Жити и нежити

Ирина Богатырева, 2017

Яр и Яра, как и все нежити, – бессмертные существа, чей дом – Лес. Брат и сестра, которые некогда были одним целым. Их предназначение – даровать жизнь или смерть человеку, который находится на грани самоубийства. Принимая людской облик, они сопровождают своего подопечного до тех пор, пока не будет брошен жребий. На сей раз Яру и Яра вытягивает к двум необыкновенным людям – Ёму и Джуде. Ём – молодой талантливый музыкант, любимец публики, окруженный толпой поклонников. Джуда – успешная танцовщица, для который весь смысл жизни заключается в танцевальном искусстве. И брат, и сестра хотят спасти любимых людей, однако жребий лишь один на двоих.

Глава 2

Найти своих

1

Магазин «Радужный лотос» на Покровке — старейший в своём роде в Москве. Начинали с книг по йоге и Кастанеде и занимали всего две комнаты. Постепенно нарастили ассортимент, и магазин разросся в глубь здания, раздробившись на отделы, захватив пространство сначала на первом, а потом и на втором этаже. Внизу работали хиромант и гадалка. Наверху снимали фотографию ауры. В закутках, пропитанных запахами благовоний и наполненных отзвуками шаманских инструментов, можно было посидеть с книгой или помедитировать. В большом зале наверху располагалось веганское кафе, но сейчас стулья и столики раздвигали, вывозили стенды с серией книг — готовились к встрече с автором.

Николай, коммерческий директор магазина, редко приходил на работу раньше пяти; поднявшись по лестнице, он уставился на зал в недоумении. Вообще-то он не привык удивляться. Он был одним из основателей и по праву считал себя головой «Радужного лотоса». Он знал здесь всё, и всё прошло через его руки. Он был одним из долгожителей места: уходили директора, другие основатели предпочитали большую часть года проводить в тёплых странах, а продавцы вообще сменялись быстро — у одних начиналась аллергия на благовония, другие ехали крышей от немолкнущих песнопений. Выживали только те, кто обзаводился цинизмом, для этого места он был необходим, как белые кровяные тельца, ответственные за иммунитет. У Николая цинизма было в избытке, поэтому поразить его чем-либо было нельзя.

И всё же он в недоумении оглядел преображённый зал. Он мог поклясться, что ещё вчера в расписании этот день был пустой, план загруженности он составлял на месяц вперёд.

— Алексей? — Директор остановил пробегавшего мимо продавца, щуплого и прыщавого мальчика с зачатками дредов на голове. Впрочем, почти все продавцы в магазине были щуплые и прыщавые, будто таков корпоративный фейс-код. Имя на бейдже у него было написано от руки и неразборчиво. — Ты Алексей? Неважно. Что здесь происходит?

— Презентация, — ответил тот лениво. Он жевал жвачку, и пахло от него химическими фруктами.

— Я и сам вижу. Спрашиваю, с чего вдруг, кто распоряжение дал?

Продавец пожал плечами и сделал попытку скользнуть дальше.

— Погоди. — Николай перехватил его за рукав. — А книги? Книги откуда?

Он ткнул пальцем в стойку. С неё смотрели десять томов одного автора в одинаковом оформлении. Различались они только по названию и цвету пиджаков на фотографии улыбающегося мужчины. Легко было догадаться, что встреча будет именно с ним.

— Автор принёс. — Алексей снова пожал плечами.

— Автор? Какой ещё автор?

— Вот этот. — Продавец махнул в сторону освещённого места. Там стоял долговязый тип в пиджаке песочного цвета и распоряжался, что куда нести. Тип ни капли не походил на ослепительного улыбчивого мужчину с обложки.

— Это не автор, — сделал вывод Николай.

— Ну, не автор, — легко согласился Алексей. — Представитель издательства. Я не знаю. Но книги приволок он. А вон ещё доволакивают, — указал на поднимавшегося по лестнице крепкого мужика с коробкой и поспешил раствориться от дальнейших расспросов, пока директор переключил внимание.

— Уважаемый, — Николай шагнул к мужику. — О поставке с вами поговорить? Нам бы документики.

— Ничего не знаю, — простуженно ответил тот, останавливаясь у стойки и с грохотом опуская коробку на пол. — Я таскаю. Начальник вон, с ним разговаривайте.

— Да что, в самом деле, тут такое творится? — вспылил Николай. — Никто ничего не знает!

— Что случилось, в чём проблема? — вдруг втесался слева рыжий тип в песочном костюме. — Юлий, — представился, жмурясь, и манерным жестом подал Николаю белую тонкую руку. — Управляющий Яр-Мирроу-пресс. В чём дело?

— Вы от издательства?

— От него. — Юлий извлёк из блестящей визитницы искрящуюся карточку. Николай на неё не взглянул. — В чём, собственно, вопрос?

— Документы бы на книги? — повторил Николай. — И вообще, с кем договаривались?

— Эти книги неподотчётные. Раздаточный материал. Промоакция. Ограниченное количество, — протараторил представитель.

— Раздаточный материал? Это что — бесплатно, что ли?

— Совершенно верно, — Юлий учтиво наклонил голову.

— Что за ерунда? В торговом зале? Такого у нас не бывает. Это магазин, соображаете? Кто разрешил?

— С дирекцией оговорено, — Юлий снова учтиво склонил голову.

— С какой дирекцией? Я и есть дирекция. Ничё, что я не в курсе, да?

— Николай Дмитриевич, мы ещё вчера обговорили всё с Надеждой Фёдоровной. Она не против. Договорённость была такая: по две книги каждого тома в бесплатной раздаче, остальные — в зале.

— В зале — это где? — Николай наигранно огляделся по сторонам. — Нет ни черта в зале!

— Это только в вашем восприятии чёрта нет, Николай Дмитриевич, — спокойно ответил Юлий. — А книги были отгружены вам не позднее как вчера. На складе поищите.

— Отгружены? Никаких поставок я не…

— Помилуйте, Николай Дмитриевич. Мы и накладную обратно получили. Вот, проверьте: подпись, печать. Книги были закуплены в рассрочку. — Юлий ловким жестом извлёк бумагу и сунул ему под нос.

— Закуплены?.. — глаза Николая округлились: на накладной внизу красовались печать и подпись — его собственная и главного бухгалтера. — Сейчас, — он стал шарить по карманам, чувствуя, что цинизм впервые его подвёл, — я сейчас Надьке позвоню…

— Кстати, Надежда Фёдоровна просила передать вам привет, Николай Дмитриевич, — проворковал Юлий. — И ещё сообщить, что улетает на Гоа. Штаны вам привезёт, как и обещала.

Николай стал красный, потом белый, в итоге заскрежетал зубами, не зная, что сказать, развернулся на пятках и пошагал к двери в подсобку. По пути прикрикнул на продавца, пробегавшего мимо со стопкой книг.

Юлик беззвучно засмеялся. Потом посмотрел на часы и достал телефон. В тот же момент трубка начала звонить. Юлик сорвался с места, пересёк комнату, слетел по лестнице, расталкивая посетителей в тесных проходах, продрался через торговый зал и вылетел к входной двери.

2

Я не сильно ошиблась: именно трактир, старый пивной подвал — вот что представлял из себя этот клуб, и он был битком набит. Душно, шумно и тесно, потные люди прыгали, пили и смеялись, танцевали, наступая друг другу на ноги, и над всем этим, под сводчатым потолком старого погреба метался оглушающий, гадкий, но совершенно виртуозный наигрыш на волынке. Когда мы вошли, на сцене стоял высокий худой кучерявый парень и играл, извиваясь, прыгая, беснуясь, насилуя свой инструмент. Остальные музыканты — две флейты, мандолина и барабан — уже поняли, что рядом с волынкой им делать нечего и просто смотрели на него, позволяя закончить бесовское соло. Когда он отыграл и общая мелодия возобновилась, зал завизжал и захлопал, заглушая музыку.

