Обратный билет. Рассказы и повесть

Илья Григорьевич Коган

Здесь все перепутано: быль и небыль, явь и детские фантазии, вчера и сегодня, горечь и улыбка. Память возвращает меня в городок моего детства и снова соединяет с теми, кто давно уже на том берегу. – Не плачь! – говорят мне они. – Жизнь стоила того, чтобы жить!

Обратный билет

Часть первая

Глава первая

Говорят, что прошлое — это остров, окруженный океаном времени. А память — это пароход, который, шлепая колесами по вязкой воде, возвращает нас в места прежних радостей и печалей. Воздух туманен, и сиплый гудок собирает на том берегу знакомые силуэты. О, все они тут: и бабушка Злата, и тетка Рейзл, и дядя Захар, и тетя Соня! Востряковские старожилы!.. Что ты плачешь мама! Я же еще не насовсем! У меня есть обратный билет. Вот он! Чуть помялся, а так — как новенький!

Цок-цок-цок… Цокают по булыжнику звонкие подковы. Скрипит трамвай. Сыпятся искры из-под дуги. По тротуарам спешат люди в шинелях и телогрейках. День в Москве начинается на три часа позже, чем в Омске.

Мы приехали. Соседи-командиры, которым мы с братом надоели за три дня пути, вынесли наши узлы и чемодан на вокзальную площадь.

На такси денег у мамы не было. Но извозчики брали дешевле. И вот мы втроем катим в коляске, а лошадь мотает хвостом, а деревья уже голые, а улицы кривые, а брат Мишка прыгает на маминых коленях и кричит на весь город: «Хоцу ка-ка!».

— Табачный проезд, говоришь? — оборачивается к маме извозчик. — Фабрика «Дукат», говоришь? Мимо не проедем!..

А мама все ахает да удивляется:

— Ах, Садовое кольцо! Ах, Сухаревка! Ах, Цветной бульвар!

Можно подумать, она здесь родилась и выросла.

— Ах, Москва!

Помню — мама еще молода, улыбается нашим соседям.

И куда-то мы едем. Куда?

Ах, куда-то, зачем-то мы едем…

Едем… Едем… Пароход моей памяти откликается на слово «едем». И начинает выписывать зигзаги, причудливо перескакивая с волны на волну. И вот уже мне открываются иные берега и картины иного возвращения…

Мне было хорошо.

Я не то дремал… не то блуждал на краю реальности.

Ровно гудели турбины.

Далеко внизу неподвижно висели ватные облака.

Самолет летел в Израиль.

— Тпр-ру! — натягивает вожжи извозчик. — Вот он ваш Табачный проезд!

Ни фига себе проезд! Покосившиеся домишки, вросшие в землю до середины первого этажа. Труба, пыхающая серым дымом, и облако мелкой гадости, покрывающей все вокруг.

— Фабрика «Дукат»! — сказал извозчик и быстренько сгрузил наши вещи на грязный снег. — С прибытием вас!

Лошади зацокали подальше от этой отравы, а мама сложила ладони рупором и стала радостно выкликать:

— Ханна!.. Соня!..

И почти сразу же с грохотом раскрылось окно на втором этаже, и оттуда выскочил пацан — постарше нас с братом и в одних трусах.

— Я-яша-а! — проблеял вслед ему жалобный голос.

— Соня! — радостно закричала мама. Она ни капельки не удивилась, как будто прыжки со второго этажа случаются в Москве каждый день.

— Уби-ился! — запричитала, выглядывая в окно, сильно пожилая тетенька вся в седых волосах.

— Соня! — снова закричала мама так же радостно. А пацан уже поднимался, отряхивая от дукатовского шлака голые коленки. —

— Жив, холера? — удивился все в том же окне солидного вида человек.

— Захар! — снова подала голос мама, но уже не так радостно.

— Гановер! Вор! — продолжал бушевать мужчина в окне. — Отдай руку! Или домой не приходи!

Вот так-так! Оказывается, в этой Москве оторвать руку — плевое дело. Мне это как-то сразу не понравилось.

