Яд персидской сирени

Инна Бачинская, 2017

Мама Татки сбежала, когда девочке было пять лет, и ее отец решил вернуться к первой жене и старшей дочери Вере – должен же кто-то присматривать за маленьким ребенком! Отец баловал любимую младшую дочку, но жизнь ее сложилась несчастливо – семь лет Татка провела в психиатрической клинике после убийства своего бойфренда. Родителей уже не было в живых, и ей пришлось вернуться в дом Веры, которая с детства терпеть не могла сестру. Так совпало, что в это же время выписался из больницы Верин муж Павел, который потерял память в результате загадочного несчастного случая, и их с Таткой необъяснимо потянуло друг к другу…

Глава 1. Пациент в коме

…Смерть — это общее право,

Никто не живет два века…

Жизнь — другое дело.

Красное вино

Льют в пустое тело,

Но каждому оно

Разное дано.

Э. Дикинсон. [Стих] 583

— Доктор, как он? — Женщина тревожно всматривалась в лицо человека в белом халате.

Доктор пожевал губами… Это был самый лучший в городе доктор, и его клиника тоже была самой лучшей. У него было мужественное лицо, вызывающее доверие. Хорошая фигура, прекрасно сшитый дорогой костюм… Один древний автор сказал, что врач должен быть прекрасно одет и распространять запах благовоний. Этот врач был именно таким. Ему хотелось верить безоговорочно, и пахло от него дорогим парфюмом.

— Мы делаем все, что может предложить современная медицина, — сказал он веско, беря женщину за руку и заглядывая ей в глаза. — Все! У вашего мужа есть шанс, поверьте. Будем мужественны и будем надеяться. Он молод, у него крепкое сердце, мы вернули его к жизни, мы наблюдаем его, есть серьезные улучшения. Ждать, ждать и ждать. Все в руках… — Он поднял глаза к потолку. — Говорите с ним, он чувствует интонацию и узнает ваш голос. Любая мелочь — звук, запах, прикосновение могут подтолкнуть…

— Когда же он проснется? — перебила женщина. — Почти девять месяцев… Она всхлипнула.

— Ну-ну, не будем терять надежды, Вера Владимировна. — Доктор положил руку ей на плечо. — Не нужно плакать. Ждать и надеяться, ждать и надеяться. В один прекрасный момент он откроет глаза, увидит вас и скажет…

— Доктор, что это? — Она ткнула рукой в аппарат с бегающими зелеными огоньками. — Что это значит?

— Фиксация функционального состояния головного мозга. Видите ли…

— Мозг работает?

— Несомненно.

— Но он же без сознания!

— Какие-то процессы в нем все равно происходят. Мозг активен. Возможно, сейчас он видит сон…

— А когда он очнется… — она запнулась. — Он будет соображать? А память?

Доктор снова пожевал губами — до чего же гадкая привычка! Сказал после паузы:

— У вашего мужа серьезная черепно-мозговая травма, повреждена левая лобная доля, смещены лицевые кости, переломы носа и нижней челюсти… не считая всего остального. Мы сложили его заново, и я считаю…

— Я знаю! — перебила она нетерпеливо. — Какой он будет, когда проснется? Как раньше? Или… что с ним может случиться?

— Возможна некоторая потеря памяти, но не обязательно, — сказал доктор осторожно. — Возможны некоторые странности и неадекватное поведение, утрата поведенческих программ и навыков. Ходить, я думаю, ваш муж сможет. Не сразу, конечно. Кто он по профессии?

— У нас компания по сбыту электроники.

— Трудно сказать, восстановится ли он настолько, чтобы руководить компанией в дальнейшем. Поймите, то, что он остался жив, само по себе чудо.

— Ну а меня он будет узнавать? — настаивала она. В ее голосе послышалось раздражение. Она ставила четкие вопросы и хотела получить такие же четкие ответы.

Доктор развел руками:

— Поймите, трудно прогнозировать. Он сейчас между мирами, грубо говоря. Куда качнется маятник… Подождем.

