Великая надежда

Ильза Айхингер, 1948

«Великая надежда», одна из лучших книг об ужасах нацистского террора, где странно и сложно переплелись вера и страх, надежда и боль детей с «неправильными бабушками и дедушками», которых по «нюрнбергским законам» считают полуевреями. Эллен как раз из таких полукровок: она живет в Вене с бабушкой и мечтает о визе в Америку, чтобы оставить за океаном унижения, насмешки, тотальную слежку и город, где ей даже нельзя купить торт. Вместе с друзьями она постоянно играет в свою заветную мечту – в спасение и изо всех сил надеется, что в их квартире не раздастся роковой звонок.

Набережная

— Возьмите меня в игру!

— Дуй отсюда, поняла?

— Возьмите меня в игру!

— Катись!

— Возьмите меня в игру!

— Мы не играем.

— А что вы делаете?

— Ждем.

— Ждете? Чего?

— Ждем, когда здесь будет тонуть ребенок.

— Зачем?

— Мы его тогда спасем.

— Ну и что?

— А то, что это будет хороший поступок.

— А вы сделали что-то плохое?

— Не мы, а бабушки с дедушками. Это все наши бабушки и дедушки виноваты.

— Понятно. И давно вы ждете?

— Скоро два месяца.

— А много детей здесь тонет?

— Да нет.

— И вы в самом деле хотите дождаться, пока в канал свалится младенец?

— А почему нет? Мы его перепеленаем и отнесем бургомистру. А бургомистр нам скажет: «Молодцы, настоящие молодцы! С завтрашнего дня разрешаю вам садиться на все скамейки. Мы простим вам ваших бабушек и дедушек». — «Спасибо большое, господин бургомистр».

— «Не за что, рад оказать услугу. Большой привет бабушкам и дедушкам».

— А ты хорошо это сказала. Если хочешь, давай прямо сегодня играть с нами в бургомистра.

— Давай сначала!

— Вот ребенок, господин бургомистр!

— Откуда взялся этот ребенок?

— Мы его спасли.

— А как это случилось?

— Мы сидели на берегу и ждали…

— Нет, это не надо говорить!

— Ладно. Мы сидели на берегу, а тут он упал!

— И что дальше?

— Дальше, господин бургомистр, все произошло очень быстро. И мы очень рады, что нам удалось его спасти. Теперь нам можно опять садиться на все скамейки?

— Можно. И гулять в городском парке тоже можно. Ваших бабушек и дедушек мы вам простили!

— Большое спасибо, господин бургомистр!

— Погодите, а что мне делать с ребенком?

— Можете оставить его себе.

— Но я не хочу его оставлять! — с отчаянием крикнула Эллен. — Этот ребенок никому не нужен. Мама у него уехала, а отец в армии. И даже если он встретится с отцом, о маме с ним говорить нельзя. Погодите, с бабушками и дедушками у него тоже не все в порядке: одни правильные, а другие неправильные! Ни то ни се, а это хуже всего, это уже слишком!

— Ты о чем?

— Этого ребенка некуда девать, он ни на что не годится, зачем вы его спасали? Заберите, заберите его обратно! А если он хочет с вами играть, поиграйте с ним, ради всего святого, поиграйте!

— Подожди, не уходи!

— Иди сюда, сядь рядом с нами. Как тебя зовут?

— Эллен.

— Мы будем ждать ребенка все вместе, Эллен.

— А как вас зовут?

— Это у нас Биби. Два неправильных дедушки и две неправильные бабушки, главный предмет гордости — светлая губная помада. Она хочет ходить в школу танцев. Надеется, что бургомистр ей разрешит, если она спасет малыша.

Тот, третий от тебя, — Курт, он в глубине души считает, что это просто курам на смех — всем вместе ждать ребенка. А все-таки ждет. Когда ребенка спасут, он хотел бы снова играть в футбол. У него из бабушек и дедушек трое неправильных, а он вратарь.

Леон — самый старший. Тренируется вместе с нами в спасении на водах, хочет стать режиссером, знает все приемы, два неправильных дедушки, две неправильные бабушки.

