Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Игорь Николаевич Макаров, 2010

"История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытней и полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собой и когда она пишется без тщеславного желания возбудить участие или удивление". М. Ю. Лермонтов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СКАЗКИ МОЕГО ДЕТСТВА

"История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытней и полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собой и когда она пишется без тщеславного желания возбудить участие или удивление".

М. Ю. Лермонтов.

ГЛАВА ПЕРВАЯ, ВТОРАЯ И ТРЕТЬЯ В КУЧЕ

Я живу, как собака, выпучив глаза и высунув язык от восторга и наслаждения.

Я не устраиваюсь в жизни, как цепной пес в своей будке, чтобы сдохнуть от тоски и ненужности в кресле перед телевизором.

Я свободен, так как мне нечего делить с другими, поскольку прекрасно знаю, что в этом мире мне ничего не принадлежит, кроме души.

Я — аскет, чтобы не создавать лишних проблем ни себе, ни окружающему меня миру.

Я уважаю тех, кто больше меня знает и умеет, но не кланяюсь никому, пусть это будет сам господь бог, если даже это повлечёт за собой муки адовы.

Я помогаю всем, кому могу помочь, но не подаю милостыню.

Я не боюсь жизни, чтобы боятся смерти!

И.Н.Макаров

Несколько слов от автора в объяснение этого, так называемого труда

Написание этих необязательных сказок или измышлений не более чем детские уроки правописания и сочинительства и ничего более того. Но нам соврать — дорого не стоит, а детская память эмоциональна и непосредственна, жизненный опыт — холоден, выводы — зыбки, будущее — туманно и ничего не вечно под Луной. В общем: сплошное враньё и фантазии. Словно и не было этого на этом свете. Может быть, это и к лучшему, тем более я никого не заставляю их читать, оставляя все суждения на ваше усмотрение, даже не интересуясь ими. Просто это забавы взрослого мужика, которому делать нечего. Трепача, который нарисовал множество разрозненных картин, которые, как может оказаться, имели и в вашей жизни свое место. Кто, например, не лизал в раннем детстве железяк или не дрался беспрестанно с братьями или сестрами, кто не любил кошек, собак, тем паче коров и, даже, свиней. Любое животное имеет свой характер и свою отметину, как и любой человек, проходящий по этой земле. Так что не взыщите: что получилось, тому и быть. Быть этому странному коктейлю из моего детства, отрочества, юности, зрелости. Одним словом: незаконченный роман моей жизни и, как будто, не обо мне.

Я уже давно не ощущаю себя чем-то. Просто душа смотрит с прищуром на мир через разрез глаз моего тела, с которым прекрасно уживается, и все происшедшее, было ли точно так на самом деле или все так казалось мне или, как говорили древние, приснилось. Бес его разберет.

Первые впечатления о жизни

Конечно, начиная писать сей пёстрый набор из своей жизни, я не мог оставить в стороне первые свои воспоминания, коие я отношу к району трёх лет, хотя, наблюдая своего сына, первые проблески сознания у него относятся к году и даже, может быть, и к более раннему периоду, но я начал всё воспринимать лет с трёх. Без этих славных нескольких мгновений, все мои труды разобьются вдребезги. Что характерно, я воспринимаю себя тем же трёхлетним пацаном, что был и тогда. Конечно, я умею делать несколько больше того, что я мог делать тогда, но мироощущение моё не претерпело сколько-нибудь значительных изменений. Теперь следует описать мои первые сознательные движения.

Неожиданно я пришёл в себя, именно пришёл в себя, то есть стал самим собой в ту минуту, когда стоял на поваленном заборе по адресу: Механизаторов шесть в поселке З-ри. Забор был повален, может быть, по случаю переезда нас в данный дом. Поскольку позднее этот забор никогда больше не валялся, а тем более не щерился зубьями не загнутых гвоздей на обратной стороне забора. Я стоял на этом самом заборе и трогал ногами, обутыми в уже ношеные, но ещё крепкие ботинки, с облупленными носами эти самые острые зубы гвоздей. Ботинки видимо до меня принадлежали моему брательнику, поскольку свою одежду я никогда после не доводил до того скотского состояния, до которого мой славный братец доводил её в течение трёх месяцев. Кроме ботинок на мне были теплые штанишки с резинками внизу, темно-коричневое осеннее пальто хорошего качества в черную клетку. Я был сильно уставшим и хотел спать, но мне мешали это сделать родители, поскольку им было просто не до меня. Переезд заканчивался, день догорал, а родители продолжали таскать вещи. Именно в тот момент я стал самим собой.

На востоке существует поветрие, что до трёх лет человек не является человеком, во что я склонен верить. Впрочем, в моем мировоззрении нет понятие"вера", я чаще применяю выражение: возможно или вероятно. Просто при большой детской смертности не стоит соединять воедино бренное тело с бессмертной душой. Может я и не прав, но бессмертной души не бывает? Всё это возможно, всё это вероятно. Просто я стоял на заборе и осознал себя таким, каким и остался до сего дня. Может быть, мне пришло время чему-нибудь подучится? Как знать. Я никогда не собирался писать книги, а тем более излагать своё детство на бумаге. Просто я стал писать после двадцати лет, хотя литературу, а тем более русский, я ненавидел всеми фибрами души. Тройка по русишу у меня была железная, в чём я сознаюсь. Я не оканчивал ничего филологического или даже близко лежащего к нему, профессия моя относится к разряду самых черновых и приземленных, и связана скорее с математикой, которую я знал лучше русского, но я всё-таки пишу, хрен знает зачем. Почему я нарисовал кучу рассказов из своей жизни и тем паче детства? Вероятнее всего:"и из собственной судьбы я выдергивал по нитке". Просто всегда мы пишем только себя и только себе, только я не вру и не леплю героев, а рисую себя с лукавой и грустной улыбкой, поскольку в чужую душу нам не дано проникнуть. Здесь я следую старой истине вслед:"Чужая душа — потемки". Я стоял тогда на заборе и даже не думал, что мне когда-нибудь придёт в голову нарисовать первые сознательные мгновения моей жизни: стылую сибирскую осень, луну, которую я после того видел много раз, и мелькающие тени людей, разгружающих машины, и чувствительный холодок в теле. Вот и всё. Просто я устал и хотел спать.

Инструкция о слаживании поленницы, или Немного и моём характере

В общем-то, дело это не хитрое — сооружение поленниц. Главное в этом деле правильно выложить клетку. Это сродни слаживанию кубиков детьми в кучу. Конечно, дрова неровные кубики, но дело это не столь интеллектуальное: подобрать равные по толщине поленья и превратить их в чудо детской градостроительной техники высотой в метра полтора, под названием клетка. Затем создать нечто подобное с другой стороны и между ними уже сложить оставшиеся дрова: снизу — поровней, а самые сучковатые — наверх. Сложного в этом нет ничего и сверхъестественного тоже. Если вы не способны сложить клетку, или ваш интеллект не способен на такие подвиги товарища Сизифа, или, вероятнее всего, вы просто очень ленивы, чтобы делать это. То можете просто вбить кол с одной стороны, привязать к нему проволоку повыше, на другой конец просто присобачить обыкновенное полено, точнее привяжите его, и уложите пониже в кладку, а проволоку натяните по возможности сильней при этом. В ином случае кол ваш поедет в сторону, и поленница будет выглядеть, как полная чаша, бог весь чего, но не вина. Заверяю вас. Правда, это вид будет только с торца поленьев, но вам придётся созерцать дело своих корявых рук до тех пор, пока оно не сгорит в огне времён. А дальше? Туже операцию по водружению кола и полена при нём, проведите с другой стороны вашей поленницы. Конечно это не работа, не высший класс, но при нужде сойдёт. Если, конечно, вы не носите юбок и имеете особо волосатые ноги при этом и бреетесь периодически по утрам.

Но, короче, без дров и отступлений, ближе к всеобщему материальному телу. Наша малолетняя банда в составе: моя старшая сестра Вероника, брательник Витаха, тоже старший, но младше Вероники, я и моя младшая сестренка Людаша, пребывали во дворе нашего дома по улице Механизаторов шесть в славном поселке моего детства З-ри. Сбор был назначен по случаю сооружения этой самой поленницы. Но не в этом суть дела. Хоть я до сих пор, о чём уже заметил, не пойму, почему она-то, то есть моя младшая сестрёнка слаживала эти дровишки, поскольку я в этой общей куче, считал себя равным среди старших, несмотря на свой мелкий рост и возраст. Скорее всего, трудолюбивые наши старшие брат и сестра, получив задание от отца, привлекли просто дармовую раб силу, для ложенья этой самой поленницы, воспитывая тем самым в нас трудолюбие и прочие достоинства, и навыки руководства коллективом у себя. Так, что я далее думаю, что ими двигала лень — вечный двигатель прогресса. Куда ещё лень заведёт человечество? Бог его знает, но родственники мои, в том числе и шпенделявку Людашу, которая была вовсе не причём, нарвались, мягко говоря, на неприятности.

