Ванька Неприкаинный

Игорь Попов

Не велик труд написать книгу про известного московского разбойника, сыщика-двурушника Ваньку Каина, жившего в XVIII веке в империи Российской, благо материала о нём пруд пруди. Чем обычно заканчивается любое повествование о Каине — «сослан на каторгу в балтийский Рогервик, оттуда в Сибирь, где и сгинул». Автор заполняет своим текстом эти два белых пятна биографии первого в России вора в законе, используя для этого крупицы уцелевшей информации и собственное воображение (творческую интуицию).

Глава 1. Залив смерти Рогервик — каторжная вотчина «мемуариста» Ваньки Каина

Со шведского Рогервик — «ржаной остров», милое название самого страшного лагеря смерти Российской империи в XVIII веке, расположенного в Эстляндии, новой территории, занятой русскими войсками в 1710 году. Одноимённый залив закрыт от почти всех ветров, кроме северных и северо-западных, и поэтому почти никогда не замерзает зимой, получается идеальная стоянка для флота — что ещё нужно для долгосрочной военной стратегии? Великий царь Пётр Первый после личного замера глубин залива — достаточно ли будет для прохода тяжёлых военных кораблей — в 1715 году повелел соорудить в Рогервике порты для военных и купеческих судов, а также построить Адмиралтейство, верфь и город. С неспокойным соседом Швецией велась в то время Великая Северная война за господство на Балтийском море, а посему нужен был крепкий форпост вблизи его вражеских границ.

Отговаривали царя-батюшку люди учёные от этого непродуманного шага — «потому что в ней (гавани) нельзя устроить по причине широты бухты крепости, и флот поэтому не будет иметь никакой защиты от неприятеля со стороны моря». Но упрямым был самодержец, слушал всех, да делал по-своему. От ветров северных направлений, злобных и холодных, приказал Пётр насыпать каменный мол от середины острова Малый Рооге до материка — а это почти три версты. Насыпать руками, стало быть, добыть камень в каменоломнях, имевшихся поблизости, и на тележках складировать оные в пучине морской, куда царёвы слуги прикажут. 20 июля 1718 года царь закатал руку правую по локоть на камзоле и метнул со всей своей силою богатырскою гладкий булыжник в залив, сказав при этом громогласно: «Порту Рогервик — быть!» — и осенил себя крестным знаменем.

А кто мол строить будет, кто камень ломать будет? Не вельможи же столичные и купечество славное, их дело на благое дело мошной тряхнуть, если власть принудит, конечно, и даже не крепостные — они при барине в имениях навечно приписаны либо на войне сражаются. Так где же руки сторонние взять? И вот уже в 1722 году в Рогервике была построена каторга, что очень быстро для того медленного века. Ссылать туда и использовать труд на строительстве мола Пётр приказал в основном старообрядцев, издав при этом два указа: «О ссылке в Рогервик не хотящих брить бороды и не имеющих, чем заплатить штрафа» и «О посылании раскольников вместо Сибири в Рогервик на вечную работу».

Работа каторжников была наитяжелейшей — гружёные клети-ряжи с камнем сбрасывались в море, на глубину до 15 метров, но при сильном шторме, коих было здесь превеликое множество, волны быстро уничтожали скорбный каторжный труд. Этот сизифов труд продолжался ежесуточно, заключённые ломали камень, тащили его на тележках к морю, кидали с возвышенностей, как писал свидетель этого зрелища, «дабы сделать от берега до острова каменную широкую плотину, которую они назвали „мулею“… Не успеет подняться большая буря, как в один час разрушит и снесёт всё то, что лет в пять накидано было».

В 1725 году царь Пётр Первый скончался и гавань перестали строить — кроме императора никто из власть держащих деньги на Богом забытый Рогервик тратить не желал. Да и к тому же сам помазанник Божий в последних указах повелел освободить всех каторжных в империи, кроме убийц и грабителей, — чтобы они истово молились за здоровье царя. Увы, не помогло, да где их сейчас сыщешь!

