Живём и помним

Игорь Сибиряк

В книге прослеживается судьба старинного уральского села Заводоуспенское Свердловской области Тугулымского округа. В конце девятнадцатого века там была пущена в работу первая во всей Сибири Успенская писчебумажная фабрика компании «Щербаков и К» уральского промышленника Александра Щербакова. Она поставляла высококачественную бумагу за рубеж и ко Двору Его Императорского Величия в Санкт-Петербурге вплоть до событий Октября 1917 года.

Варнаки

Путевые заметки

Вступление

В конце ХIХ века, в нашем красивейшем селе Заводоуспенское, Тугулымского городского округа, Свердловской области, проездом по Зауралью, находился несколько дней, знаток и исследователь старины Урала, впоследствии известный и любимый писатель местного населения, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Вот как он описал наше село того далекого времени.

Осенью 1888 года мне случилось побывать в Успенском заводе (Тобольской губ.), и там между прочим я случайно наткнулся на очень интересный материал из недавнего прошлого, о котором стоит сказать несколько слов. Дело в том, что этот Успенский завод — место упраздненной каторги, и всё население сложилось из бывших каторжан. На Урале таких каторг существовало несколько: в Богословском заводе, в Березовском заводе, а затем в Камышловском уезде — Ертарский завод. Успенский завод служил преддверием уже настоящей сибирской каторге. В Богословском и Березовском заводах каторжане работали разную «горную работу», а в Ертарском и Успенском существовали казенные винокуренные заводы, сдававшиеся в аренду партикулярным лицам. Каторжная казенная водка — это уже одно достаточно говорит за себя.

Успенский завод был основан в семидесятых годах прошлого столетия знаменитым уральским заводчиком Максимом Походяшиным. В 1792 году наследники Походяшина передали завод «в казенное содержание», а казна устроила здесь каторгу: два острога — мужской и женский и казармы на 200 человек солдат. Этот винокуренный завод, обеспеченный даровым каторжным трудом, сдавался казной частным предпринимателям. В 1830-х годах его арендовали Медовиков и Юдин, в 1840-х — Орлов, Алексеев и Шнеур, в 1850-х — Поклевский и в 1860-х — Попов. В 1864 г. каторга упразднена, и завод закрылся. В «цветущее время» существования этого оригинального промышленного предприятия выкуривалось водки до 700 000 ведер, а после откупа производительность сразу упала на половину. Домов в заводе было до 500.

Коренное жительство было в деревне Земляной, а около неё уже разросся каторжный завод. Отбывавшие каторгу устраивались здесь в качестве поселенцев заводили дома, женились и вообще окончательно входили в состав мирных граждан. Таким образом сложилось оригинальное население больше двух тысяч, — были тут и поляки, и турки, и черкесы, и немцы, а главным образом свои расейские — москвичи, рязанцы, вологжане, донцы. Последний каторжный с рваными ноздрями умер в 1877 году, а сейчас еще остается человек 30 стариков и старух, бывших каторжных. Я видел двоих стариков «с знаками»: на щеках глубоко вытравлена и затерта порохом каторжная азбука. Таких знаков существовало несколько: Б — бродяга, К — каторжный, С. П. — ссыльно-поселенец, Б. С. К. — бродяга ссыльнокаторжный. Замечательно то, что это каторжное население, сложившееся из отбросов и отребья крепостной России, ничем не выделяется в среде других деревень и сел, и даже состав преступлений самый ничтожный. Это знаменательный факт, потому что Урал и Сибирь по части всяких нарушений закона, грабежей и вообще душегубства стоят очень высоко. Убийства в Успенском заводе случаются крайне редко, тогда как на других уральских заводах они, к сожалению, составляют почти заурядное явление. Конечно, такой малый процент преступлений в Успенском заводе объясняется не воспитательным влиянием каторги, а некоторыми исключительными условиями, о которых будет речь ниже.

— Чем же теперь живут в заводе? — спрашивал я одного старика.

— А как водку прекратили, ну, народ и побрел… Бабы ковры ткут, мужики деревянную посуду делают, а которы в Сибирь зачали уезжать. На Олекму, на золотые промысла ездят… Поживет там год-два артель — и домой. Большие деньги вывозят… Извозом тоже займуются, пашню пашут. У кого на что сноровка…

Каторга уничтожена в 1864 году, и 2 1/2 тысячи заводского населения остались без куска хлеба. Кажется, уж тут все поводы для «шалостей» — и тракт из Тюмени под рукой, но часть населения изобрела свое домашнее «рукомесло», а другая часть разбрелась. Года два тому назад Успенский завод опять ожил благодаря выстроившейся здесь громадной бумажной фабрике товарищества Щербакова и К°.