В общем, мы корячились выложить это сооружение по высшему классу, поскольку нас обучали делать всё только на высший класс, но было одно но: мы никогда не имели кубиков. Может быть и имели, но в моей памяти они как-то не отложились. Скорее всего, я использовал их в качестве метательного оружия или материала, для строительства крепостей для солдатиков, которых часто заменяли шахматные фигурки. Впрочем, от возраста, когда эти самые кубики слаживают, мы отвалили не так и далеко: мне было от силы пять лет или даже и того не было, а младшая сестрёнка была вообще двух — трёх годовалая шпенделявка. Ей, вообще, было положено слаживать эти самые кубики в кучу, а не дрова, которые возвышались посередь двора горкой, водруженной нашим папой при помощи простого инструмента под названием колун. Я же ноне предпочитаю тяжёлый топор, ещё более тяжелому колуну. Но это дело вкуса и дров. Топор в сосновых дровах вязнет, в отличие от дубовых, особенно мерзлых и сырых, которые приходиться мне ныне большей частью колоть.

Ну, вернемся к детским игрушкам. Если брать по большому счету, то в кубики в детстве не играл никто из выше названных работников, по крайней мере, с толком и расстановками, посему поленница как-то кривилась и кособочилась, никак не хотела превращаться в то гордое сооружение, что выходило из-под папиных рук. Что-то клетка съезжала в сторону и подозрительно покачивалась, и изображала крученую ливерную колбасу или Пизанскую башню по совместительству. Но поскольку, естественно, этим важным делом были заняты мой незабвенный брательник с Вероникой, выступающей в роли нашей мамки в течение десяти лет или больше, то спорить с нашими работодателями было бессмысленно. Нам же, зелёнке, поручили простое дело: слаживать эти самые поленья в промежуток между забором, который прекрасно заменял вторую клетку, и этой самой доморощенным сооружением, которое отдаленно напоминающим всё-таки клетку. Следует заметить, что в детстве бывают большими не только деревья, но и дрова. Поверьте моему опыту. Кроме простого свойства-веса, они имели ещё и массу неудобств, типа сучков, смолы, которая липла к рукам, к носу и одежде, так как было весьма жарко. Впрочем, это моей одежде, после интенсивной носки моим старшеньким братом, ничто уже не могло повредить, так как она была так застирана, что превратилась в белесо-серое изделие, где цвет определяет не фабричная окраска, а та грязь, которою уже не брал ни один порошок и тем более мыло.

Пизанская башня клетки, возводимая руками моих любимых брата и сестры, добиралась уже до положенной отметки, мужественно выстаивая против порывов штилевого ветра солнечного, ясного, жаркого сорокаградусного сибирского полудня. Опять эта отвратительная погода? Никак я без неё не могу обойтись. Не будь этого палящего зноя, не уважали бы и не боялись, что уже синоним уважения, меня мои самые ближние, после детей и отца, родственники. Ах, да! О чем я там заболтался? О клетке? Клетка, в общем, мужественно стояла и не собиралась падать, умело поддерживаемая их творцами, мы же, с младшей сестрой, продолжали улаживать вельми добросовестно те дрова, что не использовали наши зодчие в своем строительстве. В общем-то, всё шло гладко. Чересчур гладко, чтоб всё закончилось за один раз и хорошо. Конечно, можно винить кого угодно, даже меня в том, что я не дотянул до положенных полутора метров роста, а сестра тем более. Я готов с вами поспорить, что будь в нас с сестрой чуть больше сантиметров, то эта италийская колоннада простояла бы благополучно до зимы и даже не рухнула, но из-за этого самого роста произошло крушение этого дивного творения. Пока мы, шекелявки, копошились внизу, то рост вообще не играл никакой роли. Поленница бодренько подрастала по всем участкам строительного фронта, пока не достигла высоты, где мы с сестрой стали с трудом улаживать поленья наверх, но на цыпочках не могли пропихнуть их дальше, вглубь, по причине малосилия трудящихся и корявости материала, о чём я выше говорил. Сначала дровишки образовали маленький карниз, который стал становиться всё больше и больше. Законы природы мы ещё не проходили в школе, а вундеркиндов из нас не лепили папино — мамиными стараниями. Так что закон всемирного тяготения сыграл злую шутку с нашими работодателями: хрупкая заморская вещица не выдержала напора нашего доморощенного карниза, возводимого с не меньшими стараниями, чем она. Всё рухнуло с треском, ну как не меньше, чем на половину, едва не придавив своим весом маломощных и малолетних строителей. Обвинения в наш адрес посыпались дружно, как и с нашей стороны, ответы были столь же нелицеприятны. В общем, перешли на личности хоть и маленькие ростом. Впрочем, вопрос был улажен мирно и наша компания столь же дружно, но без былого энтузиазма, занялись тем же, чем и прежде: таскала и запихивала поленья в поленницу и пыхтела на жаре. Может быть из-за того, что энтузиазм стал иссякать скорее у старших, чем у младших, но на этот раз рухнула первой клетка.

Страсти разгорались и обвинения сыпались, раскаленные добела жарким полуденным солнцем. Но поленница снова стала ползти вверх, с той же скоростью, что и раньше, хоть участники этой эпопеи несколько притомились.

Может быть, ничего и не произошло, но и на третий раз было суждено пасть первой клетке; поскольку, наши горе архитекторы, не удосужились добраться до неровного полена, бывшего причиной первого и второго крушения Вавилона, и убрать его. Тут, конечно, не выдержал первым я, отказавшись наотрез совершать этот сизифов труд в третий раз, пытаясь доказать нерадивым своим родственникам, что пора бы разобраться в том, от чего падают башни и небоскребы, тыкая своим пальцем покрытым смолой и грязью в кривое полено. Но до него необходимо было ещё добираться, сняв несколько рядов этих самых поленьев.

Короче, лень возобладала. Достучаться до закостенелых душ моих тогда малолетних родственников мне так и не удалось. Они пытались заставить меня опять слаживать поленницу, но я уперся, как упираюсь всегда, поскольку не считаю себя возможным делать что-то помимо своей воли и заведомо подверженное скорому разрушению. Здесь силовые действия бесполезны, но они попёрли на грубую силу, которой я никак не мог воспротивиться и противостоять. Скоро мои руки были скручены ремнём, и сам я этапирован в дом и приторочен к ножке кровати, где и лежал палимый полуденным солнцем через окошко.

Впрочем, я лежал не так уж и долго. Скоро мои усилия, прилагаемые к ремню, привели к тому, что узел пополз, и руки мои стали свободными. Этому самому поползновению кожаных ремней способствовало это самое солнышко и потные руки, благодаря ещё и моим стараниям, естественно. Так же, естественно, что разборки не заставили себя ждать.

Нож и кочерга в руках — аргументы весьма весомые. Одного несильного удара печным инструментом по братовой спине, хватило, чтобы мои обидчики, включая Людашу, бросились в дом. От скоротечной расправы их уберегло лишь то, что я прихватил ещё маленький топор, которым пытался колоть дрова ещё вчера вечером. В панике они забыли о входной двери и не стали строить мне заслоны на передовом рубеже. Когда я разъяренный ворвался в коридор, то в нём царила обычная в таких случаях паника. Все остолбенели, но нож, брошенный мной, воткнулся в окосячину перед самым носом Вероники, вывел компанию из ступора. Так что топор, полетевший следом за ножом, оповестил о своем удачном попадании в полотно моментально захлопнутой двери в детскую, лишь сухим стуком. Попытки проломить кочергой и топором, из-за маломощности и общей щуплости работника, двери ни к чему не привели. В злобе я устремился на поиски того, чем бы я мог подцепить её и добраться до обидчиков, но когда я вернулся, то она была уже открыта. Так что я зря тащил с собой ненужный инструментарий. Комната была пуста и, открывая путь бегства моих родственников, болтались на штилевом ветерке занавески на распахнутом настежь окне.

Эпопея о том, как я ходил в детский сад

Времена года, конечно, меняются. Это у нас плохо, а аборигенам Африки на это наплевать. Вылез себе из хижины, почесал все причитающиеся места и не причитающиеся тоже, посмотрел на календарь. Ага, зима. Надел набедренную повязку на меху и поплёлся сшибать себе фрукты с деревьев, которые у нас не растут даже и летом, или загнул салазки какому-нибудь непутевому льву и позавтракал. Лето, конечно, и у нас ничего, но за ней почему-то идёт осень и этого не избежать. Хотим мы этого или не хотим, но лето всегда в десять раз короче любого времени года. Не верите? Спросите любого школьника, и вам это он всё прекрасно объяснит, растолкует и подведет научную базу.