Там дальше — Ханна. Она собирается когда-нибудь потом родить семерых детей, а еще она хочет дом на шведском побережье и чтобы муж у нее был священником, и она все время вышивает скатерть. А может, это занавеска для детской в ее новом доме, верно, Ханна? Слишком много солнца вредно. Так вот, она тоже ждет с нами, даже не уходит в полдень ни домой, ни в тень газометра, вон туда, выше по реке.

А это Рут, наша Рут! Она любит петь песни, лучше всего про золотые улочки вдалеке от мук земных. Ее родителей уже предупредили, чтобы в сентябре они освободили жилплощадь, а она все надеется, что у нее будет квартирка на небесах. Мир прекрасен и велик — тут мы все согласны, — но все-таки! Какая-то здесь неувязка, верно, Рут? Концы с концами не сходятся.

Герберт, иди сюда, малыш, он у нас самый младший. У него нога не сгибается, и он боится. Боится, что не сумеет плыть вместе со всеми, когда надо будет спасать ребенка. Но он прилежно тренируется, и скоро у него получится. Из дедушек и бабушек у него трое с половиной неправильные, и он их всех очень любит, а еще у него есть красный мяч для водного поло, и он иногда дает его нам поиграть, верно, малыш? Он — серьезный ребенок.

— А ты?

— Меня зовут Георг.

— Ты убиваешь драконов?

— Я их запускаю, не драконов, конечно, а воздушных змеев. Вот погоди, наступит октябрь, и Рут споет: «Пусть душа твоя взмывает, как воздушный змей» — или что-то вроде того. Что у меня еще есть? Четыре неправильных дедушки и бабушки и коллекция бабочек. Об остальном сама догадайся.

Иди-ка поближе. Видишь, у Герберта старый театральный бинокль, он им все время обшаривает канал. Герберт — наш маяк. А там, на другой стороне, — железная дорога, видишь? А там внизу — старая лодка, в ней все время сидит кто-нибудь из наших.

А если ты пройдешь немного дальше в сторону гор, там будет цепная карусель.

Цепная карусель — это красота: можно всем хвататься за руки, а потом отпускать.

— И сразу улетаешь далеко друг от друга!

— И закрываешь глаза!

— А если повезет, цепи порвутся. Музыка современная, и размах аж до Манхеттена, так говорит человек в тире. А уж если цепи оборвутся! Знать бы, кому уже привалила такая удача?

— Каждый год приходит кто-то из какой-то комиссии и проверяет карусель. И очень зря, говорит человек в тире. Только мешает людям летать. Но они и сами рады, хотят, чтобы им мешали, так говорит человек в тире.

— А потом как начнут раскачиваться — и переворачиваются вниз головой!

— И тут они наконец замечают, что перевернулись вниз головой, говорит человек в тире.

Дети говорили неудержимо, перебивая друг друга.

— А вы уже много катались? — потерянно спросила Эллен.

— Кто, мы?

— Ты имеешь в виду нас?

— Мы еще ни разу не катались.

— Ни разу?

— Запрещено: цепи могут порваться!

— Наши бабушки и дедушки слишком тяжелые.

— Но иногда приходит человек из тира и садится рядом с нами. Он говорит: пускай лучше слишком тяжело, чем слишком легко! Он говорит: они нас боятся.

— Нам еще и поэтому нельзя кататься на карусели.

— Только если спасем ребенка!

— А если ребенок в воду вообще не свалится?

— Вообще?

Детей охватил ужас.

— Что ты сочиняешь? Лето еще не скоро кончится!

— И почему ты спрашиваешь? Ты же не из наших!

— Один неправильный дедушка и одна неправильная бабушка! Этого мало!

— Ты не понимаешь. Тебе не так важно спасти ребенка. Ты и так можешь сидеть на всех скамейках! И так можешь кататься на карусели! Ну что ты ревешь?

— Я подумала… — всхлипнула Эллен, — я только подумала вдруг… подумала, что вот приходит зима. А вы все сидите тут, рядышком, и ждете этого ребенка! У вас под ушами, носами, глазами наросли длинные сосульки, и бинокль замерз. И вы смотрите и смотрите, а ребенок, которого вы хотите спасти, все не тонет. Человек из тира давно ушел домой, цепные карусели заколочены досками, и драконы уже набрали высоту. Рут хочет запеть, Рут хочет сказать: «А все же…» Но у нее нет сил открыть рот.

