Партия в шестиугольные шахматы

Игорь Сагарадзе

Сможет ли главная героиня при помощи магических способностей Горыныча вырваться из своей скорлупы? Почему и как люди вдруг начинают писать стихи? Что случилось с Евгением Онегиным после истории с Татьяной? Что за таинственный кристалл спрятан на дне городского пруда? Откуда взялся Плетеный интернет-мем и седой Белый конь? Какая роль уготована добродушному толстяку в очках с желтоватыми бликами? И главное, для чего нужна партия в удивительные шестиугольные шахматы?

Глава 2

2.1. Горыныч

Ну, вот, господа, и снова здравствуйте. Я, признаться, испытываю некоторую неловкость. Я хотел бы представить вам, наверное, одного из главных героев нашей истории или, по крайней мере, такого героя, без которого история была бы невозможна, причем невозможна принципиально. Вы уже ощутили, что в повествовании сильна не то чтобы нота мистическая, а нота заметной необычайности, и далее эта нота будет только нарастать. Соответственно, и главный герой должен не только чисто брать эту ноту, но и солировать в хоре других персонажей. А для этого он должен быть мудрецом, чародеем (или волшебником, кому как нравится), да хотя бы ярким провокатором. Для мудреца у Горыныча слишком беспокойная и событийная жизнь (мы в нашем повествовании затронем только ее малую толику), провокатором Горыныч никогда не являлся принципиально, по идейным соображением, а волшебника я вам, господа, уже представил в образе Ивана Владимировича. Правда, Иван Владимирович волшебник по технической части, однако и Горыныч не прочь покопаться в каком-нибудь механизме. Поэтому моя неловкость обретает реальные очертания: вы, господа, всегда можете мне сказать, что чародеев, дескать, перебор, и не сказки про бабу Ягу и Змея Горыныча мы тут у вас надеялись почитать. Что ж, примите великодушно мои извинения, ибо поделать ничего нельзя. Горыныч ни в коем случае не Змей, но все-таки он волшебник, причем добрый. Другое дело, что далеко не всегда он будет качества волшебника проявлять, как, кстати, и Иван Владимирович, да и качества эти ограничены, так что любителям реализма тоже найдется пища для размышлений. Таким образом, я все-таки решусь вам его представить. И попутно замечу, необычные персонажи уже чувствуют, и еще будут чувствовать себя в нашей истории полностью своими. И ничего страшного в этом нет.

Засим еще раз здравствуйте, и с Божьей помощью приступим.

Зовут Горыныча, как вы уже поняли, Алексей Горанович. Горынычем его назвал кто-то из однокурсников в студенческие годы, да так это прозвище и закрепилось. Высокий выпуклый лоб, открытый всем ветрам вследствие наличия лысины, пронзительные умные глаза, грубо рубленые нос и подбородок, широкие губы. Привычка проводить по щеке скальпелем или иным попавшим под руку лезвием. Мягкий, но сильный баритон; Алексей Горанович может убедительно накричать или расхохотаться. Приземистая плотно сбитая фигура, ловкость в движениях. Волосков из бороды не выдирает, собственно, бороды и нет, а верхняя часть головы, как уже было сказано, волоски содержит в крайне незначительном количестве, для магических действий непригодном. Заклинаний, во всяком случае, набора звуков, похожих на заклинания, от него никто не слышал; не жалует он и латынь, да и вообще иностранные языки. Однако собеседника удивить может, бывали случаи, когда люди при нем начинали задумываться, а иногда ощущали странное легкое дрожание привычного мировосприятия. Кому с Горынычем однозначно хорошо, так это детям и собакам.

И еще три немаловажных обстоятельства. Во-первых, у Алексея Горановича, как у каждого чародея, есть помощники. Помощники зачастую не столь благообразны как он, а иной раз даже невыносимы. Тут уж ничего не попишешь, что есть, то есть. Подчиненных, если и выбирают, то из списка, повлиять на который мы не всегда в состоянии. Во-вторых, у Алексея Горановича, как у каждого человека, есть друзья. Друзья — дело другое, дружба шлифуется годами, и на них Алексей Горанович может положиться как на себя. Если, конечно, друг не становится вдруг соперником. Но и в этом случае друг остается другом…, должен остаться, так уж устроен мир. В-третьих, у Алексея Горановича есть подопечные. Те, на кого особенно направлена его забота. Почему-то часто думают, что добрые чародеи озабочены спасением вселенной от темных энергий, добыванию победы сил света в очередной последней битве, разрушении гнездилища зла, освобождению Солнца из крокодильего зева или хотя бы из плена туч, одним словом, созданием комфортного и безопасного мироустройства. Нет, господа, это удел революционеров и политиков разных мастей. Алексей Горанович как добрый чародей озабочен помощью конкретным людям. И это, скажу я вам, очень нелегкая задача, тем более что многие люди думают, что в помощи не нуждаются вовсе.