Впрочем, осень только собиралась маячить на горизонте или даже и не думала маячить, но моя заботливая мама уже размышляла о грядущей осени. Правда, она не думала о разного рода корзинках, банках, соленьях и вареньях, не ладила ни сани, ни машины, но думала вести моего старшего брата-оболтуса в первый класс. Всякие школьные прибамбасы, естественно, входили в её повседневные заботы, хотя тогда тетрадь стоила всего две копейки, но за ней иногда приходилось стоять несколько часов, но это мелочи, поскольку за ними стояли мы, школьники. Но кроме моего брата, меня, были ещё две моих сестры. Одна уже была взрослой и числилась при школе, так как я, малолетний олух, и моя младшая сестра должны были целыми днями торчать дома взаперти. Впрочем, мама даже не подозревала, что эти жалкие запоры едва ли могли остановить такого могиканина, как я. В любой момент я мог просочиться в самую малую щель или форточку, в которую только способна была просунуться моя голова. Тем же способом я возвращался домой, карабкаясь по переплетам окон, которые невесть отчего не ломались, скорее всего, от того, что делались они добросовестно ни чета нынешним. Мой брат проделывал тоже самое, поскольку наши родители ещё не оставляли ключи нам, видимо считая, что мы вполне могли посидеть и дома, но скоро они наконец поняли, что так поступать весьма неразумно, а выдавленные стекла шумной и драчливой бандой их отпрысков, не стоят нервов и усилий, то они просто смирились с неизбежным и по утрам, только продрав глаза, мы уже могли узреть заветный ключ на условленном гвоздике и цивилизованным образом покинуть дом. Но вернемся к моей матери. Движимая самыми благими пожеланиями, она решила отдать нас в детский сад. Особых препятствий к этому не виделось, так как это учреждение маячило почти рядом с домом, в каких-то жалких двухстах метрах, белым фасадом и палисадником. Я уже умудрился сунуть нос в него и даже познакомился с некоторыми представителями иной цивилизации, которые, впрочем, после шести часов становились дикарями, подобными мне. Надо заметить, что это маме просто казалось, что её благие пожелания способны легко осуществиться. И вот почему. Если все нормальные дети к пяти годам покрыты толстым слоем цивилизации, то её родной сын к этому времени умудрился так одичать, что уже был не способен воспринимать влияние света и разума. Впрочем, как всякий дикарь, пробравшись в дом к представителям иного мира, с удивлением созерцает диковинные вещицы, то и я, пробравшись туда и прилепив нос к окну, уже успел рассмотреть комнату полную игрушек, аквариум, где шевелили лениво длинными хвостами чудные рыбки, и прочую занимательную ерунду, в которой я не прочь был покопаться. Но, поскольку попасть туда для меня было равносильно тому, как попасть на Марс, или, надев очень чистую рубашку, я должен был плестись вслед за мамой. Что было едва ли не одно и тоже. Хотя тогда я об этом и не задумывался.

Так что мои интересы даже немного совпали с планами моей матери, но ненадолго. До следующего утра. Во-первых, приобщение цивилизации начинается непростительно рано: этак задолго до восьми часов, то… То я сразу не захотел быть законопослушным, как японец, предпочтя махать бумерангом или палицей, когда это мне заблагорассудится. Благорассудилось мне это делать никак не раньше десяти часов. Но ноющего и хныкающего дитяти свободы, коему уже было целых пять лет, отбуксировали, как бычка, под надзор невинных нянь. Впрочем, невинность их была относительна, поскольку многие из них не только пили водку и курили, но и умудрились переспать с таким количеством мужиков, что одно перечисление их имён займет чересчур много места. Впрочем, они были невинны в своем понимании людей, а особенно детей.

Конечно, с самого начала я вёл себя почти что ангел. Я долго копался в игрушках и рассматривал чудных рыбок, которые так сильно отличались от тамошних пескарей, недомерков окуньков и ленивых карасей, что уже неоднократно болтались у меня на корявой удочке или барахтались в примитивной сети из тюли. Я даже совершил героический поступок: съел целую тарелку манной каши, которую ненавидел до поросячьего визга. Но после обеда началось столкновение моей дикой натуры с благопристойной цивилизацией. Я нечаянно расквасил нос какому-то аборигену во время игры, что, по моим понятиям и понятиям всех нормальных пацанов, — неизбежные издержки жизни, и даже попросил у него прощения, считая, что инцидент этим будет исчерпан. Но тот орал, словно с него снимали скальп, в то время я только потер приличную шишку и чертыхнулся от боли. Репрессии, последовавшие затем, рассорили с цивилизацией меня окончательно и навечно. Мои попытки объяснить, что я задел его нечаянно во время игры, на нянь не возымели действия, а пролитая кровь подействовала на них, как красная тряпка на быка, то они решили водрузить меня в угол. Моё заявление, что я не буду там стоять, так как не чувствовал за собой никакой вины, не было воспринято ими всерьёз. И напрасно. Я уперся и, зло сверкая глазами, покинул угол ровно на полсекунды позднее того, когда утомленные борьбой хилые хранительницы цивилизации отпустили меня, чтобы отдохнуть. Пусть я и плакал от непонимания и несправедливости, но яростно отстаивал свои права.

Обычные угрозы: рассказать папе и маме о моем поведении не возымели действия, наказать меня более изощренно, они боялись, поскольку я обещал пустить кровь не только половине детского сада, но и им, что имело под собой реальную почву. Мой решительный вид и яростное сопротивление сломили их окончательно, и они решили действовать по шаблону. Конечно же, всё было доложено моей маме, но когда я тоже это объяснил ей, то, кажется, она даже меня не поругала. Правда, я заявил, что я не пойду туда больше, но моя мама не придала особого значения моим словам. Хотя и знала прекрасно о моем упрямстве и прочих недостатках, в том числе умении держать свое слово, если даже мне придётся разбиться в лепёшку. Но видимо она понадеялась на свой авторитет и мой незначительный возраст или сочла, что всё стерпится — слюбится. Я слюбляться не собирался и предпочитал любить полную свободу, обременённую папиными просьбами о помощи, которые были не столь значительны и носили в тот период более символический, чем реальный характер.

Утром я заявил, что если я и пойду в этот самый детский сад, то непременно из него убегу. Но взрослые отличаются особой непробиваемостью и даже тупостью, когда дело касается их каких-то незначительных дел. Я даже не особенно сопротивлялся, когда меня вновь повели в заключение, поскольку был несколько голоден и решил урвать у цивилизации хоть кусок хлеба, прежде чем отправиться в лоно любимой свободы. Кроме всего прочего необходимо было поквитаться с этим плаксивым питекантропом и действительно снять с него скальп, поскольку я ему это пообещал, а дать ему трёпку я был просто обязан, как любой порядочный человек. Впрочем, в этот день всё намеченное я не осуществил, поскольку за завтраком нам объявили, что мы пойдём на речку. Это предложение было чересчур заманчивым, так как в то время я ещё не решался ходить туда один, а ждать моего брата, который оказывался в районе"пятых кустиков", как называлось место особо любимое шпаной, раньше, чем я его вылавливал со своей просьбой, то я решил отложить разборки до позднего времени. Я даже стоически вынес то, что меня поставили в колонну и сунули в руку хилую девчоночью лапку. Поскольку я был порядочный пацан, а, как всякий порядочный пацан, я с легким презрением относился ко всем этим плаксивым созданиям, пока лет этак в двадцать пять не убедился, что они могут приносить некоторую пользу в хозяйстве даже такому дикому человеку, как я. Так что вы можете представить, какую выдержку и терпение я проявил, когда тащился на речку в обществе никак не подходившему для меня, держась за хилую граблю глупой девчонки, которую и слушать-то не мог, а тем паче понимать. Но это были только цветочки, ягодки, естественно, начались только на речке. Во-первых, несмотря на дикость и неуважение ничьего мнения, кроме своего, этот дикарь был воспитан пуританином и не в состоянии был оценить прелести голого тела, а тем более детского, где перемешаны и пацаны и девчонки. Но мне пришлось вынести и эту пытку наших благонамеренных нянь. Но, самое худшее, заключалось в том, что только я собрался погрузиться в пучину вод, подальше от назойливых девчоночьих глаз, как на меня посыпался град предостережений и угроз, что тоже было уж чересчур, а когда ещё через пять минут стали выгонять из воды со строгим приказом следовать обратно, то даже несколько взбесило.