— Оденься! Простынешь! — кричала тетя Соня, выбрасывая в окно свитер и брюки.

— Ни-че!.. — прыгая на одной ноге, влезал в штаны парнишка. — Обсосется!

Никакой руки, кроме двух своих, у него не было. Но дядя Захар в окне требовал свое:

— Верни руку! А то в два счета загремишь в колонию! Вот не сойти мне с этого места!

Ну, приехали! У меня с перепугу в животе поскучнело — нам ведь у этого дядьки жить!

— Соня! Захар! — немножко растерянно звала мама.

Все оказалось не так уж и страшно. Дядя Захар спустился к нам и помог занести вещи в комнату.

— Ишиве бохер! — бурчал он непонятное ругательство Но это уже было похоже на уходящую грозу. А мама и тетя Соня тем временем рыдали, обнявшись.

— Вот здесь она висела! — никак не мог успокоиться дядя Захар. И показывал на ковер на стене.

— Ай, подумаешь, — на минутку перестала плакать тетя Соня. — Лапка… Зажим такой для бумаг, вроде маленькой руки…

— Серебро! — снова вскипел дядя. — Чистое серебро! А этот гановер!.. Вор!..Чтоб ему фонарем стать! Днем висеть, а ночью гореть!

— Захар! — снова заплакала тетя Соня. — Что ты говоришь! Он же сирота! Все, что осталось от семьи несчастной Рахили!

И опять зарыдала в голос. И мама вместе с ней.

Савичевы умерли…. Умерли все…. Осталась одна Таня…

— Плачьте! Плачьте! — не сдавался дядя. — Вы еще не так заплачете, когда вспомните, что эта рука держала! Квитанции за Дорину квартиру! Жировки!

Вот когда я в первый раз услышал это слово: «жировки»!. Иди знай, что совсем скоро оно у меня в зубах навязнет.

Потом пришли тетя Ханна и ее дети: Фаня, Боня и Эля. И все обнимались, смеялись и плакали. Смеялись и плакали. А дядя Захар все вспоминал серебряную лапку и этого «шейгеца» Яшку:

— Зейст! Глядите! Вот тут эта рука висела!.. Чтоб он пропал!

— Захар! Захар!.. — останавливала его тетя Соня.

— Что «Захар»? Это ты его распустила!

А мудрая тетя Ханна смотрела дальше всех:

— Без жировок вы не докажете, что ваша квартира была вашей!

— О! — поднял пухлый палец дядя Захар. — А я что говорю!

— Как-нибудь… — успокаивала себя мама.

И снова пароход моей памяти перескакивает с волны на волну, неведомо по какой логике соединяя прошлое с позапрошлым.

Я был гостем двоюродного брата Бориса. Теперь он звался Борухом и был вполне преуспевающим гражданином своей страны. И он, и его жена Рита приняли меня как родного. Они сделали все, чтобы я мог увидеть и принять в свое сердце Эрец-Исраэль.

Мы побывали на холме, где наш предок Авраам заключил союз с местным царем Авимелехом и получил разрешение пасти свои стада на этой земле.

Борух свозил меня на Мертвое море и в древнюю крепость Масаду. А потом пришла очередь Иерусалима.

— Поезд до станции Усово отправляется со второй платформы!

Проплывает за окном Белорусский вокзал. Паровоз пыхтит и плюется паром. «Беговая»… «Тестовская»… мост через Москву-реку… «Фили»»… Тридцать минут — и мы в Кунцеве. Я закрываю «Серебряные коньки». Я все еще там — лечу по замерзшему каналу, и лед сверкает под светлым голландским небом. Но я уже и здесь — среди черных развалов угля, втоптанного в грязь. Тащусь за мамой и слушаю ее охи да вздохи. Снега еще нет — конец ноября. Но трубы уже дымят, и сосны шумят по-зимнему.

Мы идем мимо пруда, поднимаемся в горку. И вот она — улица Горького, бывшая Богдановка. Какая-то псина с лаем бросается навстречу. Но вдруг замирает, валится на спину. И суетливо машет лапами.

— Артошка! — радуется мама. — Живой! Узнал!

