Форма зла

Илья Луданов

«Форма зла» – повесть на грани жанров реализма и мистики, детектива и любовной истории, боевика и трагедии. Действие происходит в небольшом городе, где на фоне привычной обыденности разворачивается жестокая драма.

© Илья Луданов, 2019

ISBN 978-5-4496-8707-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА I

Преображение — от старославянского прѣображениѥ, калька c древнегреческого μεταμόρφωσις (метаморфоза).

1

Низко над землей, на бреющем полете, с ревом прошли два истребителя. Гудит в ушах. По уши в грязи они пробираются через кущи. Ветки хлещут по лицу, царапают руки. Всюду грохот взрывов, пальба. Он всё видит и чувствует — тяжесть рюкзака за спиной, как скользит автомат в грязных руках. Выходят на поляну. Теперь быстрее, быстрее. Впереди бежит парень, на вид они ровесники. Что-то шлепает по нему, парень отлетает в сторону. Вот он лежит в высокой жухлой траве и мелко дергает ногами. Нельзя смотреть, нужно бежать дальше, лейтенант орет, его не слышно, он знает об этом и всё равно орет, и всем понятно о чём он — что сам всех перестреляет, если они не будут бежать вперед.

Стрельба со всех сторон, стреляют по ним, стреляют они. Он тоже стреляет, сам не зная куда. В глазах всё трясется. Кричат уже все. Со стороны выскакивает отряд бойцов и кидается на них. Теперь либо они, либо их. Орудуют штыками. Кто-то хватает его, но он успевает замахнуться и отбивается прикладом. Тогда другой бьет его сбоку, он падает на землю, автомат вылетает из рук. Вскакивает, оборачивается и получает удар штыком в грудь. Хватает дуло руками, смотрит на своего врага. Лицо его также перемазано, военная форма порвана. Враг хищно улыбается, радуется точному удару. Но что это? Где он видел это лицо, почему оно знакомо? Он понимает, что это отец. В форме, непохожий на себя, но это отец. Чувство холодной стали штыка в своей груди. Волна слабости по всему телу, точно хочется спать. Он смотрит на отца. Тот улыбается ему в умирающее лицо. Что-то в нём не то. В глазах, в их самой середине, там в глубине его глаз что-то горит, как головешка, горит огнем.

Алексей вздрогнул и открыл глаза. Вокруг всё тоже: сумерки утра, дорога, гул автобуса. В глубину погружаюсь, в густую смоляную глубину, — думал Алексей, подъезжая к городу. Недоспав, с гудящей головой и шумом в ушах, он выехал еще затемно и вместо того, чтобы уснуть, как все пассажиры, весь час дороги наблюдал в окно — как за обочиной становится меньше огней и хотя близится рассвет, вокруг всё темнее, а воздух гуще — и вот только вздремнул на минуту.

В старом, жестко прыгающем на разбитых остатках дороги автобусе не многолюдно. Со стороны водителя сквозь гул мотора пробивался приемник с известиями о передвижении войсковых частей. Чёткий низкий голос рассказывал о налете на какой-то поселок и жертвах среди мирного населения. Новости и голос звучали издалека, невнятно, как из закрытой комнаты, о том, как где-то далеко от их автобуса, от этого сизого утра, что-то бурлило, кипело, самолеты бросали бомбы, в кого-то стреляли. Сколько я помню, сказал себе Алексей, всё время идет война. Далекая, почти незаметная в общей жизни война. Он не мог вспомнить где и какие шли войны за последние лет десять. Нынешняя шла ближе остальных, в далеком подбрюшье страны. О ней жужжали каналы, докладывали о победах и армейских достижениях. Он мало что знал об этом. Война идет всё время и поделать ты ничего не можешь — говорил он.

Теперь в автобусе фронтовые сводки мешали рассматривать женщину в черном. Она сидела через проход, правее Алексея. Черная юбка до колен и легкая, тоже черная, кофточка с глубоким вырезом на полной груди; пурпурная резинка в смоляных волосах довершала траурный образ. Алексей заметил ее перед выездом. Она стояла у автобуса и курила. В темноте он видел только красный огонек и отблеск глаз, тоже черных, в слабом свете станционного фонаря. Тело чуть покалывало, он совсем не выспался, но через всё это почувствовал тягу к женщине. В автобусе Алексей смотрел на женщину и сквозь темноту салона пытался заглянуть в разрез кофты. В один момент ему захотелось просунуть ей в разрез кофты ладонь, ощутить налитость груди. Откуда это желание заспанным утром, в грузном автобусе? В таком его положении. Есть что-то в том болезненное, надрывное.

Автобус остановился где-то в полях, под одиноким фонарем у ларька. Свет упал на женщину, он увидел сморщенную, дряблую кожу в вырезе и брезгливо отвернулся к окну.

Нехорошо, думал Алексей, вот так одному. Жил семьей, в радости, и вот так остался. Глупость, может это всё непоправимая глупость, что они разошлись? Он не мог точно сказать, почему так случилось. Хотелось с кем-то поругаться, накричать на кого-то.

