Свинг

Инна Александрова, 2009

В текстах этой книги нет одного – неправды. От первого до последнего слова – как было. Все пережито, передумано, выстрадано автором, чья жизнь не была обычной: в пятидесятом, девятнадцати лет от роду, была репрессирована по политическим мотивам, в пятьдесят пятом – реабилиторована. Инна Александрова – автор нескольких книг. Окончила Казанский университет. Филолог. Учительствовала, преподавала в пединституте, более тридцати лет проработала редактором. Предлагаемая книга – о полных страданий человеческих судьбах, о сталинской неволе, об антисемитизме и, несмотря на это, – о любви. Книга названа джазовым термином потому, что в ней – как в свинге – душа автора: собрано самое сокровенное из того, что написано.

ВЫЖИЛИ…

Здравствуйте, Мария Станиславовна!

Пишет Вам Айна Тагирова. Мы вместе лежали в хирургии военного госпиталя в девяносто втором году. Я была после операции на желчном пузыре, Вас привезли с сильным приступом панкреатита. Помните? Я этого никогда не забываю и мысленно разговариваю и разговариваю с Вами. Почему именно с Вами? Да потому что в Вас встретила человека, который мыслит так же, как я, который много перестрадал, как я.

Не давала о себе знать шестнадцать лет. Но Вы ведь знаете, что у нас творилось. Писать было, во-первых, бесполезно: письма бы не дошли. Во-вторых, небезопасно. И это письмо пишу только потому, что появилась возможность переслать с надежным человеком: хорошо знакомая женщина по своим делам едет в Москву и обещала разыскать Вас, вручить послание лично, если Вы не переменили адреса и если живы…

Дорогая Мария Станиславовна! Хочу рассказать обо всем подробно-подробно — так, как если бы сидели друг перед другом, и я поведывала бы Вам обо всем как собственной матери.

В госпиталь тогда, в девяносто втором, попала по знакомству: устроил двоюродный брат Махмуд, служивший подполковником в одной из подмосковных частей внутренних войск. Помните его красавицу-жену Лауру, что навещала меня вместе с ним? Она ведь не чеченка, а грузинка, грузинская княжна. Уже давно, с девяносто четвертого, они живут в Лондоне: Махмуд имеет свой бизнес.

Помню, как Вы называли меня тоже красавицей и говорили, что я похожа на Вашу маму в молодости, а обе мы много общего имеем с ликом Христа. Ваша мама, как знаю, еврейка, я — чеченка, но корни наши от одного древа…

Господи! Как же много всего произошло с тех пор! Сколько бед, горя, страданий, страха, слез, крови…

Не знаю, с чего начать, а потому, как говорят, начну «от печки».

Теперь стала уже старой: пятьдесят два года. От былой красоты ничего не осталось. Седая. Родилась в пятьдесят шестом — вскоре после возвращения родителей из ссылки, из Казахстана.

Новые Атаги, где родилась, — село красивое. Красива и речка Аргун, что разделяет Новые и Старые Атаги. Река полноводна, широка и быстра. Берега зеленые. Слава Аллаху, не разбомбили Атаги ни в первую, ни во вторую войну, а дома в селе — кирпичные, крепкие, большие. Саманных, какие строили раньше, почти не осталось. Мечеть — старинная, самая нарядная во всей Чечне.

За счет чего жили богато? Трудились. Совхоз был. Работали. А еще каждый имел по три-четыре коровы. Кур, овец — несчетно. Когда в девяносто четвертом началась война, во главе администрации встал местный житель Резван Умаров. Все делал, чтобы не дать людей в обиду, а потому его очень уважали. Ни в какие боевики он, конечно, не ушел, все время был в селе, но его в девяносто восьмом убили. Кто, за что — поди разберись…

Родители мои вернулись на родину в пятьдесят шестом. Незадолго перед возвращением поженились. Маме было двадцать четыре, отец — на двадцать лет старше. Он был женат еще до мамы. Жена его умерла давно, до Отечественной войны. Единственного сына взяли родные жены.

Папа был грамотным и по-русски, и по-арабски. Много что знал, а потому до переселения в Казахстан работал в администрации села, хотя в партию не вступал. В Казахстане трудился в колхозе. Мама была очень красивой. Вот он и выпросил ее у родни: родителей она рано потеряла. Гаджимурад, так звали отца, был сильным, разумным и тоже красивым мужчиной. Потому мама, Зейнар, пошла за него с охотой, хоть и был он много старше.

Кроме меня, в пятьдесят восьмом они родили брата Рустама. Очень хорошего мальчика, но глухонемого. Рустаму было четыре месяца, когда у него заболели ушки. Фельдшер перекормила его стрептоцидом. Он оглох и почти не говорил, хотя был разумен. Учиться, бедненький, не мог. Остался дома. Помогал родителям по хозяйству. А теперь Рустама уже давно нет. О конце его еще расскажу.

