилось, ее понятие «в твоих краях» вылилось в семь остановок троллейбусом от моего дома. Она предложила мне встретиться через полчаса в каком-то маленьком кафе неподалеку от места ее встречи с клиентом: «Кафе — просто замечательное, очень уютное, да и метро — рядом, я потом прямо домой поеду». Ну и ладно. Честно говоря, я даже обрадовалась. Очень мне хотелось уйти куда-нибудь из дома, в котором все еще звучал голос моей матери. На что бы в квартире ни упал мой взор, я тут же вспоминала слова отца, что все это создано их руками.

Сидя в троллейбусе, я снова подумала о том, как хорошо все-таки, что мы с девчонками все так же встречаемся, что не ушла каждая из нас в свою, обособленную жизнь. Как здорово время от времени вновь почувствовать себя той беззаботной Татьяной-студенткой, у которой впереди была огромная, сияющая, бесконечная жизнь. Жаль, что Светки с нами сегодня не будет. Она — единственная из нас, которая уже добилась от жизни всего, чего хотела. Она всегда знала, что выйдет замуж, и у нее будут дети — хотя бы двое. Она, по-моему, уже родилась матерью. Ей в медицинский поступать нужно было, педиатром становиться — когда она малышей видит, у нее прямо лицо светится. И вот, пожалуйста: муж, сыну три года, с ним она, похоже, уже наигралась, в последнее время о втором ребенке поговаривает. И таким покоем от нее веет, что сразу видно: вот, перед вами — счастливый человек. И не кичится она своим счастьем, напоказ его не выставляет, в лицо им не тычет: Вот, мол, как у меня в жизни все хорошо устроилось — завидуйте! Рядом с ней мне всегда как-то легче на душе становится. Рядом с ней я всегда чувствую, что счастье — это очень просто: нужно всего лишь проснуться утром — и быть счастливым.

С Мариной дело всегда обстояло иначе. Она в нашей тройке всегда была двигателем и тараном одновременно. При первой встрече, кстати, она нам со Светкой ужасно не понравилась. Со Светкой мы еще на вступительных экзаменах познакомились — и как-то сразу сошлись характерами. Когда же мы впервые увидели Марину — глаза прищурены, губы чуть брезгливо кривятся, смотрит на тебя в упор, словно оценивает — то переглянулись и одновременно покачали головами. Ну и ну, вот это — щука зубастая, такая свое не то, что голыми руками возьмет, зубами выгрызет. И только спустя некоторое время, присмотревшись к ней поближе, мы поняли, что вид у нее такой не от презрения, а от сосредоточенности. В отличие от Светки, Марина свое будущее всегда видела только в работе. И не просто в какой-то работе, а в руководящей. Чуть ли не с первого курса она уже знала, что будет работать в туризме. Связей ни у нее, ни у семьи ее не было, и работу она начала искать раньше всех нас — где-то на третьем курсе. И потом два года ни от одного предложения не отказывалась: презентации переводила, иностранцев по городу водила (я перед той экскурсией с Франсуа именно у нее большинство книг по истории нашего города взяла). И при этом умудрялась каждую сессию чуть ли не лучше всех сдавать; как ей это удавалось — ума не приложу. После университета в одном из турагентств она и осталась работать. Сейчас уже не группы по миру возит, а индивидуальными турами занимается: и беготни меньше, и оплачиваются они лучше, хотя, конечно, капризов больше терпеть приходится. И на этом, я думаю, она не остановится, дойдет до руководства — уж Марина-то точно дойдет.

Интересно, если Светка — душа нашей троицы, а Марина — ее двигатель, то кто же тогда я? Амортизатор, что ли?

Выйдя из троллейбуса, я сразу же увидела кафе: действительно, как Марина и говорила — прямо возле остановки. Покрутила во все стороны головой — нет Марины. Да быть такого не может, чтобы я раньше ее приехала! Может, она уже внутри? Точно. Сидит за столиком и кофе уже себе заказала. Вот трудно ей было меня на улице подождать? А если бы я не догадалась внутрь заглянуть? И судя по ее виду, встреча была не из приятных. В глазах черных молнии сверкают, на щеках обычно бледных пятна красные появились, даже волосы — тоже черные и обычно идеально уложенные — словно наэлектризовались. Только-то и осталось от красавицы нашей Марины, что осанка царственная, надменная. Чует мое сердце, придется мне сегодня еще один монолог выслушивать.

— Привет, Марина. Давно сидишь?

— Да нет, минут десять. Ты как — пережила встречу на высшем уровне?

— Как видишь, шевелюсь еще. У тебя что-то случилось?

— Клиент попался особо трудный. Не хочу даже говорить об этом. А что они от тебя на этот раз хотели?

— Да ничего особенного. Все, как обычно: я сама не знаю, чего хочу от жизни, и пора мне прекратить в облаках витать, и в жизни нужно цели перед собой ставить и уметь их добиваться…

— Вообще-то, Татьяна, если совсем честно, то с этим трудно не согласиться.

Я оторопела. Они что, все сговорились сегодня? Я сюда что, на вторую серию фильма «Как добиться успеха в жизни» приехала? Может, найдется кто-то, кто меня выслушает, вместо того, чтобы поучениями пичкать?

— В каком смысле?

— А в том, Татьяна, что действительно пора тебе определиться, чего ты в жизни хочешь. Дело ведь не в том, что ты не можешь чего-то достичь; дело в том, что ты не знаешь, к чему стремиться.

Не нужно было мне сюда приходить. И ведь по телефону еще услышала, что голос у нее раздраженный, могла бы и сообразить, что ей сейчас искусать кого-то хочется. И у меня сегодня терпение на исходе. Что они все ко мне пристали?

— Да что это на тебя нашло? Я не хочу стремиться, я хочу жить.

— Да ничего на меня не нашло. Когда мне Светка звонила — встречу отменяла, мы с ней разговорились: новостями обменялись, о тебе вспомнили, и выяснили, что о тебе у нас и новостей-то никаких нет. Мы сколько уже не виделись? Три месяца или четыре? А у тебя все так же, как и в прошлый раз: словно и не было этих трех-четырех месяцев, словно проспала ты их. Тревожно нам как-то стало. Так ведь и вся жизнь пройдет, Татьяна, во сне и раздумьях.

— Марина, чья жизнь пройдет? Моя? Вот я об этом и подумаю!

— Вот именно. Подумаешь. Опять подумаешь. Кофе будешь?

— Да не хочу я кофе. Марина, если ты меня сюда для этого разговора позвала, так поверь мне на слово, мне сегодня родителей с головой хватило. Мне бы сейчас коньяку стакан.

— Хорошо. Девушка, по пятьдесят грамм коньяка принесите, пожалуйста. И два кофе. Двойных.

— Марина, отстань. И с коньяком, и с разговорами. Каждый сам себе решает, как жить.

— Опять права ты, Татьяна. Каждый решает, а ты — по течению плывешь. Про себя я уже не говорю. Я с этим паршивцем сегодняшним в последний раз в поездку еду. Все, директор приказ в четверг подписал. Отныне я буду ездить только для того, чтобы организационные вопросы решать — часа два в день, а потом — свобода: гулять буду по столицам, красотами любоваться, отдыхать, в конце концов. Да, для этого пришлось много лет покрутиться, но не зря же.

— Марина, я очень за тебя рада. Ты этого хотела — я тебя поздравляю.

— Да я же не хвастаюсь. Вон хоть на Светку посмотри. Как по мне, у нее — не жизнь, а каторга: сидит в четырех стенах, между пеленками и кастрюлями мечется. Но она этого хотела — и добилась. Ты-то чего в жизни хочешь?

Принесли коньяк и кофе. Что-то у меня в последнее время сюрпризы спиртным сопровождаются. А я еще сегодня ничего, кроме бутербродов своих, и не ела. И опять отказываться неудобно. Ладно, запью коньяк кофе, закончу этот дурацкий разговор и бегом домой — ужинать.

— Марина, я не знаю, чего я хочу. Но я очень хорошо знаю, чего я не хочу. Я не хочу делать карьеру — она обходится слишком большим количеством нервов. Я не хочу заводить семью только потому, что так нужно. Я не хочу говорить о своих делах только для того, чтобы поддержать разговор. Я не хочу меняться только потому, что все и все вокруг меняются. Я не хочу жить, как все. Я хочу жить, как я.

— Да живи ты, как тебе угодно. Жалко просто, что такие способности даром пропадают. В общем, так: я тебе сказала все, что хотела. Но учти: Светка тоже с тобой поговорить собиралась. Так что готовься, от нее ты так просто не отделаешься.

Спасибо, хоть предупредила. Нет, надо снимать напряжение, не хватало нам еще поругаться. Я ведь знаю, что они мне только хорошего хотят; у нас просто хорошее — разное.

— Марина, да спасибо вам обеим, что волнуетесь. Только не нужно это никому. Поверь мне, я — для себя — очень хорошо живу. Для тебя вон Светкина жизнь — каторга, а для меня — твоя. Так что, нам теперь морали друг другу читать? Я за вас рада; неужели так трудно за меня порадоваться?

— Ладно, давай выпьем и начнем радоваться друг за друга. Хотя от тебя речей не дождешься, ты у нас — молчун ушастый.

Мы еще немного посидели, даже кофе еще раз заказали, и разговор — как я и предполагала — свелся к Марининому монологу. Ну что ж, она права: я во время наших встреч обычно слушаю. Девчонки выговариваются, изливают душу — точно как на приеме у психоаналитика. И самое главное — все довольны: они высказались, мысли прояснили, им теперь свои решения принимать легче; я же получила огромную пищу для размышлений. Ведь если человек хочет с кем-то поговорить, понятно же, что этот кто-то должен его выслушать, правда?

Мы простились с Мариной у метро, договорились, что она позвонит мне, когда вернется из поездки — может, удастся еще хоть на полчасика из рутины ежедневной вырваться, может, и со Светкой. Я поехала домой, но из троллейбуса вышла на три остановки раньше — решила пройтись пешком до дома. Погода хорошая, да и вспомнились мне планы на выходные — прогуляться где-нибудь в парке. Ну хоть не в парке, но все равно прогуляюсь.

Хорошо на ходу думается, когда спешить никуда не нужно. Странно как-то: и выходные промелькнули незаметно, и завтра опять на работу, и наслушалась я сегодня слов нелестных — а злиться не хочется. Обидно, конечно — что же они все меня палкой в свой рай загнать пытаются? — но желания не возникает рассвирепеть, собраться с силами и доказать всем, что и я не хуже других. Не хочу, и все. А чего же я все-таки хочу? Правильно Марина сказала — я и сама не знаю. Нет, кажется, знаю. Я хочу жить с собой в мире. И если для них всех жизнь такая — бесцельна и бесплодна, то и мне их гонка за успехом и положением странной кажется — зачем же мне жить не свою жизнь? Все равно ведь ничего не выйдет, если я начну рваться к тому, что мне совсем не нужно. Нет уж, останусь я лучше сама собой: не стану я жизнь менять, я за ней наблюдать буду — и думать. Ведь интересно же! И обижаться ни на кого не буду — они же не со зла меня критикуют.

Подходя к дому, я с удивлением заметила, что уже темнеет. Вот это погуляла! Ладно, главное — всю обиду и горечь выходила, все занозы ядовитые из души выдернула. Настроение — нет, не радостное, конечно — спокойное, умиротворенное: я собой довольна, а если кому-то моя жизнь не нравится, так на весь мир не угодишь. Сейчас поужинаю и читать завалюсь. Телевизор смотреть не хочу — там меня опять начнут учить, как правильно жить, а с книжкой — мы наедине. Нырну в мир выдуманный, и вся эта суета далеко-далеко окажется.

В подъезд за мной зашли две женщины с малышом лет двух. Мама молодая и бабушка, наверное. Кажется, новые соседи — раньше я их не видела. А, да, недели две назад у подъезда целую машину мебели разгружали.

Когда открылась дверь лифта, я шагнула в него — и в спину мне понеслось раздраженное шипение.

— Ну, конечно, ребенка вперед пропустить ей и в голову не придет! Ей, королеве, быстрее всех надо, а ребенок — ничего, подождет, — бубнила возмущенно молодая мать, резко нажав на кнопку пятого этажа.

— И где ее только воспитывали? — подхватила пожилая женщина.

— Ничего, будут у нее свои дети, попомнит она хамство свое, — с надеждой продолжила молодая.

— Да кому такая нужна-то: ни кожи, ни рожи, зато наглости — хоть отбавляй.

У меня перехватило горло. Ведь есть же мне, что ответить, а слова — словно где-то в груди застряли. Они вышли на своем пятом этаже, бросив на меня напоследок торжествующий взгляд: вот, поставили на место хамку невоспитанную.

Я нажала кнопку своего седьмого и еле дождалась, задыхаясь, пока лифт снова откроется. Я вылетела из него, вставила — с третьего раза — трясущимися руками ключ в замок, кое-как открыла его, вскочила в дом, захлопнула за собой дверь и, потеряв последние силы, привалилась к ней. Да что же это за день такой сегодня?!

Я медленно разделась, побрела на кухню и рухнула на стул, опустив голову на руки. Сейчас нужно замереть и не шевелиться. Одно движение — и прорвутся-таки слезы. Вот тебе и прогулялась, вот тебе и успокоилась! Ведь это надо же: близким людям за несколько часов разноса не удалось довести меня до истерики, а тут — какие-то незнакомые, совершенно мне неинтересные особи оскорбили в лифте походя, и все — последняя капля. Да что же они все вцепились в меня сегодня зубами своими ядовитыми? Мне что, в ответ тоже рычать, зубы скалить? А еще лучше — не в ответ, а первой, чтобы они заранее боялись со мной связываться? Опять мне нужно вести себя, как все? Иначе заклюют, как белую ворону?

Я подняла голову и уставилась на пустое место между холодильником и кухонным уголком. Там было так же пусто, как у меня на душе. В какую-то долю секунды я вспомнила все те усилия, которые приложили сегодня разные люди, чтобы выкорчевать из меня всякие детские глупости — и оставить после себя пустоту. И вдруг — очень громко и отчетливо — у меня вырвались слова:

— Да оставьте вы все меня в покое! Вы слышите? Все! До единого!

И тут же мне стало противно. Голос какой-то бабий, надрывный. Докатилась-таки до истерики! Слава Богу, хоть никто этого не слышал. Нет, не буду я ни ужинать, ни читать. Спать пойду. Пусть этот день скорее кончится. Завтра будет лучше.

*****

Ночью меня разбудил странный звук. Я проснулась мгновенно — только лишь открыв глаза, я была в полном сознании. Не было — как это часто случается — переходного момента, когда не можешь понять, то ли еще сон досматриваешь, то ли уже в реальность вернулся.

Я глянула на часы — полвторого. Вот нечего было в семь часов спать ложиться! Что мне теперь — до утра гулять? А работать я как потом буду?

И в этот момент я вновь услышала этот непонятный звук. Хлопок. Я замерла, прислушиваясь. Тишина. И через несколько минут — опять хлопок. Негромкий, но как же все ночью слышно! По-моему, форточка. И вроде на кухне. Может, дождь на улице? Ну вот, только пару дней и успела солнышку порадоваться. Я снова прислушалась. Да нет, ветра на улице вроде не слышно. Что же это хлопает? Нужно пойти посмотреть. Если это — форточка, лучше ее закрыть, а то сильнее хлопнет — стекла вылетят.

Я выбралась из кровати и поплелась на кухню. Почему-то я старалась передвигаться бесшумно. Наверное, потому, что ночью действительно все звуки кажутся ужасно громкими — пугающе громкими: скрипнет паркет под ногой — до потолка подпрыгнешь. Сделав несколько осторожных шагов, я замерла на пороге кухни, как вкопанная.

У окна, спиной ко мне, кто-то стоял. Ночь — так же, как и день — была безоблачная, и света луны вполне хватало, чтобы рассмотреть — в общих чертах — его силуэт. Мужчина. Невысокий, отнюдь не атлетического сложения, он стоял, вцепившись обеими руками в подоконник, и смотрел сквозь стекло куда-то вверх.

Какой-то крохотной — оставшейся не парализованной — частью своего мозга я понимала, что нужно что-то сделать. Кричать — нельзя; он еще придушит меня с перепугу, да и потом — если кто-то из соседей и прибежит на помощь (что весьма сомнительно), он уже к тому времени сбежит. Лучше тихо-тихо отступить, прокрасться на цыпочках к двери, открыть ее по возможности бесшумно — и бегом звонить к соседям, милицию вызывать. Нет, пока они проснутся и дверь откроют, он меня догонит. Нужно на улицу бежать, к телефону-автомату. Милицию, по-моему, без карточки можно вызвать. Мобильный в спальне остался, за ним возвращаться — страшно.

Удивительно, сколько мыслей успевает промелькнуть в голове за какие-то секунды в такой ситуации. Я знала, что нужно сделать, а вот ноги мои — нет. Они превратились в отдельное — в данный момент окаменевшее — существо, никоим образом не подотчетное голове. Мне так и не удалось сдвинуть их с места — так же, как и утихомирить грохочущее сердце. Сейчас он эту дробь барабанную услышит…

Он вдруг оторвал одну руку от подоконника, поднял ее, открыл форточку и — пристально посмотрев на нее пару секунд — резко толкнул ее назад. Значит, я все-таки не ошиблась — форточка хлопала. Но за этим звуком последовал и другой — новый. Короткий, судорожный вздох. Что он здесь делает? Чего он ко мне залез? Если воровать, так что же он с форточкой играет? Если бы с собой хотел покончить, окно бы открывал… На бандита он вроде не похож: хилый какой-то, да и стоит как-то странно — напряженно, но не прячась.

Он вновь уперся руками в подоконник, понурил голову и принялся чуть раскачиваться из стороны в сторону, тихо бормоча что-то вроде: «Что же мне делать? Что же мне теперь делать?». Вот черт, сейчас точно окно откроет и… Во всей позе его сквозило такое отчаяние, что я выпалила, не успев даже подумать, что делаю:

— Ты — кто?

Он резко крутанулся на месте и уставился на меня глазами в пол-лица. Уй, а если это псих какой-то? Сейчас схватит меня и со мной вместе из окна и сиганет — чтобы не так страшно было… Нет, вроде спокойно стоит. Он нахмурился, несколько раз моргнул… и вдруг еле различимые черты лица его сложились в маску чистейшей боли.

— Я? Уже никто.

И через мгновенье он исчез.

Глава 6. Разоблачение

Ну где была моя голова в ночь с пятницы на субботу? Какого черта я снова включил этот дурацкий телефон? Мое дело — покой ее оберегать, а не об исправности техники заботиться! И ведь подумал перед этим, хорошо подумал: для Франсуа она за город уехала, встреча с подружками отменилась, с работы только шеф поможет позвонить, а он сейчас в новую коллекцию с головой окунулся, если и вынырнет — так не раньше, чем вечером в воскресенье… На горизонте все спокойно! А о родителях забыл.

С другой стороны, так, может, даже и лучше. А то не дозвонились бы они — и нагрянули в воскресенье без предупреждения. Вот тогда нам бы с Татьяной мало не показалось: ей — во время встречи, мне — после. Странные у них отношения. Я их, конечно, только сейчас наблюдаю; что там раньше между ними было, мне — опять — только в общих чертах известно. Но иногда мне кажется, что у них с Татьяной что-то вроде дипломатической войны: кровь не льется, но потери с обеих сторон существенные.

А может, потому она такой и выросла, что родители ее — как две половинки яблока, а она у них — как хвостик: и не вырвешь его, и катиться по жизни дружно и слаженно он мешает — топорщится, за все цепляется, движение тормозит… Может, потому она и думать начала, что поговорить ей в детстве не с кем было? У них и сейчас-то разговора не получается: родители заранее уверены, что она какую-нибудь глупость скажет, она же ни секунды не сомневается, что они ее даже слушать не захотят. Словно зеркало двустороннее между ними стоит: каждый сам с собой разговаривает, да еще и кивает согласно. Как бы мне разбить это зеркало, чтобы увидели они друг друга? Тут, правда, одним ударом не обойдешься — они же столько лет его возводили. Ничего, я что-нибудь придумаю.

О, глаза открыла — вставать, наверно, решила. С одной стороны, это — хорошо, поскольку работы у нас сегодня — непочатый край. Уборка. Дело это, вообще-то, хорошее: в чистой квартире ощущение какое-то свежее, бодрящее появляется (у того, кто не убирал); да и в том, чтобы родителей порадовать, нет ничего плохого. С другой стороны, когда я смотрю на Татьяну после уборки, я понимаю, почему встречи эти семейные ей в такую тягость. Кому нужны чистота и порядок, если уже нет никаких сил ими любоваться, а хочется только лечь где-нибудь и умереть? Я ей, конечно, помогу, но не слишком явно; пусть считает, что все сама сделала.

А что это она с таким удивлением осматривается? Ну заснула в гостиной — ну и что? Так, побежала в ванную… Ага, побежала. Значит, умываться-одеваться-завтракать будет сегодня очень быстро, и не отвлекаясь. А значит, мне за ней следить сейчас необязательно; можно кое-что в гостиной по местам разложить — судя по опыту, убирать она начнет с нее. Не все, конечно, иначе она сразу же заметит. Потом можно будет перебраться в спальню и там уж посерьезнее потрудиться — она все равно не помнит, что там со вчерашнего дня осталось. Вот на кухне мне лучше активность не проявлять: она там столько времени проводит, что заметит любую перемену. Вот потому с кухней она всегда дольше всего возится. Жаль. Основная работа все равно ей на плечи ложится, даже если я немного ускорю дело.

Убирая, она никогда не включает ни телевизор, ни музыку — размышляет. И следить за ней в такие моменты — и удовольствие, и сплошное мучение. Удовольствие — потому что улыбается она, хмурится, губы задумчиво выпячивает, бровями поигрывает: уходит в воспоминания. А мучение — потому что я не знаю, вспоминает ли она дела давно минувших лет, о которых я опять ничего (Ничего! Ничего!!) не знаю, или недавние события, реакцию на которые мне нужно знать.

Сегодня, правда, я почти уверен, что она думает о родителях — по крайней мере, в гостиной. Судя по тому, с какой яростью она набрасывается на все предметы интерьера — точно вспоминает предыдущие встречи, когда мать ее на каком-то недочете поймала. Ладно, за эту комнату я могу быть спокоен: здесь она во все уголки заглянет, ничего не пропустит. А я потом еще зайду, проверю, на всякий случай. Главная-то часть встречи здесь произойдет.

Так, пойду-ка я в спальню — она минут через десять туда переберется. Ага! Стала на пороге, оглядывается, глазами хлопает. Точно-точно, Татьяна, не заходила ты сюда со вчерашнего вечера, не успела ничего разбросать. Хотя есть, конечно, и обратная сторона моей помощи: вот решит сейчас, что здесь и так все в порядке, по верхам пройдется, а мать ее потом именно в спальню и заглянет. Татьяна, не расслабляйся, не отвлекайся на общие рассуждения, продолжай думать о строгости родителей… О, ты смотри, даже под кроватью не забыла пол вытереть. Нет, ну какой я молодец! Не зря я вчера туда книжку засунул! Кстати, вот еще один парадокс гениально-экономной планировки. Спальня — маленькая; казалось бы, мне ужом надо изворачиваться, чтобы с ней там разминуться. Так ведь нет. Я посреди кровати по-турецки устраиваюсь, пока она вокруг нее крутится: и у нее под ногами не путаюсь, и у меня обзор — великолепный.

В кухне — тоже ничего; есть у меня там свое место — обжитое, облюбованное: между холодильником и диванчиком. Один только раз мне оттуда нужно выпрыгнуть: когда она там подметает и пол моет. Правда, я ее оттуда, в основном, со спины вижу, но у Татьяны и спина — говорящая. То плечом вздернет, то головой встряхнет… Вот сейчас почему-то на пол, у окна глянула, головой покачала, вздохнула. Разбила она там, что ли, чашку материну любимую, а потом нагоняй получила? Да, на кухне она, конечно, только о матери и думает; место это какое-то — женское. И мысли у нее, видно, весьма решительные: того и гляди, дырку в дверцах шкафчиков протрет. Может, на завтрашнюю встречу настраивается, к отпору готовится? Ох, и нелегкий же нам завтра день предстоит! Придется мне завтра все время на ухо ей жужжать, что это — ее родители, что они — старше, что к ним нужно относиться с терпением и пониманием…

Она, кстати, обедать собирается? Давно пора было. Что же это она? И трудится вроде, и на кухне трудится, неужто рефлексы не срабатывают? Татьяна? Ты не проголодалась? Я же вижу, что проголодалась: вон лицо — мрачнее тучи. Нет, не слышит. Ну, все, время кормления прошло, теперь, пока все не закончит, не вспомнит. Ладно, даже ходить за ней и проверять не буду. Даже если что-то и не заметила, так тому и быть. Пусть лучше поест пораньше. Все равно ее ругать будут, так пусть лучше повод сам в глаза бросится — может, на нем они и остановятся.

О, закончила, наконец, уборку. В коридорчик вышла, по сторонам оглядывается. Все-все-все, хватит! Слава Богу! Внушил. Головой тряхнула, подбородок вскинула, плечом пожала — конец уборке. Пылесос спрятала, веник с тряпкой убрала и на кухню вернулась.

Ну, наконец-то, сейчас поест. А что это она мясо из морозильника вытащила? У нее же две котлеты еще осталось, и каша сварена — я сам в холодильник заглядывал! Она что, на завтра мясо готовить собирается? Она что, с ума сошла? А сейчас кто поест? Или она до завтра аппетит копить будет? С таким несчастным лицом еду готовить нельзя — только продукты переведешь. Фу, одумалась, кажется. Мясо спрятала, в лотки для овощей заглянула, в хлебницу… Значит, решила обойтись салатами и бутербродами. Вот и слава Богу, гостей встречать нужно без фанатизма. А вот сладкого у нас нет. Да не заглядывай ты снова в холодильник — нет торта, я проверял.

Нет, она — точно ненормальная. Одевается — наверно, в магазин за сладким пойдет. А есть кто будет? Да ты на себя-то в зеркало посмотри: вся — зеленая, и ноги еле волочишь. Нет, лучше не смотри. Сейчас еще краситься надумает, бледность румянами зарисовывать. Лучше уж туда и назад, и к столу; бегом, конечно, не получится, но магазин, к счастью, недалеко.