Мама с вечера поставила пироги и теперь кормила его теплыми, пухлявыми ватрушками.

— Как на работе, Леша? — они сидели на маленькой родительской кухне, оформленной скучным гарнитуром.

Он отвечал — всё в порядке, как отвечал всегда, когда работы не было.

— Осень скоро, у тебя куртка есть? — Мария Александровна бережно подкидывала ему вопросы.

— Есть, есть конечно, — когда она смотрела на него, Алексей шире улыбался. Лишь бы мама думала, что у него всё хорошо и ничего не нужно.

Рюкзаки собраны заранее, Иван Николаевич одет, в бодром, подтянутом настроении. Алексей торопливо переодевался в походное. Выходя, неестественно и криво улыбнулся маме. Каждый день живя одним и тем же, казалось, она расстраивалась не от чего-то гадкого и досадливого, а от привычного, из чего и состояли все дни.

С высоты третьего этажа Мария Александровна наблюдала, как они выходят из дома по протоптанной дорожке к окраинным переулкам. Снова сбилась и ничего не спросила. В семье мало говорили об Алексее и Ольге, боялись тронуть тему. Надо будет свахе, Ирине Петровне позвонить. Для самой себя она не хотела добавлять — бывшей свахе. Обе матери быстро подружились: обменивались рецептами, ходили вместе по магазинам, по праздникам встречались семьями, прошлым летом вместе солили грибы. Когда Мария Александровна с Иваном Николаевичем приезжали в областной центр, вместе навещали молодых.

Иван Николаевич тоже задумал поговорить с Алексеем как только узнал, что тот выберется к ним в субботу, на девятнадцатое, на первую зорьку. Думал завести разговор на выезде из города, когда тряслись маленьким квадратным автобусом по проселочным буеракам, но слова не получались, да и шумно. Алексей выглядел неважно. Сколько матери ни улыбайся, за завтраком ни шути, Иван Николаевич приметил замкнутое, словно набухшее лицо, ленивые глаза, вялые движения. Непорядок быть увальнем в молодости, крякнул про себя Иван Николаевич. Всяко бывает, что поделаешь. После разрыва Алексей приезжал к ним лишь раз, родители еще мало что знали и рассчитывали — всё решится к лучшему. В тот раз Алексей ничего не рассказывал, как в полусне прошатался день по городу и уехал.

Природа радовалась сытному лету, золотистым, жирным полям, густым, волнистым лугам. Расходилось солнце. Небрежно порванные облака темнели серединами, грозя зарядами небесной воды.

Проехав несколько остановок, пройдя мимо покореженных заводских заборов и осевшего в серость колхоза, утопшего в бурьяне, они собрали ружья у мелководной речушки. Берегами ее раскинулись свежеубранные, а где-то еще колосящиеся поля. Вдалеке гудели комбайны. Август надувал запахи позднего лета — сады дышали яблочной зрелостью, запруды престарелой тиной, в полях стоял дух пыльной соломы и теплого зерна.

Алексей забыл уже как вольно и спокойно в окрестных полях. Грело высокое небо, по берегам трещали редкие коростели. За перелеском, в трепещущей осиновым листом деревне, перекликались петухи. В минуты тишины хотелось остаться здесь. Сесть на пригорок, слушать деревню.

Они спускались по речке в надежде на случайные выводки уток под пышными ивовыми кустами, на стайки перепелок, забившихся в убранные копны, на шумных куропаток в островках крапивы и сплетенного красноголовника. Долго шли впустую. Лишь раз из-под ног у Алексея вспорхнул перепел, по кругу обошел охотника, и когда Алексей с разворота вскинул ружье, ушёл за край выстрела. Еще шагов через двести, заметив издали людей и громко шлепая по воде, поднялся выводок добротных, разжиревших на зерне, крякв. Поднялись далеко, стрелять было нельзя.

Алексей досадливо поглядел им вслед, буркнул что-то растерянное.

— Ничего, ничего, — улыбнулся Иван Николаевич. — Пущай летят. Будет еще всё. Повезло нам — погода какая! Хорошо.

— А у нас все по-прежнему, — Иван Николаевич не знал с чего начать. — А вы там как?

Алексею не хотелось говорить. Из ложбины русла они вышли к озеру, куда впадала речушка. Во все стороны раскинулась долина, утопающая буйных травах и поздних цветах. Было тихо, птицы давно отпели и наступало время когда звуков в природе становилось все меньше.

2

Темная и холодная, словно чужая и отталкивающая вода озера, далекое, с взбитыми облаками прозрачное небо. Всё ждало осени, первой изморози, промозглых дней, когда природа потеряет свежесть и станет медленно засыпать. А иноземный ветер будет убаюкивать ее.