Она наклоняется, треплет собаку по брюху и бормочет про себя:

— Как нибудь!

«Как-нибудь» не получилось. На двери нашей кунцевской квартиры висел амбарный замок. Мама смогла только заглянуть внутрь через замызганное окошко.

— Ну и грязищу развели! — всхлипнула она. И правда, я увидел, какими черными от сажи были печка и стены.

Тут откуда ни возьмись, нарисовались наши соседи. Тетя Рая Штаркман, тетя Таня Иванова, тетя Маруся Курылева и старик Обливанцев. Все принялись обниматься и плакать. К этому я уже привык — взрослые по каждому случаю нюни распускают. Хорошо, что Мишка у тети Сони остался, а то бы он тоже всласть поревел.

— С приездом! С возвращением! — радовались все сквозь слезы. Одна мама плакала без всякой радости.

— Дом-то наш занят… — жаловалась она. — Куда мне с детьми деваться!

— У! — загудели соседи. — Тут теперь плотник Паршин живет!

— Приезжий! — пояснила тетя Таня Иванова.

— Друг-приятель домоуправа! — добавил старик Обливанцев.

— Из одной деревни! — вставила свое слово тетя Маруся Курылева.

— Понаехали тут! — сказала тетя Рая Штаркман.

— Ну-ка, что тут за собрание? — раздался вдруг грубый голос.

Спиной к двери встал здоровенный детина с сильно бородатым лицом.

…и увидел черную бороду и два сверкающих глаза…

«Пугачев»! — подумал я.

— Вы что тут ошиваетесь? — грозно спросил «Пугачев».

— Да вот… вернулись мы… — ответила мама. — Хотелось бы посмотреть нашу квартиру…

— Ишь чего захотели! — огрызнулся мужик. — Была ваша, да сплыла! Нечего было сматываться!

— Да они всю жизнь здесь жили! — попробовали было заступиться соседи.

— А вас кто спрашивает! — оборвал их «Пугачев». — Защитники! У самих рыла в пуху! Думаете, я не знаю! Ты, Маруська, шерсть с фабрики тащишь! А ты, Танька, где кости суповые берешь! А Раиска, вообще, на хлебозаводе работает! Я вас всех на чистую воду выведу!

— Нам же жить негде, — робко пожаловалась мама.

— Ну и езжайте обратно в вашу Сибирь! Там вам самое место! А к дому и близко не подходите! А то в лепешку расшибу!

— И расшибет, — поняла мама, сама не своя от страха. И побрела через дорогу — к бабушке.

Ну, что ж… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…

«К бабушке» это только так говорилось. На самом деле это был дом моей тетки Фримы. А бабушкину квартиру во время войны заняла соседка Ханна Кракова. Судиться с ней не стали, в том доме жить было опасно, он все заметнее сползал в овраг. А у Фримы были целых две комнаты и веранда.

Вот только попасть туда оказалось не так-то просто. Стоило нам открыть калитку, как прямо на нас кинулось что-то черное и с рогами.

— Брысь! — закричала мама, загораживая меня. А от крыльца уже бежала тетка Рейзл с криком:

— Козел! Настя, козел!

— Ах, ты, господи! Отвязался проклятый!

С другой стороны дома выскочила толстая пожилая тетенька с веником и принялась хлестать им огромного рогастого козла. Тот не стал спорить и лениво затрусил на свою половину.

— Холера ему в бок! — никак не могла успокоиться моя тетка. — А штыкл дрек!

Козел, видно, услышал и обиделся. Он взбрыкнул ногами, обернулся и злобно уставился на тетку.

Они долго сверлили друг друга глазами, пока хозяйка снова не огрела его веником.

— Что он сгорел! — пожелала тетка и заспешила в дом.

А там стоял дым коромыслом. Тетка Рейзл рубила мясо на котлеты и, не отрываясь от дела, спорила с древней старушкой — божьим одуванчиком, оборонявшейся от нее длинной костяной трубкой, приставленной к уху.

— За квартиру не плачено! — твердила старушка, тряся бородатым подбородком. — Домоуправ требует, чтобы до конца года все было в ажуре! А не то пени заплатите!