— Вот, когда Поклевский был — все хлеб ели, — единогласно утверждают все старожилы.

— Умственный был человек… И себя не обижал, и нам около ево тепло было. Конешно, Попов, который его заступил, тоже хороший был человек, да только денег у него не было… Светло уж очень жил. Арендатор Попов, при котором закрылся завод, оставил по себе легендарную память. Ездил в каретах, шампанское лилось рекой, и в господском доме постоянно веселилась толпа гостей, наезжавших к тароватому хозяину со всех сторон. Одних служащих в конторе было больше ста человек.

— Главная причина: добрый был человек, — объяснял ямщик, который вез меня в завод. — Этих гостей нетолченая труба, и летом каждый день на острова ездили с музыкой. И что за жисть только была! Например, у Попова кучер, под кучером другой, под другим третий — человек пятнадцать кучеров. Тоже вот прачка — кажется, последнее дело, а под первой прачкой другая, под другой третья, под третьей четвертая… Каждый вечер рабочим на фабрике порца водки. Добреющий был человек…

В шестидесятых годах в Успенском заводе образовалась целая колония из ссыльных поляков, и, как рассказывают старожилы, Достоевский, возвращаясь из Сибири, заезжал сюда и гостил недели две.

Наружный вид завода ничего особенного не представляет: большое селение точно заросло в лесу. Есть заводский пруд, есть развалины солдатской кордегардии с высокой деревянной каланчой; от острогов остались только фундаменты. На месте «винной фабрики» теперь валяются кучки щебня, старые бревна и разная другая ломь. На берегу пруда выросла новая фабрика, скрасившая своими новенькими корпусами весь завод. На площади, в двух шагах от фабрики, стоит каменная церковь, построенная каторжными; в ней старинный иконостас, пожертвованный Екатериной II. Улицы широкие, выстроенные по плану, дома на заводский лад — вообще внешний вид хоть куда. Кое-где у домов садики — это уж не по-сибирски, а по-расейски. Сибиряк вырубает всё около дома дотла, и садики занесены сюда с Волги, а, может быть, даже из Малороссии.

В Успенском заводе я прожил несколько дней и внимательно наблюдал каторжное население, по-сибирски — варнаков. Ничего особенного — люди как люди, хотя большинство попадавшихся физиономий не местного происхождения — такие лица попадаются только в коренной России, под Москвой или на Волге. «Желторотые» сибиряки красотой не блещут.

— У нас тут всякого жита по лопате, — говорил мастеровой с фабрики. — Со всей Расеи народ согнат… Все мы варначата, потому либо отец варнак, либо мать варначка, а у других дедушко или баушка.

Мне очень хотелось познакомиться с архивом, оставшимся после каторги, но он перевезен в Тюмень. В мои руки случайно попался список каторжан, сделанный по архивным документам одним любителем. Этот скорбный лист занимал десятки страниц, и я с особенным вниманием просматривал его — под этими фамилиями, датами и цифрами похоронено было столько ужасов… Но из разрозненных явлений и случаев постепенно выступали некоторые общие мотивы, для которых я и сделал выписки. Прежде всего, выделились такие преступления, которые более не существуют: преступления против помещичьей власти, нарушение соляного акциза, неисполнение разного воинского артикула и т. д. Остальные преступления хотя и носили общий характер — воровство, поджог, грабеж, разбой, всевозможные формы душегубства, но всё это имело своей подкладкой жестокий крепостной режим. Именно здесь, в этой архивной пыли, воочию можно было видеть то вопиющее зло, которое наполняло до краев тогдашнюю жизнь, и каторга являлась только продолжением нормального существования. Мы слышали такой отзыв от одного варнака, что они только здесь, на каторге, «впервые увидели свет» и возблагодарили бога за избавление от крепостного житья.

В списке было пометено 950 каторжан, из них 20 женщин.