Дочь Петра Великого императрица Елизавета решила лично посетить Рогервик в 1746 году, после сенатского доклада, что «кроме мастеровых 10 человек никого нет… строение не производится, плиты…от мокроты и ненастья пришли в негодность, а мол, сделанный тяжким трудом каторжных невольников, почти весь под водою».

Вместе с ней отправились в поездку великие князь и княгиня, будущие правители Пётр III и Екатерина II.

Впоследствии Екатерина Алексеевна «закончила Рогервикскую работу», переименовала город в Балтийский порт и разрешила селиться в нём простым обывателям. То, что юная Катенька увидела печальное зрелище и физически страдала, можно прочитать в её записке. «От этого путешествия мы все необычайно натрудили себе ноги. Почва этого местечка каменистая, покрытая густым слоем мелкого булыжника такого свойства, что если постоишь немного на одном месте, то ноги начинают увязать, и мелкий булыжник покроет ноги. Мы стояли здесь лагерем и должны были ходить из палатки в палатку и к себе по такому грунту в течение нескольких дней; у меня ноги болели потом целых четыре месяца. Каторжники, работавшие на моле, носили деревянные башмаки, и те не выдерживали больше восьмидесяти дней».

Ко времени посещения Рогервика царской комиссией к 1617 местным злодеям из всех темниц империи сюда были переведены 110 убийц, 169 воров-рецидивистов и 151 человек осуждённых к вечной каторге. 37-летняя императрица Елизавета, в душе обычная жалостливая баба, после этой тяжёлой поездки дала себе клятву не казнить смертью лютой своих подданных, что делала её жестокая предшественница Анна Иоанновна, которая издавала соответствующие указы. Елизавета видимо думала, что работа в каменоломнях гуманнее топора и виселицы. Право, неизвестно ещё, что лучше!

Средний срок жизни заключённого в Рогервике составлял менее трёх месяцев, делая из крепкого жилистого мужика средних лет — дряхлого немощного старика. Таким образом, смертельный приговор имел отсрочку в несколько недель, и вместо орудий убийства — тележка с камнем. Учёный и бытописатель Андрей Тимофеевич Болотов, нёсший там сторожевую вахту в 1755 году, охраняя осуждённых на строительство порта Рогервик, вспоминал, что «каторжных водили на работу окружённых со всех сторон беспрерывным рядом солдат с заряжёнными ружьями; жили они в казармах, окружённых частоколом, все закованные в железные кандалы, а некоторые — в двойные и тройные, и было их на тот момент тысячи». А ещё он вспоминал: «никакой полк охотно туда не хаживал, ибо никому не хотелось иметь дело с одними каторжными. (…) Те, которые имел более достатка, пользовались и тут некоторыми множайшими пред другими выгодами: они имели на нарах собственные свои отгородки и изрядные каморочки, и по благосклонности командиров не хаживали никогда на работу. (…) Смотрение и караул за ними бывает наистрожайшими, но инако с сими злодеями и обойтись не можно».

В феврале 1756 года в Рогервике появился новый заключённый, о злоключениях которого недобрая слава по всей империи гуляла да народ смирный и богобоязненный пугала. Масштабом злодейств, конечно, не Емелька Пугачёв или Стенька Разин, но по подлости слов и дел своих превосходил их кратно. Так те за народ простой страдали, были, что называется идейными, а этот шкуру свою дражайшую спасал, озорничал и бесчинствовал, теша душу свою подлую ненасытную.