До магазина мы добрели без приключений; я было боялся, что она упадет где-нибудь по дороге — вон еле ноги переставляет, за все бровки ими цепляется. Но ничего, обошлось. А вот в магазине… Как я и предполагал. Ведь знает же, что нельзя на голодный желудок за продуктами ходить. Когда у тебя под ложечкой сосет, ты в магазине не то, что нужно, а все подряд будешь покупать. Так и есть. Кроме торта, еще и пирожные купила. Теперь что, принесет их домой и с них же и начнет? А кто после пирожных котлету кушать будет? Так, что я могу с этим сделать? Ага, торт она купила такой, который родителям нравится. А пирожные? А пирожные, Татьяна, мы оставим для себя. Для себя — на вечер воскресенья, ими мы и ознаменуем успешное завершение трудовых выходных.

Дома она спрятала сладкое в холодильник и поела, наконец. То ли я на нее изо всех сил навалился, то ли сама вспомнила, что не маленькая уже со сладкого начинать, то ли объединились наши усилия. Неважно. Главное, что поступила она правильно, а под чьим влиянием — какая разница? Мое дело — подсказывать ей, что не так, а не подчинять ее своей воле.

Теперь что, спать, что ли? О, нет, ванну набирает. В последнее время Татьянины банные дни превратились для меня в большую проблему. Когда она принимает ванну, я просто не могу оставить ее без присмотра. Зная ее натуру задумчивую, я не удивлюсь, если она там заснет. Утонуть, конечно, не утонет в своей малогабаритной ванне, но простудиться запросто может. Но дело все в том, что ванну люди принимают отнюдь не в халате. И в последнее время в такие моменты я начал испытывать определенное чувство неловкости. Когда она примерки свои устраивает, это — совсем другое дело: во-первых, она ведь не совсем раздевается, а во-вторых, пару минут я могу и в пол посмотреть. Когда она в душ идет — тоже ничего: шторку задернула, и никаких терзаний. Шторка у нее — полупрозрачная; я сквозь нее вижу все, что она делает — и без излишних подробностей. А пока она в него заходит и из него выходит, я к стенке отворачиваюсь. Но не стоять же мне, уставившись в стенку, все время, пока она в ванне нежится! И как мне, скажите на милость, в таком случае услышать, что она заснула и уже головой под воду соскальзывает? Нет, должен быть какой-то выход. А вот, кстати, шторка… Кто сказал, что ее задергивать нужно только когда под душем стоишь? А ну, попробуем… За шторкой, Татьяна, уютнее будет… да и мне спокойнее. О, сработало. Теперь мы оба расслабиться сможем; время есть, поскольку ванны у Татьяны — это на час, не меньше. Посижу вон в углу, на стиральной машине…

От звонка мы оба подпрыгнули. Из ванны веером во все стороны брызги понеслись — вот и меня душ не миновал. Фу, мокро. И на полу — лужа, становиться туда не хочется. И кто же на этот раз звонит? А, Марина. И чего хочет? Просто поболтать? Да нет, непохоже, коротко как-то Татьяна отвечает. И где это они намерены завтра посмотреть, кому из них хуже? Может, она к нам придет? Вот хорошо бы, а то так мне не хочется ехать куда-то. Одно дело — просто пойти и погулять с Татьяной где-то неподалеку, и совсем другое — опять в транспорте трястись. Завтра и так день тяжелый будет, отдохнуть бы вечером… Так, вроде заканчивает отмокать. Нужно мне потихоньку к двери пробираться, пока она шторку не отдернула.

Перед сном она начала ставить будильник. Тут я уже взвился: какие восемь часов?! Нам же потом всю неделю опять ни свет, ни заря подниматься! Ну вот, хоть полчаса отвоевал.

*****

Воскресенье началось с беготни. Времени у нас было вполне достаточно — если бы только Татьяна не металась от одного к другому. Она потому ничего и не успевает, что за все сразу хватается. Казалось бы, начала готовить — закончи; потом на стол накрывать будешь. Нет, не умеет она все по очереди делать. С другой стороны, так, правда, и мне удалось поучаствовать. Только она салаты нарезала, начала перемешивать — бросила, побежала в гостиную тарелками греметь. Только я их до конца перемешал, слышу — уже назад мчится. Про бутерброды, наверное, вспомнила. Я осторожно переместился в гостиную. Так и есть. Тарелки, приборы, рюмки — на стол выставила, да так и оставила. Я хоть тарелки успел расставить, вилки-ножи разложить. Вот рюмки трогать не буду; она ни за что не поверит, что все сама поставила. О, уже назад бежит — сервировку заканчивать. Что там у нас на кухне? Масленку можно в холодильник убрать, хлеб оставшийся — в хлебницу спрятать… Больше все равно ничего сделать не успею.

Так мы с ней все утро и бегали: я — от нее, она — за мной. А тут уже — и десять часов, и звонок в дверь. Ну вот, себя в порядок привести не успела. Да ладно, ничего страшного — родители ведь, не чужие люди в гости пришли.

Когда видишь Татьяну рядом с родителями, интересное впечатление складывается. Внешне она — словно фоторобот, из них обоих составленный. Мать ее — невысокая сероглазая блондинка с ровным носиком и губками, в аккуратный бантик сложенными — поделилась с Татьяной глазами, носом и ростом. Отец же — худощавый брюнет — снабдил ее темными волосами и бровями и общей изящной комплекцией. Но это — если описание составлять. Если же посмотреть на них троих, то сразу видно, что то главное, что любую внешность оживляет, пришло к Татьяне не от них. Одного взгляда на Людмилу Викторовну достаточно, чтобы понять: вот — радушная хозяйка дома, хлопотунья-говорунья, такая гостя не только закормит, но и заговорит до смерти — за полчаса. А вот Сергей Иванович — молчун; но только молчит он так, словно в рейде в тылу врага: глаза настороженно прищурены, все тело подобрано — в любой момент готов отразить атаку превосходящих сил противника. И нет в моей Татьяне ни суетливости этой назойливой, ни сосредоточенности подозрительной: интересно ей на мир смотреть, интересно других слушать, интересно обдумывать потом услышанное-увиденное.

— Здравствуй, Танюша. Что-то ты не очень хорошо выглядишь.

Ничего себе, начало разговора. Вот так тебе, Татьяна, не любишь комплименты — получай нечто совершенно обратное. Такое замечание ей, однако, тоже не понравилось: вон надулась уже. Сейчас оправдываться начнет.

— Мама, я просто не выспалась.

— Нет-нет, Танечка, дело совсем не в этом. Нельзя выспаться на неделю вперед. Режима у тебя нет — вот что плохо.

Ну, насчет режима где-то они, конечно, правы. Я вот тоже пытаюсь хоть какой-то порядок в ее жизнь внести. Без особого успеха. Но если им — за столько-то лет — не удалось ее к распорядку дня приучить, то на что же мне надеяться? С другой стороны, если не умеет она по расписанию жить, так что, пристрелить ее теперь? Люди же — разные. Она вот у нас — мыслитель; не будешь же думать по расписанию. Да Бог с ним, с режимом-то, без него с ней намного интереснее.

По-моему, ей уже тайм-аут потребовался — сбежать хочет, переодеться. Да брось, Татьяна, подумаешь — в спортивном костюме; ты же у себя дома. О, и родители меня поддержали.

Мы все переместились в гостиную. Ну, слава Богу, хоть стол наш произвел благоприятное впечатление. Хоть за это они Татьяну мою похвалили. Что-что? «Зря старалась»? «Лучше бы поспала подольше»? А когда в субботу ее в восемь утра разбудили, об этом не подумали? М-да. Значит так, Татьяна: в следующий раз — мы действительно поспим подольше и никаких разносолов готовить не будем. Только чай, и к чаю что-нибудь попроще. Вот так и убивают в человеке желание сделать гостям приятное.

Ну, зря или не зря Татьяна трудилась, но за стол они сели охотно, отнекиваться не стали. А с чего это мать ее раскомандовалась? Она, что ли, все это готовила? Не у себя ведь дома! Хотя, впрочем, на нее, наверно, обстановка действует. Столько лет она этим домом занималась, что теперь, пожалуй, как только порог переступает, так сразу же в роль прежнюю и входит. Ах, ей еще и бутерброды не нравятся? Что за человек! Ну, не нравятся — не ешь, попроси тихонько хлеба простого и радуйся молча, что мужа лучше кормишь. Нет, молча Людмила Викторовна не умеет.

Татьяна ушла на кухню, хлеб нарезать, а я остался в гостиной — послушать, о чем они будут говорить в ее отсутствие. Обычно во время таких встреч обязательно обсуждается две темы: продвижение Татьяны по службе (или, вернее, его отсутствие) и ее незамужнее состояние. Кстати, все те крохи информации о ее жизни до меня я как раз из таких разговоров и выудил. Интересно, с чего они сегодня начнут? Может, еще пару фактов мне для размышлений подбросят?

— Чего она там столько копается? — недовольно буркнул Сергей Иванович. — Ее пока дождешься — от голода умрешь. Я пока вина налью.

— Конечно, Сережа. Только мне — на самом донышке.

А может, не мешало бы и дочь подождать — у нее спросить, сколько ей наливать, да и наливать ли с утра пораньше?

Вернулась Татьяна. Молча поставила тарелку с хлебом на стол. Глянула на свою рюмку. Нахмурилась. Губы поджала. Села. Глаз от тарелки не отрывает. Вот сейчас мне точно не нужно догадываться, о чем она думает, сейчас мы с ней — на одной волне. Если меня такая бесцеремонность раздражает, то каково же ей?

— Ну что, за встречу, — вновь зажурчала Людмила Викторовна ручейком весенним. — Редко мы в последнее время встречаемся, нужно бы почаще.

Едва пригубив вино, Татьяна вдруг закашлялась. Вот, не пей вина, Татьяна — еще и в такую рань…

И тут раздалось безапелляционное:

— Недосолено.

Сергей Иванович отодвинул свою тарелку, откинулся на стуле и надменно вскинул бровь. А если ему эту тарелку сейчас на голову надеть? Это что еще за хамство такое? Просто соли попросить нельзя? Или для этого жена имеется? Особенно такая, которая метнется пятнистым кабанчиком (или, вернее, Татьяну заставит метнуться), чтобы умиротворить разгневанного господина и повелителя? А он, так и быть, подождет, пока все устроится согласно его вкусам и привычкам?

Татьяна — без единого слова — пошла за солью. Я уже кипел. Да что это они сегодня разошлись не на шутку? Во время каждой встречи Татьяны с родителями критики с их стороны всегда хватало, но мне обычно удавалось услышать в их замечаниях некое рациональное зерно. А вот сегодня… То ли они дозу усилили, то ли у меня запасы рациональности исчерпались. А может, это у них тактика такая новая? Может, они ее разозлить хотят, чтобы не отмалчивалась, когда речь пойдет о более важных — с их точки зрения — делах? Ладно, посмотрим. Кипятиться — смысла нет; мне нужно прислушиваться и присматриваться — вдруг что-то новое выплывет.

Ну понятно, посолим салат для всех, как для папы. Ах, влюбиться нам пора? А папа у нас, значит, до сих пор влюблен, если все время соленое ест? Интересно, в маму или в работу? А вот тарелку чистую нельзя было вместе с солью попросить? Или бег трусцой из комнаты в комнату для здоровья тоже полезен? Фу, ты, черт! Да как же тут не вскипеть? Откуда у нее столько терпения? Она, наверно, потому на кухню так охотно и бегала — чтобы отдышаться там. Может, и мне выйти? Хоть мочалкой для посуды об пол грохнуть?

Вроде успокоились. Кушают неторопливо, вино потягивают, реплики отпускают. «Ах, Танечка, если бы в этот салат чуть-чуть яблочка добавить… Кислинки здесь немного не хватает» или «Сережа, помнишь, у Мироновых в прошлый раз Наташа похожий салат сделала? Так она туда — представь себе! — авокадо добавила. Я так и не догадалась, она мне потом по секрету рассказала. Ты бы тоже так, Таня, попробовала, вкус — невероятный!». Татьяна же невозмутимо жевала свои отверженные бутерброды — то ли в знак протеста, то ли, чтобы труды зря не пропали — и только кивала.

Наконец закуски закончились — а с ними и критические кулинарные замечания. Сейчас Татьяна объявит об отсутствии горячего. Хм, интересная мысль появилась. Обычно обед у них (когда бы они ни ели, это — все равно обед) из трех блюд состоит: закуски — горячее — сладкое. И три темы обсуждается: стиль жизни — работа — необходимость семьи. Может, тут какая-то зависимость есть? Может, Татьяна тему работы — вместе с горячим — исключить хочет?

— Мама, папа, я горячее не готовила, поэтому вы не против, если мы прямо к чаю перейдем?

Точно. Неправильный стиль жизни плавно перешел в неправильную личную жизнь. И терпение у Татьяны оказалось вовсе не беспредельным. Взорвалась-таки. И получила в ответ всем, кроме меня, понятное напоминание о сорвавшемся три года назад замужестве. Вскочила, отчеканила: «Мама, оставь в покое мою личную жизнь, пожалуйста. Она — моя, и она — личная», собрала тарелки и ушла на кухню.

А у меня от любопытства прямо мурашки по коже поползли. Кое-что об этой истории я слышал — уж больно всех задело решение Татьяны расстаться с этим парнем (как же его звали-то?). С точки зрения ее матери, это был настоящий идеал: серьезный, обстоятельный, работящий, терпеливый, внимательный…. Хотел бы я на него посмотреть. Хотел бы я понять, что в нем Татьяне не понравилось. Хотел бы я узнать, от чего она из-под венца сбежала. От нее ведь не дождешься, чтобы она сама кому-то об этом сказала. А окружающие — мне не в помощь; сами до сих пор удивляются.

Это хорошо, что Татьяне чай заварить нужно: отдышаться успеет, успокоиться. О чем это они шепчутся?

— Сережа, ты же видишь, какая она сегодня — каждое мое слово в штыки встречает. Давай, подключайся — она ведь и тебе дочь родная.

— О мужьях я с ней больше говорить не буду. Для нее ответственность — это пустое слово. И не приставай ко мне.

— Да хоть о работе с ней поговори. Пусть отвлечется, а я уж улучу момент — верну разговор в нужное русло.

— Как вы мне надоели! Раньше воспитывать ее нужно было, Люда. Просмотрела в детстве — сама и расхлебывай.

— Сережа, о работе лучше тебе говорить. Ты же слышал, как она мне: «Ты целый день сидишь дома»!

Вернулась Татьяна — с чаем и тортом. Ну, с тортом, это она — молодец, правильно выбрала; разулыбались родители, расчувствовались. Может, хоть сейчас они проникнутся: ведь старалась она для них, очень старалась! Может, о детстве ее вспомнят; ведь в каждой семье есть такие смешные или светлые моменты, о которых потом многие годы говорят — и ближе друг другу становятся. Да нет, пожалуй. Перед Сергеем Ивановичем задача поставлена — пора приступать к выполнению.

— А как у тебя на работе-то дела?

Татьяна оживилась. Видно, новый проект с Франсуа не только шефа — ее тоже вдохновил: глаза загорелись, улыбнулась, выпрямилась, воздуха в рот набрала… Вот на взлете Сергей Иванович ее и срезал — вопросом о зарплате и продвижении служебном. А потом и добил: Что толку-то в работе интересной, если ты телевизор себе купить не можешь? Ну, правильно — от работы след материальный должен оставаться, да такой, чтобы все вокруг видели, ахали восторженно. А если от работы душа поет — то кто же ее услышит? Что-то мне рядом с этими людьми не по себе становится.

Куда ей нужно Франсуа пригласить?! Может, прямо со спальни и начать советоваться о гардинах? Хорошо, что с ним все в пятницу прояснилось, а то я бы этой маме заботливой чайник сейчас — с кипяточком — на колени опрокинул. Или я чего-то не понимаю, или мир действительно с ног на голову перевернулся. Да как ей в голову такое пришло? Она же мать! Значит, главное в жизни — дочку замуж выпихнуть, а достоинство мы на нее потом — вместе с обручальным кольцом — наденем? Да уж, трезвый взгляд на жизнь — трезвее некуда. Орден Мышеловки.

А вот это уже — низко. Это моя-то Татьяна — пустоцвет?! Да ведь для того, чтобы даже пустоцветом стать, нужно зацвести сначала — а Вам, любезная моя Людмила Викторовна, это понятие неведомо. Цветет человек не машиной и мебелью, и не гроздью детишек, а светом внутренним, в лучах которого и другим теплее становится. И ниточку он тянет — доброты, а не поучений — к другим людям: а уж дети они, друзья или просто знакомые — это неважно. Вот зараза! Она у нас, конечно, не пустоцвет, а очень даже уважаемая мать семейства; вот только света в ней нет, одна черная дыра, в которой все живое тонет. Кошмар!

Молчи, Татьяна, молчи. На такое и отвечать-то не стоит. Как тебе удалось рядом с ними такой, как ты есть, остаться — ума не приложу! Шляпу снимаю! Так что молчи, не слушай. Думай о чем-то — вон хоть с подружкой сегодня встретишься. Пусть этот дождь кислотный побыстрее над головой пронесется — лишь бы душу неглубоко разъел. Обидно тебе, знаю, но ничего, ты — сильная, ты эту окалину быстро с себя собьешь. Да и я не просто так рядом топтаться буду.

Послушалась. А может, и сама уже давно научилась стенку защитную выставлять… Вот-вот, ту самую стенку, которую я разбить хотел. А она ведь только с одной стороны — зеркальная, с другой — звуконепроницаемая. И что лучше: оставить ее на месте — Татьяну защитить; или все же разбить — чтобы увидели родители не себя, а ее, настоящую? Не знаю.

Когда уехали родители, пошла Татьяна на кухню — посуду мыть. Хоть бы не расплакалась. Я, когда ее слезы вижу, теряюсь. Когда Татьяна плачет (слава Богу, редко!), никакие внушения уже не помогают. Ей нужно время дать, чтобы со слезами горечь вышла, как у Кая — осколок зеркала. А мне что делать? Вот и сижу рядом, мучаюсь своей бесполезностью — и жду. Нет, сейчас вроде держится. Голову опустила над мойкой, плечи понурила — возит мочалкой по тарелкам и вздыхает. Да позвонит эта Марина сегодня или нет?

Позвонила. Черт, придется-таки из дому выбираться! Не хочется, но вот Татьяна, как я вижу, повеселела. Может, она и права. Может, и не нужно сейчас в четырех стенах сидеть. Лучше на свежий воздух выбраться — там солнце светит, природа оживает, самому жить хочется. Ну и что, что в троллейбусе трястись придется? Это же — не на работу ехать, в толкучке.

Татьяна даже переодеваться толком не стала. Вместо спортивных штанов джинсы натянула, кроссовки, куртку натянула — и… застряла у зеркала. Вообще-то, она в него мельком глянула, по привычке, уже на выходе, но лицо свое — до совершенства не доведенное — заметила. Если она утром, у себя дома, переживала, что не одета и не накрашена, то уж на улицу в таком виде выйти… Сняла куртку, косметичку вытащила. В общем, задержались мы. Сегодня она ограничилась скромной боевой раскраской: такую наносят не перед выходом на тропу войны, а перед встречей с вождем соседнего племени по поводу обсуждения спорных границ. Снова надела куртку — и бегом на улицу. Даже не застегнулась. Что-то я переборщил с мыслями о свежем воздухе и замечательной погоде. Да ладно, сегодня действительно тепло, и до троллейбуса — рукой подать. А на обратном пути я уж на нее чем-нибудь дуну.

В троллейбусе было почти пусто. Я сел напротив нее, наискосок, и принялся вновь вчитываться в ее лицо. В окно смотрит, чуть-чуть улыбается — не только губами, но и глазами. Прошла, похоже, обида. Вот умница! Вот за что я ее люблю, так это за умение стряхнуть с себя все горькое и колючее — так осенью деревья листья сбрасывают: тихо, незаметно и никого не задевая. А то есть люди, которые от обид избавляются, как мокрый пес отряхивается: сам-то просох, а вот всех вокруг — забрызгал.

Я почти уверен, что она сейчас о подружках думает. Лицо у нее — не просто задумчивое, а какое-то… вспоминающее. В принципе, это — естественно; к Марине же на встречу едет. Видятся они не часто; на моей памяти встреч таких, наверно, с десяток и было. Больше по телефону разговаривают. Доооолго разговаривают. Не люблю я эти разговоры — мне в них только одна сторона слышна. Их встречи мне больше нравятся. Новостями, конечно, больше Света с Мариной делятся; Татьяна — как обычно — слушает; но временами на них накатывают воспоминания о былых подвигах — и тут у меня появляется шанс еще что-нибудь узнать о Татьянином прошлом.

Об их студенческих приключениях я еще и потому люблю слушать, что никак не могу понять, что же их свело и до сих пор объединяет. Особенно с Мариной. Рядом с Татьяной Света как-то… естественнее смотрится. Имя у нее очень подходящее — Светлана. Прямо не человек, а солнечный зайчик. Ростом примерно с Татьяну, волосы — светлые, короткие и пушистые — во все стороны торчат, как у одуванчика. И на лице у нее все улыбается: и губы, и ямочки на щеках, и глаза: лучики от них расходятся. Пушистый такой колобок сияющий. И с людьми говорит так, словно они — дети. По крайней мере, в моем присутствии. Голоса никогда не повысит, и интонация у нее такая, словно сказку рассказывает. Поговорить она любит, особенно о сыне — и каждая мелочь из его жизни, даже самая незначительная, звучит в ее устах словно чудо невиданное. Татьяна же ее, как обычно, слушает; но по ней видно, что разговоры эти ей не в тягость, как часто бывает с теми, кто с молодыми мамами общается. После встреч со Светой Татьяна моя тоже светится.

А вот Марина мне не нравится. Глядя на нее, я всегда задумываюсь, как люди определяют: красивая женщина или нет. Татьяну со Светой красавицами не назовешь, а Марину — можно. Высокая, статная, голова всегда чуть назад откинута — не ходит, а несет по жизни свое величество. Жгучая брюнетка, а лицо — бледное, и видны на нем и глазищи черные, и губы яркие, капризные. Такую в любой толпе разглядишь. Заметишь, головой восхищенно тряхнешь — а идти за ней следом не захочется. Шикарная она, словно портрет в роскошной позолоченной раме: в музее — хорошо смотрится, а в обычном доме — не к месту. А уж когда заговорит, так и вовсе по стойке «смирно» стать хочется. Изъясняется она отрывисто, безаппелляционно, да еще и руками себе помогает — так же директивно. Рядом с ней не только Татьяна, все вокруг просто слушают — слова никто не успевает вставить: она и вопросы за собеседника задает, и сама же на них и отвечает. У меня от нее в ушах звенеть начинает.

И все же как-то они втроем прекрасно уживаются. Кстати, во время таких их встреч мне в голову постоянно физика лезет. Марина пульсирует, вибрирует — энергию генерирует, и от нее электричество это накатывается — толчками — на Татьяну. Она оживляется, головой вертеть начинает, жестикулировать, даже подергивается иногда, словно бьет ее этим самым током. Но в каждом толчке — слишком большой импульс, не может Татьяна удержать в себе этот девятый вал (как я ее понимаю: для меня Марины тоже слишком много) и… передает его Свете. А вокруг той еще ярче разгорается ореол ее светлый, словно на лампочку напряжение большее дали. Интересно, как Марина со Светой без Татьяны общаются? Не коротит их, искры между нами не летят? Я же их никогда вдвоем не видел. Ох, Татьяна, вечный ты мой стабилизатор!

Выйдя из троллейбуса, Татьяна замерла в нерешительности и принялась вертеть головой во все стороны. Да не может быть, чтобы мы раньше Марины приехали! Во-первых, она где-то здесь рядом была; а во-вторых, мы же никак из дома не могли выйти, от зеркала отклеиться… Ну и чего на улице стоять? Марина — не из тех, кто будет ждать у входа; она уже наверняка внутрь зашла. Ну что я говорил? Хм. Что-то она мне сегодня особенно не нравится. По-моему, сегодня ее генератор энергетический на повышенных оборотах работает — вон уже воздух вокруг нее потрескивает, и в глазах — разряды. Сейчас все это на Татьяну и обрушится. Ей что, сегодня еще и громоотводом работать — после встречи с родителями? Она ведь жаловаться не станет — упомянет вскользь, что опять наслушалась всякого.

— Вообще-то, Татьяна, если совсем честно, то с этим трудно не согласиться.

Да ну?! У нас сегодня что, день испытания на прочность? А если она не выдержит? Вот недаром мне не хотелось никуда идти! Нужно было уговорить ее дома остаться — и встретиться с Мариной потом, и обязательно в присутствии Светы, чтобы было куда этот поток высоковольтный переправить. И не буду я ее сейчас успокаивать — пусть хоть раз в жизни взорвется. А то привыкли все, что она молчит и слушает…

Ага. Сейчас, похоже, Марина свою волну назад-то и получит — взъерошилась Татьяна, ноздри подрагивают… Нет, пожалуй, не получит. Не умеет Татьяна отвечать ударом на удар — ведь разозлилась же, а все равно защищается, оправдывается, ничего больше. А если ее подкрутить? Освежить в памяти нападки родителей…?

Куда — стакан коньяку?! Это что еще за реакция? Интересное дело. С утра вино пила безропотно, а сейчас ей уже коньяк подавай?! А домой вернувшись, на водку — в одиночестве — перейдем? И Марина никак не угомонится — про успехи свои соловьем заливается. Если она вот так решила подстегнуть Татьяну, заставить и ее, сцепив зубы, к победному финишу рваться, значит, знает она свою подругу куда хуже, чем я, хоть и знакома с ней намного дольше. Нет в Татьяне зависти — ни черной, ни белой. Так я и знал. Вон уже говорит, что рада за Марину. Неужели та не слышит, что искренне Татьяна за нее рада? Ага, еще и Свету приплела: вот, мол, у нас у всех в жизни — полный порядок; одна ты, Татьяна, серость немощная. А вот за этот вопрос — спасибо. В самом деле, чего же хочет моя Татьяна от жизни? Может, все-таки ответит? Может, хоть раз в жизни не станет отмалчиваться — откроет мне глаза на тайну сию великую?

