Расскажи мне…

Ида Вассергольц

Когда папу арестовали, мне было 12 лет. Когда он вернулся в семью, мне исполнилось 25. Он долго был для меня чужим и незнакомым человеком. Прошло немало времени, чтобы мы опять стали близкими и стали рассказывать друг друга о событиях из своей жизни. Однажды папа сказал, что мечтает исполнить свое обещание друзьям – рассказать правду о «деле Ройфмана». Я дала ему тетрадь, ручку и сказала: «Пиши! Расскажи все, что помнишь. Я даю тебе слово, что сумею опубликовать твои воспоминания». Время пришло. Я ничего не изменила в рукописи папы, но добавила некоторые комментарии (ремарки) к происходившим событиям, статью Ирины Круглянской из газеты «Известия» (№ 28 от 13 февраля 1993 года) и информацию из Интернета, которая может объяснить, как хотел закончить свою рукопись папа.

Ремарка 1

Моего деда — папиного отца звали Абрам Вигдорович Вассергольц, а бабушку — Берта Моисеевна Куравская, хотя потом я узнала, что, по-настоящему, ее надо было бы звать Бася-Лоим, дочь Моше. На фото, которое мой дедушка подарил бабушке 12 июня 1916 года (перед свадьбой), он написал: «Дарю тому, кого люблю. На долгую добрую память Берте Куравской от Вашего друга Абрама Вассергольца».

Когда в России начались «беспорядки», мама и папа стали собирать деньги, чтобы выехать за границу. Но, в один «прекрасный день» все их деньги стали ничем и им пришлось остаться.

К февралю 1917 г. рубль на внутреннем рынке обесценился почти в 4 раза.

В 1924 году родители с моими сестрами — Аней и Любой (6 и 4 лет) решили переехали в Москву, где у них были знакомые.

Они купили квартиру в Марьиной роще.

Так как мама приехала в Москву беременной, то вскоре родился и я.

Родился я дома: в доме 105 по Александровской, а ныне Октябрьской улице, в кв. 4, где проживала моя семья и семья Слуцких.

До сих пор я не знаю дня своего рождения. Мама говорила, что я родился в 1924 году 31 августа, т. е. накануне учебного года, но метрику получили через семь месяцев и, чтобы избежать штрафа, записали меня неправильно. Когда я подрос и стал выяснять этот вопрос, то так ничего и не добился. И, хотя в семье отмечали мой день рождения 31 августа, я склонен думать, что фактически родился 30 января 1925 года, как и записано в метрике.

Папа очень хотел иметь сына, и мое рождение его очень обрадовало, но родился я, видно, не в добрый час. О первых годах своей жизни у меня остались смутные воспоминания. Но, начиная с семи лет, кое-что в моей памяти сохранилось.

Чтобы понять, откуда складывался мой характер, нужно знать Марьину рощу того времени, т. е. тридцатых годов. Сколько разных рассказов ходило про Марьину рощу, и даже в 1940 году ни такси, ни извозчик далее Марьинского универмага вечером не ехали. Я же вырос в Марьиной роще и очень ее любил.

Центральная улица Марьиной рощи — это Шереметьевская, которая пересекает ее из конца в конец. Параллельно ей с одной стороны шла Октябрьская улица, а с другой — 1, 2, 3 и 4 Марьинорощинские улицы. Перпендикулярно этим улицам шли проезды от 1-го до 14-го.

На углу Октябрьской улицы и 6-го проезда и стоял наш дом.

Марьина роща была застроена, в основном, деревянными домами в один-два этажа. Каждый дом имел со стороны улицы садик, а сзади — двор, застроенный сараями.

Точно посередине Марьина роща разделялась железной дорогой, проходившей по дну глубокой выемки, и поэтому жителей, живших по одну сторону, называли городскими, а других — залининскими.

Я принадлежал к городским.

Населяли Марьину рощу, в основном, ремесленники.

Кто там только не жил! Были там портные, сапожники, скорняки, печники, плотники, столяры, бондари, медники, лудильщики, пекари, колбасники, извозчики и еще сотня разных профессий. Еще перед Великой отечественной войной в Марьиной роще были частные пекарня, колбасная и парикмахерская.

В каждом доме жило много семей, поэтому каждый дом походил на улей. У нас был «большой» — двухэтажный деревянный дом, и в нем было восемь квартир.

Сейчас я точно не помню, но в первой квартире жило семь семей; во второй — три; в нашей — четвертой, как я уже говорил, — две; в пятой — тоже две; в восьмой — четыре.