***

Алексей Горанович давно не был в родном городе. И хотя в России часто «уезжают навсегда», он точно знал, что рано или поздно вернется, и память о малой родине не отпустит, и дела позовут. Кстати, о делах. Один из помощников уже провел предварительную работу, правда, результат по поступившей информации оказался не вполне удовлетворительным. А главное, этой работе неожиданно помешали. Первое, что предстояло, это разобраться в деталях на месте.

***

Горыныч расхаживал как маятник взад-вперед по душной маленькой зале. Оконные стекла затуманивали картинку поздней осени, случившейся вдруг в середине октября. Осень вышла из фокуса, расплылась, подернулась серой поволокой. Раскупорить бы рамы да распахнуть створки. А еще лучше вставить, наконец, стеклопакеты, а то этим окнам лет-то сколько. Горыныч ходил. Отчаянно скрипели половицы, звенели стекла в шкафах, стулья почему-то все время попадались под ноги. Но более всего раздражал бильярд с дурацкими воротцами на зеленом сукне, как для крикета. Надо же такое придумать!

Горыныч ходил. Горыныч думал. Горыныч хмурился, а порою и порыкивал. Горыныч ждал, а точнее, убеждал себя еще подождать. «Вот теперь, пожалуй, пора». Горыныч посмотрел на входную дверь, но около нее никого не увидел. Зато боковым зрением уловил силуэт у окна слева и повернулся к нему. Перед Горынычем стоял незнакомец.

— Только что хотел окна поменять, чтоб ты через дверь научился заходить.

— Здравствуйте, Алексей Горанович.

— Привет, Панегирик, — имя незнакомца Горынычу оказалось известным, если это, конечно, было имя. — Садись давай, потолкуем.

Панегирик-незнакомец сел на венский стул подле старого массивного стола. Горыныч было направился к необъятному креслу, но его взгляд задержался на содержимом книжного шкафа.

— Слушай, Панегирик, а где «Онегин»?

— Разве я сторож брату своему?

— Да уж, из тебя сторож, как из меня русалка.

— Алексей Горанович! — обиделся Панегирик. — Причем тут русалка! Они уже, ей-Богу, в прошлом.

— Они-то в прошлом. А кое-кто по имени Алексей в настоящем. Тезкой моим захотел стать?

— Я хотел назваться тем именем, которое мне нравится — Альсо. Но это, как Вы понимаете, вызвало бы вопросы.

— Вопросы. У меня вопрос. Кто такой Арсений Игнатьич?

— Виталий думает, что Вы его послали.

— Не я. Что думаешь ты?

— Извините, а кто-нибудь знал, о задании, которое Вы мне дали?

— Ты что, Панегирик, родом из Одессы? Я, разумеется, никому ничего не говорил. А знает ли кто или нет… Все может быть. Я не один такой на белом свете. Так, кто он, по твоему мнению?

— По моему мнению, он может быть кем угодно. Может, его сюда позвать?

— Терпение, Панегирик, терпение — залог успеха в любом начинании. А тем более сейчас, в ситуации крайне необычной.

— Прошу прощения, товарищи. Позвать меня очень легко, даже если ситуация необычная. Вы хотите знать, кто я такой? Арсений Игнатьич Путевой, простите за рифму, она здесь, безусловно, неуместна. Старший научный сотрудник Института медийной философии. Сейчас на пенсии. Вот, товарищ Алексей знает.

Горыныч грузно сел в кресло. Поморщился. Встал, подошел к столу, вытащил скальпель из карандашницы. Снова сел. Аккуратно провел лезвием по потной щеке. Заскрипела щетина.

Арсений Игнатьич продолжил:

— Понимаете, товарищи, мне очень интересно то, что происходит вокруг меня. Я живу и кручу головой по сторонам. Прелюбопытное занятие.

Горыныч заговорил:

— Вы как кошка. Стоит человеку устроиться для дела или для отдыха, не важно, вы тут как тут, прыг на колени.

— Прошу прощения, товарищи, я, конечно, бываю надоедлив, это правда. Все потому, что я любопытен. Но я не выдумываю истории. Я их поясняю и развиваю.

— Неужели? Вы и про Деда Мороза историю развили? Во мраке сталинского атеизма лучик волшебства — дедушка в красной шубе.

— Простите, как вас звать?

— Алексей Горанович.