Официантка принесла заказанные Мариной коньяк и кофе. Татьяна покосилась на них, поджала губы… Затем тряхнула головой, потянулась было к сахару — нет, передумала — решительно взяла в одну руку рюмку, в другую — чашку… Да черт с тобой, пей уже свой коньяк — только не молчи!

— Марина, я не знаю, чего я хочу. Но я очень хорошо знаю, чего я не хочу. Я не хочу делать карьеру — она обходится слишком большим количеством нервов. Я не хочу заводить семью только потому, что так нужно. Я не хочу говорить о своих делах только для того, чтобы поддержать разговор. Я не хочу меняться только потому, что все и все вокруг меняются. Я не хочу жить, как все. Я хочу жить, как я.

Вот тебе и момент истины. Я-то настроился услышать, что она хочет! А пока перестроился, она уже высказалась — ни записать, ни запомнить не успел. Только в конце-то я понял: она хочет жить по-своему. Замечательно, но как?! Неужели так трудно объяснить подробнее? Мне что, до конца жизни догадываться — и терзаться сомнениями, правильно ли угадал? Нет, с ней действительно не соскучишься. Мне бы кто водочки предложил…

Кстати, удивила она, по-моему, не только меня. Вон Марина на попятный пошла — она, судя по всему, такое тоже впервые услышала. Ах, нам еще и к разговору со Светой готовиться? Ну, это еще ничего, со Светой — попроще. Она хоть молниями швыряться не будет. А сегодня самое страшное — уже позади, выдохлась Марина… или отпора не ожидала. Вон и Татьяна это уже почувствовала: смягчилась, отношения налаживает. Если они еще раз коньяк закажут…! Ладно, пусть пока поболтают, но на обратном пути мы пойдем гулять! А то что же это получается: два свободных дня, отличная погода, а она все время — в четырех стенах, нагрузка — то физическая, то моральная, не ела почти ничего за два дня, а теперь еще и коньячком балуется! А завтра, между прочим, на работу. Нет, хоть вечер спокойный я нам отвоюю. Сейчас прогуляемся домой — отойдет она быстро! — а там уговорю ее поужинать, почитать немного (вот сегодня книжка будет в самый раз!) и — на заслуженный отдых. Ей ведь завтра Франсуа ответ нужно дать… Может, все-таки откажется?

Идти домой пешком Татьяна отказалась. Но я не сдался. Бубнил и бубнил ей на ухо, что пользоваться транспортом в такую погоду — грех смертельный, что она всю неделю будет в маршрутках, в давке трястись — и она все-таки вышла с полдороги. Ох, хорошо-то как! Мы шли, не спеша; я — на шаг сзади, справа, чтобы не потерять из вида ее лицо. Она же по сторонам не смотрела; просто шла, подставив лицо солнцу, засунув руки в карманы, глубоко дыша — опять куда-то вверх воспарила. И вот уже заиграла на лице ее легкая улыбка, плечи расправились, шаг пружинистым сделался… Вот-вот, такое настроение нам сегодня и нужно. В таком настроении она не будет искать, чем себя занять до полуночи, чтобы потом опять проспать на работу. Так, еще погуляем: коротким путем, дворами, не пойдем; обойдем весь микрорайон по периметру, благо, дорожка вдоль проезжей части деревьями обсажена — почти, как в парке.

Когда мы подошли к дому, уже почти стемнело. Татьяна вздрогнула, оглянулась вокруг себя и головой покачала. Ну и чего удивляться? Подумаешь, стемнело: не лето ведь — сейчас часов семь, не больше. Вон и другие люди домой возвращаются: семьи — с дачи, родители с малышами — с детских площадок, скоро на улице одни парочки останутся — самое их время наступает. Весна пришла настоящая, потеплело — вот народ на свежий воздух и потянулся. Вообще, интересно наблюдать, как — по-разному — люди возвращаются домой в разное время года. Зимой от остановки к подъезду — спринтерский забег (если не скользко, конечно). Торопливая такая у людей походка, деловая, словно с одной работы на другую бегут. Хотя женщин, конечно, да, именно вторая работа дома и ждет — у плиты. Весной же, как только солнышко пригреет, к домам своим они уже не бегут — приближаются, не торопясь, сумками или пакетами на ходу помахивают, по сторонам поглядывают, дышат полной грудью, плечи расправив. Сразу видно, не хочется им из душного офиса — да в душную же квартиру. Про лето я вообще не говорю; летом люди не бегут, не идут, даже не ползут — перетекают из шага в шаг, словно шары резиновые, вязкой жидкостью наполненные. И лица у них как-то к плечам стекают, как у бурундуков сонных.

Вот и за нами в подъезд зашли две женщины с маленьким мальчиком. Вот от них-то покоем никак не веет. У мальчика — щеки в грязных разводах, дышит сипло — голос, что ли, от крика сорвал? У мамы с бабушкой на щеках — пятна красные, злые; с двух сторон они мальчика за руки держат. Видно, со скандалом с площадки они его увели — сопротивлялся до последнего. До сих пор все трое еще пыхтят, пар из них еще не вышел. Может, пропустить их? Им сейчас немного нужно, чтобы опять взорваться.

Не успел я подбросить Татьяне эту мысль, как открылась дверь лифта. Татьяна вошла туда первой. Сразу вслед за ней — я едва успел вскочить и к углу прижаться — в лифт торпедой влетела молодая мать, волоча за собой сына. Бабушка зашла последней, с выражением облегчения на лице — нашли они, наконец, выход своему раздражению.

….

Нет, ну…

Вот же…!

Кошки драные!!! Стоят, ребенком прикрываются — ничего с ними не сделаешь! На лицах — торжество: они — в стае, они — сила… Хорошо же мне было о достоинстве и склочном характере в спокойной обстановке рассуждать, а сейчас? Вот стоят передо мной еще два НЕ пустоцвета: и жизнь новую создали, и радость с теплом вокруг себя. Интересно, что они следующему поколению передают, какую они ниточку в будущее тянут? И опять сверлит мозг все тот же неизменный вопрос: Откуда в людях эта необходимость сбиться в стаю и гнать — гнать и травить — чужака, улюлюкая и завывая в один голос?

Татьяна сжалась в углу, глаза закрыла, губы дрожат. И молчит. А меня на части разрывает. С одной стороны, я знаю: то, что она молчит — хорошо. Захочешь на такое ответить — обязательно огрызнешься, зубы оскалишь, желчь к языку поднимется; а вот осядет ли она потом без следа? С другой стороны, я чувствую: нужно что-то сделать!! Нельзя такое с рук спускать; они ведь только еще больше в правоте своей уверятся! Но что?! Не могу же я ей подсказывать, чтобы она им в ответ тоже нахамила, или еще лучше: пощечину влепила — да со всего размаха! У меня же руки связаны! И как мне ее успокоить? Опять нашептывать, что люди — разные, и дураков вокруг хватает? И обращать на них внимание — только самому до их уровня опускаться? Так она — за один только сегодняшний день — уже столь раз от меня это слышала, что на нее уже и не подействуют, наверно, мои слова.

Когда ликующие защитницы прав детей вышли, наконец, из лифта, Татьяна нажала — почти вслепую — кнопку своего этажа и метнулась к двери. Даже со спины мне было видно, что она не то что на пределе, а уже далеко за ним. Стоит чуть ли не на цыпочках, готова в первую же секунду — как только лифт откроется — с места сорваться, выпрямилась, словно струна натянутая — и во всем ее облике слышится вопль отчаянный: За что?!

Так и случилось. Лифт открылся — и она ринулась к своей двери. Ее уже била дрожь, даже ключом в замок не с первого раза попала. Вот сейчас мне придется очень быстро за ней втиснуться. Распахнула дверь, вскочила в квартиру, словно в последний космический корабль, покидающий обреченную планету, и рывком эту дверь за собой захлопнула — как будто люк задраила.

Только на это сил ее и хватило. Привалилась к двери, обмякла всем телом — того и гляди, сползет сейчас прямо на пол. Тихо, тихо, Татьяна, тихо. Сейчас нужно сесть, сейчас самое главное — сесть. Давай пойдем потихоньку на кухню, это ведь — наше самое родное место, а в родном-то месте и стены помогают. Не будем же мы с тобой на полу в коридоре сидеть!

Послушалась. Стащила с себя куртку и, не глядя, протянула руку к крючку на вешалке. Промахнулась. И даже не обернулась, когда куртка упала. Ничего, я потом — когда она спать ляжет — вернусь, подниму ее, повешу. А пока пусть на полу валяется, ничего ей не сделается.

Татьяна медленно побрела на кухню — еле ноги волочит; спасибо, хоть за стены не держится. Давай, Татьяна, чайку поставим, а? У нас ведь и пирожные еще остались. Мы же собирались вечером в воскресенье отпраздновать успешное завершение трудовых выходных. Ну, ладно, пусть не очень успешное, но все же завершение — отчего же не отпраздновать?

Не хочет чаю. Зашла в кухню и даже до диванчика не добралась — рухнула на табурет у стола. Я устроился в своем любимом месте — почти напротив нее, как Франсуа в кафе — и стол так же между нами. Сгорбилась, локти на стол поставила, лицо в руки спрятала — и замерла. Опять меня не слышит. На меня (что-то слишком часто в последнее время!) вновь накатило ощущение полной бесполезности. Ну, зачем я ей, если помочь могу только в самых пустячных ситуациях? А когда ей действительно — по-настоящему — плохо, она остается одна. А я — сижу рядом и не знаю, что делать. Нет, знаю. Единственное, что я могу сделать — это говорить с ней. И я буду говорить, даже если она меня не слышит, даже если она не хочет меня слышать, даже если она и передо мной стенку свою защитную выстраивает. Этой стенке вырасти я не дам!

Молчит. Да не держи ты все в себе! Хоть крикни что-нибудь, выругайся (нет, это не слушай, это у меня просто так вырвалось), чашкой какой-нибудь грохни о стену — ведь никто, кроме меня, и не услышит, и не увидит. А еще лучше — заплачь, зареви белугой; с тобой это так редко случается, что сегодня — можно. Женщины, когда плачут, всегда говорить начинают — все обиды свои выплескивают. Может, хоть так прорвет плотину секретов… И тебе легче станет (по крайней мере, так говорят), и я услышу, наконец, что у тебя на душе…

Она вдруг подняла голову и посмотрела прямо на меня. Я замер в ожидании: ну, ну же! Она прищурилась, раздула ноздри и вдруг — очень громко и отчетливо — произнесла:

— Да оставьте вы все меня в покое! Вы слышите? Все! До единого!

Я окаменел. Где-то в глубине моего сознания коротко хохотнула ехидная мысль: «Хотел услышать, что у нее на душе — слушай!». Я молча — абсолютно без единого слова — смотрел на нее. Лицо у нее сморщилось, словно она лимон надкусила. Неужели ей неприятно, когда я даже молча рядом сижу? Она тряхнула головой, будто отгоняя вопросы назойливые, встала и — все так же сгорбившись — пошла в спальню. Все, пора оставить ее в покое.

*****

Уснула она быстро. Судя по звукам, разделась, рухнула на кровать (даже в ванную не пошла) и больше ни разу не пошевелилась. А я все так же сидел на кухне, словно меня гвоздями к месту прибили. Собственно говоря, так оно и было. Ее слова звучали у меня в ушах, как пластинка, которую заело на одном и том же обороте — двенадцать слов, двенадцать острых гвоздей. Хотя, собственно, чего сидеть-то? После таких слов мне не остается ничего другого, кроме как встать и уйти. Вот просто встать и уйти. Но у меня пока даже встать не получалось, не говоря уже про то, чтобы уйти. Чтобы встать, нужны ноги; а я их как-то не чувствовал.

У меня не было ни ног, ни рук, ни туловища — только голова осталась, в которой билась одна-единственная мысль (дуэтом с ее словами): «Что я сделал не так?». Может, помогал недостаточно? Честно говоря, у меня была возможность более активно вмешиваться в ее жизнь. Но когда у меня возникали порывы совершить какое-то физическое действие за нее, я обычно себя останавливал. Дело в том, что я всегда видел свою задачу не в том, чтобы избавить ее от неприятных жизненных ситуаций, а в том, чтобы помочь ей пройти через них, не потеряв себя. Может, в этом-то и была моя ошибка? Она же все-таки — женщина; им иногда хочется спрятаться за кого-то большого и сильного.

Но с другой стороны, она — очень необычная женщина, и — может быть — все совсем наоборот. Может, чрезмерно я ее опекал, особенно в последнее время. Зудел и зудел в ухо: «Сделай так, а вот так не делай!» — вот она и взорвалась. И чем я тогда лучше ее родителей, да и Марины — сегодня? Нет, уж никак не лучше, а даже хуже: им она хоть ответить может, а мне?

А с третьей стороны, я ведь не пытался, как они, заставить ее видеть мир по-своему. Я старался понять, что нужно ей, от чего ей будет лучше. А она мне хоть раз в этом помогла? Хоть раз объяснила, высказалась начистоту — пусть не прямо, а косвенно? Вот и приходилось мне догадываться — и немудрено, если я ошибся в своих догадках; наверное, и не раз. Но как же еще помочь тому, кто этой помощи даже не ждет?

Да ладно, что уж теперь. Объяснять можно долго, причины искать, корни ошибок и просчетов — конечный результат от этого не меняется. Уходить мне нужно. Печально это, конечно, но все же — не конец света. А почему у меня тогда такое ощущение, что все-таки — конец? Я уже давненько стал замечать в себе некую чрезмерную эмоциональность. То обидчиков ее мне по уху стукнуть хочется, то она сама меня в такой восторг приведет — расцеловал бы, теперь вот — грудь сдавило… О, ощущение грудной клетки появилось, и не только — руки-ноги уже тоже чувствую. Ну что ж, значит, действительно — пора.

Я встал и обошел кухню, вглядываясь в столь знакомые (вот черт, действительно родные!) предметы. Вот эти чашки мы вместе выбирали. Она в магазине сразу схватилась за розовые, мне же казалось, что голубые у нас на кухне будут лучше смотреться — в конце концов, удалось мне сбить ее на фиолетовые. А вот это полотенце — из того набора, что Марина ей из Египта привезла. Вот странно, в наборе том было шесть полотенец, а она до сих пор двумя пользуется: одно постирает, другое — повесит на кухне. Интересно, что же она все-таки с остальными будет делать? О, чайник — это вообще отдельная история. Это — первый в Татьяниной жизни электрический чайник. Каких же мне трудов стоило затащить ее в «Электротовары» после того, как она сожгла свой старый (и далеко не первый, как я понял из разноса, который ей учинила мать). Неделю зудел — спасибо, менеджер в магазине попался настойчивый, помог мне ее уговорить. Ох, и упрямая же она, моя Татьяна!

Я вдруг понял, что прямо сейчас не уйду. Не уйду, и все. Сначала я проберусь в спальню и еще раз посмотрю на нее. Долго посмотрю, внимательно — чтобы, как следует, запомнить каждую черточку ее лица. Спокойного лица, светлого — такого, с каким она спит. Не хочу, чтобы последними в памяти остались взгляд прищуренный, губы плотно сжатые — чужое лицо, с которым она на меня на кухне смотрела. Хотя, ерунда это все, конечно — я ведь прекрасно знаю, что надолго этих воспоминаний не хватит. Быстро сотрется в памяти моей и лицо ее, и все подробности нашей жизни — другие дела придут, другая жизнь. Черт, еще хуже стало!

Я тихо зашел в спальню и прислонился к шкафу. Так и есть: всю одежду — где сняла, там и бросила. Я подобрал с пола все вещи, аккуратно развесил их на стуле. Ах, да, куртку еще нужно поднять. Ну что, прощай, Татьяна. Не могу я с тобой оставаться, если только мешаю тебе. Теперь действительно будешь ты жить по-своему — так, как только ты знаешь. И не хочешь ни с кем этим знанием своим делиться. Может, так и лучше будет: и тебе, и мне. Появится у тебя другой советчик (хочешь ты или нет, все равно появится): более терпеливый, более уравновешенный, более убедительный… Жаль, что не узнаю я, кто — убил бы гада! А у меня появится кто-то поспокойнее, податливее, без сюрпризов и секретов. Вот неделю назад — я же сам себе того желал! М-да. Вот и сбылось мое желание.

Ладно, хватит. И что, я вот прямо так и уйду — тихо и незаметно? Вот так — безмолвно и безропотно — передам ее кому-то, как посылку почтовую? Как заявление директору цирка: лев оказал непредвиденное сопротивление, прошу перевести меня на работу с собачками. А она еще и не заметит — с нее станется: нырнет в свой мир, и какое ей дело, кто там на границе топчется? Нет уж. Как там говорится: «Он ушел, хлопнув дверью»? Я ей хлопну. Я ей так хлопну, что даже она заметит, что у нее дом без меня опустел! Не верю я, что ей будет без меня лучше!

Нет, ночью я дверью все-таки хлопать не буду. Или она от испуга заикой сделается, или соседи милицию вызовут. Чем там еще можно хлопнуть? Окном? Да нет, пожалуй, холодно еще его открывать — особенно ночью. Мне же потренироваться сначала нужно — значит, одним разом не обойдешься. Ну, конечно — форточка!

Я вернулся на кухню и открыл форточку. Меня окатило свежим, почти морозным, колючим воздухом. Я посмотрел наверх: чистое небо, ни облачка, луна, как нарисованная. И таким равнодушием на меня оттуда, сверху, повеяло… Словно на вокзале на расписание глянул: Ваш поезд отправляется через пять минут — а хочется вам ехать или нет, нас это, извините, не волнует. График, знаете ли.

Я захлопнул форточку, представив себе, что этим звуком ставлю точку в своей жизни с Татьяной. Нет! Какая, к чертовой матери, точка?! Так я ведь никогда и не узнаю, от чего ее лицо светилось, когда мы в транспорте ехали, от чего она вздыхала вечером за чаем, от чего она губы поджимала вчера во время уборки… И с кем она, в конце концов, съест эти дурацкие пирожные! И Франсуа. Франсуа! Я же теперь не узнаю, какие вопросы он ей задаст, и что — Что! Что!! — она ему ответит. Бог с ним, пусть хоть ему ответит, расскажет, что думает — а я бы уже с радостью рядом посидел, послушал… Поздно, батенька, раньше нужно было радоваться, что она хоть с кем-то — возможно — согласится разговаривать. А теперь будешь мучиться мыслью о том, что разгадка была так близко…

Нет, лучше я представлю себе, что она почувствует, когда я все-таки хлопну этой фигуральной дверью. Я провел еще один эксперимент с форточкой. Хлоп. Я исчез (Уй, мороз по коже!). Утром Татьяна просыпается и сразу чувствует, что что-то не так. Хоть бы не проспала завтра. Да нет, вроде, не должна — вон как рано сегодня легла. Итак, что-то — не так: никаких неожиданных мыслей, никаких внезапных побуждений… никаких трех успокаивающих вдохов, никаких проверок, закрыта ли дверь, никакой ограды от толчков в транспорте, никакого выключенного на ночь телефона, никакой спрятанной на вечер программы… Да она же не выживет! Сумеет ли тот — уравновешенный, убедительный — не забыть о таких мелочах? Я не верю, что она не почувствует, что что-то исчезло в ее жизни, что чего-то в ней не хватает! Она обязательно почувствует, она же все чувствует. Плохо ей будет, грустно, всплакнет, возможно,… хотя последнее — вряд ли. Будет, как обычно, все в себе держать, наедине с тоской своей останется. Черт!

Что-то не очень мне хлопанье это помогает. Как ни крути, с какой стороны ни посмотри — не хочу я уходить. Нельзя мне уходить. Не могу я уйти. Никому от этого лучше не будет. Сколько бы ни помнил я ее, постоянно буду думать о том, где она, что с ней, о чем думает, как отбивается от назойливо-заботливого внешнего мира,… и чем кончилась история с Франсуа?! И что это за жизнь у меня будет — с кем-то другим — с такими мыслями? Мне вообще кажется, что я очень долго не смогу ее забыть — никакие внешние воздействия не помогут. Может, мне как-то выкрутиться? А что, в самом деле: у нее был тяжелый день, столько испытаний — и все одно к одному сложилось. Тут кто угодно не выдержит, сорвется, наговорит в сердцах того, чего и в мыслях-то на самом деле нет. Если на каждую вспышку реагировать…

Да нет, этот номер у меня не пройдет. Татьяна — не вспыльчивая, просто так, в запале, такие слова у нее вырваться не могли — и не только я это знаю. Не удастся мне оправдание найти своему желанию остаться. А в наших отношениях ее желания — важнее. А значит, я все-таки обязан уйти. Но что же делать, если я чувствую, знаю, уверен, что это — неправильно?

Я опустил голову — только бы не смотреть в эти равнодушные небеса — и вцепился руками в подоконник. Что же мне делать? Что же мне теперь делать?

И вдруг за спиной у меня раздалось негромкое:

— Ты — кто?

Я резко развернулся, и первое, что я увидел, были ее огромные глаза. В них кружилось — водоворотом — столько чувств, что я онемел. Глаза у Татьяны всегда были «говорящими», когда она их не прятала, но сейчас… Удивление, недоверие, страх, любопытство, желание помочь… И все одновременно? Если боится, почему не бежит? И тут я заметил, что она стоит на пороге, держась одной рукой за притолоку двери, почти на цыпочках — словно сейчас сорвется с места и исчезнет в мгновенье ока. Но не бежит! Откуда любопытство-то взялось посреди ночи, в собственной кухне? И кому это ей захотелось вдруг помочь? Что она там пробормотала?

До меня дошел, наконец, смысл ее вопроса. Какой же хороший вопрос, и как вовремя! Кто я? Не кем я был. Или кем буду. Кто я сейчас — после того, что случилось. И нужно, наконец, назвать вещи своими именами: в моей жизни случился полный провал. Ошибку может допустить кто угодно. Неудача может постичь кого угодно. Но если ты потерпел такое поражение, что тебя попросили уйти? Если тебя попросили уйти, глядя тебе в глаза? Если, глядя ему в глаза, попросили уйти ангела-хранителя?

— Я? Уже никто, — тихо ответил я.

И тут я понял, что она не просто смотрела на меня — она со мной говорила. Рефлекс сработал автоматически: тело слилось с окружающей средой.

Глава 7. Игры воображения

Кое-как — на ватных ногах — я проковыляла три шага до кухонного уголка и опустилась на него. На самый край, конечно — чуть не упала, пришлось руками за стол схватиться. Резкое движение встряхнуло меня — в голове зашевелились хоть какие-то мысли. Зашевелились — и тут же заметались в панике. Я поставила локти на стол и обхватила голову руками, чтобы эти мысли не разнесли мне ее вдребезги.

Так. Попробуем разобраться со всем этим по порядку. Примерно неделю назад я вообразила, что я — робот, и так и прожила два дня, испытывая чувство близости к компьютеру, принтеру — к машинам, в общем — и чувство отчужденности к людям. Потом меня ненадолго отпустило. Примерно на сутки. После чего меня посетила мысль, что я — пришелец, заблудившийся среди галактик — которая развилась потом в душераздирающие картины космического одиночества. Затем опять два дня прошли в относительном спокойствии, если не считать того, что в ванной — непонятно, по какой причине, и в первый раз в жизни — я попыталась спрятаться от кого-то или чего-то. И теперь — вот это. Галлюцинация. Которая не только мне привиделась, но еще и разговаривала со мной.

Вот до чего доводят постоянные размышления. Вот до чего доводит стремление посмотреть на реальность со стороны. Вот до чего доводит желание оказаться выше житейских невзгод. Прыгнешь выше — и невзгоды окажутся покрупнее. Хочешь ощущать себя межгалактическим бродягой — получишь проблемы космического масштаба. Будешь пестовать мысли об одиночестве — начнешь дома, в собственной ванной, прятаться… от стиральной машины, наверное. Она же к тебе — роботу — скоро в компанию напросится, чтобы пообщаться.

Наверно, лучше мне самой попроситься в психушку. К невропатологу на прием записаться, чтобы направление дал, или по прямому адресу направиться, чтобы самой сдаться? А то — не ровен час — кто-то спросит на улице, который час, или просто посмотрит в мою сторону — а я на него и брошусь, отражая атаку зарвавшегося агрессора. Тогда меня к ненормальным насильно отправят. Да еще со скандалом. Стыда не оберешься.

Нужно чаю попить. Говорят, что однообразные, рутинные, привычные действия успокаивают. Я где-то читала, что психических больных поощряют к нетяжелому физическому труду — плетению корзин, например. Переплетешь ивовые прутики тысячу раз подряд — любые фантазии умрут со скуки.

Я встала и медленно пошла в коридор, чтобы свет на кухне включить. Страшно как-то в темноте. Того и гляди, чайник пожалуется, что вот и ночью работать его заставляют, заварник поинтересуется, черный или зеленый чай пить будем, холодильник напомнит, что в нем второй день уже пирожные томятся… Ха, точно, у меня ведь пирожные есть! Если я определенно схожу с ума, нужно напоследок всеми удовольствиями насладиться. Потом, на казенном пайке, никто меня баловать не будет. Хм. Тогда я лучше вместо чая кофе выпью. Гулять — так гулять, а потом — хоть потоп. Сейчас плита взбунтуется, начнет фокусы с глотанием огня показывать…

Кстати, и халат одеть нужно. Что-то меня дрожь бьет — хотелось бы думать, что от холода. Да и то правда, апрель на дворе — в ночной рубашке кто угодно начнет дрожать от холода. По крайней мере, на физические воздействия мой организм — пока еще — реагирует нормально. Может, для пущей проверки ущипнуть себя? Нет, не хочу — синяк может остаться.

Я надела халат, потуже затянула пояс и вернулась в кухню, щелкнув по дороге выключателем. На пороге я на мгновенье остановилась — нет, вроде, ничего необычного. Как, однако, свет все преображает! Моя родная кухня: все — на своих местах, и никаких аномалий. Может, мне действительно в темноте, да спросонья, невесть что привиделось? Всему же есть рациональное объяснение. Например, машина внизу ехала, свет фар от витрины отразился, тень от дерева бросил мне на окно… а мне и показалось, что рука чья-то к форточке потянулась. А форточка чего хлопать перестала? И как могла тень дерева до седьмого этажа дотянуться? Нет-нет. Не буду я сейчас ни о чем больше задумываться. Хватит уже.

