Чёрная зима

Инна Тронина

Осенью 1992 года в Москве погибли социолог Салин и микробиолог Крапивницкий с малолетней дочерью и её гувернанткой. Коллега Салина Вадим Шведов, случайно оказавшийся в разгромленной квартире, обнаружил в тайнике пять общих тетрадей, исписанных по-латыни. Шведов решил, что в тетрадях содержится что-то очень важное, потому что именно ради них убивали людей и обыскивали квартиру. В изобилии находившиеся вокруг ценные вещи преступники не тронули. Шведов вызвал милицию, и тут же увёз тетради в Петербург, где спрятал их сначала у себя в квартире, а потом – у своей соседки…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

— На Покров день восточный ветер — плохая примета. Значит, зима будет злая. То ли очень холодная, то ли бесснежная, «чёрная»…

Владимир Ефимович Салин — плотный, даже толстый, невысокий мужчина с бородкой клинышком задумчиво потёр ладонью лоб, глядя в окно на осеннюю непогоду. У него были усы интеллигента девятнадцатого века, пышная шевелюра цвета «соль с перцем». Положив себе в рот «резиновую» венгерскую конфету и задумчиво посасывая её, Салин наблюдал за жизнью Большой Семёновской улицы.

От станции метро «Электрозаводская» валила толпа возвращающихся с работы москвичей. Люди скользили по непривычной для середины октября наледи, спотыкались и даже падали. Все поголовно закрывали лица и уши от пронизывающего, прямо-таки арктического ветра, который едва не срывал с людей шапки и не выдёргивал из рук сумки. На деревьях колыхались ещё густые кроны. Слетающие сверху листья ложились на наметённые сугробы, из-под которых торчала зелёная трава.

Такого ни сам Салин, ни его гость — петербургский социолог Вадим Александрович Шведов — не могли припомнить. Шведов сейчас курил в глубине большого, обставленного антиквариатом кабинета Салина. Впрочем, Вадим был намного моложе своего оппонента — ему четвёртого декабря исполнялось тридцать четыре. Шведов прочему-то часто упоминал, что это — день Введения в храм Богородицы. Салин же неделю назад отметил пятьдесят седьмой день рождения.

— Да, о «чёрной зиме» я слышал. — Шведов спрятал в карман пачку «Соверена», сверился с часами.

Его поезд должен был отправляться с Ленинградского вокзала поздно вечером.

Настроение гостя было, мягко говоря, не радужным. Дорогостоящий вояж в столицу оказался не результативным, и сейчас Салин как раз объяснял, почему именно. Замечание насчёт погоды он вставил в длинный монолог, слушать который Вадиму уже надоело. Шведов просёк смысл с первых двух-трёх слов, но профессор Салин считал, что надо развить тему. Он считал людей такого возраста неопытными, поверхностно мыслящими. И потому был убеждён, что без подробных объяснений Шведов своих ошибок не поймёт.

От последних слов Шведова Владимира Ефимовича покоробило, и он испуганно обернулся. Гость, в джинсах, просторном сером свитере грубой вязки и хламиде из «варёной» ткани совершенно потерялся в большом полутёмном кабинете.

Кандидат социологии был совершенно не похож на российских «яппи» — непрошибаемо уверенных в себе юнцов, которые носили фальшивые костюмы престижнейших фирм мира, пользовались только «Паркерами» и «Ролексами». Вечно куда-то спешащие, сидящие в окружении компьютеров и «видаков», словно пришитые к своим сверкающим автомобилям, они были скорее антиподами Вадима. Таких постоянно показывали по телевизору, рекламируя газету «Коммерсантъ» или автоответчики «Панасоник».

— Какое страшное словосочетание, не находите? — поёжился Салин. — «Чёрная зима»… В этом есть что-то мистическое.

— Конечно, неприятно. Впрочем, как и всё вокруг. «Чёрная зима» — бесснежная, но морозная. За ней, обычно, следует неурожайное лето — Шведов погасил сигарету. — Значит, вы согласны подбросить меня до вокзала?

— Да, конечно.

Салин вернулся от окна за свой стол в стиле «ампир». Там фарфоровые статуэтки соседствовали с блестящим телефоном «Дельта».

— Вадим Александрович, я вижу, вы расстроились. Поэтому прошу вас не обижаться и понять. Мой опыт позволяет давать советы…

Салин повернул на столе фарфоровую обнажённую женщину; как будто невзначай, провёл большим пальцем по её грудям. Шведов поморщился и отвернулся к книжным полкам, будто увидел что-то очень непристойное.

Сам Вадим являлся жертвой страшного преступления своей родительницы, и в то же время был необыкновенно одарён природой. Его тело было изуродовано сначала в материнской утробе, а затем — туберкулёзом позвоночника в детстве. Вследствие этого приходилось прятать под мешковатой одеждой небольшой горб, особенно безобразный рядом с классически красивым лицом, какое часто встречалось у древнеримских статуй. Но из-за станового хребта всё тело неимоверно пострадало. Шведов сидел в кресле чуть косо, выглядел ненормально маленьким, словно нахохлившимся. Он перекладывал в «дипломате» вещи, пытаясь оптимально устроить их перед дальней дорогой.

Вадиму страшно хотелось наконец-то прекратить затянувшуюся беседу с Салиным, остаться или в одиночестве, или с незнакомыми соседями по купе, чтобы обдумать теперешнее своё положение. А здесь тихий, медоточивый голос профессора, вычурная настольная лампа, ломящийся в окно восточный ветер, снежная крупа за окном, похожая на мелкий град, — всё действовало на нервы и мешало сосредоточиться. Но прерывать излияния Салина Шведову мешала вежливость. Он, когда профессор, проглотив конфету, вновь заговорил, прикрыл свои большие голубые глаза тяжёлыми веками с длинными, как у женщины, золотистыми ресницами.

— Понимаете, мой друг, — Салин изо всех сил пытался выглядеть дореволюционным интеллигентом, — вы проводите в своей работе следующую мысль. Будто психология, иначе говоря, менталитет, у всех наций различный. К примеру, то, что в одной стране приводит к краху карьеры политического деятеля, в другой возносит его на вершину славы и власти, дарит всенародную любовь и так далее. Ваши выкладки, безусловно, ценны для изучающих социальную психологию, и я с вами полностью согласен. Но! Вадим Александрович, существуют два обстоятельства. Во-первых, вы на сей счёт не открыли Америки. Основоположники социальной психологии много лет назад писали как раз о том же. Вы, безусловно, давным-давно проштудировали «Психологию народов» Лацаруса, Штейталя и Вундта. Безусловно, вы отлично знакомы с «Психологией масс» Сигеле и Лебона. Я уверен, с любой строчки продолжите теорию «Инстинктов социального поведения» Мак-Дугала, родоначальника именно этой науки — социальной психологии…

— Да, я приводил в своей работе цитаты и Мак-Дугала, и Росса, которые как раз и ввели термин — «социальная психология»…

Шведов оставался, как всегда, спокойным, причём не делано, а совершенно естественно. Салин даже представить не мог, чтобы его молодой коллега когда-нибудь вышел из себя. В их среде уверяли, что Шведов — пример редчайшего в наше время подвижника, который действительно не имеет никакой личной жизни, а проводит одинокие вечера за письменным столом, в двухкомнатной квартире на Тихорецком проспекте Питера.

Вадим и на это не обижался. Отвечал; «Да, не имею, если считать личной жизнью то, что считаете вы. Ведь всё это доступно любому животному. Добыча пропитания, поиск самки, устройство гнезда или логова. Но если под личной жизнью понимать занятия любимым делом, а оно может быть каким угодно, то моей личной жизни могут позавидовать многие».

Шведов никогда не был женат, хотя некоторые «социологини» готовы были закрыть глаза на его физическое уродство. Вадим твёрдо знал, что любая супруга проживёт у него максимум день, а дальше будет выброшена за порог, если скажет или сделает какую-нибудь глупость, свойственную женщинам.

«Моя квартира должна быть оазисом интеллекта среди скотства, и она таковой будет!» — отвечал всем интересующимся Вадим Александрович.

— Да, уважаемый профессор, — продолжал Шведов, защёлкивая «дипломат», — я не пытаюсь присвоить себе чужие заслуги. То, что у народов разная психология, давно известно. Но впервые за всю историю человечества там же, на родине Мак-Дугала, было разработано психологическое оружие, имеющее в основе опору на социальную психологию. Не психотронные средства, не гипноз, не другие воздействия на психику какими-то запрещёнными методами… Да вы и сами прекрасно понимаете, о чём я говорю.

— Понимаю, Вадим Александрович. И поэтому заявляю — ваша работа не пойдёт. Я вхож в тесные компании людей, которые в действительности, подчёркиваю, в действительности определяют политику. Я признаю, что вы на сто процентов правы. Но поберегите себя — вы ещё совсем молодой человек! Может быть, лучше пока вообще повременить с докторской диссертацией? У вас вся жизнь впереди.

— Повременить я не имею права, Владимир Ефимович, потому что это нужно именно сейчас. Универсальное средство поражения, совершенно безвредное, невинное, как сны младенца, опасно больше, чем атомная бомба. Мы видим многочисленные жертвы этого оружия, но не реагируем — ведь, вроде бы, ничего не случилось. И заняться этим феноменом нужно, чтобы от этого оружия не пострадала более ни одна страна, ни один человек…

Шведов хотел встать и пройтись по кабинету Салина, всё больше погружающемуся в зимний, совсем не октябрьский, сумрак. Но потом вспомнил, что его перекошенная фигура выглядит ужасно, поэтому остался в кресле.

— При разработке оружия массового поражения учитывалась психология того народа, против которого оно было направлено. В расчёт принимались и роль общения, и психологические характеристики социальных групп, больших и малых, социальная активность, социальное взаимодействие, социальное восприятие, внушение и так далее. Но вы с моей работой ознакомились — значит, тоже в курсе. Если досконально проработать эти аспекты, а также многие другие применительно к народу, который хочешь покорить, можно выбрасывать всё оружие на свалку. Оно просто не потребуется. Я, как вы знаете, оканчивал психологический факультет ЛГУ по специальности «социальная психология». Наряду с этим изучал социологию личности, политики — внутренней и внешней, семьи. Это дало мне возможность разобраться и выяснить, что может быть создано и использовано социально-психологическое оружие…

Шведов проверил билет — до отхода поезда оставалось три с половиной часа. Салин имел свою «Мицубиси-сигму», поэтому доехать с Большой Семёновской до Комсомольской площади можно было в один момент. Учитывая это обстоятельство, социологи особенно не спешили.

— Как я понимаю, всего-навсего несколько постулатов сделали больше, чем армии Наполеона, Гитлера и прочих завоевателей? — усмехнулся Салин. Он явно ожидал какого-то звонка, и потому очень нервничал. — Вы серьёзно в это верите?

— Я не люблю слово «верить» применительно к науке. Для этого есть церковь, где ничего не надо доказывать. Кроме того, это слово затрепали в последнее время. И оно нагадило практически всем, кто истово верил. А вот я, признаться, вообще ни во что не могу поверить без доказательств — даже в Бога. Но если я вижу, что происходят какие-то события, но мне говорят, что ничего вокруг нет, я не могу не верить…

— И чём же начинили эти снаряды и бомбы? — с улыбкой спросил Салин. — Похоже, они невидимы. Когда взрываются, никто ничего не слышит. Разрушений нет. Но эффект, вы говорите, потрясающий.

— Да, я не отрицаю — феноменальный. А чем начинили? Да гляньте в телевизор — и всё поймёте. Кстати, именно телевизор — тот самый носитель боезаряда, который позволяет оружию проникать в каждый дом. Задействовали доверчивость — и добились очень многого. Я не представляю, чтобы такой номер прошёл, например, в Западной Европе… Разве только на каких-то первобытных островах такое возможно! Взрослые люди всерьёз верят в то, что вечером лягут спать нищими, а утром проснутся миллионерами.

— Да! — Салин развернул ещё одну «резиновую» конфетку. — Не хотите? Помогает, между прочим, от курения. Я сам недавно бросил. Согласен — население наше патологически доверчиво, если речь идёт о какой-то халяве. Даже после многократных обманов и потерь люди остаются таковыми на всю жизнь. Разорванное сознание не позволяет установить причинно-следственную связь. Им постоянно кажется, что в другом месте повезёт. Всё «по щучьему велению, по моему хотению», и чтобы печка сама ездила… Пусть это останется между нами, но такие вещи — отклонение от нормы. Умственная отсталость, грубо говоря… Обмануться можно один раз, да и то в детском возраста. Взрослые люди, я с вами согласен, ко всему должны относиться со здоровым скептицизмом и не ждать, когда им отдадут все партийные деньги и особняки. Кстати, и сами они никому бы ничего не отдали. И товары бы припрятывали, и валютой спекулировали, и на всех вокруг плевали. Доброта нашего народа — миф. Он злобен и мелочен. Способен изничтожить любого, кто хоть чем-то выделяется. Впрочем, виноват, не чем-то. Ненавидят только умных, а дурачков всяких очень даже любят…

— Да, Владимир Ефимович, добиваться своего в той или другой стране нужно по-разному. Например, хочешь взорвать Кавказ — привнеси религиозные проблемы, территориальные — и начнётся война. Русские на этой почве войны не развяжут. Им нужно другое — всё, сразу и побольше, — вздохнул Шведов. — А если не получается, виноват враг, за которым дело не станет. Сейчас это коммунисты, портом может оказаться кто угодно. Важно только правильно его выбрать — чтобы в душах людских отозвалось. Поэтому чаще всего используется слово «фашисты». Появился даже невероятный гибрид «коммуно-фашисты», чего, в принципе, и быть не может. Ничто так не сплачивает нацию, как совместная борьбы или война. Пусть меня разорвут в клочки сограждане-патриоты, но из песни слова не выкинешь.