— А что удивительного, Алексей Горанович? Власть пробовала, можно это, можно то? А ну-ка, сторонников Троцкого прижмем, а потом сторонников того, этого, еще, еще, и вот уже террор пошел. Возразят люди? Нет, не возразили. Значит, можно. А Дед Мороз… компенсация да лакировочка. Люди ведь на многое согласны. Ментальность такая. Взять, например, Вас, Алексей Горанович. Вроде и неудовольствие проявляете, что я в Ваши дела вмешиваюсь, но согласны на вмешательство, согласны. Потому, что чувствуете: я Вам помощник, а не противник. Вот Иван Владимирович Вам хоть и друг, а противник, или, как минимум, препятствие. А я нет. Так и со Сталиным было. Люди чувствовали в нем что-то свое, родное, а он умело подыгрывал. Или, в самом деле, был своим, это уже не установить, только предполагать можно.

Панегирик хмыкнул.

— И товарищ Алексей согласен. Согласен-согласен. Так ведь, товарищ Алексей?

— Нет, — отрезал Панегирик.

Арсений Игнатьич улыбнулся настолько широко, насколько позволяла треснутая губа.

— Откуда вы про Ивана Владимировича знаете? — резко спросил Горыныч.

— Ох, не волнуйтесь вы так, я не черт, который пришел вас на рога намотать. Вы же не случайно попросили товарища Алексея поговорить с Виталием о его жизни, точнее, о ее круговерти, и о новой…

— Вы что, весь разговор наш слышали? — нервно перебил Арсения Игнатьича Панегирик.

— Ну, что вы, товарищ Алексей, я только малую толику услышал. Но я умею домысливать. Я же говорю, я развиваю истории. Я ведь медийный философ.

— Но…

— Подожди, Панегирик, — прервал помощника Горыныч. — Все-таки, как вы домыслили Ваню…, Ивана Владимировича?

— Прошу прощения, товарищи, я же не рассказал вам, что встретил в парке Плетеного, просто не успел рассказать, вы меня постоянно перебиваете. Плетеный — это такой странноватый молодой человек, свято верящий, что в сети он сможет найти ответ на любой вопрос. Более того, похоже, он воображает, что сам и есть воплощение этой сети. И при этом он с большим уважением, а, по сути, с пиететом рассказал мне про Ивана Владимировича. Так я и нанизываю камушки на струну, а оселок для их шлифовки — ум и фантазия.

— Ум и фантазия?

— Конечно-конечно, иногда мы и не вольны распорядиться ни своим умом, ни, тем более, фантазией. Знаете, как бывает. Поздняя осень, холодная пронизывающая влажность, одинокие глянцевые листья на деревьях, и вы, бегущий куда-то по просеке, задыхающийся от бега, вот-вот упадете, но все бежите, бежите, задыхаетесь и бежите. И… звонок над промокшим безмолвием…, звонок, и вот, нет ни листвы, ни голых стволов, ни ЛЭП над просекой, вы на мокрой подушке, и сердце прихватило. И так бывает, прошу прощения, товарищи. А разговор Виталия и, гм…, товарища Алексея, которого вы Панегириком величаете, этот разговор…, да, он мне очень понравился. Сейчас таких разговоров уже не ведут. На звезды не смотрят и внутрь атома не заглядывают, все больше курсом доллара интересуются. В этом мы сегодня сильно проигрываем Советскому Союзу, да-с.

Повисло недолгое молчание. Арсений Игнатьич перевел дух и охотно продолжил:

— Прошу прощения, товарищи, но вам совершенно не следует меня опасаться. Я никому не мешаю.

— А зачем вы нужны, если никому не мешаете, — набычившись, спросил Горыныч.

— О! Вот это интересный вопрос. Видите ли, Алексей Горанович, я только летописец. Способный домысливать, да, но летописец. И нужен, собственно, только себе. Если бы я был чьим-то орудием, тогда, конечно, я бы обязательно кому-нибудь мешал. А так, нет. Но, если Вам нужна какая справка или история, милости прошу, чем смогу, помогу.

— И при этом вы ничего не выдумываете.

— Нет, конечно. Да вот, не угодно ли: Вы с товарищем Алексеем…, то есть, с Панегириком обсуждали «Онегина» и русалок. Даже не обсуждали вовсе, а так, упомянули. Хотите, я расскажу про русалок, и вы с Панегириком проверите, выдумываю я или нет. Хотите?

Горыныч сумрачно смотрел на Арсения Игнатьича. Молчал. Арсений Игнатьич глубоко вздохнул, и занудный его голос окреп.