Даша, только войдя и увидев музыканта, завизжала и вклинилась в толпу как ледокол. Нам с Виксентием надо было не отставать, чтобы вслед за нею протолкаться к самой сцене.

Музыка смолкла. Кругом орали, хоть уши затыкай.

— Вот так сюрприз! — стала кричать в микрофон флейтистка. Дыхание у неё срывалось, будто она только что пробежала стометровку. — Какой нам подарок на день рождения! Это наш друг, Ём! — Крики, аплодисменты. — Он только сегодня приехал. Ём, не уходи, сыграй ещё!

— Ём! Ём! — скандировал зал. — Ё-ом! — визжали девицы, напирая со всех сторон и ложась на сцену грудями.

Меня зажали, отрезав от Даши. Выдохнула, сбросила с себя кого-то, вывернулась и вгляделась в музыканта: в связи с чем такой ажиотаж? Ну да, внешность у него смазливая: тонкие губы, острый подбородок, кожа белая, ресницы длинные, как у теляти, под ними — прозрачные, голубые глаза. Чувственность, эмоциональность, самовлюблённость, эротизм и талант — всё это читалось у него на лице. Отличный коктейль для музыканта, и неудивительно, что девицы так визжат. Вот только глаза у него были светлые, живые, лучащиеся вдохновением. Он играл, не потому, что ждал от зала любви, а потому, что это было его жизнью, иначе он не мог. И улыбка простая и лёгкая. Хороший мальчик, хороший. Я пожелала ему счастья и рванулась к Даше, чтобы не потерять.

— Ём! Ём! — Она прыгала у сцены как мячик. Рядом стоял Виксентий с печатью едкой иронии на лице. — Ём! Ём! Ём!

Музыкант положил волынку и склонился над громоздким чёрным чемоданом, заполненным инструментами. Достал оттуда две части замысловатой флейты и стал собирать. Зал взорвался радостным криком, Даша завизжала как резаная, у меня аж уши заложило.

— Кто это?

— Да ты что? Это же Ём! Ёма не знаешь? К нему на концерт не попасть. А тут — сам пришёл. Пусть без группы, один. Но всё равно: Ё-ом! Таких людей надо знать.

— Он же вроде в Австрии живёт? — очень стараясь показаться равнодушным, спросил Виксентий.

— Ага, в Вене. Только он русский. Ём — звезда. Он с такими музыкантами играет! С этим, например… ну, как его? С барабаном который. И с этой. Из Англии, она ещё вот так поёт. И на арфе играет… У него группа своя, мегасупер, ты что! И сейчас как раз по России турне. Не, ты прикалываешься, ты не можешь не знать!

Я пожала плечами. В этот момент сбоку к сцене подошёл холёный мужчина, одетый так, что сразу стало ясно, насколько случайно он в этом клубе. Поманил к себе Ёма и стал что-то втолковывать, показывая на часы. Тот кивал, соглашался, но продолжал скручивать свою флейту и смотреть в толпу такими глазами, будто он всех держит в руках. Мужчина с недовольным видом отошёл к стене. С ним была красивая, такая же холёная женщина, невысокая и точёная, как статуэтка из слоновой кости.

— Это Джуда, она танцует, — продолжала Даша. — У неё школа, оттуда ребята сегодня танцевать должны под «Солнце». Ну, «Велесово солнце», эта вот группа, у которой днюха. Их многие поздравить пришли: музыканты, танцоры. Вот и Джуда… А этого хлыща я не знаю.

— Я зато знаю, — буркнула я.

— Ты? — удивилась Даша и обернулась на меня. — И кто он?

— Да так, — я неопределённо передёрнула плечами. — Айс зовут. Мы случайно познакомились. Неважно.

— А, — протянула Даша, — понятно. — И в глазах отразилась не то уверенность, не то вопрос: «Трахнуть хотел».

Ничего тебе непонятно. Нет, не хотел. Разговор у нас был короткий и странный, под стать нику, которым он представился. Столкнулись мы на лекции, только не для бедных травоядных, а элитной. Это было два дня назад, моя первая вылазка в люди. Ради чего я туда попала, ясно. А вот что он там делал, не знаю. Когда всё кончилось, подошёл ко мне с вопросом, которого я не поняла. Мне удалось быстро улизнуть, но неприятное чувство осталось. Не люблю, когда люди меня замечают. Яр правильно говорит: нам нельзя оставлять следов. Очень не хотелось, чтобы он меня увидел сейчас.

Музыка всё не начиналась. Ём крутил дудку, другие музыканты о чём-то переговаривались в глубине сцены. В зале стоял гам: похоже, перерыв в концерте никого не напрягал. Люди общались, проталкивались к барной стойке, брали пиво, там то и дело взрыкивал кофейный аппарат.

И вдруг Виксентий, воспользовавшись паузой, схватил за руки меня и Дашу и поволок к микрофонам, прежде чем я успела что-либо предпринять.

— У нас тоже есть музыкальный подарок! — объявил он, выставляя нас вперёд, будто мы им и были. — Пока наши гости из-за рубежа готовятся, — он так выразительно глянул в сторону Ёма, что стало ясно: если бы тот вообще сегодня не заиграл, он бы не расстроился, — мы хотели бы… Разрешите? — обернулся к флейтистке. Та кивнула. Видимо, они все тут друг друга знали.

Виксентий склонился к ремню, где у него, как в патронташе, был целый арсенал варганов разного размера, выбрал три: два всучил нам с Дашей, а один оставил для себя. Встал перед микрофоном, выразительно посмотрел на нас, выждал паузу — и начал играть.

У меня пересохло в горле: я чуяла, что не владею ситуацией. Я нежить, я тень, я не должна быть на людях. Мне нельзя быть на людях. Повинуясь инстинкту, стала прятать лицо за косами. В глаза била разноцветная подсветка, люди внизу — тёмная вода, неприятная, колышущаяся тёмная вода. И все глядят на меня, так и норовят поглотить.

О, Лес! Что же делать?

Даша уже играла, закрыв глаза и почти не слушая Виксентия. Тот тоже играл и не выглядел теперь уставшим и бледным, а был весь как трепещущий на ветру лист. А я растерялась. С варгана полезла информация, замаячила перед глазами, и не удавалось этим управлять: как делали его, кто на нём раньше играл… Какие-то укуренные лица у костра, сидят и смеются, и холод влажного летнего вечера, и звёзды, и треск сучьев в огне — от страха это стало для меня реальней, чем сцена, Даша, Виксентий и толпа у ног, которую я не видела, но, как о ночной реке, знала, что она есть. Нет, надо прогнать видение. Надо играть. Я сумею. Они могут — сумею и я.

Но я не знала, когда вступать. Я просто не слышала: ни мелодии, ни общего ритма — ничего. Вот рубит воздух, размеренно и просто, Даша. Вот Виксентий выводит рулады. А я? Где должна быть я?

— Бу, бу, бу, бу.

Что это? Лес мой, да это, оказывается, я! Такой низкий варган, такой тихий, что я не слышу его. И их не слышу. И не умею играть. Вообще не умею.

Перед глазами всё смешалось: зрители в зале, музыканты на сцене, и эти, прежние хозяева варгана, смеющиеся у костра. Но музыки, живой, пульсирующей, не получалось. Я слышала это, чувствовала. Но продолжала:

— Бу-бу-бу, бу-бу. Бу, бу, бу.

Какое счастье, что меня сейчас не видит Яр. Яр, который до сих пор с восторгом вспоминает старика Баха. Который плакал, когда хоронили Вагнера, а ведь я до этого была уверена, что плакать он не умеет. А в блокадном Ленинграде Яр одному скрипачу подбрасывал хлеб.

Скрипача потом в бомбёжку убило. А меня бы он сам сейчас пришиб. И правильно бы сделал.