Была я способной, училась хорошо, и родители старались не загружать хозяйскими заботами. Четыре класса окончила по-чеченски в селе, в пятый отослали к родне в Грозный, в русскую школу.

Влюбилась в русский язык, в русскую литературу сразу, книжки русские читала запоем. Потому к десятому классу, к семьдесят третьему году, была одна мечта — ехать в Ленинград и учиться русской филологии, чтобы потом преподавать ее чеченским детям.

Школу окончила с одной четверкой — по алгебре. Получила серебряную медаль и от отдела народного образования — направление на учебу в пединститут имени Герцена: как «национальный кадр».

Как же была счастлива!.. Общежитие тоже оказалось просторным, чистым. Девочки сразу приняли: говорила и писала по-русски хорошо. Год летел за годом. Летом на каникулах не могла дождаться, когда снова окажусь в Ленинграде. Занималась истово. Закончила с «красным» дипломом и была направлена в целевую аспирантуру опять же как «национальный кадр». Тема диссертации — «Кавказ в произведениях Пушкина и Лермонтова».

На последнем курсе института произошло знакомство с Колей-Коленькой Сохниным. Всегда любила музыку, слушала по приемнику, а тут появилась возможность ходить в филармонию. Деньги родители присылали, стипендию получала. Познакомились с Колей в филармонии. Он был скрипачом, учился в Консерватории и был похож на ангела, что видела на полотнах великих мастеров. В кого такой уродился — не знаю. Родители его, когда с ними познакомилась, оказались обыкновенными людьми. Очень строгими, верующими, по-моему, староверами.

Не очень-то они обрадовались нашему знакомству. Их смущало главное: я — иноверка. Потому старалась не часто бывать в гостях — понимала: у наших отношений с Колей нет будущего.

Правду говорят писатели: любовь настоящая, красивая всеохватывающая часто приходит внезапно. Как озарение. Именно так со мной и произошло. Я полюбила руководителя своей кандидатской диссертации. Он был старше меня на двадцать девять лет. Однорукий — с войны, худой, высокий, в очках. Но нужно было видеть его лицо… Никогда — ни до, ни после — не видела более одухотворенного лица. Вы, наверно, посмеетесь, да и я теперь, когда прошло столько лет, понимаю: не был он уж таким красавцем. Но для меня никого более милого — из мужчин — больше никогда не было. Он был профессором и звали его Василием Сергеевичем Павловым.

Через месяц после нашего знакомства предложил прогуляться вдоль Невы. И теперь, через много лет, до самой малости помню тот вечер. Прогулки продолжались и когда наступила зима. Мерзли здорово и, как герои из «Старшей сестры», заходили погреться в подъезды. Но не было ничего, кроме разговоров, взглядов, улыбок. Да ничего и не могло быть, хотя чувствовала: он меня тоже полюбил. Уж не знаю, за что: за косы, что были в руку толщиной, за стройность — была высокой и худенькой, за мысли, что высказывала. Но… полюбил. Я это чувствовала.

Однако был Василий Сергеевич не свободен: взрослый сын и жена помогали ему, однорукому, жить в этом сложном мире. И я быстро поняла: не могу, не имею права нарушать покой семьи. Ничего, кроме деловых отношений, быть не может. Но даже такая любовь — запрещенная — помогла написать хорошую диссертацию и успешно защититься. Попутно, на курсах, освоить английский язык так, что потом, в Грозном, стала его преподавать наряду с русским и русской литературой.

Успешно защитившись в восемьдесят втором, благополучно отбыла в свой Грозный, где ждало место преподавателя на кафедре в пединституте. Родные и знакомые «хором» искали жениха: продвинутая невеста, кандидат наук. Но никто, конечно, не был нужен: любила и помнила только Василия Сергеевича. От знакомых в Ленинграде все про него узнавала, а в конце восемьдесят третьего пришла страшная весть: внезапно на работе умер от инфаркта. Слез ночных пролила немало…

Надо было, и правда, что-то думать об устройстве личной жизни. И однажды решила: выйду замуж за Селима — соседского парня, кончившего сельхозтехникум. Он был старше меня на два года и любил с детства. Внешне Селим был статен и пригож, умен и разворотлив, но… Не смогла, не смогла полюбить… Начались неприятности и даже скандалы. К этому моменту уже родила сына, сыночка своего Магомеда, который в три года сам себя назвал Мишей и для меня так и остался — Мишей.