Привезли его под конвоем из десяти бывалых солдат, распределённых на трёх санях, запряжённых рослыми и исправными лошадьми гнедой масти. Лица конвойные суровыми напоказ только любопытным делали, а сами улыбались в усы да подмигивали конвоируемому, едущему в головных санях. Когда все спешились, один из служивых наклонился к его ногам и быстрым движением закрыл на замок поножи — ножные цепи, состоящие из колодки и кандалов, до этого бывшие ослабленными, дабы неудобств и боли арестанту не причиняли, хотя на его ногах были яловые сапоги носом вверх, так не любимые покойным Петром Великим. Арестант, к которому было столько внимания, осмотрелся кругом, поправил бренчащие цепями кандалы на руках и во всё лицо улыбнулся. Было ему 42 года, выше среднего роста, худощавый, из-за бороды выглядел старше, с вырванными ноздрями и выжжеными тавром буквами ВОР на лбу и щеках. Смотрелся неизмождённым, несмотря на дальнюю дорогу, на плечах довольно крепкий полушубок, на голове диковинная монгольская шапка-малахай с большими ушами и спадающим сзади хвостом волка.

Старший конвойный офицер построил своих гвардейцев возле саней в одну линию и стал готовиться к передаче узника тюремным властям каторги. Время шло, но никто к ним выходить не желал, большие деревянные ворота были закрыты, «где шляются дозорные, растуды их туды!» Офицер был в накинутом тулупе, февральский ветер с залива не особо тревожил его, а вот рядовой состав начал страдать, суконная шинель зимой так себе защита от мороза. Наконец массивные ворота открылись и к ним вышел сам полковник Любрас, отпрыск славного шотландского рода, соратник самого Петра Великого, в сопровождении двух тюремных офицеров. Старческим шагом подошёл к старшему конвоя, по-отечески приобнял его и спросил:

— Что за птицу привезли?

Офицер ответил, вытянувшись в струну:

— Трофим Грачёв я. Привёз опасного государева преступника Ивана Осипова Каина. Вот его дело, — и он протянул Любрасу увесистый томик документов.

Полковник взял в руки дело Каина, чертыхнулся, что забыл пенсне, и медленно подошёл к арестанту.

— Так это ты, собачий сын, Москву первопрестольную на уши поставил?

— Я, ваше высокородие, кто же ещё.

— Смел ты, я смотрю. В глаза гляди, отродье. Ноздри аккуратно рвали, да и буквы как учитель рисовал, палач и здесь свойский был?

Любрас рассмеялся натужно, закашлялся и скомандовал конвойным:

— Всем в гауптвахту, там тепло у нас. Обогреетесь, а завтра в дорогу обратную поедете. Каина определим пока в казарму (места общего заключения).

Конвойный офицер подошёл к Любрасу:

— Ваше высокородие, разрешите слово молвить?

Получив разрешение, продолжил:

— Скажу по секрету, у этого Каина денег немерено. Видно, у своих людей по всей Москве прячет. Те ждут, когда он вернётся, чтобы власть воровскую в России установить.

— Я понял вас, офицер, отдыхайте и поешьте с дороги. Как в Москве погода? Тоже снег сыплет? Вшей только не наберитесь, у нас их тьма-тьмущая. А «ночного царя» московского пока в светлицу (одиночную камеру), а там посмотрим. Может на ночь в «лису» (брусья с ножными отверстиями) определим.

Полковник Любрас осмотрел всю процессию и пошёл в свою тюремную вотчину, сказав фразу, озадачившую прибывших конвойных да и его сопровождение:

— Петра на вас нет!

Весть о том, что в Рогервикскую каторгу прибыл сам Ванька Каин, с быстротой почтового голубя пронеслась среди острога. Каторжная тюрьма представляла собой обширную площадь, окружённую высоким забором из заострённых брёвен (острогов) высотой в четыре-пять метров. На территории этой площади было построено огромное деревянное здание с камерами одиночного и общего заключения. Заключённые, коих было около двух тысяч, размещались внутри здания на нарах, расположенных в два яруса. На нижних нарах располагались душегубы и воры-рецидивисты, так называемая тюремная знать. Но наибольшее количество арестантов размещалось на койках, привешенных к потолку. Эти «злодеевы колыбели» были характерной особенностью именно Рогервика и нигде более в каторжной России не применялись.