Я налила в турку воду, всыпала туда кофе и, включив газ, поставила ее на плиту. И тут — краем глаза — я заметила у себя за спиной, у окна, какое-то мимолетное движение. Я резко повернулась и… Он. Тот же самый. По-моему. По крайней мере, такой же худенький и невысокий. А больше о нем ничего и не скажешь. Во всем остальном он был какой-то… никакой. Не блондин и не брюнет, волосы — короткие, но не ежиком, глаза — скорее светлые, но какие-то прозрачные, нос — средний, рот — не большой и не маленький, брови — бесцветные… Вот-вот, какой-то он весь — бесцветный. Невзрачный. На такого десять раз подряд посмотришь — не запомнишь. Но взгляд…

Он смотрел на меня в упор, пристально, с таким напряжением, словно все свои силы на какой-то одной мысли сосредоточил. И поза какая-то странная: привалился спиной к подоконнику, руками в него вцепился, как будто только подоконник этот его на месте и удерживает. Точно — псих. Сейчас бросится. И придушит, пискнуть не успею. Ну и черт с ним — уж лучше так, чем в психушке до конца своих дней корзинки плести.

Нет, не может быть. Не мог он мимо меня из кухни выскочить, в коридоре моем два человека никак не разминутся. Может, когда я в ванную заходила? Может, он тогда в спальню шмыгнул? Как же он успел так быстро вернуться? И чего опять у окна стал? Вполне мог сзади меня за шею схватить… Нет, вот здесь лучше остановиться. И молчит почему-то. А может, он мне опять привиделся? Я ведь уже успокоилась немного — вот одна только зрительная галлюцинация и осталась.

На плите, переливаясь из турки, зашипел кофе. Я вздрогнула, быстро повернулась, сняла турку с огня. Очень хорошо — хоть каким-то краем держусь пока еще за реальность. Я выключила газ, перелила кофе в чашку, помыла турку, достала сахарницу…. Плиту потом помою. Нет, лучше сейчас — мне нужны успокаивающие обычные действия. Вот кофе сбежал — куда уж обычнее. Сейчас все уберу, приду в себя — он и исчезнет. Я потом даже кофе пить не буду, спать пойду. Если засну, конечно. Нет, пока еще не пойду. Спать в темноте нужно — что-то мне в темноту сейчас не хочется.

Вымыв плиту и размешав сахар в чашке с кофе, я осторожно повернулась к окну. Стоит.

Медленно-медленно я протянула к нему руку — как раз до плеча пальцами и дотянулась. Плечо. Настоящее. Обычное. Человеческое. И свитер на этом плече — на ощупь обычный шерстяной свитер. Я только сейчас обратила внимание на то, во что он одет. Одежда у него была тоже какая-то… в глаза не бросающаяся. Серо-синий свитер — точнее оттенок и не назовешь — без всякого рисунка и обычные джинсы. А тапочки у него откуда? Это же мои тапочки! Не мои, конечно — я их для Светкиного мужа купила. На тот редкий случай, когда у меня и девчонки, и родители собираются. Для папы, конечно, у меня в доме отдельные тапочки всегда приготовлены. Когда же он эти тапочки успел надеть?

— Татьяна, я тебе не кажусь, — вдруг произнес он тихим, странно знакомым голосом.

Где-то внутри меня лопнула последняя ниточка, за которую я кое-как цеплялась, чтобы не потерять окончательно связь с реальностью. Все. Полная галлюцинация: и зрительная, и звуковая, и осязательная. Картина четкая — диагноз сомнений не вызывает. И как всегда, когда нет больше места ни сомнениям, ни терзаниям выбора, я вдруг успокоилась. Даже развеселилась. Я ведь на него тоже пока не бросилась, за нож не схватилась, визжать не начала, слюной брызжа — значит, меня пока еще рано госпитализировать. По крайней мере, до утра подождать можно. Почему бы тогда и не поболтать с плодом своего воображения? Это же — словно пьесу писать: и свои, и его фразы я сама буду придумывать. Это ведь — моя галлюцинация; значит, она должна отвечать мне то, что я хочу услышать. Может, вот так подсознание и подскажет мне, что же я все-таки хочу услышать в ответ на свои слова.

— Как ты сюда забрался? — Можно было, конечно, и пооригинальнее фразу придумать для начала диалога.

— Татьяна, я здесь уже три года.

Караул. Спасибо подсознанию: я что, уже так давно сошла с ума? А почему именно три года? Это что, как в сказке: три желания, три попытки, три дороги на распутье? Да какие там сказки, это же — три года моей жизни, о которых говорит мое подсознание! Что же в ней три года назад случилось, после чего у меня мозги начали набекрень съезжать? Да вроде ничего особенного. В аварию не попадала, менингитом точно не болела, в темной подворотне никто на меня не бросался. Ах, да, с Юрой мы в том году расстались. Вот это уже выше моих сил! Неужели мать оказалась-таки права? Неужели женщине действительно нужно выйти замуж? Любой женщине. Чтобы пресловутая неудовлетворенность не привела к психической неуравновешенности? Могу себе представить выражение ее лица, когда она об этом узнает. Да ладно, мне тогда уже все равно будет — я корзинки буду плести.

Неужели я придумала его только потому, что осталась тогда — в этой квартире — совершенно одна? Да чушь это все! Я ведь тогда — решив отныне жить по-своему — впервые в жизни почувствовала себя свободной; я же после работы, после любой встречи домой бежала с радостью, знала, что там мне не нужно будет никакую социальную роль играть… Значит, чего-то мне все-таки не хватало. Кем же я его вообразила: другом, любовником, родственной душой, надеждой и опорой? Ладно, дадим слово подсознанию.

— Да кто ты такой?

— Я был твоим ангелом-хранителем, — ответил он каким-то странным тоном.

Я судорожно сглотнула, повернулась, взяла чашку с кофе и направилась деревянными шагами к кухонному уголку. Поставила чашку на стол. Села. Положила руки на стол. Нет, лучше ими все-таки голову подержать. Такой ответ мне даже во сне присниться не мог. Дело оказалось намного хуже, чем я думала. Вот наградил же господь Бог воображением! Мало того, что оно все мои сознательные мысли иллюстрирует так, что в кино ходить не нужно, так теперь оно еще и подсознанию идеи сумасшедшие подбрасывать взялось! Кстати, и на то, и на другое воображения моего, похоже, не хватает. Если он — ангел, то где крылья? Не проработаны, однако, детали.

На него я больше смотреть не стала. Тоже мне, ангел! Ни лица херувимского, ни кудряшек золотистых, в глазах — паника, сам весь сжался, словно бить его сейчас будут… А может, он потому и такой невзрачный, что это я его придумала? Я ведь и сама-то в жизни — не поймешь кто; вот и ангел у меня получился серый, как мышка.

— Татьяна, я тебе не кажусь, — опять повторил он, чуть более настойчиво.

Я подняла на него глаза. Так и есть — мышь серая; вот только взгляд меня словно крючком зацепил — не оторвешься. Он уже чуть поменял позу: все так же за подоконник держится, но туловищем в мою сторону развернулся. Ему же там неудобно. Ноги вон уже, наверно, затекли.

— Слушай, чего ты там столбом маячишь? Сел бы, что ли.

— Я… боюсь, — неуверенно проговорил он.

— Боишься? — Ну конечно, это же — мой ангел: он — не только серая, он еще — и пугливая мышь!

— Я боюсь опять потерять видимость. — Взгляд его сделался еще более сосредоточенным; он словно внутренне боролся с чем-то.

— Потерять видимость? — саркастически спросила я. Меня уже начало забавлять это перетягивание каната с моим собственным воображением. — Если ты — ангел, ты ведь сам должен решать, когда тебе являться миру, а когда — нет. — Вот так ему, сейчас я его логикой задавлю.

Он вздохнул.

— Татьяна, я перехожу из видимого состояния в невидимое — и наоборот — по мере надобности, а не по собственному желанию. На улице, например, и особенно в транспорте, мне разумнее оставаться видимым, чтобы люди не удивлялись, наталкиваясь на некую невидимую преграду. Но там, где ты не можешь не обратить на меня внимания… Как бы ты отреагировала, если бы я — дома или на работе — постоянно попадался тебе на глаза?

Ну это — простой вопрос: я бы уже давно стала экспертом в плетении корзинок. И тут до меня дошло одно слово в его вопросе.

— Минуточку, что значит «постоянно»? Ты хочешь сказать, что уже три года постоянно находишься в моем доме?! Без моего ведома?!

Его терпеливый голос звучал странным диссонансом по сравнению с напряженным взглядом. Он словно прописные истины объяснял вертлявому младенцу, которого нужно глазами к месту пригвоздить.

— Я три года находился рядом с тобой — не только дома, но и на работе, на улице, на встречах с друзьями; я был везде, где была ты.

Я хотела было возмутиться непрошенному вторжению в мою жизнь, но — опять — что-то в его словах царапнуло меня. Я строго-настрого запретила себе даже задумываться над тем, что же это было (нечего подыгрывать разгулявшейся фантазии), и решила вернуться к здравому сарказму.

— Значит, ты провел три года рядом со мной, оставаясь невидимкой? Интересно, зачем? За среднестатистической единицей человечества наблюдал? Материалы для ангельской кандидатской собирал? Чтобы в архангелы тебя перевели? — С каждой фразой я все больше раздражалась. Замечательно: мало того, что для всех друзей и знакомых я — губка, впитывающая в себя избыток их чувств и эмоций; так теперь еще и к ангелам в подопытные кролики попала. — Кстати, если ты невидимым по мере надобности становишься, то, может — в крайнем случае — и испариться можешь? Когда сбор информации будет закончен?

Он все так же пристально всматривался в меня, вслушивался в каждое мое слово, словно искал в них нечто особенное. К концу моей тирады он вздрогнул, и лицо его — на крохотную долю секунды — опять болезненно исказилось. Затем он закрыл на мгновенье глаза, тряхнул головой, словно соглашаясь с чем-то, и заговорил еще тише.

— Татьяна, я был твоим ангелом-хранителем. Я должен был находиться рядом с тобой. Не для того, чтобы просто наблюдать за тобой — для того, чтобы попытаться помочь тебе, когда это было нужно. — Он вновь закрыл глаза, сделал глубокий вдох и продолжил: — Что же до твоего последнего вопроса, то да: я могу — как ты сказала — испариться. Собственно говоря, именно это я и должен сейчас сделать.

Я растерялась. Это что еще за новости? Только я рассвирепела как следует, а он — уходить? Мало того, что этот плод моего воображения идеи какие-то ненормальные мне подбрасывает, ответы дает непредсказуемые, с толку меня сбивающие, так он еще и объясниться до конца не желает, сбежать норовит в самый ответственный момент? Нет уж, дудки. Если я тебя придумала, то уж будь любезен соответствовать моим внутренним, глубоко скрытым даже от меня, желаниям. Испариться он должен! А почему именно сейчас?

— Я что-то ничего не понимаю. Ты говоришь, что появился три года назад. Чтобы меня охранять. От кого? Или от чего? И почему три года назад? Ангел-хранитель ведь у каждого с рождения имеется. И почему сейчас ты должен исчезнуть? Меня что, уже охранять не надо? Сама справлюсь — или бесполезно?

На лице его мелькнула тень улыбки — на лице, но не в глазах. Отлично, он еще и смеется надо мной! Вот только пусть попробует сейчас взять и исчезнуть! Я тогда… Я тогда точно с ума сойду: всю жизнь буду ответы на эти вопросы воображать.

— Татьяна, ангел-хранитель — это не телохранитель. Он не может уберечь человека от аварии или нападения бандитов. Он не может схватить человека в охапку и выскочить с ним на полном ходу из машины, несущейся навстречу грузовику. Он не может расшвырять во все стороны банду хулиганов. Он не может физически влиять на жизнь своего человека. Он не может даже показываться ему…

— Подожди-подожди-подожди! Ты мне сначала на последний вопрос ответь — остальные подождут. — Конечно, подождут; если он сейчас в дым развеется, он мне вообще ни на один вопрос не ответит. — Почему ты должен исчезнуть? И почему сейчас? И потом, что значит — не может показываться? Почему же я тебя сейчас вижу?

Он вновь улыбнулся, уже намного явственнее.

— На какой мне вопрос сейчас отвечать?

— На первый, — быстро сказала я. — А потом — на остальные.

— Хорошо. — Он нахмурился, но не сердито. Словно слова подбирал. — Ангел-хранитель уходит в трех случаях. Когда человек заканчивает свою последнюю жизнь. Когда человека больше не имеет смысла хранить…

— Какую жизнь заканчивает человек? — не выдержала я. — И почему это его не имеет смысла хранить? Мы вам что — квитанции старые?

— Ты просила меня ответить на твой вопрос, — терпеливо ответил он. И снова замолчал и опустил глаза. Я уже открыла было рот, чтобы еще что-нибудь съязвить, но он продолжил, не поднимая глаз. — И есть еще третий случай — самый тяжелый для ангела-хранителя. Он обязан уйти, если человек попросил его об этом.

Я опять взвилась.

— Замечательно. Нет, это — просто великолепно! Жизнь свою — между прочим, единственную! — я, по-моему, еще не заканчиваю. Просить тебя я ни о чем не могла, поскольку даже не подозревала о твоем существовании. Значит, что? В старые квитанции меня, в макулатуру?

Он ответил, все так же не поднимая глаз и умудрившись как-то съежиться.

— Нет, Татьяна, дело во мне. Мой случай — как раз тот самый, третий. У тебя будет другой ангел-хранитель, более тебе подходящий.

Опять меня не спросили! Все… абсолютно все… нет, просто ВСЕ лучше меня знают, что мне нужно! Это что — и в загробной жизни такое будет продолжаться?! Тогда я от нее отказываюсь — категорически отказываюсь. И требую вернуть меня после смерти на землю каким-нибудь валуном придорожным — ему, по крайней мере, все равно, когда его с места на место перекатывают, ногами пиная. Но пока я еще не валун, рот он мне не закроет своим «дело во мне»!

— Ну что ты врешь? Нет, что ты мне-то врешь? Скажи лучше, что надоело тебе со мной возиться, скучно стало! Я спорить не стану. Сама знаю, что жизнь у меня — тоскливая серость: из дому — на работу, с работы — домой, ни приключений, ни развлечений. Так и скажи: понял я, Татьяна Сергеевна — вовремя, слава Богу, понял — что недостойно Ваше поросшее мхом существование ангела-хранителя. И сущность Вашу амебоподобную хранить не от чего и незачем. А то: «Другой у тебя будет, более тебе подходящий»! Ты меня спросил?

К моему полному и совершенному ужасу, я вдруг услышала, что в голосе моем зазвенели слезы. Ну это уже — последняя стадия унижения! Тебя ангел-хранитель бросает, а ты — в слезы? Да не будет этого!

Но он вдруг поднял голову и пристально посмотрел на меня. Глаза прищурились, брови сошлись на переносице, а рот почему-то приоткрылся… И в глазах что-то вроде нетерпеливого ожидания появилось… Вот не дождешься! Я собрала черты лица в кулак, чтобы не расползлось оно по плечам мокрым тестом, вздернула подбородок и принялась сосредоточенно прихлебывать остывший уже кофе. И пусть катится отсюда ко всем… собратьям-ангелам!

Тьфу, чуть не поперхнулась! Он вдруг шагнул вперед, нашарил ногой табуретку и сел к столу, положив на него руки. От испуга я чуть отпрянула и автоматически подняла голову. И тут же зацепилась за этот его взгляд-крючок — ну не могу глаза отвести. Сидя, он почему-то уже не казался мне щуплым и невысоким, а прозрачные глаза его почти физически придавили меня к спинке кухонного уголка. Ой, что-то я, по-моему, палку перегнула…

— Чего уставился? — выдавила я из себя. На всякий случай. Пусть не думает, что меня так легко запугать можно.

— Ты… — он опять помолчал, играя желваками, — и затем выпалил одним духом, — представить себе не можешь, сколько раз я хотел спросить тебя о… обо всем. — Он сделал глубокий вдох, раздул ноздри и продолжил — на этот раз очень медленно и раздельно. — Но вчера — сидя на этом самом месте — где сижу сейчас я — и глядя мне прямо в глаза — ты попросила — чтобы все — все до единого! — оставили тебя в покое.

О, Боже! Значит, визг этот истеричный кто-то все-таки слышал. А я-то обрадовалась, что никого вокруг не было! Это же надо: впервые за столько лет не выдержала, сорвалась — и на тебе, тут же свидетели объявились. Нет, это все же несправедливо! Мало ли что я там в сердцах сказала. Вон судя по звукам, от соседей доносящимся, они каждый второй день верещат, как резаные — и что? И ничего. Вот именно: ничего, и нечего меня в минутную слабость носом тыкать. Мне самой потом неловко стало.

— Ну и что? — спросила я, приняв беззаботный вид.

Теперь растерялся он.

— Как — ну и что? Если все — значит, и я тоже. Ты же не думаешь, что такие слова могут без последствий остаться? Чем тебя другие обидели, я знаю; но ты бы хоть объяснила, что я-то сделал не так!

Где-то я уже об ответственности за свои слова слышала. Вот еще одного нравоучителя мне не хватало!

— Ну знаешь ли, это уже слишком! — возмутилась я. — Кто тебе виноват, что ты сидел здесь и подслушивал? Да еще исподтишка! Мог бы, между прочим, и показаться. Я о тебе вчера ни сном, ни духом не ведала — как я могла с тобой говорить? Или о тебе. Вчера все вокруг словно сговорились морали мне читать… А откуда ты, кстати, об этом знаешь?

Он закатил глаза.

— Я же сказал тебе, что все время находился рядом с тобой. Все время. Но… подожди, — Он поднял руки, переплел пальцы и опустил на них подбородок, — ты что, действительно просто так сказала, не имея в виду ни меня, ни других? Это — очень важно. Я совершенно не понимаю, что происходит.

— Да?! Тогда занимай за мной очередь. И хватит меня упрекать за то, что тебя не касается! Я тебе еще раз повторяю: вчера я тебя не могла иметь ни в каком виду; а что касается других, это — не твое дело! — Но раздражение во мне уже сражалось с любопытством. Победило — естественно! — последнее. — А что ты не понимаешь?

Наконец-то он отвел от меня глаза. Глядя куда-то за окно, он нахмурился и крепко сжал губы.

— Я не понимаю, почему я все еще здесь.

Опять он за свое взялся!

— Но ведь мы же все уже выяснили, — настойчиво проговорила я, наклоняясь вперед. Когда он вот так отвернулся от меня, мне стало еще тревожнее. — Ты услышал фразу, не имеющую к тебе ни малейшего отношения, ошибочно принял ее на свой счет — и все. Мы поговорили, прояснили ситуацию — чего же тебе не остаться-то? Впрочем, если ты от меня извинений ждешь — можешь прямо сейчас собираться. Не хочешь со мной больше возиться — не надо, я просить не буду!

Он медленно повернул голову и вновь посмотрел на меня. Затем он почему-то перевел взгляд на ту самую пустоту между холодильником и уголком, чуть усмехнулся и сказал:

— Татьяна, все — не так просто. Я не могу уйти просто так: по своей прихоти, потому что мне все надоело, как ты изволила выразиться. Точно так же, как я не выбирал тебя, прежде чем появиться в твоей жизни. Мне тебя доверили. Если хочешь, поручили. И те твои слова не могли остаться без внимания. Они, если хочешь, были сигналом, что я не справился с поручением, что меня нужно заменить кем-то другим. Вот поэтому я и не понимаю, почему я все еще здесь. Почему вместо меня здесь не сидит кто-то другой. Ты, кстати, эту перемену и не заметила бы.

— Нет, уж извините! Мы здесь, по-моему, о моей жизни говорим — может, и я поучаствую в обсуждении? А почему, кстати, ты решил мне показаться?

— Не решил, просто показался. Этого я, между прочим, тоже не понимаю. Мне… очень не хотелось… уходить, не попрощавшись с тобой… каким-то образом. Я не ожидал, что ты проснешься. Обычно ты спишь, как у вас говорят, без задних ног. Вот я тут и стоял, думал, как мне лучше это сделать — и, наверно, слишком увлекся: ты меня врасплох и застала.

— А потом?

— Что потом?

— Ну, потом. Ты ведь все-таки исчез, а потом почему-то опять появился. Зачем?

— А, — он улыбнулся с легким самодовольством. — Вот это уже было совершенно сознательно. — Улыбка угасла. — И за это мне точно придется ответить. Когда я понял, что меня пока почему-то не отозвали, я решил, что это — мой последний и… и очень кратковременный шанс поговорить с тобой. Хоть немного. — У него вновь приподнялись уголки губ. — Даже несмотря на то, что ты решила, что я тебе снюсь.

— Да о чем поговорить-то?

— Я хотел узнать, что я не так сделал. Это было как раз то, что больше всего не давало мне покоя.

— Да откуда же мне знать, что ты сделал так или не так? Я ведь понятия не имела, что ты вообще что-то делал!

— Имела-имела, только неосознанно. Когда я появился в твоей жизни, между нами установилась некая связь. И отнюдь не односторонняя, — быстро проговорил он, когда я открыла было рот, чтобы — в который уже раз — возмутиться. Вот опять слова не дает сказать! — Эта связь давала мне возможность подбрасывать тебе разумные идеи, а тебе — слышать их.

— Слышать?! — Вот сейчас меня бы уже и кляп не остановил. — Ты что, пытался влиять на меня?

Он хмыкнул.

— Неправильно акценты расставляешь. Ударение нужно делать на слове «пытался» — и при этом чувствовал себя бурлаком, который в одиночку тащит не просто баржу, а такую, к которой приделали колесо — исключительно заднего хода.

Вот за это спасибо. Значит, хоть какие-то остатки самостоятельного мышления во мне еще остались, не зачахли под водопадом поучений и — как выяснилось — еще и внушений.

— Какие же это разумные идеи ты мне пытался внушать?

— Давай попробуем вместе вспомнить. У тебя в последнее время внутренний голос случайно не прорезался?

Хм. Мало ему того, что он мои истеричные вопли подслушивал, так теперь еще и о моем внутреннем голосе поговорим?

— Ну, допустим. Бывали отдельные — редкие моменты.

— Редкие? — Он вскинул бровь. — Хорошо, не было ли в твоей жизни тех — редких — случаев, когда внутренний голос подсказывал тебе, что не стоит вечером допоздна засиживаться? Или настаивал на том, что даже в спешке нужно сохранять спокойствие? Или напоминал тебе о неких ускользнувших от твоего внимания деталях, когда ты раздумывала о прошедшем дне?

У меня отвалилась челюсть. Хватая ртом воздух, как рыба, которая решила — чем черт не шутит? — попробовать свои силы на песенном поприще, я сдавленно пискнула:

— Это что, все ты был?

Он опять чуть улыбнулся, но как-то невесело. Вот же ненормальный! Я бы от одного своего вида сейчас по полу каталась.

— Угу. Вот это как раз меня и смущает. Мне было совсем несложно помогать тебе в мелочах, но когда речь заходила о чем-то серьезном… Ты всегда и проблему раньше меня замечала, и выход из нее сама находила — а я стоял рядом, как чурбан бесчувственный.

О, а вот теперь — большое спасибо. У меня сами собой расправились плечи, а черты лица начали расползаться в широченную улыбку. Я быстро сгребла их в озабоченно-заинтересованную кучку и спросила:

— Например?

— Ну, из последних — Франсуа. — (Господи, Франсуа. Мне же с ним сегодня встречаться! А я так ничего и не решила.) — Когда ты ушла в кататонию перед его приездом, мне сутки понадобились, чтобы понять, что все дело — в нем. И потом, во время разговора с ним, я так рассвирепел, что готов был придушить его — и ты опять прекрасно без меня обошлась. Кстати, что ты с ним решила-то?

Ну и кто кому мысли подбрасывает?

— Если честно, не знаю. Сначала я решила отказаться, потом подумала, что интересный разговор может получиться, если он не только спрашивать, но и на мои вопросы отвечать будет, а теперь… не знаю. — Я запнулась, и потом — да что же мне терять-то? — выпалила: — Мне больше с тобой говорить хочется.

Он замер и — вновь вцепившись мне в глаза своим напряженным взглядом — медленно произнес: — Тебе… хочется говорить со мной? Тупица!

Минуточку-минуточку, это кто здесь тупица?! Это кто здесь записал желание поговорить в признаки тупости?! Я всю… всю свою жизнь — слушаю, и слушаю, и опять слушаю… Скоро уже в одно большое ухо превращусь! И никому — никому ведь! — ни разу в голову не пришло, что, может, и мне есть что сказать (и вовсе не обязательно что-то тупое!), может, и мне душу облегчить хочется — просто так, а не в ответ на вопрос: «Что же тебе нужно от жизни, Татьяна?».

— Да это я о себе, — воскликнул он, пока я набирала побольше воздуха в легкие. — Это я — дурак; нужно было мне раньше тебе показаться. Ты ведь молчишь все время — я и решил, что тебе так лучше. Ты хоть можешь себе представить, на что я был готов ради возможности поговорить с тобой, узнать, о чем ты думаешь?

Уф, опять пронесло. Пока он выговаривался — ого, в глазах прямо молнии сверкают, и голос далеким громом раскатывается! — я успела затолкать подступившие было слезы поглубже. Что-то я вообще вразнос пошла. Ну понятно, ночные разговоры. Я себя в руках держать днем привыкла, а ночью — спать; а сейчас что-то все во мне перемешалось. И слава Богу! Я себя такой живой давно… нет, очень давно не чувствовала.

Нет, чувствовать себя живой, это — замечательно, но вот иллюстрировать это состояние самодовольными улыбками или потоком слез — вовсе ни к чему. Судя по всему, защитные рефлексы вместе со мной не проснулись, поэтому лучше вернуться к вопросам-ответам.

— Что ты имеешь в виду — узнать? Ты же — ангел-хранитель; ты должен и так все про меня знать, все мои мысли читать на расстоянии, все мои настроения наперед угадывать…

Он застонал и резко нагнулся ко мне. От неожиданности я откинулась назад, но затем — нарочито медленно — вновь придвинулась к столу, не убирая с него руки. И нечего меня взглядом сверлить! Сейчас опять кричать начнет.