А там люди в теплых, светлых вагонах прижимаются щеками к холодным окнам: «Посмотрите, посмотрите вон туда! Там, за каналом, где такие тихие улочки, справа от газометра, за рекой, покрытой льдом, — что там за маленький памятник в снегу? Памятник? Интересно, кому это памятник?»

И тогда я скажу: детям, у которых неправильные бабушки и дедушки. И тогда я скажу: мне холодно.

— Да успокойся ты, Эллен!

— Не бойся за нас, скоро мы спасем ребенка!

Вдоль канала шел какой-то человек. Вода в реке корежила его отражение, морщила, растягивала его, а потом на миг оставляла в покое.

— Жизнь, — сказал человек, поглядел вниз и засмеялся, — жизнь — это целительная жестокость. — А потом плюнул далеко в грязное зеркало.

Две старухи стояли на берегу и возбужденно переговаривались.

Они так частили, словно читали наизусть стихотворение.

— Попробуйте узнать себя в речной воде, — сказал мужчина, проходя мимо, — по-моему, выглядите вы ужасно странно. — И пошел прочь спокойно и быстро.

Увидев детей, он помахал им и прибавил шагу.

— Бродил я по белу свету, — пели в два голоса Рут и Ханна. — Прекрасен, велик наш мир. — Остальные дети молчали. — А все же… — пели Рут и Ханна. Лодка покачивалась на воде.

— А все же! А все же! — крикнул мужчина и пожал всем детям по очереди руки. — А все же… А все же… А все же — что?

— Это Эллен, — поспешно объяснил Георг. — Из дедушек и бабушек двое неправильных, двое правильных. Ничейный счет.

— А это мы все, — засмеялся мужчина и своей большой рукой похлопал Эллен по плечу, — радуйся, когда все становится ясно.

— А уже ясно, — с сомнением сказала Эллен.

— Радуйся, когда все становится ясно, — повторил мужчина. — Когда справа кто-то смеется, а слева кто-то плачет, ты к кому пойдешь?

— К тому, кто плачет, — сказала Эллен.

— Она хочет с нами играть! — закричал Герберт.

— У нее мама уехала, а отец в армии.

— А где ты живешь? — строго спросил мужчина.

— У моей неправильной бабушки, — испуганно ответила Эллен, — но она на самом деле правильная.

— Погоди, скоро обнаружишь, как неправильно все правильное, — проворчал мужчина.

— Эллен боится… — тихо сказал Георг. — Ей страшно, что ребенок, которого мы хотим спасти, так и не свалится в воду.

— Как тебе такое могло в голову взбрести? — гневно крикнул мужчина и встряхнул Эллен. — Как только тебе могло такое взбрести в голову? Если ребенок хочет, чтобы его спасли, он непременно упадет в воду, понимаешь?

— Да, — испуганно согласилась Эллен и попыталась вырваться.

— Ничего ты не понимаешь! — сказал мужчина и разъярился еще больше. — Никто не понимает, что с ним творится. Все хотят спастись, а падать в воду не хотят. Но как можно спасти того, кто не падает в воду?

Старая лодка все покачивалась.

— Она выдержит только одного из нас! — Биби попыталась отвлечь мужчину.

— Только одного, — повторил он уже спокойнее. — Только одного. И правильно, так и надо.

— Слабая лодка, — презрительно пробормотал Курт.

— Она умнее океанского лайнера, — возразил мужчина. Он уселся совсем рядом с детьми. Вода невозмутимо поплескивала в стенки каната.

— А как у вас? — боязливо спросила Эллен. — Я имею в виду, с дедушками и бабушками?

— Четверо правильных и четверо неправильных, — сообщил мужчина и вытянул ноги на серой траве.

— Не может быть! — засмеялась Эллен. — Восемь дедушек и бабушек?

— Четверо правильных и четверо неправильных, — стойко повторил мужчина и тремя пальцами скрутил себе сигарету, — как у каждого из нас.