Заключённые «щеголяли» в индивидуальных кандалах — «замочные» и «глухие», которые кузнецы заклёпывали наглухо. Все опасались «тесных» оков, которые были на два размера меньше, чтобы суровее наказать арестанта за непослушание, причинить ему боль, страдания. Но более всего арестанты боялись уже упомянутую «лису» — две половники распиленного вдоль бревна или бруса с несколькими отверстиями для ног, а иногда и рук. Колодники должны лечь на пол навзничь, и, когда верхний брус приподнимут, каждый должен положить свои ноги в прорезанные места, тогда верхний брус опускают, и каждый остаётся с защемлёнными ногами на всю ночь. Нельзя передать, насколько мучительно это положение! Зловоние от тюремных нужников на дворе, не очищавшихся много лет, соперничало со зловонием внутри самой тюрьмы. Впрочем, это не мешало заключённому контингенту «пожить по-своему», веселиться, согласно их представлениями о вселенской радости. Таковы были игры со вшами, которых их обладатели использовали как рысаков для состязания в быстроте бега. Или охота на клопов, которых тюремный жаргон называл «бекасами», а потому охота на них была известна под заманчивым названием «бекасова охота». Уничтожение клопов выливалось в формы, напоминающие настоящую охоту с облавой на зверя, с расстановкой цепи охотников и множественной пальбой из «однодульного афедрона». Многие забавы были отвратительны и мерзки по своей сути, такие как «присяга» для вновь прибывших или «свадьба», когда тюремный разврат облекался в форму тюремного представления, с обязательным сексуальным насилием слабейшего. А недавно во время переклички на одного из офицеров, прибывшего из Ревеля, накидали сверху вшей, и в таком количестве, что избавиться от них было ну никак нельзя. Во внутреннем рапорте оный офицер написал: «…поймал одного бездельника, мечущего на меня вши, и велел дать ему за то слишком более ста ударов, ибо бить их состояло в моей власти». После этого служивый надел шляпу с широкими полями, начал постоянно озираться, чем несказанно порадовал таким поведением каторжную братию.

Полковник Любрас безумно устал от каторжных обитателей Рогервика, здоровья не было ни в каких членах старого тела, а высочайшего указа об отставке всё не было, видно сильно он нужен был здесь, «булыжник петровской эпохи», по меткому замечанию его непосредственного начальства. Не ведал полковник, что уйдёт он в отставку вместе с Каином в 1764 году, только тот далее по этапу, а он в родовое поместье, в котором проживёт ровно шесть месяцев до своей кончины.

Он давно вынашивал идею создания внутреннего каторжного самоуправления, когда тайная жизнь острога контролировалась бы местным «старостой», состоящим в сношениях с руководством тюрьмы. Это гарантировало бы тюремщиков от возможных побегов, в том числе и по сговору с охраной, беспорядков, обусловленных скудным государевым финансированием острога (только при Петре денег было вдоволь), и главное — обеспечивало бесперебойной работой строительство мола, ни дна ему, ни покрышки, прости Господи! Само провидение послало ему Каина, если не дурак будет, примет предложение старого полковника.

На третий день пребывания в остроге Любрас вызвал к себе в «командирскую» Ивана Осипова Каина. Накормил оного белым калачом, налил парного северного молока, когда тот выпил, утираясь широким грязным рукавом, гремя кандалами, провёл с ним часовую беседу с обозначением упомянутых требований.

— Ежели контроль возьмёшь над каторжными, каморку выделю тебе самую просторную, харч будешь иметь на уровне унтер-офицера, не отощаешь. И самое главное — на «мулю» ходить не будешь, на то другие сподобятся. Я понятно глаголю? Согласен, значит. Это хорошо, Каин. Есть одна загвоздка в этом деле. Я стар и беден, хоть служу давно и усердно. С самим Петром Великим чарку пил да за руку его держал. Н-да. Так вот о чём я? Ежели поделишься добром своим московским, много не надо, тысячу рублей всего, договор наш в силе. Тебе всё равно деньги — мусор, а здесь пожить по-человечески сможешь, почти как на воле. Сечёшь, злодей?