— Халоймес! — кричала в трубку тетка Рейзл. Старушка, видно, была глухая. — Какие пени! Я сама платила и за ноябрь, и за декабрь!

— А где жировки?

— Фрима! — крикнула тетка. — Где квиточки за квартиру?

— Хвейс… — вышла на веранду тетка Фрима. — Може, маме знае?.. Маме! — позвала она.

— Вус? Вер? — высунула голову бабка Злата. — Яки квиточки?

— Верка вчера из каких-то бумажек кораблики клеила, — вмешалась двоюродная сестренка Жанна.

— Да подавитесь вы! — не очень вежливо сказала младшая Вера и шваркнула на пол жеваные бумажки.

— Зейст! — развела руками бабушка. А Фрима замахнулась мокрым полотенцем.

— Чепен зи нихт! — заступилась бабушка. В смысле «не трогай ее!», наверное.

Тут только они заметила нас.

— О, Дора! О, Илюша! О, Миша! — обрадовалась Фрима..

А сестренка Жанка тут же сказала свое «здрасьте»:

— А ваша квартира занята! Там плотник Паршин живет!

— Горького, двадцать девять? — всмотрелась в маму старушка издомоуправления. — Как же! Личность заметная! На трудовом фронте был. Ой, намаетесь вы с ним!

— Нам же жить негде, — снова пожаловалась мама.

— Судиться надо! — посоветовала старушка. — Доказать, что вы все это время за квартиру платили.

— Ну да! Ну да! — обрадовалась мама. — Сестра платила.

— Соберите жировки и наймите хорошего адвоката!.. Только я вам ничего не говорила!

Мама не стала рассказывать про племянника Яшку, руку и пропавшие жировки. А тетя Рейзл пробурчала:

— На хорошего адвоката хорошие деньги нужны.

Она-то знала, что у мамы не только хороших, но вообще никаких денег нет. У тетки Фримы денег тоже не было. А сама тетка Рейзл и так все время твердила, что живет на копейки, которые ей платят за работу кассиром в магазине. И вообще, не могла она простить маме, что уехала та от своего мужа в Омске. Тетка хоть и была незамужней, но лучше других знала, какой должна быть хорошая жена.

А у бабы Златы из всех капиталов была только серебряная монета невесть какого затертого года да желтый клык, который у нее выпал еще до войны…

В общем, остались мы у них ночевать.

Да и не на одну ночь. Фрима перебралась в комнату к бабушке и Розе. А мы вдвоем утеснились на узком диване. А на другом безобразничали мои двоюродные сестренки: Жанна и Вера. Они были неугомонные, до поздней ночи воевали за место у стенки. А днем не давали житья бабушке. Особенно приставучей была старшая — Жанна.

— Баб, а баб, а сколько у тебя детей было? — цеплялась она к бабушке.

— Хвейс… Я знаю… — разводила руками старушка. — Чи девять… Чи десять…

— Что ж, ты не помнишь, сколько умерло?.. сколько выжило?

— Хвейс… Бог дал… Бог взял…

Откуда моя еврейская бабушка взяла эту русскую поговорку? Она была родом из Александрии. Но не той, что в Египте, а той, что в степи под Херсоном.

Она была ровесницей не то Ленина, не то Сталина — теперь уж не помню. О своем детстве ничего не рассказывала. Только — как бегала за десять верст на железную дорогу: царский поезд должен был проехать.

Она имела привычку сидеть у окна веранды, уперев локти в подоконник и положив подбородок на ладони. Наблюдала за проходящей за забором жизнью — как будто кино смотрела.

Когда надо было позвать внучек — моих двоюродных сестер — она кричала: — Жа!.. потом сбивалась, вроде бы забывала имя Жанны, и звала следующую: — Вера!.. Получалось: — Жа… Вера! Так мы и стали звать бабку Злату — «Жавера».

Чаще всего «Жавера!» слышалось из уборной. Бабушка имела привычку просиживать там часами. И все это время козел терпеливо караулил ее. Стоило старушке приоткрыть дверь, как злобный зверь, наклонив башку, напрыгивал на нее. Вот тут уж бабка Злата голосила на весь двор:

— Жа… Вера!..