— Должен? — произнес он почти шепотом. — Знать? Все? — Чуть громче. — Я ничего — абсолютно ничего — о тебе не знаю: ни что раньше случилось в твоей жизни, ни чем ты живешь сейчас. — Еще чуть громче. — Отсюда, наверное, все мои ошибки. — Существенно громче. — Меня это с ума сводило! — Чуть тише. — У тебя, вроде, все мысли на лице написаны, но я не уверен, что читаю их правильно. — И почему-то опять тише. — Я, пожалуй, поэтому и уходить не хотел: вот исчезну — и так и не узнаю, что же с тобой дальше будет.

Я вдруг поняла, что не боюсь: ни его пристального взгляда с расстояния в два десятка сантиметров, ни напряженного голоса, в котором вот-вот прорвется крик — ни того, что соседи сейчас милицию вызовут. По-моему, его прорвало так же, как и меня. Ведь получается, что ему — по крайней мере, последние три года — тоже не с кем говорить было; он — так же, как и я — все слушал да слушал: и ведь не только окружающих меня людей, а еще и меня саму. Когда я — в начале разговора — вопила от возмущения, он говорил со мной спокойно и терпеливо; сейчас — моя очередь.

— А ты действительно не хотел уходить?

— Нет! — рявкнул он, словно бичом хлестнул. — И не хочу! — Он глянул на меня и, судя по изменившемуся лицу, на моем он увидел хвост уходящих в дальние края терпения и спокойствия. — Это я не тебе.

Я вернула сбежавшие было добродетели на место.

— А кому?

— Неважно. Все равно слушать не будут.

Ладно, к этому вернемся позже.

— А почему ты не хотел уходить?

Он вроде уже успокоился — даже хрюкнул, прежде чем отвечать.

— С тобой… интересно. Я даже не предполагал, что бывают такие… непредсказуемые люди. Вот ты говорила, что мне скучно стало. Я думаю, что скучно мне будет со следующим моим человеком — таких, как ты, точно больше нет.

Со следующим… Да что же это такое: опять в глазах защипало! Спокойно, спокойно. Вот если отправят его к этому следующему человеку, вот тогда шлюзы и откроем. И пусть моему следующему ангелу-хранителю сразу станет ясно, как я ему рада.

— А может, эти твои начальники-архангелы учли твои пожелания, — потому тебя никуда и не отправили? — А что, очень даже может быть: ведь лучше же то дело делается, к которому душа лежит.

— Татьяна, мои желания не играют никакой роли. Кроме одного: устроить так, чтобы тебе жилось лучше, радостнее, светлее. А до них сигнал дошел, что это — не так.

— А может, они этот сигнал не получили? — Тем более что я лично им ничего не отправляла.

— Такого не может быть. Это же — не ваша связь, где письма теряются и телефонные звонки не доходят: «В данный момент абонент — вне зоны досягаемости». Мы — всегда в пределах досягаемости, и быстро.

— А если я им сейчас еще один сигнал пошлю? Ну, объясню, что недоразумение вышло, попрошу аннулировать поданное заявление, охарактеризую тебя как грамотного специалиста, поблагодарю за высококвалифицированную помощь…

Господи, что я несу? Я представила себе, как произношу все эти слова после вступления: «Уважаемые господа архангелы! Обращаюсь к вам по поводу ранее отправленного — по ошибке — сообщения на ваше имя…», и меня затрясло от беззвучного хохота.

Глянув на него, я увидела, что оказалась не одинока в приступе бурного веселья. У него мелко дрожал подбородок, и в светлых глазах прыгали… сказала бы, чертики, но неудобно как-то об ангеле. Встретившись глазами, мы оба рассмеялись уже далеко не беззвучно. Очевидно, ситуация с обеих сторон выглядела бы комичной.

— Вот это я и имел в виду, говоря, что с тобой — не скучно, — проговорил он, немного отдышавшись. О, глаза нормальными сделались — уже не смотрит на меня так, словно на ядро уселся и ждет, когда фитиль зажгут. Так, теперь главное — не дать ему передышку, чтобы он опять в свои терзания не ударился. Вопросы, вопросы нужно задавать.

— Ну и что здесь плохого?

— А то, что меня — после такого заявления — не только с тобой не оставили бы; меня бы вообще в привратники перевели, причем по собственному желанию. — У него дрогнули губы. — Из меня бы пособие сделали для ангелов-стажеров: вот, мол, смотрите и запоминайте, что происходит с тем, кто начинает испытывать привязанность к своему человеку вместо того, чтобы действовать профессионально и хладнокровно.

— А ты начал? — тихо спросила я.

— Что?

— Испытывать привязанность?

Он откашлялся и шевельнулся на табуретке. Глаза у него забегали во все стороны — и вдруг он замер, уставившись мне на запястье.

— Что? — спросила я, автоматически глянув туда же. Ну подумаешь, я руки изо всех сил сжимаю — может, у меня привычка такая!

— Ты знаешь, который час? — Я глянула на часы на руке.

Мы что, уже полтора часа болтаем? Ничего себе, а мне казалось, что минут двадцать прошло.

— Три часа. Ну и что?

— А то, что тебе поспать нужно. Тебе же на работу идти. — Он опять нахмурился. — Может, это уже и не мое дело, но я не хочу, чтобы тебя завтра из-за меня ветром шатало.

— Не пойду, — категорически заявила я, для убедительности резко мотнув головой.

— Татьяна…, — начал было он, и в голосе его вновь зазвучало вселенское терпение.

— Я сказала, не пойду. И не вздумай мне что-нибудь внушать, — на всякий случай предупредила его я. — Правильно это или неправильно, но бывают экстренные случаи. У меня такой случай — впервые в жизни. Так что нечего мне рассказывать, что мне делать. У меня свои соображения на этот счет имеются.

— И какие же это соображения? — Он плотно сжал губы, словно сдерживая улыбку. Скажите, пожалуйста! Сначала: «Я на что угодно готов, чтобы поговорить с тобой», а потом… Когда сам уже высказался: «Тебе нужно то, тебе нужно се», — как будто я сама не знаю, что мне нужно. Ну хорошо. Не знаю. Чаще я знаю, чего мне не хочется. И вот сейчас, например, мне совершенно не хочется идти спать. И нечего мной командовать.

— Во-первых, я все равно не засну. Ты знаешь, что бывает, если в муравейник палку засунуть? У меня в голове сейчас мысли, как те самые муравьи — во все стороны носятся.

— А я, значит — палка? — Он еще крепче сжал губы.

— Ты — не палка, ты — дубинка, которой меня по голове огрели. — Я мысленно поежилась, спохватилась и быстро затараторила. — И нечего меня отвлекать. Я все равно до утра ворочаться буду, глаз не сомкну. Ты ведь сам хотел поговорить. Так, давай — говори.

— А что там было во-вторых? — прищурился он.

Вот черт! А я уже понадеялась, что он не заметил моего промаха.

— Во-вторых, я боюсь. — Теперь быстро переходим к следующему аргументу — авось, он на нем сосредоточится. — В-третьих, завтра у меня — обычный день, ничего особенного, так что я вполне на адреналине продержусь. А уж его-то ты мне подбросил — на неделю хватит!

— Чего ты боишься? — Вот же вцепился! Да ладно, что уж теперь — выкручиваться.

— Я боюсь… — Ну как же неприятно признаваться! — Я боюсь, что, если выйду сейчас из этой кухни — не говоря уже про то, чтобы спать лечь — ты все-таки исчезнешь.

Теперь у него улыбнулись глаза. Вот странно. Сколько раз я видела, как люди улыбаются одними губами — обычная вежливость во время секундного столкновения в толпе, например — но чтобы наоборот… На лице у него была написана все та же озабоченность, вон губы даже поджал неодобрительно — а глаза потеплели.

— Тогда тебе тем более нужно пойти спать, — медленно проговорил он.

Ага, сейчас он мне расскажет, что именно так и нужно побеждать свои страхи: сделай то, чего боишься — и больше никаких проблем. Ну-ну, послушаем, полюбопытствуем.

— Почему?

— Потому что, если мне придется уйти, я это сделаю независимо от того, будешь ли ты спать или бодрствовать. И тогда лучше будет, чтобы ты обнаружила мое отсутствие, когда проснешься. Тогда ты просто решишь, что все это тебе приснилось, удивишься — опять — живости своего воображения, поразмышляешь пару дней над тем, что могло спровоцировать такой сон… и продолжишь жить своей обычной жизнью. И, кроме того…

— Опять? — задохнулась я от возмущения. — Опять?! Ты только что сам сказал, что не знаешь, о чем я думаю, что только догадываешься! Ты же сам сказал, что многое бы дал, чтобы узнать, что мне нужно. И тут же — тут же! — опять решаешь за меня, что мне будет лучше? — Я сделала три глубоких вдоха — и вспомнила, откуда взялась эта привычка. Вот же… навнушал! — И что это еще за «Кроме того»? Давай уж — договаривай, что ты там еще придумал исключительно для моего блага.

В лице его что-то мелькнуло — так быстро, что я не успела разобрать, что именно — но он продолжил так, словно я его и не перебивала.

— И, кроме того, мне пришла в голову интересная мысль.

Завидую. Если ему в голову пришла одна мысль, да и та интересная, тогда — завидую. У меня в голове жужжал рой мыслей, одна — бестолковее другой.

— Какая? — буркнула я.

— Я подумал, что, возможно, ты была права.

Батюшки, вот это — праздник! Нужно за маркером сходить — красным цветом этот день в календаре выделить.

— И в чем же я — чудо из чудес! — оказалась права?

— Я сказал — возможно. Когда ты сказала, что — возможно, только возможно — я все еще здесь потому, что не хочу уходить.

Ну что за невозможная манера так круто менять направление разговора! Только я настроюсь на что-то, тут же — бац! — и мы уже на других рельсах. Ну хорошо, опять я растерялась, забыла, что только что разозлилась — добился своего, доволен? И, между прочим, тогда он мое соображение отмел как смехотворное. «Мои желания не играют никакой роли». Теперь что, прошло время, и мысль эта показалась не такой уже и глупой, да?

— Значит, твои желания все-таки учитываются?

— Нет, я не об этом. Собственно говоря, у меня появилось даже две мысли. — Мне явно стало легче. — Обычно, когда один из нас оказывается неподходящим для своего человека, его отзывают, и он уходит. Сам. Он признает свое поражение и — добровольно — уступает место другому. Но я не хотел… не хочу оставлять тебя. Я все еще думаю, что со мной тебе будет лучше — не взвивайся, пожалуйста! — чем с кем-то другим, которому придется заново узнавать тебя. Если у него это вообще получится. И мне кажется, что насильно никого из нас отсюда не забирают.

Он помолчал какое-то время. Мне же этого времени едва хватило, чтобы уложить в голову все услышанное (куда уж тут взвиваться!) — почему-то я постоянно возвращалась в мыслях к его фразе о том, что мне будет лучше с ним.

Потом он продолжил, опустив глаза.

— Но есть и еще одна возможность. Не исключено, что все дело в том, что ты меня увидела. И теперь они просто ждут, когда я окажусь вне поля твоего зрения, чтобы все-таки забрать меня отсюда, ни в малейшей степени не интересуясь моими желаниями. И тогда задачей следующего будет убедить тебя, что все это тебе почудилось.

— Так что же мне теперь — вообще не спать? — растерянно произнесла я.

— Вот именно, — хмуро сказал он, и вновь посмотрел на меня. Сейчас мы сидели друг против друга в абсолютно идентичной позе: плечи чуть сгорблены, голова чуть опущена, взгляд — исподлобья, и руки крепко сжаты перед собой на столе. — Ты не можешь не спать. Ты не можешь не ходить на работу, а там мне придется перейти в невидимое состояние… Поэтому я и сказал, что сейчас тебе лучше пойти спать. Так мы сможем проверить мои версии.

— Как? — вырвалось у меня слишком быстро.

— Если справедлива вторая, тогда ты проснешься и обнаружишь мое отсутствие. — Я открыла было рот, но он покачал головой. — Подожди. Если меня могут забрать только в невидимом состоянии, рано или поздно это все равно случится — так чего тянуть? Если же утром ты проснешься, и я все еще буду здесь… Значит, тогда мое желание остаться… нет, моя уверенность в том, что мое место — здесь, действительно имеет значение. Сам я не уйду. — Последние слова он произнес, опять покосившись на окно.

Я задумалась. Странное какое-то предложение: уходить он не хочет, но согласен проверить, достаточно ли этого желания, чтобы остаться. Странная логика — если это только не моя логика, не выверт моего подсознания, подсказывающего мне выход из невозможно запутавшейся ситуации. Я ведь часто (чего себя саму-то обманывать!), когда нужно принимать решение, пускаю все на самотек. Как судьба решит — так и будет. Сейчас, правда, эта мысль меня не радует. Мне очень не хочется, чтобы он исчез. В кои-то веки в моей жизни произошло что-то необычайное, захватывающее — и что, всего на пару часов его и хватило? Больше мне не положено?

— А ты действительно постараешься остаться? — тихо спросила я.

— Из твоих слов я делаю заключение, что ты против этого не возражаешь. — У него дернулся уголок рта. — Я очень постараюсь. А теперь иди спать. У тебя есть еще часа четыре, а завтра… Да нет, какое там завтра — сегодня мы все увидим. Ну, давай, не тяни время — опять проспишь.

Я неохотно встала из-за стола. Впрочем, недаром же пословица говорит: «Утро вечера мудренее» (а уж ночи такой безумной — и подавно!). Посмотрим, что мне утро намудрит.

— А ты что будешь делать? — спросила я, все еще не решаясь выйти из кухни.

— Как что? — удивился он. — То же, что и обычно — рядом сидеть, тебя хранить. Может, пройдусь пару раз по квартире, чтобы размяться, но всего на несколько минут. — Он тоже встал. — Ну, идем, идем. Чем раньше ты уснешь, тем раньше мы все узнаем.

Так мы и отправились в спальню: я — впереди, неохотно переставляя ноги; он — за мной, словно подгоняя меня. У кровати я в нерешительности остановилась. Халат снимать нужно. Фу, черт, вот же неловкая ситуация! Да ладно, я ведь всего на пару часов прилягу — можно и в халате. Я быстро юркнула под одеяло. Господи, да я же совсем замерзла! Надо же — даже не заметила. Под одеялом тепло, уютно, а если еще и калачиком свернуться…

— Татьяна, сними халат. В нем ты не отдохнешь как следует, — послышалось от окна у дальней стены.

Ну, ты посмотри! Может, он мне еще расскажет, как посуду мыть: по часовой стрелке или против? И главное — возразить-то ему нечего: узел от пояса мне уже в бок впился. Я сжала зубы, чтобы не огрызнуться, развязала пояс и завертелась под одеялом, вывинчиваясь из халата. Вытащила его и бросила, не целясь, на стул.

— Теперь доволен? — все-таки не удержалась я.

— А ты? — На фоне окна я не видела ничего, кроме силуэта, но голос его дрогнул. Ах, ему весело! Вот не буду отвечать! Мне ведь, по-моему, спать положено — в целях эксперимента. Вот я и буду спать — сейчас только на бок перевернусь… И то, что я к окну повернулась, не имеет к нему никакого отношения — мне просто на правом боку засыпать удобнее…

— Слушай, расскажи мне что-нибудь, пока я засыпать буду. Может, у нас совсем немного времени осталось.

— Что тебе рассказать? — тихо отозвался он от окна. Смеха в его голосе больше не слышалось.

— Ну, не знаю. Что это вообще за работа такая — людей хранить? Что тебе, например, в ней не нравилось? — Спохватившись, я быстро продолжила: — А потом — что тебе в ней нравилось.

— Не нравилось? — Он немного помолчал. — Ну, это — довольно просто. Больше всего мне не нравилось, когда ты в себя уходила, и я не мог до тебя достучаться. К счастью, такое случалось всего несколько раз — когда у тебя случались серьезные неприятности. Ты словно пряталась, но не за стенку или в нишу какую-нибудь — ты как будто под мутную воду уходила. Знаешь, как бывает: очертания просматриваются, и движение вроде какое-то есть, рябь на воде видна. Но толком ничего не видно и не слышно. И не выловишь тебя — не видя — в этой мути, на поверхность не вытащишь.

Что-то мне не нравятся эти разговоры. Спасибо хоть аллигатором не назвал! Врет он все! Ну бывали моменты, когда я себя чужой всему человечеству ощущала, но это же не значит, что меня в крокодилы нужно записывать!

— А что нравилось?

— Нужно подумать.

От возмущения я даже глаза открыла. Чтобы меня пресмыкающимся в грязную воду затолкать, ему думать не нужно было. А вот чтобы о чем-то хорошем рассказать — конечно, тут нужно напрячься, поразмыслить, в памяти порыться.

— Хм. Странно, — вновь заговорил он, и в голосе его прорвалось какое-то веселое удивление. — Ты знаешь, это — тоже не сложно. Это тоже были моменты, когда ты уходила в себя — но как-то иначе. И случалось такое намного чаще. Особенно в транспорте. У тебя лицо в такие минуты становилось какое-то… светлое, что ли. По твоему лицу ведь можно примерно догадаться, о чем ты думаешь. Так вот, видно было, что ты думаешь о чем-то… не ежедневном. Ты словно вверх куда-то взлетала — туда, где небо чистое, и солнца много — и такими мелкими тебе оттуда все проблемы казались…. Когда ты так думала, у меня душа, на тебя глядя, радовалась.

Вот это уже лучше. В этом описании у меня хоть лицо появилось — не крокодилья морда. С другой стороны, в чистых, солнечных небесах парят, в основном, орлы и грифы разные — тоже, в общем, хищники. Правда, и ласточки тоже… Эта мысль мне больше нравится. Ладно, остановимся на ласточке, парящей в поднебесной выси и размышляющей о бренности наземного мира. Господи, хоть кто-то не возмущается тем, что я постоянно думаю. Всю свою жизнь, со всех сторон я слышу, что в жизни нужно делом заниматься, а не думу думать. И вот — надо же! — кто-то заметил, что люди, размышляя, светлеют.

Я, кстати, после разговора с Франсуа тоже к лицам в транспорте присматривалась. Мне они тоже задумчивыми показались. Я, правда, не обратила внимания, насколько светлыми они были в тот момент. Может, и были. Нужно будет еще понаблюдать. Почему бы и нет? Ведь в небесах-то места не одной ласточке хватит. Может, ходят вокруг меня, ездят со мной в маршрутках, стоят со мной в очереди в магазине такие же мыслители, которым думать — интересно. И может, их даже много. И может, за каждым из них кто-то наблюдает. И этому кому-то нравится то, что он видит на их лицах…

Не успев додумать эту мысль до конца, я уже спала.

Глава 8. Новые грани

Когда тело мое слилось с окружающей средой, я не стал закрывать глаза. Я не знал, сколько у меня осталось секунд, прежде чем все это исчезнет. И Татьяна, и эта крохотная кухня, в которой я уже начал чувствовать себя, как дома, и все предметы в ней, знакомые до боли. Но мне не хотелось терять ни одной из этих оставшихся секунд; мне хотелось видеть все вокруг себя до самого последнего момента. После которого я окажусь под взыскующим взором контрольной комиссии. Ох, и взыщется же с меня! И за все ошибки совершенные, и за самоуверенность непревзойденную, и за отсутствие проницательности, и — особенно — за потерю бдительности в самом конце…

Куда это она…? Почему я все еще ее вижу? Я быстро оглянулся по сторонам. Вроде все на месте. Я вдруг почувствовал, что все так же держусь руками за подоконник — твердый такой, холодный. Совершенно реальный. Меня что, не отозвали? Может, до них еще не дошли Татьянины слова? Или им время требуется, чтобы обработать полученный сигнал? Сам я с подобной ситуацией — слава Богу! — никогда еще не сталкивался; говорить же с другими — теми, кто ее испытал — было как-то неловко. О такой катастрофе не то что рассказывать, думать даже не хочется. Теперь я это точно знаю.

Татьяна подошла, пошатываясь, к диванчику и села на него, чуть не свалившись с угла. Я дернулся было, чтобы поймать ее, но вовремя спохватился. Мне уже все равно: одним грехом больше, одним меньше… После того, что она меня увидела, еще один физический контакт не намного усугубит список моих прегрешений. Но вот если ее поддержат невидимые руки… Ей, наверно, «Скорую» вызывать придется. И так уже сидит, обхватив голову руками — из стороны в сторону раскачивается и мычит что-то без слов.

Может, можно еще как-то спасти ситуацию? Пусть даже не для меня — мне уже ничего не поможет. Меня, конечно, заменят; и тому, следующему, объяснят, что случилось. Придется уж ему постараться, чтобы сгладить впечатление. Впрочем, он меня мало волнует: придется — значит, постарается, работа такая. Но ей-то сейчас каково? Глядя сейчас на нее, я очень явственно увидел, почему нам лучше держаться в тени. Ей ведь, наверное, кажется, что она с ума сходит. Ну, конечно: посреди ночи, в закрытой квартире — неизвестный человек, который к тому же тут же исчез. Немудрено решить, что с головой что-то не в порядке.

А может, я еще успею навести ее на мысль, что, мол, просто померещилось в темноте? Так я, конечно, и этому, следующему, задачу облегчу… ну, и черт с ним! Мне не жалко, а Татьяна скорее в себя придет. Пусть свет включит, чаю попьет, увидит, что все вокруг — по-прежнему… Успокоится, поспит до утра, а там — сама над своими фантазиями посмеется.

Она медленно встала и направилась к двери в коридор. Щелкнула выключателем. Глаза мне резануло ярким светом — я автоматически прищурился. Да она же дрожит вся! Неужели я ее так напугал? Нужно как-то ее успокоить. Да еще и в одной ночной рубашке! А если воспаление легких? Она ведь сама к врачу не пойдет — а сообразит ли тот, следующий, что она заболела, вот вопрос. Его ведь в подробности сегодняшних перипетий посвящать не будут — в целом ситуацию обрисуют, и хватит.

О, халат надела. Интересно, она все еще меня слышит — или сама заметила, что продрогла? Да неважно, главное — что оделась.

Возвращаясь на кухню, Татьяна замерла на пороге, настороженно оглядывая все вокруг. Несколько раз взгляд ее задержался на мне — или, для нее, на том месте, где я был. Она напряженно хмурилась, словно пыталась найти разумное объяснение своему видению. И найдет — она точно найдет: тучка на луну, например, набежала; или птица перед окном пролетела, бросив тень на подоконник… А то, что видение бросило короткую фразу — это результат разыгравшейся фантазии.

Мне вдруг стало очень тоскливо. Так и останусь я в ее памяти тенью на подоконнике? Так и запомнит она мои последние слова: «Я — никто» — не зная, сколько раз до этого слышала меня? Так и будет дальше жить — возможно, даже не заметив, что у ее внутреннего голоса сменился тембр? У меня защемило в груди. А дальше — еще лучше. Однажды жизнь ее закончится, и — если ничего в ней не переменится — она придет к нам и даже ведь не узнает меня. А я сам-то ее узнаю?

Как же все же хочется, чтобы она меня увидела — не в темноте, по-настоящему! Может, запомнит, хоть ненадолго. Поразмышляет какое-то время над этой загадкой природы. В самом-то деле, она ведь меня уже заметила — завеса тайны уже и так приоткрыта! Что мне терять-то? Мне — нечего, а ей? Совсем ведь перепугается. При свете, правда, впечатление должно быть не такое ошарашивающее. И я не буду двигаться…. Так ей будет спокойнее….

Эх, была — не была. Я встряхнулся, чтобы принять свой обычный облик и… ничего. Ничего не изменилось. Я глянул вниз, на свои руки-ноги, туловище — и ничего не увидел. Защитные рефлексы оказались сильнее меня. Глубоко внедрилась мне в сознание мысль о том, что человек не должен видеть своего ангела-хранителя. Кстати, не только потому, что такое видение может напугать его до полусмерти. Главная причина нашей невидимости состоит в том, что человек должен жить свою жизнь сам, не надеясь на поддержку потусторонних сил.

А вот это — уже вызов. Никакие рефлексы — даже самые основополагающие — не окажутся сильнее моей воли. Нужно просто сосредоточиться. Я собрался с силами и начал восстанавливать — часть за частью — свое тело в прежнем виде. Так, контур рук на подоконнике, кажется, забрезжил…

Татьяна подошла к плите и принялась готовить кофе. Вот этот факт все и решил. Рефлексы рефлексами, но все же главная цель моего пребывания здесь состояла в том, чтобы останавливать ее перед совершением опрометчивого поступка. А пить кофе в два часа ночи — это не просто опрометчиво, это уже полный идиотизм. Потом она до утра не заснет, а работать как? Да еще будет бродить все это время по квартире — такого нафантазирует! Поскольку я все еще — почему-то — остаюсь здесь, и на смену мне никого не прислали, так кому же, как не мне, удержать ее от этой глупости? Так я и уговорил себя, что мои желания вполне совпадают с обязанностями. Ей ведь внушать сейчас разумные мысли уже поздно — сейчас средство намного сильнее потребуется, чтобы оторвать ее от зелья этого наркотического. Значит, я имею полное право перейти к чрезвычайным мерам — вновь ей показаться. Не шевелясь. А поскольку она меня уже видела… Для нее это уже не будет таким шоком, как в первый раз; да и мне за это нарушение уже и так отвечать придется.

На этот раз материализоваться оказалось намного проще — вот что значит уверенность в правомерности своих действий. Увидев краем глаза, что тело мое вновь приобрело видимость, я еще крепче вцепился в подоконник (чтобы ни один мускул не шевельнулся) и принялся пристально смотреть ей в спину. Вот так и нужно — не отрывать от нее глаз. И вовсе не хочу я понять, каким она меня увидит — я просто слежу за ее реакцией, чтобы — если дело пойдет совсем плохо — вовремя исчезнуть. Вот именно, я просто добросовестно исполняю свои обязанности в чрезвычайных обстоятельствах.

Она резко обернулась — и навстречу моему взгляду распахнулись огромные — в пол-лица — глаза. Так же широко раскрытые, как и тогда — в темноте, на пороге кухни. Она тоже не шевелилась, даже глазами меня не окинула, ни одна черточка в лице ее не дрогнула. Но мне все же показалось, что она мгновенно меня рассмотрела — всего меня, с головы до пят. Когда у человека так глаза раскрываются, у него обзор, наверное, до ста восьмидесяти градусов расширяется. Но реакции на лице — никакой. Ни испуга, ни удивления, ни любопытства, ни ужаса. Напряженная маска. Хотя нет, пожалуй — напряженно-думающая маска. Ну, конечно: стоит и думает, что я сейчас сделаю — и как ей на это реагировать.