Птицы летали низко над водой. Герберт без устали смотрел на воду в бинокль.

— Кроме того, я почти как боженька, — объяснил мужчина, совсем сбив Эллен с толку, — я хотел владеть целым светом, а владею тиром.

— Мне очень жаль, — вежливо сказала Эллен. И снова все примолкли. Дети внимательно следили за каналом. Позднее солнце коварно улыбалось из-за их плеч, но они ничего не замечали.

Мы ждем чужого ребенка, мы спасем его, чтобы не утонул, и отнесем в ратушу. Какие молодцы! — скажет бургомистр. — Забудьте про ваших бабушек и дедушек. С завтрашнего дня можете снова сидеть на всех скамейках, с завтрашнего дня можете снова кататься на карусели — завтра — завтра — завтра…

— Рыбы играют! — засмеялся Герберт, и бинокль заплясал у него перед глазами.

— Маяк их видит, а они маяка не видят, — задумчиво сказала Рут. — Можно подумать, что все перепуталось. А ведь в одной песне так и поется.

— А все же, — закричал человек из тира и внезапно вскочил на ноги, — а все же вы у меня еще сегодня покатаетесь на карусели!

— Вы сами в это не верите, — недоверчиво сказала Ханна. Биби медленно подтянула гольфы.

— Вы хоть понимаете, чем вы рискуете?

— Там! — крикнул Герберт вне себя. — Чужой ребенок! Он тонет!

Леон взял у него из рук бинокль.

— Это взрослый мужчина, — с горечью сказал он. — Плывет.

— Пошли, — тянул их владелец тира, — я не шучу. Мой компаньон уехал, вам выпала единственная возможность. В это время никто не станет летать. Вы будете одни.

— Мы будем одни, — повторил ошарашенный Георг.

— Здорово! — крикнула Биби, и это прозвучало, словно птичий крик. — А Эллен?

— Эллен сегодня не будет кататься, — сказал мужчина. — И потом, она может покататься в другой раз.

— Я вас здесь подожду, — безмятежно объяснила Эллен. Такая справедливость не вызывала у нее возражений. Она посмотрела им вслед.

Человек из тира побежал вперед, а они поспешили за ним в сторону гор. Вода текла им навстречу, от этого казалось, что они бегут еще быстрее. Они крепко держали друг друга за руки. Собаки лаяли и отставали от них, парочки размыкали объятья на серых лужайках. Плоские камешки шлепали по воде.

Освещенная поздним солнцем, неподвижно застыла карусель. Человек отпер замок. Карусель застыла между двумя газометрами, задумчивая и отрешенная, как еще не загримированный клоун. С пестрой крыши свисали длинные, внушительные цепи. Маленькие сиденья блестели лаком. Небо и солнце внезапно тоже засверкали лаком. Ни с того ни с сего дети рассмеялись.

— Хотите музыку? — спросил мужчина.

— Настоящую? — возбужденно ахнул Герберт.

— Ты слишком много требуешь, — возразил мужчина.

Угрожающе чернели газометры.

— Музыка — это опасно, — сказал Георг. — На воде ее далеко слышно. Где-нибудь там есть тайная полиция.

— Воде-то что, течет себе мимо, — мрачно заметил мужчина.

— А если они узнают, что мы катаемся на карусели! — Рут поежилась. Владелец тира молча проверил сиденья. Грозно поблескивал песок.

— Музыку!

— А если на вас донесут?

— Знаете, что это значит?

— Нет, — спокойно сказал мужчина и крепко пристегнул детей. Словно на пробу он привел карусель в движение. Сиденья качнулись.

— Давай! — снова крикнула Биби. — Музыку!

Крыша начала кружиться. Негнущаяся нога Герберта боязливо взлетела в пустоту.

«Возвращайся!» — заорал раструб динамика поверх парапета набережной.

— Я хочу сойти! — закричал Герберт. Никто его не слушал.

Дети летели. Они летели вопреки закону своих тяжелых башмаков и вопреки закону тайной полиции. Они летели, повинуясь закону центробежной силы.

И серость, и зелень остались далеко внизу. Все краски слились. Чисто и ярко сверкал воздух во славу неведомого. Они глядели на мир другими глазами.