Девчонки выскакивали с веником.

— Тимошка, брысь! — хором кричали они. И козел Тимофей послушно убирался в сарай, который тетя Настя как всегда забыла закрыть.

Помню, мы поднимались по склону холма, поросшего редким лесом, и Борух вглядывался в просветы между деревьями.

— Где-то здесь… — бормотал он, притормаживая. — Дорога-то одна… Только дальше придется пешком…

Мы оставили машину и побрели наверх.

И почти сразу же открылись верхушка холма и два серых надгробия.

Смеркалось в ноябре рано, и я сомневался в чувствительности моей пленки.

— А все-таки попробуй! — попросил я брата. — Только захвати обе могилы!..

Пока Борух прицеливался, я собрал горсть камней и разложил их по краям плит.

Я уже привык к этому ритуалу поминовения и даже находил в нем ощущение некоей родовой сопричастности…

Щелкнул затвор, сработала вспышка.

Сумерки стали гуще, зато как будто посветлел камень надгробий.

— Ну, скажи, — спросил я Боруха, — откуда известно, что здесь лежат Самсон и его отец? Есть какие-то свидетельства? Документы? Раскопки?

— Понимаешь, тут всегда кто-то жил… И они знали… Дед передавал сыну… Сын внуку…

— Три тысячи лет?

— А что?.. Ты понимаешь, для них это обычное дело… Олива, которую посадили во времена первого храма… Колодец, который выкопал Авраам… Холм, где похоронен Самсон…

Глава вторая

Жить нам было негде и не на что. Мама все жаловалась, что у нас нет какой-то прописки, а без нее карточек не дают. Она оставляла меня у бабушки, а сама моталась в Москву, к сестрам. Искала ходы-выходы к адвокату, чтобы квартиру вернуть. Иногда брала и меня с собой.

Мы шли на станцию «Кунцево», где ждали поезда из Усова. Его притаскивал пыхтящий паровозик. Нас с мамой пускали в детский вагон. Все стены там были залеплены картинками про трех богатырей и медведей в лесу. И народа там было меньше, чем в остальных вагонах.

Поезд приходил на Белорусский вокзал. И мы тащились пешком до фабрики «Дукат».

К тете Ханне надо было пробираться по темному низкому коридору с земляным полом. Комната была какой-то кривой, а посредине стоял столб, на котором держался потолок. Окно до половины было засыпано мелким шлаком, который выбрасывали фабричные трубы. Я помнил, что до войны окно еще открывалось, и мы играли в прятки, выскакивая в него, и обегали дом, возвращаясь в дверь. Теперь же шлак почти до середины закрывал окно. И солнца в комнате никогда не было.

Зато в углу притулилась этажерка. А на ней книги. Ого! «Таинственный остров»!.. «Пять недель на воздушном шаре»!.. Жюль Верн!.. Я даже забыл о сковородке, на которой что-то вкусно скворчало. Тетя Ханна умела готовить. Не то, что тетя Соня, у которой хорошо получалась только манная каша. Зато кусок сливочного масла, который она клала в тарелку, на всякий случай загораживая ее от дяди Захара, был таким большим, какого у бабы Златы мне бы никогда не дали. В голодное время этот кусок масла бегал за мной во сне.

— Мы поднимаемся?

— Нет! Напротив! Мы опускаемся!

— Хуже того, мистер Сайрес: мы падаем!

— Выбросить балласт!

— Брось книгу! С тобой же разговаривают! — выговаривала мне мама.

— Да пусть себе!.. — успокаивала ее тетя Ханна. — Все лучше, чем по крышам бегать!

Видно считала, что лазание по крышам это уж самое последнее дело.

У тети Сони книг почти не было. Одна «Как закалялась сталь» с какой-то загогулиной на обложке. Потом-то я понял, что это штык.