Наконец этот ужас кончился. На ватных ногах я стала спускаться со сцены, смутно слыша, как нам хлопают, и поймав взгляд Ёма вслед. Я мечтала раствориться, но тут встретилась глазами с Айсом. Без сомнения, он меня узнал. Однако, по счастью, ему не было до меня дела. Он подошёл к сцене не ради меня, к Ёму. Снова показывал на часы и заметно нервничал. Я, как в первый раз, подивилась, насколько это красивый человек. Редкая, породистая красота. Правильные черты, серьёзные глаза. Но он вызывал настороженность. Объяснить это я не могла. Может, потому что сам подошёл ко мне. Не я, а он.

— Спасибо, друзья! — говорила флейтистка. — А Ём тем временем собрал свой жуткий агрегат. И он нам сыграет тоже. Правда, Ём?

Тот кивнул, улыбнулся и заиграл. Айс посмотрел на него недовольно, с раздражением махнул рукой и пошёл к двери вместе со своей спутницей, красивой, как индийская богиня Парвати. Толпа перед ними расступалась — слишком было заметно, что они не отсюда, не из этого мира клубешников и патлатых молодых людей. Я постаралась вжаться в стену, когда они проходили мимо. Придётся уйти позже, чтобы не столкнуться с ними в дверях.

А тем временем Ём играл. Звуки флейты летели под сводами зала, как красивые нездешние бабочки. Глухие, пряные, барочные, и вся музыка была о забытом и ушедшем. Когда мы были другими, когда люди были другими и Лес не был так безвозвратно далёк… Рядом маячил Виксентий, очень витиевато и мудрёно рассказывал, как ему понравилось со мной играть, и что у меня несомненный талант, мне надо заниматься, и может, мы как-нибудь встретимся, может, поиграем вместе, он бы мне показал, научил… Но я его не слушала. Мне стало нестерпимо грустно от этой музыки, я сделала над собой усилие, отодрала себя от стены и вышла из клуба.

Остановившись в проулке, я стала вдыхать влажный воздух Москвы. Утолённая было варганом жажда подкатила опять, а вместе с ней тяжёлая тоска. Сегодня меня угнетало всё. Даже собственная природа. И болезненно тянуло в Лес. Ведь если бы не то, что позвало нас сюда, я была бы сейчас там и ничего не помнила. Выходила бы к людям в сумерках. Вдыхала бы запахи живых. Пугала бы собак. И никого не жалела. Ведь мы нежити, тени. Не люди — следы на песке…

— Привет, — раздался сзади голос. Я вздрогнула и обернулась. Не люблю, когда ко мне обращаются, когда меня вообще замечают. Хотелось тут же дёрнуть, но я обмерла: это был Ём. И он улыбался. Хорошо, очень по-человечьи. Мне стало тепло. — Ты здорово играешь. Где училась?

Улыбка у него оказалась нерусская, и даже померещился акцент. Но от этого он был только милее. Я одёрнула себя: мне-то какое дело до его милоты?

— Так. — Пожала плечами и отвела глаза.

— Я тоже играю. Но не так, как ты, — сказал он.

— Да, слышала, — усмехнулась я. Шутка получилась удачной: сравнить варган с его флейтой было всё равно что гиппопотама с арабским скакуном. Тоже по-своему лошадь. Ём оценил юмор и засмеялся. Смех у него был приятный. Он мне всё больше нравился. И это напрягало.

— У меня с собой варганов нет, — сказал он. — Они дома. А то могли бы вместе сыграть. Ты как на это смотришь? — и он мне вдруг подмигнул.

Тут я почти испугалась и ляпнула первое, что пришло на ум:

— Ты с самолёта? — И кивнула на большой чёрный чемодан на колёсиках, который жался сзади к его ноге. Ём рассмеялся так, словно я сказала что-то очень весёлое. Но сбить себя с толку не дал:

— Слушай, ты что сейчас делаешь? Я недалеко живу. Пойдём ко мне? Я понимаю, что поздно, но всё-таки. Я бы тебе свою коллекцию варганов показал.

Он не шутил. Я посмотрела на него с удивлением, и во мне вдруг проснулся азарт. Для чего он зовёт меня, понятно как день. Но голод толкал не отказываться от того, что само идёт в руки. А к тому же варганы… Как тут устоять?

— Пойдём, — согласилась я, и он присвистнул, словно не ожидал, схватил меня за руку и повлёк за собой как второй чемодан.

3

Яр стоял на ступеньках, не отнимая телефона от уха. Слушал гудки и смотрел на распечатанную на жёлтом листе афишу с собственной фотографией, рекламой книги и обещанием счастливейшей жизни в скором времени всем, кто придёт на встречу. Лицо его было мрачным и не очень походило в этот момент на фото с обложки.

— Светлейший! — залепетал Юлик, прижимая руки к сердцу. — Князь! Что же вы! Мы ждём. Входите!

Яр обернулся, одарил его тяжёлым взглядом и молча вошёл в магазин. Юлик забегал то справа, то слева, раздвигая перед ним людей. Яр шёл, ни на кого не обращая внимания. Его осанка, чёрная трость с тяжёлым набалдашником, благородная внешность делали своё дело лучше, чем Юлик — люди расступались и смотрели вслед. Некоторые потянулись за ним.

Под стук трости, в полной тишине Яр прошёл на место лектора и опустился на стул. Обвёл комнату холодным взглядом. Посетители и продавцы, за миг до этого развернувшиеся к нему, поспешили уткнуться в книги. Только три человека, сидевшие на стульях для слушателей, так и остались смотреть. Это были пожилая дама с огромным количеством оберегов на груди и запястьях; патлатый юноша, по внешности претендующий на продавца этого магазина, однако отсутствием цинизма в глазах выдающий себя с головой; девочка, похожая на школьницу чистыми очами, в очках и короткой юбке, словно сошедшая с экрана аниме. На крайнем стуле вполоборота сидел средних лет мужчина и держал на коленях раскрытую книгу, делая вид, будто совсем не ждёт начала выступления.

Хотя его ждали все.

Даже сам Яр.

Поставив трость перед собой, он опёрся на неё руками и оглядел собравшихся. Юлик выждал театральную паузу, после чего громко кашлянул и вышел между ним и залом.

— Пожалуй, можно начинать, — сказал он, вскидывая руку с часами. — Самое время. Подтягивайтесь, господа. Садитесь поближе. Да, да, вы, в зелёном. Что же вы стесняетесь! Быть может, то, что вы сейчас услышите, перевернёт вашу жизнь. Алексей! — махнул он рукой продавцу, тихо расставлявшему книги с фотографией Яра на стеллаже. — Будь добр, дружочек, принеси нашему гостю воды. И мне заодно. Итак, господа, — обернулся к залу, — сегодня наше издательство радо представить вашему вниманию серию книг, без которых ваша жизнь не имеет смысла. Что мы знаем сами о себе, господа? Что каждый из нас о себе знает? Уверен, из всех вопросов мироздания этот — самый сложный. Мы ничего о себе не знаем. Кто мы? Зачем? Чего хотим от жизни? Такие простые вопросы, на которые годами ищут ответы. Впрочем, сам факт, что вы находитесь здесь, говорит о том, что вы на верном пути. Правда? — он сделал шаг к стульям и резко наклонился над дамой в цветастой одежде, так что та ойкнула и отстранилась.

— Мы все хотим счастья! — Развернувшись, Юлик ушёл в глубь зала и стал вещать оттуда, усилив голос. — Счастья! — раскинул он руки, словно выпустил в небо трепещущую птицу. Привлечённые его голосом, со всех углов комнаты стали подтягиваться люди. — Но нам всё время что-то мешает. Что именно? Уверяю вас, если мы сумеем разобраться в этом, мы устраним все препятствия на пути к обретению счастья. Спасибо, дорогой, подержи пока, нам не надо, — обратился он к тихо вошедшему с двумя стаканами продавцу. Тот остановился как замороженный. — А сейчас, господа, позвольте вам представить нашего гостя. Ярослав Всеволодович Вронский! — Юлик развернулся, театрально выбросив руки в сторону Яра.

С потолка вспыхнул прожектор, блеснув на серебряном набалдашнике трости. Яр не изменился в лице. Семь человек, сидящих к этому моменту на стульях, неуверенно захлопали. Остальные тихо и недоверчиво, как тараканы, стекались со всех углов.

