Кукольная лавка для импресарио

Илья Асриев

Романтический герой, прибыв в город, обнаруживает кукольную лавку. Куклы, выставленные на продажу, заменяют любовниц – обычная трансгуманистическая история недалекого будущего. Чувствительность и воображение терзают героя ретроспекциями и аллюзиями из прошлого. Страсти, воспоминания и надежды сплетаются в клубок противоречий, и история приобретает детективный оттенок.

глава вторая. покупка кукол

Я смотрел на кукол рассеянно, и г-н Монро не выдержал пытки неопределённостью.

Красота кукол, сказал г-н Монро, не та, к какой вы привыкли в прежней жизни, иначе вам ни за что не отличить куклу от манекена.

Проницательный владелец лавки не ошибся — я ожидал увидеть у кукол приукрашенные манекенные лица, красивых той глянцевой, натужной красотой, какой наполнены дорогие витрины старого города.

То, что я не сумел сдержать разочарования, выставляло меня снобом, и я решил объясниться.

Я не разочарован, сказал я примирительно, и куклы очаровательны, но мне нужно время, чтобы воображение сменило образцы прошлого опыта.

Я призвал прошлое на выручку — простительный приём, спасающий от безысходности настоящего.

В прошлом, сказал г-н Монро, полно миражей и ни одного достоверного подтверждения. Я знал пигмалионов, какие не утруждались изготовлением пассий, а вовсю пользовались готовыми — будь то стоящая на коленях холодная статуя из позавчерашнего мрамора или даже простое изображение женского тела на подзабытой картине, и в этом случае скромное эротическое отклонение могло рассматриваться как размножение запрещённых порнографических открыток, где в качестве машинки для изготовления копий использовалось воображение преступника. Представьте суету при попытке изъять орудие выявленного преступления! Но вернемся к торговле. Монополия, есть простейший способ избежать конкурентной возни. Воображение, какое я вызываю в качестве свидетеля, хранит в карманах всякий хлам — я вовсе не желаю ничего принизить, но обидное определение подходит к тем обрывкам и осколкам недоказанного прошлого, какие накрепко оседают на стенках вместительного сосуда человеческого воображения. Всё новое, попадающее в упомянутый сосуд, неизбежно смешивается с этим осадком — и фантомы начисто переигрывают реальность! В трезвом уме невозможно представить глупца, какой отдал бы добротный кусок хлеба за чарующий запах, вылетевший из лавки булочника лет двадцать назад — но в том-то и дело, что воображение никогда не бывает в здравом уме! Можете поверить, что всякое натянутое на куклу женское лицо будет навевать среднему посетителю моей лавки не менее дюжины нелепых ассоциаций, доказать истинность которых невозможно, и невозможно как-то изгнать их прочь — не сомневайтесь, что всё дело будет подпорчено еще до того, как приказчик развернёт перед смущённым покупателем заманчивый узор тайных удовольствий. Но фокус в том, что лица кукол сделаны хитро, и всякие аллюзии на прошлые неудачи запрещены — это отличает вдумчивую коммерцию от разухабистого искусства.

Г-н Монро отступил в глубину лавки, и приглашающим жестом обвёл кукол. Я, следуя за чуткой рукой, прошёлся взглядом по десятку кукольных лиц, и эти лица, такие разные при первом взгляде, были неуловимо схожи — расхвалённая г-ном Монро монополия отразилась на них однобоко, как отражается безобидная, но прилипчивая болезнь, от какой жители известных местностей несмываемо похожи один на другого.

Я почти поверил в ту монополистическую чепуху, какой владелец лавки пытался объяснить изъян, но одна из кукол привлекла моё внимание — лу ч солнца, протиснувшийся сквозь заставленную витрину, осветил ровно половину её лица, и тень невидимых, но удачно подвернувшихся препятствий на пути этого луча, легла на кукольное лицо нежной, чуть переливающейся вуалью, и из рожицы развеселого гнома выглянуло ангельское личико.

Никогда прежде мне не доводилось видеть такого изумительно ловкого превращения.

Я сделал шаг по направлению к прилавку, и даже протянул руку вперёд, пытаясь ухватить наполовину освещённую прелесть, но луч исчез — незаметный приказчик, повинуясь тайному хозяйскому жесту, опустил витринный занавес, и гном глумливо подмигнул мне из той пропасти, в какую ухнул непрочный ангел вместе с умерщвлённым лучом, и мне понадобилось усилие, чтобы не огреть зонтом ни в чём не повинного приказчика по чёрной узкой спине, склонённой над витринным спусковым механизмом.