Я еще внимательнее всмотрелся ей в глаза. Может, хоть там что-то мелькнет. За кого же она меня приняла? За бандита? Но ведь молчит почему-то, и не бежит никуда. Ни в коем случае не шевелиться — она малейшее мое движение может воспринять как нападение. А может, она все еще думает, что я ей кажусь? Стоит и ждет, что я сейчас опять пропаду, как тогда, после признания своего ничтожества? Хм. Она меня уже и видела, и слышала — что мне мешает заговорить с ней еще раз? Заодно и проверю, сколько раз нужно дернуть за бороду контрольную комиссию, чтобы у них терпение кончилось.

На плите что-то зашипело. Она вздрогнула, моргнула и повернулась ко мне спиной. Я чуть было не глянул туда же, но вовремя спохватился: ни на что не отвлекаться — глаз от нее не отрывать. Не исключено, что только она меня до сих пор здесь и держит. Честно говоря, в этом шипении не было для меня ничего необычного. Сколько раз я слышал его по утрам, когда у нее сбегал кофе.

Она сняла с плиты турку, выключила газ, перелила кофе в чашку, вытащила сахарницу. Вымыла турку, насыпала в чашку сахар, взялась за тряпку…. Задумалась. Затем открыла воду и принялась мыть плиту. Нет, это — просто невозможный человек! Позади нее стоит нечто непонятное, возможно, бандит-убийца-психопат — а она отвернулась, плиту надраивает и ухом не ведет! И плечами еще туда-сюда поводит!

Разделавшись с плитой, она тщательно размешала сахар в кофе — и только после этого вновь повернулась ко мне. И… словно ожидала меня увидеть. Словно готовилась к этому зрелищу, натирая плиту до зеркального блеска.

Она чуть прищурилась, поджала губы и медленно протянула ко мне руку, прикоснувшись к плечу. Почти сразу отдернула ее, но не отшатнулась, не съежилась от ужаса. На весу потерла большим пальцем об остальные, словно чувствительность в них проверила. Вскинула бровь. И — так же медленно — опустила глаза от моего лица к полу. И тут же как-то вся взъерошилась. Господи, а там-то что такое? На лицо — ноль внимания; а ноги ей, видишь ли, не угодили! Нет уж, пусть лучше мне в глаза смотрит.

— Татьяна, я тебе не кажусь, — решился я, наконец, открыть рот. Пропадать — так с музыкой; может, успею все-таки хоть о чем-то ее спросить. Чтобы было, о чем подумать, когда меня на штрафные работы отправят.

Как я и предполагал, глаза ее тут же взлетели к моему лицу. Она снова напряглась, пристально глядя мне в глаза, словно вновь и вновь прокручивала в голове мои слова, пытаясь найти в них некий скрытый смысл. И вдруг на лице ее забрезжила первая настоящая эмоция — отчаянное, бесшабашное веселье. Господи, да что же тут смешного? Точно решила, что все еще спит, и во сне ей призрак явился. Это же — мечта человечества: столкнуться с посланцем неведомого и задать ему сакраментальные вопросы о смысле своего существования и о жизни после смерти. Лучше бы они себя об этом почаще спрашивали. А то извольте задать им направление действий, а они потом всю жизнь будут жаловаться, что слишком трудную задачу перед ними поставили.

Татьяна хитро прищурилась, и губы ее сложились в плутоватую полуулыбку. Я вспомнил, что она так же улыбалась, размышляя над предложением Франсуа. Я тогда еще обрадовался, что ему явно не понравится ее представление об этих предполагаемых разговорах. Вот именно: не рой другому яму. Я что-то тоже занервничал. Вот сейчас возьмет и спросит меня, что ждет ее в ближайшем будущем. И что мне тогда — цыганку-гадалку из себя изображать: «На распутье ты стоишь, золотая моя, и счастье ждет тебя невиданное, если сможешь опасности, во тьме пока скрытой, избежать»?

— Как ты сюда забрался? — спросила она с искренним любопытством, чуть склонив голову к плечу.

Тьфу, опять неправильно угадал. Нет, ну, это уже — просто обидно. Я изо всех сил стараюсь оттянуть момент расплаты, цепляюсь за малейшую возможность продлить этот первый и последний разговор, а она меня за вора-неудачника приняла!

— Татьяна, я здесь уже три года, — буркнул я, и только потом понял, что сделал.

Все. Теперь отступать мне некуда. Теперь я уже не выкручусь, теперь мне придется ответить на все ее вопросы. Вот сейчас они горохом посыплются. Ха. Я представил себе, каким ужом придется тому, следующему, изворачиваться, чтобы сгладить из ее памяти такое. А вот не выйдет! А вот не забудет она, что хоть три года рядом с ней был кто-то, кому было интересно, о чем она думает. Чего, правда, этот кто-то так и не узнал. Пока, как этот кто-то надеется. Ладно — карты на стол.

А где вопросы? Почему она опять молчит?

Татьяна все так же смотрела на меня… и хмурилась. У нее не просто сошлись на переносице брови, как тогда, когда она глубоко задумывалась. Брови эти как-то подергивались, и губы то поджимались, то выпячивались. И потом смотрела она уже не на меня, а куда-то сквозь меня. Я что, опять разматериализовался? Я скосил глаза на свое плечо и чуть шевельнул им. Да нет, вроде я пока на месте.

У нее вдруг скривилось лицо. Неужели движение мое заметила? Если она меня бандитом считает — тогда понятно: решила, наверно, что я плечи расправляю перед броском на ушедшую в размышления жертву. Затем она вдруг прищурилась и вновь окинула меня взглядом с головы до ног. Она, может, еще сопротивляться вздумала? Фильмов насмотрелась, где героиня отражает нападение громилы с помощью ногтей и знаменитого колена? Вот убил бы тех, кто такую чушь снимает! Женщине нужно в сторону сворачивать, лишь издалека заметив опасно-подозрительную личность… М-да. Здесь ей, правда, сворачивать некуда, да и опасно-подозрительный я совсем не вдалеке стою. Неужели я действительно кажусь ей опасным?

— Да кто ты такой? — напряженно спросила она, и даже чуть наклонилась в мою сторону, с явным нетерпением ожидая ответа.

Вот он — момент истины. Она меня видела; она меня слышала; она в меня даже пальцем ткнула — и, тем не менее, все это можно было еще как-то исправить. Внушить ей мысль, что сны бывают покруче любой фантастики, что воображение с людьми и не такие шутки играет… Непростая задача, но вполне возможная. Но если я сейчас отвечу ей правдой… А я отвечу! И тогда меня, наверно, не то что отзовут — за шиворот отсюда сразу выдернут. Ну и черт с ним! Мне хочется сказать ей правду, а то — «Я — никто». Я — очень даже кто. По крайней мере, был им.

— Я был твоим ангелом-хранителем, — произнес я с расстановкой — и приготовился к неминуемым последствиям.

И… опять ничего. Ну, совсем ничего. Они, что, с ума там все посходили? Что за халатное отношение к своим обязанностям? У них прямо под носом, можно сказать, устои рушатся, а они? Хоть бы оплеуху какую-нибудь для порядка дали: ты, парень, мол, совсем зарвался! Уй, сейчас накличу… Я поежился.

Все так же молча, Татьяна отвернулась от меня, взяла в руки чашку с кофе (вот не забыла же!) и — глядя прямо перед собой — пошла к диванчику. Осторожно поставила чашку на стол. Прежде чем сесть, внимательно посмотрела на диванчик. Примеривалась, наверно, чтобы опять на угол не рухнуть. Сложила руки на столе… нет, опять ими за голову схватилась и принялась сосредоточенно рассматривать чашку. Я словно перестал для нее существовать. Может, они потому и не реагируют, что она мне явно не поверила? Дают мне возможность самому убедиться в тщетности прямого контакта с человеком? Сидят там, наблюдают, развлекаются от души, ждут, пока я смирюсь с поражением… А я все равно не уйду! Пусть отдирают меня от этого подоконника, или вместе с ним и выдергивают! Как они собираются потом объяснять ей его отсутствие? Как она их внушениям поддастся, если моим словам, в лицо произнесенным, не верит?

— Татьяна, я тебе не кажусь, — с отчаянием в голосе повторил я, чуть повернувшись к ней — для убедительности.

Она подняла на меня глаза. Ох, и не понравился же мне этот взгляд! Так на избу-развалюху, оказавшуюся на месте обещанного коттеджа со всеми удобствами, смотрят. У людей что, и для призраков свои каноны есть? А я в них не вписался?

— Слушай, чего ты там столбом маячишь? Сел бы, что ли, — сказала вдруг она.

Я оторопел. Она поверила? Первый вопрос: во что? Второй: радоваться мне этому или не очень? Раз сесть предложила, значит, уже не считает меня ни видением, ни бандитом. Она мне поверила? С ума сойти. И я все еще здесь? Может, они действительно почувствовали, что от подоконника меня не отодрать, и не решаются оставить столь явные улики? И если я его отпущу…

— Я… боюсь, — ответил я, чуть запнувшись.

Мою заминку она — естественно! — заметила.

— Боишься? — спросила она с неприкрытой насмешкой в голосе.

Ну конечно, только слабому человечеству простительно бояться; ангелам положено парить в благодатных высотах, в вооружении своей собственной всесильной мудрости. Ну как ей объяснить, что я панически боюсь, что, оторвавшись от этого дурацкого подоконника, я могу тут же — рывком — воспарить в высоты, отнюдь не благодатные? Что в тот самый момент, когда — похоже — мы начали, наконец, разговаривать, меня могут лишить этой возможности? Нет, лучше постепенно…

— Я боюсь опять потерять видимость. — Такое начало не должно ее испугать; такое она уже видела. Я замер в ожидании ее реакции.

Она не испугалась и даже не удивилась. Но обрадоваться я не успел — она тут же сообщила мне, что я должен делать, будучи ангелом.

Так, судя по всему, под ее определение ангела я не очень подхожу. Впрочем, для людей неведомое всегда — всесильно и самовластно; откуда им знать, как дела обстоят на самом деле? Они и об ангелах-хранителях такого понапридумывали — обхохочешься: мы для них — что-то вроде зонтика от всех неприятностей и бед. Ладно, незнание — это не преступление. Я ей сейчас в двух словах азы объясню.

Рассказав ей о причинах, по которым мы переходим в невидимое состояние, я закончил свое объяснение риторическим вопросом: Что бы, мол, она подумала, если бы я постоянно попадался ей на глаза? Ей же хватило одного слова — «постоянно». Ей хватило одного этого слова, чтобы тут же вскипеть. Ее возмутило то, что я присматривал за ней без ее ведома. Нет, эти люди меня просто угнетают. Если что-то у них случается — глаза к небу, и начинается: «Господи, спаси! Господи, помилуй! Господи, за что?». А когда все в порядке — извольте согласовать технологический процесс охраны с охраняемым объектом.

Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что к Татьяне это совсем не относится. Она свои неприятности молча переживает; не то что к высшим силам — к друзьям и близким за помощью не бежит. Терпение. Ей ведь со мной говорить ничуть не легче, чем марсианина выслушивать — марсианина, который описывает социально-политический уклад жизни на родной планете.

Она выслушала мое объяснение, но — вежливости ради. Мысли ее уже пошли дальше — и, к сожалению, отнюдь не мирной тропой. Более того, она задала мне весьма опасный вопрос: Зачем? Зачем я за ней присматривал? На этот вопрос я пока не мог ей ответить. Здесь азами не обойдешься; здесь мне пришлось бы объяснять ей вещи, совершенно неподходящие для первого разговора двух почти (по крайней мере, с ее стороны) незнакомцев. Успею еще — если повезет, и контрольная комиссия и дальше будет работать спустя рукава.

Она начала свою тираду довольно спокойно, но с каждым вопросом голос ее становился все громче и раздраженнее. Последнюю же фразу она и вовсе прошипела.

— Кстати, если ты невидимым по мере надобности становишься, то, может — в крайнем случае — и испариться можешь? Когда сбор информации будет закончен?

У меня перехватило дыхание. Что это? Возмущение от непрошенной опеки в ней клокочет — или так она подтверждает свое желание, чтобы я оставил ее в покое? Мне опять сдавило грудь — колючей проволокой. Неужели она на самом деле хочет, чтобы я от нее отвязался? Может, потому она и стала со мной говорить, чтобы высказаться — ясно и определенно — на этот счет? Недвусмысленно высказаться — не просто глядя на меня, но и видя меня? Несмотря на то, что увидела, услышала меня и поверила в мое существование? А может, именно потому, что увидела? Как же мне теперь верить, что я ей нужен? Что же меня все еще здесь удерживает? Не могу же я ей насильно навязываться…

Я закрыл глаза, представил себе всю невозможность последней мысли и — уже смиряясь со своей судьбой — вновь посмотрел на нее. В последний раз.

— Татьяна, я был твоим ангелом-хранителем. Я должен был находиться рядом с тобой. Не для того, чтобы просто наблюдать за тобой — для того, чтобы попытаться помочь тебе, когда это было нужно. — И сейчас я должен уйти достойно. Сейчас, в последний раз, я должен помочь ей так, как ей это нужно. — Что же до твоего последнего вопроса, то да: я могу — как ты сказала — испариться. Собственно говоря, именно это я и должен сейчас сделать.

Она растерянно заморгала. Ничего не понимаю. Я же сказал ей, что уйду — как она того хотела — где же радость от достигнутой цели?

Вместо радости на лице ее появилась отчаянная решимость, и на меня обрушился водопад вопросов — тот самый, которого я так ждал в самом начале этого разговора. Похоже, любопытство пересилило в ней — на время — желание от меня избавиться. Я почти улыбнулся. Ну, что ж, я сам на этот разговор напросился. Да и вопросы она задает разумные. Мне бы не хотелось, чтобы она возлагала уж слишком большие надежды на того, следующего… Пожалуй, лучше мне объяснить ей, что никакой ангел-хранитель не сможет уберечь ее от всего.

Когда я начал перечислять, что не может сделать ангел-хранитель, она меня перебила с требованием ответить сначала на ее последний вопрос. Какой же там был последний вопрос-то? Когда она начинает так тараторить, я никогда не успеваю все упомнить. Заметив, очевидно, мое замешательство, она повторила этот вопрос: — Почему ты должен исчезнуть? — за которым градом посыпалось еще несколько.

На этот раз я действительно улыбнулся. Чего бы ей там ни хотелось, закончить этот разговор она не спешит. Так же, как и я. Ну что ж. Почему бы нам не поговорить еще немного, ответить на вопросы друг друга (выдохнется же она когда-нибудь, тогда и я спрашивать начну), проститься по-хорошему? А может, не проститься? Господи, ну почему я не могу ее понять?

Поскольку в прошлый раз я ошибся с очередностью ответов, сейчас я решил на всякий случай уточнить: — На какой мне вопрос сейчас отвечать?

— На первый, — тут же ответила она. И быстро добавила: — А потом — на остальные.

— Хорошо. — Я задумался над тем, стоит ли обрисовывать ей все возможные ситуации, или достаточно описать только этот случай. Нет, лучше, пожалуй, говорить все, как есть. Так ей будет проще понять ответы на те, опасные вопросы — если, конечно, мы до них доживем. — Ангел-хранитель уходит в трех случаях. Когда человек заканчивает свою последнюю жизнь. Когда человека больше не имеет смысла хранить…

Опять взвилась. Ну и как ей объяснять, когда она к каждому слову цепляется? Неужели люди действительно верят, что у каждого человека есть ангел-хранитель? Неужели им своих шести миллиардов мало — еще большую толкучку на земле устроить хотят? Терпение.

— Ты просила меня ответить на твой вопрос, — напомнил ей я. Говорить дальше было почему-то очень трудно. Стыдно признаваться в своем провале и страшно услышать ее согласие с необходимостью моего ухода. Я опустил глаза и продолжил, не глядя на нее. — И есть еще третий случай — самый тяжелый для ангела-хранителя. Он обязан уйти, если человек попросил его об этом.

Услышав в ответ: «Замечательно!», я даже дышать перестал. За ним последовало: «Нет, это — просто великолепно!» — в котором уже зазвенело возмущение. И затем — небрежно отмахнувшись от первого и третьего случая — она мгновенно причислила себя к тем, кого не стоит хранить. Я задохнулся, словно меня под дых ударили. Я, взяв за горло — мертвой хваткой — собственную гордость, признаю, что оказался недостойным ее, а она — походя — пальцем смахнула это со счетов, словно мошку со стола?! Ей приятнее себя в макулатуру списать? Что за мазохизм! Ладно. Придется выразиться определеннее. Если она так настаивает, будем вдвоем по моему достоинству топтаться.

— Нет, Татьяна, дело во мне. Мой случай — как раз тот самый, третий. У тебя будет другой ангел-хранитель, более тебе подходящий.

Ответом мне послужило молчание. Я упрямо смотрел в пол, боясь увидеть на ее лице, что она поняла, наконец — поняла и согласна, что от некомпетентных специалистов в серьезном деле следует избавляться. Сидит сейчас, наверное, и вспоминает все те случаи, когда внутренний голос (теперь-то она знает, чей это был голос!) подсказал ей неверное решение, натолкнул на дурацкий поступок, заставил потом саму себя стыдиться… Ничего, Татьяна, скоро у тебя будет лучший советчик. Это меня в утиль списывать нужно.

И вдруг молчание взорвалось возмущенным воплем: «Ну что ты врешь?». Я чуть не подпрыгнул. Я вру? Нет, это я вру? Да я же ей слова неправды не сказал! Я даже на те вопросы, к которым она еще не готова, отвечать не стал, чтобы не врать! Ах, это мне надоело! Она что, решила, что я сюда за приключениями явился?! Что? Что?! Кто это здесь мхом порос? Она вообще соображает, что несет? Амеба мхом поросла? Ну, это просто… просто…

И тут она — уже на излете — выстрелила в меня последним вопросом: «Ты меня спросил?». Выстрелила. В упор. Из шокера. И в голосе ее звучало уже не только возмущение, но и… слезы? Слезы?! Потому что я не спросил ее, какой ангел-хранитель ей не нужен? Да быть такого не может!

У меня сама собой дернулась вверх голова, а глаза впились ей в лицо. Не может быть. Этого не может быть. Она хочет, чтобы я исчез, или не хочет; но слезы? Она чуть не заплакала, потому что я должен уйти? Или потому, что я с ней не посоветовался? Или потому, что считает себя скучной? Да скажи ты хоть что-то!

Дождешься от нее. Опять маску на лицо нацепила, глаза опустила, и сидит себе — кофеек попивает как ни в чем ни бывало. Да что же это такое?! Сначала прогнала меня, как пса последнего, затем интерес у нее проснулся к моей персоне — вопросами засыпала. А потом еще лучше: когда ответил я ей на эти вопросы, ничего (почти) не скрывая, во лжи меня обвинила. Да еще и накричала так, словно я ее в лучших чувствах обидел. Что это за игры? Я ей, не щадя свое самолюбие, все рассказал — теперь и она мне все начистоту выложит, не ходя вокруг и около.

Я вдруг понял, что стоять у окна, замерев и приклеившись к подоконнику, мне больше не обязательно. До тех пор, пока я из нее правду не вытащу, никакая сила меня отсюда не выковыряет. Одним прыжком я ринулся к столу и сел на табуретку. Руки я, правда, предусмотрительно положил недалеко от края стола — в крайнем случае успею за него схватиться; пусть вместе с ним и тащат.

Она испуганно отшатнулась и вскинула на меня глаза — и больше их не отводила. На мгновенье в них что-то мелькнуло, но что именно, я не успел понять. Я навалился грудью на стол, пытаясь поближе всмотреться в ее лицо, понять, что она опять от меня скрывает. Даже сидя, ей приходилось смотреть на меня снизу вверх — сколько раз я наблюдал, как она вскидывала свои лучистые глаза на других, и завидовал им. И, пожалуйста, дождался своего часа; вот только на меня она смотрела с вызовом.

— Чего уставился? — процедила она сквозь зубы.

Внезапно до меня дошла ирония ситуации. Мы словно местами поменялись: вчера она сидела на этом самом месте и, уставясь на меня, велела мне убираться вон. А сегодня решила в кошки-мышки со мной поиграть? Я, видишь ли, ни о чем ее не спросил! А был у меня такой шанс? Крепко стиснув зубы, чтобы не заорать, я сказал: — Ты… представить себе не можешь, сколько раз я хотел спросить тебя о… обо всем. — И продолжил, четко выговаривая каждое слово, чтобы освежить ее память и не оставить больше никакой лазейки. — Но вчера — сидя на этом самом месте — где сижу сейчас я — и глядя мне прямо в глаза — ты попросила — чтобы все — все до единого! — оставили тебя в покое.

Она чуть прищурилась, все лицо у нее сморщилось, и в глазах мелькнула паника. Да-да, дорогая моя, тебе придется объяснить мне, что ты вчера имела в виду. Не буду я больше догадываться — все равно я все время ошибаюсь. Будь добра высказаться напрямик.

— Ну и что? — беззаботно спросила она.

У меня отобрало дар речи. Как это — ну и что? Сказала, что ли, и тут же забыла? Это что, минутная вспышка была: отстаньте все от меня, видеть вас не хочу — только слова мои всерьез не принимайте? Пропустить их мимо ушей извольте? Но тут уже мой внутренний голос напомнил мне, что вчера я сам хотел, чтобы она не держала в себе все обиды, чтобы выплеснула их, облегчила душу. Неужели я сам себе все это устроил? Но меня-то за что прогонять? В чем моя-то ошибка была?

Вот об этом я ее и спросил.

В ответ она опять вспылила. Я, видишь ли, ее подслушивал; она, видишь ли, не со мной говорила и о моем присутствии вообще не догадывалась, поскольку я от нее прятался… Но опять — опять! — что-то шепнуло мне, что есть в ее словах логика. Она ведь действительно вчера ничего обо мне не знала; а тут еще весь мир на нее ополчился… Как это — откуда я об этом знаю? Она хоть одним ухом слушала, что я ей уже битый час твержу?

Но злость моя уже улеглась — чего не скажешь об удивлении. Что бы она ни думала, произнося эти слова — она их сказала, за чем должна была последовать незамедлительная реакция. Почему же ничего не случилось? Но лучше еще раз уточнить. Я поднял руки, крепко сцепил пальцы и уперся в них подбородком. — Ты что, действительно просто так сказала, не имея в виду ни меня, ни других? Это — очень важно. Я совершенно не понимаю, что происходит.

Она опять что-то возмущенно затараторила — я же напряженно размышлял. Может, правила за три года изменились? Может, теперь каждый случай отказа от ангела-хранителя рассматривается глубже, чтобы избежать недоразумений? Вряд ли. Меня бы об этом поставили в известность. Наверное.

Тут до меня дошло, что она снова меня о чем-то спросила. А, ей интересно, что именно я не понимаю. Я глянул за окно, в невидимые в ночи небеса, собрался с силами и сказал, сам не зная, то ли к ним обратился, то ли ей ответил: — Я не понимаю, почему я все еще здесь.

Она вновь отреагировала почти мгновенно, но… иначе. Явно не осознавая этого, она наклонилась вперед, приблизив ко мне лицо, и — на этот раз очень спокойно — принялась повторять, что произошло глупое недоразумение, и что у нее не было намерений избавляться от меня. В тоне ее звучала какая-то непонятная настойчивость. Хочет она, что ли, чтобы я остался? Надолго этой настойчивости, правда, не хватило, и под конец она отдала право решения мне. Ох, не любит же Татьяна добиваться чего-то! Ей всегда проще чье-то решение принять, на мудрость судьбы положиться.

Я отвел взгляд от окна — ничего-то я там не увижу, а на Татьяну мне всегда смотреть приятно. Вот сидит передо мной ежик взъерошенный, на весь мир иголки наставивший: не подходи ко мне, я — страшный! Нет, насколько все же лучше ее видно с этой табуретки, чем из моей вечной засады между холодильником и диванчиком! Я бросил туда взгляд, вспомнил, сколько раз рассматривал оттуда ее профиль, улыбнулся и принялся объяснять ей правила взаимоотношений ангела-хранителя со своим человеком.

Как только я дошел до своей вероятной — в самом ближайшем будущем — замены и упомянул, что замена эта произошла бы совершенно незаметно для нее, она опять вскинулась. Возмутило ее, конечно, то, что с ней опять не посоветовались. Хотел бы я видеть эту сцену: контрольная комиссия обсуждает с человеком кандидатуры претендентов на должность его ангела-хранителя! Затем — не переводя дыхания — она поинтересовалась, почему я решил ей показаться.

А вот это — хороший вопрос! Честно говоря, я и сам не мог понять, почему она меня увидела, но на фоне отсутствия реакции контрольной комиссии эта загадка казалась мне весьма малозначительной. Скорее всего, ее слова совершенно выбили меня из колеи, и потом — мне так не хотелось уходить, я был так занят поисками причин, чтобы остаться, что забыл о всякой бдительности. А тут и она еще неожиданно проснулась. Стечение обстоятельств. Так я ей и сказал.

Ее же это простое объяснение не удовлетворило. Она пошла дальше: почему я показался ей во второй раз? А вот это уже совсем другое дело! Перейти в видимое состояние осознанно было не так-то просто. И говорить об успешно завершенном трудном деле — всегда приятно. Даже если потом тебе за него голову оторвут, фигурально выражаясь.

Вспомнив о грядущей расплате, я вновь отчетливо осознал, как мало времени у меня осталось. Если я хочу хоть что-то узнать, пора переходить к своим вопросам. И в первую очередь, к самому главному: в чем состояла моя ошибка? Или ошибки. Она мне опять ничего не ответила, заявив, что не имела — и не имеет — ни малейшего представления о каких бы то ни было моих действиях, не говоря уже о промахах.

Пришлось объяснить ей природу взаимосвязи между человеком и его ангелом-хранителем. На этот раз ее реакция меня уже не удивила. Естественно, она возмутилась. Когда на нее люди со всех сторон давят, это — ничего, это она терпит; а вот с моей стороны это было возмутительное вмешательство. Ничего-ничего, если все пойдет, как нужно, однажды она и сама попробует, каково это: хранить в руках ежика — без перчаток.

