Альтернативы «российского прорыва»
Автор описывает круг вопросов и проблем, связанных с «российским прорывом», проясняет суть тех вызовов, которые стоят перед нашей страной, анализирует высокий уровень рисков, связанных как с поиском ответов на эти вызовы и риски, так с самими этими ответами. Весь этот анализ, как надеется автор, может пригодиться тем, кто будет участвовать в разработке средств реализации Стратегии, ее отдельных элементов, тем, кто возьмет на себя функции аналитиков и конструктивных критиков. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Оглавление
- Введение
- Глава 1. Императивы и риски «российского прорыва»
- Глава 2. Вечная проблема. Телеология или генетика: как выбрать верный курс?
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Альтернативы «российского прорыва» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 2. Вечная проблема. Телеология или генетика: как выбрать верный курс?
Как уже отмечалось выше, выработка реалистичной стратегии «российского прорыва» должна основываться на ясно понимаемых и надежных принципах. Соответственно, нам необходим анализ теологии и генетики, их преимуществ и недостатков, а также возможности выработки их приемлемого соотношения.
Выше уже обсуждалось, что успех преобразований скорее всего невозможен на пути безоглядной реализации целей, оторванных от конкретных условий их реализации. Напротив, вряд ли возможно опираться лишь на «инерционный», примитивно «генетический» путь преобразований. Это лишь сужает «коридор возможного», ограничивает темпы и масштаб преобразований и, в частности, как это отмечалось выше, с большой степенью вероятности запускает действие «закона де Токвиля» с его катастрофическими последствиями.
Все эти соображения обусловливают то внимание, которое в представляемой работе уделено анализу принципов, на основе которых возможна разработка эффективной стратегии и, соответственно, также эволюции взглядов, связанных как с телеологическими, так и с генетическими ориентирами.
Вообще, спор между сторонниками теологии и генетики шел почти с того момента, когда возникла социальная рефлексия. Георг Зиммель отчетливо указывал на то, что проблема соотношения телеологии и генетики уходит буквально в «глубину веков». Анализируя появление телеологии (генетика, понятно, самозарождалась стихийно), он писал: «…право в начале своего развития было, в сущности, направлено на сохранение “мира” и прежде всего на предотвращение для общественной угрозы индивидуального насилия и не менее насильственной индивидуальной защиты: действие права как орудия мира заслоняло — так это выражали — его действия как орудия справедливости. Общность хочет жить, и, исходя из этого желания и в качестве средства, оно создает формы, регулирующие жизнь отдельного человека. Это еще полностью остается в телеологии общей жизни, совершенно так же, как поведение в индивидуальной жизни регулируется ради ее телеологии, причем здесь и часто посредством принуждения, которое центр личности осуществляет по отношению к периферическим отдельным личностям»[50].
Истоки. Начало рефлексии взглядов сторонников генетики можно вести от Лао-цзы, который предложил идею дао — естественный путь вещей, не допускающий какого-либо внешнего вмешательства. «Поэтому совершенно мудрый говорит: “Если я не действую, народ будет находиться в самоизменении; если я спокоен, народ сам будет самоисправляться. Если я пассивен, народ сам становится богатым; если я не имею страстей, народ становится простодушным”»[51]. «Когда устранили великое дао, появилось “человеколюбие” и “справедливость”. Когда появилось мудрствование и ученость, возникло и великое лицемерие. Когда шесть родственников в раздоре, тогда появляются “сыновняя почтительность и отцовская любовь”. Когда в государстве царит беспорядок, тогда появляются “верные слуги”»[52].
Наиболее ранние взгляды, которые можно отнести к зарождению телеологии, к нормативным представлениям, легко увидеть в «Гуань-цзы»: «[Если же] управлять страной, не имея закона, то тогда народ организуется в группы и союзы; находясь в сообщничестве, низы мошенничают, чтобы достичь личной [выгоды]. [А если] система законов отличается постоянством, то тогда народ не разбредается, а объединяется с верхами и исчерпывает [все свои] чувства, чтобы преподнести [им] свою преданность. Тогда [можно] не рассуждать о знаниях и способностях, государственные дела налаживаются, страна освобождается от страданий, сановники справляются со своими обязанностями, [можно] не рассуждать о мудрости и проницательности, выдвигаются люди достойные, вероломные и фальшивые наказываются, наблюдающих и подслушивающих [осведомителей] — множество[53].
Параллельно к источникам телеологии, непосредственно связанным с иным, по сравнению с «генетиками», пониманием принципов развития, можно отнести конфуцианство. «Цзы-гун спросил об управлении государством. Учитель ответил: “В государстве должно быть достаточно оружия и народ должен доверять правителю”. Цзыгун спросил: “Чем прежде всего из этих вещей можно пожертвовать, если возникнет крайняя необходимость?” Учитель ответил: “Можно отказаться от оружия”. Цзы-гун спросил: “Чем прежде всего можно пожертвовать из оставшихся двух вещей, если возникнет крайняя необходимость?” Учитель ответил: “Можно отказаться от пищи. С древних времен еще никто не мог избежать смерти. Но без доверия народа государство не сможет устоять”»[54]. Здесь отчетливо виден акцент на социальные условия прочного государственного функционирования, интегральным выражением которых как раз и выступает доверие. Одновременно следует обратить внимание на различие в понимании источника этого доверия. Но важно отметить, что оба этих взгляда опирались на религиозный авторитет как источник легитимации статуса соответствующих воззрений.
На другом краю Ойкумены примерно в это же время Демокрит создавал собственные генетические представления: «Веленья законов надуманны, тогда как веленьям природы присуща внутренняя необходимость. Вдобавок веленья законов не суть нечто прирожденное, но результат соглашения, тогда как веленья природы, суть нечто прирожденное, а не результат соглашения[55]. Здесь следует обратить внимание на то, что «результат соглашения» Демокрит относил к процессам, генетическим по своему происхождению.
Наиболее ясно оппонирующую концепцию телеологического развития представил Платон, обосновавший, что источником нормы государственного функционирования должны стать концептуальные представления философов: «Пока в государствах не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государство и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди — а их много, — которые стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государство не избавится от зол, да и не станет возможным для рода человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно»[56]. Здесь следует обратить внимание на то, что Платон рассматривает знания и разум в качестве достаточно надежного источника для выработки целей государственного развития.
Для нашего обсуждения важно также обратить внимание на сохраняющееся до настоящего времени убеждение о пользе правления «просвещенного государя», вдохновленного учителями — «философами». Эта концепция доминировала в эпоху Просвещения.
Здесь следует обратить внимание на то, что тогда, да и по сию пору не различается аналитическая рефлексия реально идущих социальных процессов, с одной стороны, и концептуализация, основанная на априорно сформулированных логических построениях, с другой.
Генетические взгляды на развитие государства и общества (как и вообще взгляды на все сущее) развил Аристотель: «Общество, состоящее из нескольких селений, есть совершенное государство, достигшее, можно сказать, в полной мере самодовлеющего состояния и возникшее ради потребностей жизни, но существующее ради благой жизни. Отсюда следует, что всякое государство — продукт естественного возникновения, как и первичного общения: оно является завершением их, в завершении же сказывается природа. Ведь мы называем природой каждого объекта — возьмем, например, природу человека, коня, семьи — то его состояние, какое получается при завершении его развития. Сверх того, в осуществлении конечной цели и состоит высшее завершение, а самодовлеющее существование оказывается и завершением, и наивысшим существованием»[57].
Если развивать взгляды Аристотеля, то для эффективного государственного функционирования «всего-навсего» необходимо раскрыть закономерности «естественного возникновения» человека, семьи, государства. Но, как оказалось, «раскрыть» это очень непросто.
При рассмотрении принципов развития невозможно обойти и качественно иное измерение ориентиров этого развития. Ориентацию не на посюсторонние, а на потусторонние, «небесные» цели. Следует ясно понимать (что совсем непросто в условиях современного сознания), что многие века многие миллионы людей были готовы жертвовать условиями своей жизни, да и самой жизнью ради «царства небесного».
Игнорировать эти высокие устремления реальных людей и их готовность ради них переносить страдания сомнительно с точки нравственности, да и неосмотрительно. Третирование такого рода устремлений всегда остро переживается их сторонниками. Это, как показывает история, не раз приводило к разрушительным последствиям. Нет ничего страшней религиозных войн или же современных ипостасей такого же рода конфликтов.