— Помните, Алексей Горанович, тот коврик на стене… тринадцать лет назад. На нем была выткана розовая русалка на фоне зеленых водорослей. А про русалочьи бои вы от Панегирика уже слышали. И захотелось Вам на эти бои посмотреть…

***

Коврик засветился как экран, стал трехмерным и вобрал в себя всю комнату. Горыныч оказался в небольшой уютной зале с шестью столиками и огромным аквариумом в дальнем конце, где должна находиться эстрада. Собственно, узенькая как карниз, эстрада перед аквариумом была, вернее, это был узкий подиум, но разглядеть его сразу было мудрено, тем более, что аквариум с разноцветной подсветкой сразу же приковывал к себе все внимание. Аквариум был пуст, и Горыныч лениво осмотрел остальную часть залы. Уютная отделка стен и пола, приглушенный матовый свет от витиеватых светильников на стенах, мягкие удобные стулья, по одному за каждым из застеленных нежно-салатовыми скатертями столиков. Неброская роскошь, но ничего лишнего. За каждым столиком восседало по одному мужчине, внешний вид которых не оставлял в них никаких сомнений. Очевидно, они ожидали представления. Негромко переговариваясь, звеня приборами, медленно потягивали напитки. Один из них уже снял пиджак, остальные еще крепились. Горыныча, разумеется, никто их них не заметил. Не замечали они и конферансье, ибо он был не в зале, а в смежной боковой комнате для прислуги. Конферансье корчил недовольные рожи, покрикивал на халдеев, нервно поправлял свою бабочку. То ли что-то не складывалось, то ли это была его обычная самонакачка перед началом вечера. Наконец, он последний раз шикнул направо-налево и, растянув узкие губы в сладенькую улыбочку, как фокусник, внезапно материализовался на подиуме перед аквариумом. Раздались аплодисменты.

«А вот и я, вот и я, дорогие мои! — загнусил конферансье козлиным баритоном. — О-хо-хо! Кого я здесь вижу. Мистер Р…, ах! ах! не будем называть имен, — обратился он к снявшему пиджак, — Я буду звать Вас по-домашнему, мистер-министер, и-хи-хи-хи-хи! О-о-о! Господин генер… что, Вы, что, Вы… просто, по-домашнему, мон женераль. А нет ли среди нас губер… о-хо-хо! — конферансье игриво приложил палец к губам, — ну, конечно, ну, конечно, мы так любим нашего папу, что развлекаемся втайне от него, дабы его не шокировать…» — заливистый смешок конферансье потонул в дружном гоготе участников действа. Конферансье подбоченился и развел руки в стороны: «А теперь, господа, попросим, — он громко хлопнул в ладоши, — несравненная мисс Вау!» «Вау!! Вау!!» — завыло общество. Откуда-то сверху в аквариум нырнула девица в серебристом купальнике и заметалась между прозрачных стенок, играя лучами подсветки, пришедшими тут же в движение. Вой усилился, добавились хлопки в ладоши, впрочем, не очень дружные. Основное звуковое оформление продолжали создавать луженые глотки зрителей. «Несравненная мисс Упсс! — возопил конферансье, и в аквариуме замелькала еще одно русалка. Вой перешел в свист. То ли несравненная мисс Упсс пользовалась меньшим успехом, то ли каждой русалке полагался свой звуковой символ долгожданной встречи. Мисс Упсс выглядела помощнее в плечах, но имела меньший рост. Наконец, публика начала стихать, очевидно, в предвкушении поединка.

А поединок поначалу походил на танец. Энергично работая руками и ногами, русалки извивались друг около друга, то, выныривая на поверхность, то углубляясь до самого дна аквариума. Сил это требовало немало, поскольку дно находилось на уровне пола зрительного зала, а поверхность воды — почти под самым потолком. Но русалки кружились, не уставая, сверкая в лучах подсветки как елочные игрушки. В какой-то момент времени они разошлись к противоположным стенкам аквариума, а вернулись к центру уже с короткими мечами в руках. Бой начался нешуточный, публика пришла в возбуждение, ровный гул то и дело прерывался гортанными выкриками, то от одного столика, то от другого, а мистер-министер даже выбежал один раз на подиум к самому стеклу аквариума. Конферансье, отчаянно жестикулируя, пытался комментировать действо, но его никто не слушал…

***

— Прошу прощения, товарищи, я ничего не напутал?

Горыныч поморщился и снова со скрипом провел боковой поверхностью скальпеля по щеке.

— Помните, что было дальше? А вы, тов… Панегирик, помните?

— Я помню.

— Вот-вот…

***

«Ну-ка, ну-ка, иди сюда», — произнес Горыныч, и пространственная картинка снова свернулась до стены, продолжая жить на экране огромного, но плоского ковра-телевизора. Комната приобрела почти обычный вид, если бы не одно обстоятельство. Посреди комнаты, затравленно озираясь, стоял конферансье.

— Здорово, Панегирик, — проурчал Горыныч.

— Вы?! А как Вы… — залепетал конферансье, пятясь назад.

— Меня зовут Алексей Горанович! И не вздумай звать меня по-домашнему!

— Нет, нет, что Вы…

— Садись. Давно не виделись.