В конце восемьдесят пятого сказала Селиму: не нужно дальше портить друг другу жизнь. Нужно спокойно разойтись. С сыном может встречаться, когда захочет. Вот так, Мария Станиславовна, окончилась моя семейная и женская судьба. Никаких мужчин больше не имела: у нас — в моем положении доцента университета — это абсолютно невозможно. Не спрячешься. Все тут же узнают, осудят и выгонят с работы. Потому, помните, наверно, в девяносто втором, когда лежали вдвоем в одной палате, говорила: найдите в Москве жениха. Шутила, конечно, хотя… Если бы тогда кто-нибудь подходящий взял с ребенком, пошла бы. Селим вскоре после развода женился, быстренько родил троих детей и жил припеваючи. О сыне Магомеде-Мише ни разу не вспомнил.

Сейчас живем вдвоем с сыночком. Он не женат. Ну да ладно. Я перескочила, а нужно все по порядку.

Что спасало, когда осталась одна? Во-первых, ребенок, во-вторых, отец, мама, брат, а главное — работа. Ее любила и отдавала всю душу. Совершенствовалась в английском, один раз даже в Питер ездила на сборы преподавателей английского языка, завидовала тем, кто уже побывал в Англии и усовершенствовал произношение. В общем, жизнь потихоньку текла, сынок радовал, а тучи над людьми, над родиной сгущались, и виноваты были в этом — так считаю! — мы, чеченцы. Хотя Москве тоже не лишне было бы подумать…

Спросите, что происходило? Отвечу: вытеснение русских. Об этом говорила Вам в девяносто втором. Шло развитие ксенофобии, а попросту — национализма.

Ксенофобия — закон психозоологический, и первобытный человек унаследовал его, то есть страх перед чужими, от животных. Прошли тысячелетия, а древний ксенофобический инстинкт не исчез. Наоборот, набирает и набирает силы. В истоках ксенофобии, или национализма, просматривается архаическая психологическая структура, резкое различие между «чужими» и «своими», между «они» и «мы». Национализм начинается там и тогда, где и когда сознание своей особенности превращается во враждебную психологическую установку, которая усиливает ненависть к чужому, нетерпимость. Собственный же народ без особого на то основания наделяется всеми возможными достоинствами.

Между национальными и националистическими проявлениями очень тонкая подвижная грань. Ее трудно уловить. И не случайно, так называемые, «патриоты» начинают заморачивать головы людей всевозможными националистическими лозунгами. Именно это и произошло на моей родине. Не стыжусь говорить об этом прямо. Но говорю лишь Вам, а не в своем университете, конечно. Хотя так, как я, думают многие. Молчат. Боятся…

Короче, русские, особенно интеллигенция, стали быстро, как говорится, сматываться. А нашим, то есть чеченцам, и не к чему было подумать: что же будет дальше. Амбиции новоявленных «ученых», начальников и прочих росли и уже переливали через край. И край этот наступил… Если бы Москва все это вовремя отследила, нашла бы верные ходы, компромиссы. Если бы…

Мне не нужно Вам объяснять и рассказывать, что началось при Дудаеве. Думающие люди это знают. Но… Почему нужно было «усмирять» нас одним полком. Почему нужно было превращать Грозный в Сталинград?

Господи! Мария Станиславовна, если бы Вы видели город после бомбежек, если бы Вы знали, сколько было убито ни в чем не повинных людей!.. Море, море крови… И этого чеченцы, конечно, никогда не забудут.

Мы с Мишей остались живы только благодаря Новым Атагам, хотя в нашу пятиэтажку в Грозном бомба не попала. Всякая работа, занятия — все прекратилось. Взяли из квартиры, что могли унести на себе. Все остальное, когда вернулись, было разграблено.

Дорогая Мария Станиславовна! Думаю, в природе человека есть три причины возникновения войн: соперничество, недоверие и жажда власти. Все они имели место, когда начались события девяносто четвертого года. Не должна была, не должна была Москва шаблонно подходить к Чечне. Ведь знали же, знали, как были обижены чеченцы еще в сорок четвертом, оскорблены депортацией, тем, что миллионы единоверцев погибли в Сибири.

Забыли, что чеченцы как нация — не мирные люди, воинственные. Это известно с тех далеких времен, когда русские явились «цивилизовать» Кавказ, а попросту — покорять. Плохо у них выходило: много русских голов тогда полегло. Забыли, что народ, защищающий свою землю, непобедим. Все забыли.

Иногда говорят: у чеченцев ненависть к русским на генетическом уровне. Неверно это. Любая нация, любой человек, кроме материальной выгоды, хочет и уважения. А политика Москвы в Чечне была построена на принципе «разделяй и властвуй». Всегда двойные стандарты.