Такое раннее изгнание из рая явно не входило в мои планы, так как девиз: если наслаждаться — то наслаждаться до конца, написан на облупившемся носу любого порядочного недоросля, каким был и я, только ещё укрепило меня в желании порвать с нынешней техногенной цивилизацией и податься в благопристойные папуасы. Но, поскольку переход в это дикое состояние, должно было осуществиться после марш-броска по почти белой жаре, то по прибытии в свою загородку у большинства диких и домашних детей, было лишь одно желание: отдышаться и испить что-нибудь прохладное, а дикие, ко всему прочему, были не прочь и чем-нибудь подкрепиться, кроме того, в связи с ранним их приобщением к благам цивилизации, и подрыхнуть пару часиков. Так что, когда я продрал глаза и почесал свои незавидные худые телеса, то осуществление второй части своего плана пришлось отложить на следующий день. Правда, цивилизованный абориген, как того не избегал, был выловлен и скальпирован по всем правилам чести. Так что моей матери жаловались не только няни, но и его мамаша, но моя мама так и не приняла мой ультиматум о переводе меня в дикое состояние. Она ещё наивно полагала, что это период адаптации к новым условиям. Правда, она не знала, что новые условия никак не могли адаптироваться к явлению в их лоно такой неудобоваримой личности, каким всегда являлся я. Новые условия хотели меня усиленно исторгнуть, но ещё этого не понимали. Завопили же они на следующее утро, когда, предварительно подкрепившись, как друг Вини, я покинул негостеприимные стены этого питомника благонамеренных и благочестивых граждан и отправился махать бумерангом или палицей в джунгли З-й. Мама в глубоком трансе обнаружила меня далеко за полдень, а невинные няни стали легонько вздрагивать при одном моем имени. Они, правда, ещё надеялись меня цивилизовать или хотя бы крестить в свою веру, но я, вообще, ни во что не верил и, как-то не хотел не только цивилизоваться, но и даже крестится, поскольку мне, как обычному бабуину, было весьма неплохо на дереве, и я никак не хотел лезть в подготовленную клетку зоопарка, хотя там маячили дармовые бананы. Рассудочной деятельностью я никогда не занимался и, по крайней мере, считать свои выгоды от лазанья по пальмам, я не умел, так что этот зверинец я так и не счёл своим стадом.

На следующий день ко мне была приставлена персональная няня, особенно во времена прогулок. Правда я ещё как следует не освоился в данном мире и довольно добросовестно копался в игрушках и глазел на рыбок, так что няни сочли, что эти выходки не более чем временный каприз. На третий день игрушки меня не интересовали, а залезть в аквариум я не решался, то, при первой возможности, я влез в потаенную дыру в заборе и растворился в безбрежных просторах Сибири. Впрочем, дома меня почти никогда не ругали, так что никакого наказания я с детства не боялся. Отец считал взрослым с пелёнок и вполне мог выслушать мои доводы, в отличие от большинства очень умных родителей. Маме же, наконец, пришлось считаться с моей упрямой натурой, тем более что я обещал помогать дома, но она вновь повела меня в садик. Няни, при одном моем виде, начали на глазах дичать и издавали вопли, достойные самых жирных гамадрилов. Так что на следующее утро я пользовался вновь неусыпным их вниманием, но умудрился удрать. После этого случая няни, при одном моем появлении, ложились штабелями поперек калитки и защищали ценности западной цивилизации от ассоциированного члена сибирских индейцев. Правда, я позднее иногда вторгался в пределы этой цивилизации, копаясь на правах равноправного члена в цивилизованном песке и возя по нему машины принадлежащие этой цивилизацией. Моя младшая сестрёнка освоилась с детским садом и даже любила туда ходить, видимо дикие гены достались ей в меньшем количестве, да и упрямством она была наделена в меньшей степени, чем я. Впрочем, пути Господни неисповедимы, и каждому — своё.

Моё второе хождение в цивилизацию началось уже через год, но и там я оставался довольно симпатичным бабуином, каким я и остаюсь до сего времени, хотя несколько покрылся этой самой цивилизацией, но она осыпается с меня при любом, даже самом незначительном движении. Второе хождение это уже другая история, так что цивилизация достаточно обила о меня свои бока и даже уважаемый наш декан Владимир Иванович Ларионов на выпускном банкете, когда мы пили с ним на брудершафт, обещал мне тяжелую жизнь. Но бабуины попросту ничем не владеют и ничего не держат возле себя, ничем не дорожат и с легкостью отпускают от себя то, что иные, более цивилизованные обезьяны, собирают порой всю жизнь, хранят, берегут, лелеют, нянькают, гордятся, хвастают друг перед другом. Бабуины не жалеют трудов и не пользуются их плодами. Они счастливы уже от того, что живут и лазят по деревьям и таскают за хвосты, хвостики и косички своих маленьких оболтусов и целуют женщин.

Они плачут, когда все смеются, и смеются или молчат, когда нужно плакать.

Черныш

Он появился на нашей кухни после одной из немногочисленных поездок отца на охоту. Нечто черное с белым, с лировидным хвостом и красными бровями бодро застучало по нашей кухне куриными лапами, таки успешно удирая от всех, кто пытался каким-либо образом лишить этого чертёныша свободы, протягивая к нему свои грязные лапы. При этом он раздавал удары направо и налево по этим самым лапам, таки увесистые удары, своим куриным клювом. Он весь топорщился и раздувался, как шар, угрожая всем своими размерами, которых никто не боялся, уважая лишь его клюв. Одно из крыльев, дай бог мне память, по-моему, правое болталось, перебитое тозовочным патроном. Миллиметр вправо — лево и наш черныш приехал бы на кухню в другом виде, в виде почти готового к употреблению жаркого, коее следовало только общипать и посадить в печь, но миллиметра не состоялось ни туды, ни сюды, и он бодренько топорщился на кухне, носясь со скоростью футбольного меча, по всем углам, скрываясь от назойливых жителей З-рей, что требовали только хлеба и зрелищ. Наш гладиатор доблестно разобрался со всеми, кто жаждал его крови, и забрался за шкаф, из-за которого его скоро выкурили, но он, чуфыркая, полез под умывальник, а, опосля, под стол, где устроил настоящий слалом между ведрами и кастрюльками. Гонки эти были остановлены довольно скоро, поскольку все решили оставить это дитяти свободы в покое. Так как был уже вечер, то этот римский легионер был оставлен на поле вечерней битвы до утра, которое показало, что это решение было весьма глупое, папа в таких случаях говорит: неразумное. Это исчадие ада не только множество раз соизволило сходить по большому на кухне, тем самым густо удобрив её пол почти готовым перегноем, но и растоптало и растащило его по всем углам, хотя их было всего четыре, не считая всяких закоулочков, проверило все вверенные ему кастрюли и ведра, бодро стуча своими лапами при первых лучах солнца и даже задолго до них. Так как не было никакой возможности к перевоспитанию данной бестии и привитию ему привычек цивилизации, то бишь: хождение на песочек, как милой кошечке, по нужде, оставление в покое чушачьих помоев и привычек вставать чересчур рано, то его сослали в стайку.

Ссылка для него началась довольно прозаичным выяснением отношением с нашим петухом. Петушара был старым, мосластым, он гордо звенел огромными шпорами по навозным кучам стайки, надменно властвуя над своим белобрысым гаремом. Первое, что сделал этот терентий, который едва дотягивал ему до пояса, точнее до зоба, устроил этому цивилизованному франту такую трепку, что из того полетели перья в разные стороны с ускорением реактивного самолета. После чего наш петух ударился в бега, точнее в полет, вслед за перьями, таки нехило махая своими отвыкшими от неба огрызками крыльев. Поскольку уроков дальней бомбардировочной авиации и перехвата низко летящих целей, однорукий бандит своему ближайшему родственнику не мог преподать, то ограничивался взбучками, когда случайно натыкался на приземлившегося своего врага, ставя его вновь на крыло. Это сопровождалось всегдашними воплями нашего незадачливого бомбовоза, так как его противник только негромко и редко чуфыркал. На мой взгляд, пробудь это создание ещё месяца два у нас, то петух наш далеко бы превзошел в освоении воздушного пространства своих диких предков, паря, как орел, меж рогами и хвостами наших коров по многу часов.

После, с невиданной до того энергией, он занялся гаремом. Он так лихо взялся топтать несушек, что и те скоро полезли на стенки стайки. Сии сексуальные опыты начинались с рассветом и заканчивались лишь тогда, когда наш отец выключал лампочку Ильича. Слава богу, что их было больше десятка, иначе бы они пали смертью храбрых на поле любви и удовольствия. Что бы получилось из этих сексуальных утех нашего боевого терентия, — не берусь предсказывать, так как наши блондинки были сплошь инкубаторского происхождения, и никто из них и не собирался заниматься таким делом, как доведением до ума своих родительских функций, а плоды трудов его довольно скоро, чтобы ненароком не протухли, попадали на сковородку, с шипящими на жару кусочками сала, которые я тогда с презрением выковыривал из яичницы-глазуньи. Дурак, однако.