Остыньте, ради бога, весело сказал г-н Монро, у вас будет время насладиться кукольными чудесами, но я знал, что мне не увидеть этого трепетного метаморфоза, вызванного редчайшим сочетанием полуденного солнца, в меру запыленной витрины, второстепенных предметов лавочного интерьера, плавного жеста торгашеской руки и девственности моего рассеянного взгляда.

Краткосрочный ангел стал ценнейшим экспонатом будущих воспоминаний, и я расчувствовался так, что готов был без торга купить этого улыбчивого гнома, так удачно сыгравшего в коротком дивертисменте сложнейшую роль гадкой гусеницы, выпустившей из искромсанной световым стилетом плоти прекрасную бабочку неземной, т. е. небесной красоты.

Эта небесная принадлежность упорхнувшего ангела, выявленная моим восторженным сердцем, привела к появлению на свет незаконнорожденного миража в глубине лавки — чёрная приказчицкая спина, особенно тёмная на чистейшем фоне моего эстетического восторга, вынужденно приобрела инфернальность, и разные предметы, до того бывшие мёртвыми пустяками, ожили, и принялись наперебой предлагать тени для изготовления таких важных улик, как рога, хвост и бутафорские тлеющие углубления на месте, где у подвернувшегося под руку приказчика были непроницаемые лакейские глаза.

Я не купил эту куклу — улеглась поднятая случайным лучом оптическая феерия, и кукла умерла. Её ждал выбор другого покупателя, и я желал ей удачи, и последующие визиты в лавку г-на Монро предварялись краткосрочным припадком восторга, овладевавшим мной за пять шагов до двери, и отпускавшим моё бедное сердце в тот самый миг, когда голова обычного гнома угадывалась на месте, где её настиг когда-то кинжальный укол случайного чуда.

Я знал, что лицо самой невзрачной из кукол, изначально некрасивое и мёртвое, от оптического фокуса вспыхивало трогательной легчайшей красотой, какой никогда не бывает наяву.

Вы привыкнете к чуду, и перестанете искать в кукольных лицах фабричные изъяны, сказал г-н Монро, играя роль проводника таинственного леса кукольной торговли, где потайные капканы совмещали угрозу нравственного падения с обещанием будущей прибыли — для каждого, разумеется, предназначался лишь один из упомянутых сюрпризов.

Я понял, что больше не пугаюсь кукол, и засмеялся с облегчением. Г-н Монро отступил на полшага, заслонившись рукой — он картинно опасался, как бы моя смешливость не обернулась рукоприкладством с последующим разоблачением коммерческих трюков и полного отказа от будущей покупки.

Ваши куклы прекрасны, сказал я примирительно, и протянул г-ну Монро руку, и он, недолго подувшись, пожал ее как залог будущей сделки — я уверен, что он с трудом отказался от намёка на неизбежность покупки после такого трогательного рукопожатия.

Браво, сказал г-н Монро, осталось только купить, и я объявил, что почти решился.

Вернёмся к куклам, сказал г-н Монро, и подвёл меня к обитательницам витрины, предусмотрительно рассаженным в завлекательных позах.

У обеих есть имена, сказал он, и я возразил.

Никаких прошлых имен, сказал я, у повелителя есть право выбрать имя для наложницы.

Имена назначали евнухи, сказал г-н Монро двусмысленно, и в углу лавки ухнула гильотина, прикинувшаяся антикварной кассой.

К черту евнухов, сказал я, имена заготовлены.

Надеюсь, сказал г-н Монро, красота имен не уступит красоте кукол.

Лица Клары и Адель не были красивы по живописным канонам. В лавке звучала прелюдия к неведомому удовольствию, и это маячившее удовольствие происходило из чего-то, что связано с кукольными лицами прочно, и я не вглядывался пристально — на тот обидный случай, если торжественный оркестр отыграл в моём доверчивом сердце впустую.

Я выбрал этих кукол, т. к. сквозь них увидел Фелицию за витринным стеклом — и куклы не виноваты, что никакой Фелиции там не было.