— А Приднестровье, к примеру? — возразил Салин. — Вполне воинственные граждане, считающие себя русскими.

— Ну, во-первых, их проблемы решила Четырнадцатая армия под командованием генерала Лебедя. До этого они только в крови захлёбывались и жалостные истории рассказывали — как их румынские фашисты режут. Во-вторых, там было много казаков, а это — не совсем тот этнос. Издревле вольнолюбивые люди, которых, впрочем, и там сейчас немного. Казалось бы, нувориши должны раздражать народ Воры, взяточники, продажные чиновники… Опять нет! Ворчат, конечно, и только. Способность к самоорганизации близка к нулю. Все ходят, перекошенные от зависти, но голосуют за власть. Чтобы что-то поменялось в сознании народа, власть должна стать другой. Против вождя они никогда не пойдут. Жизнью и свободой рисковать не станут. Изменятся государственные лозунги — изменятся и они, но не раньше. Нужна гарантия безнаказанности и воля сверху. Всё! А пока главное мерило — деньги. И вся эта накипь — фарцовщики, проститутки, спекулянты — воображают, что умеют жить, попали в свою колею. На самом деле они — расходный материал. О роли телевизора и других СМИ я уже говорил. Гражданам кажется, что они приспособились к новым реалиям. На самом деле — включились в круговорот уничтожения. Выживать в одиночку, как нам советуют, нельзя. Человек — существо стадное, и другим не будет. Одному можно только умирать, а жить нужно вместе. Упаси Господи, я не имею в виду вульгарный коммунистический коллектив. Просто если одному хорошо, а другому рядом плохо, возникает разность потенциалов, и проскакивает искра…

Шведов замолчал, потому что зазвонила «Дельта». Салин взял трубку, а из темноты опять налетела воющая метель.

— Слушаю… Ах, Лёнька? А я тебя как раз жду. Да, действительно хватился. Пять «кусков», как сейчас говорят. Точно? И несколько визитных карточек? Безусловно, подъеду. Да, ты прав. Большее всего я жалел бумажник крокодиловой кожи, который из Египта привёз. Таких здесь нет. Замётано. В семь часов буду на Кропоткинской. — И Салин положил трубку. — Вадим Александрович, вы уже не юноша, а кандидат в доктора. Поймите, при всём моём желании диссертация не пойдёт. И у меня, и у вас будет загублена карьера.

— И будет не съездить в Египет за новым бумажником? — Шведов всё-таки встал. — Ладно, я поразмыслю над нашим разговором. Вы ещё не передумали везти меня на вокзал? Кажется, у вас появились какие-то срочные дела?

Салин выключил лампу и зажёг люстру с такими длинными подвесками, что они едва не хлестали проходящих внизу по макушкам, и всё время звенели.

— Рано ещё. — Салин снял халат и стал натягивать пуловер. — Звонил Лёня Крапивницкий насчёт бумажника. Вместе были на вечеринке у одного молодого миллионера, как следует вдели. И я, представьте себе, посеял этот самый бумажник. Вы слышали, что там было — пять тысяч долларов, визитки… Значит, обронил. Начались танцы, и хозяин пригласил очаровательных девушек. Сейчас в Москве существует такая услуга. Сколько угодно красавиц можно вызвать по телефону. Не знаю, как в Питере…

Салин завязал галстук, натянул пиджак и посмотрел на себя в зеркало.

— Мы как раз успеем заехать на Кропоткинскую. Иначе мне потом будет не выбраться за бумажником…

Одевались они в передней. Салин натягивал пальто, подбитое красной лисой, потому что всегда очень мёрз. Шведов застёгивал «молнию» синей куртки на искусственном меху, с капюшоном. Ирландский сеттер Салина по кличке Валет выскочил в прихожую и очень опечалился, поняв, что гулять его не возьмут.

Салин пообещал четвероногому другу, что придёт дочка Алечка и выведет его во двор, а папе некогда. Сеттер скулил, кидался под ноги хозяина и даже, вроде, плакал. Когда дверь закрылась, долго царапал её когтями и тоскливо выл, ткнувшись мордой в липкий коврик.

«Мицубиси» летела сквозь пургу, но выстуженной, грязной, мрачной Москве, забросанной окурками и банками из-под пива. В вихрях бури кружились и мятые пачки «Данхилла», «Мальборо», «Кэмела» и прочего престижного курева. Около станций метро, не чувствуя, казалось, ни усталости, ни холода, стояли верзилы с картонными табличками на груди: «Куплю ваучер», «Куплю золото и серебро», «Куплю $ и DM», «Куплю микросхемы».

Некоторое время Салин молчал. Он вёл машину через Бакунинскую, потом проехали Садовое кольцо и оказались на Чернышевской. Оттуда до Кропоткинской было не так уж далеко. Шведов особенно не опечалился, так как ждал подобного поворота событий. Он сейчас размышлял, сколько лет он потеряет, пока дождётся времени, подходящего для опубликования собственных исследований по использованию социальной психологии в политической борьбе.

Вид нищих, валяющихся прямо на тротуарах бомжей, бесчисленных лоточников, уличных музыкантов, которые, посинев от холода, старательно души в трубы, уже не шокировал Шведова. И он думал о том, как приедет на Тихорецкий, в свою квартиру, которая уже восемь лет принадлежит только ему.

Пьяные компании и откровенный разврат надоели ещё в детстве. Тогда Галия Искендеровна Шведова, ничуть не стесняясь подрастающего сына, водила к себе любовников. Сначала всё это происходило на Лермонтовском проспекте, за занавеской. Потом, когда жили на правом берегу Невы, на углу Октябрьской набережной и проспекта Большевиков, в Вадима появилась своя комната.

Туда он и скрывался на время оргий, но всё же очень страдал от грохота, визга, громоподобной музыки и топота ног многочисленных собутыльников Галии. Вадим жалел, что мать, вытравливая его из чрева, повредила ему позвоночник, а не слуховые нервы; в том случае жить было бы много легче. Галия всегда называла себя «субботницей», охотно объясняя, что это такое.

— Сынок, бывают бабочки — крапивницы, капустницы… А я — субботница. По субботам, после трудовой недели, некоторым мужчинам нужно расслабиться. Отдохнуть — от начальства, от жён, от детей. И чтобы потом на алименты и на скандалы не нарываться. А я — вот она! Всегда под рукой, беру немного, а со мной весело. И тебе ведь гостинцы приносят. Правда, сынок? Иначе мы с тобой жить никак не можем. Неучёная я, понимаешь?

Тогда Вадик и поклялся непременно выучиться, чтобы вытащить мать из этого болота, и самому не увязнуть в нём. Уже потом, когда сын стал взрослым, Галия развила свою мысль дальше.

— «Субботница» — это среднее между проституткой и шлюхой. Проститутка без души работает, только за деньги. Шлюхи — сами озабоченные, распущенные, заразные. А я за собой слежу. Всё с шуточками-прибауточками. Весёлая, красивая! Сготовлю, постираю… А чего ещё мужикам надо?

Вадим, уходя в Университет, ответил матери с порога:

— Таким, как к тебе сюда шляются, действительно больше ничего не надо. Молодец, что помогаешь кобелям облегчиться, а то они на улице могут кого-нибудь изнасиловать. Ты, наверное, таким образом, уже многих спасла…

— Вадим Александрович, я вижу, вы всё больше печалитесь…

Салин включил автомагнитолу. Салон заполнила нежная мелодия с колокольным перезвоном.

— Ничего, не опоздаем. Вы подождёте в машине, я заберу бумажник — и назад. Обиделись на меня? Не надо. Я вам в отцы гожусь, и добра желаю. Если бы вы пока согласились «варить лапшу», то заработали бы куда больше. А там, глядишь, появится возможность протащить докторскую. Мне не столько уж много лет, но на моём веку много веяний поменялось, и ещё сменятся. Может быть, вы впоследствии на своей теории приобретёте мировое имя. А сейчас — уж простите…

— Из меня повар негодный.

Шведов заметил, что Салин всё же остановился на красный свет у Боровицкой. Другие же иномарки неслись, едва не сбивая пешеходов.

Такая уж традиция сложилась не только в столице, но и в бывшем Ленинграде. Хозяева жизни старались не замечать «быдло», которое ходило пешком. Кремль казался Шведову собственным призраком, хоть над ним и горели звёзды. Дома стояли в метели, как холодные потухшие печи. Электричество горело плохо, и всегда ярко освещённые улицы пропадали в октябрьских сумерках. «Мицубиси» ехала словно по Москве вчерашнего дня. Силуэт города сохранялся, но суть была уже совершенно иной…

— «Варить лапшу» означало стряпать столбики с результатами социологических опросов; и Вадим отлично знал, как это делается. В подавляющем большинстве случаев с людьми и не разговаривали. Брали имя-отчество, например, Иван Васильевич. И делали вывод — пожилой, антирыночник, тоскует по старым порядкам. А, например, Игорь Валерьевич — деловой человек. Он может ответить только одно — счастлив, свободен, с увлечением делает деньги.

Бывало, что статистику проводили иначе — каждый социолог изобретал свой стиль. Но Шведову одинаково не нравились все нововведения накрашенных щебетуний из Института социологии и парламентаризма. К тому же, потребности Вадима были весьма скромными. Жил он один, на любовниц не тратился, не пил; только курил. Одежду тоже часто не менял, и потому вполне мог жить на те средства, что получал в питерском Институте социологии.

— Ленька Крапивницкий, к которому мы сейчас едем, тоже любит, как и вы, пофилософствовать. Как раз на той вечеринке, где я потерял портмоне, он развивал мысль о проблемах чрезмерного народонаселения…

«Мицубиси» Салина, похожая на ракету с тонированными стёклами и сидениями под самолётные кресла, быстро отбрасывала кварталы. Автомобиль являл собой кусочек благополучия посреди развала и убожества. Даже фонари здесь, во всегда залитом светом центре Москвы, горели еле-еле, поминутно помигивая.

Шведову всё больше хотелось попасть на вокзал и убраться отсюда в свой уютный мирок, в кабинет, где окна выходят в зелёный, а сейчас разноцветный от осенней листвы двор. Там было очень уютно, потому что точечная «девятиэтажка» отделялась от Тихорецкого проспекта длинным многоквартирным домом. А за Светлановским проспектом начиналась Сосновка, и при северном ветре в квартире пахло лесной свежестью.

Доберман Шведова по кличке Олав сейчас жил в квартире барином, под присмотром соседки Инессы Шейхтдиновой. Она охотно согласилась остаться с псом, главным образом потому, что хотела пожить одна.

В их тесной двухкомнатной квартире, кроме Инессы, проживала её сводная сестра с мужем и двумя сыновьями. Муж страдал приступами белой горячки, а один из племянников был дебил. Он посещал вспомогательную школу на улице Композиторов и шансов на выздоровление не имел.

Инесса, на время отсутствия Вадима, переезжала в его квартиру и кайфовала там от души, печатая на портативной машинке свои романы. Шведову даже неудобно было возвращаться из командировки, вынуждая Инессу откочёвывать к своей семейке. Он даже предлагал жить вдвоём, разумеется, в разных комнатах — благо они изолированные. Получилось бы что-то вроде коммунальной квартиры, только без скандалов.

Но Инна, несмотря на броские туалеты и эффектную внешность, была очень щепетильна в вопросах нравственности, и потому ответила отказом. Ей не хотелось, чтобы переезд обсуждал весь двор, а это непременно случилось бы. Старшая сестра была та ещё сплетница, да и других злоязыких дам вокруг хватало.

Тогда Вадим подумал, не сделать ли соседке предложение. Но не решился, потому что Инна ненавидела разговоры о любви так же, как и сам Вадим. Около трёх лет назад Инесса зарегистрировалась с журналистом из редакции, где тогда работала. Антон Свешников тоже поначалу называл их брак фиктивным, имеющим целью вырвать Инну из пьяного окружения. Но, как оказалось, это была ложь. Не успели они тиснуть в паспорта печати, как Свешников востребовал от красавицы-жены исполнения супружеского долга; а об этом они не договаривались.

Поняв, что Тошка нагло кинул её и элементарно заманил к себе в квартиру, Инна через три недели подавала на развод. Она даже честно попыталась пересилить своё отвращение к вруну Свешникову, но не сумела. Как понял Вадим, Антон так и не стал её фактическим мужем. Инна выражалась иначе: «Наш брак не был реализован…»

— Что вы сказали, Владимир Ефимович? — словно очнулся Вадим.