— Да, — конферансье притулился на краешек стула и нервно глянул на экран. Бой продолжался, публика продолжала неистово болеть за своих любимиц.

— Не волнуйся, никто ничего не заметит.

— Надеюсь, — Панегирик взглянул на Горыныча, но тут же отвел взгляд.

— Н-да. В прошлый раз ты был побойчее.

— В прошлый раз я ого-го кем был.

— Вот именно, ого-го! Лошадь да и только.

— Да Вы что…, Алексей Горанович.

В это время несравненная мисс Вау изловчилась и пырнула мечом несравненную мисс Упсс. Красная взвесь, расширяясь и закручиваясь, быстро окутала дуэлянток, расползлась по стеклу аквариума, скрывая движение русалочьих тел так, что и понять, что же происходит там, за стеклом, в толще помутневшей воды, было невозможно. Зрители взревели как во время футбола, когда забивается гол. Горыныч сморщился и махнул рукой. Экран погас и снова превратился в ковер с розовой неподвижной русалкой, русалкой привычной, без грубого металла в руках и стремления заколоть соперницу.

Панегирик вскочил со стула и, хотя Горыныч ничего не сказал, принялся оправдываться:

— Вы, Алексей Горанович, не подумайте ничего такого, кинжалы ненастоящие, при ударе лезвие уходит в рукоятку, а в воду льется краска…

— Я ничего такого и не думаю…

***

— Видите, товарищи, я ничего не придумал, все именно так и было. А после, Алексей Горанович, вы напомнили своему помощнику, кому он обязан своим появлением.

***

— Ты, видимо, забыл, что тебя на самом деле нет. Тебя выдумал сумасшедший чародей, возомнивший, что у каждого дон Кихота должен быть свой Санчо Панса. Ха! Санчо Панса, содержащий на старости лет дом терпимости. С русалками. Буэнос ночес, кабальеро!

— Не дом терпимости. Театр. И не на старости лет. У меня еще все впереди…

— Театр! Без номерков, но с номерами.

Панегирик оглянулся на ковер с русалкой:

— Театр, театр… Просто гостей немного. Кстати, они наверняка потеряли меня…

— Они уже дошли до кондиции, и далее ты им не нужен.

***

— Прошу прощения, товарищи, но вы оба так агрессивно молчите, что мне неловко. Вот Виталий со мной разговаривал охотно. Может, мне вам про него рассказать. Я ведь так понимаю, что история ваша с ним тогда же, тринадцать лет назад началась.

— Я, кажется, догадываюсь, кто вы такой, — угрюмо проговорил Горыныч, поднялся, подошел к столу и бросил скальпель в карандашницу. Вынул оттуда остро отточенный карандаш. Арсений Игнатьич отпрянул в сторону. Горыныч по-мефистофельски заулыбался. — А что, наш покорный слуга, не проявите ли вы инициативу?

Горыныч ткнул карандашом в тонкую пачку бумажных листов, лежащих на столе.

Ну вот, господа, так и бывает: работаете вы, работаете над текстом, и вдруг один герой протыкает лист писчей бумаги, который вы только что вынули из принтера. А потом буковки собираются вокруг карандашного укола, и его лицо проявляется хоть и схематично, но узнаваемо. И на лице этом неудовольствие… и догадка.

— Знаете что, наш покорный слуга, вы слишком передоверились этому Арсению Игнатьичу. Свою работу надо делать самому, аутсорсинг здесь неуместен.

— Господь с вами, Алексей Горанович, какой аутсорсинг! Я понимаю, что ваше дело в повествовании магистральное, но у нас будет много ответвлений и небольших историй, это придает тексту объемность. Проза ведь не стихи, в ней жирок нужен. Не подумайте, что я стихи ругаю, я понимаю, они ваш инструмент, и об этом обстоятельстве, кстати, мы тоже в свое время расскажем, чтобы всем все было понятно…

— Расскажите. Только, пожалуйста, расскажите сами, без Арсения Игнатьича.

— Да чем же он вас так рассердил. Типичный сталкер, проводник по заброшенным зонам наших интересов и судеб, они ведь так сплетены и запутаны, что нам самим иной раз не разобраться. Выдумывать, конечно проще одному, и даже лучше одному, а вот когда приходится описывать реально происходящее, пусть даже происходящее в чьей-нибудь голове…

— Неужели вы, наш уважаемый покорный слуга, не понимаете, что «происходящее в чьей-нибудь голове» не терпит вмешательства других голов, как медный провод не терпит соединения с алюминиевым.