Каин помолчал с минуту, фасон держа, а потом молвил:

— Всё сделаю, командор. Деньги есть в Москве у верных людей, укажу, куда сходить и с кем покалякать. Сумма большая, конечно, но наберут сукины дети, верно знаю.

Полковник одобрительно выслушал Ваньку и похлопал его по плечу. Неожиданно Каин вопросил:

— Просьба есть одна превеликая.

И, получив кивок начальника каторги, продолжил:

— Зело нужда есть свою жизню описать, но неграмотен я. Многому обучился, к чему-то с молоком матери наклонность имею, а вот грамоту, дурак, не осилил. Мне бы человека с грамотой, я бы ему всё описал, где гулял, что делал. Потом можно в типографии издать и дорого продать — у многих в Рассее душа воровская и любопытная, оторвут с руками, к царю не ходи!

Полковник Любрас округлил глаза и промолвил:

— А ты, сукин сын, ещё и писатель?! Ничего подобного никогда слышал. Ладно, если жилу такую имеешь, выделю тебе одного офицера, с ногою раненой мается, а служить много ещё, дюже грамотный — даже когда-то стихи крепкие в журнал писал. Вот ему свою жизнь и расскажешь.

Любрас задумался, раскурил трубку и, выдохнув медленно изгибающееся табачное кольцо, сказал:

— Ежели про просьбу мою денежную в Рогервике обронишь словесно, не подумавши или с умыслом, в «лисе» за неделю издохнешь. Правильно всё сотворишь, станешь… вором при законе. При мне, стало быть, ибо я Закон! Помогу своим влиянием. Ковыляй…

* * *

Через неделю прибытия в Рогервикскую каторгу Ванька Каин провёл воровскую сходку с приглашением самых авторитетных заключённых, в основном из числа профессиональных бродяг, которых впоследствии стали называть иванцами. Храпов, злодеев калибром поменьше, рядовых преступников — шпанку — не позвали, не тот калибр. Из числа недавно прибывших душегубов позвали несколько убийц, воров-рецидивистов и вечников — каторжан, приговорённых к вечной каторге. Перед сходкой каждому участвующему в ней каторжанину тюремщиками было объяснено, что новый прибывший вор Иван Осипов Каин имеет такие подвязы в Москве, что мама не горюй. Сам Любрас не связывается с ним, но вор он правильный, дело всегда говорит, посему тюремное начально благоволит к нему. Непререкаемо слушаться его во всём, тогда и послабления придут персональные. Каин поклонился воровскому сходу и молвил:

— Все издохнем, рано или поздно. Вы это и без меня знаете. Можно быстро, а можно и медленно. Я-то знаю, поглядите на моё лицо пристально. Стоял в шаге от колесования, но ноне царица добрая. Знамо так: ежели от работы загнуться желания нет, другие должны работать. Никаких побегов, с такими рожами вы далеко не убежите. Я назначаюсь старостой над вами, деньги и продукты принимать буду, самолично буду решать, кому и на што давать. В Рогервике, как я мыслю, промышленники местные нам харч должны поставлять. Но забывают иногда, да с душком подсовывают. Вот бумага съестная. Что едите? Наизусть знаю: горох, мука подправочная, крупа пшеничная да хлеб чёрный. А где сало филейное? То-то и оно. Беру это на себя, добрые припасы есть будем. Это не острог в Москве, где не кормят, тать сам пропитание вымолить должен. О вас я думу думать буду. Суперечных мне Любрас на галеры флотские будет отправлять. Скажи, Еремей, ты был на них, спиной знаешь.

Поднялся «вечный» каторжник, лет сорока, тощий телом, но с большими как у рака руками-клешнями.

— Значица, так. На каждую скамейку (банкой зовётся) сажают пять-шесть гребцов. К той банке куют цепями, почти с мою пясть, — и Еремей показал свой пудовый кулак. — Чтобы дурно от работы не стало, в рот — кусок ржаного хлеба, в вине смоченный, кляп прозывается. У охраны бич в руках, сморило тебя, либо мочи грести нет — получай по спине с размаху. С весны до осени галерные спят прикованными к банкам окаянным, в шторм или морском бою так закованные к рыбам на корм и идут. Зимой в острог — забивать сваи, таскать землю и камни, всё как у нас. Но все равные во грехе — каморочек там нет. Я обо всём поведал, упаси Бог от такой участи, — и Еремей, перекрестившись, сел на лавку.