Глубоко внизу стоял, сложа руки на груди, хозяин тира. Он закрыл глаза. В этот миг тир вместил для него целый свет.

Дети кричали. Они то и дело хватались друг за друга, чтобы потом еще дальше разлететься в разные стороны. Все было так, как они себе представляли.

«Возвращайся!» — надрывался динамик.

Дети его не слышали. Блеск самых дальних звезд добрался до них.

Какая-то женщина переносила через мост коляску. Ребенок в коляске спал, и лежал, и улыбался. Другой ребенок бежал рядом с коляской и громко плакал.

— Хочешь есть? — спрашивала женщина.

— Нет! — плакал ребенок.

— Хочешь пить? — спрашивала женщина.

— Нет! — плакал ребенок.

— У тебя что-нибудь болит? — спрашивала женщина.

Ребенок заплакал еще громче и вообще не ответил.

— Помоги мне нести! — сердито сказала женщина.

Кривые ступеньки спускались к воде.

— Держи крепче, — сказала она. — Ты слишком слабо держишь.

Налетел ветер и попытался взбить ее повисшие прядями волосы. Ребенок в коляске заплакал. Ребенок рядом с коляской засмеялся. Они шли вдоль реки.

— Почему ты смеешься? — спросила мать.

Ребенок засмеялся еще громче.

— Нам нужно найти место, — сказала она, — хорошее место!

— Место, где ветер, — засмеялся ребенок, — где ветер и много муравьев!

— Место, где нет ветра, — возразила женщина, — и муравьев тоже нет.

— Такое место, где еще никто не лежал, — смеялся ребенок, — где трава еще высокая!

— Где трава уже примята, — сказала женщина, — и где уже лежало много народу. Там лежать лучше.

Ребенок умолк. Издали был слышен громкоговоритель.

— Вот! — крикнула женщина. — Вот хорошее место! Наверное, здесь совсем недавно кто-то был.

— Кто здесь был? — спросил ребенок.

Женщина достала из коляски одеяло и расстелила на траве.

— Следы маленьких ног, — сказала она. — Дети вроде тебя.

— Правда, вроде меня? — улыбнулся ребенок.

— Не приставай, — нетерпеливо сказала женщина.

Ребенок побежал вниз, к воде. Он нагнулся, поднял камень и взвесил его на руке.

— Мама, камень плавает?

— Нет.

— А я хочу пустить его поплавать!

— Делай что хочешь. Я устала.

— Что хочу, — повторил ребенок.

Солнце спряталось.

— Мама, там лодка, старая лодка! А там наверху — поезд. Как он быстро едет, как ярко сверкают окна! На чем мне поехать, мама, что меня дальше увезет? Лодка или поезд? Мама, ты спишь?

Женщина бессильно уронила голову на руки, ее дыхание выровнялось. Рядом лежал младенец с открытыми глазами, в них отражалось небо. Ребенок снова взбежал вверх по склону и наклонился над маленьким. Коляска неподвижно чернела на фоне тумана.

— Ты правда хочешь на ней поехать? — спросил ребенок. — Ничего, что так медленно?

Младенец беззвучно улыбался.

— Придет время, поедешь и на поезде. Но поезд уж очень часто делает остановки!

Младенец испуганно скривил рот.

— Нет, нет, ты этого тоже не хочешь! Эй! Там внизу — лодка. Если ты будешь в ней лежать, она поплывет без остановок! Она будет плыть, сколько захочешь. И никаких пересадок, и никто тебе не станет менять пеленки. Хочешь? Айда!

Женщина глубоко вздохнула, медленно перевернулась на другой бок. Тихо покачивалась лодка. У берега ее удерживал только черный канат.

Ребенок подхватил младенца и побежал с ним вниз по склону.

— Лодка похожа на колыбельку, правда?

Младенец закричал. Он лежал на корме, как связанный рулевой.

— Погоди, я сейчас!

Ребенок отвязал лодку. Он стоял обеими ногами в воде.

— Чего кричишь? Погоди, погоди! Не можешь потерпеть, что ли?