О коллизиях этих устремлений писал Блаженный Августин — глубокий мыслитель, положивший, как представляется, начало всей европейской политической мысли: «Земной град, который верою не живет, стремится к миру земному и к нему направляет согласие в управлении и в повиновении граждан, чтобы относительно вещей, касающихся смертной жизни, у них был до известной степени одинаковый образ мысли и желаний. Град же небесный или, вернее, та часть его, которая странствует в этой смертности и живет верою, поставлен в необходимость довольствоваться и таким миром, пока минует самая смертность, для которой он нужен»[58].
При всем огромном уважении автора к тем, кто живет подвижнической жизнью ради «града небесного», сложившемся в результате повседневного общения с религиозной общественностью, видными теологами, в данной работе нет возможности более подробно рассматривать этот круг принципов[59].
Но ради справедливости следует добавить, что «российский прорыв» — необходимое условие реализации своих желаний и для приверженцев стремления «к царствию небесному». Наша собственная история показывает, что глубокий национальный кризис — почти неизбежная альтернатива «российскому прорыву» — вряд ли окажется благоприятным временем для благостной религиозной жизни. Для религиозного фанатизма, быть может, но для подлинно религиозной жизни вряд ли.
Оппозицией такого рода устремлениям к установлению на Земле принципов «царствия небесного» со временем стали выступать рациональные конструкции.
Здесь уместно привести слова Гоббса — основоположника этого умозрения, на авторитет которого ссылаются и по сию пору: «Под свободой, согласно точному значению слова, подразумевается отсутствие внешних препятствий, которые нередко могут лишить человека части его власти делать то, что он хотел бы, но не могут мешать использовать оставленную человеку власть сообразно тому, что диктуется ему его суждением и разумом.
Естественный закон (lex naturalis) есть предписание или найденное разумом общее правило, согласно которому человеку запрещается делать то, что пагубно для его жизни или что лишает его средств к ее сохранению, и упускать то, что он считает наилучшим средством для сохранения жизни»[60].
Следует обратить внимание на то, что вся эта система размышлений базировалась на том, что в основе человеческой природы лежит его разум. Важно также указать на то, что основополагающие философские концепции того периода довольно строго ориентировались на принцип монизма[61]. Здесь можно указать на тот парадокс, что антиклерикально настроенные мыслители следовали принципу, сформированному под влиянием иудео-христианского философского сознания, последовательно отстаивавшего принципы монизма и рассматривавшего отступление от него как интеллектуальную слабость.
Но уже в период эпохи Просвещения, в рамках общего нормативного тренда этой эпохи, связанного с тотальной апелляцией к разуму, получили развитие взгляды, выходящие за рамки монизма и связанные, наряду с разумом, с большим количеством разнообразных, как мы сегодня сказали, генетических факторов. Так, Монтескье писал: «Закон, говоря вообще, есть человеческий разум, поскольку он управляет всеми народами земли; а политические и гражданские законы каждого народа должны быть не более чем частными случаями приложения этого разума.
Эти законы должны находиться в таком тесном соответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в редких случаях законы одного народа могут оказаться пригодными для другого народа…
Они должны соответствовать физическим свойствам страны, ее климату — холодному, жаркому или умеренному, — качествам почвы, ее положению, размерам, образу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов — степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям, наконец, они связаны между собой и обусловлены обстоятельствами своего возникновения, целями законодателя, порядком вещей, на котором они утверждаются»[62].
Эти соображения Монтескье продвигают нас к необходимости более широкого понимания комплекса условий, в которых формируются ценности и нормативные представления.
Вершиной представлений, связанных с последовательной ориентацией на роль разума в выработке нормативных представлений, принято считать взгляды Иммануила Канта: «Понятие свободы — это чисто понятие разума, которое именно поэтому трансцендентно для теоретической философии, т. е. ему не может соответствовать ни один пример из возможного опыта; следовательно, оно не составляет предмет возможного для нас теоретического познания и имеет значение вовсе не как констуитивный, а только как регулятивный принцип, а именно как чисто негативный принцип спекулятивного разума; в практическом же применении разума оно доказывает свою реальность при помощи практических основоположений, которые в качестве законов доказывают причинность чистого разума независимо от всех эмпирических условий определения произвола (от чувственного вообще) и наличие в нас чистой воли, в которой берут свое начало нравственные понятия и законы»[63].
В нашем анализе трудно пройти мимо взглядов К. Маркса, продолжающих оказывать свое влияние на природу нормативных представлений: «В отношении каждой отдельной личности обнаруживается, чем является здесь всеобщий закон. Гражданское общество и государство оторваны друг от друга. Следовательно, и гражданское общество оторвано от гражданина как члена гражданского общества. Человеку, таким образом, приходится подвергнуть самого себя существенному раздвоению. Как действительный гражданин он находит себя в двойной организации: в бюрократической, — она представляет собой внешнее формальное определение потустороннего государства, правительственной власти, не затрагивающей гражданина и его самостоятельной действительности, — и в социальной, в организации гражданского общества»[64].
Здесь следует обратить внимание на постулирование фундаментального разрыва между государством, с одной стороны, и гражданским обществом, с другой. В то же время здесь уже можно видеть истоки последующих социологических воззрений, связанных с дифференциацией ролевых установок личности, в частности, различных ее ролей в рамках государства и гражданского общества.
Развитие социальной мысли на рубеже XIX и XX вв. привело к появлению взглядов, когда прежние оппозиции перестали быть основополагающими, когда стала возможной критика абсолютизации роли разума. Так, В. Ключевский оппонировал этому умозрению: «Человеческое общежитие создается не одними потребностями разума; едва ли естественно подчинять все силы деспотизму одного из них и едва ли человечество можно превратить в логический прибор или пустынь с философским уставом»[65].
При обсуждении телеологических представлений было бы странным представлять их развитие в качестве единой магистрали. Здесь так же, как и при формировании телеологических концепций, присутствовали теоретические конструкции, основанные на спекулятивных представлениях, граничащих с мифологизацией источников норм общественного функционирования. В качестве их примера можно обратиться к взглядам М.А. Бакунина, который выступал жестким оппонентом философскому мейнстриму своего времени: «Для предупреждения недоразумений считаем, однако, необходимым заметить, что то, что мы называем идеалом народа, ничего не имеет подобного с теми политически-социальными схемами, формулами и теориями, выработанными помимо народной жизни досугом буржуазных ученых и полуученых и предлагаемыми милостиво невежественной толпе как необходимое условие их будущего устройства…
Наука, самая рациональная и глубокая, не может угадать формы будущей общественной жизни. Она может определить только отрицательные условия, логически вытекающие из строгой критики существующего общества. Таким образом, социально-экономическая наука при такой критике дошла до отрицания лично-наследственной собственности и, следовательно, до отвлеченного и, как бы сказать, отрицательного положения собственности коллективной, как необходимого условия будущего социального строя. Таким же путем дошла она до отрицания самой идеи государства и государствования, т. е. управления общества сверху вниз, во имя какого бы то ни было мнимого права, богословского или метафизического, божественного или интеллигентно-ученого, вследствие того пришла к противоположному, а потому и отрицательному положению — к анархии, т. е. самостоятельной свободной организации всех единиц или частей, составляющих общины, и их волной федерации между собой снизу вверх, не по приказанию какого бы то начальства, даже избранного, и не по указаниям какой-либо ученой теории, а вследствие совсем естественного развития всякого рода потребностей, проявляемых самой жизнью»[66].
Следует прежде всего оценить высокие стремления без преувеличения великого мыслителя найти прочные основания для пути в «царство свободы». Одновременно, разделяя его сомнения относительно значения умозрительных конструкций, следует все же поставить под вопрос о тех, как мы бы сказали сегодня, институциональных механизмах, посредством которых будет осуществляться «развитие всякого рода потребностей». И неясно также, почему государство, кстати говоря, как это видно из истории, созданное потребностями жизни, включая необходимость, в частности, решать неустранимую проблему ограниченности ресурсов, исключается из этих априорных представлений. Здесь последовательный оппонент права вынужден будет полагаться на априорно задаваемую рациональную способность всех договариваться со всеми, исключающую при этом какие-либо конфликты. Эта конструкция предполагает гораздо более высокие требования и к разуму и к морали, чем концепция «общественного договора» Ж.-Ж. Руссо. Здесь мы сталкиваемся уже не с преувеличенной ролью разума, а с его абсолютизацией и мифологизацией.