Все закончилось примерно через неделю: раненое крыло загноилось, пошло заражение крови, так что потребовалось хирургическое вмешательство, после которого наш сексуальный маньяк, по совместительству непревзойденный боец нашего курятника, попал все-таки в суп в качестве весомого куска нежнейшего, может несколько суховатого, мяса. После всего этого наш петух вылез неизвестно из какого угла, гордо поправил своё поредевшее оперение и вновь застучал шпорами по навозным кучам нашей стайки, властвуя разумно над гаремом до самой своей смерти, то бишь до того, когда потребовалось проводить следующий секвестр нашего курятника, по причине появления бойкого и наглого молодого поколения, которому старый вояка давал, как любит говорить мой знакомый, сходить в туалет"по-большому", видимо за все унижения, что устроил ему черномазый дикарь из далеких окрестностей З-ких помоек.

Повесть о том, как я работал тореадором

Если вы никогда не работали тореадором, матадором или чем-то в этом роде, то вы ничего и не потеряли. Представьте, что на вас движется довольно приятное животное живым весом около полутоны, а в ваших руках кусок красной тряпки и шпага. Вам ещё предстоит позабавить публику, а только после этого укокошить это забавное животное. Во-первых, пускание крови не самое приятное занятие на свете, тем более этот кусок мяса норовит пустить её именно из вас, мотая башкой, что весит никак не меньше пары пудов, кроме того, к ней довольно прочно прикручено приспособление, которым он не так дурно пользуется при необходимости. Во-вторых, если вы любвеобильный человек, то непременно должны пожалеть это бедное животное, в которое какой-то дурак навтыкал, как в дикобраза, копий, коих название я не помню, поскольку не профессиональный тореадор или профессиональный испанец. Правда, по нужде мне пришлось побыть тореадором.

Скажу вам честно, что занятие это пренеприятное и даже несколько опасное. Не верите? Ну и не надо, просто представьте солнечное утро годиков этак тридцать назад, а ноне и поболя. Если представили, то вам без труда предстанет худощавое создание лет семи отроду. Ещё немного потрудитесь и вы обнаружите на нем застиранную ковбойку, огромные шаровары из черного сатина или синего, но не в этом суть дела, поскольку последние успели приобрести тот неопределенный цвет, что им дарит время, грязь, стирки и усилия по познанию мира их обладателя. Нынешнему джинсовому миру даже трудно представить это мудрое создание наших швейников, но, по мнению их обладателя, оно, кроме удобства и легкости, имело два существенных недостатка, а именно то, что оно не имело карманов и никак не могли удержать повисшего вниз головой на заборе даже такого шпендика, каким было данное существо, которое имело от силы пуд веса со стоптанными сандалиями на босу ногу в придачу. Данное существо взирало на мир с крыльца небольшого финского домика в центре Сибири. Может быть, несколько южнее его географического центра, но всё равно шибко далеко от ближайшего моря, кажется Лаптевых, и ещё дальше от ближайшей речки, путь до которой занимал целых полчаса детского хода. Поскольку было довольно рано, а Сибирь, хоть и летом, все-таки оставалась Сибирью, так что это ушастое и не всегда законопослушное создание ёжилось, адаптируясь к новым условиям существования, заодно оно жевало кусок белого хлеба густо смазанного сметаной, этак на вершок толще самого куска хлеба. Всё это великолепие было густо осыпано сахаром и видимо доставляло большое удовольствие этому существу. Многоопытные горожане скажут, что такое сооружение в природе не существует, но они видимо принимают за сметану то, что выпускают наши молокозаводы. Правда в этой сметане больше кефира, а данное существо ещё не подозревало, что существует этот молочнокислый продукт, а тем паче им можно успешно разбавлять другой продукт. Просто оно всегда думало, что сметана должна быть немного жиже масла и что в нём обязательно должна стоять ложка, и что чем толще слой сметаны на куске и больше сахара в ней, тем вкусней. Оно не проводило никаких научных экспериментов по этому поводу, а было чистым интуитивистом в этом вопросе, но могу засвидетельствовать, что данное существо, назовем его первым, предпочло это сложное сооружение маминой холодной стряпне, что пылилось без надобности на плите. Оно просто прибегло к этому старинному, многократно проверенному способу насыщения сразу, как продрало глаза и напялило видавшие виды шаровары на свои худосочные мослы. Теперь оно, жмурясь от удовольствия, то и дело вытирая рукавом нос, удаляя налипшую сметану, взирало на другое божье создание, которое безмятежно валялось посреди двора и тоже что-то жевало. Впрочем, это не был кусок хлеба со сметаной, но оно тоже видимо получало удовольствие от этого жевания. В отличие от первого существа, второе отличалось упитанностью, и у него не торчали из-под рубашки тощие палки ключицы, а шерсть жирно лоснилась, и кость была обложена окороками благородной герифордовской крови. Этих окороков, костей и шкуры, и шерсти с копытами было ровно в двадцать два раза, да ещё с половиной больше, чем в первом существе вместе с шароварами, сандалетами и прочими причиндалами лежащими в нагрудном кармане запасливого представителя рода Homo sapiens.

Было солнечное утро, но не настолько раннее, чтобы явление первого существа счесть ненормальным, поскольку оно просыпалось не раньше десяти часов, то второе существо уже минимум как два часа должно было жевать траву на окрестных пастбищах, но оно вместо этого валялось посреди двора и вносило дисгармонию в окружающий мир. Впрочем, в том, что второе существо лежало посреди двора, а не взалкало на тучных лугах средней Сибири, вытоптанных и ободранных его собратьями, была некая закономерность. А закономерность заключалась в том, что данный бугай не ранее получаса назад был отловлен другим представителем рода человеческого, коей приходился первому лопоухому ушастику не больше и не меньше, как отцом, и прибуксирован на веревке на довольно мощном мотоцикле"Урал", как некая тележка. Присутствие второго существа не вызвало в первом никакого страха и раздражения, поскольку оно изначально с большим презрением относилось не только к умственным способностям этого толстого бугая, но и к его внушительным окорокам и преспокойно могло звездануть ему чем-нибудь непотребным между глаз или по хребту. Его присутствие даже не удивило его, поскольку он, не далее, как позавчера, принимал участие в облаве на этого любвеобильного ловеласа, который пять дней безнаказанно обгуливал колхозное стадо в трёх верстах от родных пенатов, пока его не обнаружили там законные владельцы.

О чём думало первое существо, я уже честно сказать давно забыл, но второе, скорее всего, сладостно вспоминало грязные коровьи хвосты на четверть покрытые удобрением или то, что находилось под ними, поскольку отличалось похотливостью, достойной самого глубокого почитания, если бы он был человеческим существом. Правда, мой отец был бы не согласен с этой точкой зрения и потому оставил это непутевое и, ко всему прочему, некастрированное существо без завтрака.

Пока первое и второе существо взалкали пищу земную, ежась от утренней свежести, ловя первые не очень смелые лучи солнца, ничего не происходило, но когда одно из них, вытерев рукавом нос от остатков сметаны и облизав пальцы обсыпанные сахаром, обтер руки об неопределенного цвета шаровары, и уже попытался задуматься о бренности всего живущего под солнцем, как в сенях что-то завозилось и загрохотало, и оттуда возникло третье существо, которое принципиально ничем не отличалось от первого. Правда рубашка на нем была несколько новее, поскольку на первом существе была рубашка третьего существа, которая никак не могла уже быть на него надета из-за больших габаритов третьего и полностью перешла во владение и пользование первого. Кроме больших размеров третье существо было не так тощее, как первое, мосластей, щекастей и на три года старше, но неопытный наблюдатель едва бы их различил особенно издалека. Поскольку третье существо было моим братом, то следовало бы его назвать. Некоторые олухи зовут его Виктором Николаевичем, жена его просто зовет без имени — Макаровым, я его кликаю на французский манер Виктором, с ударением на последний слог. Но поскольку он тогда ещё явно не дотягивал до отечества, а жена его ещё бегала в короткой юбчонке, то его просто кликали Витахой.

Я уже вам говорил, что первое и третье существо мало отличались между собой, но я был не прав. Если первое существо было степенно, настроено философически и предпочитало уже подумать, прежде чем сунуть свою голову в очередное приключение, то третье существо сначала совало голову куда-нибудь, а после за неё хваталось. Кроме того, как более старшему, ему больше попадало от отца, то оно до сего дня с обидой поминает первому его нелюбовь.

Пока первое существо благопристойно размышляло о том, следует ли ему сразу лезть на забор, а оттуда в огород к соседке, где заманчиво торчали спелые ягоды малины, или сначала выяснить то, есть ли кто у них дома, а уж потом уже лезть. Что было связано с определёнными сложностями, и собакой во дворе у соседей. В это время третье существо успело узреть второе. Ещё не разрешив этой благородной дилеммы, первому существу пришлось выслушать очередную безумную, гениальную бредню своего брата.