Конечно, многие понимали и понимают, что экономически без России республика не проживет, но обида за пепелища, за поруганные честь и достоинство тоже сильны. Это надо знать.

А война, полномасштабная, началась еще и из-за зависти. Чеченцы до войны жили лучше, чем люди в целом в России. Потому что трудились, не пьянствовали. Земля — благодатная. Воткни палку — растет дерево. Те же, кто был в России наверху, решили: ага, сволочи, и так хорошо устроились. Хотите лучше. Не будет!.. Оттого с таким остервенением бомбили. Зависть — великий двигатель истории…

Мы с Магомедом-Мишей ушли из квартиры еще во время первых бомбежек. А ведь были те, которым некуда было уйти, и они оставались в городе. В Москве бродячие собаки жили лучше, чем эти люди. Город был абсолютно непригоден для житья. После первой войны было много разбомбленных домов, a после второй Грозный превратился просто в груды бетона, камней и кирпича. Не было ни воды, ни света, ни тепла. Газ — на улице в факеле. Факелы горели все время. В больших магистральных трубах делали отводы поменьше и присоединяли их к газовым плитам — у кого они оставались. Так кипятили воду, готовили еду. Воду брали в реке — возили на самодельных тележках: опять же, если они были. Помыться, постирать — огромная проблема. В туалет ходили где и как попало. Грязь и антисанитария кошмарные. Обогревались буржуйками. Дров не было. Ломали все, что было деревянного. А ехать в лес невозможно — убьют или на мине подорвешься.

Мины-ловушки ставили везде. Все валили на чеченцев. А народ говорил: кто ставит — тут еще подумать надо… Зачем чеченцам взрывать на базаре мирных чеченских теток? Какой смысл? Да, у нас есть тейповая вражда, но чтобы просто так взрывать своих же — это уж не по нашим правилам, это уж извините…

Нас с Мишей спасли только Атаги. Мы бросили в своей однокомнатной все, кроме документов, фотографий и моих немногих золотых украшений. Вы знаете, чеченцы любят золото. У меня и у мамы были золотые украшения, которые тут же закопали в саду: сложили в две жестяные коробки, вставив одну в другую.

Уже сказала, что в Атагах был кирпичный добротный дом. Отец своими руками все обустраивал. Были три коровы, три овцы и куры. Сад и огород большие. Когда не стали продавать хлеб, мама у кого-то меняла наши сыр и масло на муку. Так что не голодали до…

Они приехали на БТРе неожиданно, под вечер. Они — федералы-контрактники. Полупьяные и под наркотиками. Потребовали, чтобы вывели коров и овец. Вояк было четверо. Рустам, глухонемой брат, когда понял, в чем дело, бросился на защиту животных. Тут же был прошит автоматной очередью. Упал замертво. Найдя во дворе веревки, привязали скот к БТРу и медленно уехали. Как-будто напиться заезжали… Так не стало нашего Рустама — доброго человека, работника, каких свет не видывал… Мама стенала и плакала, не переставая. Первая беда, первое горе пришло в дом. Теперь, как только на улице слышался звук БТРа, мама прятала нас с сыном в подполье. Не в подвал, а в подполье, вход в которое был незаметно устроен в кухне.

Для нас четверых наступил голод. На муку менять было нечего, запасы масла и сыра быстро кончились. Питались горсточкой сухофруктов и кипятком, заваренным травами. На восьмилетнего Магомеда-Мишу нельзя было смотреть. Он не просил есть, но я знала: он голоден, очень голоден. И тогда мама решилась. Взяв из закопанной банки несколько золотых вещей, пошла в Грозный. Хотела продать и купить хоть немного муки. Возвращалась обратно автобусом домой, в Атаги, когда стали стрелять. Два самолета летали низко-низко, кружили прямо над автобусом. А дорога открытая, безлесная, только кусты вдоль обочины. Автобус остановился. Пассажиры бросились в кусты. Самолеты покрутились и улетели. Люди вернулись в автобус и поехали дальше. И тут опять, откуда ни возьмись, эти два самолета. Начался новый обстрел. Автобус встал: попали в мотор. Пассажиры все до одного погибли. В живых остался только водитель: отделался ранением. Он-то и рассказал о налете. А еще там были люди — неподалеку, на склоне. Они тоже все видели. Когда самолеты улетели, эти люди побежали к автобусу, стали вытаскивать убитых, искать у них документы. У мамы была какая-то справка, где было сказано, что она Тагирова. Кто-то сказал: «Я знаю Тагировых, — и назвал наше село. — Это их женщина».

Маму привезли домой. Мне казалось, она еще теплая. Пуля вошла в лоб и вышла через затылок. Смерть наступила мгновенно. Мама всегда просила у Аллаха быстрой смерти. Вот и получила. Ей было шестьдесят лет.