Рассматривая состав бабьих каторжных грехов, мы нашли, что половину их составлял поджог — это легкое средство мести бессильного и бесправного человека. Большинство поджигательниц — крепостные: Евдокия Опечуркова, 35 лет — за поджог 5 лет каторги и 50 розог; Ксения Борисова, 17 лет — за подстрекательство к поджогу дома своего помещика 5 лет каторги и 100 розог; Анисья Грабинская, 25 л. — 4 года каторги и 30 плетей; Василиса Исидорова, 30 л. — 4 года каторги и 30 плетей; Василиса Лаптева, 18 л. — 3 года каторги и 35 плетей; Василиса Сидорова, 30 л. — 4 года каторги и 30 плетей; Вера Ильина, дворовая девка, 22 лет — 3 года каторги и 35 плетей. Целых три крепостных Василисы… Сюда же попала крепостная крестьянка Анна Пладде, она же Циммерман, 18 лет — за поджог 2 года каторги и 40 розог. Из некрепостных поджигательниц занесены в список всего две: крестьянка Пелагея Кручинина, 27 лет, и крестьянка Евдокия Ильина, 30 лет. Дальше следуют убийцы: Екатерина Нестерова, 23 лет, солдатка — за детоубийство 4 года каторги и 15 плетей; Ксения Шестакова, кр., 44 лет — за убийство 19 лет каторги и 10 кнутов; Аполлинария Иванова, кр., 30 лет — за отравление мужа 38 лет каторги и 5 кнутов; Марианна Гринич, крестьянка, католичка, 35 лет — за убийство дочери 4 года каторги. За кражу со взломом всего две женщины: Марианна Маевская, мешанка, 40 лет — 4 года каторги, и Наталья Васильева, кр., 50 лет — 2 года каторги и 20 розог. Отдельно стоят в этом списке две преступницы: Анжелика Чувашева, вдова подполковника, 60 лет, католичка — 5 лет каторги «неизвестно за что», и Мария Рубленова, кр., 25 лет — «за ограбление у помещика своего денег с насилием и укушением пальцев его» 5 лет каторги и 40 плетей. Этот скорбный лист заключается двумя женщинами-бродягами: Ольга Васильева (она же Рыбицкая), 41 года, православная — «за кражу младенца и название себя еврейкой, а младенца сыном и принятие второго крещения» 5 лет каторги, и просто «Матрона» — бродяга, 30 лет, православная, — «за бродяжничество и сокрытие своего звания» 4 года каторги и 40 розог. Заметьте, как тепло звучит у этих несчастных бродяг: православная — всё потеряно, даже имя, но осталось это одно.

Список относится к 1850-м годам и к началу 1860-х. Преступления, особенно поджог, дают основание предположить самозащиту или месть, а так как большинство преступниц все молодые, то можно подозревать здесь самые обыкновенные жертвы помещичьего темперамента… Это так же просто и естественно, как то, что молодая солдатка Нестерова прижила без мужа ребенка и со страху убила его. По части наказаний мы видим, что с бабами не церемонились: розги — самое легкое, а дальше следовали плети и даже кнут. Единственным преимуществом было то, что баб не наказывали шпицрутенами.

Переходим к списку мужчин, подавляющее превосходство которых в численном отношении бросается в глаза и сейчас.

Просматривая имена татей, грабителей и убивцев, прежде всего удивляешься большому проценту «святотатства» — тогда святотатством считалась каждая кража из церкви. Таких святотатцев из 930 человек я насчитал 54 души, а, вероятно, в действительности их было гораздо больше, потому что не у каждого каторжного имени значится состав преступлений. Вот несколько примеров таких святотатств: пономарь Наумов, 22 лет, «за присвоение себе 65 коп. дохода, общего всем членам причта, и кражу из церковного ящика 30 коп.» наказан 10 розгами и присужден к 4 годам каторги; другой пономарь, Пахалович, 23 лет, «за кражу из церкви» — 30 плетен и 1 года каторги. Но больше всего преступников против власти помещиков. Одних «убийц своих помещиков» в списке 26 человек, а кроме того масса других случаев — неповиновение, сопротивление, побои, истязания. Вот характерные образцы: Аггей Фомин, крепостной крестьянин, 33 лет, «за неповиновение помещице» — 5 лет каторги и 1 500 шпицрутенов; Вас. Михайлов, 39 лет, крепостной крестьянин — «за истязание помещика» 18 лет каторги и 20 кнутов, Иван Андреев, крепостной крестьянин, 35 лет, «за неповиновение помещице» — 5 лет каторги и 1 500 шпицрутенов, и тут же Ивет Евлампиев, крепостной крестьянин, 30 лет, «за кражу сахару у своей помещицы» — 6 лет каторги и 40 плетей, а крепостной крестьянин Александров, 25 лет, «за кражу из ульев меду» — 5 лет каторги и 40 плетей. Этих крепостных преступлений масса, и с ними в ряд могут быть поставлены только нарушения воинского устава, субординации и вообще воинской чести. Таких попавших в каторгу солдат особенно много: Алексей Змеев, ратник, 30 лет, «за оскорбление порудчика» — 4 года каторги; рядовой Влас Космин, 55 лет, «за грубость офицеру и намерение убить себя» — тоже каторга; рядовой Лаврентьев «за беспорядки 60-го года» — каторга; Антоний Некипелов, «военный» — «за желание сорвать эполеты с майора» — тоже, но Некипелов бежал; «военный офицер» Игнатий Рябинский, 52 лет, «как вредный для службы», получил 3 000 шпицрутенов, да еще «за разные поступки» уже в каторге 25 кнутов. Пред глазами проходит бесконечный ряд жертв аракчеевской муштры и николаевской военной выправки — в результате каторга, плети, кнут, шпицрутены. И всё это происходило не далее, как в 1850-х и 1840-х годах… В списке есть рядовой Максим Паскевич, православный, 62 лет, который «как вредный для службы» получил 4 000 шпицрутенов, а потом рядовой Кулишенко, 52 лет, «за побои офицера» получил 3 000 шпицрутенов.