— Слушай, Егор, ты помнишь, мы вчера кино смотрели, а там дядька на быке скакал? Давай и мы на Борьке скачки устроим? — хотя первое существо звали вовсе не Егором.

Поскольку первое существо отличалось философическим складом ума и некоторой заторможенностью восприятия чужих идей и переключением мыслей с одного вожделенного предмета к другому, то оно стало не сразу размышлять о том, что изрёк его глупый братец. Предложение всё же казалось заманчивым, и его нужно было обдумать. В кино всё выглядело достаточно безобидно. Кроме того, в нём с детства было заложено отважное сердце кавказских горцев и презрение к умственным способностям братьев наших меньших, то он уже был готов дать согласие на данный эксперимент, но вдруг ему пришла в голову новая мысль, что американские ковбои, коих он созерцал не далее чем вчера в местном совхозном клубе в совокупи с братом и всего за гривенник, держались за какую-то верёвку, что была обвязана поперек груди того скакового бычка, что объезжал дякус в шляпе. Ну, поскольку у этого ушастого шпендика ещё было много практичного в душе, то он сразу стал размышлять о том, как приспособить данное достижение человечества на эту глупую скотину. Поскольку он не нашёл такого способа протаскивания самой тощей веревки под лежащего полутонного представителя парнокопытных, то он решил поделиться сомнением по поводу всей этой затеи со своим братом, но не успел.

Второе существо не подозревало о тех кознях, что готовили ему эти неразумные двуногие. Оно лениво взирало на то, как хилый представитель сильных мира сего проводил инспекторскую проверку по поводу превращения его в меланхолического, тощего бурятского бычка лениво бредущего по пыльным саваннам центральной Сибири и тащащего на своем горбу жирного и сонного жителя аборигенного бурятского населения. Оно не подозревало превратностей судьбы, как считают китайцы, когда его вдруг оседлал мой братец. Но поскольку благородный кавалер и любимец окрестных коров, никогда не был мальчиком для битья и разъездов, то, естественно, решил поквитаться с обидчиком.

Поскольку той верёвки поперёк спины у этого бугая почему-то не оказалось, а мой братец просто до неё не допёр, а я не успел сказать ему об этом, то, уже при первых движениях быка, слетел и забарахтался в пыли под забором далеко от красных от злости глаз нашего неразумного Борьки. Но поскольку перед его носом маячило нечто, очень похожее на его врага, или он просто перепутал нас с братом, как делали все порядочные бабки, которые до одной моей выходки искренне считали, что у Николая Петровича всего один сын, то видимо так посчитал этот удачливый коровий угодник. Так что весь гнев его пал на мою голову, да так, что я даже засомневался в умственных способностях данной скотины. Хоть я и пылал особым желанием двинуть эту скотину чем-нибудь тяжелым между глаз, но, как это часто бывает, под руку это самое что-то тяжелое никак не попадало. Достать его по мордуленции ногой я никак не мог, поскольку он выставил вперед лоб с рожищами длинной этак в две четверти, а мои ноги были несколько длиннее их, но у меня не было никакого желания испытывать судьбу и лезть на эти выросты представителя полорогого семейства. Я проявил всю выдержку и прыть, приобретенную в битвах с моим великовозрастным брательником, но эта хитрая бестия, умело маневрируя, запирала меня в угол, как последнюю дамку в шашечный сортир. Так что не прошло и десяти секунд, и я оказался припертым в угол, где двумя катетами были забор и двери кладовой, а гипотенузой были рога и лоб этого коровьего Дон Гуана. По-видимому, он посчитал дело сделанным или проявил чрезмерную сообразительность, что несвойственно было этому жирному окороку. Если бы он двинул башкой, то кости мои явно затрещали, а его бы голова, не дожидаясь осени, точно попала бы под мстительную руку моего отца. Видимо он ещё хотел покрутить хвосты Дульцинеям окрестных стад, или просто я ошибся в его умственных способностях, но он пыхтел упершись рогами в доски в нескольких вершках от моей груди. Поскольку двигать в нос его было довольно опасно, так как у него могли вновь прорезаться умственные способности, а выбираться из этого скверного положения было просто необходимо. Рассудив довольно разумно, первое существо, встав на цыпочки, уцепилось за вершину забора, и, опираясь ногами о доски, вьюном выскользнуло из-под рог этого разъяренного чудовища и скоро уже сидело на заборе в метре от башки этого кровопийцы и размышляло о мести. Но поскольку до башки этого тучного товарища было около метра, а сам продвинутый представитель рода человеческого был от силы метр с картузом, а под рукой на заборе не оказалось достаточной каменюги или иного предмета, применяемого в борьбе за разумное вечное и доброе; то оно решило пробраться дальше на сеновал в надежде обнаружить шпагу и, как положено, укокошить этого жертвенного бычка в интересах публики. Поскольку публика имелась в единственном числе и лице, лице моего брата, которая благоразумно при первых аккордах корриды, поспешила занять зрительские места на безопасном крыльце и уже покинула его с воплем:"Борька убил Егора". То, естественно, отпала всякая необходимость в кровавой расправе со вторым членом нашей банды, да и ближайшая шпага находилась не ближе ста пятидесяти морских миль от этого места и, естественно, не покоилась в золотых ножнах на сеновале, в отличие от нескольких икон, что хранились в полном небрежении к Всевышнему. Первое существо уже намеривалось совершить грехопадение и швырнуть одну из них в башку непутевого бунтаря, как из дверей вырвалось вопящее и орущее воинство в лице преподобного моего брата Виктора и Вероники, коея является ещё и моей сестрой по совместительству. Воинство быстро подавила бунт на корабле, и привело с помощью кочерги и прочих печных приспособлений непутевого бугая в повиновение, тем самым избавив меня от необходимости разбивать довольно приличную богоугодную мазню прошлого века о его глупую башку.

На этом вся история о том, как я работал тореадором или матадором или бог весть кем, можно считать закончилась. Если не брать во внимание то, что Борька ещё получил пару пинков, вельми заслуженных им от меня, после чего пулей влетел в стайку и не казал из неё носа до обеда, после которого мне же пришлось его пасти, так как стадо укочевало вверх по Шерагулу верст на пять, а мой брат, как обычно, куда-то вовремя свалил. Кроме того мне пришлось успокаивать моих родственников, которые перепугались явно больше меня. Это, конечно, меня позабавило, как и вся эта коррида. Позабавила ли она вас? Не знаю. Но я могу дать бесплатный совет: если у вас появится желание проткнуть какого-нибудь бычка шпагой, сначала позаботьтесь об этой самой шпаге, а потом о вместительном холодильнике, куда бы вы могли запихать эту груду мяса, а потом уже вступайте в состязание с ним. Вы навряд ли имеете такую изящную талию, что я некогда имел, хотя она и ныне тонкая, да отвагу и изворотливость, коей я обладаю, так что эта скотина может вас прилично помять, так что и в Склифе вас не соберут из запчастей. Теперь я даже не советую вам этим заниматься. Старый стал. Мудрость так и прёт, правда, всё задним числом. Так что вам лучше вступить в общество защиты животных и пикетировать места убоя их для развлечения публики, чем есть мясо, добытое таким образом.

Впрочем, это непутевое животное, после того случая, соблазнило не одну волоокую буренку и ещё много попортило крови моему отцу и мне тоже, так как, несмотря на мой малый рост и вес, именно мне постоянно приходилось гоняться за ним. Ну, а у кобелей, как известно: куда хрен, туда же и ноги. Если принять во внимание, что кроме него была ещё корова и телёнок, то выяснять то, куда его занесло это горькое растение, приходилось часто отцу. Так что он сразу уверовал в силу нашей ветеринарии и не оставляет больше некастрированных быков. Мама и я были с ним полностью согласны, особенно мама, когда кастрировала ещё маленьких бычков, которых я и тогда мог удержать, поскольку валять полуторагодовалых бычар, как я делал это позднее, я всё ещё не мог.