Так погибла от русской пули моя мамочка, а ведь семилетней девочкой, в сорок втором, спасала, лечила, выхаживала русских солдат, что были в партизанах и воевали против немцев из отряда «Эдельвейс». Собирала травы и отваром поила бредивших раненых. Доила спрятанную в лесу корову и, сама голодная, выпаивала этим молоком солдат, приносила из села какую-нибудь еду. И за все это — пуля в лоб…

Случилось это осенью девяносто пятого. Отец, старше ее на двадцать лет, очень ее любивший, совсем сдал: плакал без конца и в начале девяносто шестого умер. Мы с сыночком остались одни.

Как прожили все страшные годы — не знаю. Заслышав звуки БТРов, прятала ребенка в подполье, а сама решила: будь что будет. Попыток пробраться в город, в Грозный, не делала: очень боялась оставлять сына одного. Золотые вещи понемногу отдавала женщине-соседке: она иногда привозила какую-то еду. Летом было легче: огород, сад.

Мария Станиславовна! Дорогая! Война — это страшно. Очень страшно. И виноваты в войне только ваша и наша верхушка. Войны начинаются в тиши кабинетов. И всегда в интересах людей, которые командуют. Люди очень боялись пришедших российских солдат, которые должны были устанавливать «конституционный порядок». Им, простым обывателям, было непонятно, что это будет за порядок и зачем при этом бомбить. А еще — российские солдаты и офицеры почти всегда были пьяны. А какой спрос с пьяного? Когда воевали в Афганистане, официально в армии был введен сухой закон. Но все равно напивались. Об этом рассказывали ребята, бывшие в Афгане. В Чечне же во время войны водки было — залейся. Пили все — даже журналисты и телевизионщики. Пили от тоски, от того, что война была неправедной.

Зная историю, могу сказать, что ментальность нашего, чеченского, народа в тот момент была схожа с ментальностью русского мужика в Гражданскую войну. Тогда в России главным было: уничтожить, разгромить, а если что лежит плохо, так и украсть. Чеченские мужики тоже превратились в сущих бездельников. Работать руками было не их дело. Только процентов десять из них были настроены на труд. А ведь наш край благодатный!.. Плюс нефть. В лучшие годы до трех миллионов тонн в год добывали. Но начали заниматься «врезками» в главной трубе, красть так, что каждую ночь КамАЗы уходили в Дагестан, Северную Осетию, Ингушетию. Такого количества прохиндеев в республике никогда не было. Из Чечни произошел исход.

Уехали все русские специалисты, как правило, порядочные люди. Уехала чеченская интеллигенция — кому было куда. Если перед войной в Грозном было четыреста пятьдесят тысяч жителей, то теперь город превратился в полумертвый. Причем наши прохиндеи быстро спелись с русскими проходимцами. Получалась «прекрасная» тесная смычка.

Не должен, не должен был Ельцин, зная наши устои и правила, начинать войну. Не захотели российские правители этого понять. Россиянин, пришедший на нашу землю с оружием, становился врагом. Это — в крови чеченца. Это — выше всякого здравого смысла.

А Москве было наплевать на чеченское общество, на то, во что оно превратилось. А превратилось оно тогда в сборище озлобленных бандитов, готовых под выкрики «Аллах акбар!» творить все самое дурное, на что нацелит полевой командир. Наверно, процентов семьдесят мужиков не держали тогда в руках рабочего инструмента. Автомат, только автомат… Озлобленное молодое быдло было абсолютно безграмотно, ничему не обучено, не имело никаких интересов, кроме самых низменных. А еще старики бесконечным поминанием своих обид, которые им были нанесены в сороковые, рождали в молодых ненависть. И женщины, которых мужики заставляли молчать. Но разъяренные старые фурии не очень-то кого-то слушались. И они тоже были виноваты в том, во что превратилась молодежь.

Все негативное в чеченском обществе — от общеизвестных грехов: зависти, злобы, национального неприятия других. Именно от зависти человек становится вором и лжецом. История учит: все войны, революции бывают от зависти. А злоба — это сатана, который превращает людей в диких зверей. У нас много злых. Нос задирая, рассуждают: чеченский народ — самый смелый, самый умный, самый хитрый. И посадили на герб волка. Вот он и лязгает зубами. А чем гордиться? Ведь произошел исход самых лучших. Некому стало лечить и учить, некому возрождать хозяйство. Кто не захотел продавать душу дьяволу, кому было куда уехать — уехали, не желая превращаться в убийц и взяточников. Правде надо смотреть в глаза.