Воспоминание о покупке Клары и Адель подпорчено — я запомнил неловкие детали, вроде выигранного торга за несколько сотен, или ухмылки приказчика, услышавшего, что я беру обеих, или как бедная Клара, поставленная вверх ногами, минуту простояла с задранным гравитацией подолом, дожидаясь моего окрика на дурака посыльного.

Возьмите брошюрку, сказал г-н Монро с ухмылкой ханжи, дающему копеечный леденец доверчивому сироте.

Приказчик, на долю которого выпадали редкие, но неожиданные вмешательства в ход событий, вынырнул из-за прилавка с перевязанным пакетом, и оставалось надеяться, что дополнительного счета не будет.

Всё оплачено, ласково сказал г-н Монро, несколько смутив меня телепатическим выпадом.

Демонстрация чтения мыслей сулила в будущем неудобства — я представил, как мои откровения по скользким, но неизбежным кукольным поводам, навевают на г-на Монро скуку повторного вкушения некогда занимательных историй.

Я надеялся, что прилагаемая к куклам брошюра станет неисчерпаемым источником тем будущих бесед, но выяснилось, что г-н Монро был щепетилен в интимных вопросах, и описание сцен с участием кукольной анатомии приводили его в смущение — лицо искажалось от такой сложной гримасы, что определить изначальные эмоции не удавалось.

Я предположил среди ингредиентов мимического шедевра стыдливость, отвращение и страх быть втянутым в локальный скандал на окраине кукольной торговли.

Надеюсь, сказал я, брошюра разгонит скуку настоящего, и украсит будущее.

Не беспокойтесь о настоящем, сказал г-н Монро, это прочная штука, что-то вроде газонокосилки, превращающей поле изумительно трепетных одуванчиков будущего в ровненькую и скучную подстилку прошлого, и бесценные эмоции всего лишь питают движитель тарахтящей машинки, и на самом краю акустической суматохи обнаруживается бесценная возможность превратить трагедию в фарс — агония умирающего актёра и зевок сонного зрителя выглядят равно привлекательными.

Я настоял, чтобы изначальные имена кукол не были внесены в счёт. Я намеревался выбрать новые, ничем не запятнанные имена.

Клара означает светлая, и я узнал об этом случайно — я из глупейшего упрямства никогда не узнаю, что означает Адель.

Я назвал Клару Кларой, т. к. она показалась мне несколько бледной — мне не пришло в голову, что имя куклы обязано как-то сопрягаться с её судьбой, и что эта предполагаемая судьба является несложной производной от судьбы купившего её смельчака.

Представьте, что я выбирал имя для чернявой Клары из парадоксальных соображений, и тут обнаруживаются исследовательские мотивы. Но воспоминания, замаскированные под научный трактат, мне не под силу — я не смог бы удержать в узде ни одно из тех скучных предположений, что лежат в основе большинства предумышленных исследований. Исследования в науке, включая науку любви, требуют усидчивости, к которой я не способен — любая подделка будет разоблачена, как бы долго фальшивый знаток не дразнил публику высунутым языком бесполезного опыта.

Я не беспокоюсь о достоверности воспоминаний — меня тревожит непредумышленная подмена, когда гуттаперчевый шарик трепетной сути не будет обнаружен ни под одним из перевернутых напёрстков вездесущего здравого смысла.

Вопросы изнурительных половых отношений, невыносимые эротические сновидения, прелестные инъекции животных радостей, острая приправа недопустимо стыдных вещей, и т. д. — всё это занимает меня мало.

Но под пристальным прощальным взглядом, какой мне придется бросить на историю с куклами, я чувствую растерянность — единственным орудием защиты выглядит полная откровенность.

Удовольствие воспоминаний не в репортерской точности и не в безумных метафизических попытках воскресить содержимое соблазнительной лавки — я завороженно наблюдаю в тысячный раз, как простая чувственность, всегда бывшая золушкой среди моих предпочтений, оказалась обманута качеством изготовления кукол, и выдала порцию романтического счастья, какое я в сентиментальной юности мечтал обрести в объятиях живого идеала, так и не предоставленного природой отчаявшемуся мечтателю.

Не сомневайтесь, этот недостижимый идеал был подробно прописан в тайной записке, какую я каждую ночь направлял равнодушным небесам — я наизусть помню тщательно вымеренные пропорции этого надоедливого фантома.