Сейчас он ехал барином, в шикарной иномарке профессора Салина. Разговор следовало поддержать хотя бы из вежливости. Совсем недолго осталось — скоро уже на поезд…

— Говорю, Леонид Крапивницкий на той вечеринке разглагольствовал о нашем населении в очень нелестных эпитетах. — Салин повернул на Кропоткинскую.

— Он — тоже наш коллега-социолог? — равнодушно спросил Вадим.

Почему-то ему показалось, что надо распрощаться с Салиным и своим ходом отправиться на вокзал. Мэтр, по пути заскочивший в «комок» за коктейлем «Кеверт», от Крапивницкого быстро не уйдёт.

— Нет, он — микробиолог. Талантливейший парень. Стал доктором наук в тридцать два года. Одно время его едва не вышвырнули, по сокращению штатов, на улицу. Но теперь, говорят, он нашёл отличное место, и круто там забашлял. Ну, то есть, заработал. Оклад, говорит, триста тысяч в месяц; потом обещают удвоить. Я еле дотягиваю до ста тысяч, но Лёньке-то всего тридцать пять; он на год старше вас. Мальчик всегда был деловой, но такой прыти я даже от него не ожидал. Сейчас вы увидите, какой у него великолепный белый «Линкольн». С женой и маленькой дочерью Лёнька занимает пятикомнатную квартиру на Кропоткинской…

— А причём тут народ?

Шведов закурил «Опал», стараясь не заводиться от трескотни Салина. При разговорах об «оборотистых мальчиках» его начинало тошнить, но не от зависти, а от омерзения.

— Он здорово дёрнул «Палинки» — это венгерская фруктовая водка. Не рассчитал дозу, и его развезло. Мы с ним уединились на кухне, покурить. Лёнька пил воду со льдом, угощал меня. Короче, я попытался выяснить, где он так изящно горбатится. Я, мол, тоже хочу. Неужели, говорю, не поможешь мне по дружбе? У Крапивницкого фирмачи знакомые. Он везде вхож и отовсюду выхож… Он ответил, что связан словом, и ничего сказать толком не может. Это не его тайна, а, значит, говорить на эту тему не стоит. Потом, между прочим, сквозь губу, заметил: «Слишком большое население в России, не находишь? Огородец наш зарос — прополоть надо. При «совке» дрянь всякая размножилась. Алкоголики, старики, инвалиды, студенты, прочие тунеядцы. Жрать хотят, никакого толку от них нет, только льготы подавай пенсии, стипендии. И этих младших научных сотрудников, что в НИИ дурью маются, туда же отнести надо. Должен существовать правящий класс, банковский сектор, сырьевики и прислуга. Всё! Больше здесь никто и не требуется. Кормить этакую прорву! Раньше надеялись, что с голоду передохнут. Но у них на генном уровне заложена способность выживать. Землю, крапиву, траву жрать станут, в помойках копаться, сапоги и ремни варить, в конце концов, каннибализмом займутся, но выкарабкаются. И квартиры занимают, притом отличные…»

— И дальше что?

Шведов увидел, что Салин тормозит у высоченного дома, похожего на замок, со стрельчатыми окнами и явно громадными комнатами. Престижный район Москвы, «дворянское гнездо», о котором в своё время до хрипоты орали на митингах в Лужниках.

— Дальше он залпом выпил воду, похрустел льдом и умолк.

— Владимир Ефимович, я бы, на вашем месте, врезал ему по морде, — как обычно, ровно и вежливо, сказал Шведов, открывая дверцу со своей стороны. — Почему-то вы сравнили меня с ним. Честно говоря, не понимаю. Он горюет, что люди вымирают медленно. А я же переживаю из-за того, что они не сопротивляется геноциду…

Салин остановил «Мицубиси». Он посмотрел сначала в сторону Волхонки, потом — вверх, на окна Крапивницкого.

— Вон, там Лёнька живёт… Даже отсюда виден шик!

Владимир Ефимович выбрался на холод, плотнее закутался в пальто, прижимая к себе бутылку коктейля.

— Вы не смотрите так, я там пьянствовать не стану. Просто Лёнька в телефонном разговоре попросил купить. Прихворнул немного, а прислуга сегодня выходная. Сам он, понятно, на улицу выйти не может. Нет, Вадим Александрович, взгляните на шторы — высший класс, непосредственно из Парижа. Такие и в Елисейском дворце не стыдно повесить…

— А почему жена не может купить ему коктейль? — удивился Шведов. — Или она в отъезде?

— Ой, Елена вечно всё забывает! — махнул рукой Салин. — На неё нельзя положиться. Лучше уж я привезу. Так вы согласны со мной?

Шведов, продолжая соблюдать приличия, проследил за указующим перстом профессора. Окна, высокие и одновременно широкие, излучали нежно-брусничный, действительно очень красивый свет.

— Да, неплохо, — коротко одобрил Вадим и снова проверил, сколько времени остаётся до отхода поезда.

Салин всё понял и заторопился:

— Не волнуйтесь — я быстро! Только отдам коктейль и возьму портмоне.

— Да-да, пожалуйста! — Шведов проводил Взглядом Салина, который рысцой убежал за кодированную дверь подъезда.

* * *

Эта командировка была не длинная и комфортная. А вот потом, через месяц, Шведову предстояло отправляться на Сахалин и Южные Курилы для проведения там опросов общественного мнения. В частности, нужно было узнать, как население относится к передаче Японии спорных территорий — пресловутых четырёх островов.

Начальство деликатно намекало, что неплохо было бы привезти таблицы с хотя бы равным количеством выступающих «за» и «против». Да и вряд ли придётся особенно подгонять результаты. Неужели россияне, замордованные постоянными тяготами, не хотят сразу оказаться в процветающей Японии, или хотя бы получить долларовую компенсацию за оставленное на островах жильё?

— Я бы, например, не захотел, — пожал плечами Шведов.

И всё равно, фразы типа «Желательно опросить людей «новой волны» — ведь они определяют будущее региона» время от времени звучали в присутствии Вадима. А он спокойно, не заводясь, не ёрзая в кресле перед столом заведующего отделом, объяснял, что будет опрашивать респондентов по своему методу, гарантирующему максимальную объективность.

Шведов уже сейчас работал по теме Дальнего Востока. Он высчитывал, сколько процентов от всего населения составляют различные имущественные слои, профессиональные и возрастные группы. Исходя из этого, он намечал, какое количество народу потребуется опросить, соблюдая строгую пропорцию и выбирая респондентов наугад — вроде как из уличной толпы. Вадим жадно курил, глотал дым и думал, что портмоне можно было давно уже принести. Он мысленно возвращался к разговору с тем же самым Салиным, который посвящал молодого коллегу в тонкости работы столичных социологов.

— Вадим Александрович, вы никогда не станете доктором, если не усвоите простых вещей. К примеру, социологический опрос полагается проводить по телефону. Страны Западной Европы телефонизированы примерно на девяносто семь процентов; то же самое можно сказать и о США. Что касается России… Если в двух столицах ещё как-то можно ручаться за объективность телефонного опроса, утверждать, что все группы населения им охвачены, то на тех же Курилах телефон — большая роскошь. Да что Курилы — достаточно немного отъехать от Москвы, и попадает совсем в другую страну. Если у кого-то там есть домашний телефон, так это — рыцари удачи. Ничего не стоит получить от них нужный ответ. Если вы будете продолжать заниматься чистой наукой, при всём моём искреннем покровительстве ничего не получится…

Шведов уже занервничал не на шутку. Окна Крапивницкого по-прежнему светились тепло и радостно, но по шторам метались тени — этого раньше не было. Салин так и не появлялся в дверях подъезда, хотя Шведов ожидал его с минуты на минуту. До отправления поезда оставалось ещё два часа, но всё равно нужно было поторапливаться. Совершенно стемнело, ветер ещё более усилился. Он нёс позёмку вместе с листьями. В центре Москвы пахло подмороженной зеленью — сладко, свежо, печально.

Вадим вылез из салона «Мицубиси», захлопнул дверцу и отошёл за угол, чтобы немного развеяться после утомительной беседы с профессором. Шведов обожал такие вот разъезды по стране, когда можно было уйти то в тайгу, то в сопки, то в степи; и побыть там одному, хотя бы полчаса. Голоса и лица опрашиваемых, слившиеся в один тугой ком и дисгармоничный звук, буквально разрывали голову. По дому Шведов особенно не скучал. С матерью его ничто не связывало.

Фактически, у Вадима долго не было нормального дома, и он привык жить, где придётся. Детство мальчик провёл в гипсовой кроватке, с помощью которой его усиленно лечили от спондилита. А мать, работая сутками и гуляя в выходные дни, бывало, и по полгода не навещала сына в лесной школе номер три при Ленгороно. Школа находилась в Александровской, близ Сестрорецка, на 7-ой линии, в доме 2/10. Этот адрес Вадим Шведов запомнил навсегда, потому там был его мир.

Только после того, как Галию отыскивали в очередной пьяной компании и угрожали лишить родительских прав, она с двумя сумками гостинцев приезжала в Александровскую; но Вадик воспринимал её как чужую женщину. Так оставалось до сих пор, и во время длительных разъездов беспокоиться было не о ком. Вадим был целиком свободен. И эту свободу, выстраданную в гипсовой кроватке, во время вынужденной, страшной, наполненной болью и тоской неподвижности, он не променял бы ни на какие блага.

Вадим ничем и никому не был обязан, ни от кого не ждал участия. Он честно признавался сам себе в полном равнодушии к окружающим. Единственным человеком, который дружил с затворником, была такая же нелюдимка Инесса Шейхтдинова, жизнь которой сводная сестра превратила в кромешный ад. И это при том, что Агнесса Кузнецова была, в сущности, совсем неплохой женщиной — доброй, душевной, но серой, как валенок. Инесса в её обществе хирела и чахла, и потому Вадим старался как можно чаще пускать её на жительство в свою квартиру.

Инесса завидовала Вадиму — ведь он часто ездил в командировки. Ей же, после ухода из редакции, никуда, кроме Дибунов, не удавалось вырваться. Самым заветным желание Инны было освободиться от сестричкиной семейки. Но получилось так, что при жизни матери, Лидии Степановны, Инесса и Агнесса разъехаться не смогли. Сейчас же о такой роскоши и думать было нечего. Миллионов для покупки жилой площади, даже для простой доплаты, в семье не было. А выйти замуж «понарошку» Инесса уже пробовала, после чего возненавидела Антона Свешникова лютой ненавистью. У неё был ещё один поклонник, который жил на Васильевском острове и работал на Литейном, в «Большом Доме», Но Инесса не могла заставить себя стать его женой. Это казалось ей ещё более худшим вариантом, чем мучиться рядом с Агнессой.

Шведов посмотрел вверх ещё раз и вздрогнул. Окна Крапивницкого погасли. Так, значит, кончили трепаться. Сейчас профессор спустится вниз. При всей своей вальяжности и барственности Салин никогда не позволил бы себе забыть про человека, которого обещал отвезти на вокзал. Вадим отбросил окурок под водосточную трубу, посмотрел на дерево, стоящее рядом с автомобилем. Оно буквально изнемогало под тяжестью снега, который засыпал ещё густую листву. Вадиму захотелось немного пройтись, не выпуская «Мицубиси» и поля зрения, чтобы не задерживать Салина, и он свернул за угол дома.

В это время из нужного подъезда, щёлкнув кодовым замком, вышли двое молодых мужчин в «дутых» светлых пальто. Они остановились около «Мицубиси» профессора и стали о чём-то переговариваться шёпотом. Крапивницкого Шведов не знал в лицо, но уж другой-то точно был не Салин. И это обстоятельство, а также то, что незнакомы буквально приклеились к машине профессора, заставило Шведова остановиться и сделать шаг назад. Он очень удивился, не понимая, что нужно этим парням, и почему не выходит Салин.

Эти двое внимательно осмотрели салон, потом — двор. Но было уже темно, к тому же лица сёк ветер со снежной крупой, и Вадима они не увидели. Его тёмная куртка слилась со стеной дома, а сигарета погасла на ветру. Первая мысль, посетившая Шведова, была такая — угонщики прикидывают, можно ли поживиться иномаркой. Но потом парочка вдруг оставила машину в покое и быстро исчезла за углом, повернув на Кропоткинскую улицу.

Вадим больше не мог ждать. Желая поторопить Салина, а заодно сказать ему про неизвестных, интересовавшихся его автомобилем, он подошёл к подъезду. Оттуда как раз выходила пожилая женщина в каракулевой шубе, и Шведов воспользовался случаем. Жиличка не успела захлопнуть дверь, и Вадим прошёл мимо неё на чистую лестницу. Там стояла стеклянная будка для консьержки, но в ней никого не было. То ли привратница отлучилась, то ли ещё не подобрали нужную кандидатуру. Всё это было только на руку Шведову.

Лестница Вадиму понравилась. На каждом подоконнике стояли горшки с цветами, за которыми явно ухаживали. Около квартир лежало по два коврика — резиновый и проволочный, чтобы жильцы могли очистить обувь ещё до входа в квартиру. Шведов не знал, где дверь Крапивницкого, но этаж был ему известен. Поскольку на каждую площадку выходило всего по две квартиры, определить нужную оказалось несложно. Все двери на лестнице были металлические, светлые и тёмные, но одинаково дорогие.