Вот так-то, тореадоры и матадоры, вы как хотите, можете трудиться на этом поприще, а я — пас. Быки нынче перевелись и измельчали, да с меня и этого приключения хватит. Ну, куда я дену такую гору мяса? а мой холодильник всегда набит им. Но, главное, где та рука, что вовремя подаст мне мою шпагу в золоченых ножнах?…

Первоначальные уроки пчеловодства

Если вы большой любитель меда, то пчёлы, следует заметить, являются необходимым ингредиентом в его изготовлении, как мёд в медовухе. Говорят, что последняя весьма приятна на вкус и сшибает с ног, как бражка. Не пробовал. Кто в наше время делает медовуху? Пикты, наверно? Да и тех уже давненько выбили, вместе с вересковым мёдом. Вот Володя Петруш изредка делает её, и даже как-то целый трактат в устной форме двинул мне про сей продукт пчеловодства. Признаюсь, я не большой любитель спиртного, особенно самопального. Правда, у меня есть традиция, когда я завалю зверя, то мы с Николаевичем Рыбалкиным хлебаем шурпу и едим мясо под привезенную им самогоночку. Правда при всём желании самогонки выпиваем мы не больше трёх рюмок на брата, иначе шурпа и мясо не уместятся в наши брюшные полости. Я себе в давнее время дал зарок не пить больше этих самых трёх рюмок крепких напитков или трёх фужеров вина. Больше уже будет явный перебор. Даже радость должна иметь свою меру.

Бр..ррр! Что бы мы ни делали и ни мутили, перегоняли, всё равно у нас получается самогонка! Я же про пчёл, начал! Божьи твари, только шибко кусачие. А из мёда всегда можно выгнать такой самогон!

Оставим прозу алкашам и прочим любителям крепких спиртных напитков, а вернёмся к производителям сладкого продукта, как ингредиента всякой пчелы. Не знаю, что я захотел тогда в детстве, но точно не медовухи. Может быть мёда? Точно не мёда, заверяю я вас, не мёда. Просто я где-то услышал, что пчёлы живут в ульях, и я пожелал иметь у себя маленький улей. Просто захотел и всё. Такое земное желание деревенского мужика, хоть и мелкого. Пчёлы, казалось, были под рукой, поскольку летали роем вокруг цветов и, особенно, увивались вокруг цветущих корзин подсолнечника.

Нужен был улей! Улей, естественно, нужно было соорудить и соорудить собственными руками, которые в те стародавние времена были не столь умелые, а голова не представляла, куда направлять эти самые руки. Правда, я взялся за сей непосильный труд. Сизиф бы, конечно, мне позавидовал. Правда, этому Сизифу что-то прописали для улучшения его физической формы, или просто для трудового воспитания ЗК. Он, бедолага, не мог бросить этот снаряд, точнее камень, по своей воле, а я мог. Я скоро и бросил свои строительные потуги, испохабив предварительно ящик и погнув несколько гвоздей. Улья я так и не соорудил, получив лишь корявую коробушку с большими дырами и, посему, стал искать выход из подобного положения. Я быстренько стал перебирать в уме все подходившие для этого дела тарные и упаковочные изделия, которых в то время было не столь много, и они предназначались в основном для каких-либо хозяйственных целей. В большинстве своём они были заполнены до краёв чем-нибудь из съестных припасов. Тут я вспомнил о коробке из-под чая. Это была жестяная коробочка, которая плотно закрывалась и была хороша собой с виду. Ко всему прочему она была обычно, на удивление, пуста. Я её и решил использовать вместо самодельного улья. Извлечение с верхней полки коробки, заняло некоторое время, поскольку нужно было сначала подтащить к нему стул, а дальше лезть на маленький стол, что был встроен в этот самодельный шкаф или комод, точно до сих пор не знаю. Быстро проделав необходимые операции с недвижимостью, нет, скорее движимостью, я взгромоздился на него и добрался до верхней полки. Освободив коробку от маминых запасов, которые в ней всё-таки были, разложив её содержимое по другим баночкам и коробочкам, я приобрёл вполне приличный улей, правда, только по моим понятиям. Оставалась самая малость: поселить в них пчёл. Это мне тогда казалось очень простым делом. Стоило только наловить их на цветках, посадить в коробку, и они там будут жить и снабжать, нас любимых, мёдом. О пчеломатках, отводках, роях и прочей дребедени пчелиной жизни я просто не имел понятия.

Заселение моего улья жильцами оказалось на много сложней, чем я думал, и само это занятие не столь радужным, чем могло показаться издалека. Во-первых, пчёлы были на редкость кусачими. Первая же пчела звазданула меня в руку. Я это покушение на мою жизнь вынес стоически, только поморщился и продолжил дело, удвоив осторожность. Ловить за крылышки пчёл, возможно было только тогда, когда они залезали в цветок с головой. Хоть мне не удалось совсем избежать укусов, но мой улей наполнился скоро монотонным жужжанием приятный уху завзятого пасечника, которым я считал тогда себя. Я продолжал наполнять свой улей пчёлами, пока, не открыв очередной раз свою коробочку, не увидел, что пчёлы, что укусили меня, начали умирать. Они ещё шевелили лапами, но не ползали, а лежали на дне коробки. Вечером я спросил у отца, почему для них собственные укусы смертельны, хотя и сам догадывался почему. Когда я их снимал с руки, то жало выдирал с содержанием их желудка. Это и было причиной их смерти.

На меня это произвело тяжелое впечатление, гораздо большее, чем их укусы. Я был истинным дитём своей мамы, которая стоически переносила боль. Пусть я был, по-мужски более толстокожим и менее терпеливым, но всё-таки умел стойко переносить её, но не страдание бедных медоносных мук. Я вытряхнул своих пленниц из коробки, предоставив живым свободу, мёртвым — возможность умереть на свежем воздухе.

Впрочем, говорят, даже из мёртвых пчёл можно делать настои. А мы про медовуху вот вспомнили, а про мёд с пергой даже и не говорили, а воск сейчас и за материал не считают, а вот древние им корабли даже шпаклевали.

Суслик

Суслик-это славное животное, с которого началась моя охотничья карьера. Правда, я не помышлял об этой самой карьере, когда ставил примитивные петли из медной проволоки в норки в ста пятидесяти метрах от своего дома. Животное это довольно безобидное, но его считали отчего-то вредным и добывали различными способами и платили даже какие-то деньги за шкурки, впрочем, весьма незавидные, но, по моим понятиям, не многим уступающим по качеству беличьим; хотя беличья шкурка мягче и теплей, но зато мездра у неё не такая прочная, так что достаточно собаке сильнее хватануть зубами зверька, как на шкурке вы обнаружите плешину. Подобного казуса вы не будете иметь со шкурками сусликов, хотя она совсем не ценится, кроме того, зимой они залегают в спячку, так что в лучшем случае вы сможете иметь невыходную летнюю шубку этого зверька, если, конечно, в целях эксперимента, не станете долбить мерзлую землю под полутораметровым слоем снега. Но, думаю, что это вам не доставит удовольствия и тем более, материальной выгоды. Так что, с точки зрения охотника, суслик не является добычей, но не для пацанов. В общем-то, другой добычи, кроме сусликов, в обозреваемых окрестностях тогда не было, но охотничий инстинкт во мне, как и в моем брате, были заложены природой, так что в шесть-семь лет отроду я был уже охотник, хотя весьма неопытный, но охотник. Я этого не подозревал, как и не подозревал, что когда-нибудь возьмусь писать обо всем этом безобидные и немного грустные рассказы, имея довольно натянутую тройку по русскому языку в школе. Вот этот, с точки зрения добычи, самый легкий зверь, располосовал мне руки по первое число. Таких увечий мне не наносил ни один зверь, ни дикий, ни домашний, хотя в двадцать лет, развлекаясь, я заламывал трехсоткилограммовых быков, держа их за рога; хотя во мне тогда было веса не более шестидесяти пяти этих самых килограммов, запросто валил и резал годовалых свиней, но никогда, кроме легких царапин и содранной кожи на руках, не имел увечий. Впрочем, меня однажды цапнул за ногу барсук, но это было скорее от моей невнимательности, поскольку я был глубоко убежден, что он мертв. Впрочем, меня защитили брюки и надетые под них трико, так что кроме небольшого синяка на икрах, никаких заметных ссадин я не имел. Суслик же разделал мне руки, как говорится, под орех. У меня до сего дня ещё видны шрамы на больших пальцах от его зубов, конечно, я бы, при нынешней опытности, не допустил этого, но тогда.

Впрочем, хватит вступлений. В те времена, где некогда жил я, а теперь живет мой отец, был пустырь, образовывая большую поляну, тянущуюся от совхоза, аж до самого З-кого леспромхоза. На этой поляне громоздились железобетонные конструкции, которые сплошь поросли травой. Их свалили туда, видимо, из-за ненадобности. Одну из сторон этой поляны образовывало кладбище, тогда уже готовящееся к закрытию, поскольку дома уже строились за ним, занимая эту самую поляну. По другую сторону, прямо против кладбища, тянулся забор совхоза, а четвертая обозначалась огородами околотка, под названием"Сельэнерго", состоящий из нескольких домов образующих одностороннюю улицу и упирающуюся в подстанцию опутанную проводами. Вот именно у этой подстанции и на этой поляне обитало не очень многочисленное сусличье племя. Они не любили распаханных полей и разного рода низменностей, а тем более лесистых участков, но подобных мест уже оставалось немного в окрестностях З-й. Так что я охотился уже на последних из диких могикан отряда грызунов, которых после редко встречал, так как за ними усиленно гонялись не только пацаны, но и лисы, довольно многочисленные в окрестностях, как и коршуны, которые устраивали большие гнезда на разлапистых соснах, в которые некоторые, особо шустрые искатели приключений мальчишеского племени, изредка заглядывали, прихватывая иногда их малолетних хозяев, с чем я был не согласен ни тогда, а тем паче сейчас.