Тети Сонина комната была в этом же доме, но на втором этаже. Хозяева ее уехали в эвакуацию, да так и не вернулись в Москву. Комната была просторной и светлой. Не сравнить с той, где они жили до войны. В самом настоящем подвале. Кто-то догадался разгородить его фанерными стенами. Получились клетушки, в которых помещалась кровать и крошечный столик. Сидеть приходилось на кровати, а стоило прислониться к стене, как все перегородки в подвале принимались ходуном ходить.

Дальше мы ехали уже в полной темноте.

Свет фар летел по буграм неизвестно кому принадлежащего придорожного мусора… по заборам никем не охраняемых цитрусовых плантаций…

И высоко в небе проплывали ожерелья поселений, накинутые на приплюснутые макушки библейских холмов.

«А, может, и правда, — думал я, — время для людей, которые живут на этой земле, течет по-другому?

В нашем растянутом «вчера» толпятся Наполеоны… Чингисханы… Карлы Великие… А в их прошлом рукой подать до мальчика Давида. И у стариков еще ноют ноги от скитаний по Синайской пустыне… И они никуда не уходили с этой земли…».

«Но тогда, — думал я, — какой смысл в нашем уходе? Зачем мы ушли в чужое время и жили в чужой истории? Было ли в этом предначертание?».

— Приехали!..

Я открыл глаза и тут же зажмурился от слепящего сияния фонарей.

Мы стояли в воротах пропускного пункта, и Борух что-то втолковывал на иврите ладным молодцам с короткими автоматами.

Один из них безразлично взглянул на меня и махнул рукой.

Машина плавно въехала в последний год двадцатого века.

Потянулись витрины… узорные двери… стайки детей… сутулые длиннобородые силуэты…

Бейтар-Илит.

Город правоверных хасидов.

А, может, и не хасидов.

Но очень правоверных.

Дядя Захар был закройщиком, одним из лучших в Москве. Он кроил одежду для жен больших начальников. Они приходили на примерку, оглушая нас запахом духов и пота. Дядя загонял их за китайскую ширму, откуда слышались их смешки и повизгивание.

— Мадам, не шебуршитесь! — угомонял их дядя. — Скажите лучше, где вы хотите иметь талию!

Или:

— Мадам, ваши цицкес не дают вам видеть живот!

За ширмой раздавались таинственные слова: «файдешин», «крепжоржет», «панбархат».

Иногда дамы приходили в час детских радиопередач, которые дядя Захар не пропускал. Тогда он говорил:

— Ша! Оставьте ваши майсенс! Не трусите словами!

Он делал радио громче, и мы все слушали историю о звездном мальчике с каменным сердцем.

…я так красив, я так хорош, румян, как майский день…

Дядя Захар даже хлюпал носом, переживая злоключения героев.

— Нет, вы слышали? Этот шейгец не узнает родного отца!

Я потом пару дней ходил, переполненный голосами из этой радиопостановки. Когда мне доводилось раньше Мишки прикончить обед, а он еще доскребывал свою тарелку, я тянул дребезжащим от старости голосом: «Ма-альчик! До-обрый мальчик!..». Когда это не действовало (не действовало никогда), я говорил круче — голосом торговца из «Давида Копперфильда»:

— Курри-бурри! Кости мои! Жилы мои!..

Тут уж Мишка не выдерживал и с ревом уносил свою тарелку в самый дальний угол.

Иногда мне приходилось напоминать:

— Дядя Захар! Клуб знаменитых капитанов!

Дядька бросался к репродуктору, и приятный голос пел:

В шорохе мышином,

В скрипе половиц

Медленно и чинно

Сходим со страниц…

— Херст! — поднимал палец дядя. В смысле: «Слушайте»!

Мы полны отваги,

Презираем лесть,

Обнажаем шпаги

За любовь и честь!

— За лубовь и честь! — толстым голосом кричал дядя. Испуганные дамы выскакивали из-за ширмы в одних красных трико до колен.

После их ухода дядя застилал стол одеялом, раскладывал ткань, а сверху прозрачную бумагу и начинал колдовать над ней с куском мела в руке и сантиметром на шее.

— Нарисуем промфинплан! — говорил он загадочно.

А потом обращался ко мне, удобно устроившемуся на диване:

— Ну!..