У другого берега Иван Николаевич приглядел в бинокль крепко сбитый выводок уток. Решили обходить озеро. Но еще задолго до дистанции выстрела остроглазая стая поднялась и ушла за деревья. Ничего не говоря, они смотрели птицам вслед. Иссушенные солнцем, жесткие травы стояли по плечо, пробираться было нелегко, стало жарко. Здесь, в гуще лугов, под лучами последнего теплого солнца Алексей стал рассказывать отцу как всё было. Пробирались зарослями, и запыхавшись, отдельными рваными фразами, горячась и радуясь, что трудно выговаривать слова, Алексей рассказывал отцу как им с Ольгой было хорошо вместе, как думал, что всё наконец устроится; как верили и радовались, обдумывали устройство будущего, планировали работу, жилье, семью… Алексей говорил, как стал спокоен в осознанной части жизни и даже расслаблен — что мы так плохо умеем. Радость оглушила — пугающая, для них, молодых, легким трепетом внутри, но радость всё ж. Не то чтобы нежданная, заговаривали об этом давно, думали когда лучше, когда готовы будут. Решили — пробовать, и если случиться — играть свадьбу. И раньше чем ожидали, чем ему казалось должно быть — так и застыли перед ним испуганные глаза ее и две полоски на пробнике. В больнице утвердились — и обрадовались. Успокоились и готовиться начали. Думали родителям сказать, но решили подождать неделю, самим для себя утвердиться, осознать вроде. Ольга пугливая те дни ходила — как быть, что делать? Что родители скажут? Не поспешили ли они? Многого Алексею не говорила, у него свое восприятие, свои мысли. Видел он — неспокойна она, мечется, переменилась. Испуг тот ее первый, настоящий, не отошел сразу от него — не то что не хочет она, нет конечно, и Алексей рядом, всегда поддержать ее готов, но в своей уверенности — сомнение еще. Это же другой момент совсем и сила тут другого порядка нужна, и ответственность.

В ту неделю и случилось. Утром, задыхаясь в испуге Ольга схватила его за руку — постель в крови. Он не понял сначала, думал, такое случается в беременности. По ней увидел — плохо что-то. С Ольгой жутко было в те часы, никогда он такой ее не видел.

Слезы, утешения. Он говорил вначале — вместе справимся, ничего, решим. А себе думал — не исправить, не вернуть уже. И чем дальше шли дни, тем больше угнетался он. Такое важное, решительное для них — и не случилось. Стал чаще вспоминать начальный испуг ее, и после, думал, чего же они родителям не сказали, — тоже знак? Да и она ли — хотела? И не от ее ли испуга, нервов, всё случилось? Не обвинял он, права не имел — знал это. Да только стали отдаляться они, точно он сам отошел от нее. Ругал себя за это после, за свою нерешительность, видел что сил у него хватило, как глубины дыхания не хватило поддержать ее — но это после. А тогда расширялась трещина, разрасталась. Они не ругались, не спорили, только холодная, загруженное невысказанным молчание хуже дурной ругани.

День за днем, неделя за неделей, и она первая его прогнала; сказала, так честнее будет. Поговорили — давай разъедемся на время. И получилось — обоим лучше стало. Не только ему, он видел — и ей. Знал, нет у нее никого другого, не было и у него, а только раздельно стало лучше. С того времени Алексей несколько месяцев как жил один.

Природа радовала богатством, всего в ней было вдоволь. «Полная чаша» — так говорят, думал Алексей. Продышавшись, они свернули от озера обратно к городу. Всё в ней в достатке, крепко сшито мастером. Талантливо сотворено; никто не жалуется, не плачется, просто живет. За наше короткое лето птенцы встали на крыло, взросло и налилось зерно в полях, окрепла первогодная поросль. В природе сила, без слабости и сомнения. Не такими виделись люди. У всех кого Алексей знал как-то не так, ущербно, не сыто счастьем. Не складывалось в отдельных жизнях, в семьях, среди всех людей. Жаль смотреть на отдельного человека, на поломанные семьи, на весь неуютный город. Таким неуютным Алексей видел и себя.

Он резко отпрянул — из под ног, точно комья земли, брызнули в стороны пестрые куропатки. Стая скрылась в ближнем овраге, за кустами.

— Там овраг влево уходит, — азартно встрепенулся Иван Николаевич. — Они могли туда пойти.

Овраг спускался к ручью и шел обратно к озеру.

— Я туда спущусь, по ручью пойду, а ты с другой стороны балку проверь, — Иван Николаевич скинул с плеча ружье и скрылся за кустами ивняка.

Алексей стал огибать кусты и пошел по краю оврага. Вошел в высокую траву, обошел сплетенные заросли, за которыми скрылась стая и вышел на старую грунтовую дорогу между полем и оврагом. Скинул ружье с плеча, снял предохранитель. Руки сжали приклад. Впервые сначала охоты он услышал как бухает в груди — он ждал, что вот-вот прямо из под ног с громким хлопаньем — неожиданно, как бы ты ни готовился — бросятся в небо птицы и на выстрел будет секунда-две.