Я выбрал Клару и Адель вопреки фантазиям. В смысле пропорций и размеров они были далеки от вышеозначенного идеального миража — этот выбор был звеном в цепи несчастных прошлых выборов, издевательски расцвеченным той непревзойдённой свободой, какую сулила лавка г-на Монро.

Клара, даже поставленная на ноги, которые заканчивались кокетливыми туфельками с цветными каблучками, едва доходила мне до груди, и я, чуть склонив голову, мог видеть её сверху — эта подробность, важная для профессионального созерцателя, предоставила мне несколько чудесных ракурсов, когда голенькая Клара обнаружила манеру прижиматься ко мне по-кошачьи.

Её волосы были острижены коротко, и я заподозрил экономическую причину выбранной изготовителем причёски. После я осознал, насколько мала головка Клары, и простил вынужденный выбор фабричного куафера. Любой лишний локон, незаметный для большой куклы, закрывал бы четверть или даже половину маленького личика Клары.

У меня замирало сердце, когда я брал это лицо в ладони — мне казалось, что моя нежность к Кларе пересекает опасную черту, за какой игрушечную страсть поджидал капкан умиления, смертельного для всякой страсти.

Я мог носить Клару на руках без усилий, какие всегда сопровождают демонстрацию мужественности в полноразмерных случаях. Клара была миниатюрной — но она точно копировала взрослую особь.

Изготовитель, избегая намеков на педофилию, предусмотрел на личике Клары несколько правдоподобных мимических складок, каких не могло быть на лице ребёнка, и по которым любая, даже самая продажная экспертиза, определила бы возраст Клары в пределах от двадцати до двадцати пяти лет — но её тело было без всякого возраста, и мне приходилось постоянно смотреть на её лицо, чтобы отогнать от себя строгого физиологического цензора, введённого в заблуждение изумительной чистотой и гладкостью этого прекрасно изготовленного тела.

Кожа, использованная для Клары, была высочайшего качества, и я с наслаждением наблюдал, как изначально задуманный бледно-розовый цвет распадается на немыслимые оттенки.

Восхищенный вздох массивного абажура, бесстыдный свет, ласкающий бедро или грудь Клары, вызывали у меня ревность большую, чем эмоция — скорее, это было предчувствие конца игры для любого смертного, в то время, как луч, коснувшийся особенно укромного места, уносил отпечаток совершенства прямиком в вечность.

Я смотрел на тело Клары часами, и теперь, когда Клары давно нет, я могу продолжать наблюдения, т. к. запомнил мельчайшие изгибы и выемки этого чудесного маленького тела, подарившего мне чистое визуальное наслаждение, какое может оценить лишь возвышенный вуайерист, временно отложивший в сторону низменные потребности.

Я уверен, что Клара раскусила мою созерцательную тайну, и потакала ей с долготерпением натурщицы — её нарочитая неподвижность в те моменты, когда малейшее движение могло разрушить мир, очевидно была заговорщицкой.

Мне хотелось запечатлеть Клару навечно, будь то беглый, но прочный карандашный набросок или несколько поэтических строк, обязательно возвышенных, но и практичных, т. е. пригодных для идентификации Клары, а не любой небольшой куклы.

Попутно следует отметить, что миниатюрность Клары была непревзойдённой в том смысле, что она всегда точно умещалась в пространство, охваченное любовным взглядом, и тут моя поверхностная образованность отсылает воображение к загадкам фрактальной геометрии.

Я до слез сожалел, что по прихоти генетики лишен инъекции томительного безумия, какое принято называть тягой к творчеству.

Если предположить, что фабричные мастера опирались в работе на живые образцы, то прообразом Клары несомненно послужил эльф, обитатель волшебных сказок с легчайшим порнографическим привкусом, почти незаметным, но вызывающим со временем отчётливые рецидивы пубертатного кратковременного безумия.

Невесомая Клара, пойманная в объятия, танцующая на хрупком столике, уютно свернувшаяся на поддельной парче кресла, с равнодушной грацией носила прозрачные стрекозиные крылья, какие моё воображение старательно клеило к её тонкой спине, и эти крылья, неизбежно сминаясь в любовных играх, всякий раз распускались заново, и их зоологическое совершенство ничуть не страдало от этих вынужденных дублей метаморфоза — прекрасный образец предусмотрительности и щедрости мастера, замещающего творца на кукольной фабрике.