Шведов позвонил, чуть тронув пальцем прозрачную, как слеза, клавишу с золочёной короной посередине. По огромной квартире раскатилась мелодия, отдалённо напоминавшая «Собачий вальс». Прошло две минуты, никто не открыл, и Вадим позвонил снова. Он проклинал себя за то, что связался с Салиным, а не поехал на метро. Покатался, называется, в иномарке! Лучше бы на вокзале посидел подольше, подумал о своём. Там хоть и шумно, но лично от тебя никто ничего не требует.

Да, похоже, профессор здорово изменился, получив доступ к «бабкам» и «тачкам». А ещё говорят, что взрослого человека перекроить невозможно. Вот, пожалуйста! Был нормальный человек, придуривался в меру. А тут совсем оборзел — уже крыша съехала. Да, Владимир Ефимович всегда любил вкусно поесть и как следует выпить, а также с шиком отдохнуть. Вполне возможно, что беседа с Крапивницким оказалась для него важнее обязательств перед неизвестным кандидатом социологии из Питера. Тот, сразу видно, подохнет, за заимев и паршивеньких «Жигулей».

Вадим механически нажал на начищенную медную ручку, и дверь подалась внутрь квартиры. Шведов, невероятно удивившись, шагнул в просторную прихожую, от пола до потолка отделанную светящимися сочными витражами, напоминающие колонны на здешней станции метро «Новослободская». Несмотря на природную невозмутимость и равнодушие к предметам роскоши, Вадим несколько оторопел. Он изучал витражи с чувством, возникающим при посещении музеев. Красиво, конечно, но не приходит в голову пожелать этого для себя.

Из прихожей в комнаты и прочие помещения вели восемь дверей, и все разные — из полированной сосны, из дуба и ясеня, карельской берёзы и так далее. Стёкла сделали под льдины, искусно обработав стекло; теперь они переливались, как хрусталь. Стряхнув оцепенение и поняв, что так можно и на поезд опоздать Вадим огляделся. Он пытался понять, за какой же из этих дверей расположена комната с двумя «брусничными» окнами.

Вадим принципиально не желал запоминать названия строительных фирм Москвы и Питера, которые обслуживали «крутых». Вид спален «под французских королей» не вызывал у него священного трепета. И когда, после обследования нескольких шикарных комнат, в том числе детской и телевизорной, он очутился в гостиной, то первым делом повернул выключатель. Комната была обставлена гарнитуром из морёного дуба с нежно-салатной шёлковой обивкой. Постепенно осветился весь потолок, и Вадим понял, почему белые шторы казались брусничными — этот цвет преобладал среди расположенных рядом с окнами сегментов подвесного потолка.

Вадим сразу же обратил внимание на ужасный беспорядок во всех комнатах. А гостиную явно громили с особым остервенением. Только кто делал, интересно? Не сами же хозяева, любовно отделавшие своё жилище? Более всего похоже то ли на обыск, то ли на грабёж. И причастны к этому, вероятно, те молодые люди в «дутых» пальто.

Вадим попытался рассмотреть, что валяется на персидском ковре. Дорогие безделушки из китайского фарфора, хрусталя и слоновой кости; несколько подлинников абстракционистов, ранее висевшие на стенках; листы белой бумаги и письма, конверты, журналы непрошенных гостей, по-видимому, не заинтересовали. Тут же валялись жёлтый маркер, бутылочка чёрной туши, галстук, подтяжки и запонки. Не прихватили с собой и дорогую импортную куртку, большую гжельскую вазу, из которой вывалились хризантемы, и вылилась вода. Странно, но грабителей, а Вадим подумал о «гостях» именно так, не привлекла даже стодолларовая купюра, которая валялась тут же, на мокром ковре. Телевизор «Сони» стоял боком на низкой полированной тумбе.

В стенах, обитых дорогим серо-серебряным штофом, зияли дыры. Шведов, подойдя поближе, понял, что это были замаскированные сейфы с кодовыми замками, и все — под гипроком. Вадим снова обратил внимание на лежащую около его ботинка американскую банкноту, не замеченную грабителями, и золотой массивный перстень, усыпанный бриллиантовой крошкой. У стоящего на подоконнике компьютера налётчики разбили дисплей и вывернули наружу все внутренности.

А дальше Шведов увидел самое страшное, чего никак не хотел видеть. Он давно уже заметил пятна крови, но специально разглядывал вещи, чтобы мобилизоваться и взглянуть в ту сторону. Ленточка лазурного цвета, истоптанная, похожая на пёструю змею; коробка из-под шоколадок «Сникерс» и неподвижная маленькая рука испуЗгали Шведова так, что он зажмурился.

Взглянув за массивный диван, он невольно отпрянул назад. Будучи сугубо штатским, мирным человеком Вадим не мог привыкнуть к виду трупов даже в это страшное время. Салин, только что беззаботно болтавший с ним, как был, в пальто, лежал вниз лицом. Вокруг его головы расплывался по ковру тёмный осьминог из крови. Незнакомый, молодой, заплывший ранним жирком мужчина, лысый, в костюме от Хьюго Босса, судя по всему, и был Леонид Крапивницкий. Если профессор лежал ничком, то недавний любимец Фортуны застыл, глядя в светящийся потолок своей гостиной одним мёртвым глазом. Другой же вытек от косого удара остриём топора. Сам топор Вадим увидел в дальнем углу комнаты. Рядом с окровавленным лезвием мирно лежал флакон мужских духов «Cool Water».

Шведова затошнило от вида разрубленного надвое черепа и похожих на вишнёвое желе остатков человеческой крови. Пошатываясь, он вышел в коридор и ударился плечом о дверь, украшенную мозаикой. Дверь поддалась, и Вадим сдавленно застонал, потому что смотреть на такое было свыше его сил. Комната словно подверглась нашествию вандалов. Под подошвой хрустнуло стекло от экрана игровой приставки. Сама маленькая хозяйка висела на верёвке, перекинутой через оконную ручку. Другой её конец тоже не пропал даром. По давнему монгольскому обычаю, он намертво сжал горло длинноногой, ярко накрашенной девицы.

Сначала Шведов почему-то обратил внимание на туфли девицы — замшевые, украшенные плетёными ремешками. Каблук был высокий — сантиметров десять. Кто это — жена Крапивницкого, его любовница, сотрудница, няня дочери? Явно не домработница — они в бархатных платьях с глубоким декольте на службу не ходят. Похоже, что «приболевший» Леонид собирался с ней в ресторан — на рукавах платья девицы блестел бисер.

Потом, приглядевшись, немного придя в себя, Шведов решил, что длинноногая дива ребёнку в матери не годится. Девочке, похоже, было лет восемь; красотке — не более двадцати. Тщательно завитые, напитанные шампунем её волосы засыпали синее лицо с приоткрытым, накрашенным ртом. Длинные, искусственные ресницы покойницы смотрелись ужасно. Девочка же, белобрысенькая, со светлыми ресницами и уже остекленевшими голубыми глазами, хранила на лице испуганно-плаксивое выражение. Она до самого конца не понимала, что с ней хотят сделать. И сейчас Вадим как будто увидел всё это перед собой. Закрыв лицо руками, он побежал вон из детской.

Вернувшись в гостиную, он увидел ту самую бутылку — из-под венгерского коктейля, которую Салин купил по дороге. Теперь тара была пустая. Похоже, мерзавцы, убив четырёх человек и разгромив квартиру, по этому случаю ещё и выпили. Но ни золота, ни техники, ни валюты они не взяли…

Поезд Вадима уходил через пятьдесят минут, и что-нибудь сделать он уже не мог. Оставалось только вызвать милицию, потому что спокойно уехать домой, бросив мёртвых в квартире, он не мог. Вид девочки в синем платьице, которая только недавно готовила уроки и играла в приставку, вызвал у Шведова приступ лютого отчаяния. Что бы ни молол её папаша, ребёнок ни в чём не виноват. Он просто оказался свидетелем, и был уничтожен…

Вадим понимал, что опаздывает на поезд, и надо оставить эмоции на потом. С трудом заставив себя встать с кресла, он отправился искать телефон. Выйдя в прихожую, Шведов заметил на стене аппарат и решил, что ему повезло. Из отделанной розовым кафелем огромной кухни падал слабый свет. На всякий случай Вадим заглянул и туда, что узнать, нет ли погибших и там. Но никого не нашёл, а только снова подивился богатству тех, кого уже не было в живых. Он непроизвольно сравнил свою маленькую кухоньку на Тихорецком с этими хоромами и подумал, что всё-таки надо жить проще.

Здесь сияла новомодная плита под вытяжкой, рядом стоял миксер, и лежали разнообразные насадки. Тут же были два гриля, посуда с антипригарным покрытием и прочие престижные в этих кругах аксессуары. Шведов вспомнил, что нужно идти к телефону и вызывать милицию. От волнения его всегда начинало шатать, и этот раз не стал исключением. После тяжёлой болезни он повторно учился ходить в двенадцать лет. Сначала — на костылях, потом — с палкой, и лишь около пятнадцати восстановил более-менее нормальный шаг.

Сейчас Вадима качнуло вправо, и он сильно ударился плечом о дверной косяк, который вдруг отскочил, стукнув по голове. Под ноги высыпались общие тетради в клеенчатых обложках разного цвета, похожие на студенческие конспекты. Одна тетрадь оказалась пёстрая, лилово-малиновая, другая — чёрная, третья — коричневая, четвёртая — красная, пятая — зелёная. Ничего особо примечательного в них не было, кроме того, что находились они в тайнике.

Шведов машинально поднял тетради, пролистал. Все они были исписаны от корки до корки, причём не по-русски, а на языке с латинской графикой. Писали то торопливо, то аккуратно. Видно было, что человек находился в разнообразных условиях. Работал он и за столом, и буквально на коленях, а то и на весу. Привыкший конспектировать, Вадим это понял сразу. Паста применялась тоже не одинаковая — бывали и красные, и зелёные строчки. Иногда пишущий переходил и на перьевую ручку.

Шведов подробно осмотрел тайник, открывшийся его взору. Косяк двери внутри оказался полым. Внешняя его стенка служила дверцей, открывающейся от удара в определённое место. Кроме пяти тетрадей, во вместительной нише больше ничего не было. Шведов уже собрался запихать пачку обратно, но вдруг застыл, поражённый невероятной догадкой. Как учёный, он умел систематизировать факты и делать выводы. Поэтому, помимо собственной воли, сделал анализ и сейчас.

Перед тем, как подняться в злополучную квартиру, Салин успел рассказать Шведову о нескольких фразах Крапивницкого, сказанных в сильном подпитии. Один говорил, другой слушал; а, значит, мог передать дальше, что и случилось. Кроме них двоих, о содержании разговора уже знал Вадим Шведов. Хорошо, что они с профессором были в машине вдвоём…

Так, о чём же шла речь? Вадим, зажав под мышкой тетради, смотрел на телефон, но не видел его. Социолог был обращён как бы внутрь себя. Кажется, Крапивницкий сетовал, что в России много лишнего населения, на которое уходит много денег. И ещё — население готово жрать из помойки… Так в чём, собственно, дело? Сейчас в прессе говорят и пишут и не такое. Некоторые перлы должны приводить авторов на скамью подсудимых или в психиатрическую клинику, но им всё сходит с рук.

Но здесь-то в чём дело? Действительно, многие старухи, да и молодые тоже, сейчас роются в помойках. Иждивенцев для России, находящейся в глубочайшем кризисе, невероятно много. За это убивать? Ну, в челюсть можно двинуть, а так… А девочку с девушкой за что? Оказались свидетелями? И почему такой жестокий способ умерщвления?…

Времени на раздумья уже не было. Но Шведов уже понял главное — искали, скорее всего, именно эти тетради. Ни деньги, ни прочие ценности преступников не интересовали. Что-то им помешало довести раскопки до конца. Вероятно, это сделал Салин, который и поплатился жизнью. Но за тетрадями придут опять — это Вадим знал точно. И раз из-за них убили четверых, причем двоих — достаточно влиятельных и богатых, значит, эти тетради нужны им, как воздух. Сделанные по-латыни записи, похоже, заключают в себе важнейшие сведения, за которые пообещали много заплатить. Кто может писать по-латыни? Врачи? Ботаники? Фармацевты? И о чём, интересно? Надо бы подумать ночью, в поезде, если замучает бессонница.

Вадим открыл свой «дипломат» и уложил пять тетрадей поверх остальных вещей. Он понимал, что поступает не по закону. Но нынче это — не большой криминал. Законопослушные граждане числились в лохах. Кроме того, Вадим привык доводить начатое дело до конца. Он не любил детективов, и сейчас не интересовался внешним антуражем происходящего. Ему просто хотелось докопаться до истины. Исчезновение тетрадей, получается, сильно огорчит этих бандитов, не пожалевших даже ребёнка. Что ж, пусть будет так. Они своего всё равно не добьются. И, возможно, поплатятся за это жизнью…

Тетради лежали в никому не известном тайнике, замаскированном лучше, чем встроенные в стенку сейфы. Значит, они и были самыми дорогими вещами в этой квартире. И для хозяина, и для его убийц, вернее, тех, кто послал сюда бандитов. Вадим уже просто не мог не заинтересоваться — в чём тут дело? За что убивают и умирают?