В момент напряжения на Алексея надвинулось всё его положение, все нервы прошлых месяцев. Привиделось лицо Ольги: красивое, строгое, молчаливое. С чувством вопроса и ожидания. Как же так у них вышло? Почему так? Он одернул себя, сделал злую гримасу. Как и все последние месяцы, одно наслаивалось на другое, копилось. Нужно вырвать это из себя. Вот зачем он приехал, вот почему предложил отцу открыть сезон. Не так уж он любит охоту, стрелять живность вовсе не хочется. А ездит сюда чтобы своих увидеть, в угодьях пройтись, и даже нет, не так, а только подышать в полях, между терпеливой землей и просветленным небом, где нет тяжести, нет проблем и тревог; здесь он чует волю, настоящую, не в документе прописанную, неназванную и, показалось вдруг, нет щемящей вины перед Ольгой, родной, настоящей, и внутри затихает, становится легко, прозрачно, можно думать во всю силу и удивляться окружающему.

Потому и хотелось на охоту — это всегда риск, выплеск, и можно освободиться от тяжести. Они где-то здесь, сейчас они взлетят, думал Алексей, и я выстрелю — с радостью освобождения и очищения. Даже странно, что их еще нет, куропатки любят сидеть по дорогам между лугом и полем.

Дорога делала резкий поворот и спускалась к ручью. Отец шел метрах в трехстах берегом речки, прочесывая заливной луг. Шагов через десять с его стороны раздались хлопки. Иван Николаевич стоял с ружьем в руках, через речку перелетала стая куропаток и было непонятно — взята птица, либо промах. Алексей закинул ружье за спину и побежал к отцу.

За поворотом на дороге увидел лесную горлицу. Когда-то они ходили на крупных лесных голубей — вяхирей — добыть которых считается удачей. Ставили чучела на полянах, мастерили засидки… Сейчас перед ним на дороге, собирая зерна, сидела белая горлица — чуть меньше городского сизаря. Алексей на миг замер, потом с остервенением соврал со спины ружье, вскинул к плечу и не целясь выстрелил. Голубь упал на бок и задергал крылом. В ушах стоял легкий свист, словно отдаленный птичий крик. Алексей подошел к голубю. Молочно белая горлица уже затихла. Птица лежала на боку, поджав крылья и лапы. Черные глаза ее смотрели на него. Можно было думать, что птица отдыхает на последнем в это лето солнышке, если б не два алых пятна на ее груди и черная капля на кончике клюва.

Он хотел взять ее, но отдернул руку. Зачем стрелял, он же не хотел? Алексей наклонился над птицей и подумал, что ничего красивее не видел. Горлица была словно девушка. Аккуратная белая головка, стройная шейка, маленькое, округлое, с кулак, тельце. Такого голубя Алексей не встречал в их местах, и теперь не мог отвести глаз. Как ты оказалась здесь? Зачем тебе этот город, эти люди? Алексею захотелось скорее уйти и не видеть ее. Мысль о том, что он должен забрать голубицу в виде трофея пугала. Для этого нужно взять ее тело в руку, положить в рюкзак и нести по дороге, зная, что она лежит за спиной и из ран ее вытекает кровь. Дома нужно взять птицу, обдать кипятком, чтоб шел пар, и выдергивать липкие белые перья в таз. Затем отрезать голову, лапы, опалить на газу тело и видеть сизые пятна на груди. Положить тушку на доску, разрезать ножом брюшко, вычистить потроха, достать органы, сердце, срезать грудное мясо, отделить окорочка, все это промыть в розовой воде, сложить в мешок и убрать в холодильник. Все эти обычные на охоте действия теперь казались Алексею невозможными, он не мог сделать с голубицей это.

От ручья махал и что-то кричал отец. Нужно было говорить ему про выстрел, решать с горлицей. Алексей бережно взял ее тельце на ладонь. Почудилось, оно вздрогнуло в руках.

Отец издали видел, что он несет добычу и улыбался.

— Чего стрелял-то?

Алексей скорее отдал ему горлицу.

— Красивая, — поднял Иван Николаевич горлицу. — А у меня поднялась стая, та самая — и через речку! И как в присказке — бац, бац и мимо, — смеялся Иван Николаевич, радостный удаче Алексея. — Теперь-то не достать.

По другому берегу, куда ушла стая, насколько хватало глаз стоял высокий бурьян.

— Да, видно — не судьба, — пожал Иван Николаевич плечами и ловко убрал горлицу в походный вещмешок.

Они вернулись на дорогу и двинулись к городу.

Немного в стороне располагался обширный дачный массив из участков, что давали заводчанам в шестидесятых годах. Участки помогали городским картошкой и зеленью, иные смельчаки умудрялись растить помидоры и подсолнухи, чтобы лузгать на лавочках своё. В последние времена молодые в суете не находили сил огородничать. Грядки стояли в запустении.