Пропорции Клары создавались с инженерной тщательностью, но она была куклой, лучше приспособленной к волнующим позам, чем к объятиям и страстным порывам, необходимым для любовницы, произведенной претендентами на коммерческое лидерство на тернистом поприще прикладного трансгуманизма.

Но в движении Клара была куда порывистей, чем это допустимо для эльфа. Кукольные движения копировались с таких образцов, какие могли повторять амплитуду и траекторию жестов много раз без отклонений. Это необходимо для устойчивого вырабатывания кукольных рефлексов, и такими образцами были цирковые акробатки или обитательницы фривольного кордебалета — и те, и другие прекрасно владеют отточенными жестами.

Клара, предназначение которой было в любви, вынужденно пользовалась чужими жестами, и мне приходилось придерживать разочарование, когда томный, довольный эльф вспархивал над хаосом покрывала и превращался в шустрое целеустремлённое существо, природу которого мне не удавалось определить из-за отсутствия хореографического опыта.

Ангельские крылья продолжали трепетать, но кокетливые ужимки разыгравшейся куклы изгоняли прелесть наполовину летящего эльфа.

Лежащая неподвижная Клара была совершенна — теряясь на просторах цветника, где растут удобоваримые метафоры, я уподобляю Клару закрытому до поры бутону, обещающему раскрыться и сразить наблюдателя наповал.

Она застывала в изумительно выверенных позах, и линия подъёма её стопы была идеально прямым продолжением точёной ножки в тех особых случаях, когда у большинства известных мне образцов, вынужденных приподнять ногу в воздух, эта линия была лишь относительно ровной, и угол схождения двух воображаемых отрезков, продолжающих линию стопы и линию голени, колебался от малозаметного, простительного для средней женщины, до неприличного, т. е. не простительного ни для кого.

Её приподнятая нога была не совсем ногой — скорее, это было отточенное фабричным гением копьё, направленное в сердце моего эстетствующего двойника, любителя отравить пиршество физиологии парой малозаметных изъянов, идущих от несовершенства тела или эстетической лени его обладательницы.

Этот двойник, упомянутый мной слегка, на деле имел обширную власть над моим вожделением, какое всегда проигрывало в навязанном поединке с его подлой наблюдательностью.

Когда впервые, трепеща от сложнейших предчувствий, я повернул голую Клару спиной к моим пылающим глазам, я вынуждено делил зрелище с этим остроглазым критиком.

Я знал его пристрастия наизусть, и мой взгляд, готовый погаснуть от малейшего намёка на резонность его критических ожиданий, уставился в середину предоставленной на совместный суд кукольной спины — к моему восторгу, необходимая вертикальная тень, предвестница дальнейших радостей, была на месте.

Я выдумал крылья на спине Клары, и т. к. любые крылья в моём старомодном воображении имели ангельское происхождение, я не удивлялся их прозрачности и хрупкости — впрочем, эти крылья, одолженные Кларой у особенно изысканной стрекозы, выдерживали перипетии страсти без ущерба.

Я распаковал Клару первой из практичных соображений — небольшая коробка обещала меньше возни, и нетерпение сделало несложный выбор.

Я взял Клару на руки, и отнёс в спальню — я смущался от смеси безобидного любопытства и целеустремленной торопливости. Любопытства, разумеется, было больше — я не верил, что смогу оживить механическое изделие поцелуем.

Впоследствии я услышал от тактичного г-на Монро, что кукле требовалось время для пробуждения — окончательное оживление наступало, когда владелец куклы подтверждал выбор и давал клятву не делать рекламаций.

Я собирался оставить Клару в спальне и заняться Аделью, но увидел, как ресницы куклы дрогнули. Из любопытства я стал вглядываться в ее лицо, и уловил ответный взгляд — уже прикрытые глаза наблюдали за мной с любопытством.

Подол кукольного платья зашевелился, и нога, поразившая меня чистотой линии, приподнялась. Платье послушно скользнуло по бедру, и кукла зазывно улыбнулась.

Не забывайте, в спальне не было свидетелей — зеркало шкафа равнодушно наблюдало за моим падением. Я перестал понимать происходящее, и принялся стаскивать платье с полуживой куклы.