Те двое в «дутых» пальто спустились явно отсюда. Они были возбуждены, но не настолько, чтобы обратить на них пристальное внимание. Зачем-то осматривали машину Салина… Впрочем, сразу всего не поймёшь. Да и вообще, здесь должны работать специалисты. А сейчас времени остаётся только для того, чтобы вызвать милицию. И, не дожидаясь её прибытия, уехать на Ленинградский вокзал. Безусловно, оптимальным вариантом было бы просто уйти, раствориться в ледяной темноте осеннего вечера. Тогда его голос не зафиксируют в дежурной части, и ничего про него не узнают.

Но бросить тела Вадим не мог. Не мог и увидеть их снова — особенно девочку и Салина. И поэтому, привалившись плечом к стене, он нажал на аппарате две кнопки…

И лишь потом, прикрыв «шоколадную» дверь, почти бегом спускаясь по чистой лестнице, отделанной светлой плиткой, он понял, что наделал массу глупостей на свою голову. В частности, оставил в квартире много пальцевых отпечатков. Теперь его самого могут принять за убийцу. Настоящие, разумеется, позаботились о том, что их «пальчиков» нигде не было. Но жалеть о том, что уже случилось, не имело смысла.

Нырнув в метро на станции «Кропоткинская», он по прямой доехал до «Комсомольской». С ужасом восстанавливая в памяти увиденное, Вадим думал о том, что основной кошмар только начинается. Чистенькая лестница Крапивницкого казалась ему хуже самого грязного притона. Но Шведов боялся как-то абстрактно, не за себя лично. Он не чувствовал ни страха, ни беспокойства при мысли о собственной судьбе. Вадим просто приступил к исследованию очередной проблемы, в том числе и социологической.

Уже выйдя на «Комсомольской» и торопясь к уходящему через десять минут поезду, Вадим подумал, что покойный Салин был прав. Его работа действительно «сырая», и доводить её до блеска нужно ещё долго. Что ж, социолог просто обязан для просветления мозгов время от времени попадать в передряги…

* * *

Старший следователь городской прокуратуры Сергей Борисович Сарвилин внимательно осмотрел совмещённый санузел — туалет и ванную. Вокруг сияла итальянская сантехника и зеркальная плитка. Сарвилин видел себя во множестве крохотных осколочков — крупного, рослого, с наголо обритой, чтобы скрыть плешь, головой. У него были узкие чёрные глаза, брови вразлёт, усы квадратиком, орлиный нос и выступающий вперёд подбородок. Один внешний вид Сергея Борисовича наводил на клиентуру ужас. Допросы у Сарвилина, как правило, проходили гладко, потому что самый наглый правонарушитель, имеющий в верхах «лапу», ожидал от такого следователя чего угодно; и правильнее было не нарываться.

Сарвилин во многом вёл себя не так, как другие. Он носил кожаную куртку из магазина «Катя», дилера фирмы «Otto». Протоколы за него писала стенографистка, «упакованная» в кожу из той же «Кати». Она ходила следом за шефом, с блокнотом и карандашом. Потом Виолетта расшифровывала свои записи и печатала их набело.

Сергей Борисович находился сейчас в сносном расположении духа, потому что несколько дней назад купил «Пежо-306», свою давнюю мечту. Автомобиль с этим индексом ебщё не поступал в Россию, но один из друзей сделал следователю презент прямо от фирмы, а взамен Сергей Борисович закрыл глаза на его незначительные прегрешения. Да, Сарвилин вращался в достойных уважения кругах, и мелкой гопотой давно не занимался.

Несколько месяцев назад он, по огромной просьбе торговца драгоценными камнями, недавно приехавшего в Москву с Урала, закрыл дело на его брата. И тот очень быстро исполнил мечту доброго следователя — пригнал к его дому у «Багратионовской» небольшой пятидверный хэтчбэк, своей компактностью напоминающий «Фольксваген-Гольф» или «Рено-Клио».

Сарвилин, который тогда был в отпуске, буквально не вылезал из гаража, не в силах расстаться с осуществившейся мечтой. Он гладил задние фонари с «красным углом» — фирменным знаком «Пежо». Следователь залезал в салон, рассматривал руль с двумя спицами, расположенными под острым углом, протирал фланелью спидометр и таксометр на приборной доске, открывал перчаточные ящики, которые в России называли «бардачками». Он представлял, как будет выглядеть за рулём этого чуда его яркая, эффектная дочь Лиана — для него самого автомобиль оказался мал.

Сергей Борисович открывал то большой, то маленький ящик, и радовался, как ребёнок. Жаль, что сам уродился таким крупным, а ни за что не отдал бы «милашку». Ожирение здесь было не причём — следователь был словно свит из мускулов. Таким же по комплекции был и его отец, Борис Сарвилин, которого в далёкие тридцатые годы занесло в Узбекистан, на строительство оросительных систем. Там он и нашёл себе жену из местных, которую родня за такое святотатство едва не убила. В конце концов, сошлись на обычном проклятии. Но ничего особенно в их семействе не случилось, за исключением того, что Борис погиб на войне. Но в те годы это было так привычно, что о проклятии никто и не вспомнил.

Сергею давно хотелось иметь что-то недорогое и быстроходное, с быстрым разгоном; да и дочь просила машину. До этого у Лианы была «девятка» асфальтового цвета — «под Ирину Горбачёву»^[1]. После того, как власть в Кремле поменялась, это уже не было модно. Какой автомобиль у Татьяны Ельциной, Лиана не знала, но всё равно очень хотела что-то импортное и блестящее. Сарвилин думал, что опять придётся искать для себя что-нибудь помассивнее; скорее всего, джип. Но ничего, богатых людей в Москве много. Авось, кому-то из них потребуются услуги Сарвилина…

На сей раз старшего следователя настоятельно попросили подъехать на квартиру Леонида Крапивницкого, труп которого был обнаружен неизвестным гражданином. Тот позвонил в милицию, но не дождался приезда сотрудников. Леонид Максимович был по специальности микробиологом, и таким-то образом затесался в бомонд. Кажется, он выгодно женился на некрасивой и психованной дочери крупного чиновника. Будучи льстивым и пронырливым, Крапивницкий стал своим в домах и офисах иностранных предпринимателей, часто его видели на всяких презентациях и фуршетах.

К моменту приезда наряда милиции, квартира хранила следы не то погрома, не то — интенсивных поисков чего-то. Кроме того, там находилось четыре трупа, включая один детский, о которых заявил всё тот же гражданин. Кроме хозяина и его восьмилетней дочери, погибли также Владимир Ефимович Салин, профессор и доктор социологии — тоже известная в столичных салонах фигура. Салина ударили обухом топора в переносицу, что повлекло мгновенную смерть. Самому Крапивницкому разрубили череп — косым ударом, с правой стороны.

Пока фотограф работал с трупами в гостиной, Сарвилин успел заметить на шее и руках хозяина квартиры бурые пятнышки диаметром около шести миллиметров — следы прижиганий сигаретами. Ещё не прикасаясь к телу, Сарвилин на глаз определил, что шесть из десяти пальцев Крапивницкого то ли сломаны, то ли вывихнуты.

Потом следователь прошёл в спальню дочери покойного. И там, несмотря на вырабатываемые годами равнодушие, внутренне содрогнулся. Он увидел удавленных девочку и девушку, на телах которых также присутствовали сигаретные ожоги. Их не было только у Салина.

— Личность девушки установили? — крикнул Сарвилин, высунувшись из ванной в коридор.

Кирилл Мельников, эксперт, входящий в следственную группу, оторвался от телефонной трубки.

— Установили. Это — Юлия Воронцова, гувернантка из центра Натали Нестеровой. Работала у Крапивницких пять дней в неделю. Сегодня, кстати, должна была быть выходная. Но жена Леонида Максимовича легла на несколько дней в клинику. Потому Юлию и вызвали к Даше во внеурочное время. Вероятно, они оказались невольными свидетелями убийства. Возможно, даже узнали кого-то из преступников. В таких случаях не оставляют жить даже детей.

Мельников, молодой человек в тёмной «тройке», с синим, в белый горошек, галстуком, говорил спокойно. Он был очень приятной наружности и, даже на первый взгляд, безупречного воспитания.

— Так, Кирилл, надо позвонить родным Воронцовой и жене, то есть вдове Крапивницкого. Вы умеете утешать, как никто из нас. Елена Юрьевна ещё не в курсе случившегося?

— Не могу точно сказать, — посетовал Мельников. — Она находится в Российском госпитале по поводу обострения почечнокаменной болезни.

— Вот уж не хочется мне её допрашивать, а придётся! — посетовал Сарвилин. — Куда денешься? Надо сразу предупредить об этом и вдову Крапивницкого, и родных Воронцовой…

Сарвилин смотрел на Виолетту, свою секретаршу и любовницу, застывшую с блокнотом посреди ванной. Девушка завистливо осматривала флаконы, коробочки и баночки, принадлежащие мадам Крапивницкой.

— Вета, пиши дальше, — продолжал Сарвилин давно уже прерванную диктовку. — Санузел совмещённый. Пол утеплён путём прокладки труб отопления. Стены облицованы мелкой зеркальной плиткой. Видимых повреждений к моменту осмотра не обнаружено. Все вещи расставлены устойчиво, симметрично. Вероятно, находятся на своих местах. Идём в коридор!

Сарвилин вспомнил, что не сделал записей по прихожей и входным дверям. Тем временем, по квартире шныряли эксперты. Фотограф снимал трупы Юлии Воронцовой и Даши Крапивницкой. Эксперт как раз определил время смерти — примерно полтора-два часа назад. Позже всех упокоили Салина. Мельников закончил разговаривать по телефону и присоединился к Сарвилину.

— Сергей Борисович, трудно собраться с духом. Позвоню чуть попозже…

— Где жила Воронцова?

— На Тверской, двенадцать.

— Ого! — Сергей Борисович пожал плечами. — Кирилл, ты думаешь, это вымогательство? Или нет? Похоже, убийцы что-то искали. Они пытались узнать у хозяина, где это находится. На его глазах прижигали сигаретами дочку и гувернантку. Девушка, похоже, была для него не чужой, скажем так. На четвёртом трупе пальто, уличная обувь, рядом валяется шапка. Видимо, он пришёл к Крапивницкому и застал всю эту картину, за что и поплатился жизнью. Нашли ли то, что искали, пока неизвестно. Можно сразу сказать, что это — не деньги и не прочие ценности. Тут валюта просто по полу разбросана… — Сарвилин оглянулся по сторонам.

Мельников смотрел на витражи, как будто искал там ответы на эти вопросы. Сарвилин с Виолеттой отправились в прихожую. Мельников тоже куда-то заторопился.

— Я ненадолго отлучусь.

Он внимательно осматривал стены прихожей, морщил лоб, то опускал глаза, то поднимал, но, похоже, никак не мог решить свою задачу.

— Пиши, Вета, — продолжал диктовать Сарвилин. — Входная дверь из цельного дуба, обитая железом. Запирается на три английских замка с цифровым кодом. На момент осмотра повреждений не имеет. Пол прихожей покрыт дубовым паркетом, уложенных в форме ромбов жёлтого и коричневого цветов. Сверху нанесён слой лака. Вдоль коридора — полоса коврового покрытия темно-красного цвета, бельгийского производства. На ней — слабые отпечатки подошв, обувь мужская, примерно сорок третьего размера. Стены прихожей отделаны свинцово-паечными витражами, состоящими из модулей стекла. На витражах изображены виды старинного Петербурга и картины из средневековой жизни. Кстати, Кирилл, — Сарвилин нашёл глазами эксперта, покойный явно бредил Питером. — Обрати на это особое внимание. Даже витражи заказал у них, на «Монументально-декоративном участке». Казалось бы, зачем так далеко ходить? Витражи также повреждений не имеют…

Мельников как раз входил в кухню, когда его окликнул Сарвилин. Резко повернувшись, эксперт ударил плечом по косяку. Треск отскочившей стенки произвёл на него сильнейшее впечатление. На глазах понятых, участкового, сотрудников МУРа и прочих присутствующих Мельников тихо застонал. Потом он рванулся к тайнику и замер, глядя в его пустое нутро. Лицо Кирилла побагровело. Казалось, из его носа сейчас хлынет кровь.

Утратив всегдашнюю предупредительность и вежливость, Мельников сквозь зубы выругался и стиснул кулаки. Потом снова уставился на тайник, пытаясь убедить себя в том, что там что-то должно быть. Он сам себя в этот момент ненавидел за глупость и несдержанность.

— О, интересно! Тайник, — констатировал товарищ с Петровки. — Пустой?

— Надо проверить отпечатки пальцев на косяке, — еле выдавил из себя Мельников. — Здесь побывал кто-то ещё. Тот, кто не захотел встречаться с сотрудниками милиции.