Куропатки на дачах расплодились во множестве. Когда Иван Николаевич предложил зайти туда напоследок, Алексей заметил как у него дрожат руки. Сегодня он стрелять больше не сможет. Никакого чувства свежести не осталось. Он всё думал о горлице. Зачем он взял птицу? Нужно был отнести ее в вольное поле и отпустить в пшеницу. Она бы лежала там, ветер шевелил ей белоснежное оперение, жемчужный глаз смотрел в небо. А после старый ворон порвет ей грудь черным клювом, насытится густой кровью и проживет еще полвека.

Алексей сказал, что на дачи не пойдет, что ему нужно в город. У дач, где расходилась дорога, они разошлись. Слегка косолапя, отец зашагал между серых белесых заборов. Иногда Алексею казалось, что родители заметно постарели и вот-вот совсем сдадут. Теперь он смотрел на отца с улыбкой — столько в нём еще было сил, даже резвости! Может, у них еще всё получится, решил он и свернул к торчащим из-за перелеска трубам городских котельных. У окраинных переулков он сложил ружье и убрал в рюкзак так, чтобы не было заметно, что он несет.

3

Словно готовясь к тянучей, пасмурной осени и промозглой зиме в две трети года, наши горожане любят прогуляться, запасаясь впрок солнечным теплом. Этим особенны вольно раскинувшиеся по лесостепной (между лесистым Севером и степным Югом) равнине многочисленные городки — летом они не пустеют, на отдых по безденежью уезжают немногие, а если, поднакопив, решаются — то ненадолго и в разное время. В тот же день, на Яблочный Спас, в городе ощущался не то чтобы праздник (церковная суть которого нашим горожанам далека), а приподнятое настроение, навеянное доброй погодой.

А ведь пусть и праздник, размышлял себе Алексей, когда на перекрестке у главной улицы заметил бойкую торговлю яблоками в наспех сколоченном рыночном павильоне. За крашеными дощатыми прилавками сидели торговки. Одни — битые временем старушки, глядящие морщинистыми глазами, сидели по привычке, с ощущением традиции, что так нужно — выйти в этот день торговать яблоками, и продажи для них, казалось, неважны. Другую часть составили дородные женщины около сорока лет, вышедшие из возраста когда торговать посреди города стыдно, а торговать «по привычке» неинтересно. Они стояли за выручку, скалили зубы в сторону гуляющих холостяков, зазывали покупателя, и так озорно, отзываясь хлесткой шуткой, перекликались, как умеют лишь тертые торговки, что можно было думать — нахваливают они не румяные яблоки, а самих себя и больше хотят заручится выгодным знакомством, чем сделать навар.

Яблок было вдоволь. В майские победные дни цветения садов заморозков не случилось, и тогда же отец в первый после разрыва с Ольгой приезд Алексея с довольством говорил, что урожай — будет, еще и рогатины подставлять под ветви придется, чтобы не ломились под тяжестью плода.

И вот на прилавках и в ящиках неровными пирамидальными насыпями поблескивали зрелые разносортные яблоки. Хороша была, румяна с боков, к спасу мельба; то же пурпурный штрифель — глаз радуется, видя, что вырастает на солнце за лето. И сами наливные, продавщицы искренне радовались урожаю, как верному итогу лета. К спасу подоспела медуница, тут же над прилавками распространялся свежий дух (мёд уже во всю качали, свозя с окрестных деревень и выездных пасек). Лежала рядом бойкая, устойчивая в морозы орлинка и вышедшая из розового майского цвета, словно японская вишня, грушевка. Точно лакированные, плоды хотелось тронуть рукой, ощутить их свежесть. Алексей обмывал взглядом насыпной товар. Хотелось радоваться зазывным улыбкам продавщиц, в которых, вместе с заметной по глазам тяжести прошлого, чуялась сила, будто бы они всё лето грелись на солнце и весенняя их бледность налилась светом.

На перекрестке скопление людей. Разных возрастов, они стояли группами по знакомству, негромко переговаривались и чего-то ждали. Он остановился посмотреть. Настроение здесь было совсем иное, чем на рынке. Взволнованно перешептывались или осмотрительно помалкивали, и Алексея снова обдало взволнованное пружинистое напряжение, которое все последние месяцы ходило рука об руку с людьми. Настороженным, по-охотничьему чутким слухом Алексей улавливал обрывки слов, точно выдохи, разговоры о новых бомбежках, наступлении и пропавших солдатах, о новом наборе в армию. Невнятные, скользкие фразы сливались в единый, полный глубоко зарытым страхом шорох, который гудел в толпе словно эхо далекого фронта. Эта непонятная война шла уже так давно, что к ней привыкли, как к снегу зимой, и мало кто уже помнил почему и с чего она началась.

Все чего-то ждали, и было ясно, что это связано с войной. Пробравшись к дороге, Алексей увидел, как из-за дальнего поворота на перекресток выдвигается Крестный ход.