— Сколько еще ждать? — Женщина почти кричала. — Я… я больше не могу!

— Говорите с ним. Возьмите за руку и говорите. Он помнит ваш голос, возможно, это как-то отзовется. Извините, меня ждут.

Он поклонился и ушел. А они остались: мужчина в коме и женщина, его жена. Она пристально рассматривала лежащего на койке: бледный в синеву, заросший черной бородой, с длинными волосами, разбросанными по подушке, — в них пробивались седые прядки, — с заостренным торчащим носом, с выступающими скулами. Ей показалось, веки его дрогнули. Она нагнулась над ним и сказала:

— Ты спишь? Ты меня слышишь? Хоть что-нибудь? О чем с тобой говорить? А может, ты все-таки слышишь? — Она положила руку ему на лоб. — Чувствуешь? Ты меня узнаешь? Павел! Паша! Ты помнишь, как тебя зовут? Паша! — настойчиво звала она. — Паша!

Она снова и снова звала его по имени — настойчиво повторяла снова и снова, — осторожно прикасалась к щеке, осторожно брала за руку; клала ладонь ему на грудь и «слушала» пальцами биение сердца. Казалось, она совершает некий странный и пугающий ритуал по возвращению неподвижного безжизненного тела из потустороннего мира, где он находился, в мир живых. У нее было лицо уставшего и сломленного человека…

Наконец она замолчала. Сидела на стуле, не сводя с него взгляда. Думала. Вздрогнула от писка мобильного телефона. Отошла к окну.

— Ну? Еще в больнице. Ничего! Они ничего не знают, говорят, надо ждать. За такие бабки… Ты где? Захватишь меня? Жду.

Она опустила телефон в карман жакета. Посмотрела через окно на скучный больничный сад, на мокрые аллеи, на тусклую молодую траву, безнадежно тусклую, как и все здесь, на плац с десятком запаркованных разноцветных автомобилей. Вдруг из-под туч вырвался солнечный предзакатный луч, осветив все оранжевым тяжелым светом; женщина зажмурилась и отступила, ощутив внезапный укол страха…

…Машину человека, звонившего ей, она заметила сразу. Подошла, открыла дверцу. Уселась. Повернулась к нему и воскликнула в отчаянии:

— Я больше не могу! Сколько это еще может продолжаться? Я устала! Я на пределе! А этот лекарь… он же ничего не знает, ему проповедником быть. «Ждать и надеяться, ждать и надеяться», — повторила она издевательски с интонациями доктора. — Спрашиваю: когда он очнется? Пожимает плечами. Что с памятью? Сможет ли ходить? Будет ли соображать? Или превратится в растение? Снова пожимает плечами. Говорит, скажите спасибо, что вообще выжил. С такими травмами…

— Успокойся, Верочка, все образуется. Время, время и еще раз время. — Мужчина берет ее руку, целует. — Главное, компания на плаву и мы делаем все, чтобы удержаться. Поверь, все будет хорошо. Доктор сказал, он может потерять память?

Женщина кивает. Некоторое время оба молчат.

— А тут еще эта появилась… Татка, — с досадой говорит женщина. — Все одно к одному. Господи, ну что мне теперь делать?

…Они сидели за своим любимым столиком в небольшом китайском ресторанчике, в секции, отделенной от зала высоким узким аквариумом. В аквариуме плавали крупные серые рыбы с выпученными голубыми глазами и шевелились розовые водоросли. Вера, жена мужчины в коме, и Володя, его друг. Соломенная вдова и верный друг дома…

— Верочка, но хоть что-то? Какой-то сдвиг?

— Все так же. Доктор сказал, если даже придет в себя, не факт, что восстановится. Возможна потеря памяти, нарушение поведенческих программ…

Они обменялись долгим взглядом. Володя спросил:

— Что это такое?

— Ничего не будет понимать, вот что. Кроме того, не сможет разговаривать, потеряет речь. Может стать идиотом.