— Ярослав Всеволодович — уникальный человек, — говорил Юлик, вновь обернувшись к публике. — Всего несколько дней, как он вернулся из духовного уединения. За последние шестнадцать лет он успел побывать в горном монастыре, учился у мастеров Шаолиня, был посвящён в древние практики. Но всё это уже после того, как прожил десять лет среди индейцев Южной Америки. Будучи ещё студентом, Ярослав Всеволодович попал в Эквадор, где его самолёт потерпел крушение над лесами Амазонки, и оказался единственным, кто выжил. Его подобрало племя индейцев, и год за годом он жил среди них, учась охотиться с ядовитыми стрелами, участвуя в тайных ритуалах и открывая для себя мир, не доступный белому человеку. Обо всём этом, о древних таинствах племени уна-на-туа, обрядах потребления священного растения куо-лопатль и поисках синего гриба кзиду читайте в первой книге. Однако! — Юлик набрал побольше воздуха и повысил голос, обводя глазами двадцать сидящих и с десяток стоящих по периметру. — Однако, господа, в нашем мире уже никого подобным не удивишь. Сколько их было, просветлённых учителей, принесших свет знаний! Нас избаловали, господа. Нас развратили. Знания тоже развращают. Мы перестали чувствовать вкус мудрости. Нам дают готовые рецепты вместо того, чтобы самим позволить пройти путь открытия. Не в этом ли кроется причина бесполезности учений? Вот вы, — он снова шагнул к даме в цветастом. Она сидела ближе других и была замечательным объектом для нападения. — Что вы всё пишите? Я до сих пор ничего важного не сказал.

Он выхватил у неё из рук разбухший от записей и вложенных газетных вырезок блокнот. Женщина всплеснула руками, но Юлик уже перелистывал страницы:

— Ауробиндо ^[1]. Йогические пассы для женской привлекательности. Чего не стоит есть козерогам. Горячие дни для горячего секса. О, как неожиданно! Вы что, дорогая, хотите сказать, что всё это изучили? Да если бы вы в должной степени изучили хоть что-то из этого, вы не сидели бы здесь, я вас уверяю. Посмотрите на нашего гостя. Его сама жизнь заставила пройти всё до конца — и вот он здесь, а вы до седых волос будете конспектировать Кастанеду. Лети! — крикнул Юлик и подкинул блокнот к прожектору.

Листы взвились вверх, закрутились в луче и устремились по залу, порхая белыми бабочками. Женщина ахнула и принялась их ловить, подпрыгивая на месте. Люди крутили головами, а рой бабочек покружил под потолком и устремился на первый этаж. Оттуда подтягивались новые слушатели, привлечённые шумом в обычно тихом зале.

— Не плачьте, дорогая, — сказал Юлик, обращаясь к женщине, хотя та и не думала плакать, — мы вам поможем. Возьмите эту книгу и утешьтесь. Сегодня бесплатно. Поверьте, в ней вы найдёте больше полезного, чем во всех ваших тридцати исписанных листах блокнота. Ибо, как говорит уважаемый гость, единственное, что в нашей власти, — это отношение к миру. И единственное, что стоит между нами и счастьем, — это заблуждение о том, каким ему быть. Не верите? Сейчас мы вам это докажем. Внимание, господа! Презентационный сеанс управления отношением к миру по методу Ярослава Вронского! Всё, что описано в десяти книгах, вы увидите сейчас за пять минут! Не пытайтесь повторить — эксперименты с реальностью опасны! Цезарь, зеркало!

Явился тот самый коренастый, который вносил ящики с книгами, и вкатил большое, в рост человека, завешанное чёрным шёлком зеркало. Юлик смахнул шёлк, ткань порхнула через освещённое пространство врановым крылом. Старое, помутневшее стекло в тяжёлой раме отразило проход меж стеллажами мрачно и тускло. Прожектор притушили.

— Идите ко мне, дорогая, — позвал Юлик даму, понизив голос до проникновенного баритона. — Идите сюда, не бойтесь.

Дама отчаянно замотала головой.

— Я! Можно я! — запрыгала на месте девочка из аниме и блеснула очками.

— Вы? — Юлик быстро оценил её. — Ваше время ещё не пришло, милочка. — И снова обернулся к женщине: — Идите же. Или боитесь потерять то, что копили годами? Не бойтесь. Другого случая вам не представится.

Он схватил женщину за руку и рывком выдернул её в лекторское пространство. Она ахнула, выронив сумку. По полу покатились яблоки, ручки и мобильный телефон. В полутьме показалось, что они ползут серыми мышками. Не давая женщине опомниться, Юлик поставил её перед зеркалом, одернул руки, поставил прямо и указал на отражение:

— Глядите! Глядите, я вам говорю. Как вас зовут? Не слышу. Ещё раз! Виктория Сергеевна, ну что же вы, как маленькая, право слово. Смотрите и ничего не бойтесь. Больно не будет. Обычное зеркало, в какое вы смотритесь каждое утро. Что вы в нём видите? Себя. Такую, какая вы есть. Правда же?

Зал погрузился в темноту, и только над женщиной остался гореть свет. Она отражалась в нём со всеми своими бирюльками, с нездоровым лицом, кругами под глазами, с морщинами на шее, в болоньевой синей куртке, из-под которой выглядывало какое-то немыслимое одеяние. В глазах — растерянность. Было неясно, отчего она так напугана и несчастна, хотя ничего с ней не происходило.

— Смотрите, Виктория Сергеевна. Такой вас видят все. Вам сорок четыре. Второй развод. Двое детей. Год в школе йоги. Гурджиевские движения в Геленджике. Суфийские кружения — это повелось недавно. Ах, да, ещё пять лет в обществе сознания Кришны — извините, как я мог пропустить, это же самая счастливая пора жизни. Первый муж. Он там так и остался, в сознании, а вы из него выпали. Простите: переросли. Итак, это то, как вас видят все, запомнили? Но разве это то, какой вы сами хотите себя видеть? — обрушил Юлик вопрос и щёлкнул пальцем.

Явился Цезарь и вывез второе зеркало, поставил вполоборота справа от первого, напротив. Порхнул жёлтый шёлк, прикрывавший его, занялся боковой свет — и второе отражение проявилось слева в главном зеркале.

Это была та же женщина, но боги, до чего неузнаваемой предстала она! Дородная, властная, в белом облегающем деловом костюме, на каблуках, делающих её на голову выше. Платиновая блондинка с модельной стрижкой и сексуальным макияжем. В руке крошечная сумочка, куда поместятся разве что мобильный, помада и ключи от автомобиля. Впрочем, что ещё нужно такой женщине? Ничего больше ей не понадобится, потому что всё остальное она носит за своей спиной, как запах дорогущих духов: собственный прибыльный бизнес и сеть дорогих бутиков для души, дети в Кембридже и частной закрытой школе, любовник моложе её на десять лет, три дома в Подмосковье и квартира в элитном районе. Ну, ещё дом на Кипре. В довесок.

Люди стали привставать с мест, желая раскусить фокус с отражениями. Первое мелко затряслось, глядя через зеркало на второе. Второе стояло с вызовом и лишь презрительно косилось на первое сверху вниз. То, что отразилось оно через заднее зеркало с лица, презрев все законы физики, уже никого не волновало.

— Что ж, выразительно, мда-с, — хмыкнул Юлик, теребя подбородок. — Неожиданно, я бы сказал. Вот, оказывается, как представляется вам ваше счастье. В вас, Виктория Сергеевна, бес тщеславия, как я погляжу. Хе-хе! Ну что ж, посмотрим, что мы можем сделать. А точнее, посмотрим, что мешает достижению идеала. Что стоит между вами, какая вы есть, и этой, так сказать, целью. Любопытно? Мне и самому любопытно! Цезарь!