Каин обвёл глазами притихших душегубов и тихо сказал:

— Кто испытать меня удумает да подлость учинить, тому на скамейке галерной подвинутся. Все учуяли? В глаза мне смотрите и не моргайте! Материться больше не будем, мне староверы-вечники объяснили, что такие слова подпитывают бесов, посему говорим только по арго воровскому, пусть гадают надзорные, о чём мы балакаем. Спасибо не говорим за дела добрые, не будем Бога усекать, говорить надо «Спаси Христос» или «благодарствую». Как в народе глаголят, из спасиба шубы не сошьёшь. А чтобы силы иметь, мы, каторжные, должны общий котёл из деньги сварганить — манеты (петровская «манета добрая цена рубль») государевы ключ к многим отмычкам, даже души человечьи открывают, ибо натура у всех одна — деньга выше совести. А теперича у кого какие гроши за пазухой есть — кидай в мою шапку, жить по-новишному будем!

* * *

Восемь лет «процарствовал» Ванька Каин в Рогервике, в тело вошёл, дела воровские наладил, сподручными обзавёлся, всё, что рядовым каторжным обещал — наполовину исполнил. При нём изрядных каморочек и нар, имевших собственные отгородки, прибавилось, постояльцы которых по благосклонности тюремных командиров и Ваньки Каина на работу не хаживали, имели собственное расписание и лютым боем гнали нижние каторжные «чины» на работу в залив. Ваньке и его дружкам даже легче жилось, чем простым конвойным офицерам — те, по выражению уже упомянутого Андрея Болотова, «должны стоять при ветре, дожде, снеге и морозе, без всякой защиты и одним своим плащом прикрыту быть, а сверх того ежеминутно опасаться, чтоб не ушёл кто из злодеев.…Выдумки, хитрости и пронырства их так велики, что на все строгости несмотря находят они средства уходить из острога, так и во время работы, и чрез то приводить караульных в несчастье. Почему стояние тут на карауле соединено с чрезвычайною опасностию. И редкий месяц проходит без проказы…»

Каин лично взял под опеку обеспеченных на воле каторжан: бывших дворян, купцов, мастеровых, духовного звания; а также иностранных подданных: французов, немцев, шотландцев. С воли передачи редко, но приходили, и всем любящим Каинову опеку приходилось более половины продуктов да порою денег отдавать старосте. Взамен — многократное одобрительное похлопывание по плечу самого Ваньки Каина и показанный им во одобрение грязный большой палец!

Самому Каину полковник Любрас отвалил большую каморку, в самом углу тюрьмы, с широкими нарами, застеленными овчинными тулупами, под головой — настоящая перьевая деревенская подушка. В углу той каморки — самодельная дыба и связка казачьих плетей для обуздания плоти и духа противного. В роли заплечных дел мастера — огромный черемис Герасим, не имевший от рождения сострадания к чужой боли.

Два раза в неделю, когда указанный Любрасом офицер-поэт вызывал Ваньку Каина в гауптвахту, неграмотный вор надиктовывал ему свои мемуары. Сначала офицер принял тот труд как повинность, а потом так заинтересовался, что дюже ждал каждой встречи с Ванькой. Ай да Каин, ай да сукин сын!

Рассказчик из Ивана сына Осипова был знатный, правда рёк он быстро да увлекался своим собственным рассказом до смеха озорливого, на что офицер ему постоянно пенял:

— Братец, ты поспешаешь как на пожар, а у меня чернил в обрез да рука подрагивает, помедленнее глаголь, тогда и образы ярче будут на бумагу ложиться.