Это было редкостью в их местах. Поговаривали, что по войне решалось что-то в эти дни, и церковь звала молиться за прекращение междоусобицы — как говорили на службах. Алексей смотрел на ход без каких-то особых чувств и мыслей, вполне равнодушно, лишь глядя как устроено действо.

Впереди шли два священника в торжественном облачении. Один, лет шестидесяти, с широкой бородой с проседью, другой сильно моложе, с короткой густой бородкой, аккуратно стриженной. Пожилой священник был хмур, смотрел под ноги, обеими руками держал за древко большой крест. На трех его оконечностях были изображены святые лики. Алексею особо запомнились изображения ликов, словно приставленных к оконечностям креста.

Молодой священник чистым светлым выражением смотрел на окружающих открыто и добро, чтобы все могли прочесть на его лице, что он хотел сказать. Прижав к груди, в руках он нес старинное Евангелие в окладе. Церковнослужителей в окрестности было немного и потому иконы святых несли прихожане. Завершая процессию, еще двое священников несли иконы Богоматери и Спасителя.

Когда ход поравнялся с Алексеем стих шорох перешёптываний, все смокли и смотрели на священников с крестом и Евангелием. Тогда стала слышна песня, которую сильным грудным голосом зачинал молодой священник, старый же пел словно для себя одного. За ними подхватывали идущие вслед миряне с иконами низшего чина. Пели тихо, не совсем едино, но слова разобрать было можно:

Соединив в Cебе две природы неслиянно,

Ты показал на горе Фаворе / уголь горящий Божества,

Сжигающий грехи, но души просвещающий,

И тем изумил Моисея с Илиею / и верховных учеников…

Алексей наблюдал за собой и своим отношением к Ходу — почувствует ли что? Он рассматривал Ход, слушал песню и не ощущал в себе чего-либо, что, наверное, следовало ощущать православному верующему или воцерковленному. Внутри его было покойно и недвижно, чувства присмирели, как окружающие его горожане.

Только раз, посреди хода, Алексей вздрогнул. Вспомнил, что в рюкзаке за спиной ружье. Он не мог сказать, почему ему стало не по себе, и не знал что в этом запретного, но испугался находиться с оружием среди оживленной улицы и церковного действия с участием людей с тихими и спокойными лицами, поющими духовные песни. Пусть ружье и разобрано, патроны отдельно, никакой опасности, и конечно в их городке никто не спросит его. Но только ход прошел и крест с ликами во главе скрылся из виду, Алексей поспешил домой.

В квартире мамы не оказалось. Непонятно, она говорила, что будет ждать их, заниматься обедом. Алексей достал из рюкзака и спрятал в сейф ружье. Тяжелый и прохладный металл казался тяжелее обычного. Ружье красивое, мастерски изготовленное, только вдруг эта промышленная красота опротивела ему и стала неприятна. Вспомнилась горлица. Он всё не мог забыть о ней.

На плите стоял теплый борщ. Алексей набрал номер мамы, вызов шел, но без ответа. Может тоже пошла Крестный ход смотреть? Но это было не в ее привычке. Он решил обедать, чуть отдохнуть и наконец собираться на спектакль в театр, где не был больше года, и куда решил обязательно сходить еще перед поездкой.

4

Движения внутри стали резче и сильнее. Ольга клала ладонь на круглый живот, замирала и слушала. Движения стихали и это раздражало — хотелось слышать ответ теплу и ласке руки. Ночью ломило спину между лопаток, а сейчас, утром, вместо привычной легкой тошноты после завтрака обжигала изжога и хотелось спать. Два дня уже не было предвестников и это беспокоило. Обычно, именно по утрам она чувствовала как все натягивается внутри, пару минут тянуло и проходило.

Расстроенная изжогой, усталая после беспокойного сна, она приняла душ, снова легла и задремала. Ей снился какой-то человек вдалеке посреди огромного сочно-зеленого поля. Лица его было не разглядеть.

Совсем просветлело, за окном шумел город.

Она ощутила как из нее что-то вытекает и увидела мокрую от вод простыню.

— О, господи.

Схватила телефон. Мама ответила нарочно спокойно, словно дочь рожала каждую неделю, по расписанию.

— Оля, всё хорошо. Вызывай, милая, скорую и собирайся. Адрес помнишь? Я сразу в больницу.

Нужное было давно готово. Документы и вещи собраны в два пакета у входной двери. Много раз оговорено и обдумано, и всё же когда Ольга звонила, едва попадала пальцами по кнопкам. Во рту высохло и язык шевелился вдвое медленнее положенного, диспетчеру трижды пришлось переспрашивать адрес. С глазами как у кошки, бледная, то ли от своего положения, то ли от того, что не успела накраситься и взлохмачена, Ольга вышла с вещами из подъезда навстречу машине скорой помощи.