Одной из ключевых проблем в нашем обсуждении является соотношение влияния внешних условий (в иных концепциях — влияние структуры), включая сюда сформированные в обществе нравственно-этические основания, с одной стороны, и свободу воли, с другой. Здесь уместно привести мнение Ф.М. Достоевского: «Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу. Делая же человека зависимым от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить»[67].
Можно, конечно, упрекнуть великого писателя за преувеличение роли свободы воли, за полное отрицание влияния внешней среды, за отождествление индивидуальных, преимущественно психологических отношений с макросоциальными процессами. Но все же для нашего обсуждения важно отметить, что нравственный и, следовательно, неизбежно пристрастный взгляд с сомнением относится к теориям, рассматривающим внешние (прежде всего политические, экономические и социальные) влияния в качестве доминирующих.
Но одновременно полный отказ от учета такого влияния с неизбежностью влечет за собой доминирование телеологического взгляда на характер общественного развития.
Для нашего обсуждения о принципах общественного развития важны также размышления К. Победоносцева относительно оснований идеологического водораздела между основоположниками современных телеологических представлений, которыми, безусловно, были философы эпохи Просвещения, и их консервативными критиками. «Много зла наделали человечеству философы школы Ж.-Ж. Руссо. Философия эта завладела умами, а между тем вся она построена на одном ложном представлении о совершенстве человеческой природы и полнейшей способности всех и каждого уразуметь и осуществить те начала общественного устройства, которые эта философия проповедовала.
На том же ложном основании стоит и господствующее ныне учение о совершенствах демократии и демократического правления»[68].
Схожие мысли высказывал К.П. Победоносцев в своей известной статье «Великая ложь нашего времени». Обычно при упоминании его имени всплывают в памяти «совиные крыла», которые он простер над Россией. Но для того чтобы обратиться к нему как значимому авторитету, важно учесть мнение безупречного для всех А.Ф. Кони, который, как видно из его мемуаров, считал Победоносцева своим учителем.
Предметом, на котором К.П. Победоносцев проводил свой анализ, был парламентаризм, его реализация в теории и на практике: «Механизм — в идее своей стройный, но для того чтобы он действовал, необходимы некоторые существенные условия… И этот механизм мог бы успешно действовать, когда бы доверенные от народа лица устранились бы вовсе от своей личности; когда бы на парламентских скамьях сидели механические исполнители данного им наказа; когда бы министры явились бы тоже безличными, механическими исполнителями воли большинства; когда бы притом представителями народа избираемы были всегда лица, способные уразуметь в точности и исполнять добросовестно данную им математически точно выраженную программу действий. Вот при таких условиях действительно машина работала бы исправно и достигала бы цели»[69].
В этих соображениях ясно прослеживается связь эффективности функционирования социальных институтов и, соответственно, реализации задач развития, с одной стороны, и социальных условий этого функционирования.
Для понимания истоков воззрений, критикуемых этими двумя незаурядными мыслителями, следовало бы заметить, что философы эпохи Просвещения, а затем и И. Кант действовали в конкретных исторических условиях, когда до этого аргументы с позиции Разума были не в чести. Более привычными были устоявшиеся умозрения, основанные на верности религиозным традициям и границам, установленным устоявшимися сословными рамками.
Великим мыслителям, открывавшим человечеству новые горизонты, нужно было прежде всего ликвидировать устоявшиеся стереотипы сознания, паутину мифов, о значении которых сегодня вспоминают лишь серьезные исследователи. В таких условиях, как представляется, для успеха, плодами которого мы сегодня пользуемся, была необходима энергичная пропаганда, способная захватить воображение и умы будущих последователей. Но просветители в своей пропаганде, как это почти всегда и бывает с пропагандой, вышли далеко за пределы своей исторической миссии, связанной с установлением роли разума в качестве важного средства познания реальности.
Результат — абсолютизация роли разума — совсем не их вина. Эта ответственность лежит на их недалеких последователях, которые оказались неспособны соотнести перемены исторического контекста с актуальностью воспринятого наследия. Они превратили наследие великих мыслителей в псевдорелигию, положения которой уже не нуждаются в осмыслении. Это относится к разным ветвям наследия просветителей, включая сюда как «либералов», так и советских «марксистов».
При обсуждении концепций, задававших магистраль представлений, связанных с соотношением телеологии и генетики, невозможно обойти марксизм. Почти догмой является представление о тотальном телеологическом характере «коммунистического переворота», его стремлении к насильственному воплощению в жизнь «коммунистической мифологии». Автор в свое время также отдал дань таким представлениям[70].
Стереотипом также является точка зрения, что марксизм построен на последовательной ориентации лишь на материальные факторы — индивидуальные и классовые интересы, реализация которых рассматривалась в качестве нормы, требовавшей воплощения ее требований. Однако здесь важно отметить также, что это не совсем точно.
Так, при анализе факторов, привнесенных марксизмом в теорию, Э. Бернштейн выделял интерес, но им не ограничивался. Он задал и иной вопрос: «Какие “идеальные силы” исторический материализм признает справедливыми движущими силами социалистического движения?
Прежде всего, конечно, интерес. На первый взгляд, название интереса идеальным фактором, может, покажется игрой понятиями. Но, во-первых, для того, чтобы интерес служил движущим мотивом для присоединения к известному движению, он должен быть сознательным; индивид должен иметь идею о своем интересе для того, чтобы решиться на соответствующее ему действие; во-вторых, речь идет о посредственном, а не чисто личном интересе. Это даже не профессиональный интерес, но интерес всего класса, и охранение его требует, по крайней мере, временного пожертвования личными выгодами. Таким образом, интерес, который предполагает марксизм, тесно связан с социальным и этическим элементом и в этом смысле является не только интеллектуальной, но также и моральной — коротко — идеальной силой»[71].
Сегодня уже получили свое развитие представления, что формирование нормативных представлений, которые легли в основу революции, носило синтетический характер, в котором, наряду с марксистской догматикой, немалую роль сыграли культурно-исторические предпосылки отечественного развития. Эти представления имели свою историю.
Здесь для нашего дальнейшего обсуждения следует выделить связь целей развития, которыми руководствуются следующие им люди, слои и группы, наконец, классы, с одной стороны, и нравственных представлений этих социальных общностей, социальных условий их жизни, с другой.
Вопрос о соотношении телеологии и генетики вполне отчетливо ставил Питирим Сорокин. Здесь сказывалась его доминирующая социологическая методологическая ориентация. Питирим Сорокин, безусловно, сторонник генетического подхода: «Чувственное право представляет собой совершенно иную картину. Оно рассматривается чувственным обществом как созданное человеком, в действительности же является инструментом подчинения и эксплуатации одной группы другой. Его цель исключительно утилитарна: сохранение человеческой жизни, охрана собственности и имущества, счастья и благополучия общества в целом и господствующей элиты, которая устанавливает и проводит в жизнь чувственный закон, в частности. Его нормы относительны, изменяемы и условны: ряд правил, целесообразных при одних обстоятельствах или для одной группы людей, становится бесполезным или даже вредным при иных обстоятельствах для другой группы лиц»[72].
Подводя итоги нашего обзора оппозиции концепций развития, следует отметить, что телеология чаще всего была связана с поиском путей реализации высоких стремлений к свободе, счастью, справедливости. При этом далеко не всегда приверженцы этих воззрений уделяли достаточно внимания источникам происхождения нормативных представлений, которые должны были стать целью их воплощения.
Предметом озабоченности генетиков был прежде всего анализ условий, при которых осуществляется общественное развитие. При этом вопрос о целевых ориентирах развития часто оставался за пределами их рассмотрения.
Рассматривая телеологические концепции, уместно указать на принципиальное различие источников соответствующих норм, выступающих целью развития. В течение многих веков, если не тысячелетий, важнейшим источником были догматы соответствующих религий. Религиозное сознание, как уже отмечалось, было прочным источником легитимности телеологического подхода. Даже тогда, когда телеологические ориентиры, как мы видели, постепенно отходили от непосредственной связи с религиозными догматами, они привычно получали дополнительную легитимность, так как рассматривались как подходы, ясно и непосредственно ориентированные на четко сформулированные моральные принципы.
В этом смысле генетические подходы в определенной мере проигрывали телеологическим из-за менее прозрачной связи между генетическими подходами, с одной стороны, и их нравственными обоснованиями, с другой. При этом, как будет показано ниже, эта связь не менее, а, как представляется, еще более прочна.