За выделением этих двух самых больших групп, остальные преступники разбиваются на небольшие кучки. Совершенно изолированно стоят «политические», против фамилий которых, ввиду канцелярской тайны, стоит в большинстве случаев отметка — «неизвестно за что»; это жертвы завоевания Кавказа и польских смут. Так, «магометане» Лбдул-Манав-Аллах-Верды-Оглы и Азыс-Ага-Гаджи-Измаил-Оглы, оба 20 лет, оба судились «за бунт и грабеж» и оба приговорены к 8 годам каторги и 1 600 шпицрутенов; затем польский дворянин Франц Кохановский, 38 лет, «за принятие участия и тайном обществе, обнаруженном в Варшаве в 1848 г., имевшем целью восстановить демократический образ правления в Польше посредством бунта 1852 г.», приговорен к 4 годам каторги. Главный контингент политических образовался уже в 1860-х годах, но в находившемся у меня под руками списке фигурировали преступники только 1840-х и 1850-х годов.

За контрабанду соли пострадали двое крестьян: Иван Исаков, 61 года, и Прокопий Игнатьев, 35 лет; число лет каторги первому не отмечено, а второй присужден на 18 лет.

Вышеприведенные группы преступников являются результатом исключительных обстоятельств своего времени, теперь уже не существующих или значительно смягченных. В Успенском заводе именно такие преступники составляли большинство, а за ними уже следовали заурядные тати, грабители, душегубы и вообще насильники. Из этой последней группы необходимо выделить, отдельные случаи, которые существуют сами по себе. Так, преступников против веры всего двое: раскольник Степанов, 35 лет, за распространение раскола и сорвание иконы св. Митрофания с произношением слов: «кому вы молитесь?» — 4 года каторги, и государственный крестьянин Толоконников, 38 лет, «за совращение в молоканство православных» — 40 плетей и 7 лет каторги. За ними следуют жертвы темного суеверия: крепостной крестьянин Пылаев, 47 лет, «за кражу и достачу сала человеческого для колдовства» и крепостной крестьянин Павлов, 44 лет, «за кражи и вырытие могилы для достачи человеческого сала для колдовства» — оба присуждены к одному году каторги. В заключение остается сказать о смешанных преступлениях: Андриян Сагалянов, из дворян, 26 лет, «за похищение из банка общественного призрения 1 750 р.» — 5 лет и 8 месяцев каторги; барабанщик Рысков, 34 лет, «за оскорбление монахини» — 4 года каторги; Викентий Габриолатис, католик, 38 лет, «за нанесение побоев дворянину и самоуправство» — 3 года каторги; купеческий сын Клавдий Руднев, 29 лет, «за делание фальшивых ассигнаций» — 4 года каторги; дворянин Михаил Дурасов, 35 лет, «за подложное действие при доставке рекрут» — 18 лет каторги; Яков Ожаровский, уроженец Варшавы, «за злостное банкротство» — 1 год каторги; мещанин Порфирий Поленов, 32 лет, «за фальшивые. ассигнации, бродяжничество, ношение ордена Станислава 3-й степ., побег и убийство» — 3 000 шпицрутенов и т. д.