— Он сказал «возможно»…

— А что еще он может сказать? Что можно сказать наверняка? Сказал, надо ждать. Сидеть и ждать. Возможно, потеряет речь, возможно, станет идиотом… если проснется.

— А он не умрет? Люди в коме годами…

Вера промолчала.

— Ладно, не будем о грустном, — сказал Володя. — Как-нибудь будет. Выкарабкаемся. К нему можно? Я бы хотел навестить. Пустят?

— Наверное, пустят. Ему все равно. Доктор сказал, нужно с ним разговаривать. — Она хмыкнула. — Он считает, на уровне подсознания он слышит и узнает голоса. У них там прибор активность мозга измеряет, так видно, что в мозгу что-то происходит, зеленые волны так и бегут. Я спросила: что это значит, он что, понимает? Доктор говорит, что мозг активен, а насколько активен, пока неизвестно. Несколько раз повторил: «Будем надеяться…»

— Как он выглядит?

— Как? — Вера хмыкнула и пожала плечами. — Нормально выглядит. Кроме того, борода…

— Узнать можно?

Снова они смотрят друг на дружку; Вера снова пожимает плечами…

Официант, узкоглазый азиат, зажигает в центре стола спиртовку. Красный огонек трепещет в легком сквознячке. Азиат ставит на спиртовку блюдо с овощами и рыбой, расставляет большие тарелки с иероглифами и мисочки с коричневым рисом, наливает в высокие бокалы пиво из маленьких бутылочек. Желает приятного аппетита и уходит.

— Может, вина? — спрашивает мужчина.

— Господи, ну какое у них тут вино! — раздраженно говорит женщина. — Достаточно пива.

— Успокойся, мы выгребем. Побереги силы. Ничего страшного не случилось. Даже при самом плохом раскладе…

— Помолчи, а? — Она пригубливает пиво. — И так хреново. Я вся на нервах, я перестала спать… Отвратительное пиво. Никогда не любила пива.

Он кладет ладонь на ее руку. Говорит примирительно:

— По-моему, ничего. Никогда не думал, что китайское пиво можно пить. Не намного хуже баварского. Может, тебе все-таки вина?

Женщина не отвечает. Сосредоточенно ест, глядя в тарелку.

— Ты сказала, появилась Татка… — Полувопрос повисает в воздухе.

— Появилась! — бросает женщина. — Лечебница обанкротилась, пациентов забирают. Сначала обещали подержать, пока родные не найдут новую, а теперь требуют немедленно. Этого нам еще не хватало!

— Она что, совсем плохая?

— Господи, да откуда я знаю! Я не видела ее ни разу с тех пор, как ее забрали. Была плохая. Не думаю, что стала лучше, их там пичкают всякой дрянью… может, стала как овощ. Семь лет, сам понимаешь.

— Это ненадолго, найдешь что-нибудь… Может, снять ей квартиру?

— Какая квартира? О чем ты? Эту дрянь нельзя оставлять без присмотра, она на все способна.

— Вы сестры?

— Понятия не имею. Отец считал, что она его дочь, значит, сводные сестры. Ее мамаша была гулящая, так что черт ее знает. Мне наплевать, понял? Она приблуда и навсегда останется приблудой. Точка. — Вера сжимает кулаки.

