Бусидо. Кодекс чести самурая

Инадзо Нитобэ, 1900

Инадзе Нитобэ родился в знаменитой самурайской семье в префектуре Мариока, но не смотря на это всегда был близок к западной культуре. «Я начал писать статью о Бусидо, в которой хочу показать, что в этих Заповедях Рыцарства раскрывается сущность японского характера и содержится ключ к пониманию морального духа японцев», – пишет к Уильяму Гриффису, автору многих книг о Японии, Инадзе Нитобэ. С началом русско-японской войны дополненное издание книги стало бестселлером и присвоило Нитобэ статус «публициста, выступающего от имени Японии» – культурного посредника между Японией и Западом. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

II

Истоки бусидо

Начать следует с буддизма. Эта религия дает чувство спокойного доверия к судьбе, мирного подчинения неизбежному, стоическое самообладание перед лицом опасности или бедствий, пренебрежение жизнью и почти дружеское принятие смерти. Один великий учитель фехтования^[24], увидев, что его ученик в совершенстве постиг искусство владения мечом, сказал: «Отныне мои наставления должны уступить место учению дзэн». «Дзэн» — это японский эквивалент дхьяны^[25], которая «представляет собой стремление человека посредством медитации достигнуть областей мысли за пределами словесного выражения»^[26]. Метод дзэн-буддизма заключается в созерцании, а его цель, насколько я ее понимаю, в постижении посредством медитации принципа, лежащего в основе всех вещей, и, если возможно, самого Абсолюта, и тем самым достижения гармонии с ним. Понимаемое таким образом учение дзэн перестает быть догматом просто секты, и тот, кто достигает постижения Абсолюта, поднимается над повседневностью и пробуждается к «новому небу и новой земле»^[27].

Чего не смог дать буддизм, с избытком предлагал синтоизм: бесконечная верность сюзерену, почитание памяти предков и благоговение перед родителями. Синтоизм учил смирению высокомерных самураев. В теологии синтоизма нет догмата о «первородном грехе». Напротив, она проповедует, что человеческой душе изначально присущи доброта и богоподобная чистота, и превозносит ее как святая святых, где вещают божественные оракулы. Любой, побывавший в синтоистских храмах, может отметить, что в них нет объектов для поклонения и инструментов для отправления культа, а существенной частью его убранства выступает простое зеркало, повешенное в святилище. Это легко объяснимо: зеркало уподоблено человеческому сердцу, в котором, если оно безмятежно и чисто, отражается образ самого божества. Поэтому когда вы встаете перед алтарем, чтобы вознести молитву, то видите собственное отражение. Как тут не вспомнить надпись в дельфийском храме: «Познай самого себя». Но ни в греческом, ни в японском учениях самопознание не подразумевает постижение физического тела человека, его анатомии или психофизики. Речь идет о нравственном познании, постижении собственной духовной природы.

Сравнивая греков и римлян, Моммзен^[28] писал, что греки, поклоняясь богам, поднимали глаза к небу, ибо их молитва была созерцанием, тогда как римляне покрывали голову, поскольку их молитва была размышлением. По сути, как и в римской концепции религии, в синтоистском размышлении на передний план выходит не столько нравственное, сколько национальное сознание отдельной личности. Свойственное синтоизму преклонение перед природой вселило в наши души любовь к стране, а культ предков, прослеживающийся на протяжении многих поколений, придал императорской семье статус прародителей всей нации. Для нас страна — не просто местность и почва, на которых добывают золото или выращивают хлеб, это священное обиталище богов, духов наших предков. Для нас император — не верховный блюститель «государства закона», как в германском праве, и не патрон «государства культуры», как в праве голландском, нет, он — телесное воплощение божественного на земле и в его личности слились мощь и милосердие оного. Если верно (а я полагаю, что это так) высказывание Бутми^[29] об английской королевской семье, а именно, что она «не только образ власти, но и основа и символ национального единства»^[30], то вдвойне и втройне это верно относительно японской императорской семьи.

Синтоизм поддерживает две главенствующие черты эмоциональной жизни нашего народа — патриотизм и верность. Артур Мэй Нэпп очень верно отметил: «Читая еврейскую литературу, часто трудно определить, говорит ли автор о Боге или об Израиле, о Небе или об Иерусалиме, о Мессии или о самом Народе»^[31]. Сходную «путаницу» можно заметить и в терминах вероисповедания нашей страны. Я назвал это «путаницей», так как основывающийся на строгой логике интеллект сочтет ее таковой из-за лингвистической двусмысленности. Однако будучи каркасом национального сознания и мироощущения, синтоизм никогда не претендовал на роль философской системы или рациональной теологии. Эта религия — или, вернее было бы сказать, народные чувства, которые эта религия выражает, — привнесла в бусидо верность сюзерену и любовь к стране. Это скорее импульс, чем сформировавшаяся доктрина, поскольку в отличие от средневекового христианства синтоизм практически не предписывал своим последователям, во что им верить, но лишь давал простые и ясные указания, как им поступать.