Нам остается еще сказать о наказаниях, которым подвергались в то доброе старое время. Если уж женщин наказывали плетями и кнутом (заметим в скобках, что русская женщина, если не имеет многих гражданских прав, то по части наказаний достигла почти полной равноправности), то о мужчинах и говорить нечего. Па первом плане стояли здесь шпицрутены, перещеголявшие даже национальные батоги, — немецкая обезьяна кусалась больно… Отсыпали их нещадно, и счет шел прямо на тысячи. Высшая мера — 4 000 шпицрутенов. В списке только трое получили такое возмездие: уже упомянутый выше рядовой Паскевич (заметьте, рядовой 62 лет), потом Алексей Копьев, «из мещан», 25 лет, «за грабеж почты и пьянство» и крестьянин Шелковский, 38 лет, «неизвестно за что», как помечено в списке. Эти трое прошли «зеленую улицу» насквозь… Получивших по 3 000 шпицрутенов значительно больше, и мы насчитали их до десяти: крепостной крестьянин Ант. Степанов, 43 лет, «за убийство солдатки»; рядовой Павлов, 46 лет, «за грабеж и истязание»; рядовой Григорьев — «причина неизвестна»; Василий Рыжих, военного звания — «за убийство»; Иван Михайлов, «из арестантов» — «за убийство и побег»; рядовой Евдокимов, 41 года, «за неприличные наименования высочайших особ; рядовой Кулишенко — «за побои офицеру»; унтер-офицер Илларионов, 62 лет, — «за убийство»; крепостной крестьянин Морозов, 35 лет, — «за поджог»; крепостной крестьянин Харитон Иванов — «за сопротивление власти» по высочайшему повелению был наказан 3 500 шпицрутенов.

Из Успенского завода вез меня ямщик «из варначат».

— Все мы тут варнаки, — улыбнувшись, заметил он. — Теплое место было прежде-то…

— А нынче как?..

— Как в протчиих местах, всё единственно… Одно званье осталось, што варнаки или варначата. У меня дедушко пришел сюды каторгой-то, а мы всё еще в варначатах числимся…

— А бабушка здешняя?

— Нет, и баушка тоже из острогу была. Назвать бабушку варначкой у ямщика не пошевелился язык. Повернувшнсь ко мне лицом, он как-то быстро, точно оправдываясь, заговорил:

— Строгая у нас баушка-то была, барин… И дом какой, и хозяйство всё она, и нас всех на ноги подняла. Да этакую женщину с огнем искать надо по всей империи, а она из острога замуж то выходила… Конечно, от сумы да от тюрьмы не отказывайся, а баушка по обязательному времю попала. Помещик у них был змей, ну, она девка красивая, он её в девичью, а она дом и подпалила… После-то сказывала, што каторга-то у них там осталась в Расее, а здесь свет увидала.

— А много еще старух осталось у вас, которые были в каторге?

— Как же, есть… Человек двадцать, поди, наберется. Все справно живут… Тоже из обязательных больше. Как кончила каторгу, сейчас и замуж. Ни одной не осталось зря, а все по семьям разошлись…

— А ты помнишь каторгу-то?..

— Как не помнить, барин… На моих памятях сколько народичку прошло. И то мне удивительно было, што сколько в остроге женщин ни было — все молодые и все красивые. Куды супротив них сибирским девкам или бабам… Одно слово, наши: расейские. Конешно, обижали их и конвойные, и пристава разные. Женское, слабое дело — вся чужая… Был тут один смотритель, старик уж и женат на другой жене, а какой был погонный до каторжных баб.

— То-есть ни одной не пропустит, и ночевал у них в остроге…

— Как же они выходили после замуж?

— Да ведь за невольный грех и бог не взыскивает, барин…

Одно слово: обязательное было время.

Мы целую дорогу проговорили на эту тему, — ямщик попался словоохотливый и рассказывал про свое житье-бытье. Лицо у него было худое, с большими темными глазами и острым носом. В общем вся фигура самая обыкновенная, без всяких особенных примет.

— Кроме русских и другие были на каторге?

— Всякие были: немцы, черкесы, поляки, турки… Ничего, хороший народ. Турок один на русской был женат и черкесы тоже. Они сами-то уж все перемерли, а дети остались… Ничего, хороший народ. У меня отец когда был в солдатах, так доходил до Петербурга. Дедушка-то из купечества был, так, значит, тетка в Петербурге оставалась. Богатая купчиха, а дом заломи-голова. Ну, она больно звала отца-то переезжать в Петербург и место обещала, а моя-то баушка не захотела, да и отец тоже. Привыкли к здешним местам, обзаведенье всякое, родня кругом, а там еще что будет. Другие тоже живут не хуже нас. Так и остались. Ничего, живем помаленьку.

— А ты помнишь, как наказывали каторжных?

— Как не помнить… Палач Митрий Иваныч из Тюмени каждую субботу наезжал. Двенадцати вершков росту, рожа у него страшная и постоянно пьяный ходил. Он из хохлов сам-то. Ну, ежели ему посылки не сделает арестант, он его и отполирует. Так с плетью и ходил по всему заводу… Ну, а что касаемое палок, так это опять от солдат происходило.

В Успенском заводе сохраняется до сих пор целый цикл каторжных песен, но собрать мне их не удалось.

Д. Н. Мамин-Сибиряк 1888 год