На начальном этапе рефлексии оснований своего существования жизнь земная рассматривалась лишь как преддверие, как условие спасения в жизни небесной (пример: верования викингов с их стремлением попасть в Валгаллу). Ценность самой по себе земной жизни была довольна низка. В силу этого нормы земной жизни полностью определялись религиозными требованиями, содержавшими условия спасения. Исполнение нормативных требований, естественно, выступало отдельной проблемой, также урегулировавшейся соответствующими религиозными нормами. В силу этого генетические воззрения выступали, скорее, уступками несовершенству человеческой природы. Телеология, соответственно, выступала доминирующим подходом.
Ярким примером стратегии развития, ориентированным на воплощение в жизнь религиозных представлений, являлся проект создания в Парагвае государства иезуитов[73]. По замыслу его основателей этот проект был призван соединить строгие религиозные требования с набиравшими в то время силу идеями гуманизма. Критики социализма указывали на то, что этот проект был первым примером тоталитаризма, а его сторонники длительное время обращали внимание на плодотворность соединения ценностей социализма и укоренения веры для создания прочного социального фундамента.
По мере рационализации и рефлексии условий социальной и экономической жизнедеятельности возникало осознание, что даже устроение повседневной жизни (монастыри здесь не в счет), соответствующее требованиям спасения, предполагает учет реальных условий этой жизни и, соответственно, уступок этим условиям. Преобладающим оставался подход, когда нормы земной жизни должны осуществляться по строгим правилам царствия небесного. При этом земная жизнь по своему статусу все равно остается гораздо ниже, чем жизнь вечная. Соответственно, генетический взгляд начинает получать определенную значимость, хотя и существенно меньшую, чем телеологический.
Наконец, эпоха Просвещения сделала радикальную попытку повышения, более того, легитимации статуса земной жизни, вплоть до отрицания загробной, вечной жизни, квинтэссенцией чего стали усилия построить земное существование на основе принципов Разума, тотального рационального расчета.
Руссоистская концепция рационального эгоизма по сию пору лежит в основе концепций гражданского права и мейнстрима экономической науки. Соответственно, эта проблема трансформировалась в секулярные представления об ориентациях жизни на социальные ценности, с одной стороны, и интересы, с другой. При этом в течение XVIII–XX вв. общим трендом, характерным прежде всего для либеральной мысли, являлось повышение значимости интересов.
Логичным выражением этого тренда стало появление марксизма, выросшего, как известно, из радикального либерализма.
Марксизм в его опошленном и примитивном изводе предстает в качестве воззрения, опиравшегося на доминирование экономических интересов. Критики марксизма жестко указывали на эту его сторону: «Позитивизм и материализм отрицают ответственность, свободу, творческую волю, отрицают человека и строят безвольную теорию социальной среды и власти необходимости, могущества внешних обстоятельств»[74].
Соответственно, проблема телеологии и генетики раздвоилась. С одной стороны, «телеология» сохранила свою первоначальную диспозицию: устроение «идеального» мира против уступок его несовершенству.
С другой, практической, она сохранила свою задачу воплощения нормативных идеологических конструкций. Здесь задача «телеологии» — противостоять подходу, связанному с решением насущных проблем, выявленных в ходе анализа противоречий развития, который отстаивала «генетика».
Следует отметить, что все «большие» социальные теории, будь то либерализм, социализм, коммунизм, носили последовательно нормативный характер. Они все исходили из того, что общество может быть основано на единой системе ценностей и представлений. Более того, эти ценности и представления являются имманентно присущими человеку.
Разница состояла в том, что либерализм считал, что достаточно освободить человека от гнета и предрассудков, а социализм и в особенности коммунизм настаивали еще и на воспитании, которое обеспечит интериоризацию соответствующих ценностей и представлений. При таком взгляде видна прямая наследственная связь этих теорий с религией, которая также обращалась к абсолютным, внеисторическим и внесоциальным ценностям и представлениям.
Следует обратить внимание на то, что основные научные концепты, лежащие в основе функционирования современного государства и его экономики, носят последовательно нормативный характер, являются производными от телеологических представлений. За столетия сложилась прочная телеологическая конструкция, подпитывающая соответствующие идейно-политические представления.
В рамках этой логики становится понятным изменение статуса самой либеральной идеологии. После мировой «либеральной» революции 1968 г. либерализм достаточно быстро превратился в «светскую религию», нормы которой стали рассматриваться в телеологических основаниях развития большинства западных стран. Эти нормы охватывали по преимуществу «верхние», политические этажи государственных зданий соответствующих стран. При этом генетическая составляющая сохранила свой статус на «экономических» и «социально-бытовых» этажах.
Примечательна борьба между телеологией и генетикой при решении социальных проблем. Так, популярная сегодня в ЕС либерализация трудового законодательства несет на себе явный отпечаток телеологических представлений, основанных на «религиозных» нормах либерализма.
Ранее уже отмечалось, что в течение полувека на обобщенном Западе преданность «псевдолиберальной» светской религии во все большей мере становилась критерием в случае вертикальной мобильности отбора, осуществляемого в рамках структур, связанных с истеблишментом. Эти ценности превратились в некий надпартийный консенсус, почти в надконституционные ценности. Именно почти религиозный статус этих «псевдорелигиозных» ценностей обусловливает уровень реакции на слова и действия, которые воспринимаются в качестве посягательства на «святыни».
Представляется, что именно этим можно объяснить характер реакции элит Запада — верной паствы обсуждаемой религии — на позиции президента России. Да и реакция «псевдолиберального» истеблишмента на президента Д. Трампа имеет сходные истоки. Это позволяет характеризовать магистраль развертывающегося на Западе идейно-политического противоборства в качестве своего рода религиозной войны между псевдолиберальной «гражданской» религией, с одной стороны, и приверженцами различного рода традиционных религий, с другой. При таком понимании избрание Д. Трампа — восстание христианской Америки против диктата «псевдолиберального» истеблишмента.
В то же время у значительной части контрэлит обобщенного Запада не исчезали настроения, связанные с ориентацией на интересы как локальные, так и национальные. Тем более что эти настроения еще более характерны для элит развивающихся стран, где осознание национальных интересов тесно переплетено с идеологическими настроениями, привычно относимыми к национализму — позорному «клейму» «псевдолиберальных» глобалистских элит.
Это отступление было необходимо, чтобы выявить современную политическую, более того, геополитическую проекцию давнего спора между сторонниками двух различных принципов развития.
Следует отметить, что доминирование телеологических идейно-политических конструкций подрывается глобальными и национальными процессами социально-экономического развития. Усложнение социальной жизни, фрагментирование структуры социально-экономических интересов, их рефлексия ведут к распаду больших общностей, к которым прежде обращались большие социальные концепты.
Сегодня все большее влияние оказывают представления, основанные на индивидуальном и групповом опыте, на «человеческом» измерении процессов развития. Эти генетические в своей основе представления должны были бы стать импульсом для создания альтернативных по отношению к телеологии теоретических конструктов в качестве основы для «генетического права» или «генетической экономики».
Следует указать, что такие попытки были сделаны. К ним, безусловно, следует отнести «понимающую социологию» и «этнометодологию», «социологическую теорию права» и «историческую школу» в экономике. Но современный телеологический мейнстрим отбросил эти достижения социальной мысли.
Причины этого вполне очевидны. Следование теоретическим подходам названных научных направлений сразу же ставило бы под сомнение всю либеральную догматику с ее претензиями на внеисторические, «общечеловеческие» ценности и представления. Соответственно, под ударом оказалось бы сложившееся сегодня доминирование телеологических подходов. Это же, в свою очередь, предполагало бы поистине грандиозные перемены в институциональной системе современной социальной науки с ее прочно устоявшимися иерархиями, взаимоотношениями и, наконец, интересами.
Такая парадигмальная революция возможна лишь под давлением широкого осознания последствий слепого следования телеологическим подходам. Представляется, что современные общественные процессы, в том числе и обсуждаемые в данной работе, создают предпосылки для такой парадигмальной революции.
Преодоление этого доминирования, расширение методологических и теоретических подходов к анализу общественного развития, повышение их адекватности прежде всего предполагают рефлексию базовых различий телеологических и генетических взглядов на соответствующие процессы.