Когда я спросил ее о внутреннем голосе, она как-то насторожилась. Признала его существование, но неохотно. Странно. Обычно люди с удовольствием говорят о своих предчувствиях и интуиции, а она и это от всех прячет. Хочет этого собеседника только для себя оставить или не хочет признаваться, что хоть кого-то слушается? Когда же я напомнил ей некоторые типичные примеры своего воздействия, она — в самом прямом смысле — разинула рот. И в этот момент — впервые — я почувствовал, что она мне все-таки, пожалуй, верит. Не до конца еще, конечно, но начало положено.

Но если я решил быть честным, то придется идти до конца. Нечего мелочами хвастаться, нужно признаться ей, что в серьезных вопросах помощи ей от меня было мало. Пусть видит картину со всех сторон, пусть знает о моих недостатках, пусть еще раз подумает, а не нужен ли ей кто-то более опытный, компетентный… Ну и с чего она сейчас разулыбалась? Я, как на исповеди, все грехи свои стопочкой выкладываю, а она сияет, словно я ей дифирамбы пою! Ах, примеры ее интересуют! В памяти моей тут же всплыла история с французом. И как я чуть вообще не проглядел проблему, и в какую ярость она меня привела, когда я все-таки ее заметил, и как ошарашил он меня своим предложением, и какую зависть оно во мне вызвало… И я не смог-таки удержаться, чтобы не спросить ее, что она решила ему ответить.

Ответила она мне опять уклончиво. Не знает, мол, еще: сначала решила отказаться, потом интересно ей стало… И потом она сказала нечто такое, от чего я остолбенел.

Ей… хочется… разговаривать… СО МНОЙ?

Ей хочется разговаривать со мной. Хочется. Разговаривать. Со мной. Болван. Идиот. Полный, совершенный, стопроцентный идиот. На мгновение во мне замерло все: дыхание, сердцебиение, мысли в голове. Вместо мыслей в голове у меня билось неоновой рекламой только одно это слово: ИДИОТ. Почему я раньше не догадался, что если она слушает этот свой (а вернее, мой) внутренний голос, то он может быть ей интересен? Почему я раньше не попробовал объясниться с ней? Почему я раньше не рискнул показаться ей? Сколько времени потрачено впустую — на глупые, бесполезные, мучительные раздумья!

И тут я заметил, что у нее опять заблестели глаза. Яростным блеском, но влажным. Господи, да она же сейчас, по-моему, или опять слезы глотает, или пощечину мне отвесить готовится! Она, что, решила, что я ее тупицей назвал? За то, что она хочет со мной разговаривать?

Я вдруг снова разозлился. Раньше она не могла мне об этом сказать — ну хоть намекнуть как-то? Молчунья чертова! Все ждет, когда за нее судьба решит, а самой эту судьбу за рога взять? Сдерживаясь из последних сил, чтобы не схватить ее за плечи и встряхнуть так, чтобы зубы клацнули, я прорычал: — Ты хоть можешь себе представить, на что я был готов ради возможности поговорить с тобой, узнать, о чем ты думаешь?

Она отчаянно заморгала, все так же глядя мне в глаза. Несмотря на мою вспышку, страха в ее взгляде так и не появилось, но каким же он был живым! Сколько чувств в нем кружилось! Смятение, радость, остатки обиды, любопытство… О, любопытство в ее взгляде прямо через край переливалось. И молчать Татьянино любопытство никогда не умело.

— Что ты имеешь в виду — узнать? Ты же — ангел-хранитель; ты должен и так все про меня знать, все мои мысли читать на расстоянии, все мои настроения наперед угадывать…

Я охнул и рывком нагнулся к ее лицу. Она отшатнулась — от неожиданности, не от страха; в глазах ее и тени испуга не мелькнуло, но затем, плотно сжав губы и прищурившись, она вернулась на прежнее место. И принялась сверлить меня взглядом. Исподлобья.

Я был уже за пределами бешенства. Что там я должен? Все о ней знать? Каким образом? Собирая, как нищий-бродяга, ничтожные обрывки разговоров? Намеки разгадывая? Я три года пытался уберечь ее от всего, что только мог себе представить, ничего о ней не зная! Кто бы на моем месте не ошибался? Я вдруг понял, что произношу эти мысли вслух. Начал я, наверно, тихо — так тихо, что даже не заметил того, что говорю. Но сейчас я услышал свой крик. Фу, черт, еще соседи придут — опять придется прятаться. А я еще этот разговор не закончил. Я продолжил чуть тише: — У тебя вроде все мысли на лице написаны, но я не уверен, что читаю их правильно. — И затем, почти шепотом, у меня вырвалось: — Я, пожалуй, поэтому и уходить не хотел: вот исчезну — и так и не узнаю, что же с тобой дальше будет.

Она слушала меня, все шире раскрывая глаза, и ни разу не поморщилась — даже тогда, когда я совсем в раж вошел. Мне стало как-то неловко. Вот это выдержка! Когда она на меня кричала, во мне спокойствия ни капли не было, я каждые две минуты вскипал. Молчал, правда. А она и бровью не повела — дала возможность выплеснуть все, что накопилось. И чего я на нее разорался? Она же не виновата, что я ее мысли читать так и не научился, что у меня смелости не хватило раньше с ней заговорить, что меня заставят-таки, наверно, уйти… Ну если и заставят, то тихо я все равно не уйду.

— А ты действительно не хотел уходить? — вдруг спросила она.

— Нет! — яростно выдохнул я, мотнув головой к окну. — И не хочу! — Глянув на нее, я заметил, что даже ее выдержка начинает, похоже, давать трещины. — Это я не тебе.

— А кому? — тут же загорелась она.

— Неважно. Все равно слушать не будут. — Сейчас, пожалуй, говорить им что-либо бесполезно, но когда меня поставят перед контрольной комиссией… Я им все скажу. Я им объясню, что если мы храним не бездушные предметы, а Личности, то имеем полное право вступать с ними в контакт, учитывать их психологию и строить с ними отношения согласно конкретной ситуации. Я им напомню, что, если они посылают нас засевать минное поле — без карты, вслепую — то просто обязаны прислушиваться к нашему мнению и опыту…

Она отвлекла меня от этой революционной речи вопросом: — А почему ты не хотел уходить?

Почему, почему? Вспомнив отдельные моменты из прошедших трех лет, я даже развеселился. Да интересно мне с ней было, вот и все. С таким загадочным феноменом, как она, я впервые в своей практике столкнулся. И, судя по всему, в последний раз. Либо меня вообще больше к людям не пошлют, либо — после штрафных работ — мой следующий человек по сравнению с Татьяной мне пресным покажется.

От этой мысли мне завыть захотелось. У нее тоже уголки губ опустились, брови в домик сложились — мне еще хуже стало. Но ненадолго. Слушать Татьяна умеет всех, а вот в отношении меня лично у нее непревзойденный талант удивлять. И как ей это удается? Я ведь тоже не первый день на земле нахожусь, но от ее предположений со мной чуть приступ не случился.

Начальники-архангелы учли мои пожелания? Ну да, конечно, больше им делать нечего. Вот каждое утро собирают наши пожелания, а после обеда начинают их учитывать. У нас пожеланий быть не может — ни в выборе задачи, ни в ее решении; мы ее просто обязаны выполнять — без сигналов о неудачах.

Сигнал до них не дошел? Хотелось бы надеяться, но не стоит. До них все сигналы отсюда доходят. Это же не земная телефонная связь в гористой местности. Только почему тогда я все еще здесь? Непонятно… Что-то меня это тревожить начинает.

Что-что она им сейчас пошлет? Еще один сигнал? С просьбой аннулировать ранее поданное заявление? Ах, она меня еще и охарактеризует! Благодарность попросит объявить? Может, еще письменно, в приказе, с занесением в личное дело?

Меня настиг-таки приступ истерического хохота. Вот это я хотел бы видеть. Нет, если честно, не хотел бы… Меня уже почти трясло, но я изо всех сил сдерживался, чтобы не обидеть ее. Она ведь из лучших побуждений… Я заметил, что она закрыла глаза и плотно сжала губы, которые так и норовили расползтись в улыбку. Значит, тоже представила себе эту сцену. Вот с чувством юмора у нее все в порядке, слава Богу. Можно не очень-то и сдерживаться. Но — на всякий случай — пусть она первая рассмеется. А то объясняйся потом, что я не над ней смеюсь…

Она открыла глаза и, глянув на меня, громко расхохоталась. Я тоже. Приступ задержался. Я смеялся, уже просто глядя на нее — ее веселье было таким заразительным, что я просто не мог сдержаться. У нее уже слезы выступили — но это были хорошие слезы. Она стерла их тыльной стороной ладони и, наконец, немного успокоилась.

— Вот это я и имел в виду, говоря, что с тобой — не скучно, — проговорил я, отдуваясь.

— Ну и что здесь плохого? — тут же отреагировала она.

Да ничего плохого — пока просто представляешь себе такую ситуацию. Действительно смешно. На чувстве юмора все здоровье человеческое держится; от такой встряски с него вся окалина душевная слетает. Но случись такое на самом деле… Я объяснил ей — в шутливом тоне, конечно — что бы со мной произошло, пошли она свой второй сигнал. И тут… От этой встряски с меня слетела не только окалина, но и последние остатки защитных рефлексов; и с языка у меня сорвалось — неожиданно для меня самого — то, о чем я не имел права даже думать.

— Из меня бы пособие сделали для ангелов-стажеров: Вот, мол, смотрите и запоминайте, что происходит с тем, кто начинает испытывать привязанность к своему человеку вместо того, чтобы действовать профессионально и хладнокровно.

Я похолодел. Что я делаю? Испытывать интерес к человеку — это еще куда ни шло; но привязанность? Это же — мои проблемы! Ей-то они зачем? Может, не заметит?

— А ты начал? — Все она, конечно, заметила.

— Что? — попытался я принять непонимающий вид.

— Испытывать привязанность?

Я прочистил горло и заерзал на табуретке, бросая вокруг себя отчаянные взгляды в поисках хоть какого-то выхода. Чем, чем, чем ее отвлечь? Вдруг я заметил часы у нее на руке. Вот оно, спасение!

— Что? — спросила она, удивленно глянув на руку.

— Ты знаешь, который час? — Сейчас нужно немедленно отправить ее спать, а завтра я уж буду повнимательнее.

Глянув на часы, она удивленно вскинула бровь, но тут же тряхнула головой и пожала плечами.

— Три часа. Ну и что?

— А то, что тебе поспать нужно. Тебе же на работу идти. — Раз меня пока не отозвали, значит, я должен вернуться к своим обязанностям. Тем более, если они помогут мне исправить грубый промах. — Может, это уже и не мое дело, но я не хочу, чтобы тебя завтра из-за меня ветром шатало.

И тут у меня начались необычные проблемы. Раньше, когда я давал ей разумный совет, она меня слушалась. По крайней мере, в большинстве случаев. И ведь не видела меня, не слышала, даже ничего не знала обо мне — а слушалась. Теперь же, после того, как я объяснил ей, почему давал ей эти самые разумные советы, она заартачилась. Не пойду, и все. Я попробовал было уговорить ее, взывая к ее разуму, но она тут же затараторила об экстренных ситуациях, о своем праве принимать в них решения (это — Татьяна-то!) и о своих аргументах на этот счет. Ладно, аргументы — это интересно. Это — как раз то, что я так давно хотел услышать. Вот и сбылись мои желания. Сейчас она меня огорошит.

Все равно до утра не заснет? Это соображение я отмел сразу. Заснет как миленькая — это уж я беру на себя. Какой муравейник? У нее в голове муравейник? Да у нее всегда в голове муравейник! Под железобетонным куполом — не пробьешься! А я, значит — палка, которой этот муравейник разворошили? Ах, я — еще и не палка, я — дубинка… Замечательно. Первое ее соображение мне уже душу согрело. Пора перейти ко второму.

Боится? А что это она заерзала? На первый аргумент красок не пожалела, а на втором — одним словом обошлась и сразу к третьему перескочила. И тараторит, как заведенная, и опять я во всем виноват. Что-то здесь не так. Опять тайны? Нет, ну где справедливость, а? Почему я могу вести игру в открытую, а она снова юлит? Нет-нет-нет, так не пойдет. Давай, Татьяна, все выкладывай, ты сама об аргументах своих заговорила.

Она замялась, сосредоточенно разглядывая свои руки, потом вздохнула, поджала на мгновенье губы и, подняв на меня глаза, тихо, но отчетливо проговорила: — Я боюсь, что если выйду сейчас из этой кухни — не говоря уже про то, чтобы спать лечь — ты все-таки исчезнешь.

У меня вдруг возникло ощущение, что я превратился в воздушный шар, который гелием надувают. Вот он раздувается, раздувается, и все легче становится, все выше взлетает… Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Внутри меня бушевало ликование, растягивая до невозможных пределов эту оболочку. Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Мне уже давно не было так легко на душе. Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Теперь — что бы со мной ни сделали — это воспоминание навсегда останется со мной. Она действительно не хочет… И я не хочу. Теперь — ни за что не хочу. Может, в этом и кроется разгадка? Я с самого начала в подоконник вцепился, чтобы меня от него не оторвали. Теперь же простым приказом они не обойдутся — им за мной отряд быстрого реагирования высылать придется. А в этом случае без явного насилия мы не обойдемся. Может, они на открытый конфликт идти не хотят? Или… на открытый конфликт, свидетелем которому окажется она? Не буду же я до конца своих дней за ее спину прятаться! Фу, от одной мысли омерзение. Не будет же она до конца своих дней сидеть в этом доме, следя за тем, чтобы я не исчез! Придется эту теорию проверить.

— Тогда тебе тем более нужно пойти спать, — медленно проговорил я.

Она подозрительно прищурилась: — Почему?

Я попытался объяснить ей свою мысль в общих чертах — мол, если придется, я все равно уйду, а так — она проснется, подивится загадочному сну и вернется к своей обычной жизни — но она меня перебила. Зря я ей рассказал, что не знаю, о чем она думает. Она мои слова мне же в лицо и бросила: не могу я знать, что ей нужно и что ей лучше. И тут же ехидно поинтересовалась, что я еще придумал исключительно для ее блага.

А вот это уже обидно. Я ведь действительно о ней думал. Мне этот эксперимент, скорее всего, ничего хорошего не принесет; а вот ее он — возможно! — избавит от более чем неприятной сцены. Впрочем, мне тоже не нравится, когда она уклончиво говорит. Ладно, перейдем от общих черт к подробностям. Но только сначала нужно ее утихомирить. Ага, скажу, что она оказалась права.

Так, лестью ее не возьмешь. У нее тоже память хорошая — не забыла, как я отмахнулся от ее идеи.

Я рассказал ей о том, что насилие у нас не принято. Что мы добровольно принимаем на себя охрану того или иного человека — и добровольно отказываемся от нее, осознав, что не справились с задачей. Что явно не подходит к моему случаю, поскольку уходить добровольно я не намерен.

Я не стал вдаваться в подробности слишком глубоко. Я не стал говорить о наших экстренных ситуациях. Придет ее время — сама обо всем узнает. Насилие у нас не приветствуется — это правда. В большинстве случаев. В подавляющем большинстве случаев.

Отбросив неприятные размышления, я перешел ко второй версии: меня не отозвали, поскольку она все еще меня видит. Что не сможет продолжаться вечно. А значит, рано или поздно, но я все равно буду вынужден уйти.

Она сама поняла, в чем состоит проблема.

— Так что же мне теперь — вообще не спать? — растеряно пробормотала она.

— Вот именно, — мрачно сказал я. Я смотрел, как у нее поникли плечи, голова, лицо — и вдруг заметил, что и сам сижу, сгорбившись, опустив голову и судорожно — так же, как и она — сжав перед собой руки. Ее руки были совсем рядом с моими. Я мог бы попытаться разжать их, сделать так, чтобы из них ушло это напряжение… Нет. Мы сейчас говорим о ее обычной жизни. Я напомнил ей, что в ее обычной жизни есть масса моментов, когда она просто не может меня видеть. И тогда… В общем, нам лучше проверить мои версии прямо сейчас.

— Как? — тут же отозвалась она.

Я начал со второй, печальной, вероятности: утром она просыпается — меня нет. Мне не хотелось заканчивать ею этот разговор. Татьяна, конечно, тут же взвилась, но я не стал ее слушать и перешел к первой, более оптимистичной картине: утром она просыпается и застает меня на месте. Мне самому понравилось, как это прозвучало. Если так и случится, значит, я — сам по себе — имею какую-то ценность; я (не просто зонтик от неприятностей, а я сам) — со своими мыслями и желаниями, со своим видением правильности и неправильности в мире.

Она молча смотрела на меня. Сначала с недоверием. Прищурилась подозрительно, бровями подергивает, губы в узелок поджала, в глазах напряженная работа мысли читается. Опять размышляет — подвох в моих словах ищет. Вот же — Фома неверующий! И вдруг тяжелые раздумья сменились на лице ее такой детской обидой, что у меня опять в груди защемило. Что же это она — совсем ничего хорошего от окружающих не ждет?

— А ты действительно постараешься остаться? — неуверенно спросила она.

Вот-вот, не верит она мне. В меня — уже поверила, но не мне. Мне что, письменное подтверждение своих намерений ей оставить? Я представил себе, как задаю этот вопрос вслух — и снова чуть не рассмеялся. Нет, так я шутить не буду; кто ее знает, вдруг она мои слова всерьез воспримет. Лучше ее сейчас раздразнить; пусть рассердится — только бы не смотрела на меня с таким несчастным видом.

— Из твоих слов я делаю заключение, что ты против этого не возражаешь. — Она тут же гневно выпрямилась и засопела носом. Хватит. Я продолжил, вложив в свои слова всю убедительность, на которую был способен. — Я очень постараюсь. А теперь идти спать. У тебя есть еще часа четыре, а завтра… Да нет, какое там завтра — сегодня мы все увидим. Ну, давай, не тяни время — опять проспишь.

Она, наконец, встала и направилась было к двери. На пороге кухни она, однако, остановилась и бросила на меня через плечо недоверчивый взгляд. — А ты что будешь делать?

Я посмотрел на нее с удивлением. Интересно, что я — ангел-хранитель пока еще — могу делать?

— То же, что и обычно, — рядом сидеть, тебя хранить. — Но потом я честно добавил, что могу на пару минут оставить ее без внимания, чтобы ноги размять. Впрочем, сегодня особой роли не играет, где я буду находиться, пока она спит. Главное, где я окажусь, когда она проснется. Я решительно встал: — Ну, идем, идем. Чем раньше ты уснешь, тем раньше мы все узнаем.

Она медленно пошла в спальню, словно раздумывая, как бы еще оттянуть момент эксперимента. Я шел за ней по пятам, чтобы она не свернула куда-нибудь — в гостиную, например, чтобы проверить, выключен ли телевизор. С нее станется что-нибудь придумать.

В спальне она сразу же направилась к кровати, я же неторопливо пошел к окну. Нарочито медленно — чтобы она успела снять халат и нырнуть под одеяло. Я-то ее в таком виде не раз видел, но ей, наверно, неуютно. Что-то быстро она улеглась. И ворочаться начала, словно никак удобное положение найти не может. Подойдя к окну, я обернулся. Так и есть.

— Татьяна, сними халат. В нем ты не отдохнешь, как следует. — А ведь насколько все же легче, когда я могу сказать ей, что она неправа, вместо того, чтобы вталкивать ей в голову разумные советы. И надеяться, что она их услышит. И ждать, что она им последует. Если последует.

Она яростно засопела и принялась вертеться под одеялом, стаскивая с себя халат. Несколько минут титанических усилий — и он полетел примерно в направлении стула. И, конечно, упал рядом. Потом подниму — мне не привыкать.

Из-под одеяла донеслось ворчливое: — Теперь доволен?

Я чуть не расхохотался. — А ты? — Несмотря на мрачно-туманное будущее, по лицу у меня все шире расползалась улыбка. За эти три года Татьяна не раз удивляла меня, но сегодня она показалась мне абсолютно другим человеком. Я никогда не был уверен в причинах ее взбалмошных поступков: то ли она рассердилась на что-то, то ли обрадовалась чему-то, то ли затаилась перед опасностью, то ли вообще делает что-то, думая о совершенно ином. Но сегодня, когда она заговорила, из нее просто хлынул фонтан эмоций — который попеременно то сбивал меня с ног, то приводил в бешенство, то наполнял бурным восторгом. Не могу сказать, что ход ее мыслей стал мне более понятен — она вздрагивала, когда должна была радоваться, и сияла, как новая копейка, когда должна была испытывать ко мне презрение — но говорить с ней оказалось еще интереснее. Мне вдруг захотелось взмолиться, чтобы у меня не отнимали — так быстро — эту возможность. Я ведь так и не успел ни о чем толком спросить ее…

— Слушай, расскажи мне что-нибудь, пока я засыпать буду. Может, у нас совсем немного времени осталось. — Похоже, она тоже не исчерпала все свои вопросы. Что же она хочет услышать? А, о моей работе. А почему именно о том, что мне в ней не нравилось? Ах, и о том, что нравилось, тоже! Очень на нее похоже: начнем с неприятного, чтобы затем подсластить пилюлю.

Что же мне больше всего не нравилось? Ну, тут двух мнений и быть не может: вон хотя бы случай с французом все еще свеж в памяти. Я заговорил о том, как мне было плохо, невыносимо плохо, когда она закрывалась от меня — то ли с головой ныряя в депрессию, то ли заползая в свою внутреннюю раковину. Я попытался описать ей то состояние беспомощности, которое сводило меня с ума, ощущение своего полного бессилия.

Она молчала, но от кровати до меня вдруг докатилась волна напряжения. Ну что ее опять возмутило? Я ее, что ли, в болото это моральное загонял? Нет, так не пойдет. Она под речи мои успокаиваться должна, засыпать, а не в пружину сжиматься — для броска. Нужно мне слова получше подбирать.

— А что нравилось? — Голос ее прозвучал натянуто, и уж никак не сонно.

— Нужно подумать. — Откровения оставим на потом (если свершится чудо!), а сейчас мне нужно ей сказку на ночь рассказать.

Она вдруг сердито заворочалась, фыркнув пару раз. Так и есть: возмущается — но тихо. И на том спасибо.

Так, что же все-таки мне больше всего нравилось? Ну, много чего — так сразу и не выберешь, с чего начинать. Больше всего? Странно. Я вдруг поймал себя на мысли, что больше всего мне нравилось наблюдать за Татьяной в транспорте. А ведь в эти моменты она тоже в другой мир уходила — только в верхний мир. И почему-то тогда меня не волновало, что я до нее достучаться не могу. Я рассказал ей о том, какое замечательное лицо было у нее в такие моменты, как светились у нее глаза, как радостно мне было просто смотреть на нее… Я чуть не добавил, что готов был бесконечно смотреть на нее в такие минуты, что много раз представлял себе, как она смотрит на меня такими лучистыми глазами, а на губах ее подрагивает легкая улыбка…

Стало тихо. Как-то безмятежно тихо. Глянув в сторону кровати, я увидел, что Татьяна уже спит — и на лице ее играет та самая светлая улыбка. Вот и слава Богу! Значит, под конец нашел я таки нужные слова, если заснула она, улыбаясь. А я, пожалуй, не стану сегодня никуда выходить из этой спальни. Если и превратился я в больной зуб, который нужно вырвать, чтобы он все остальные не перепортил, то последним, что я здесь увижу, будет это сияющее тихой радостью лицо, которое мне так нравится.

Развернув стоящее у письменного стола кресло, я уселся в него лицом к кровати, уперся локтями в колени, подпер руками голову и продолжил смотреть на спящую Татьяну.

Глава 9. Бесконечные вопросы

Утром я проснулась сама. До будильника. Что-то не так. Очнувшись в полной тишине, первым делом я подумала, что вот опять — проспала. Небо за окном уже серело. Я глянула на светящийся циферблат будильника, стоящего на тумбочке у изголовья кровати: без четверти семь. Ого. До подъема еще пятнадцать минут, а я уже сама проснулась. Ах, да, я ведь вчера очень рано спать легла. Это что — я почти двенадцать часов проспала? Вот это да. И снилось что-то замечательное…

Снилось? На меня вдруг обрушилось приключение прошлой ночи. Неужели всего лишь приснилось? Я рывком села на кровати, дико озираясь. У окна — никого, кресло у стола — пустое, справа, между кроватью и шкафом… Да там и стать-то толком негде. Может, под кроватью?

Я скатилась с кровати, запутавшись ногами в одеяле, потерла ушибленный бок и, став на четвереньки, заглянула под кровать. Никого. Да какой псих под кроватью прятаться будет? Я села прямо на полу, прижав колени к груди и обхватив голову руками. Неужели этот странный полуневидимка был всего лишь сном? Таким ярким, таким отчетливым… Я вспомнила его пристальный взгляд, его безумное признание, его голос — то бесконечно-терпеливый, то кипящий от ярости… Вот только лицо его припомнить я так и не смогла; сколько я ни напрягала память, оно как-то ускользало. Может, именно с его лица и начал стираться этот сон из моей памяти?

И так мне грустно стало. Я подняла голову, пытаясь представить себе, что же могло спровоцировать столь невероятный сон… и вдруг взгляд мой упал на стул, стоящий у стола. Халат на стуле. Мой халат. Вечером я точно халат не надевала — я даже в ванную, где он обычно висит, не заходила. Просто разделась и рухнула в кровать. Вот во сне я за халатом ходила — это я помню. И тут же я вспомнила, как под утро снимала его, изворачиваясь под одеялом, и потом швырнула его на стул. Неужели не промахнулась? Так значит, мне все-таки все это вовсе не приснилось? Или я вдруг лунатиком сделалась, а сказать-то мне об этом и некому? Вот бродила ночью по квартире, халат надела, затем сняла его, на стул бросила — и ничего этого не помню. Да нет, помню, и не только это.

Так, спокойно. Что я еще помню из своих ночных действий — таких, от которых след должен был остаться? Вот. Кофе я варила, и он еще даже сбежал. Значит, нужно пойти на кухню и посмотреть на плиту. Нет, плиту я, кажется, вымыла. А чашку? На стол я ее точно переносила, и кофе пила — вкус помню божественный — а вот в мойку я ее ставила? По-моему, нет.