Бомбили Грозный тогда со страшной силой. Воюющие солдаты и офицеры смертельно ненавидели боевиков, которых было много, очень много. Где-то читала — двадцать две тысячи. Но кто их считал!.. Однако в боевиках были не только чеченцы. Чеченцев, может, только треть. Основная масса — наемники. Уголовники всех национальностей. Все началось при Дудаеве. Мы тогда четко заметили: стали появляться бандиты со всего Советского Союза и даже со всего мира. Им было нужно скрыться от чего-то, от кого-то. Вот и явились в Чечню. Возглавили это отребье, конечно, известные всем чеченцы. Хотя тот же Хоттаб не был чеченцем. А ведь валят все теперь на нашу нацию. Конечно, понятно: война шла на нашей земле…

Но в боевики никого силой не загоняли. Мои двоюродные братья, инженеры-нефтяники, не пошли, смогли отвертеться. А многие за деньги шли хоть к черту на рога.

Военных, которые воевали в Чечне, разделила бы на две половины. Одно дело — солдаты-срочники. Хилые, тощие, они были очень запуганы. Они были детьми бедных родителей. Богатые ведь своих детей отмазывали. Эти же мальчики сочувствовали нам, простым людям. Если надвигалась опасность, всегда предупреждали, не ругались, не насильничали. И нам было их жаль: прислали погибать, неизвестно за что. А смерть — она была тут, рядом… Эти ребята все время под смертью ходили. Наши их очень жалели: подкармливали, давали умыться.

А вот контрактники — почти все сволочи. Пьяные, обкуренные, они приставали к нашим чеченским ребятам, требуя зелье. И внешне — сытые, здоровенные. Деньги у всех водились. Все — взяточники. Очень обижали срочников. Ноги об них, как о половую тряпку, вытирали. Устраивали перестрелки, а потом все сваливали на чеченцев. Они и убили брата Рустама.

От зверств, Мария Станиславовна, нельзя было нигде спрятаться: даже дома. Чувство, что тебя вот-вот могут убить — страшное, изнурительное. В таком состоянии немыслимо жить; если же рядом малые дети — совсем невозможно.

Конечно, все, все от Дудаева пошло: он ведь не жил у нас, и жена его — русская. А еще — нефть. Власти советские очень наживались на ней. Гнали и гнали составы в разные стороны. Дудаев сказал, что деньги от этой нефти должны идти в наш, чеченский, карман. Ему поверили, за ним пошли. Только те, что пошли, остались в дураках. Без работы, без средств к существованию. А семьи надо кормить. Вот и подались в бандиты. Нормальные в прошлом парни стали превращаться в разбойников. Погибали тысячами.

А еще — ваххабиты. Эти уж сволочи, каких свет не видывал!.. Неужели я, нормальная чеченка, надену паранджу?! Да пусть они застрелятся! Верю в Аллаха, молюсь ему, но всякую дурость исполнять — извините… Кто, откуда спустил на нашу голову этих фанатиков — поди разберись. Не было у нас раньше никаких ваххабитов. Все это опять стало кому-то очень нужно.

У нас их не так уж много — больше в Дагестане. Появились в первой трети XVIII века в Саудовской Аравии и стали так называться по имени Мухаммеда Воххаба, призывавшего возвращаться к истокам, то есть к той форме ислама, какая существовала при пророке Мухаммеде. Ваххабиты с крайней ненавистью относятся ко всем, кто не разделяет их идеи. А в Дагестане даже появилась книжка некоего Тугаева «Повстанческая армия ислама». Автор прямо призывает к строительству исламского государства на Северном Кавказе, к изгнанию и уничтожению всех иноверцев на Кавказе. Книжка — сволочная, зловредная, но она гуляет по всей территории. Здравомыслящие люди ее не принимают, но головы людские дерьмом забиваются.

Я — сторонница и последовательница традиционного ислама. Это не воинствующая религия. В основе слова «ислам» лежит корень «мир». Любая встреча людей начинается со слов «Иссалям алейкум» — «Мир всем». Ислам проповедует терпимость к христианам и иудеям. Ислам миролюбив, а вот экстремисты, прикрывающиеся исламом, — бандиты. Поэтому не следует говорить «исламист». Это слово часто произносят с негативным смыслом, и это обидно людям, исповедующим ислам. Истинный ислам учит: нельзя посягать на жизнь, данную Богом. А ваххабиты называют нас, традиционалистов, неверными. Раз неверный — значит, можно убить. Конечно, убийства совершают не только ваххабиты, теперь убить в Чечне — что раз плюнуть. И это оттого, что люди погрязли во лжи и пороке, безнравственности и жестокости. Ваххабиты вообще зациклены на джихаде, а ведь из Корана известно, что, когда пророк Мухаммед вернулся с кровопролитной бойни, он своим сподвижникам сказал: «Мы вели джихад оружием. Это плохо. Теперь должны вести джихад словом против собственного невежества, против низких проявлений души. Это — путь очень длинный, но его надо пройти».