В утренний час движения на работу улицы заполнены. Ольга смотрела на легко одетых горожан, забитые и коптящие железом перекрестки, темные от густоты пассажиров автобусы и троллейбусы, и удивлялась тому, куда все и зачем едут. Многолюдность не казалась вредной или лишней, она просто смотрела большими взволнованными глазами на всех и не понимала. Когда проезжали мимо толстостенного белого монастыря с резной деревянной крышей подворья, захотелось вдруг перекреститься, чего она обычно не делала.

— Малыш, ну как ты там, заскучал? — Ольга положила руку на живот и всем телом, от пяток до кожи головы ощутила сильную и решительную схватку, какой еще не бывало.

5

Мария Александровна находилась далеко от дома. В том же автобусе, что привез Алексея, она ехала в областной центр и думала как всё может резко повернуться и случается всегда совсем не то, чего боишься, а чего не ждешь.

Еще утром, как Алексей с Иван Николаевичем ушли, ей овладело беспокойство. Причину угадать было нельзя. По определению, как всякая мать и жена, она переживала просто от того, что они с ружьями ушли бродить бог знает куда. Но в ее тревоге слышалось большее. Конечно, последнее время всем было неспокойно. Стоит посмотреть с вечера последние известия чтобы заработать нервную болезнь. Но к этим пунктам добавилось беспокойство ожидания нового. Раза два она порывалась звонить Ивану Николаевичу, узнать всё ли в порядке, хотя никогда не звонила ему на охоте. Мария Александровна взяла телефон, но в тот момент трубка сама запиликала в ее руках. После короткого разговора она быстро собралась и пошла на вокзал.

Звонила Ирина Владимировна, которую Мария Александровна про себя называла «свахой» и с которой до последнего времени приятельски перезванивалась. Мать Ольги была деятельной, уверенной в решениях женщиной, чуть старше Марии Александровны. Обе сильно переживали разрыв Ольги и Алексея, жалели семью.

Разрыв — в резкий, словно разрез на теле семьи, на время даже сблизил матерей. Они часто созванивались, пытались говорить с Ольгой и Алексеем, но молодым было не до них. Тогда Мария Александровна увидела пропасть между сыном и матерью, которая не замечалась раньше и поразилась тому, как эта пропасть разрослась до таких размеров, что и не слышно слова с другой стороны. Она как-то быстро приняла это. Еще раз-два говорила с Ольгой, перезванивалась с Ириной Владимировной, но все реже, и скоро отошла в сторону, решив, что помешает и возбудит злость. И только скорбь по неслучившейся семьи буравила сердце.

И вот Ирина Владимировна без вступлений огорошила ее новостью. Ольга в роддоме. Ты прости мать, не могла против нее тебе раньше сказать, как волчица на меня кинулась, не смей говорит, не думай даже. Отчего понять не могу, не знаю, но сила бешенная такая, психоз наивысший, бог мой что творилось. До смерти она не хотела, чтоб Алексей знал. А теперь что ж. Какая — всё сама. И говорит еще — позвони Марии Александровне, скажи. Пусть, если хочет, приезжает. Только просит до родов Алексею не говорить. Он не знал, и не время еще. Так что приезжай одна пока, а Леше скажем, как срок подойдет.

Столько волнения и страха в голосе Ирины Владимировны, Мария Александровна даже не обиделась. А что если бы они знали? В этом непонятном, строгом решении Ольги на пороге материнства виделось что-то верное. Но хотелось и всплеснуть руками — как же так — уже и роды! Оля в больнице, а никто не знает.

Мария Александровна отключила разговор, как подумала, что едет к внуку. Внуку. Волнения захлестнули ее. Теперь ей есть что делать, есть за кого волноваться. Тут только поняла, что Ирина Владимировна сказала — у Ольги мальчик. У Алексея — сын. Проверки показали отличное здоровье, все хорошо. Внук. Она поверить не могла. Наверное, был бы Алексей женат, была б семья, она думала об этом, ждала. Но теперь это и подумать было нельзя. Как же — внук! Существование этого крохотного человека где-то там, еще в материнской утробе, взволновал ее больше, чем все сообщения, что Ольга в роддоме, что ее Алексей — отец, и она — бабка. Где-то там, думала она и не могла верить, уже есть этот совсем живой, родной человек, и значит всё не зря.

Она тут же решила ехать. Оставила обед, собралась, еще раз позвонила Ивану Николаевичу, но тот оказался недоступен. Она не удивилась — сигнал за городом работал слабо. Что же, она поедет одна. Еще многое неясно, и Ольге неслучайно просила не говорить Алексею.

До областного центра Мария Александровна добралась скоро. Еще вчера все эти хмурые, обеспокоенные лица на улицах показались бы ей обыкновенными и привычными. Но теперь, в ее новом настроении, эти нервные выражения, перешептывания о вестях с фронта, слухи о новом наборе в армию, и главное то, что всё это произносилось исподтишка, полушёпотом, все перемолвки, что нам врут, всё не так, война не нужна, статистика лжет, под бомбами нашей авиации гибнут дети, и всё, что она сама еще вчера по-соседски обсуждала в очередях, теперь казалось ей чуждым и не естественным.