Я уже знал: он ждет продолжения «Острова сокровищ» — книги, которую я только что прочел и начало которой успел пересказать ему.

— Так вот… — начинал я. — Этого самого Билли Бонса хватил удар. Он получил «черную метку» и с перепугу помер…

— Как, говоришь, его звали? — переспрашивал дядя.

— Билли Бонс, Я ж тебе говорил!

— Ну да… Был у нас такой Рабинович. Тот еще бандит и босяк. Взял кассу в Гайсине. Да пожадничал, сейф захотел унести. А тот с секретом был. Так рвануло, что у всего города удар был…

Дядя Захар приложил сантиметр к бумаге и стал закалывать ее булавками.

— Ну-у! — протянул он, не разжимая губ.

— Мальчик открыл сундук этого Билли Бонса. А там золотые монеты, да еще карта острова. Да не простого, а где зарыты сокровища.

— Тикать надо было! — перебил меня дядя.

— Они и хотели. Но тут вдруг заявились пираты. Самые настоящие. Мальчик с мамой еле успели спрятаться под мостом. А пираты бродили сверху, искали карту и все кричали: «Ищите! Ищите! Они здесь!»…

— Да-а… — вздохнул дядя Захар. — Так оно и бывало,… Мы прятались во ржи, а бандиты Балахновича скакали вокруг. «Запаливай!» кричали…

— Кто не спрятался, я не виноват! — подал вдруг голос двоюродный брат Яша.

Почему-то эта кричалка из детской игры в «прятки» расстроила тетю Соню.

— Смеешься! — захлюпала вдруг она.

— Я ему посмеюсь! — пригрозил дядя Захар.

Не любил он Яшку.

— Ну и что с вами было? — спросил я.

— Порубили бы нас, да конь атамана попал в щель на мосту и захромал. «Плохая примета!» — решил этот бандит и приказал своим убираться из местечка. А раввин сказал, что это его молитва помогла…

— А кто не спрятался?.. — опять встрял Яшка и почему-то посмотрел на тетю Соню.

— Я сейчас достану этого байстрюка! — снова вскипятился дядя Захар.

— Не вздумай целоваться с Эстер! — наставлял меня Борух. — И руку не протягивай!…

— Смотреть в глаза! Говорить по-русски! — сострил я голосом «Эха Москвы».

Брат меня не понял.

— Они живут, как им нравится… Для этого они сюда и приехали…

— А тебе нравится, как они живут?

— Ай!.. — Борух только сокрушенно помотал головой. — О чем разговор! Во всем себе отказывают!..

— А как же Пуси-Муси?

— О! Пуси-Муси… Мое утешение! Такие девочки! Сокровища!..

Мой двоюродный брат Яша был сиротой. Его мама, тетя Рахиль, и двое ее детей умерли в Ленинграде от голода. А Яша выжил. Его отдали в детдом, но он сбежал. Его поймали, но он снова сбежал. Тетя Соня пожалела сына своей погибшей сестры и взяла его к себе. Яша оказался еще тем подарочком. Он не признавал ничьей власти. Учиться не хотел, работать ему еще было рано. Весь он был какой-то дерганый, видно от блокады так и не отошел. Дружил с местной шпаной, таскался с ней по Табачному проезду и по Тишинскому рынку. Шпана была не простая. В домах моих теток жили ассирийцы. Черноволосые, шумные. Их старушки с утра до вечера сидели на каменных тумбах и вытягивали нитки из мотков шерсти. Потом из этих ниток они плели шнурки. Из подвалов несло гуталином ассирийские женщины варили его из всякого вонючего барахла. Говорили даже что-то о собаках. А ассирийские мужчины с утра пораньше расходились по центральным улицам и усаживались в свои будки. «Чистим-блистим!» — кричали они на всю улицу Горького. И стучали щетками по низеньким скамеечкам для обуви. У них можно было купить и шнурки, и гуталин, и стельки. Москва была грязным городом, и работы у них хватало.