— Вы думаете, убийца сам и вызвал наряд? — усомнился участковый.

— Всё бывает. Хотел от себя отвести подозрение…

Мельников больше не смог оставаться на кухне. Он вернулся в ванную, достал из кармана носовой платок. Обернув им вентиль крана, пустил в раковину сильную струю ледяной воды. Потом долго мыл ею лицо, скрежеща зубами и матерясь, чтобы не получить инсульт или разрыв сердца. В голове стучало, глаза налились кровью, и нужно было скорее как-то разрядиться.

Мельников не мог отогнать видение — пустой тайник в косяке. Шумно и тяжело дыша, эксперт глотал воду из-под позолоченного сверкающего крана. Он втайне мечтал заразиться какой-нибудь ужасной болезнью и умереть. Существовать ь после такого позора он не хотел.

Сарвилин, тем временем, перетряхивал содержимое сумочки Юлии Воронцовой.

— Значит, так… Сто дойче-марок купюрами по 10, — Сарвилин проворно поднёс к ним лупу, — Настоящие, — констатировал он. — Водяной знак — голова мужчины. Металлическая нить, цвет голубовато-серый. На лицевой стороне — мужской портрет, на обратной — парусное судно. В портмоне плотного шёлка семь тысяч рублей, купюрами по тысяче. Пятьдесят долларов США одной купюрой. Портрет Гранта, здание Капитолия, печать Казначейства. Цветные волокна, магнитная краска… Настоящие. — Сарвилин закончил с валютой и пошёл дальше. — В переднем отсеке сумочки — набор косметики. Контурные карандаши для губ и глаз, пудра, компактные тональные румяна, пачка ароматизированных презервативов французского производства. Флакон духов «Qiorqio»…

— Кирилл Анатольевич, есть отпечатки! — петушиным голосом крикнул сутулый паренёк. Он светил лампой на косяк и колдовал над рассыпанным по полиэтиленовой плёнке графитом.

Мельников, вытирая полотенцем мокрое лицо, выглянул из ванной.

— Дима, снимай их быстро! Посмотри потом, где ещё есть. Ручки дверей, телефонные трубки… Ну, где обычно…

— Погоди панику поднимать, — проворчал Сарвилин, продолжая потрошить ридикюль Воронцовой… — Мы упокойников наших еще не дактилоскопировали. И продолжал: — Записная книжка-алфавит, размером 100 на 60 миллиметров. Обложка сафьяновая, тёмно-зелёного цвета. Содержание — номера телефонов. Практически около каждого — уменьшительные мужские имена. Путана, короче, сразу видно. Как только к ребёнку подпустили? Папа, наверное, всё это устроил, чтобы легально с любовницей общаться. Кирилл, значит, нашли отпечатки?

— На телефонной трубке в коридоре! — радостно возвестил Дима Щелчков, поднимая голову от «Панасоника». — И на ручке входной двери — тоже. Я уже проверил.

— Я не понял — вещи стерильными должны быть? — Сарвилин отбросил книжечку Юлии Воронцовой. — Отпечатки, конечно, надо проверить, хотя профессионалы их не оставляют. А тут явно не сявки работали. Кирилл, хватит переживать, время дорого. Позвони Крапивницкой и Воронцовым, пригласи их на завтра ко мне. А сейчас хорошо бы пройтись по квартирам, опросить соседей. Может, те чего и приметили. И я сам помогу — только закончу с личными вещами убитых и напишу направления в морг…

— Минуточку, — Мельников тяжело вздохнул, покосившись на пустой тайник. — Сергей Борисович, здесь точно побывал какой-то неизвестный, который звонил в милицию. И вот на это нужно обратить особое внимание.

— Конечно, нужно, потому я и прошу найти свидетелей. Без хотя бы приблизительного описания его внешности и примет мы действовать не можем. Если ему никогда пальчики не «катали» — вообще полный швах…

Сарвилин говорил, а сам рассматривал разбитый компьютер «Мелрус».

— Индийский… Интересно, почему он выбрал такой? Тебе что-нибудь не понятно?

Следователь повернулся к застывшему, как статуя, Мельникову.

— Мы должны допросить ещё и родных Салина на предмет того, какие отношения связывали профессора с Крапивницким, и так далее… Потом поговорим, а сейчас можете идти и звонить, Кирилл Анатольевич, — официально обратился Сарвилин к Мельникову. — Время позднее — уже одиннадцать вечера…

Мельников резко повернулся на каблуках. Красивые карие глаза его застилала дымка душевной боли. В квартире было слишком много народу для того, чтобы начать разговаривать с Сарвилиным по существу. Он ушёл в кабинет покойного хозяина, где тоже был телефон, чтобы выполнить распоряжение следователя.

А в квартиру тем временем входила, в сопровождении участкового дама лет пятидесяти. Она была сильно надушена «Шанелью», посматривала вокруг совершенно сухими и любопытными глазами и старательно изображала печаль. Оторвавшись от направлений, Сарвилин указал ей на диван.

— Извините, я сейчас освобожусь, гражданка… Паспорт не захватили?

— Вот он! Мне молодой человек сказал, чтобы взяла. — Дама кивнула на участкового.

Она двумя пальцами достала свой «серпастый и молоткастый». Судя по всему, дама относилась к этому документу именно так, как буржуи из стихотворения Маяковского.

— Дайте его сюда! — Сарвилин протянул руку.

Дама, передёрнув плечиками под нутриевым жакетом, накинутым поверх японской пижамы из натурального шёлка, бережно вложила паспорт в руку следователя и поймала его неприязненный взгляд. Отодвинув паспорта и свидетельство о рождении Даши, а также прочие документы, Сарвилин прочитал выведенные тушью слова.

— Свистунова Людмила Ивановна, сорок четвёртого года… Слушаю вас очень внимательно. Вы сегодня что-то подозрительное видели на лестнице? Я имею в виду вечер, после пяти часов и дальше. Я имею в виду, незнакомых людей, например. Может, звуки слышали, доносящиеся из этой квартиры…

— Гражданка Свистунова сказала, что хочет с вами поговорить, — подтвердил участковый, присаживаясь рядом с ней на диван. — Мы знакомы, друг другу доверяем, и поэтому я сразу проводил Людмилу Ивановну к вам. А то ведь разные бывают соседи. Другим бы только в чужую квартиру попасть. А сами врут напропалую. Я только таких свидетелей выбираю, которые адекватные…

— Всё правильно, — одобрил Сарвилин. — Это вы в самую точку…

Он смотрел на длинные розовые ногти Свистуновой, на такую же, в тон, помаду. И думал, что таким вот, сероволосым бесцветным бабам, уже никакая косметика не поможет.

— Только давайте сразу договоримся — без лишних слов и умозаключений. Только одни факты! Меня зовут Сарвилин Сергей Борисович. — Он показал женщине своё удостоверение. — Я прибыл для первичного осмотра места происшествия. Вы уже знаете, что здесь произошло?

— Конечно, знаю! Весь дом гудит. — Людмила Ивановна прижала к лицу платок, стараясь не повредить макияж. — Это ужасно… Сразу четверых! Дашенька, девочка, ангелочек светлый! Занималась балетом, подавала надежды, и вдруг…

— Да, мне тоже очень жаль ребёнка, — согласился Сарвилин. — Так что вы хотели сообщить?

— Мой муж работает в туристической фирме «Таск». Это очень солидная фирма. Организует туры аж на Канарские острова! Гран-Канария, знаете… Коррида, прогулка по дну Атлантического океана…

— Людмила Ивановна, — перебил Сарвилин, — это не имеет отношения к делу. Видели вы здесь что-то подозрительное этим вечером или нет? Если нет, нам незачем тратить время.

— Сергей Борисович, это я к тому, что мы… м-м… живём достойно. Не так, как Крапивницкие, но всё же… Я очень, очень боюсь за сохранность нашего имущества. У нас в подъезде код, консьержка, охрана. Но сегодня случилось так, что пройти на лестницу оказалось очень просто. В начале седьмого вечера моя мама поехала в ГУМ. Водитель мужа из фирмы должен был ждать на «Вольво» за углом. Она мне позвонила из машины и предупредила, что, когда открывала дверь на улицу, мимо неё в подъезд просочился парень. Явно не нашего круга…

— Так, это уже интереснее. — Взгляд Сарвилина потеплел. — Только что значит — «не нашего круга»? Не в нутриях и не пижаме с попугаями? Или это был бомж?

Свистунова покраснела, дёрнула щекой, но вступать в перепалку с таким серьёзным мужчиной не стала. Одетый от «Отто» представитель власти вызывал у неё трепетный восторг.

— Я имею в виду, что он был очень подозрительный. Не бомж, нет. Сама-то я его не видела. Но мама сказала, что одет он был в синюю куртку на искусственном меху. Юркий такой, невысокого роста. То ли капюшон так скомкался, то ли парень этот горбатый.

— «А теперь — Горбатый! Я сказал — Горбатый!» — процитировал культовый фильм Сарвилин и улыбнулся. — Это уже особая примета. Очень хорошо, если дело так и обстоит. Позвонили, Кирилл Анатольевич? — Обратился он к входящему в комнату Мельникову.

— Да. Это ужасно… Как будто неделю мешки таскал! — Тот уселся рядом с участковым. — Елена Юрьевна, должно быть, потеряла сознание. Пришлось разговаривать с её лечащим врачом…

— Всё у вас? — обратился Сарвилин к Свистуновой.

Он хотел попросить участкового выяснить, не звонил ли в милицию кто-то из соседей.

— Нет, не всё, — испугалась Людмила Ивановна.

Сарвилин взял из папки чистый лист бумаги и написал:

«Несмотря на поздний час, проведите опрос всех мужчин, проживающих в этом подъезде — не заходил ли кто-то в квартиру убитых и не вызывал ли милицию? Сами они могут и не признаться. Побоятся, что их заподозрят в убийстве. Для проведения последующей экспертизы их голосов используйте диктофон и кассету с голосом звонившего».

Сарвилин отдал записку Мельникову, а сам переключился на заскучавшую Свистунову. Та с величайшим интересом рассматривала расписанный золотом по кобальту настольный светильник с лампой-свечой под изысканным абажуром; тот стоял в углу, на инкрустированном бюро.

— Людмила Ивановна, вы, кажется, что-то хотели добавить?

Сарвилин видел, что у Мельникова уже появилась некая догадка, и тот хочет обсудить её. Но пока им было никак не уединиться, записку Кирилл писать не стал.

— Почти ничего, — призналась Свистунова. — Сама я наглухо закрылась в квартире, к дверям не подходила. Если честно, даже достала газовый пистолет — у мужа есть разрешение. Открыла только Александру, — Свистунова указала на участкового. — Он — парень правильный, и я хорошо его знаю. А так бы — ни за что…

Участковый, тем временем, успел куда-то исчезнуть и опять появиться. Виолетта записывала показания, на сей раз не стенографируя. Свистунова должна была прочесть их и подписать.

Участковый осторожно кашлянул в кулак:

— Сергей Борисович, я ещё одну гражданку привёл. Она того парня своими глазами видела.

— Да? Отлично! — Сарвилин потёр руки. — Людмила Ивановна, у вас всё?

— Ещё хочу добавить… — На лице Свистуновой выступили крупные капли пота. В квартире, действительно, было очень жарко. — Я из окна видела у нашего подъезда «Мицубиси» белого цвета… Не его, случайно? Эта машина и раньше сюда приезжала. Раз пять я её видела, но номера не помню.

— Она и сейчас там стоит. Кабы его, то уехала бы давно.

Сарвилин утратил интерес к Свистуновой и жаждал допросить новую свидетельницу.

— Это — автомобиль Салина, одного из погибших, — сообщил участковый.

— Вот видите? — Сарвилин со вздохом расстегнул куртку. — Итак, вы всё сказали?

— Да, у меня больше нет никаких сведений. Мама очень просила меня поберечься, потому что босяк проник в подъезд. Лицо, она говорит, у него жёсткое, злое. Взгляд — ненавидящий…

— Она рассмотрела лицо? — Сарвилин снова ожил. — Короче, мы так сделаем. С вашей мамой я должен побеседовать. А вы подпишите, пожалуйста, каждую страницу. — Сарвилин протянул Свистуновой бланки с показаниями. — После этого можете быть свободны.

Часть следственной группы работала прямо в спальне супругов Крапивницких, тоже хранящей следы погрома. Сарвилин зашёл туда и осмотрел просторную комнату, сам удивляясь, как простой микробиолог умудрился так круто забашлять.

Спальный гарнитур «Рондо» красного цвета, отделение с подсветкой в туалетном столике. По полу были разбросаны нити настоящего жемчуга, рубиновые бусы, серьги с бриллиантами, серебряный, с позолотой, браслет. Тут же блестели осколки разбитого зеркала. Сарвилин увидел у своих ног разбитую китайскую вазу. Сквозь пластины риф-штор виднелись огни ночной Москвы.

— Здесь никаких отпечатков?

Сарвилин заглянул за широкую двуспальную кровать и увидел ползающего по полу Щелчкова.

— Здесь тоже есть, — ответил Дима. — Везде есть. Будем разбираться, чьи они. — Он поправил очки на блестящем от пота носу.