Представляется, что такая рефлексия обсуждаемых различий и разграничений станет необходимой предпосылкой для реинкарнации достижений этих научных направлений.
Одним из проявлений подобного рода теоретической рефлексии можно рассматривать и формирование «новой институциональной экономики», отказывающейся от представлений о тотальной рациональности «экономического человека» и учитывающей его склонности к оппортунистическому поведению и т. п. Более того, автор склонен полагать, что формирование этого упрочивающего свое влияние научного направления является подтверждением тезиса о складывающемся синтезе двух прежде антагонистических концепций.
Таким образом, длительный спор двух концепций развития, безусловно, не может быть просто отброшен. За ним стоят слишком большие и напряженные усилия больших мыслителей. Но для того чтобы этот спор в должной степени был учтен при выборе стратегии развития, необходимо найти рамки компромисса между этими принципами.
Здесь уместно отметить неоднозначный статус понятия «компромисс», необходимого для дальнейшего поиска путей выработки эффективной стратегии. В нашем отечественном дискурсе зачастую понятие «компромисс» связано с негативными коннотациями, с отказом от принципиальной, единственно достойной позиции. Стереотипом является выражение «стороны вынуждены были пойти на компромисс». Здесь явно видно влияние «телеологических» принципов, характерных для большинства периодов нашего исторического развития.
В других традициях дискурса присутствует иное отношение к этому понятию: «стороны достигли компромисса», т. е. взаимоприемлемого баланса своих целей и интересов. Таким пониманием, тесно связанным с «генетическим» подходом, мы и дальше будем руководствоваться при использовании этого понятия.
Российский опыт: стремление к прорыву против предостережений реалистов. Спор между сторонниками телеологии и генетики не обошел и наше Отечество. Наше обсуждение лишь очередной виток долгой российской дискуссии о соотношении этих двух принципов. Одной из причин, по которым эта дискуссия в нашем обществе приобрела особо острый характер, являлся высокий статус нравственных принципов, который они постепенно приобретали со второй половины XVIII в. Замечательный анализ этого процесса был проведен С. Экштутом[75].
В качестве яркого примера социальной рефлексии соотношения двух принципов уместно привести пример продвижения Екатериной Великой положений своего Наказа, обернувшегося жестким столкновением доктринерской политики с реальной жизнью. Вдохновленная идеями Просвещения, Екатерина II, собирая выборных в Комиссию, была убеждена, что «Слово мудреца» дошло до престола Екатерины, до него дойдут и «тайные желания народа». Но «наказы», привезенные с собой депутатами из провинции, спустили Екатерину с небес на землю. На этой земле она все прочнее укреплялась по мере того, как развертывалась перед ней поставленная ею пьеса. Прошло немного времени и Наказ (вдохновленный идеями Беккариа) начал ей представляться «болтовней»[76].
Вопреки распространенным стереотипам, наши монархи не были «недоучками», не понимавшими необходимости решения «крестьянского вопроса», реформирования крепостного права. Скорее, они хорошо помнили формулу «правление в России есть самодержавие, ограниченное удавкою», принадлежащей писательнице Жермене де Сталь. «Генетическая» озабоченность политическими последствиями реакции высших слоев на планируемые преобразования обусловила то, что Николай I не выносил данную проблему на широкое обсуждение, а создавал для выработки такого рода проектов «секретные комитеты», а Александр Освободитель принял компромиссную формулу реформ, воспринятую «прогрессивной общественностью» как «обман» и «ограбление». Но проведенная реформа далеко не была принята и «барами», как справедливо отметил Н.А. Некрасов, она ударила «одним концом по барину, другим по мужику»[77].
Наше общественное мнение, воспитанное на последовательной верности принципам, было крайне далеко от соображения, что хороший закон не только тот, что удовлетворяет всех, но и тот, что равно не удовлетворяет конфликтующие стороны.
Но была и другая, более «генетическая» позиция в отношении проведенной реформы[78]. Крупный государственный чиновник, хорошо знавший все перипетии подготовки реформ, писал: «Припоминая всю горечь условий, в которых они (крестьяне. — И. Д.) находились доселе, и взвешивая те последствия, которые влечет за собою для них нынешняя реформа, невольным образом спрашиваешь себя: возможно ли, естественно ли, чтоб сердца их не раскрылись при вести о новом воскресении, о новом сошествии Христа во ад для освобождения душ их? Возможно ли, чтобы эта добрая, неслыханная весть не потрясла их до глубины души, чтобы при получении ее они сохранили все благоразумие, все хладнокровие?
Конечно, было бы приятно и весело слышать, что крестьяне, выслушав эту весть, оделись в синие армяки, а крестьянки в праздничные сарафаны, что они вышли на улицу и стали играть хороводы… с тем, чтобы на другой день вновь благонравно приняться за исполнение старых обязанностей.
Но увы! Как ни соблазнительна подобного рода идиллия, едва ли, однако ж, она возможна на деле. Всякий благоразумный помещик поймет, что требование такого нерушимого благонравия не только неуместно, но даже несправедливо; что оно не согласно с условиями человеческой природы… уже по одному, что в числе условий этого развития немаловажное место занимают невольные ошибки, неподготовленность и неожиданность… для крестьянина, преисполненного новым для него чувством свободы довольства, трудно воздержаться от того, чтобы даже не предъявить чего-нибудь лишнего… А между тем люди, предъявляющие относительно крестьян, ожидания и требования буколического свойства, выискиваются нередко… Понятно, что заручившись однажды этой мыслию и заранее определив на основании ее будущий ход событий, они не могут оставаться хладнокровными, не могут не сердиться, видя, что жизненные явления на каждом шагу противоречат утопии»[79].
Здесь со всей отчетливостью видно, как основательная оппозиция «телеологии» и «генетики» превращается в трагифарс — противостояние между возвышенными мифами и прозой реальной жизни. Трагифарс, за который так дорого заплачено.
В рамках нашего обсуждения нет возможности обойти вопрос о социальной силе, выступавшей прочной нравственной опорой определенному направлению «телеологии» — российскому нигилизму. Двести лет русская интеллигенция пестовала традиции нигилизма. Противостояние государству — нравственный императив интеллигента. Социальный статус — в большой мере производная градуса оппозиционности.
Эту позицию ярко выразил П.Б. Струве: «Интеллигентская доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему самому никаких воспитательных задач… Вне идеи воспитания в политике есть только две возможности: деспотизм или охлократия… В основе лежало представление, что “прогресс” общества может быть не плодом совершенствования человека, а ставкой, которую следует сорвать в исторической игре, апеллируя к народному возбуждению»[80].
Проблема социальных предпосылок общественных преобразований, их наличия или, напротив, отсутствия не обошла и дискуссии в ходе рождения нашей социал-демократии. На II съезде РСДРП присутствовали большие социальные мыслители и они, конечно же, не могли обойти эту проблему, занимавшую в этот период умы их коллег в Европе.
В ответ на сомнения Г.В. Плеханова о наличии в России необходимых культурных предпосылок для проведения социалистических преобразований В.И. Ленин парировал: «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный “уровень культуры”, ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя двинуться догонять другие народы»[81].
Сегодня у нас уже достаточно аргументов, как за, так и против этой «телеологической» стратегии В.И. Ленина. Главной проблемой реализуемости этой стратегии была возможность последовательного следования ее целям в реальных социальных условиях. Да и сама эта стратегия, уступая реалиям, претерпела существенные изменения.
Так, Н.А. Бердяев, рассматривая идеологические корни русской революции, реализовавшей ленинскую стратегию, писал: «Этот “ортодоксальный” марксизм, который в действительности был по-русски трансформированный марксизм, воспринял прежде всего не детерминистическую, эволюционную (sic! — И. Д.), научную сторону марксизма, а его мессианскую, мифотворческую революционную сторону, допускающую экзальтацию революционной воли, выдвигающую на первый план революционную борьбу пролетариата, руководимого организованным меньшинством, вдохновленным сознательной пролетарской идеей. Этот ортодоксальный, тоталитарный марксизм всегда требовал исповедания материалистической веры, но в нем были сильны и идеалистические элементы. Он показал, как велика власть идеи над человеческой жизнью, если она тотальна и соответствует инстинктам масс (sic! — И. Д.)… И Ленин показал на практике, что это возможно. Он совершил революцию во имя Маркса, но не по Марксу. Коммунистическая революция в России совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма как религии пролетариата, но в противоположность всему, что Маркс говорил о развитии человеческих обществ»[82].