И третье зеркало выкатилось из-за стены. Зелёная ткань порхнула яркой птицей, прожектор занялся слева, и справа в первом зеркале отразилось нечто непотребное, уродливое, похожее на Викторию Сергеевну как сестра-близнец, которую в младенчестве заколотили в бочку. Оба отражения покосились на неё, первое — в ужасе, второе — с омерзением. Существо, низенькое и кособокое, было уродливо не только само по себе, но ещё и от массы цветастых нечистых тряпок, перьев, ракушек, которые были на него нацеплены. Злобное, готовое вот-вот броситься и покусать, оно смотрело маленькими глазками, но было в них море страха. И вызывало оно только жалость.

— Что ж, это предсказуемо, — задумчиво сказал Юлик, глядя на чудовище. — Комментировать стоит? — обратился к залу. Зрители оглушённо молчали. Зал был полон. Люди толпились меж стеллажами, стояли на подставных ступеньках, тянули шеи. Напряжённые глаза блестели из темноты. Из-за дверей в подсобку торчали головы продавцов. Алексей с двумя стаканами по-прежнему стоял на границе света и тени.

— А чего тут комментировать, — сипло, но неожиданно громко произнёс Цезарь, так что все обернулись к нему. — Задрючили бабу. Чего непонятного.

— Цезарь, голубчик, выбирай выражения, — поморщился Юлик. — К сожалению, Виктория Сергеевна, это не что иное, как то, что вы видите в себе сами. Как вы смотрите на себя, ежедневно говоря, что вы ничего в жизни не можете, что всё вам мешает. М-да, с такими успехами по самовнушению вам бы экстрасенсом быть, — улыбнулся он. Женщину уже не трясло. Она беззвучно рыдала. Юлик покачал головой. — Ну что вы, дорогуша. Поздно пить боржоми. Лет двадцать целенаправленно уничтожаете себя, ничего удивительного, что вы достигли успеха. Жалко вас, но как вам помочь? Или поможем? — обратился он с сомнением к Цезарю. Тот лениво пожал плечами.

— Поможем! — вдруг крикнул кто-то из зала.

— Вы полагаете? — оживился Юлик. — Думаете, это стоит того?

— Стоит! — отозвалось ещё несколько голосов.

— Смотри-ка, Цезарь. А ведь ничего себе люди, — промолвил Юлик как бы про себя, а потом задумчиво посмотрел в зеркало. — Что ж, уважаемая Виктория Сергеевна. Вспомним, что единственное, что в нашей власти, — это наше отношение к миру. К миру — читай, к самому себе. Любить себя стоило, дорогуша. Любить. Ну а теперь чего? Будем действовать иначе.

Неожиданно свет погас, и центральное отражение пропало. Вспыхнул луч в глубине отражённой части зала, так что стало видно глубоко, как по длинному коридору. Все заворожённо глядели туда, и их словно засасывало в отражение трёх зеркал.

В конце этого коридора появился Юлик. Как он успел уйти из лектория, никто не заметил, но вот он уже выходил и выходил, бесконечно выходил, как в святочном гадании, из глубины отражений, и свечение преследовало его. Наконец он достиг рамы и остановился. Посмотрел налево, на успешную бизнесвумен. Посмотрел направо, на уродливое существо. Ни тени эмоций не вызвали они у него. Дал руку одной. Дал руку другой. Послушно, как дети, обе протянули ему ладони. И тогда, подняв над собой руки, он поменял их местами, как в старинном танце. Жеманясь, женщины прошли перед ним и заняли каждая новое место. Юлик ещё раз поклонился первой, затем второй, потом лихо выпрыгнул из зеркала и оказался рядом с Викторией Сергеевной.

— Теперь ваш шаг, милейшая, — шепнул Юлик ей на ухо, но расслышали даже те, кто сидел в дальнем ряду. — Я всё, что мог, для вас сделал. Теперь вы. Ну же. Решайтесь. Вам надо всего-то ничего: выбрать.

Но женщина стояла не двигаясь. Она не плакала, только тихонько всхлипывала, шмыгая носом. Минута текла, подтачивая нервы. Наконец Виктория Сергеевна подняла глаза, и её отражение тоже посмотрело перед собой.

Медленно, с испугом, оно повернулось налево, потом направо. Медленно, как будто не веря, что это происходит с ней, обняло маленького уродца. Обернувшись ко второй женщине, обняло её тоже и взяло за руку.

Уродец пропал, боковой свет исчез. Две женщины, держась за руки, остались стоять в зеркале. Потом всё погасло, и они пропали.

Зал вскочил на ноги. Всех охватило возбуждение. Смотрели безумными глазами и что-то кричали. Виктория Сергеевна готова была упасть. Юлик подоспел вовремя, чтобы подхватить её за локоть.

— Алексей! Воды! Воды, скорее!

Викторию Сергеевну усадили на стул, брызгали в лицо. Цезарь закрывал зеркала и увозил из зала.

— Ну что ж, я надеюсь, это было достаточно наглядное представление того, что написано в книгах нашего уважаемого Ярослава Всеволодовича. Ярослав Всеволодович частенько любит мне говорить… — Но продолжить Юлик не мог: бросив взгляд на стул в глубине сцены, он обнаружил, что там никого нет. Только трость одиноко стояла, поблескивая набалдашником.

Впрочем, этого никто не заметил. Зал заходил. Все говорили в голос и разом. Юлика окружили. На вопросы он не отвечал, только пытался продраться вон и раздавал визитки направо и налево. В толпу вклинился Цезарь, расчищая путь, и поволок его к лестнице.

— Спасибо. Спасибо. Звоните. Да, помогает, всем. Спасибо… — рассыпался Юлик, улыбаясь и кланяясь.

— А меня? А меня? Можно ещё и меня?

У самого выхода их догнала и повисла на руке Юлика аниме-девочка в очках.

— Тебе рано, детка, — сказал Цезарь неожиданно мягким голосом, без тени простуды. — Карму ещё не замусорила.

Детка с обидой надула губу.

— Ты просто так приходи. — Юлик протянул карточку. — Может, и с тобой найдём чем заняться.

— Найдёт он, бес, — хмыкнул недобро Цезарь и ткнул Юлика в ребро, пока тот любовался на тонкие ноги в спущенных полосатых гольфах и рыжих кедах. От толчка Юлик пришёл в себя, они вместе вывалились на Покровку, огляделись по сторонам и рванули на Чистые пруды, — догонять Яра.

Он шёл по песчаной дорожке, чеканя шаги.

— Князь! Светлейший! — кричал Юлик издали. — Подождите!

— Во что ты меня впутываешь, — проговорил Яр сквозь зубы, не оборачиваясь.

— Но князь! — растерялся Юлик и обернулся на Цезаря, ища поддержки. Тот предусмотрительно сбавил шаг. — Ведь ничего зазорного. Как и договаривались, никакого обмана.

— А к чему балаган? Фокусы с зеркалом? Книги? И это? — Он презрительно посмотрел на трость, которую Юлик держал в руках.

— Но… но ведь это цитаты, князь, — лепетал Юлик, а его песочный костюм стыдливо линял, меняя цвет на неприметный тёмно-зелёный. — Одни лишь цитаты. Люди их так любят… Им приятно, когда они слышат что-то знакомое.

— Меня не превращай в цитату! Хочется развлекаться — пожалуйста. Хочется клоунады — вперёд. Но в будущем — без меня, ясно?

— Светлейший, но…

Яр его не слушал, шагая дальше. Юлик постоял на месте, вспомнил про трость, покрутил, не зная, куда её деть, воткнул во влажную землю и побежал догонять. Палка, чуть качнувшись из стороны в сторону, обернулась молодым саженцем липы, обдуваемым слабым ветерком.

— Каюсь. Грешен. Судите меня, князь! — Юлик забежал вперёд и сорвал с себя кепку. — Не удержался. Но… но ведь это же всё так невинно! Они же как дети, светлейший. А ведь без них — без них мы что? Скучно, князь! Князь?

Но Яр, застыв, смотрел прямо, сквозь него, не слушая и, уж конечно, не понимая. Юлик обернулся.