Ванька не обижался на замечания, рукой разгонял клубы табачного дыма от трубки надзирателя и продолжал:

— И пошли мы под Каменный мост, где воришкам был погост, кои требовали от меня денег (влазные), но я хотя и отговаривался, но дал им 20 копеек, на которые принесли вина, потом напоили и меня. Выпивши, говорили: «Пол да серёд сами съели, печь да полати в наем отдаём, а идущему по сему мосту тихую милостыню подаём (то есть грабим), и ты будешь, брат, нашему сукну епанча (то есть такой же вор), поживи в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты извешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать». Погодя немного, они на чёрную работу пошли.

Офицер от открытий тайн воровского мира часто переводил дух и просил ещё раз повторить. Каин повторял:

— Прислал ко мне Камчатка старуху, которая, пришедши в тюрьму ко мне, говорила: «У Ивана в лавке по два гроша лапти» (Нет ли возможности бежать?) Я ей сказал: «Чай примечай, куды чайки летят» (Подбираю время для побега вслед за бежавшим ранее товарищем.) Перед очередным престольным праздником в тюрьму пришёл Камчатка с милостыней для «несчастненьких», каждому дал по калачу, а мне — самому «несчастненькому» — аж два и при этом тихонько сказал: «Триока калач ела, стромык сверлюк страктирила» (Тут в калаче ключ от твоей цепи.) Погодя малое время, послал я драгуна (охранника) купить товару из безумного ряду (вина из кабака), как оной купил и я выпил для смелости красовулю, пошёл в нужник (заключённых выводили в сортир на цепи, при этом охранник оставался снаружи), в котором поднял доску, отомкнул цепной замок и из того заходу ушёл. Хотя погоня за мной и была, токмо за случившимся тогда кулачным боем (традиционное развлечение народа на праздник) от той погони я спасся; прибежал в татарский табун, где усмотрел татарского мурзу, который тогда в своей кибитке крепко спал, а головах у него подголовок (сундучок с деньгами) стоял. Я привязал того татарина ногу к стоящей при ево кибитке на аркане лошади, ударил ту лошадь колом, которая оного татарина потащила во всю прыть, а я, схватя тот подголовок, который был полон монет, сказал: «Неужели татарских денег на Руси брать не будут?» Пришёл к товарищам своим и сказал: «На одной неделе четверга четыре, а деревенский месяц с неделей десять» (Везде погоня, пора сматывать удочки.)

Эти увлекательные подробности из своей вовсе не славной жизни диктовал Ванька Каин офицеру тюремному долгих восемь лет. Точно неизвестно, был ли один такой офицер, или их было несколько — вероятно последнее, но всем прелюбопытна была сия работа — нарочно-то и не придумаешь!

В образ вошёл малый — все места остановок в рассказах знал, точно с этого места дальше рассказывал, всё интереснее и забавнее становилось повествование. За долгие годы отсидки почти всё поведал мемуарист Каин служивой братии, как однажды его срочно вызвал к себе сам Любрас, уже еле ходивший и постоянно кашляющий:

— Ну что, писатель каторжный, всю душу бумаге исповедал? Приказ пришёл, которого я, впрочем, ждал. Да… Тебя, стало быть, от нас переводят далече-далече. Благодарствую за порядок в тюрьме, образованный тобою, да за помощь денежную старости моей, храню её как зеницу ока. Кого вместо себя поставишь вором при законе, того и я признаю. Кого, Каин?

Не пришедший в себя от услышанного Ванька Каин не сразу ответил:

— Герасима, кого ещё. Правда, лют дюже, да здесь то и нужно.

Переминулся с ноги на ногу и хриплым голосом спросил Любраса:

— Куды меня, ваша светлость, переводят? И что дальше с моими россказнями воровскими будет?

Любрас улыбнулся, вдохнул с ладони табачка, по-стариковски чихнул громогласно, подняв при этом указательный палец, и, вытирая губы ажурным платком, ответил:

— В Сибирь тебя, братец, куда же ещё. На Нерчинскую каторгу славную и гибельную. Н-да. Я, мыслю, ты и там не потеряешься. Через конвойных я весть передам, что ты славный малый. Но а ты по приезду перстень золочёный покрупнее подаришь командору ихнему и дальше жить будешь, сукин сын.