Далеко не во всем соглашаясь с выдающимся мыслителем, здесь важно обратить на отмеченную связь между успехом в воплощении заветов «религии пролетариата» и историческими предпосылками этого успеха в виде «инстинктов масс». Но в этом успехе немалый вклад принадлежит и основной доминанте предшествующего общественного развития нашего народа, далеко не только его «низов».
Эта доминанта, подкрепленная почти незыблемым авторитетом «высокой культуры», была тесно связана с ценностями справедливости и требованием их воплощения в жизнь любой ценой. Здесь уместно вспомнить о жизненном пути нигилистки Лизы Бахаревой, с такой симпатией изображенной Н.С. Лесковым, далекого от симпатий к нигилистам[83]. Именно высокое, бескомпромиссное нравственное чувство, сформированное русской культурой, определило весь ее жизненный путь.
В таких условиях было бы упрощением говорить только об «инстинктах масс». Мы имеем дело с достаточно значимыми культурными основаниями, которые были дополнены общим одичанием войны, пропагандой разнородной оппозиции и которые и создали такой тотальный климат дискредитации правящего режима, его истеблишмента, что стало питательной средой для «инстинктов масс», для их активного нигилистического по своей сути действия.
Здесь можно сослаться на сделанный ранее авторский вывод о том, что «в основе нормативных представлений большевиков лежала их вера в возможность быстрого общественного переустройства, определенная социальная концепция человека, который в тот период многим представлялся пружиной, сжатой угнетением. Достаточно освободить его от социальных оков, и “разогнет он могучую спину”. Можно вспомнить “птенцов Керенского” (так называли тогда амнистированных Временным правительством уголовников), рассказ Г. Успенского “Выпрямила” и т. д.»[84].
Эта концепция объединяла большинство отечественных революционеров вне зависимости от более частных различий в их воззрениях.
В целом, обсуждая ход отечественной дискуссии сторонников «телеологии» и «генетики», было бы и ошибочно, и несправедливо обойти интеллектуальный подвиг генетически ориентированных авторов сборника «Вехи», пытавшихся преодолеть примитивно трактуемый материализм (ряд авторов сборника участвовали в развитии этого направления социальной мысли), выдвинуть нравственное измерение в центр оснований общественного развития. Эта героическая попытка была отвергнута обоими флангами российской общественной жизни.
Наиболее жестко на нее отреагировал В.И. Ленин, назвав эту книгу «энциклопедией либерального ренегатства»[85]. Важным свидетельством того, какими в системе представлений лидеров страны было место и роль отдельной личности, может служить заочный диалог между Г. Зиновьевым и делегатами 2-го губернского съезда инженеров, состоявшегося в 1924 г.
Этот съезд выступил со следующим обращением: «Коммунисты как материалисты считают необходимым и нужным дать людям в первую очередь предметы первой необходимости, а мы, интеллигенты, говорим, что в первую очередь нужны права человека. Сейчас мы этих прав не имеем, и пока их не получим, мы будем инертны. Интеллигенты! Кто же такой интеллигент? Неужели человек, имеющий диплом? Интеллигент, это всякий человек, будь то крестьянин, будь то рабочий, будь то человек с дипломом, это человек, который ставит выше всего права человека, считает, что человек высшая ценность в государстве»[86].
На это с трибуны XIII съезда РКП(б) последовала отповедь Г. Зиновьева: «Каких еще “прав человека” хотят они? Тех самых “прав”, которые имеют буржуазные инженеры, скажем, во Франции»[87].
Здесь видно, что фундаментальный спор между телеологами и генетиками «схлопнулся» в доктринерское противостояние между либералами и коммунистами.
Дискуссия о пятилетнем плане. Особенно остро споры о соотношении телеологии и генетики возобновились в рамках дискуссии о принципах и методах разработки пятилетнего плана. Для нашего обсуждения эта дискуссия представляет особый интерес в связи с тем, что в ее ходе рассматривались сами принципы стратегического развития, необходимость учета самых разных его сторон.
Сегодня, как и тогда, без малого век назад, перед нами стоит грандиозная задача выработки стратегии развития. Стратегии, в которой необходимо соразмерить масштаб задач и возможностей их успешной реализации. Стратегии, в которой необходимо учесть множество факторов, условий с тем, чтобы успешно ответить на исторические вызовы. Представляется, что сходство ситуации, когда было необходимо выработать стратегию, от успеха которой зависело само существование нашей страны, заставляет нас внимательно прислушаться к аргументам сторон.
Следует отметить, что в самом начале дискуссии присутствовало представление о том, что пятилетний план является частью процессов общественной трансформации и, соответственно, его ориентиры должны быть «погружены» в общий социальный контекст, учитывающий самые разные, включая и фундаментальные, стороны развития.
Так, Г.М. Кржижановский — тогда председатель Госплана СССР, в своей концептуальной статье писал: «Контрольные цифры Госплана показывают, что мы фактически находимся на расстоянии и от этой фазы социалистического строительства… Однако, что доказывает это обстоятельство? Выходит, что действительный процесс трансформации капиталистического общества в общество социалистическое носит гораздо более сложный характер, чем то представлялось даже гениальным провозвестникам научного социализма»[88].
Тогда ясны были социальные ограничения предстоящего развития: «Борьба за качество продукции, в широком смысле этого слова, является поистине борьбой за социализм. Несомненно, что здесь перед нами величайшие трудности, именно в силу нашей общей экономической отсталости и общего низкого уровня нашей культуры. Со всех сторон здесь засасывает нас губительная трясина нашего прошлого — перед нами своего рода экономический Перекоп»[89].
В этом (спустя почти четверть века) слышны отголоски цитированной выше дискуссии между Плехановым и Лениным о необходимых культурных предпосылках социалистических преобразований.
В центре дискуссии о пятилетнем плане стоял вопрос о темпах индустриализации страны и тех методах, которые необходимо использовать для ускорения темпов социалистических преобразований.
В ходе дискуссии о пятилетнем плане проблема соотношения телеологии и генетики, границ «коридоров возможного» была поставлена вполне отчетливо.
Среди участников дискуссии, выступавших с позиций необходимости учета генетических факторов, следует выделить прежде всего В.Г. Громана, отстаивавшего комплексный взгляд на хозяйственное развитие и давшего название обсуждаемой оппозиции «телеология» и «генетика»[90]. Он отмечал, что «…когда вы ищете логическую основу “синтеза генетической и телеологической точек зрения”, то вы должны сказать, что самая формулировка цели вытекает из генетического процесса»[91]. Заметим, что это было его последнее появление на страницах журнала «Плановое хозяйство».
На этой же позиции стоял и В.А. Базаров[92], который указывал: «Телеология и генетика — не конкурирующие между собой антагонисты, а диалектически связанные друг с другом моменты единого органического целого»[93].
Среди участников дискуссии были и другие оппоненты волюнтаризма, сторонники комплексного подхода, систематического поддержания равновесия: «Проблема заключается в следующем: если в каждый данный момент величина и качество общественной продукции являются определенными данными, то при каком волевом распределении продукта, при каком характере его общественного потребления может быть разрешена поставленная выше задача усиления темпов развития народного хозяйства при условии роста его социалистических элементов?
Отвечая на эти вопросы, мы неминуемо столкнемся с вопросом о пределах такого волевого перераспределения общественной продукции, т. е. с вопросами хозяйственного равновесия во всем объеме этого понятия. Соответственно с этим направление, темп и равновесие — эти три взаимозависимых элемента являются кардинальными проблемами нашей экономики»[94].
Здесь следует отметить, что сторонникам такого подхода признанные экономистами критерии равновесия, требования отсутствия кризисов в ходе развития представлялись почти неоспоримыми. В качестве подтверждения своей позиции они обращались к политэкономическому, социально-политическому измерению последствий возникающих диспропорций.
Так, одной из ключевых точек этой дискуссии был вопрос о «ножницах цен», о диспаритете цен на сельскохозяйственную и промышленную продукцию. Этот диспаритет позволял, по мнению сторонников «высоких темпов», выкачивать прибавочный продукт из сельхозпроизводителей на нужды индустриализации. Активным сторонником этой позиции, как это хорошо известно, был Е.А. Преображенский[95]. Он и был автором этой концепции, получившей политическую поддержку Льва Троцкого и до поры встречавшей отпор со стороны И.В. Сталина.