Мы жили на первом этаже, и окна, выходившие во двор, были на полметра от земли.

У наших жильцов — Слуцких было двое сыновей, и поэтому, когда я пошел в школу, квартиру разделили. У нас получилась отдельная квартира за номером 4, а у Слуцких — 4а.

Папа с мамой работали портными в мастерской, которая находилась в шестом проезде по Шереметьевской улице. Но заработка, чтобы прокормить семью им не хватало, и они брали еще работу на дом. Это обстоятельство сыграло с нашей семьей нехорошую шутку.

В начале тридцатых годов была карточная система, а моих родителей, из-за т ого, что они работали на дому, отнесли в разряд лишенцев и не дали карточек.

Мне было лет семь, но я хорошо запомнил то время. Чтобы прокормить нас — детей мама с папой продали все из дома, а потом мама отнесла в Торгсин свои золотые сережки — свадебный подарок папы и обручальное кольцо.

Торгсин — это торговая организация, где за сданные золотые вещи можно было на выданные бонны купить любые продукты.

Я запомнил это время, потому что не только я, но и другие ребята нашего двора не отходили от своих мам в ожидании, когда их накормят. Видно от постоянного недоедания я плохо рос, и, когда папа в 1932 году отвел меня в школу, был самым маленьким в своем классе.

Из-за вечного недоедания я был не только маленьким, но и очень слабым, а в Марьиной роще это — беда, так как меня постоянно били и обижали. К счастью это продолжалось всего года три.

Летом в Марьиной роще благодать. Можно бегать и играть целый день на улице в одних трусиках. Покупных игрушек у нас в ту пору почти не было, но игр и так хватало. Мы играли и в прятки, и в салочки, и в чижика, и в фантики, но самая интересная была игра в войну.

Своими силами, кто как умел, мы изготовляли сабли, ружья, пистолеты, луки, стрелы и играли в войну до самозабвения. Частенько, во время игры получали шишки, синяки, не говоря о царапинах и ссадинах. В особенности доставалось мне, как слабосильному. Так что очень часто я приходил домой не только в рваных трусах, но и в крови. В таких случаях мама жаловалась папе, говоря: «Посмотри, в каком виде твой сын!» Папа же всегда отвечал, что все в полном порядке, а вот, когда мой сын придет с улицы чистым, то срочно нужно будет позвать врача.

Были у нас и другие игрушки.

Когда удавалось выпросить у мамы бутылку, то ее можно было выменять на игрушки у китайцев, живших в пятом проезде. Это были уди-уди, бумажный веер или даже оловянный наган. Обладатель оловянного нагана считался богачем.

Летом мы запускали на пустыре змеев и «монахов», во время дождя делали запруды и самодельные корабли.

Иногда, сестры брали меня на прогулку в выемку, где проходила железная дорога, и там мы собирали цветы, ловили бабочек. Так что летом было очень хорошо.

Но вот наступали холода, и выпадал снег.

Территорию улицы около дома убирали жильцы, для чего она была разбита на участки. И вот рано утром после снегопада, пока снег не утоптали, надо было его сгрести в кучи, а потом вывезти во двор.

Для вывозки снега в ход пускалось все: и санки, и корыта, и даже ведра.

В снежные зимы во дворах скапливалось столько снега, что старшие ребята строили целые дома и замки, а некоторые умельцы проводили туда даже электричество.

Вечерами все ребятишки собирались в какой-нибудь квартире на кухне. В каждой квартире кухни были большие, с русской печкой, так что было тепло и вместительно. Там старшие девочки, которые уже ходили в школу, читали нам сказки и учили читать и писать. Для этого у каждого из нас была фанерка, покрытая черной краской и белый грифель или кусочек мела. И хотя было бедно, но, все равно, вспоминается детство, как самое лучшее время.

Мне шел уже десятый год, когда родители смогли меня послать на весь летний сезон в пионерлагерь. После трехмесячного отдыха даже родители меня не узнали, так я поправился и подрос. Да и в нашей семье стало немного легче с едой, а аппетитом я не страдал и после обеда мог скушать еще тарелку пшенной каши с хлебом. Вот в эту осень и произошло мое первое «крещение».

Прямо напротив нашего дома находился завод МЗОЦМ (Московский завод обработки цветных металлов), а рядом с ним построили большой, в два этажа деревянный клуб.