Я вскочила на ноги и в два прыжка оказалась в коридоре. На улице уже почти совсем рассвело, и прямо из коридора в сером утреннем свете я увидела стол на кухне. На котором стояла чашка. Моя кофейная чашка. Почти в центре стола.

Замерев на месте и уставясь на эту чашку, я стояла в коридоре — в одной ночной рубашке — и лихорадочно размышляла. Похоже, мне это все-таки не приснилось. Куда же он тогда подевался? В спальне его не было. Может, пройтись решил — как он там сказал: ноги размять? Я прислушалась. Полная тишина.

— Эй, — тихо позвала я, чувствуя себя полной идиоткой. — Ты где?

Ни скрипа, ни шороха. Помнится, он обещал далеко не уходить. Может, на кухне опять спрятался? А чего ему теперь-то прятаться? Мы ведь вчера все выяснили, я ведь даже попросила его больше не исчезать — и он обещал, что сам никуда не уйдет; и до, и после того, как об эксперименте этом дурацком заговорил…

Эксперимент. Я вдруг почувствовала, что замерзла. Он говорил, что его могут забрать. Насильно. Против его воли. Но ведь насилие у них не принято — так он, кажется, сказал?

Я медленно, маленькими шажками направилась в кухню, прислушиваясь к каждому шороху. Ну что он дурака-то валяет, в самом деле? Что за прятки с утра пораньше? Войдя на кухню, я быстро оглянулась вокруг себя. Чашка на столе, и в ней еще кофе остался на донышке. И тряпка почему-то в мойке — я в жизни своей ни разу ее там не оставляла (вот к этому меня мать железно приучила!). И — никого. Я подошла к окну и, внезапно ослабев, привалилась к подоконнику — точно на том же месте, где впервые увидела его.

А почему, собственно, он у меня ассоциируется только с кухней и спальней? Потому, что только там я его и видела? Может, он в ванную зашел — умыться после бессонной ночи, и воду открыл тонкой струйкой, чтобы меня не разбудить — вот ее и не слышно. Я ринулась в коридор, распахнув дверь в ванную. Никого. Туалет. И плевать, что неудобно туда врываться. Опять никого.

Он мог и в гостиную пройтись — до кухни два шага, не очень-то разомнешься. Присел там на диван на минутку, а там и прилег. Кому же это приятно — всю ночь в кресле просидеть?

Через мгновенье я уже влетела в гостиную, щелкнув на ходу выключателем. Пусто. По утрам в гостиную я почти никогда не захожу, и с детства знакомые предметы, казалось, воззрились на меня с немым удивлением: что это ты, Татьяна — совсем сбрендила? А, пусть смотрят — не их дело. Шторы! Шторы задернуты! Я ринулась к окну и рывком отдернула их. Никого.

И тут я поняла, что его действительно нет. Вот совсем нет. Как он и предполагал: я проснусь — а его нет. Забрали они его, пока я спала. Вот гады! Кто их просил? Я их, что ли, просила? Ни о чем я их не просила — пусть слушают внимательно и разбираются, что люди говорят, а что — думают! И что мне теперь — на работу собираться и новый внутренний голос подальше посылать? Пусть мне старый вернут — я с ним уже сроднилась, да и он не нахальничал!

Не пойду я ни на какую работу. Я спать пойду. Может, мне сейчас сон снится, а потом я проснусь, когда он мне внушать начнет, что я опаздываю. Черт с ним, пусть внушает! Я же теперь знаю, кто он; я его заставлю — как-нибудь — мне снова показаться. Или пусть даже не показывается, я с ним и так разговаривать буду.

Кое-как я доплелась до спальни и снова забралась под одеяло. Да что же меня трясет-то!

И в этот момент зазвонил будильник. Для меня этот обычный, ненавистный звук и стал последней каплей. Все точно так, как он и говорил: я проснусь, обнаружу его отсутствие… и вернусь к прежней жизни, решив, что мне приснился дивный сон. А вот не будет этого! Не вернусь. Не пойду я сегодня никуда. Позвоню Сан Санычу и скажу, что заболела. Пусть как хочет, так и выкручивается с Франсуа своим любимым! И Франсуа пусть ко всем чертям катится! Сколько же можно слезы вглубь себя заталкивать? Как я там вчера решила: если его заберут — пусть тогда и шлюзы открываются?

Уткнувшись лицом в подушку, я с упоением заревела. Колотя ногами по кровати.

Не успела я войти во вкус открывшейся свободы изъявления чувств, как откуда-то из-за моей спины послышалось: — Татьяна, ты чего?

По-моему, подавиться до смерти собственными слезами не удавалось пока никому. Я вполне могла оказаться первой. Но — и тут не удалось прославиться. В одно мгновенье я задохнулась, втянув в легкие вместе с воздухом потоки слез, рывком перевернулась на кровати — и села, сотрясаясь от судорожного кашля и пытаясь кое-как, пальцами оттереть глаза. И — что самое невероятное — несмотря на быстро надвигающееся удушье, я испытывала полный, абсолютный, безусловный восторг. Из-за слез я ничего пока не видела, но это был тот самый голос! Не приснилось! Не забрали! Не отдам!

Вдруг меня что-то с такой силой хлопнуло по спине, что я ткнулась носом в собственные колени. Хватая ртом воздух, я выпрямилась, перевернулась на четвереньки и задом сползла с кровати. Привалившись для устойчивости к стенке, икая и смаргивая остатки слез, я уставилась в узкое пространство между кроватью и шкафом. Он. Он! Стоит, чуть наклонившись вперед, и смотрит на меня настороженно. От облегчения у меня даже голова закружилась.

— Ты что, совсем обалдел? Идиот! — завизжала вдруг я.

Поза его ни на йоту не расслабилась, но голос дрожал от смеха.

— Насчет идиота я с тобой, пожалуй, согласен; но насчет совсем обалдел — не очень. Кто это из нас совсем обалдел? Кто пятнадцать минут бегал по квартире, заглядывая во все углы, и — обнаружив все на своих местах — принялся реветь белугой?

От возмущения я даже осипла.

— Ты… что… все это время… здесь был?! — Каждое слово мне приходилось выталкивать из себя, словно камень. — Ах, ты…! — Я ринулась вперед с единственной мыслью: кусаться, царапаться и бить по всему, до чего достану.

Он исчез.

Я замерла на одной ноге, и руки у меня сами собой прижались ко рту. Где-то рядом послышалось тоненькое, приглушенное поскуливание — и я поняла, что оно доносится из-под моих ладоней.

— Оооой! — Я поставила вторую ногу на пол и, не решаясь оглянуться вокруг себя, тихо сказала: — Слушай, ты где? Вернись, пожалуйста. Вот прямо сейчас же — вернись! Я не хотела… Но ты тоже… совесть-то у тебя есть? Пожалуйста!

И снова — так же, как ночью — краем глаза я заметила движение и резко обернулась к окну. Он сидел в кресле, довольно свободно, но настороженность во взгляде оставалась. Мелкими шажками я переступила к изножью кровати, чтобы перекрыть ему отступление из спальни, бормоча на ходу: — Не исчезай больше. Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Я больше не буду.

Он вдруг закрыл лицо руками, согнулся и задрожал. На меня навалилась паника. Что случилось? Что я опять не так сказала? Он поднял голову, и я увидела, что он трясется от беззвучного смеха. Ну, знаете ли! Это уже все границы переходит! Но на всякий случай с места я не сдвинулась.

— Что смешного? Нет, ну что смешного? Все утро за мной подсматривал, пока я тут чуть с ума не сошла! Мало тебе трех лет предыдущих? Еще решил поразвлекаться? Так еще и драться начал — чуть хребет мне не сломал! А мне и слова в свою защиту сказать нельзя? — возмущенно булькала я, но злость уже прошла. В ответ он расхохотался уже вслух — да так, что и я прыснула.

— Татьяна, я тебя умоляю, — проговорил он, наконец, оттирая ладонью слезы. Вот так ему и надо! — Давай собирайся, а то мы на работу опоздаем. По дороге поговорим. Кстати, на улице никто из нас драться не сможет.

Во всей этой речи я услышала самое важное слово — «поговорим».

— Ладно, — быстро согласилась я. — Но ты здесь сиди! Не смей никуда исчезать. — Я вдруг вспомнила, что на мне все еще ночная рубашка. — Только отвернись, пока я одеваться буду.

Он вдруг закашлялся. Вот, есть все-таки справедливость! Доведешь кого-то до слез — потом сам заплачешь; заставишь поперхнуться — самого кашель душить начнет.

Отвернувшись в сторону, он чуть натянуто сказал: — Татьяна, пожалуйста, давай я выйду. Я на кухне посижу. Да никуда я не денусь, честное слово! Если хочешь, я посудой греметь буду, чтобы ты знала, что я все еще там.

Ладно, пока лучше не спорить. Я отступила к кровати на очень маленький шаг и согласно кивнула: — Ну, ладно, давай.

Он встал и отправился на кухню. Мимо меня ему пришлось пройти почти вплотную. Я пристально всмотрелась в его лицо в поисках любых подозрительных признаков. Да нет, вроде не врет. Когда он проходил — почти протискивался вдоль стены — мимо меня, в глазах его все еще мелькало некое опасение,… но вперемешку с едва сдерживаемым весельем.

— Ты только греми посудой погромче, — напомнила я ему.

Собралась я в этот день в рекордные сроки. В ванной — умыться и зубы почистить; бегом назад в спальню — одеться. Схватилась было за джинсы, вспомнила про Франсуа — костюм с блузкой натянула, благо, он у меня всегда готов для таких вот случаев. Черт, опять каблуки надевать! Все это время я прислушивалась к звукам, доносящимся из кухни. Что он там делает? Похоже, ложкой о чашку постукивает. У меня возникло какое-то странное ощущение, но… приятное. Обычно, когда, находясь дома, я слышала неожиданный, посторонний звук, я вздрагивала и чертыхалась про себя (честно говоря, не всегда про себя!) в адрес соседей. А сейчас… Звук этот явно говорил о чьем-то присутствии в моем доме — там, где я так привыкла вести себя, как мне в голову взбредет. Но меня он почему-то не раздражал. Может, потому что теперь я уже знала, что три года вела себя в его присутствии, как мне хотелось? Боже мой, на что же он тут насмотрелся за это время! Нужно будет как-то ненавязчиво выяснить, что я здесь вытворяла.

Вернувшись на пару минут в ванную, чтобы расчесаться, я влетела на кухню. Он сидел у стола, на все той же табуретке, подперев голову кулаком и звякая ложкой о чашку.

Но вместо чувства облегчения меня прошибло холодным потом. Что, если это… мираж? Что, если обезумевшее сознание подсовывает мне именно ту картину, которую мне очень хочется увидеть? Ведь видят же воду в пустыне умирающие от жажды люди? Они даже журчанье ее слышат. А вот дотронуться до нее не могут. И разве он не исчез, когда я на него бросилась?

Я ступила два шага вперед, глубоко вдохнула и ткнула пальцем ему в руку, чуть повыше локтя. Шерсть. Шерстяной свитер. А ну, еще раз. Вроде предплечье под вязаной шерстью. Мягкое. А если еще раз — для проверки? Ой, не очень-то и мягкое. Хорошо, что он испарился, прежде чем я с ним драться начала…

— Ну что, не обманул? — насмешливо спросил он, скосив на меня глаза, но позы не меняя.

— Ты чашку-то отдай, — проворчала я, — а то разобьешь сейчас.

— Но мы же договорились, что я буду чем-нибудь греметь, — удивился он, но, тем не менее, положил ложку на стол и откинулся на табуретке, развернувшись всем туловищем в мою сторону.

Я схватила чашку с ложкой, отнесла их в мойку, поставила на огонь турку с кофе. Это действие вновь напомнило мне о том, как началась вся эта история. С ума сойти! Всего пару часов назад я вот так же готовила кофе в полной уверенности, что это — последний акт моей свободной воли, и что моей нормальной жизни пришел конец. Теперь же — когда этой жизни действительно пришел конец — я готова зубами вцепиться в того, кто попробует вернуть ее в прежнее русло.

Когда кофе закипел, я перелила его в чашку. А чем я завтракать-то буду? Ах, да. У меня же вчерашние салаты остались. Вот спасибо родителям, что в гости пришли — теперь пару дней готовить ничего не нужно. Я пошла к холодильнику и… замерла, взявшись за его ручку. Ну и кто я после этого?

— Ой, прости, пожалуйста, — сказала я, поворачиваясь к нему. — Ты что есть-то будешь?

Фу, кажется, не обиделся! Он смотрел на меня с явным любопытством, прищурившись и склонив голову к плечу. В ответ на мой вопрос, у него дернулись уголки рта.

— А ты?

— Ну, у меня вчерашний оливье остался… — неуверенно начала я.

— Тот, пересоленный? — Разговор этот его определенно развлекал. Скажите, пожалуйста! А он откуда знает, что салат пересолен? Он что, его пробовал?

— Я могу тебе бутерброды сделать, — предложила я сквозь зубы. Хорошая хозяйка лишней работы не боится — вот мать бы порадовалась! Вот только не приведи Господь, чтобы она узнала, откуда этот гость взялся!

— Татьяна, я вовсе не голоден. — Точно ночью салат попробовал. Неужели он действительно настолько пересолен? — Давай завтракай быстрее и пошли. У меня есть к тебе предложение.

Опять предложение? Я насторожилась.

— Какое?

Он закатил глаза.

— Садись и ешь, а я пока расскажу.

Я быстро насыпала в тарелку салат. Вот красота, и разогревать не надо! Пряча миску назад в холодильник, я заметила там свои злополучные пирожные. Нужно вытащить — вдруг он сладким соблазнится. Да и я должна, в конце концов, их попробовать.

Сев за стол, я сказала: — Ну, давай, рассказывай, — и принялась за завтрак.

Он помолчал какое-то время, с интересом наблюдая за тем, как я отправляю еду в рот и тщательно ее пережевываю. Я чуть не подавилась. Да что он уставился, в самом деле, как в цирке на фокусника — где же там кролик прячется?

— Ну, не тяни, обещал же.

Он тряхнул головой и посмотрел на меня: — Понимаешь, как я тебе уже говорил, на улице я обычно нахожусь в видимом состоянии. Поскольку теперь прятаться от тебя мне не имеет смысла, мы могли бы поехать на работу вместе — не просто рядом, в одной маршрутке, а вместе. По дороге, кстати, можно и продолжить разговор. Как тебе такое предложение?

Я быстро запихнула в рот остатки салата, глотнула кофе и ответила: — Подходит. Тогда нам бегом выходить нужно.

Он недоуменно нахмурился.

— Почему?

Допивая кофе (а ну их, эти пирожные!), я объяснила: — Потому что в этом случае нам лучше пойти не на мою остановку, а — через дворы — на конечную. А там идти минут на десять больше.

Теперь он еще и глазами захлопал. Вот бестолковый! Что же тут непонятного?

— Если мы сядем в маршрутку на конечной, то мы сядем. А сидя, к твоему сведению, разговаривать намного удобнее, чем стоя, когда на одно плечо тебе кто-то локоть поставил, а на другое — голову пристроил.

Он с облегчением рассмеялся. Интересно, что он там себе вообразил в моих словах?

— Ну, хорошо. Хотя, честно говоря, мне всегда очень нравилось стоять рядом с тобой в этой толпе и прикрывать тебя, чтобы меньше толкали.

— Спасибо, — тихо сказала я.

— Да не за что. Подожди… Ты чего… такая? — растерянно спросил он.

— Я… уже и не помню, когда меня кто-то… защищал. Я, наверно, с виду такая грозная, что никому такая мысль и в голову не приходит, — попыталась отшутиться я.

Он хмыкнул и прочистил горло. Затем качнул головой и продолжил: — Теперь, есть еще одна проблема. Обычно я перехожу в видимое состояние на улице: когда ты из подъезда выходишь или за угол сворачиваешь. Сегодня мне тоже так сделать? Тогда сейчас мне нужно будет ненадолго исчезнуть.

— Нет! — запаниковала я. И только потом подумала. — Э… ты знаешь, наверно, ты прав. Лучше, чтобы соседи пока не видели, что мы вместе из дому выходим.

— Сплетен боишься? — В глазах у него загорелся какой-то непонятный огонек.

— Да не сплетни меня волнуют! — возмутилась я. — Но когда в следующий раз приедут родители, они могут с этими соседями в лифте столкнуться. А вот эти разговоры мне совершенно не нужны.

Он вскинул бровь.

— Вот, кстати, об этом я бы с удовольствием по дороге послушал.

— О чем? — не поняла я.

— Почему ты так родителей боишься.

— Я? Боюсь? — Я даже растерялась. — Да с чего ты взял?

— По дороге, Татьяна, по дороге. Пошли, а то действительно опоздаем. — Он встал.

— Да подожди ты! Давай сначала подумаем, тактику разработаем: что делать, если кто-то в лифт подсядет; кто первым выходить будет, если внизу кто-то лифта ждет…

Он рассмеялся.

— Татьяна, я три года сам как-то справлялся с такими — и не только — проблемами! Так что не суетись — просто веди себя как обычно.

С моей точки зрения, эта фраза — прямейший путь к тому, чтобы человек начал совершать неестественные поступки. Впрочем, мы уже действительно начинали опаздывать. Перед выходом из квартиры был один неприятный момент, когда он вдруг исчез — меня от паники дрожь бить начала. Но я тут же услышала рядом очень тихое: «Спокойно, Татьяна, я здесь», глубоко вдохнула и вышла на лестничную площадку. Чуть дверь не забыла запереть — он меня за руку дернул. Как он раньше с моей рассеянностью справлялся, ума не приложу! Если бы не он, я бы, наверное, уже голову где-нибудь оставила…

Если бы меня спросили, чаще ли я спускаюсь в лифте одна или с кем-нибудь из соседей, я бы в жизни не ответила. Никогда раньше я над этим не задумывалась. Сегодня же, войдя в лифт, я затаила дыхание — и заметила это только тогда, когда он остановился на первом этаже.

Когда двери лифта открылись, я замешкалась: вышел он уже или меня пропускает? Вышла — но с каким-то странным ощущением. То ли он впереди, то ли рядом, то ли еще сзади топчется — голова сама собой оборачивается. То же самое и у входной двери: я не знала, что делать — подождать, пока он ее откроет, или самой открыть и придержать, чтобы он успел выйти. Кто столько книг про невидимок написал? Что за дурацкая мечта человечества? Как по мне, так эта невидимость одни только проблемы создает.

Свернув за угол дома и оставив позади соседские окна, я быстро оглянулась по сторонам. Почти никого. Какая-то женщина впереди семенит — но спиной к нам. Две мамы малышей за руку в садик тащат — а те не выспались: упираются, капризничают. Мамы эти точно по сторонам смотреть не будут. А, вон, справа, еще стайка школьников в нашу сторону направляется, но они, вроде, своим разговором заняты, да и кустарник здесь довольно высокий…

— Давай, материализуйся — быстро! — прошипела я… и чуть не подпрыгнула, когда он вдруг появился совсем рядом, чуть плечом меня не касаясь. А откуда на нем куртка взялась? Ну, хорошо, надел в квартире, когда исчез — но где же он ее там прячет? Я что, уже не знаю, что в моем собственном доме находится?

Отдышавшись, я проворчала: — Ну, знаешь, с тобой инфаркт получить — раз плюнуть!

— Что-то я тебя, Татьяна, не пойму. Когда я утром решил пока не показываться, с тобой истерика приключилась; теперь я показался — ты об инфаркте говоришь. — В голосе у него чуть ли не после каждого слова прорывался смешок. Ага, значит, сегодня мы в отличном расположении духа, и ничто нам его испортить не может. Мрачные предположения и гневные речи остались во вчерашнем дне. Сейчас мы это поправим.

— А что это ты действительно утром прятался? — небрежно поинтересовалась я. И не было у меня никакой истерики! Я просто… немножко всплакнула. И вовсе необязательно из-за его отсутствия. Может, я по квартире бегала, потому что сережку любимую искала. Не нашла — вот и расстроилась.

Смешливость с него как ветром сдуло.

— Я… не был уверен, что ты… не передумаешь утром. В отношении того, что тебе со мной… интересно, — неохотно ответил он, тщательно подбирая слова. И поморщился, словно от порыва холодного ветра. Ветер, кстати, на улице был, но вовсе не холодный — приятный весенний ветерок. Если бы он еще мне волосы постоянно в лицо не отбрасывал… Только поэтому я все время к нему голову поворачиваю.

Мы шли по узкой дорожке, усаженной по обеим сторонам кустарником и деревьями. Солнце уже поднялось над горизонтом и бросало на нас косые лучи сквозь деревья. Листьев на них еще не было, поэтому, пока мы шли, по лицу его то и дело пробегали тени от ветвей. Странно, я почему-то заметила это только сейчас, когда он перестал улыбаться.

Я вновь покосилась на него и пожала плечами.

— Странный ты какой-то. Я ведь просила тебя не уходить. Откуда в тебе такая неуверенность? Ты же — ан…

— Татьяна, — простонал он. — Давай об этом дома поговорим. Ты мне о родителях обещала рассказать.

— Я? Обещала? — Вскипев от негодования, я чуть не споткнулась. Он попытался было подхватить меня под локоть, но я отмахнулась. Нечего меня под ручку водить по сто раз мною хоженой тропинке! — Это ты мне еще вчера обещал рассказать, почему именно три года назад появился!

— Об этом тоже дома. Я не отнекиваюсь — в отличие от тебя. Просто это — темы, явно неподходящие для транспорта.

Ладно. Здесь он, пожалуй, прав. Правда, в транспорте совершенно необязательно говорить громко, да и место там можно найти такое, где любопытных ушей будет немного.

Мы уже подходили к конечной остановке моей маршрутки. Очередь там, конечно, была немаленькая, но машины подходили одна за другой — так что ждать нам придется недолго. И тут в голову мне пришла чрезвычайно неприятная мысль.

— Слушай, а у тебя деньги есть?

— Какие деньги? — Он даже остановился.

— Ну, за проезд заплатить?

Он вновь сдвинулся с места, но в голосе его зазвучала тревога. Лица его я не могла рассмотреть — опустив голову, он шел, глядя себе под ноги. Что-то мне это не нравится.

— Татьяна, я… — запинаясь, произнес он. — Я не знаю, как… тебе это объяснить… — Господи, да что случилось-то? Вот не нужно было его с шутливого тона сбивать! — Ты только пойми меня правильно… — Ну, что, что, что же я не заметила? — Понимаешь,… когда я материализуюсь,… у меня в кармане всегда оказывается нужная купюра,… но только для одного.

— Фу! — с облегчением выдохнула я. — Да я же просто думала, сколько мне денег доставать!

— Ты что, платить за меня собиралась? — Он вскинул голову и метнул на меня такой взгляд, что я бы поежилась, если бы у меня не так от души отлегло. — Ну, знаешь… — Он закрыл рот и раздул ноздри. Замечательно, пусть лучше слов не находит, чем пугать меня до смерти.

Зайдя в маршрутку, я сразу направилась в самый ее конец и села в углу, у окна. Водитель нам попался заботливый — радио у него было настроено на музыкальную станцию. Настроение пассажирам поднимает перед рабочим днем. Отлично. Под это страдальческо-любовное воркование говорить можно о чем угодно.

Он сел рядом, и хотя народа за нами набилось еще много, заполнилась машина быстро, и, наконец, мы поехали. Я окинула быстрым взором ближайших попутчиков. Прямо перед нами сидели явно двое знакомых — они уже оживленно болтали о чем-то. О чем, я не слышала на фоне очередного шлягера — замечательно, значит, они нас тоже не услышат. Остальные, вроде, каждый сам по себе, но они стоят и уже свои думы думают. Но лучше, пожалуй, лишний раз перестраховаться.

— Я вот что хотела спросить… — тихо-тихо проговорила я.

— Что? — Он повернулся ко мне и чуть нагнулся, чтобы лучше слышать.

— Вот так и сиди! — С заговорщическим видом я подняла указательный палец. — Вот так мы сможем говорить о чем угодно.

— Ох, Татьяна… — Он закатил глаза, но полностью развернулся к соседу справа спиной и даже взялся рукой за поручень сиденья передо мной, полностью оградив меня от внешнего мира. Хм, интересно. Я всегда терпеть не могла, когда ко мне слишком близко подходили — у меня возникало ощущения вторжения в мое личное пространство. Сейчас же у меня появилось чувство… уютности. Может, попробовать чуть громче говорить, чтобы ему наклоняться ко мне не пришлось? Что-то он опять как-то выше сделался — вон нависает прямо над головой. Или это я вниз сползаю? Да ладно, мне ведь все равно на всех снизу вверх смотреть приходится — голова сама собой запрокидывается. Так мне легче будет следить за его реакцией — а то издалека у него лицо как-то… смазывается.

— Так что ты там говорила? — спросил он с серьезным видом, но подбородок у него мелко подрагивал.

— Я спросить хотела… — снова начала я, но он уже прищурился. — Я помню, все помню: о твоей работе — дома. А про тебя самого-то можно спрашивать?

— Ну, попробуй, — медленно кивнул он, не сводя с меня настороженного взгляда.

— Во-первых, откуда взялась на улице куртка? — Это, конечно, не самое важное, но уж больно мне стало любопытно, где он ее дома прячет.

Он недоуменно пожал плечами.

— Не знаю. Просто взялась — и все. Когда я… э… оказываюсь в каком-то месте — ну, ты понимаешь — у меня всегда есть с собой все необходимое.

У меня отвалилась челюсть. Вот это да. Вот такому можно только позавидовать. Никаких тебе одеваний-раздеваний, никакой беготни по магазинам в поисках нужной одежды; просто материализовался — и тут же одет по сезону. Да еще и с нужным количеством денег в кармане. Пожалуй, есть у этой невидимости кое-какие плюсы.

— А как это происходит? — Вот бы и мне так научиться.

— Честно говоря, я никогда об этом не задумывался. А почему ты, например, летом потеешь?

— Но ведь это же только летом. Зимой же я шерстью не обрастаю! — возмутилась я глупому сравнению.

— А жаль, правда? Насколько все было бы проще! Хотел бы я на это посмотреть. — Что-то пока все мои вопросы вызывают в нем абсолютно неожиданную реакцию. Так, забудем о куртке.

Конец ознакомительного фрагмента.