При этом ряд специалистов указывал на то, что этот путь ведет к снижению стимулов роста производства в сельском хозяйстве, к повторению ситуации 1923–1924 гг., когда крестьяне сокращали производство. Они отчетливо понимали диалектику сложившейся ситуации. «В известных размерах и до известного времени “ножницы” неизбежны. Этого требуют интересы индустриализации отсталой страны. Однако необходимо иметь в виду, что обусловленные задачей социалистического строительства “ножницы”, вместе с тем, в каждый данный момент затрудняют усиление смычки госпромышленности с сельским хозяйством и, следовательно, соответственно укрепляют позиции капиталистического круга воспроизводства. Это противоречие является проявлением основного противоречия нашей экономики»[96].
Руководители Госплана СССР также поначалу высказывали трезвые соображения по поводу соотношения телеологии и генетики. В докладной записке Госплана СССР Совету труда и обороны И.Т. Смилга (зам. председателя Госплана в то время)[97] писал: «Хозяйственный план должен строиться с учетом двух основных элементов. Во-первых, план должен учитывать объективные тенденции хозяйственного развития, обеспечить в наибольшей степени влияние на ход экономической жизни со стороны пролетарского государства»[98]. С. Шаров приводит текст И.Т. Смилги, в котором тот предостерегал от «максимализма» плана и достаточно подробно разбирал «сущность телеологического максимализма»: «Телеологическая “военная” концепция плана такова: имеется данная постановка, данные объективные моменты; к этим объективным моментам подходит субъективная воля, имеющая субъективные цели в смысле изменения этих моментов»[99].
Чем же отвечали оппоненты, выступавшие за предельно высокие темпы экономических преобразований?
При оценке их позиции не следует игнорировать их важные истоки — доминирующий в тот период характер общественно-политических настроений, в результате которых сторонники низких темпов постоянно находились под прессом возможных обвинений в «капитулянтстве» и «буржуазном уклоне». Отражением этого идеологического прессинга является известное выражение С.Г. Струмилина (в тот период зам. председателя Госплана СССР): «…лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие».
Но были и более веские аргументы. «По вопросу о том, насколько быстро может развиваться наша промышленность, шли горячие споры в течение последних лет. Большинство специалистов-инженеров и буржуазных экономистов доказывали, что мы могли быстро расширять производство лишь в так называемый восстановительный период… Все эти доводы обставлялись большой внешней убедительностью, энергично подкреплялись указаниями на многочисленные трудности, стоящие на нашем пути… возражения же и указания на то, что перспективы наши более благоприятны, расценивались как беспочвенное фантазерство.
Нужно отметить, что первая пятилетка, построенная с такого рода притязанием на “реальность”, была составлена еще в 1923 г. и носила название “Ориентировочный перспективный план металлургической промышленности РСФСР на пятилетие, начиная с 1923 по 1927 гг. включительно”. Поскольку это перспективное развитие черной металлургии было построено на базе оценки вероятного развития и роста потребности в металле со стороны всех отраслей промышленности и народного хозяйства, эта пятилетка является, по существу, наброском пятилетнего плана всего народного хозяйства…
И, несомненно, если бы в 1923 г. кто-нибудь взял на себя смелость утверждать, что за 4 года (до 1927 г. включительно) мы сможем увеличить выплавку чугуна в 10 раз, а не в 3,6 раза, как намечали авторы проекта, что мы за этот период почти учетверим, а не удвоим производительность труда, то такого человека, несомненно, назвали беспочвенным фантазером, утопистом, человеком, не имеющим чутья в действительности… Всего полтора года тому назад, перед самым началом 1927/28 хозяйственного года, на этот год намечался рост продукции в размере 16,3 %, а в ноябре этого же года, т. е. когда хозяйственный 1927/28 г. уже начался, рост продукции намечался в 18,1 %. Фактический рост продукции за этот год составил около 24–25 %, превысив в полтора раза рост, намеченный первой пятилеткой»[100]. Приведенная цитата показывает, что сторонники «высоких темпов» опирались и на реальность, на безусловно выдающиеся достижения восстановительного периода, с которого начиналась первая пятилетка.
Но эти успехи привели сторонников «рывка» к радикальным теоретическим выводам: «Таким образом, теория неизбежности затухания кривой в нашем развитии, которая большинством консервативных специалистов и буржуазными и склонными к буржуазной идеологии экономистами выдавалась за непререкаемую истину и преподносилась в качестве об’ективно обоснованной реальности, — эта теория оказалась реакционной легендой, вымыслом, ничего общего с действительностью не имеющим»[101]. Такие теоретические «прорывы» создавали основу для еще более радикальной практики, метафорой которой были слова «Марша энтузиастов»: «Нам нет преград ни в море, ни на суше»[102].
В рамках рассматриваемой дискуссии важно также привести точку зрения нашего великого экономиста Н.Д. Кондратьева: «Но что значит согласовать наши задания с реальными ресурсами страны, с реальными возможностями ее развития? С.Г. Струмилин не анализирует этого вопроса. Но на этот вопрос можно дать только один ответ. Наши задания относятся к будущему. Они указывают, в каком направлении должны развиваться наши сознательные усилия и мероприятия. Наши усилия и мероприятия для реализации задания могут сделать многое. Но все же они не всесильны. Они будут развиваться в конкретной объективной обстановке будущего, в которой огромное значение имеют чисто стихийные процессы. И действительный результат, к которому приведут наши усилия и мероприятия, определится сочетанием нашего действия и действия объективной среды, в которой они будут протекать. Но если это так, то наши задания будут реальны лишь в том случае, если они отобразят в себе именно эти действительные результаты, которые могут быть достигнуты нашими усилиями, протекающими в конкретной объективной обстановке (курсив автора цитаты. — И. Д.)»[103].
Примером того, в какой мере сбылись эти предостережения, является история строительства и ввода в эксплуатацию легендарного ГАЗа. Его строительство велось ударными темпами начиная с мая 1930 г.[104] Первый автомобиль сошел с конвейера летом 1932 г. Но мало кто помнит, что на проектную мощность завод вышел лишь два года спустя, сказались низкая технологическая и организационная дисциплина, недостаточная квалификация работников всех звеньев производства.
Как известно, подобные издержки высоких темпов были характерны не только для ГАЗа.
Сегодня, когда мы в полной мере понимаем статус Н.Д. Кондратьева в мировой экономической и шире в социальной науке, мы можем и должны прислушаться к его наставлениям, позволяющим взвешенно находить компромисс между двумя крайностями.
Рассматривая итоги дискуссии о пятилетнем плане, а также имея в виду характер последующей реализации выработанных в ее ходе подходов, можно сделать вывод о том, что главной проблемой реализации выработанной стратегии являлось то, что «постепенная трансформация общественных отношений», о значении которой писал Г.М. Кржижановский, была выведена за рамки необходимых условий решения задачи построения социализма.
Последняя, основанная на преимущественно «генетических» основаниях, оказалась сведенной к достижению суммы априорных инструментальных характеристик различных сторон экономической, политической и социальной жизни общества, лежащих уже в пространстве «телеологических» представлений. «Социализм при этом утрачивал свое общесоциологическое содержание и ограничивался такими характеристиками, как уровень обобществления производства, выраженный через долю продукции, производимой государственными и кооперативными предприятиями»[105]. Плановость экономики при таком понимании оборачивалась «бюрократической утопией доведения пятилетки до каждого станка»[106].
Здесь следует отметить парадокс. Марксизм — прямой наследник гегельянства (К. Маркс начинал как младогегельянец) — преимущественно генетической концепции. Все теоретико-методологические построения исторического материализма — экстраполяция теоретически выстроенных тенденций исторического развития. В рамках этих же построений определялись цели общественного развития.
Однако, определив эти цели, большинство теоретиков марксизма отбрасывали генетические подходы и переходили в стан жестких телеологов. Э. Бернштейн и затем его последователи — еврокоммунисты — исключение. Главный «грех», в котором их обвиняли оппоненты, представлявшие себя в качестве единственно «подлинных» марксистов, — недостаток радикализма, революционного стремления реализовывать цели социалистических преобразований. В нашем дискурсе — учет требований «генетики».
Свидетельством этого являются слова Иоффе — видного деятеля компартии: «Вы — правы, но залог победы Вашей правоты — именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, точно так же, как всегда в этом именно был секрет побед Ильича»[107]. Следуя такой модели, как показывает исторический опыт, можно завоевать власть, но этот же опыт показывает, что так невозможно строить эффективную стратегию общественного развития.