Только вчера с Иваном Николаевичем они говорили об этой затяжной, но нужной для страны войне — гаранте безопасности, опережающем ударе — как говорили в новостях. И потери есть, но что поделать (на войне как на войне), ничего, перетерпим. Матерей погибших им, конечно, не показывали. Зато было много отличной военной подготовки, дружного солдатского быта на передовой — вот они, герои. Сколько верности отечеству! И только в этот час, узнав о малыше, она подумала: а зачем всё это? Отправляют ребят, два, нет три года назад был первый набор, и в их городке, с их двора взяли Сережу (с Алешей учился) и пусть она его почти не знала, он где-то там, в каменных пустынях, под пулями… и Нина Сергеевна, его мама, так и сидит на лавке у подъезда, у всего дома на виду, и молчит. У дворовых там раньше базар-вокзал был — соберутся соседки и давай всем кости перемалывать. А нынче сидит она там, как перст указующий (а сколько их таких), стороной все обходят, детей от нее уводят, боятся также оказаться, и нехорошая такая тишина у подъезда с тех пор. Вот так придут тоже и Алексея затребуют — первый раз, вдрогнув, (почему только теперь?) подумала Мария Александровна.

Теперь нужно было думать как скорее добраться к Ольге, и мысли растерялись. Проехав маршрутками, Мария Александровна вышла у роддома. В приемной ждала Ирина Владимировна. Встретились тепло, едва не обнялись. Ольга писала в сообщениях, что врачи пока решили ждать. Отправились к Ирине Владимировне домой пить чай и ждать новостей. Мария Александровна увидела, что звонил Алексей, но не перезвонила, и только написала, что всё хорошо, она ушла по делам и к вечеру вернется. Звонить она боялась, думая, что не выдержит и выдаст себя. А это нужно было делать раньше, если бы она знала, почему Ольга не хочет рассказывать Алексею.

Ольга пронесла мысли об Алексее через месяцы и сразу, как узнала, решила — не сделает ребенка причиной насильного брака. Лучше мать-одиночка, говорила она себе, лучше одной воспитывать малыша, чем в подозрении и нелюбви, чтоб он рос среди мелких грязных склок, среди враждебного молчания. И повторяла — нельзя за счет ребенка склеивать семью.

Да, было несчастье, страх большой, и никто так долго и так терпимо не вынес это в себе как она с минуты, как увидела кровь на постели. Не передать что было в ней. Кто не как она хотел, пусть и растерянно, ребенка, как не она выносил в себе желание его? И почему так, в чем причина — не могла сказать. Сколько про себя не спрашивала — не было ей ответа. Врачи разводили руками — бывает. И может, все бы ничего, и обошлось, если б с Алексеем получилось. Зачем он так? — думала она. Отдалился, охладел. Она думала — винит ее, что не смогла выносить. Но так не знает же никто почему, уж никто как она так не хотел.. от того незнания была у нее надежда, что дело не в ней, не в нём. Что — необъяснимое несчастье, из тех, что случаются и не сказать кто виноват. Потому была надежда в ней. И вот Алексей.. Огрубляя, она считала — бросил ее. Знала, что сложнее всё, что не так просто, и сама она сгоряча наломала всякого — но сама с собой винила всё ж его. Потому, как настал момент, порвала сама, первая, и прогнала — чего уж — винила и простить вот так за раз не думала.

И вот снова появился шанс, она узнала о ребенке. Мысли ее стали отходить от Алексея. Она больше думала о будущем. Не рассказывала ему. Едва выдержала, когда они разъезжались. Чувствовала — нужно сказать, но — выдержала. Она так и называла это — «выдержать». И напрягала все силы. Когда смогла и они перестали встречаться, а после и разговаривать, Ольга даже почувствовала новые силы, закалку. И матери долго не говорила. Так себя и «держала», пока не стал округляться живот, а когда рассказала, со скандалом заявила — молчи и ты. Испугавшись за ребенка, за нервы Ольги, Ирина Владимировна обещала.

Только сегодня утром, через ощущение родов, Ольга поняла, что он правда появится на свет, станет отдельным человеком. И будет у него папа и мама. Как же так, говорила себе Ольга через порывы начальных схваток, когда ее окружали врачи и медсестры, как же так, — ведь он отец, у него свое право к этому новому человеку. Эта простая, прямая мысль огорошила ее и стало стыдно, как она раньше об этом не думала. До того ее тревожила забота об их союзе, своих чувствах к Алексею, их совместной жизни. Оказалось, среди этих раздумий не было мысли об отцовском праве, о чувствах Алеши. Он тоже чувствовал, переживал… может, даже что-то подозревал, догадывался. Как же его чувства? Ольга совсем не подумала об этом с его стороны, а смотрела лишь от себя. Это было так просто, даже примитивно, и оставалось дивиться себе — как она не видела такого ясного, простого момента.