Из строго этических доктрин самым плодотворным истоком бусидо стало учение Конфуция. Постулированные им «пять великих взаимоотношений» — между хозяином и слугой (правителями и поданными), отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим братом, а также между равными друзьями лишь подтвердили то, что было интуитивно прочувствовано в народе еще до того, как само это учение появилось в Японии. Спокойный, благожелательный и житейски умудренный характер политико-этических принципов конфуцианства особенно подходил самураям, которые составляли правящий класс. Аристократический и консервативный тон конфуцианства полностью отвечал требованиям этих политиков-воинов.

Наряду с Конфуцием огромное влияние на бусидо оказал Мэн-цзы^[32]. Его убедительные и зачастую демократические теории обладали большой притягательностью для тонких натур и часто считались опасными и даже губительными для существующего общественного порядка, поэтому его труды долгое время подвергались цензуре. Тем не менее учение этого выдающегося философа пустило глубокие корни в сердцах самураев.

Сочинения Конфуция и Мэн-цзы стали основным руководством для молодежи и высочайшим авторитетом в спорах старцев. Однако просто ознакомиться с классическими трудами этих двух мудрецов было недостаточно. Человек, познавший Конфуция только разумом, высмеивается в народной пословице, как ученик весьма прилежный, но не ведающий «Аналект»^[33]. Один самурай^[34] сказал, что «от такого ученого-интеллектуала пахнет книгами, как от пьянчуги водкой». Другой^[35] сравнивает ученость с дурно пахнущим овощем, который надо долго варить, прежде чем съесть. От человека, читающего мало, попахивает педантом, а от читающего много — несет сильно, и оба они одинаково неприятны. Здесь автор подразумевает, что ученость становится истинным знанием, только когда усваивается разумом изучающего и проявляется в его характере. Тот, кто ограничивает себя интеллектом, сродни механизму. Сам интеллект рассматривался как зависящий от этических импульсов. Считалось, человек и вселенная сходны духовно и этически. Приверженцы бусидо не могли бы согласиться с высказыванием Гексли^[36] о том, что космический процесс вне нравственности.

К знанию как таковому исповедующие бусидо были безразличны. К нему не стремились ради него самого и видели в нем лишь средство достижения мудрости. Поэтому того, кто останавливался на пути к этой цели, считали просто автоматом, выдающим стихи и изречения по первому требованию. Таким образом, знание приравнивалось его практическому применению в жизни, и эта сократовская доктрина нашла наилучшее развитие у Ван Янмина^[37], который не уставал повторять: «Знать и поступать — одно и то же».

Позволю себе несколько пространнее высказаться по данному вопросу, поскольку учение этого мудреца оказало огромное влияние на некоторых благороднейших представителей буси. Западный читатель легко заметит в сочинениях Ван Янми-на многочисленные параллели с Новым Заветом. Принимая во внимание различия в терминологии этих учений, стих Нового Завета «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам»^[38] содержит мысль, которую можно найти у Ван Янмина едва ли не на каждой странице. Один его японский ученик^[39]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

24

Ягю Муненори (1571–1646) — японский фехтовальщик, основатель одного их двух официальных стилей фехтования сегуната Токугава, один из самых известных фехтовальщиков периода Эдо.

25

Термин, сходно понимаемый во всех духовных традициях Индии и обозначающий созерцание, особую сосредоточенность сознания на объекте созерцания.

26

Херн Л. Экзотика и ретроспектива, стр. 81. — И. Н.

27

Здесь у автора очевидная отсылка на Откровения Иоанна Богослова («и увидел я новое небо и новую землю», 21:1), хотя не вполне очевидно, какое отношение имеет к самураям и дзен-буддизму Апокалипсис.

28

Теодор Моммзен (1817–1903) — немецкий историк, юрист и политик, лауреат Нобелевской премии по литературе за труд «Римская история».

29

Эмиль Бутми (1835–1906) — французский политолог и социолог.

30

Бутми Э. Англичане, стр. 188. — И. Н.

31

Нэпп А. М. Феодальная и современная Япония. — И. Н.

32

Китайский философ, представитель конфуцианской школы, утверждавший, что доброта является врожденным свойством человеческой души и к нему можно вернуться в результате самосовершенствования.

33

Речь идет об «Аналектах Конфуция», в настоящее время принято название «Беседы и суждения Конфуция».

34

Речь, вероятно, идет о Сайго Такамори (1827–1877), одной из ключевых фигур реставрации Мейдзи, который предостерегал молодых людей, присланных в Киото изучать философию, как бы им не стать «книжными червями».

35

Миура Бейен (1723–1789) — врач и философ-конфуцианец.

36

Томас Генри Гексли (1825–1895) — английский зоолог и защитник эволюционной теории Дарвина.

37

Ван Янмин (1472–1528) — китайский философ неоконфуцианской школы, подчеркивавший важность интуитивного знания и единства здания и действия.

38

Мф. 6:33.

39

Мива Сиссай. — И. Н.