— Ну уж, Алексей Горанович! Разве бытописателю не могут помочь другие свидетели означенного быта? Разве, излагая свои мысли, вы не опираетесь на мысли других? И вообще, что плохого, например, в том, что Арсений Игнатьич вам и Панегирику про Виталия расскажет… Вы ведь уже многое позабыли, тринадцать лет прошло, а Панегирик и вовсе ничего не знает. А вы его послали с Виталием разговаривать. Разговаривать, можно сказать, с листа. И что он наговорил. Вы этим довольны?

— Упрек принимаю. И потому прошу, расскажите про Виталия сами. Тем более, есть чьи-то головы, в которых живет идея, что он ваш сын.

— Это, Алексей Горанович, уже никуда не годится!

— Вы же сами сказали, что, излагая свои мысли, мы опираемся на мысли других…

— Если бы он был мой сын, мы бы с вами были хорошо знакомы, более того, тринадцать лет назад наши гаражи стояли бы по соседству. Или вы забыли, Алексей Горанович, как тогда Виталий, плутая по своему обыкновению по двору, забрел в гаражный массив, где и встретил вас. Вы возились со своей серебристой «десяткой». Он видел вас и раньше, когда вы с его отцом разговаривали, поэтому и подошел без боязни, и громко поздоровался. И случился у вас с ним разговор, и подарили вы ему книжицу, похожую на обычный синий ежедневник. С нее-то все и началось. Неужели ничего этого не помните?

— Помню. И менее всего хочу слышать это от посторонних, вроде товарища Путевого.

— Товарищ Путевой уже отбыл по своим делам. И он-то как раз мог бы рассказать что-то свое. Не лживое, а свое. А зачем вам мой рассказ, тем более, если вы меня считаете отцом Виталия? И Панегирик вам зачем? Тринадцать лет назад вы сами с этой историей справлялись.

— О-хо-хо… А дело все в том, что прямое волшебство помочь никому не может, может только навредить. Усыпить, например, до смерти яблочком наливным. А чтоб разбудить, оживить, королевич Елисей нужен, чтоб сам, своими руками гроб хрустальный расколотил. Королевичу можно помочь, но окольными путями. Пушкин это хорошо понимал. А я тринадцать лет назад — нет.

— Ах, вот как оно у вас получается. Цинично.

— А как еще в двадцать первом веке о волшебстве можно разговаривать? Ощущение чудес давно промотано, на серебристые седаны пущено.

На листе бумаги проявилось несчастное лицо Панегирика.

— Теперь я понимаю, почему я такой недоделанный получился.

— Понимаешь, Панегирик? Вот и молодец. Получались бы такие, как ты, доделанными да молодцами хоть куда, человечество давно достигло бы своей мечты об абсолютном слуге. А после этого оно окончательно улеглось бы на обобщенный диван и уснуло. Поэтому ты, Панегирик, расти теперь и развивайся сам. А помощь твоя понадобится.

Буковки дрогнули, изображение Горыныча поколебалось, но устояло.

— Еще вопрос, наш уважаемый слуга, будет ли в тексте кошка? Искусственные котята-сфинксы не в счет.

— Новое дело. Как же кошка с Бонифацием уживется?

— Запросто. Не будет же Бонифаций бегать за ней со страницы на страницу.

— Появится кошка, потребуется канарейка?

— Нет, только не канарейка. Лучше щегол.

— Ладно, господа, мы уже пошли не туда. По существу сказанного будем считать, что мы прояснили позиции.

— Кх-м…

— Что, Панегирик?

— Мне пока ничего не ясно…

***

…С глубоким вздохом Виталий разгрузил свой ранец, и ежедневник опять, как специально, напомнил ему о себе, оказавшись поверх стопки учебников и тетрадей. Издав утробное рычание, Виталий распахнул синюю книжицу и остолбенел. На первой странице красовались стихи, продекламированные Горынычем в гараже:

«Ох-хо-хо-хохонюшки,

Тяжко жить Афонюшке

На чужой сторонушке,

В РСФСР…»

Стихи были написаны очень красиво, каллиграфическим почерком. Виталий машинально перелистнул страницу ежедневника и уткнулся взглядом в следующий лист. Ну вот, опять Горыныч и его проделки. Лист вызывающе дразнил тремя размашисто и не очень аккуратно написанными строками. Виталий судорожно проморгался, но строки не исчезли:

«На — поле — он

С — нег

Кол — лекция»

«Вот это Горыныч! Ай да Горыныч! Ничего же этого в школе не было». Тем не менее строки были. И не исчезали. Виталий несколько раз провел по ним указательным пальцем, но все осталось по-прежнему. Три слова, одно из которых имя собственное, разбиты на части, и каждая часть тоже слово. Какая-то дурацкая игра. «Похоже на тест по определению IQ, — улыбнулся Виталий, — найдите лишнее слово. На — поле — он, — это понятно. «Он на поле». Кол — лекция — лекция, а за нее «кол». Ха, лучше «двойка». С — нег? «Нега, нега, нега — такое слово есть, а вот множественное число, да еще родительный падеж? Где-то это есть. Ага, у Пушкина». «Неги» были в каком-то стихотворении, но на книжных полках в двух шкафах Виталий отыскал только «Евгения Онегина». «По-моему, и здесь это должно быть». Следуя своей оставшейся с раннего детства привычке, Виталий заглянул сразу в конец маленького томика «Классиков и современников». На 248-ой странице, в самом низу: «Итак, я жил тогда в Одессе…»

Какая еще Одесса? А где Онегин, Ленский, Татьяна? Виталий перевернул несколько страниц:

«Что устрицы? Пришли! О радость!