После пропажи «руки» Яшка несколько дней не появлялся. Он дружил с ассирийским мальчиком по имени Оник. Видно, и ночевал у него в подвале. Наверное, Яшу там и кормили. Потому что где-то же он должен был есть. А на тети Сонины крики в обед: «Яша! Яша!» он не откликался. А потом вдруг пришел и бросил на стол тот самый серебряный зажим.

— Нашел! — нахально заявил он. — Сами теряете, а потом на меня валите!

— А жировки? — робко спросила тетя Соня.

— Не знаю я никаких ваших жировок! — отрезал Яша.

— Постарайся у него узнать! — шепнула мне мама.

— Ну-у…

— Что «ну-у»! Если мы не найдем жировки, не видать нам нашего дома, как своих ушей!

Легко сказать. Яшка целыми днями пропадал у своих ассирийских дружков. Что они делали? «Хвейс», как говорила моя бабушка: «Я знаю?..».

Я даже читать перестал. Все ломал себе голову, как бы мне выведать у Яшки, куда он дел эти чертовы жировки.

Как то раз братец сам позвал меня, когда они всей гурьбой отправлялись на Тишинский рынок.

— Хватит бейцы крутить! — сказал он мне непонятно. — Ты уже не малявка!

Хошь, не хошь, а пришлось согласиться. Может, и правда, что-нибудь о жировках узнаю.

Какие жировки! На Тишинском рынке продавали все, кроме жировок. Ну, скажу я вам, это было что-то! Куда до него Омскому базару! Огромный и набитый всякой всячиной под завязку. Тут было все, чего не было в магазинах. Как до войны, наверное.

Мы заявились туда целым отрядом. Впереди Яшка с Оником тащили тележку, на которой стояло что-то большое, закутанное в белую тряпку. За ними вприпрыжку скакали младшие братья Оника и сестра Марта. Она была уже совсем взрослая, но, видно, это ей не очень нравилось. «Ветер в голове!» говорили про нее ворчливые старушки.

Честно скажу, на рынке нам не обрадовались.

— Сирийцы пришли!.. Опять эти черные! — загомонили бабки за прилавками. И стали торопливо накрывать свои бебехи всякими тряпками да клеенками.

— Стой здесь! — приказал мне Яшка. — Как увидишь милиционеров, кричи что есть мочи: «Милиция!». Усек?..

Сначала я честно следил за воротами. Но милиции не было, а вокруг нашей тележки крутились рыночные тетки. Что-то им там было интересно. Я потихоньку пробрался ближе.

Смотрю, а Яшка с другом Оником разворачивают то, что стояло на тележке. Оказалось, это большое зеркало в черной деревянной раме. Девушка Марта стала крутиться перед ним и поправлять платье. Потом запела что-то на своем чудном языке. В зеркале она смотрелась даже красивее, чем в жизни.

— Фигли-мигли! — подступила к зеркалу молодка в пуховом платке.

— Что хотите? — спросила она, любуясь на себя в зеркале.

— Картошку! — в один голос заявили Яшка с Оником.

— Два мешка! — твердо сказала молодка.

— Семь! — еще тверже ответили ребята.

Молодка даже руками всплеснула:

— Очумели что ль! Покорячились бы с наше, попахали бы с весны до зимы без мужиков! Картошечка-то на бабьих слезах росла!..

Так жалобно она говорила, что, будь это зеркало моим, я задаром бы его отдал. Но Оник стоял на своем:

— Семь!

— Да ему ж цены нет! — вступил Яшка. — Ручная работа!

И он ласково погладил резные загогулинки рамы.

— Креста на вас нет! — возмущалась торговка. Но от зеркала она не отходила, не давая посмотреться в него другим. Рассматривала себя то с одного бока, то с другого, улыбалась ему щекастым лицом. Бедной она не выглядела: в новеньком синем тулупчике, в валенках с галошами.

— Бери, Дарья! Не то я возьму! — вмешалась какая-то баба. — Мужик с войны вернется, глядеться в него будет!

В общем, сторговались на пяти мешках. Картошку погрузили на тележку, а сверху положили зеркало. И повезли за ворота — там у Дарьи подвода стояла.

Конец ознакомительного фрагмента.