Любрас подошёл к Каину, положил свою маленькую руку на его плечо:

— Твои сказки в книгу оформим, все они у меня в надёжном месте, но не ноне, тут выждать надобно. Денег ты точно с неё не получишь, а вот славу народную наверняка отхватишь по полной. А любовь народная — не вода вешняя, на века крепкая. Так и будет, или я Русь плохо знаю. Соберись в дорогу, завтра по твою душу конвой усиленный придёт. Прощай, Каин!

В конечный вечер Каин попросил у братьев каторжных прощения за грехи свои вольные или невольные, слово неразумное, с гневом сказанное, поклонился им в пояс и слезу крохотную пустил на глазах честной компании. Представил Герасима-истязателя вместо себя, сказав при этом: «Кремень нужен на моё место, с душою праведной да с честью воровской. Любрас обещал помочь ему, если закавыки какие будут, так что примите Герасима вместо меня и не ропщите». После этих слов передал деньги котловые общественные Герасиму на глазах у всех в сумме пятисот рублей, пересчитал их прилюдно да бросил в шапку с размаху, утаив при этом от братии каторжной двести рублей. Так на дорогу ведь! Злодеи глаза опустили, с минуту думали, но обыскать Каина не решились и сказали коллективное «добро». В ту крайнюю ночь Каин почти не спал, хоть и был под охраной Герасима — может, кто обиду какую напоследок выместить удумал, сорвиголов много здесь с душами прокопчёнными. Но обошлось, а утром с первыми лучами северного солнца обоз конвойный по его душу пришёл…

В 1779 году, уже после смерти Ваньки Каина, на основе истрёпанной переписчиками тетради вышла книга некого Матвея Комарова, русского писателя из крепостных, отпечатанная типографским способом, имевшая колоссальный успех как в криминальном мире России-матушки, так и среди царской знати. Книга называлась «Обстоятельные и верные истории двух мошенников: первого российского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками, сумасбродною свадьбою, забавными разными его песнями, и портретом его. Второго французского мошенника Картуша и его сотоварищей».

Ещё ранее, в 1777 году была издана странная книжка, якобы написанная самим Каином. Называлась она в современной транскрипции «Жизнь и похождение российского Картуша, именуемого Каина, известного мошенника и того ремесла людей сыщика, за раскаяние в злодействе получившего от казны свободу; но за обращение в прежний промысел сосланного вечно на каторжную работу, прежде в Рогервик, а потом в Сибирь, писанная им самим, при Балтийском порте, в 1764 году». Книга была переиздана в 1785 году. Текст произведения занятным был: смесь канцелярских отчётов о своих преступлениях с рифмованными скоморошескими прибаутками, щедро заправленная русским тайным арго. Что там правда, а где вымысел — уже и не разберёшь, но ловко описал жизнь воровскую писатель новоявленный Ванька Каин! Впрочем, эта любопытная книжица многими исследователями криминального мира России считается подделкой, хотя неизвестный автор, по всей видимости, всё же пользовался какими-то не дошедшими до нашего времени источниками.

Наверное, все писатели, паразитирующие на образе «славного разбойника Ваньки Каина», черпали своё творческое вдохновение именно из этой книжицы: последние переписывали у предыдущих, а те упирались в пресловутые «Жизнь и похождение…» Не работа ли это безымянных тюремных офицеров из Рогервика, что слова Каина на бумагу выложили, и продвинутая в массы полковником Любрасом?

В последующие годы конца XVIII века — начала XIX века как из рога изобилия типографии столичные стали печатать Ванькины мемуары в различных интерпретациях, добавляя к первоисточнику всё новые захватывающие сюжеты и похождения славного разбойника. Правильно когда-то сказал Каину упомянутый полковник Любрас, начальник каторжного Рогервика: «Любовь народная — не вода вешняя, на века крепкая». А любовь, как известно, зла — полюбишь и козла.