Летит обжорливая младость

Глотать из раковин морских

Затворниц жирных и живых

Слегка обрызгнутых лимоном».

Виталий радостно хрюкнул и захлопнул книжку. Хотел было поставить на место, но уж больно понравились жирные и живые затворницы. Снова открыл, пролистал пожелтевшие сверху от солнца страницы:

«Спор громче, громче; вдруг Евгений

Хватает длинный нож, и вмиг

Повержен Ленский; страшно тени

Сгустились; нестерпимый крик

Раздался… хижина качнулась¹…»

Вот те на! Вроде бы все не так было. Ленский с Онегиным стрелялись. А еще… А еще здесь, по-моему, статуя ходила. А впрочем, кто его знает. Виталий снова захлопнул книжку и вернул ее на полку.

«Раз — дался

Качнул — ась», — отозвался ежедневник на шелест переворачиваемых страниц.

***

А наутро весь снег растаял. Чернота двора, смешанная с мертвой желтизной снова обнажилась и стала еще непригляднее, чем до вчерашнего дня. Грязь тяжело оттаяла и снова захватила землю в липкий и отвратительный полон. Столбик термометра поднялся до двух градусов красного цвета, и свежесть спряталась до лучших времен где-то там, на севере, в центре Ледовитого океана, на макушке планеты. А скорее всего, растворилась в воздухе почти бесследно, не найти ее теперь, пока снова на голые ветки инеем не осядет, холодный ветер не оседлает. Не то что идти по улице, глядеть на нее сегодня не хочется.

Виталий флегматично брел по двору, опустив голову и плавно жестикулируя руками. Сегодня три урока, а потом весь класс идет в музей. Весь класс идет, а Виталий нет. Есть дела и поважнее. Книжица горынычева надежно спрятана дома. Мало ли чего! Чудесное утро, конечно, не может закончиться плохо, а вот сегодняшнее — запросто. Бр-р. Так что, после школы — сразу домой. Собраться духом и провести научный эксперимент.

Но как отказать себе в удовольствии поразмышлять обо всем заранее. «Что же мы имеем, — смакуя, подытоживал Виталий, сидя на химии, — первая запись (стихи про Афонюшку) появилась не тогда, когда ее Горыныч декламировал, потому что книжицу он мне дал пустую. И в школе ничего не было. Запись появилась позже. Когда, неизвестно, я ее увидел уже дома. Точно так же, как и первые слова вразбивку. С этими словами не все ясно, ведь в школе я страниц не переворачивал. Но у гаража ничего не было, это точно. А сегодня утром — еще два слова, причем из Пушкина. Из того места, которое я читал вечером. Как там? «Где устрицы? Пришли! Вот радость… Летит обжорливая младость… Глотать их жирных и живых… Слегка обрызнутых лимоном…» Потом про хижину. И про Онегина с ножом. Не так уж и много слов, которые можно разбить на два-три слога, чтоб они тоже были словами. Да и то, что удалось разделить в тех отрывках — не ахти! «Дался», «раз.» Дурацкая «ась» вдобавок… Это называется, вопрос глухой старухи… И зачем нужны такие разделения. Что мне Горыныч хочет впарить? Это ведь не тест… Разделил — собрал. То одни слова, то другие… Вон, как реакция Белоусова-Жаботинского, то синий цвет, то красный в колбе с мешалкой. То синий, то красный. Химические часы, как никак. А может быть, часы? В них дело. Но при чем здесь часы? Качнулась… Раздался… Качнулся маятник. Раздался бой курантов… Вон как хорошо получилось. Раз — и на поле он. Ась?.. Вот тебе и «ась.» Раз — и за лекцию кол… Жирный кол в журнал. Раз — и выпал снег. Выпал, а потом растаял. Чепуха какая-то. А про куранты хорошо получилось:

Качнулся маятник. Раздался бой курантов

Две стрелки ввысь направили концы

«Нет, со стрелками что-то не то».

Две стрелки ввысь…

Две стрелки вверх…

«Ввысь, вверх, ввысь, вверх… нет».