Недавно я там проезжал и видел здание этого клуба: рядом с новыми домами он выглядит, как развалившийся сарай, но в то время он нас восхищал.

На втором этаже этого клуба показывали кино и, конечно, все ребята старались на него попасть.

Вход в клуб был из короткого коридора, в котором было несколько ступенек. Перед входом узкий тротуар, мостик через канаву с водой и мостовая.

Вот ребята при выходе из кино и устраивали такой порядок: они становились по обе стороны коридора и, когда выходил пацан, начинали толкать его от стенки к стенке, пока он не вылетал на улицу.

Еще хорошо, если падал на мостик или тротуар, а если в канаву с водой, то начинался всеобщий хохот, так как все остальные останавливались смотреть на эту забаву.

В свое время я не раз попадал в эту переделку, если не удавалось проскочить за спинами взрослых. В особенности доводил меня один мальчишка — Фима Киксман. У него было еще два брата, да и он был старше и сильнее меня.

Вот и в этот раз, приехав из пионерлагеря, я пошел в клуб смотреть кино. При выходе повторилась старая история, но с другим окончанием.

Когда меня толкнули, я налетел на Фимку Киксмана, но он не успел меня оттолкнуть. Я схватил его и еще одного пацана и, вылетев на улицу, обоих бросил в канаву.

Смеялась вся Марьина роща, а со мной стали более осторожны — я завоевал «авторитет».

Рассказал я об этом случае так подробно, потому что после этого случая меня уже не обижали и приняли в свою артель, как равноправного, все ребята.

С года 1935 наша семья стала жить нормально.

Я помню, как сейчас, когда мама с папой сделали ремонт и купили новую мебель.

Мои сестры были уже большими, а Аня считалась даже невестой.

Начиная с этого времени, мама стала покупать мне много игрушек, чтобы я меньше бывал на улице, так как, завоевав авторитет, я стал верховодить среди мальчишек и готов был пропадать на улице целыми днями.

В школе я учился очень хорошо, так как, обладая прекрасной памятью, почти не нуждался в домашних занятиях, да и сестры здорово помогали.

Память и способность рассказать прочитанное развились у меня благодаря библиотекарше, работающей при нашем клубе.

Когда я пошел в школу и научился читать, сестра Люба отвела и записала меня в библиотеку.

В это время папа работал в мастерской по пошиву кожаных пальто и костюмов для высшего комсостава, находившейся на Гоголевском бульваре. Но работал папа на дому, а мама ему помогала, так что заказчики приезжали к нам на примерку, и это сыграло свою роль и в моей жизни.

Один из заказчиков помог папе купить мне велосипед. В то время велосипед был «дороже» Жигулей, и я был на «седьмом небе» от счастья (все мальчишки завидовали мне) и только друзьям я давал кататься на нем.

На коньках я научился кататься рано.

Все мальчишки, когда наступала зима, привязывали веревками к валенкам или ботинкам коньки и гонялись по улицам.

Чтобы отучить меня от улицы, купили мне ботинки с коньками (гаги) и абонемент на каток в центральном парке Красной армии, находящемся на Екатерининской площади (ныне площадь Коммуны). Так что сразу после школы я переодевался, брал коньки и шел на каток, не пропуская ни одного дня.

Занятия спортом (летом — велосипед, зимой — коньки), хорошее питание быстро сделали свое дело — я очень сильно подрос и, главное, окреп.

В 1936 году моя старшая сестра Аня вышла замуж за брата нашего соседа — Матвея Слуцкого, и папа купил им комнату в Большом Кондратьевском переулке (около м. «Белорусская»). А 16 апреля 1937 года в возрасте 12 лет я стал дядей, так как Аня родила Фирочку.

К сожалению, память не совершена, и что было в свое время очень важным и значительным — забылось. Но очень хорошо я помню, как будучи маленьким, мы с мамой ездили с ней несколько раз к ней на родину — в Хойники.

Мы ехали до Гомеля, а там была пересадка на местный поезд.

В Хойниках жили мамина сестра Хана и брат Лева со своими семьями. К сожалению, я забыл даже имена своих двоюродных сестер и братьев.

В Хойниках не только дети евреев, которых было очень много, но и дети белорусов, говорили на белорусском и еврейском языках. Вот там я и научился понимать и говорить (немножко) по-еврейски.

Средний, любимый мамин брат погиб во время гражданской войны, и меня назвали его именем — Моше-Вейвл, так как его звали Володя.

Дядя Лева погиб во время Великой отечественной войны, а тетя Хана умерла.