Группа весёлых студенток с ветром в волосах, трещоток в джинсах и лёгких курточках, удалялась по дорожке Чистопрудного бульвара. Легконогие молодые бестии, пахнущие духами и табаком, громкоголосые, как сороки, прошли, и мы увидели другую — ту, что стояла с краю дорожки, пропуская их. Ту, ради которой нас вытянуло на сей раз из дремучего Леса.

Яр понял это сразу. По боли в сердце. По головокружению. По приступу смертельной тоски.

— Она, князь, — молвил Юлик, и голос его прозвучал глухо, как у приговорённого.

— Она, — подтвердил Цезарь.

Они стояли втроём, провожая её глазами. А она — невысокая, ладная, точёная, как статуэтка из слоновой кости, — уходила в сумерках бульвара, в авитаминозном головокружении весны. Девушка, ставшая главной целью, смыслом нашего бытия.

Яр это знал.

Юлий и Цезарь это знали.

И я это тоже знала, хотя и не была с ними, однако эхо встречи коснулось и меня.

Кольнуло сердце, перехватило дыхание. Я зажмурилась, вздохнула и улыбнулась.

Так было всегда, братишка. И если вот уже появился он, наш человек, значит, песочные часы перевернулись, и время, время нашей жизни неумолимо потекло вниз. Ведь мы нежити, тени. Не люди — следы на песке. Мы живём, пока нужны им, — а потом снова Лес, и забвение, и пустота. И ничего нельзя с этим поделать. Только жить. Хватать её ртом, эту жизнь, пить, пить, пока не напьёшься, пока не упьёшься — только как же упиться ею, как же успеть?..

Быстрыми шагами она дошла до зебры, пересекла улицу, села в припаркованный автомобиль и укатила вниз по Бульварному.

— За ней, — одними губами молвил Яр. — Следить. Узнать. Всё. Каждую секунду. Подробно. Дословно.

— Слушаю, светлейший, — поклонился Юлик.

— Будет сделано, князь, — отозвался Цезарь.

Над бульваром зажглись фонари. На повороте прозвенел трамвай. Старая Москва зябко куталась в холодные сумерки.

4

Из Замоскворечья, где находился клуб, мы шли на Тверскую. По Пятницкой до моста, через Москву-реку, над студёными набережными, над потоками машин, кипящими красными и жёлтыми огнями, мимо Кремля, застывшей его средневековой души, по Красной площади, мимо Лобного места — чёрный чемодан Ёма прыгал по брусчатке «цоп-цоп-цоп», а перед глазами вставали прежние образы этого грешного города. Я благодарна существованию, что мы выходим именно сюда от раза к разу: есть в нём что-то от Леса, он вырос из него, как могучий дуб, стягивая к себе солнце и воду, стягивая к себе силы со всех земель. Есть что-то дремучее, тёмное, наше в душе этого города. Сколько всего прошло, а он не меняется, всё тем же мрачным великаном стоит и насупленно смотрит вокруг себя.

Я отдыхала, окунаясь в древнюю его суть, а Ём тащил меня и тащил. Он не то не чувствовал, не то не желал чувствовать дремучего очарования ночной Москвы, вышагивал метровыми шагами, увлекая меня и чемодан, и трепался без умолку, будто год по-русски не говорил и теперь навёрстывал. Хотя, возможно, так оно и было. Про Вену, про концерты, про Лондон и Прагу, про Будапешт, про Париж, Копенгаген и Осло. Про какую-то подвальную студию в Нью-Йорке, где раньше писались только чёрные джазмены за гроши, а теперь час времени стоит бешеных денег. И про варганы. Ну конечно, куда без них. Он, видимо, считал, что мне только про это и интересно.

— А ты давно играешь? А у тебя их много? Я тоже на досуге люблю побренчать. Хороший инструмент, маленький. С собой куда хочешь возьмёшь, это тебе не волынка. — Он смеялся. — Можно будет вместе поиграть. Дуэтом, говорил и как-то загадочно подмигивал, а мне приходилось глупо хихикать и тупить глаза, вроде как я очень стесняюсь. На самом деле я давно уже всё с него считала: варганов у него дома не было. Ни одного.

И снова про концерты и гастроли, пока с оглушительной Тверской мы не свернули в арку, где чемодан загрохотал по парапету в неожиданной гулкой тишине.

— Брюсов переулок, — сказал Ём. — Знаешь, почему Брюсов?

Я быстро проверила информацию: Якоб Брюс, учёный Петра Первого.

— Почему? — притворилась веником. Мужчины любят, когда тебе можно чего-нибудь втереть.

— Жил такой колдун, Яшка Брюс. В петровские времена. Люди говорили, в полнолуние вылетал из трубы и наводил всякую дрянь на жителей. У него ещё книга колдовская была. Он с её помощью с сатаной общался.

— Да ты что! — говорю с придыханием. Веник веником. Аж самой себе хочется что-нибудь втереть.

Петровскую Москву я помню, как ни странно, хорошо. Узкие улочки, снег с навозом, всё это скользит, разъезжается и снова замерзает. Стрельцы в красных кафтанах. Бояре в смешных шапках. Их, правда, помню смутно, а может, и не помню, смешалось уже с картинами, которые видела после. Хорошо помню немецкую слободу на Яузе, весёлые домики, пахнущие свежей древесиной, детишек в белых подштанниках. Яшку Брюса не помню. Да и неудивительно — всех упомнишь ли? Пусть даже их именами потом десять переулков назовут.

Мы прошли два дома. На углу крайнего я заметила вывеску: «Союз композиторов». Ём свернул и подкатил чемодан к стеклянной двери подъезда. Открыл, пропустил меня. За стеклом будки дремала консьержка. Ём назвал номер квартиры и направился к лифту. Старушенция кивнула и проводила меня неприветливым взглядом. Будто ценник навесила на спину. Я передёрнула плечами.

Подъезд был в два этажа. И зеркало на стене — тоже. Я мельком глянула на то, как мы отразились: высоченный, кудрявый Ём, чемодан и я. Где-то я это видела… Ах, да, у Серова: шагает по берегу на ветру царь Пётр, а за ним еле поспевают его приспешники — чемодан и я.

В лифте — красного дерева, тоже с зеркалами — мы с Ёмом друг на друга не смотрели. Поднимались высоко, лифт еле полз.

— Ты чего сдулась? Устала? — спросил Ём, когда двери открылись и мы вышли на площадку.

— Нет. Всё хорошо. А он на чём вылетал? На метле?

— Кто? — Ём достал ключ и распахнул дверь. Шагнув в тёмный коридор, щёлкнул выключателем. — Кто? — повторил, разуваясь.

— Брюс. Якоб.

— А. Я не знаю. — Обулся в домашние тапочки и пошлёпал на кухню, бросив чемодан в коридоре. — Проходи, — говорил оттуда, гремя посудой, так просто, будто я каждый день сюда прихожу. — В комнату. — Он вернулся, зажёг свет и снова скрылся на кухне.

Квартира была большая, с высокими потолками. Над дверью к стене прикручен велосипед. Был освещён лишь коридор, и дальние пределы помещения терялись в темноте. В глубине угадывались комнаты.

— И про книгу интересно. Куда она пропала?

— Да я не знаю, что ты! Проходишь? — Он звенел посудой.

— Ой, как прикольно! — сказала я как можно громче, продолжая изображать веник.

Зайдя в комнату, увидела окна в два ряда — до потолка. По стенам — шкафы и стеллажи. Я почему-то ожидала обнаружить бедлам. Однако, напротив, было аккуратно до крайности. На полках — книги, ноты, пластинки, диски. Старый проигрыватель в углу. Высокий, на длинной ноге светильник с перевёрнутым торшером: свет бил в потолок и рассеянно озарял комнату. Фотографии в рамках. В полутьме не различишь, что на них. И инструменты. Везде: на полках, на полу, на стенах — струнные, ударные, духовые… Как в музее. Я не знала и половины. Столько лет их собирал. А какие-то сам делал.