Сарвилин вернулся в гостиную. На месте Свистуновой уже сидела женщина с простым и приветливым лицом, не похожая не спесивых жён жильцов «Кропоткинского» дома. Тем не менее, новую свидетельницу тоже взяли не с улицы. Широкая юбка-шестиклинка с четырьмя разрезами, массивный плетёный поясом и двубортный приталенный пиджак серого цвета, красные туфли на невысоком каблуке — всё говорило о достатке. О нём же свидетельствовали и золотые, чисто советские серьги-бомбошки. Женщина явно не пользовалась услугами дизайнеров. Все вещи она надевала разом, смешивая стили и не подбирая цвета.

Стрелки на каминных часах показывали половину двенадцатого, но Сарвилин знал, что люди в этом подъезде не спят. Посланные им сотрудники звонят в каждую квартиру и пристрастно спрашивают мужчин, не заходили ли те к Крапивницким, не звонили ли по «02». Заодно они фиксируют на диктофон голоса, чтобы потом сличить с тем, записанным на магнитофон дежурной части.

Мимика на лице новой гостьи практически отсутствовала. Взгляд больших светлых глаз был сонным, а полные губы сложились в заискивающую улыбку. Такие носы, ноздрями наружу, Сарвилин не любил — ни у женщин, ни даже у мужчин.

— Вы с паспортом пришли? — любезно спросил следователь.

— Нет, он у меня дома остался. Я к подруге сюда шла, и консьержка меня знает. Зачем мне паспорт? Я давно хожу, со многими тут знакома…

— Тогда запишем с ваших слов, а потом проверим, — на всякий случай припугнул Сарвилин. — Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Домашний адрес?

— Никифорова Ольга Васильевна, пятьдесят третьего года. Живу на Кавказском бульваре…

Увидев, что Виолетта записала данные в протокол, Сергей Борисович с трудом подавил зевоту. Его уже ничего не трогало и не ужасало; он хотел только спать.

— Где работаете, Ольга Васильевна?

— В «Президент-отеле», — горделиво сказала Никифорова, и щёки её порозовели.

— Вот как? — искренне восхитился следователь. — А кем?

— Уборщицей и посудомойкой на кухне, — уже тише сказала Никифорова.

Она оглядела свои вещички, явно пожалованные с плеча богатых постояльцев отеля, и сверкнула золотом зубов.

— А сюда к кому пришли? — Сарвилин заметил в дверях измотанного ожиданием Мельникова.

— Подруга моя, Люба Сосина, здесь в прислугах живёт у господ Тарасенковых, — совершенно обыденно, словно дело происходило сто лет назад, пояснила Никифорова.

— Да, Ольга Васильевна, так о чём вы хотели сказать? ненавязчиво поторопил её Сарвилин.

— Молодой человек, — Никифорова указала пальцем на Мельникова, — спросил, не видала ли вечером на лестнице подозрительных людей, которых раньше тут не было…

— Ну, и… — подался вперёд Сарвилин.

— Так вот, без десяти семь я как раз к Любе поднималась. Господа уехали за границу… как его… в Сингапур, а Любку оставили квартиру стеречь. Смотрю — лифт занятый. Стою, жду — ноги-то гудят после смены. И вдруг вижу — сверху спускается парень — горбатенький такой, весь косоватый. Волосы у него светлые, густые. Я ещё обратила внимание — очень хорошие волосы, прямо и не мущинские…

— Значит, он без шапки был? — уточнил Сарвилин, радуясь, что показания Свистуновой и Никифоровой совпадают.

— Да, без шапки, это точно. Курточка у него плохонькая, синяя, на синтетическом меху, с капюшоном. Здесь такие и не ходят — дом-то приличный.

— Вы говорите, косоватый… Глаза косые?

— Нет, фигура. Он тяжело больной, сразу видно. А глаза у него голубые, большие, с блеском. Я его хорошо запомнила. Лицом — красавец, а телом — калека. Он очень торопился. У него в руках был «дипломат», вроде, чёрный. Парень очень волновался. Честно говоря, был не в себе…

— Вы сможете составить фоторобот? То есть сконструировать его портрет, чтобы был максимально схож с оригиналом?

Мельников побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Он уже знал, что никто из соседей Крапивницких в милицию не звонил. Голоса, похожего на записанный, не оказалось ни у кого в подъезде. Кириллу дали прослушать его по телефону. Звонивший мог, конечно, голос изменить, но это наименее вероятно. Скорее всего, мужчина был нездешний и, самое главное, давно ушёл с тетрадями. Теперь, действительно, нужно искать только его…

— Да, должно быть, смогу. Неужто он четверых порешил? В одиночку? И ребёнка тоже?

— Я вам этого не говорил, — раздражённо сказал Сарвилин. — Вы точно его больше никогда здесь не видели?

— Да, точно, чем угодно поклянусь!

— Больше ничего не хотите добавить?

— Не-а. Знала бы, проследила…

— Кабы знать, где упасть, сам бы соломки постелил… — Сарвилин подвинул к Никифоровой листы протокола. — Подпишите каждую страницу. Потом ждите повестку. Может быть, вам позвонят. Вы поможете составить фоторобот этого человека.

— Поняла. — Свидетельница с трудом вывела на каждом листе свою фамилию полностью. — Можно идти?

— Конечно, можно. Спокойной ночи. Виолетта, проводи гражданку…

Секретарша поняла, что шефу нужно остаться наедине с Мельниковым, и послушно вышла.

Едва дождавшись её ухода, Кирилл сквозь зубы сказал:

— Наконец-то все убрались! Крапивницкого и Салина обнулили за излишнюю болтливость. Тебе хорошо заплатят, если найдёшь пять общих тетрадей, по 96 листов, в клетку. Записи в них сделаны по-латыни…

— Латинским шрифтом? — перебил Сарвилин.

— Нет, вообще на латинском языке. Что в них, тебе знать не надо. Да я и сам не в курсе. Чистая наука.

— Выходит, ты знаешь, кто стоит за убийством? — Сарвилина трудно было удивить, но сейчас именно так и вышло.

— Я знаю, и ты потом узнаешь. Но сейчас надо искать парня в синей куртке. Вероятно, он прихватил тетради с собой. Сергей, тебе за них отвалят столько, что ты будешь очень доволен. Я головой ручаюсь за то, что говорю. Только найди тетради, а сначала — этого парня.

— Исписанные по-латыни… Они принадлежат Крапивницкому?

Сарвилин с опаской смотрел на дверь, но пока в гостиную никто не заходил — все обменивались мнениями в коридоре и на кухне.

— Да, это его записи. Леонид прятал их в тайнике, который мы все видели. Но ещё совсем недавно ничего знали… Всю квартиру пришлось обшмонать — ничего не вышло. Конечно, подозревали, что тайник существует. Но где он? Крапивницкий упёрся, как партизан. Пальцы ему переломали, сигареты тушили о тело. На глазах удавили дочку, потом — её гувернантку. Юля Воронцова жила с Крапивницким. — Мельников ухмыльнулся. — Она так орала, когда её верхом на спинку стула посадили и за руки вниз потянули, что пришлось рот ей заткнуть. Девчонка ревела тоже будь здоров… Леонид никого не пожалел, и себя тоже…

— А с виду и не скажешь, — пожал плечами Сарвилин. — Пентюх пентюхом.

— Я тоже думал, что он быстро сломается. На Рублёвской вечеринке Крапивницкий сделал намёк Салину о том, о чём должен был молчать, как могила. Потребовалось убрать их обоих, что и было сделано. Крапивницкий перед самой смертью шипел, что ничего мы не получим. Его идеи, мол, умрут вместе с ним, как тайна верескового мёда. Сказал, что, кроме него, там никто ничего не поймёт. Да и тетрадей нам не видать, как своих ушей. Он сказал так: «Убив меня, вы убьёте всё, что я для вас сделал!»

— Всё-таки скажи, чем он занимался, — упрямо потребовал Сарвилин. — Я должен быть в курсе и знать, что искать.

— Он вёл какие-то исследования по своей специальности. И потом, он не только мне это говорил. Ладно, убрали его, и то хорошо. Я понадеялся на обыск, но не знал главного — Салин приехал сюда не один. Мы осмотрели его «тачку» — там никого не было. — Мельников лишь шевелил губами, и Сарвилин с трудом его понимал. — Одна из наших «девочек по вызову» свистнула у Салина крокодиловое портмоне. Мы заставили Крапивницкого ему позвонить и пригласить за находкой. У профессора там пять «кусков» было и несколько десятидолларовых купюр. И Салин, и Крапивницкий должны были замолчать навсегда, но вмешалась злодейка-судьба. Салин явился с кем-то, и попутчика мы прозевали. Теперь хотя бы получили его описание. Интересная личность, между прочим. Попав в такой флэт, не взял ни одной вещицы! Бабы говорят, что он затрёпанный, но что-то не верится. Такой сразу карманы набил бы — ведь никто не видел. Он взял только тетради — значит, был в курсе. В одном ошибся — оделся бедно. А в богатых домах это бросается в глаза. Горб, скорее всего, накладной — чтобы запутать следствие. А если настоящий, то получается слишком яркая примета…

— Кирилл, деньги и драгоценности дано иметь каждому, — задумчиво сказал Сарвилин. — А интеллектуальная собственность цены не имеет. Во всех случаях, Горбатый номер два — явно не дурак…

— А номер один? — не понял Мельников.

— А тот «подсадного» не разгадал. Значит, лох полный. Я имею в виду фильм «Место встречи…»

— А-а! — рассмеялся Мельников. — Видно, устал я сильно, и сразу не понял. Вот и плохо, что парень в синей куртке — не дурак. С дураками всегда легче, за то их и любят. А от умников всякой подлянки жди. Так вот, Сергей…

Мельников не договорил. В прихожей надрывно заголосили, потом послышался цокот каблуков.

— Елена Юрьевна, Леночка, милая! Успокойтесь! — увещевал кто-то в коридоре прибывшую хозяйку. — Да, это ужасно, ужасно… Но что же теперь сделаешь? Божья воля…

Тут же дверь в гостиную распахнулась. На пороге, озирая Сарвилина и Мельникова совершенно сумасшедшими глазами, стояла высокая худая брюнетка. Её лицо, горло, плечи, грудь дёргались, словно в судорогах. Из-за стиснутых зубов вырывались сдавленные рыдания. Это и была мадам Крапивницкая, среди ночи примчавшаяся из Российского госпиталя.

Теперь следователь рассматривал её, понимая, что разговаривать с вдовой сейчас нельзя. Её надо сначала как следует наколоть успокаивающими препаратами, иначе толку никакого не будет. А поговорить с ней обязательно нужно, потому что она не могла не быть в курсе дел своего мужа, хотя бы некоторых.

На Елене было кое-как натянуто итальянское платье, по последнему писку моды — из эластичного бархата и орнаментированного шёлка. Верх у платья был чёрный, а пышная юбка — тёмно-красная. Сапоги багрового цвета на маленьких каблучках, украшенные вставками из крокодиловой кожи, очень шли к нему. На локте Крапивницкой висела шуба из опоссума. В другой руке женщина держала чёрные лакированные перчатки и точно такую же сумочку-саквояж.

— Где?… Где они?! Где?… — закричала Елена Юрьевна так пронзительно и жутко, что видавший виды Сарвилин оторопел.

Он поднялся с дивана и направился к Елене, пытаясь как-то успокоить её и удержать от необдуманных действий. Но она, оттолкнув следователя и дыша, как загнанная лошадь, кинулась в детскую.

— Где Дарьяна? Где Леонид? Я хочу их видеть! Хочу, и всё тут! Я — мать и жена, имею право…

Крапивницкая вдруг упала на пол, на колени, ударившись лбом о тумбочку — ноги её не держали.

— Елена Юрьевна, их отправили в морг, — мягко сказал Сарвилин. — Так положено, понимаете? Вас туда утром отвезут, и вы увидите…

Сарвилин говорил, понимая, что провоцирует новый взрыв. Крапивницкая смотрела на него снизу вверх — затравленно и яростно.

— В морге?… — Сухие её губы, покрытые потрескавшейся помадой, шевельнулись. — Дарьянка… Ей было восемь лет и три месяца. Она тоже в морге? И Лёнчик? Как их убили?!

Елена обхватила ноги Сарвилина и застыла так, отбросив на шикарный ковёр сумку и перчатки.

— Раз вы просите, скажу. — В голове у Сарвилина плавал туман, и всё происходящее казалось ему дурным сном. — Девочка удушена тонкой верёвкой. Не обычной бельевой, а с добавкой синтетики. Леонид Максимович убит ударом топора по голове. — Следователь решил не говорить про прижигание сигаретами.

Шубы громоздилась у плеча Елены горбом. Женщина вдруг стала подниматься, улыбаясь дрожащими губами. Сарвилин сделал шаг к двери — он решил вызвать психиатрическую «скорую». Елена, разразившись диким хохотом, стала стаскивать с ног сапоги. Мельников, с всё возрастающей тревогой, следил за ней, не представляя, чем может закончиться вся это история.