Я мысленной скороговоркой уверял себя, что раздену Клару и займусь распаковкой Адели, ждущей очереди в тесноте коробки. Но вид Клары в скромном пробном белье вызвал суетливое возбуждение, и даже помутнение рассудка — я перестал понимать, что передо мной кукла, сделанная по фабричному замыслу неспособной защитить себя. Я мог овладеть куклой немедленно — закон счел бы постыдный эпизод реализацией права на купленную вещь, и любой суд сегодня оправдал бы владельца, заслуживающего виселицы в том недалеком будущем, из которого в мою спальню явилась Клара.

К счастью, Клара окончательно ожила, и кукольный зевок спас меня от эшафота — я опомнился, и сумел улыбнуться искренне, как и положено неожиданно помилованному.

Кукла протянула руки, и я обнял ее — объятие вышло дружеским и трепетным вместе, и я решился на скромный поцелуй, какой оставил на губах неожиданно сладкий цветочный привкус. Именно тогда я увидел крылья за спиной Клары — воображение не пропустило свой выход.

Этот первый поцелуй сыграл важную роль. Последствием стала тихая бесполая нежность, с какой Клара обращалась ко мне в дальнейшем, и я гордился сдержанностью, подарившей мне чистую совесть и радость ничем не подпорченной страсти — куклы, видите ли, обладали отменной памятью и кое-какими способностями в смысле женской мстительности.

Я оставил Клару в золотой спальне, намереваясь заняться Аделью, и Клара запела мне вслед какую-то тонкую, ласковую песенку — я оглянулся с порога, нашёл на месте упомянутые крылья, трепещущие над кукольными плечами в такт простой мелодии, и самодовольно подумал о моей удачливости в таком щекотливом деле, как выбор куклы, какую приходилось покупать почти наугад.

Я стоял перед упаковочной коробкой, за которой скрывалась спящая Адель, не решаясь приступить к делу — упаковка казалась огромной, и Адель, ещё скрытая от глаз, уже смотрела на меня сверху вниз.

Я подумал, что могу вовсе не выпускать Адель из картонного капкана, или отложить это дело на будущее, но услышал шуршание и громкий вздох — возможно, плотная упаковка сыграла резонирующую роль в этом акустическом сюрпризе.

Я понял, что отступление или промедление невозможны — Адель ни за что не простила бы и минуты лишнего плена.

Я представил, как Адель выпала из картонной коробки в мои объятия, и шумный водопад благодарственных слов плавно перетек в шелестящий ручеёк страстного шёпота, в каком угадывалось подробное перечисление моих достоинств и несколько убедительных клятв в будущем счастье, и даже в верности, что было излишним, т. к. сохранение кукольной верности полностью возлагалось на её владельца.

Пение доносилось из спальни, и я подумал, что освобождённая Адель может быть смущена этим присутствием конкурирующей куклы, и это может подпортить её первое впечатление о владельце.

Пение стало громче, и в нем слышался призыв — я прислушался, пытаясь различить фразы.

Постепенно мне удалось ухватить ритм, и я услышал такие слова, как тоска, нежность, нетерпение и досада — похоже, брошенная Клара призывала меня назад.

Я ощутил муки выбора — Клара звала меня из спальни сладкоголосым призывом, а Адель манила таинственным шуршанием внутри коробки.

Моя нравственность подверглась жестокому испытанию — я не рухнул в объятия Клары с Аделью на руках только потому, что размеры коробки намекали на пространственное неудобство будущей оргии.

Разумеется, я пришёл в себя, и сделал приличный выбор. Этот выбор предопределил мою будущую жизнь с куклами — я никогда не предавался радостям любви с Кларой и Адель одновременно, т. е. не удваивал счастье тем простым способом, какой мне подсовывал вездесущий карманный дьявол.

Но сделать выбор было немыслимо трудно — я метался среди теней будущего счастья, и фантазии, не поспевающие за переменой решений, опадали сами собой.

Из них выглядывали гримасничающая Клара вперемешку со строго смотрящей Адель, и я сделал героическое усилие, удерживаясь на краю нравственной пропасти, в какую уже летели и моя стыдливость, и мой здравый смысл.

Я сделал нравственный выбор, каким горжусь и теперь, когда кукол нет в моих пустых комнатах, и ни Клара, заточённая с этого мгновения в золотой спальне, ни Адель, всё ещё томящаяся внутри коробки, так никогда достоверно и не узнали бы о существовании друг друга, если бы судебный пристав, руководивший погрузкой манекенов, внял моей едва слышной мольбе и позволил накинуть на головы изъятых кукол накидки, каких всё равно не нашлось бы под рукой, т. к. всякий жизненный крах непременно сопровождается стаей мелких неудач.