Квартира меня угнетала. Она была полна истории семейственности и рассказывала о себе всяким предметом и любой мелочью. И что надо было совершить предкам Ёма, на какую пойти подлость в то время, когда подлость была нормой, чтобы Ём жил сейчас здесь? И даже не жил — залетал, проездом. И всё же — да, надо было пойти. Мне не хотелось об этом знать, но история лезла ко мне со стен, со старых фотографий, которые я не могла разглядеть. И мне надо было сделать усилие, чтобы этот поток остановить и выбрать только то, что нужно, — только про Ёма.

В обратном порядке — Вена, Париж, Москва, развод, музыка, музыка, консерватория, авангард на кассетах, джаз на пластинках, школа, музыка, музыка, мама за роялем, папа-ядерщик, дедушка-генерал, музыка, бабушкин фотопортрет на стене — она в белом, как невеста, за огромной оркестровой арфой, погремушки, деревянная решётка кроватки, и музыка, музыка, му… Всё, конец. Код ДНК. Остального мне знать не нужно.

— Скучаешь? — Ём вошёл с бутылкой вина в одной руке, с двумя бокалами — в другой, он держал их за длинные ножки. — Нравится?

— Впечатляет, — я обвела взглядом комнату.

Щёлкнул выключателем, убрал верхний свет, оставил только перевёрнутый торшер. Сразу стало уютно, и говорить захотелось тише, а его лицо в таком свете стало ещё красивей и притягательней.

Во мне натянулись нервы: будет. Сейчас всё будет. И нечего тушеваться. Как будто в первый раз. Да, я не люблю такой охоты. Да, мне приятнее иметь дело со стадом, чем смотреть человеку в глаза. Но если это идёт к тебе в руки, неужели упустить? Тем более что ничего с ним не станет дурного. Я же не хочу ему ничего дурного.

— Ты это сам сделал? — Я кивнула наверх. Половина комнаты была разделена антресолью, туда вела лесенка, но что там, нельзя было разглядеть. Внизу — полки и разобранный диван. Ём спал здесь.

— Ага. Это когда-то моя комната была. В других родители жили. И дед. А здесь я вписку устроил. Кто по трассе через Москву шёл, вписывались у меня. Некоторые неделями зависали.

— А родители чего?

— Ничего. Не в восторге, конечно, но ничего. Дед ругался. Но его усмиряли.

— А сейчас? Ну, я это…

— А сейчас нет никого. Не переживай.

Он ответил так, что спрашивать больше показалось неудобно.

— А это… инструменты. Тоже сам? — перевела я тему, указав на большую лютню с кожаной декой и толстыми жильными струнами.

— Сам.

— И придумал тоже сам?

— Что ты! Это старинные инструменты. Сохранились чертежи.

— И ты на всём играешь?

— Конечно. А ты? Играешь на чём-нибудь? Кроме варганов?

— Не-а. — Я помотала головой. Он говорил со мной, как с дурочкой. Ну и хорошо, пусть считает дурочкой, мне не жалко.

Хотя, конечно, это неправда, что не играю. Ну да я уже говорила.

— Вина? — Ём поднял бутылку. Она осветилась изнутри бордовым.

— Нет, спасибо. Я не пью.

— Что, совсем? Настоящее бордо, во Франции покупал.

— Нет, правда. Ты варганы обещал. Покажи лучше варганы.

— Ах, варганы, — усмехнулся он, поставил бутылку и фужеры на столик, а сам подошёл к дивану и потянулся к полке. — По правде говоря, вот здесь все мои варганы. Да ты садись, чего стоять-то. Не бойся. Иди сюда.

Он сел на диван и похлопал рядом с собой. Как собачке. Я послушно села и взяла из его рук большой чёрный альбом, стала листать, не упуская из внимания, что делает сам Ём и его руки. Но он ничего не делал: сидел и глядел на меня. А я смотрела в альбом.

Он был полон фотографий музыкантов. Разных музыкантов, с самыми разными инструментами. Большие концертные залы и тесные европейские улочки, знаменитости, на чьи концерты мечтают попасть годами, и обычные ресторанные лабухи. Скрипачи, духовики, пианисты, барабанщики. Попадались и варганисты, но мало. В действительности было совершенно неважно, какой у этих людей инструмент. На фотографиях были не люди, а проводники. С ними иногда такое бывает — я знаю, о чём говорю. Изменённые, экстатичные лица. Прозрачные, истончённые, словно вот-вот надорвётся, лопнет тонкая грань бытия — и хлынет то, что мучительно давит изнутри, то, что стремятся они выразить своей музыкой.

У меня озноб прошёл по спине.

— Это твои?

— Мои — что? — не понял Ём.

— Фотографировал ты?

— А, ну да. Это хобби — портреты коллег, так сказать. — Он усмехнулся. Но смеха не было в его голосе, он прекрасно знал, что снимает. И ему было важно, увижу ли я это.

— Жуткие. Никогда не видела музыку такой.

— Её мало кто с этого ракурса видит. Это как пенальти. Ты куда смотришь, когда бьют пенальти?

— Я футбол не смотрю.

— Я в этом не сомневался. Но ты же можешь себе представить. Поле. Вратарь. И один футболист за одиннадцать метров. Бьёт по воротам. Куда ты смотришь в этот момент?

— В ворота? — сказала я, понимая, что он к чему-то клонит, но от меня хочет услышать именно этот ответ.

— Все глядят на ворота! — Ём радостно слопал наживку. — Или на вратаря. Максимум на мяч. На трансляции камера будет следить за мячом. А надо смотреть на футболиста. Всё самое важное происходит в нём. Попадёт — не попадёт. То же самое в музыке. Ты — слушатель, и ты в воротах. А надо смотреть на игрока.

— Ты хотел сказать, на музыканта.

— Ну да. А я что сказал? Просто всё самое важное происходит в этот момент в нём.

Отчего-то я тут же вспомнила моего стрелка. А ведь мне тоже стоило бы смотреть на него, а не туда, куда он целит. Кто он? Откуда? И всё станет понятно — попадёт, не попадёт… Я вздрогнула и вгляделась в Ёма по-другому.

— О, вижу, ты поняла, — усмехнулся он.

Я ничего не ответила и перелистнула страницу. Было несколько пустых, а в самом конце вклеены открытки. От них меня передёрнуло. Это были открытки начала XX века. С девушками, одетыми в кружевное бельё, чулки, туфли с круглым носом и на круглых каблуках. Иногда зачем-то ещё и в цилиндрах. Все в крайне распутных позах и с дурацкими глазами. И у всех варганы. У кого-то во рту. У кого-то на груди. У кого-то — огромные, просто гигантские варганы, и девушки эти приходили в упоение от их размера.

— А вот, собственно, и они, — сказал Ём. В голосе звучало удовольствие. Я чувствовала, что он за мной наблюдает, и понимала, что краснею, но ничего не могла с собой поделать. — Нравятся?

— Нет, — честно призналась я.

— Да ладно… — Он не поверил. — Не может быть. Это приятель мой делал. У него выставка была. Там вообще целая история с ними вышла.

— Погоди, так это что, свежее?

— Свежайшее. От силы два года. Приятель мой, в Вене живёт. А сам из Лейпцига. Это игра такая была. Стилизация. Оттого и скандал вышел. Он их на выставке старых порнооткрыток показал. Хорошо сделаны, да? Не отличишь, ещё печать специальная. И даты стоят, заметила? Тысяча девятьсот восемнадцатый год.

— Но зачем?

— Зачем? — Ём пожал плечами. — Не знаю. Интересно было.

Подписи к открыткам были на немецком. Я не стала читать, поспешила пролистнуть.

На последней странице была только одна фотография. Чёрно-белая, но современная. Девушка была отснята трижды, в разных, хотя и похожих позах, с разным поворотом головы. Она сидела на корточках, не глядя в кадр, расставив в стороны острые худые коленки. Фон — чёрный, и сама девушка — лишь фигура, намёк на тонкое нагое тело, контуры которого выхватывал свет. Волосы собраны в тугой пучок. Лица не разглядеть. И только скрипка, которую она держала между ног, между раздвинутых коленей, — только она в статике и фокусе.