Младенец закричал еще громче. По его маленькому лицу запрыгали крупные мутные капли. Лодка дрейфовала к середине канала. Она крутилась, качалась, словно в нерешительности. Умнее, чем океанский лайнер, умнее, чем…

Эллен сонно заморгала и вытянула шею над парапетом набережной. В этот миг лодку подхватило течением. Она опрокинулась.

«Возвращайся!» Чуть ниже по течению динамик издал фальшивый звук и смолк.

— Ну что, накатались? — рассмеялся хозяин тира.

— Накатались! — радостно закричали слегка осовевшие дети.

Человек отстегнул их.

— Меня совсем не мутит, — сказал Герберт. — Ни капельки.

— Большое спасибо!

Они пожали ему руку. Человек сиял.

— Завтра придете кататься?

— Больше не придем, — серьезно ответил Георг. — В двух километрах отсюда тайная полиция.

— Берегитесь! — сказал мужчина. — А если… Я хочу сказать: дружба есть дружба. И в любом случае на карусели вы никогда не катались.

— Мы на карусели никогда не катались, — сказал Леон.

У выхода стоял, прислонившись, долговязый парень.

— А вы почему не платите?

— Мы уже! — крикнули дети и побежали.

Быстро, еще быстрее! До их места оставалось каких-нибудь несколько шагов.

— Здесь!

Руки у них опустились. Вся кровь отхлынула от лиц. Ошеломленные, стояли они на краю откоса, и неподвижно чернели их фигурки посреди летнего вечера.

То, что они увидели, превосходило их самые смелые представления о мировой несправедливости, превосходило меру их терпения: отряхиваясь от водяных брызг, из канала выходила Эллен, и на руках у нее был грудной младенец.

Младенец, которого они поджидали почти два месяца, младенец, которого они хотели спасти, чтобы оправдаться, чтобы им наконец разрешили сидеть на всех скамейках, — их младенец!

Держа за руку второго ребенка, на берегу стояла мать и кричала от ужаса и радости. Со всех сторон сбегались люди. Словно они все вынырнули из реки, как призраки, чтобы воспользоваться этой редчайшей возможностью и доказать, на какое сочувствие способны их сердца. Эллен в замешательстве стояла среди них. И тут она увидала на краю откоса своих друзей.

Женщина хотела обнять Эллен, но Эллен ее оттолкнула.

— Я ничего не могла поделать! — с отчаянием в голосе закричала она. — Я ничего не могла поделать! Я хотела вас позвать, но вы ушли слишком далеко, я хотела… — Она растолкала людей вокруг себя.

— О чем говорить! — холодно сказала набережная.

— Где мой театральный бинокль? — закричал Герберт.

Ханна и Рут безуспешно пытались сдержать слезы.

— Мы расплатимся по-другому, — прошептал Леон.

Эллен стояла перед ними, бледная и отчаявшаяся.

— Пойдем с нами, — спокойно сказал Георг и накинул ей на плечи свою куртку, — там наверху есть скамейки. Мы сейчас все вместе сядем на скамейку. Возьмем и сядем.

Шаги сапог проскрипели по гравию, бессмысленные и самодовольные — так шагают только те, кто сбился с пути. Дети в ужасе вскочили. Скамья опрокинулась.

— Ваши удостоверения! — потребовал голос. — Вы имеете право здесь сидеть?

Этот голос. Эллен отвернула лицо в сторону темноты.

— Да, — ответил Георг, окаменев от страха.

Ханна порылась в карманах своего пальто в поисках удостоверения. Но ничего не нашла. Леон оказался вне светлого круга, он попытался шмыгнуть в кусты, Герберт рванулся за ним. Его негнущаяся нога шаркнула по земле. Обоих вернули назад.

В тупой тишине стояли солдаты. Один из них был, кажется, офицер. Блестели серебром его погоны. Биби снова заплакала, но сразу умолкла.

— Все пропало, — шепнул Курт.

На секунду все участники сцены замерли. Офицер, стоявший между двух солдат, начал терять терпение; он раздраженно положил руку на револьвер.

— Я спросил, имеете ли вы право здесь сидеть!

Герберт два раза громко сглотнул.

— Вы арийцы?