Клара, прочно занявшая дальнюю золотую спальню, прихватила ещё и смежную гостиную, служившую ей дамской комнатой, и следовало разместить Адель так, чтобы пути кукол не пересекались даже в акустическом смысле.

Я с тщательностью квартирьера принялся за ревизию — к счастью, комнат ещё хватало.

Была небольшая спальня, в которой было удобно предаваться дневной меланхолии, представляя уютную тесноватую корабельную каюту, из которой для меня был запрещён выход во время душевного шторма — меланхолия и жажда перемещений смирялись с заточением, и шторм утихал.

Я решил, что каюта мала для Адель, и будь я предусмотрительней, я мог бы разместить в ней миниатюрную Клару.

Адель, в силу больших размеров, чувствовала бы себя ущемлённой в пространстве, и прекрасная океаническая каюта, отделанная не без романтических намёков, превратилась бы в клетку, где экономный владелец держит райскую птицу — пение предполагаемой птицы непременно будет содержать ноты клаустрофобной тоски, отравляющие предполагаемые наслаждения.

Была просторная гостиная, частично служившая кабинетом — было лестно представлять, что для уединенной работы когда-нибудь наступит подходящее время.

Из гостиной двери вели в дальнюю комнату, и назначение ее менялось в такт ленивым планам — во время приступа одиночества я собирался сделать здесь курительный салон, в каком мог бы беседовать с приятными людьми, набранными из давным-давно умерших персонажей.

В память о тех несбывшихся планах остался обширный диван и плотные портьеры, навевавшие мысль о востоке, хотя за окнами находился запад, и солнце, завершая дневную работу, освещало двумя-тремя протиснувшимися лучами полупустую просторную комнату — стоя в дверях и оглядывая бордовые стены, я решил поместить здесь Адель, выпорхнувшую из заточения, и тут же усаженную галантным воображением на диван, и предстоящие расходы на обстановку показались практичным искуплением недавней нравственной слабости.

Клара и Адель получали спальни с будуарами — я собирался быть бдительным стражником, т. е. не допустить, чтобы куклы столкнулись нос к носу и уличили меня в полигамии.

Я соглашался быть виновным, но не пойманным — в комнатах разливалась ядовитая сладость недоказанного грехопадения.

Для уединения оставалась упомянутая каюта, и будущий корабль, населённый двумя прекрасными нимфами, потребовал дань — я осознал, как моментально и безвозвратно сжалось пространство.

Я представил, какие пикантные размышления предстоят мне в этой каюте — задумчивый капитан прислушивается к шепоту либидо, стоя на пороге, не зная ещё, в какую спальню направить вечернюю страсть.

Корабельная аллегория сбылась, и я, подобно стоическому капитану, в конце концов остался на тонущем корабле один, т. е. без всякого выбора.

Ловкость, с какой судебный пристав изъял из моей жизни Клару и Адель, не означала, что крушение не коснулось их судеб — я уверен, что бессердечная судебная машина приготовила им какую-то особенно страшную участь, вроде унизительной публичной утилизации или вечного заточения в архиве вещественных доказательств, среди зазубренных орудий убийства и обрывков отчаяния невинных жертв.

Но тогда, предвкушая бесконечные наслаждения, я не знал будущего, и волны фантазий не предвещали бурю — именно неведение дарит мечтателю полное счастье.

Я решил не распаковывать Адель до следующего вечера, и весь предстоящий день посвятить меблировке предназначенной для неё комнаты.

Я вспоминаю приятные хлопоты со светлым недоумением — я удивляюсь, как мне удалось быть таким хлопотливым и доверчивым счастливцем, и продавец мебели, глотая куски заученных комплиментов, смотрел на меня с нескрываемой завистью опытного наблюдателя за чужим счастьем, и высказал осторожное предположение, не являюсь ли я новобрачным.

Я не возражал, и придал лицу чуть больше многозначительности, надеясь, что завистливый торговец догадается о гарантированной коллекции предстоящих мне удовольствий.

Ночь перед этим хлопотным днём я провёл один, в отведённой мне корабельной спальне, и перед самым сном я всё ещё слышал пение зовущей меня Клары и мнимый шёпот Адель, молящей об избавлении из плена.