Меня обдало жаром. Эта совсем уж недопустимая фотография была полна такой жизненной силы, что у меня перехватило дыхание. Как будто я уже глотнула жизни, как будто я уже получила то, чего жаждала весь день. От неё исходило чувство жизни, жизни, побеждающей смерть. В ней были и музыка, и любовь, и вот не будет этой девушки и фотографа не станет, а фотография всё равно будет источать эту неодолимую силу.

У меня защемило в груди. Я увидела студию, расставленный свет, модель-эстонку по имени Ангелика. И Ёма, глядящего на всё это из глубины помещения. Его собственный замысел…

Я подняла глаза — и вздрогнула: Ём смотрел на меня такими же глазами, как тогда на модель.

— А эта? — спросила я неясно о чём.

— А это — потом, — так же непонятно ответил Ём.

Голос у него стал глухой, взгляд — прицельный. Он бродил по моему лицу, и я физически могла чувствовать, на что он смотрит.

— А почему именно скрипка? — спросила я тихо.

— Скрипка не скрипка… Какая разница? Всякая музыка должна быть сексуальной. Иди сюда, — он придвинулся и мягко, одним движением откинул меня на диван. Это было не слишком неожиданно, поэтому я послушно вытянулась и обмякла, даже закрыла глаза, как перед погружением в воду, готовая через секунду собраться и действовать.

Всё будет быстро и для него незаметно. И всё решит первая секунда. Первая эмоция, первый импульс, который он готов мне отдать. Ём мне симпатичен, а много мне не надо. Один глоток — и я уйду.

Я всё спланировала, наметила, подобралась — как вдруг почувствовала, что он целует меня в глаза.

Ударило сильно и резко — в голову, я рванулась в сторону. И тут же защемило сердце так, что я не сразу смогла вздохнуть.

— Ты чего? — Ём рывком отстранился и посмотрел удивлённо. Я хватала ртом воздух, глядя на него во все глаза, и не узнавала. Будто только сейчас увидела. Это был он — тот, ради кого меня вытянуло на сей раз из Леса. Я знала это точно. Сердце у нас только в одном случае болит.

Очнуться! Вот что значит — очнуться!.. Как же ты прав, Яр.

— Эй? Всё нормально?

— Да, да. Всё совершенно… восхитительно, хорошо…

Он улыбнулся и стал приближаться снова. А я принялась отодвигаться, не в силах отвести от него глаз. Меня колотило. Что-то в нём было не так. Но чем он отличался от остальных? Обычное лицо. Ну да, глаза, не отмеченные русской хандрой, европейская улыбка, серёжка в правом ухе. Серёжку я сначала не заметила — крохотная скрипочка. Нет, дело не в этом… Жизнь! Откуда в нём столько жизни? Мне не вынести, ни за что не вынести столько! Но ведь так не бывает. Её не может быть столько в одном человеке. Откуда?

Кажется, я начала говорить вслух. Он рассмеялся:

— Ты о чём? Какой ещё жизни?

— Во всех людях есть привкус смерти, такая гнильца. Лень, бездействие, которые ведут к разрушению. А в тебе нет. Как такое может быть?

— Эй, я тебя не понимаю. Ты со мной говоришь? — он засмеялся.

— А самоубийство? Ты ещё ни разу не думал о самоубийстве?

— Что значит ещё? Я что, похож на идиота? Ты о чём?

И правда — что я несу? Так нельзя говорить с ними, с людьми, для кого мы — духи, тени, следы на песке. Жити. Теперь — жити.

Очнуться. Очнуться — и стать житью. Ради этого выйти из Леса. Ради этого покинуть родную нору. Очнуться и жить. Боги, жить, опять, снова!

Лопатками я почувствовала стену, а он всё тянулся ко мне, и расстояние между нами становилось всё меньше, жутко, невыносимо мало, уже не вздохнуть. Я зажмурилась, потому что закружилась голова, а когда открыла глаза, он смотрел встревоженно:

— Тебе всё-таки плохо?

— Нет. Да. У меня это. Эти… Мне надо в туалет. То есть в ванну. — Я изобразила, что меня скрутило, и, опираясь на его руку, поковыляла в ванную комнату. Рывком захлопнула за собой дверь, открыла оба крана и села на кафельный пол.

Вот тебе и очнуться. Очнуться и увидеть, что ты только что чуть не объела своего человека. А Яр говорит, что перепутать нельзя. Яр говорит, это всегда как выстрел. Выстрел, да уж.

Я закрыла лицо руками. Нежить, я нежить, поросшая мохом. Даже не удержалась и проверила: нет ли хвоста? Нет, вроде пока нет. Но мне было жутко, ужасно стыдно. Что я делала, что говорила ему сегодня? И как теперь быть? И ведь нельзя сделать так, чтобы он всё забыл, мне теперь с ним встречаться и встречаться. Может, я всё-таки ошиблась? Но нет, теперь я ясно видела — это именно он, мой человек, тот, с кем мне теперь жить вместе, страдать вместе, жизнью этой упиваться вместе — пока не выйдет он к порогу, пока мне не придётся решать, оставить его жить или нет. Он мой, весь мой, до последнего позвонка и этой скрипочки в ухе. Связанный по рукам и ногам — жизнью и смертью. И этого нам не изменить.

И всё-таки надо как-то отсюда выбираться. Не сидеть же теперь в ванной, пока ему не придёт в голову утопиться. Да и топиться будет негде… Пора уходить.

С колотящимся сердцем, стараясь не смотреть Ёму в глаза, я вышла в коридор. Сослалась на женские дни, на головную боль и магнитную бурю на Марсе. Он, конечно, не поверил, но, похоже, простил. Потом я долго отговаривалась, чтоб не остаться на ночь. Он обещал лечь на антресоли, а диван уступить мне. Обещал крепкий сон и неприкосновенность. Потом, конечно, собрался меня провожать. И пошёл бы. Пришлось выскользнуть за дверь первой и расстроить замок. Это несложно. Ём остался в квартире. «Подожди. Эй, слышишь? Я сейчас. Вот чёрт…» — «Ничего. Спи. Позвони завтра. Спокойной ночи». Он ещё поколотился, потом пошёл за инструментом. Сейчас уснёт, не заметив. Это тоже очень просто, проще, чем замок.

На площадке, в углу за лифтовой шахтой дремал огненно-воздушный, призрачный, сотканный из лепестков холодного пламени дракон — Цезарь, дорогой мой ифрит. Яр послал его за мной. Волнуется. Конечно, ничего со мной не случится, но брат всё равно порой волнуется и отправляет Цезаря. Почуяв меня, дракон повёл носом, отцепился от потолка и с тихим шелестом потёк следом.

А над Москвою ночь. Ах, какая ночь! От Тверской до Чистых прудов — плотная, тугая. Стылый воздух, луж искрящихся сиянье. Свет полной луны, вечной луны заполнял улицы и переулки древнего города. Тень грешного Якоба Брюса мелькала по стенам на уровне второго этажа. Я старалась не думать о Ёме. Старалась вообще не думать. Идти и пить город. Идти и пить его ночь, его холодную, потустороннюю свободу. О, тот не знает её, кто не глядел этому городу в душу. В чёрную его, тонущую в веках, реющую над лихолетьями душу. И тот не видел её, кто не бродил ночами по переулкам Китай-города и Лубянки, от Арбатских двориков до Чистых прудов, не смыкал разбитого Бульварного, не видел стен Кремля в язвах времени.

От Тверской до Мясницкой. Блестели под ногами лужи, и ночь плыла над Москвою, и луна топила её неистовым сияньем, и я не могла уже не думать о Ёме.

А над городом стояла, всё побеждая, пьяная, нагая, молодая совсем весна.

Примечания

1

Шри Ауробиндо (1872–1950) — индийский философ, организатор национально-освободительного движения Индии.