Справедливости ради следует учесть, что это говорят проигравшие, стремящиеся поэтому опорочить победителей. В.И. Ленин потому и был величайшим политтехнологом всех времен и народов, что не раз шел на компромиссы под давлением обстоятельств, чему примерами являются Брестский мир, нэп и не только они. Но все же бескомпромиссность как принципиальная позиция — это всеми признаваемая характерная черта Ильича как политика.
Все это лишь подтверждает общий вывод о необходимости учета общесоциальных изменений при выстраивании стратегии развития. Забвение такого учета вело к тому, что воплощение общесоциальных целей социалистического развития в рамках логики «отсутствия всяких компромиссов» осуществлялось путем их достаточно примитивной декомпозиции, сведением к набору формальных показателей, за которыми терялся общий контекст социальной трансформации. Достижение этих показателей — фрагментов «мозаики» — практически никогда не сверялось с общей исходной картиной, ради чего, собственно, и затевались преобразования.
Достаточно вспомнить цепочку декомпозиции: коммунизм — материальная база коммунизма — показатели производства на душу населения — немыслимо высокие для индустриальной страны темпы роста. Какая уж тут общественная трансформация. Тем более что параллельно шло стихийное изменение самых основ общественного функционирования: индивидуализация, упрочение партикулярных ценностей, прагматизация и утилитаризм.
Хочется, чтобы мы извлекли уроки из драматических, а подчас и трагических дискуссий о путях формирования стратегии развития страны, из способов реализации этой стратегии.
Сегодня, когда ведется аналогичная по своим функциональным задачам дискуссия (и тогда и сейчас решались судьбы нашего Отечества), когда разрабатывается стратегия «российского прорыва», нам необходим прочный теоретико-методологический фундамент такой стратегии — опора успеха.
Как показывает наше предшествующее обсуждение, крайне важно не упустить взаимосвязь между собственно экономическими и научно-техническими преобразованиями, с одной стороны, и их общесоциальным контекстом, который в очень большой степени определяет успех этих преобразований, с другой. Этим обусловливается то внимание, которое в данной работе уделяется процессам социальной трансформации, отечественной специфике этих процессов, учет которых необходим для выстраивания эффективной стратегии.
Альтернативы развития: воображаемые, мнимые и реальные. Вопрос об альтернативах развития — ключевой для нашего обсуждения. Собственно, игнорирование альтернатив, отбрасывание иных, кроме предпочитаемых целей развития, лежало в основе исходной, примитивной версии телеологии.
В рамках этой версии все сущее считалось подвластным воле правителя, тем более (вспомним Платона) ведомого разумом, знанием и волей, или в иной трактовке «всесильной теорией». Карикатурой (но не только карикатурой) такого рода политического волюнтаризма явились планы Н.С. Хрущева по строительству материальной базы коммунизма.
Но телеология — не привилегия лишь карикатурных марксистов-ленинцев. Эти же последовательно телеологические подходы видны и на противоположном фланге — среди «псевдолиберальных» глобалистов, превративших великие ценности подлинного либерализма в «гражданскую религию», считающих, что можно повсюду продвигать свободу и демократию, невзирая на конкретные социальные и исторические предпосылки. Да и в нашем отечестве «молодые реформаторы», как уже не раз отмечалось, ради становления рынка и демократии действовали по-большевистски, не считаясь с огромными социальными издержками.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Введение
- Глава 1. Императивы и риски «российского прорыва»
- Глава 2. Вечная проблема. Телеология или генетика: как выбрать верный курс?
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Альтернативы «российского прорыва» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
50
Зиммель Г. Созерцание жизни. Цит. по: Правовая мысль: Антология. М.: Деловая книга, 2003. С. 754.
58
Аврелий Августин. О граде Божием // Августин Аврелий. Творения: В 4 т. Т. 4: О граде Божием. Кн. XIV–XXI. СПб.: Алетейя, 1998. Кн. XVIII. С. 439.
59
Автор с 2014 г. является председателем Комиссии Общественной палаты Российской Федерации по гармонизации межнациональных и межрелигиозных отношений.
60
Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1991. Т. 2. С. 94.
61
Монизм (от др.-греч. μόνος — один, единственный) — философское воззрение, согласно которому разнообразие объектов в конечном счёте сводится к единому началу или субстанции, см.: ru.wikipedia.org
62
Монтескье Ш.Л. Избр. произведения. О духе законов. Гл. III: О положительных законах, http://e-libra.ru/read/314288-izbrannie-proizvedeniya-o-duhe-zakonov.html
63
Кант И. Метафизика нравов: В 2 ч. // Кант И. Соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1965 (Серия: Философское наследие). Т. 4. Ч. 2. С. 129.
64
Маркс К. Критика гегелевской философии права, см.: https://www.civisbook.ru/files/File/Marks_K%20kriike.pdf
66
Бакунин М.А. Государственность и анархия, см.: http://www.rulit.me/books/gosudarstvennost-i-anarhiya-read-258274-104.html
67
Достоевский Ф.М. Из «Дневника писателя». 1873 // Достоевский Ф.М. Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 320–321.
69
Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени // Победоносцев К.П. Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 221.
70
Дискин И.Е. В путах возомнившего разума // Общественные науки и современность. 1990. № 4. С. 5–21.
72
Сорокин П.А. Кризис нашего времени, цит. по: Правовая мысль. Антология. М.: Деловая книга, 2003. С. 731.
73
«Государство» иезуитов в Парагвае (1610–1768) почти с самого начала существования привлекало к себе внимание общественности, став предметом исследования большого числа ученых, социальных теоретиков, позднее этнологов. В XVIII в. его изучали французские философы, считая его идеальным обществом; в начале XIX в. романтисты видели в этом «государстве» «расцвет прекрасных дней нового христианства»; в конце XIX столетия его брали за образец британские социалисты. См.: https://www.indiansworld.org/Articles/gosudarstvo-iezuitov-v-paragvae.html#.W5ZUnvln3IU
75
Экштут С.А. В поиске исторической альтернативы: Александр I. Его сподвижники. Декабристы. М.: Россия молодая, 1994.
78
Салтыков М.Е. Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу. Революция против свободы. Сборник / сост. И.Е. Дискин. М.: Европа, 2007. С. 79–87.
79
Салтыков М.Е. Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу. Революция против свободы. Сборник. С. 80–82.
82
Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма // Бердяев Н.А. Избр. труды. М.: РОССПЭН, 2010. С. 327.
88
Кржижановский Г.М. К идеологии социалистического строительства // Плановое хозяйство. 1926. № 1. С. 22.
90
Следует отметить, что В.Г. Громан стоял у истоков планового подхода к хозяйственному развитию. Как отмечает В.А. Базаров в своей статье, посвященной тридцатилетию научной и общественной деятельности В.Г. Громана, именно В.Г. Громан еще в период Февральской революции вел агитацию под лозунгом: «Или планомерное регулирование, или гибель революции». Нужно отметить, что в тот период он был комиссаром продовольствия Временного правительства по Петрограду (см.: Базаров В.А. Громановская концепция народнохозяйственного целого и плановое хозяйство // Плановое хозяйство. 1927. № 6).
91
Речь В.Г. Громана в ходе дискуссии по принципам планирования см.: Плановое хозяйство. 1928. № 6. С. 159.
92
Базаров Владимир Александрович [наст. фам. Руднев; 27.7(8.8)1874, Тула — 16.9.1939, Москва] — русский философ, экономист, публицист и переводчик, социал-демократ; в этот период член Президиума Госплана СССР.
95
Преображенский Е.А. — видный большевистский деятель, социолог и экономист, сторонник радикальных преобразований.
100
Сабсович Л.М. Гипотеза масштабов продукции основных отраслей народного хозяйства СССР в период Генерального плана // Плановое хозяйство. 1929. № 1. С. 55–57. Доклад Л.М. Сабсовича разработан по заданию Комиссии генерального плана Госплана СССР и, соответственно, вполне выражал официальную позицию Госплана СССР.
101
Сабсович Л.М. Гипотеза масштабов продукции основных отраслей народного хозяйства СССР в период Генерального плана. С. 59–60.
102
Марш энтузиастов. Текст Д’Актиля, муз. И. Дунаевского. Песня из фильма Г. Александрова «Светлый путь», 1940.