Многие наши известные чеченцы отрицали и отрицают всякий джихад, сравнивая его с безумием. Но таких немного. Они либо убиты, либо уехали, либо бежали…

За всю новейшую историю Россия, наверно, не получала столько вызовов, как за время, начиная с девяносто четвертого года. Ничего само собой не образуется. Весь Северный Кавказ, и особенно Чечня, должен сейчас ответить на вопрос, какова его судьба вне России. Легко убежать. Но если убежишь, что дальше? Возможности народа, уходящего в самостоятельное плавание, очень сужаются. И чеченцы давно должны понять: пора смирить свою непомерно разросшуюся гордыню. Пора забыть вековые распри. Пора начинать новую жизнь, основанную на уважении и взаимных интересах. Нужно кооперироваться, нужно дружить. А с кем, как не с Россией? Но и для России мы должны перестать быть «черномазыми»…

И наше, и российское общество стали бесчувственными. Все не умеют, а главное, не хотят раскаяться. Это плохо. Раскаяние — чувство более глубокое, чем покаяние. Оно не проходит бесследно. Оно воспитывает. Нужна гармония. Нашей главной идеей должно стать стремление к гармоничному миру. Совершено столько дисгармонических деяний, что мы находимся на краю пропасти.

Дорогая Мария Станиславовна! Простите, что так пространно пишу. Но хочется сказать обо всем, о чем думаю бессонными ночами. Мы вернулись в Грозный в сентябре две тысячи второго года. Дом не разбомбили, но квартира представляла собой полностью изуродованное помещение. Все, что можно было унести и выломать, было унесено и выломано. Следовало начинать в полном смысле с нуля. Атагинский дом, тоже весь разграбленный контрактниками-федералами, заперла и попросила соседку приглядывать — чтобы не сожгли. А возвращаться нужно было: кончились мои «золотые запасы». Магомеду-Мише было уже шестнадцать, а официально у него считались оконченными только три класса, хотя программу восьми классов я с ним прошла по учебникам, что насобирали в Атагах. Мальчик он очень способный, особенно любит историю и бесконечно читает — все, что попадает в поле его зрения. Читал, конечно, бессистемно — книг не было. Но теперь уже кончает исторический факультет университета и разбирается в истории так, как мне и не снилось. Что плохо — совсем «посадил» глаза. Недавно через наш магазин «Оптика» прислали ему из Питера две пары очков: минут семь диоптрий. Специально писала письмо в Питерский облздравотдел.

Наша однокомнатная обитель сейчас для жизни пригодна. Есть диван, кровать, стол и шкаф, книжные полки. Сплю за занавеской. Кухонный быт тоже как-то обустроен. Газ горит исправно. Есть газовая колонка. Можно помыться и постирать. Застеклили балкончик — еще одно подсобное помещение. Живем вполне цивилизованно. От университета совсем близко. Магомед-Миша получает маленькую стипендию, я набрала часов — сколько смогла «унести». Преподаю русский и английский языки, русскую литературу. Все книги, все конспекты пропали. Пришлось начинать сызнова. Но это не так уж страшно и даже в чем-то интересно. К литературным источникам теперь подхожу совсем по-другому.

На еду и какую-то недорогую одежду хватает, в долги не залезаем. Стараемся укладываться в бюджет.

Больше всего меня, конечно, беспокоит судьба сына. Ему сейчас двадцать два. Высокий, красивый юноша. Даже очки не портят. Только сутулый от бесконечного чтения. Разумный, знающий. Но людей знает плохо, девушек, по-моему, побаивается. Как будет жить в этом страшном мире — не знаю. Завести свою семью пока не может: некуда привести. В Атагах — дом, но там жить — где работать? Его, наверно, оставят ассистентом, а потом и преподавателем в университете. Короче — проблемы, проблемы, проблемы… Да и не знаю, какая девица польстится на его университетскую карьеру. Теперь девушки и их родители интересуются только денежными мешками.

Моя личная жизнь, как уже сказала, равна нулю и никаких изменений, конечно, не предвидится. Кому нужна пятидесятидвухлетняя женщина, скудно зарабатывающая, обремененная сыном? Всем нужны богатые. Рецепта стать богатой — не знаю. Живем только на зарплату и стипендию. Взяток не беру.