— Понял, понял. Можно определить отцовство и…

— Какая, на хрен, разница, если она совладелец компании? — кричит Вера. — Отец все поделил поровну. Дочь, не дочь… Он ушел к любовнице, когда мне было четыре, через пару месяцев у них родилась Татка. Бросил маму и меня. Мама в ногах валялась, умоляла, а он как взбесился! Любовь у него, видите ли. И ведь не мальчик! Никогда ему не прощу! А через четыре года вернулся в семью — мадам его бросила. Сбежала. Говорили, с молодым любовником, тоже циркачом. Она была не то гимнасткой, не то наездницей, а папаша обожал лошадей, у нас была конюшня в пригороде. Вот и сбрендил на старости лет. Она сбежала, а он вернулся с ребенком, и мама приняла их. А куда было деваться? Девчонка была сущим наказанием: наглая, бойкая приблуда, да еще и воровка. Отец всегда ее защищал, она была любимицей, как же! Она маленькая, она сиротка, она без мамы! Я без слез не могу вспомнить мамочку, сколько унижений ей пришлось вынести! Видеть все время перед собой эту маленькую подлую сучку, плод любви, представляешь? И перед знакомыми и друзьями стыдно… счастливое семейство! Все так и пялились, мама плакала, а ему хоть бы хны! «Мои любимые девочки, сестрички, подружки». Они часто ссорились, мама умоляла отдать ее в какую-нибудь закрытую частную школу, а отец не соглашался. Она жаловалась ему на нас, он выговаривал мне, требовал, навязывал дружбу с ней. Даже подарки! Он дарил нам одинаковые украшения, хотя я была старше. Мужики не понимают, им кажется, надави, и все образуется. Хозяин, кормилец, сказал — отрезал. Ненавижу!

— Как она попала в лечебницу?

— Отец умер от сердечного приступа, когда мне было девятнадцать, а ей пятнадцать. По завещанию мы унаследовали все в равных долях. Ну и мама, конечно, получила достаточно для жизни. Мама стала ее опекуншей. После смерти мамы — я. Больше никого нет. Где ее мамаша, мы не знали, она ни разу не вспомнила о дочери. Ни письма, ни звонка. Ничего. Я знаю, что отец пытался разыскать ее, делал запросы — после его смерти мы нашли документы. Она просто исчезла, может, эмигрировала. Оно и лучше, а то доила бы отца. У меня в голове не укладывается… отец был жестким человеком, даже жестоким, сильным, часто бессердечным, и вдруг становился какой-то размазней, когда дело касалось Татки… бессмысленная улыбка, все готов оправдать, без конца повторял, что мы сестры, что она — единственный близкий мне человек… а я молчала! Гладил ее по голове, обнимал… у него даже голос дрожал! Он учил ее водить машину, они вместе уезжали надолго, а я училась в школе с инструктором, до меня он не снизошел. И я молчала. Понимаешь, молчала! Сожму кулаки, отведу глаза и молчу.

Она замолкает, сидит, смотрит в стол, вспоминает. В голосе откровенная злоба, кулаки сжаты, ноздри побелели.

— Ну и натерпелись же мы! Она убегала из дома, воровала деньги и вещи, он вытаскивал ее из каких-то грязных притонов… и ничего! Все та же песня: бедная девочка, без мамы, сирота, стресс. И так до самой смерти. А за несколько дней написал завещание… Половину ей! Представляешь? Незаконной! Мама пыталась оспорить, кучу денег выбросила… ничего не доказала. Я тогда уже встречалась с Пашей, мы собирались пожениться, а тут постоянные скандалы, полиция, ночные звонки, следователи. Кончилось тем, что она зарезала своего дружка. Экспертиза установила, что она была под кайфом, не то наркота, не то алкоголь. Вопрос стоял: или тюрьма, или лечебница. Мама совала всем подряд и добилась, что ее признали психопаткой… она и правда была неадекватной. В итоге она загремела в закрытую лечебницу, и мы перевели дух. А теперь она снова в моем доме… рок какой-то! Ненавижу! Лежу ночью без сна, думаю, вспоминаю, и такая обида на отца за ад, который он нам устроил… не могу его простить! Никогда не прощу.

— Не рви сердце, — говорит Володя после паузы. — Есть вещи, которые нельзя изменить, их можно только принять или попытаться забыть. Как-нибудь будет, главное, удержаться на плаву. Ты не одна, помни это. Ты умница, ты красивая, у тебя много друзей. Все будет хорошо, честное слово.

Вера махнула рукой, всхлипнула, потянулась за салфеткой…