Эллен застыла на месте, попыталась шагнуть вперед и вновь отпрянула в тень. Но когда офицер еще резче и раздельнее повторил вопрос, она быстро вступила в освещенный круг, привычным движением отбросила с лица свои короткие волосы и сказала: — Ты сам это знаешь, отец!

Каски, возможно, были задуманы специально для того, чтобы скрывать выражение лиц. Это подтверждалось на всех фронтах.

У людей в маленьком запыленном парке перехватило дыхание, стало чудовищно, оглушительно тихо. Оба солдата, слева и справа, не вполне понимали, в чем дело, но оба чувствовали дурноту и головокружение, словно их ткнули носом в какую-то ошибку. Дети все поняли и торжествовали, застыв в темноте.

Это был тот самый человек, который умолял Эллен, чтобы она его забыла. Но разве слово может забыть уста, которые его произнесли? Когда-то он отказался додумать свою мысль до конца. И теперь эта мысль накрыла его тенью и простерлась далеко впереди.

Никто из детей больше не думал удирать. Одним махом они перешли в наступление, из их бессилия хлынула неведомая сила. Вавилонская башня зашаталась от их легкого дыхания. Влажный, набухший дождем ветер налетел с запада и зашумел над водой — спасительное дыхание мира.

Эллен попыталась улыбнуться. «Отец!» И протянула к нему руки. Мужчина слегка отпрянул. Теперь он стоял чуть позади своих спутников, так что они не могли следить за его движениями. Его страдальческие глаза умоляюще впились в ребенка. Правой рукой он вцепился в портупею, потому что эта рука дрожала. Он изо всех сил пытался молча вразумить Эллен.

Но девочку уже было не удержать. Доверие разбушевалось, как волны в бурю, и вынесло ее на пустынный берег выступившей из тумана земли, и бросило посреди муки и горечи разочарования. Она прыгнула, повисла у него на шее и поцеловала его. Но тут он уже опомнился, оторвал детские руки от своих плеч и легонько отстранил ее.

— Ты как сюда попала? — спросил он со строгими нотками в голосе. — И что это с тобой за компания?

— Хорошая компания, — сказала Эллен, — не хуже другой.

Она обернулась и небрежно махнула рукой:

— Можете идти по домам!

В кустах зашелестело — сперва тихо, потом погромче, зашуршала листва, платья зацепились за колючки и с хрустом отцепились от них. Еще секунду было слышно, как Леон что-то бормочет и как шаркает Герберт — шлеп-шлеп по земле, быстро и тихо, — а потом все смолкло.

Оба солдата озадаченно обернулись, однако никакого приказа не получили, поскольку Эллен яростно и старательно держалась за шею отца. Она впилась в него и не давала ему открыть рот. Она висела на его погонах, как маленький, настырный зверек.

Она думала: у Герберта нога не гнется, Герберту нужно больше времени. Больше она ни о чем не думала. Она плакала, и ее слезы оставляли пятна на мундире. Ее тело сотрясалось от всхлипов, но между всхлипами она смеялась, и прежде чем отцу удалось высвободиться, она укусила его за щеку.

Он достал носовой платок, поднес к губам и стал оттирать пятна с кителя.

— Ты больна, — сказал он. — Немедленно иди домой.

Эллен кивнула.

— Доберешься одна?

— Доберусь, — спокойно сказала она, — еще бы! — Но при этом она имела в виду совсем не тот грязный квартал, где жила с бабушкой и тетей Соней, а обволакивавшую ее даль.

— Я на службе, — объяснял он, медленно успокаиваясь. Вышестоящему начальству можно представить происшествие как фантазию больного ребенка.

— Не буду тебя больше задерживать, — вежливо сказала Эллен.

Он поискал некоего завершающего жеста и нерешительно взял под козырек. Эллен хотела еще что-то сказать, хотела еще раз увидеть его лицо, но не шевельнулась. Световой конус ускользнул прочь. Она осталась в темноте.

Она повернулась к скамье. — Георг! — прошептала она.

Но Георга там не было. Никого не было. Все убежали. В этот миг ветер разогнал тучи. Эллен побежала вниз по ступеням и остановилась над водой. Луна перебросила ее тень, как мостик, с одного берега на другой.