— Кто их убил? — Крапивницкая, держа в руках сапоги, в упор смотрела на Сарвилина.

— Пока неизвестно, Елена Юрьевна, — осторожно сказал Сарвилин. — У вас с мужем были враги?

— Враги? — Она судорожно усмехнулась, давясь слезами. Раскисшая косметика превратилась в сине-красные разводы на бледном лице. — Да у нас вся Москва — враги! Вся Россия — враги, понимаете? Каждый может, каждый! Все кругом бедствуют, а мы… Мне говорили… Обещали, что Бог накажет. Нельзя кичиться богатством, когда другим есть нечего!

Елена подбежала к окну, нажатием кнопки увела кверху реф-шторы. Потом открыла рамы и швырнула сапоги на улицу, в снежную, совсем не октябрьскую круговерть. Несмотря на то, что в столице была ночь, по Кропоткинской улице ходили люди, причём весьма непрезентабельного вида.

— Берите, бедные! — отчаянно заорала Елена. — Берите, несчастные! Будьте вы прокляты, и берите! Только мужа с дочкой назад отдайте. Хотите, догола ради вас разденусь? Последнюю тряпку с себя сниму?

Не успел Сарвилин открыть рот, как шуба полетела во тьму, вслед за сапогами. Увидев, что следователь хочет ей помешать, вдова налилась от макушки до пяток дикой, клок5очущей ненавистью — уже к нему.

— Убирайтесь отсюда! — крикнула она Сарвилину. — Пошли вон все! Теперь уже не важно, поймаете вы убийц или нет. Не уберегли, так проваливайте! Все вон, ясно? Вон, негодяи!

Схватив сумочку, Елена отправила её вслед за сапогами и шубой.

— Дарю! Всё дарю! Будь оно проклято, это барахло!

Далее Крапивницкая, вооружившись медным шандалом со свечами, окончательно расколотила зеркало. После этого она принялась громить и крушить всё вокруг, не разбираясь и не задумываясь. Свои драгоценности она, прямо на глазах прибежавших понятых, милиционеров и сотрудников прокуратуры, попыталась тоже вышвырнуть в метель, но ей помешали. Елена вошла во вкус и не желала, чтобы кто-то препятствовал исполнению её желаний.

Отмахиваясь от раздуваемых ледяным ветром штор, Крапивницкая стала снимать с себя платье. Участковый переминался в дверях, понимая, что подходить к безутешной вдове сейчас опасно. Судороги буквально корёжили её жилистое, сильное тело. Сарвилин решил, что она, наверное, раньше была спортсменкой. Потом оказалось, что Елена, в девичестве Душенова, была очень перспективной спортивной гимнасткой, но получила серьёзную травму и не смогла продолжить карьеру.

— Носите, девушки вонючие!

Платье с юбкой, похожей на купол парашюта, улетело куда-то за угол. Там оно упало на голову худой женщине с почерневшим от недоедания лицом, которая возвращалась с вечерней смены. Она бежала в сторону улицы Рылеева, где жила в коммуналке, и в это время получила царский подарок. Других вещей, выброшенных Еленой, под окном уже не было.

Когда Крапивницкая принялась сдирать с себя французское нижнее бельё, Сарвилин окончательно очнулся от усталой дрёмы и заорал:

— Хватит, прекратите! Кирилл, или кто там ещё, принесите воды и плесните ей в лицо. Это обыкновенная истерика. Если не поможет, звоним в психиатрическую. Конечно, надо дать человеку выплеснуть эмоции, но здесь дело слишком далеко зашло…

Сергей Борисович не знал, отворачиваться ему или нет, потому что вдовушка уже вытанцовывала на подоконнике, в чём мать родила. Пустынную Кропоткинскую улицу начали заполнять люди, привлечённые происходящим в элитном доме.

— Вы видите?! — пронзительно кричала она, глядя вниз, во тьму. — Ничего на мне нет! Всё вам отдала! Приходите в квартиру, берите всё! Не лезь, Кирюха, по яйцам дам! — завизжала Елена, заметив Мельникова, прижимавшегося к ней с резиновой грушей в руках. — Ах ты, гнида, козёл грёбаный, водичкой меня успокоить хочешь? Я же всего лишилась, всего! Сволочи, курвы… Платили вам, платили… Говорили, что сбережёте. Сберегли, уроды?!

— Вызывайте психиатрическую, — тихо скомандовал Сарвилин.

Понятые ойкали и шептались. Крапивницкая поорала ещё немного, матерясь через каждое слово. Потом она, ухватились за водосточную трубу, очень быстро, обдирая до крови кожу на груди и животе, руках и ногах, стала сползать вниз.

— Я заслужила позор, я… Я жила с теми, от кого мужу перепадали деньги! Да, я продавала себя. Пусть я — грешница, согласна! Так гоните меня! Бейте камнями! Вы правы — бейте!

Сарвилин даже не ожидал, что Елена доберётся до тротуара. Тем не менее, она это сделала. Следователь мысленно материл врачей, которые не могли примчаться тотчас же даже по вызову представителя городской прокуратуры.

А Крапивницкая, подобно исступлённой вакханке, бежала к станции метро, которая сейчас была закрыта. Следом за ней действительно бросились гурьбой какие-то женщины, мальчишки и старухи, которые почему-то не спали глубокой ночью. Кто-то из них бросил в Елену ком смёрзшейся земли. Крапивницкая упала, снова поднялась. Воя и рыдая, она продолжила свой скорбный путь.

Потом она увидела едущую по Кропоткинской «скорую». Неожиданно упав на проезжую часть, Елена с воем покатилась под колёса микроавтобуса. Водитель ничего не смог сделать — в основном, из-за гололёда. Его виски враз поседели, когда пришло осознание того, что случилось. Он увидел, что под колёсами лежит плоское и голое женское тело. Добропорядочный мужчина средних лет понял, что вот сейчас убил человека…

— Острый психоз, который часто именно так и кончается, — только и смог сказать психиатр, выпрыгнувший из «рафика». — Зря вы её никак не зафиксировали до нашего приезда или не вызвали бригаду раньше.

— Думали — истерика. — Сарвилин больно кусал губы.

— В подобных случаях надо как можно скорее обращаться к специалистам, — назидательно сказал молодой врач.

Сарвилин понимал, что сделал большую глупость, и обещал самому себе, что больше такого не повторится…

Глава 2

Выйдя восемь лет назад замуж за Сабира Муратовича Басманова, который был старше её на девятнадцать лет, Галия Шведова уехала к нему в «хрущобу», на проспект Смирнова. Из кооперативной квартиры на Тихорецком она взяла только носильные вещи, сложив их в клетчатый чемодан и в кожаную сумку. Ещё Галия прихватила белый, с золотыми прожилками, сервиз на шесть персон, и комнатные цветы.

Всё это добро Галия погрузила в «Москвич». За рулём автомобиля сидел ещё вполне здоровый Сабир Басманов. За два года до этого он схоронил жену Гульфию. Ещё раньше — вышел на пенсию с должности капитана пассажирского теплохода, принадлежавшего Северо-Западному речному пароходству. Чаще всего Басманов ходил по маршруту «Ленинград-Астрахань-Ленинград». Бывало, что подменял заболевших коллег, и возил туристов на Кижи, на Валаам и по Великим озёрам.

Бывший курсант Рыбинского техникума водного транспорта, Сабир Муратович невероятно гордился своим знакомством с Андроповым во время учёбы в том техникуме. Участник войны с Германией и Японией, кавалер многих орденов и Герой Социалистического труда, Сабир Муратович был стариком зажиточным. До последнего времени он пользовался привилегиями, положенными лицам с его заслугами. Но, в отличие от других, он любил Родину и партию не за бесплатные путёвки в санатории и талоны на приобретение всяческого дефицита.

Он был благодарен за то, что жизнь, которая должна была стать бедной и нерадостной, оказалась совсем другой. Тринадцатый ребёнок в бедной татарской семье при Советской власти сумел выучиться, выбиться в люди, стать заслуженным и уважаемым человеком. Свою судьбу Басманов считал живым доказательством справедливости и гуманности ныне уничтожаемого строя, и потому не мог равнодушно наблюдать за происходящим. Это и привело к драме, даже к трагедии в его жизни — теперь Басманов передвигался только на инвалидной коляске.

Галия выходила за крепкого мужчину семидесяти пяти лет, который устраивал её по всем статьям. А в конце девяносто второго года она была прикована к инвалиду, у которого не было ни единого шанса на выздоровление. После событий в Беловежской Пуще Басманов получил инсульт, перестал ходить и говорить, и даже жену сначала не узнавал. Правда, потом сознание к нему вернулось, и речь восстановилась почти до нормы; и случилось это, на удивление, быстро.

Галия Искендеровна, практически не воспитывавшая родного сына, в этом случае проявила себя совершенно иначе. Вадима она спихивала то в лесную школу, то в санатории, то в больницы. А сейчас с трогательной нежностью ухаживала за вздорным и требовательным стариком. Должно быть, она воспринимала внезапную и неизлечимую болезнь мужа как своеобразную епитимью.

Обо всём этом думал Вадим Шведов, глядя из окна на двор, засыпанный глубоким снегом. Пока никакой «чёрной зимой» и не пахло. К вечеру переставал лязгать и громыхать Тихорецкий проспект, и из Сосновки начинало пахнуть зимним лесом. Ранние ноябрьские сумерки скрадывали очертания домов, деревьев и идущих по двору людей.

Потушив в пепельнице «Опал», Вадим снова зажёг настольную лампу и взялся за тетради, найденные в московском тайнике месяц назад, тем ветреным, трагическим вечером. Боготворимая Вадимом тишина обступила его со всех сторон. Световой круг, отбрасываемый лампой на его массивный, двухтумбовый стол, становился всё ярче. Здесь не хватало только печи с потрескивающими дровами и бревенчатых стен.

В сравнении с другими мужиками его возраста, Шведову жилось, несмотря на увечье, легче. В рестораны его не тянули, он не брал в рот ни капли спиртного, шумных компаний сторонился. Всего этого довелось через край хлебнуть в детстве, когда вместо лимонада приходилось пить в сигаретном дыму портвейн и пиво. Мультики симпатичному больному мальчику заменяла натуральная порнуха с участием его родной матери. Вадиму так надоели все эти совокупления, что он до сих пор содрогался при одном воспоминании о них. Галия сына не стеснялась — особенно до шести лет.

Потом у Вадима в позвоночнике обнаружили туберкулёзный очаг и продержали двенадцать лет в лесной школе. И уже тогда, став в страданиях и в борьбе за жизнь настоящим мужчиной, Вадим стал командовать матерью и учить её жить. Это оказалось более чем кстати, потому что внеочередным получением отдельной двухкомнатной квартиры на проспекте Большевиков Галия была обязана именно сыну. Он каждый день напоминал, чтобы мать, вооружившись его справкой об инвалидности, отправлялась по инстанциям и требовала того, что им двоим положено.

До этого Шведовы жили на Лермонтовском проспекте, у Обводного канала, в одной коммуналке с алкоголиками, без ванной и даже без нормального туалета. Их комната была совсем тёмная, граничащая с кухней. Там Галии удобно было принимать любовников — с чёрного хода. Но мальчик без света и свежего воздуха совершенно зачах. Его мать вела себя именно как бабочка-субботница. Она была совершенно непрактичной, все деньги просаживала в один момент. Она покупала себе дорогие обновки, устраивала кутежи с икрой, балыком и коньяком.

Ко всему прочему, Галия едва не совершила самую страшную глупость в своей жизни, если не считать попыток вытравить ребёнка. Дом на Лермонтовском попал на капитальный ремонт, и жильцов стали расселять. Галия едва не согласилась получить комнату в другой коммуналке, потому что всё считали её одинокой. И только возвращение сына из лесной школы дало возможность начать хлопотать об отдельной двухкомнатной квартире, на втором этаже — Вадик тогда передвигался на костылях. С тех пор Галия относилась к сыну, как к взрослому мужчине, умудрённому жизненным опытом. Она строго-настрого запрещала своим кавалерам пить и орать в доме, оберегая покой столь нежеланного поначалу ребёнка.

И всё-таки Шведов ещё не отвык наслаждаться каждой тихой минутой. Галия всё время работала сутками, а три дня отдыхала. Поскольку слово «отдых» она понимала весьма своеобразно, Вадик заранее знал заветные дни, когда мать будет дежурить. Тогда удавалось хоть ненадолго избавиться от пьяного гомона и надрывного плача о своей загубленной жизни. Когда жили на Лермонтовском, Галия работала в круглосуточной диспетчерской аварийно-сантехнической службе Ленинского района. После переезда в Весёлый Посёлок профиль работы она не изменила. Только раньше бегала дежурить на Курляндскую улицу, а теперь — на улицу Подвойского. Там располагалась служба главного диспетчера ПРЭО.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

ИРИНА ГОРБАЧЁВА И ТАТЬЯНА ЕЛЬЦИНА — соответственно дочери М. С. Горбачёва (Генеральный секретарь ЦК КПСС, первый и последний Президент СССР, годы правления 1985–1991) и Б. Н. Ельцина (первый Президент России, годы правления 1991–1999)