Часто можно слышать: чеченские террористы. Это тоже обидно, Мария Станиславовна. Терроризм в России имеет глубокие корни. Возник не в связи с чеченской войной. С чеченской войной наиболее выпукло выявился. Терроризм в стране связан с существующими социальными, экономическими и духовными противоречиями. И разгулялся так потому, что сорняк растет там, где за землей не ухаживают. В стране коррупция, чиновники — воры. Об этом каждый день талдычат по телевизору. Идет бесконечная эскалация насилия.

И неправда, что при Сталине не было террора. А миллионы сгноенных им в лагерях и тюрьмах? Это разве не государственный терроризм? У нас на Кавказе шла настоящая война между ингушами и хевсурами. Кто знал? Молчали. Все было шито-крыто. Сор из избы не выносили. А ведь всякий «другой» должен видеть свое будущее в стране, где живет, должен иметь право жить без страха и работать. Если нет будущего для «другого», нет будущего и для тебя, «любимого»…

И не ислам, не Коран виноваты. Они не призывают убивать. Даже не изощренный в богословских тонкостях человек знает, что между исламом, христианством и иудаизмом много общего, ибо Бог един, и на Страшном суде именно он будет судить народы. Поэтому надо вести прямой богословский и политический диалог и искать, искать компромиссы.

Когда шли события в Москве на Дубровке, не сомкнула глаз и только молила Аллаха, чтобы не позволил взорвать им, террористам, театр. В этот момент у меня даже сами собой написались стихи:

Чеченцы, слушайте, что ж вы творите!

Вам мало вдовьих слез в самой Чечне?

Сирот вам мало? Или вы хотите,

Чтоб весь народ иссяк в войне?

Нельзя построить мир ножом и толом

За счет беды невинных москвичей.

Москва для многих наших стала домом,

А что в ответ? Десятки их смертей!

Нет, вы неправы, сотни раз неправы!

Ответ бесчинству должен быть иной.

Не принесет ни чести вам, ни славы

Столь дикий способ. Должен быть иной…

Всегда считала: чеченцы сами должны разобраться со своими отморозками. У нас много вредного, наносного: кровная месть, не очень деликатное отношение к женщине, ссоры между кланами. И дурацкая гордыня, не приносящая ничего хорошего.

Суть чечено-российской трагедии, начавшейся не вчера, а еще почти триста лет назад, в том, что Россия, обреченная на завоевание Кавказа, — при всей экономической нецелесообразности этой акции, — не хотела считаться с менталитетом маленького народа. Не желала подумать, как этот менталитет направить к своей выгоде. Другая же сторона — чеченская — самонадеянно полагала: так, как мы живем, только так и следует жить. Перемены времени нас не должны касаться. И вот теперь мы, потомки, должны развязывать узлы, что были завязаны столько лет назад…

Все это Москва должна была знать и учитывать, строя с чеченцами свою политику. Отношения надо было выстаивать так, чтобы «неподдающиеся» захотели жить в мире и согласии, и, надо сказать, перед Отечественной войной это в основном удалось. Если бы не было событий сорок четвертого года, думаю, не было и того горя, что пришло теперь.

А еще Москва должна была учитывать, что чеченцы не будут жить по тому принципу, что живут русские: стерпится — слюбится. Русский народ — многострадальный. Наделен таким терпением, какого нет на белом свете. Чеченец терпит плохо. Чеченец будет искать свой интерес, свою правду. Вот и вышло то, что вышло… А теперь, когда так бомбили, так убивали, так унизили, люди будут искать справедливость, как сами ее понимают. И это тоже надо знать, когда имеют дело с чеченцами.

Дорогая Мария Станиславовна! Почему пишу все это Вам? Да больше никому не могу всего этого сказать. На родине меня не поймут, осудят да еще какие-нибудь санкции применят. И такое тоже может быть. Вы — человек многострадальный и интеллигентный. Вас тоже коснулся сталинский молох. Вы должны меня понять.

Господи! Как хочу, чтобы Вы были живы и здоровы, и это письмо дошло бы до Вас!.. А мы выжили, выжили… Живем.

Когда-то на заре человечества одно из племен, вопреки Божественному определению, в союзе с другими племенами начало строить большой город, а при нем высокую башню, которая должна была стать общим для всех центром и в то же время знаком их равенства. Но строители вместо камней стали использовать кирпичи из глины, а вместо извести употреблять земляную смолу. За это Господь покарал их, смешав языки так, что они стали не в состоянии понимать друг друга и разошлись по разным странам, отчего произошли разные народы, говорящие на своих языках. Город этот назывался Вавилоном, а башня Вавилонской.

Вот так и мы, дорогая Мария Станиславовна, не послушав нашего Бога, Аллаха, Христа — называй, как хочешь, — мечемся, мечемся в поисках правды, истины, добра, справедливости и не можем найти.

Найдем ли?..

2009 г.