Две стрелки…

«Дались эти две стрелки. А что? Две, так две. Сколько их еще может быть. Нет же секундных стрелок на башенных часах. Минутная и часовая, но зато здоровые, как пики».

И пики стрелок… целят в небосвод

«Небосвод…, а может, облака?»

И пики стрелок целят в облака

«Пусть пока и так, и так будет».

На площади… на площади… курсантов

…бантов

…гарантов

На площади строй… курсантов

На площади строй выбритых курсантов

«Выбритых, ха-ха. Ну ты, Виталик, совсем уже».

На площади… строй молодых курсантов

«Вот, вот, „молодых“. Только к чему здесь курсанты? Диктанты, вот что нужно. Точно, диктанты».

Качнулся маятник. Раздался бой курантов.

И пики стрелок целят в облака.

А я пишу скучнейшие диктанты

«Облака, облака… Ездока… Пока… Издалека!»

И лета не видать издалека.

«Нет, не лета».

Качнулся маятник. Раздался бой курантов.

И пики стрелок целят в облака.

А я пишу скучнейшие диктанты.

Свободы не видать издалека…

— Так, — прогудел над ухом сочный бас химика. — Встань.

Виталий поспешно вскочил, кровь предательски бросилась прочь от лица. Виталий исподлобья осторожно взглянул на учителя. Взгляд застрял на лацкане темно-желтого пиджака и красивой кремовой ручке, торчащей из нагрудного кармана. Высок, очень высок химик. Прям осанкою и, в то же время, чуть-чуть неуклюж. «Карандаш», — говорят одни. «Виталий Юрич», — отвечают им другие. «Меркурий», — назвал его однажды Виталий. Одноклассники пожимали плечами, кое-кто крутил пальцем у виска. Ну, если «туп, как дерево», что же сделаешь. А Виталий седину имел в виду. Ее обычно сравнивают с серебром, а Виталий сравнил со ртутью. Подвижна и тяжела.

— Так, — гудит спокойный голос. — Только Виталий способен писать стихи на химии. А за контрольную у тебя что? «Четыре»? Вот видишь, а могло быть «пять». Теперь, будет «три».

Гудит бас Виталия Юрича, но недовольства почему-то не выражает.

Что химия! Алгебра гораздо хуже. Особенно, когда их две подряд. Вероника Аркадьевна напориста, как стихийное бедствие: «Думайте, господа, думайте. Через три года вам единый экзамен сдавать. А там московские ребусники такого насочиняют и так сформулируют, что вы целый час только с условиями разбираться будете. Все, вперед! Решаем! Точка!» Вероника Точка-Тире. Тоже Виталий придумал. И с этим прозвищем, пожалуй, все согласны.

***

Через год Вероника исчезнет. Она поедет в Чечню разыскивать пропавшего там младшего сына и не вернется. Спустя еще полгода, ее старший сын продаст квартиру и переберется в Канаду. Предприимчивые покупатели скупят весь первый этаж ее дома и займут его под магазин импортного спортинвентаря. Виталий впервые ощутит, что на этой земле от человека действительно может не остаться ничего.

***

Ноябрьская улица. Грязный асфальт с бурыми ошметьями некогда желтых листьев, набухшая сыростью мускулатура голых тополей, низкое горькое небо и придавленное его тяжестью настроение. Черно-белые документальные кадры поздней осени.

Виталий, шаркая рифлеными подошвами и время от времени хлюпая носом, медленно удаляется с троллейбусной остановки. Ему все хочется ощутить радостное предвкушение встречи с книжицей, но… не получается. Конечно, мешает погода. Конечно, неприятно сосет под ложечкой — пришлось уклониться от похода в музей, попросту сбежать, а это было не так легко, как казалось утром. Но есть и еще что-то. Может, Горыныча попытаться разыскать? Эту мысль Виталий отогнал сразу. Почему-то она ему не понравилась и не понравилась решительно. «001 Душа», — прочитал на столбе Виталий и удивился. Не то чтобы он не знал, о чем речь, но «душа» была здесь особенно не к месту. «Ну, душа моя, собирай свои манатки и улепетывай, — вспомнился старый анекдот. — Обосновал, но препохабно». В подъезде Виталий долго возился с почтовым ящиком и сумел-таки, не открывая, вытащить из него еженедельную бесплатную газету с программой телевидения и рекламными объявлениями. Вытащил, свернул трубочкой и бросил на подоконник. Газета жалобно шелестнула, слегка распрямилась и застыла в обиженном ожидании. Виталий устыдился и снова взял ее в руки. Газета отблагодарила забавной рекламой: «ИЧП „Топтыгин“. Кожаная обувь. В нашей обуви вы устоите даже на узком и скользком мостике».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

стихи А.С.Пушкина