Все началось с этих самых пресловутых денег. Кто-то узнал, что за шкурки суслика дают копеек пятьдесят, если мне не изменяет память. Деньги тогда для детей были приличные, а суслики шастали прямо под нашим носом. Более взрослые пацаны соблазнились на этот промысел, и во всех норах тотчас появились эти самые петли из медной проволоки, которая в те славные времена валялась бесхозно на всех углах и не превратилась ещё в желанный товар для голодных трудящихся нашей страны. Пока более старшие пацаны занимались этим делом, нам, малявкам, просто там было нечего делать. Правда, это поветрие прошло довольно быстро. Так как возиться с вонючими шкурками дело довольно неприятное, а убийство ни есть большое удовольствие, а, кроме того, принимали шкурки прошедшие определенную стадию обработки, как обезжиривание, сушки и правки, без дефектов, типа порезов, потертостей и прочее, прочее, то пацаны, не имеющие ещё подобных навыков работы с ними, быстро оставили в покое колонию сельэнерговских сусликов, немного пощипав её немногочисленное население. Корыстные и материальные интересы меня никогда не занимали, а этот самый полтинник я мог запросто извлечь из папиной пепельницы, куда мы слаживали мелочь, после того, как он бросил курить, но инстинкт охотничий уже просыпался во мне и двигал на встречу с этими животными, так как они были в моих глазах уже в роли добычи, благодаря усиленной болтовне старших ребят.

Мне кто-то показал, как ставить эти самые петли, но у меня выходило всё вкривь и вкось. Чаще всего их просто сбивали суслики, а если они и попадали, то вырывали гвоздь, который я чаще всего использовал для крепления петли, вытаскивали голову, оставив затянутой петлю, или рвали проволоку. Я бился над ловлей этих самых сусликов недели две и, наконец, поймал одного. Со мной был кто-то из старших. Он убил уже полузадушенного зверька и забрал тушку себе, тогда ещё пыл охотничий не прошёл полностью, и за ними будто бы охотились.

Следующий суслик не заставил себя долго ждать, видимо я уже набил руку в подобной работе. Он был ещё жив, и я поволок его на петле домой. Суслик дергался и сопротивлялся, но мои хилые мускулы были не хилее его мощного и тренированного торса. Неприлично громко вереща, топорща хвост он, наконец, прибыл на наш двор, но… Но пока я тащил его, бедолагу, урочные триста с хвостиком метров, меня посетил бзик. Видите ли бзик, как вещь бывает иногда полезной, но данный был, как выяснилось позднее, не очень таки. Этот бзик был не только бесполезен, но даже вреден и даже весьма опасным с точки зрения моих лап, точнее передних конечностей кликаемых руками, коие поговаривают и состряпали человека, как оное явление природы, если верить некоторым учёным. Правда, об этом я тогда не подозревал и не думал. Но пока же вернемся к нашим баранам, точнее тому бзику, что посетил меня тогда. Пока это тщедушное животное верещало на непрезентабельной медной проволоке, топорща хвост, оно напомнило мне маленькую собачку, хотя было несколько тщедушней кролика, а тем более зайца, но казалось амбалом по сравнению с крысой тем паче мышью. Я просто представил, как я продефилирую по улице Механизаторов с этой тварью на цепочке. Представили? Нет, но я это представил отчетливо, а вот хари моих друзей по нашему околотку, вам не трудно будет представить.

Насчёт цепочки вопрос был решенным, поскольку у меня была цепочка от часов. Да, таких, с боем и огромными гирями, под ошейник я решил приспособить шнурки. Третья проблема, как я напялю эти самые приспособления на его шею, меня почему-то не волновала совсем, а напрасно. Но только я взял в руки это исчадие ада, как оно, ни секунды не раздумывая, вцепилось мне в руку. Вы, наверно, видели резцы у кролика?

Так это несколько поменьше буде, но укусы от них не менее болючие. Я вас в этом заверяю, как профессионал в этом деле. Поскольку я уже снял с него проволоку, что держала его в неволе, то я, в отличие от нормальных людей, не отбросил его, а только оторвал от окровавленной руки, в коею он впился со страстью вампира, удерживая его другой, надеясь воплотить свой гениальный бзик в жизнь. Последствия вы уже предсказали сами: его зубы впились в пальцы моей, но уже другой, руки. Каким бы я не был терпеливым и твердолобым, но инстинкт пересилил мои желания, даже мою недюжинную возможность переносить боль, и я его отбросил в сторону, чем эта бестия немедля воспользовалась, юркнув под крыльцо и навечно скрывшись с моих глаз. Несмотря на все мои увечья, я тотчас попытался организовать за ним погоню, но она была безуспешна, естественно.

Да, ещё один дебильный вопрос: о чем я больше всего я пожалел? О квадратных глазах моих соуличников или сооколоточников? Нет, конечно. О провале своего гениального плана? Тоже попали пальцем в голубую бездну. Тогда о чем? Больше всего я боялся, что эта сволочь погибнет у нас под крыльцом. Не знаю, откуда я это взял, но, сколько бы меня не уверяли в обратном, но таки я остался при своем убеждении где-то в глубине своего сознания. Хотя я теперь, при здравом рассуждении и опыте, прекрасно понимаю это, но и до сего дня это убеждение осталось в этой самой мутной дали побитой жизнью и потрепанной опытом моей душе.

Бросить курить — просто, как говорил Бернард Шоу

Правда, этот самый господин от Шоу, добавлял, что он делал это раз триста. Я это делал всего один раз и успешно, так что такого богатого опыта борьбы с курением я не имею, как этот самый Бернард. Я его, кажется, даже читал, но не помню что. Стар стал. Память совсем дырявая стала. Шахматные дебюты стали вылетать из головы. Не совсем, конечно, поскольку люблю в них вертеть и крутить, так что после часов двенадцати борьбы с интернетовскими ухарями и охламонами от шахмат, начисто забываешь всю теорию и не только теорию относительности. С литературой выходит та же хрень — что меня поразило и тронуло за душу, пошевелив её мутные глубины, — помню, а что прочитал, не прочитал, а скользнул по поверхности, то забываю моментально. Короче: тут, тут помню, а здесь забыл напрочь. Поскольку я бросал курить всего один раз и то в районе третьего класса, то это я сохранил сии воспоминания в отдельном уголке своей душе в прекрасном состоянии. Если бы я это раз триста делал, то непременно бы забыл всё и сбился бы со счета. Поскольку Бернард Шоу это делал именно раз триста, поскольку даже он не уверен в этом точно, говоря этим только то, что это действо он совершал регулярно в течение всей жизни с поразительно низким результатом этой деятельности. Плохо работаем над собой, господа хорошие, плохо! Право слово, нет более дебильного занятия, чем коптить себе легкие, гробить здоровье, да ещё добровольно и за свои деньги. Пейте лучше водку, но не чаще трёх раз в год, леди с джельтменами, и не более ста грамм на душу за одно употребление. При большей дозе болит голова утром и тянет на пешие прогулки и огуречный рассол.

Но, слава богу, речь идёт не родственных отношениях с Бахусом в районе десяти лет, а с его ближайшим родственником, который относится к слабым наркотикам третьей степени. То, что я закурил в это время, не было ничего удивительного. Курить в районе десяти лет пробуют все, так что попробовать это самое дело никак не возбранялось и мне. Никакого надзора со стороны родителей я как-то не наблюдал, а отец тогда ещё курил, так что проблемы добывания табачных изделий отпадали сами собой, стоило только подальше запустить свою волосатую лапу в папины широкие штанины и извлечь из них пачку «Казбека», «Беломора» или «Примы» ещё без фильтра. Ополовинить пачку, после чего не составляло особого труда. Поскольку этой операцией занимался не только я, но и родный брат, то от взора отца это действо не укрывалось сколько-нибудь долго. Точнее, менее через неделю, так легко и просто добывать курево в папином кармане стало невозможно. Мы ещё как-то пробивались подачками местных курящих охламонов, но скоро и этот тонкий ручеёк стал иссякать. К этому времени мы ещё не стали завзятыми курильщиками, но выпендриваться перед такими же малолетними олухами всё ещё хотелось.

Этот день я помню прекрасно. Стоял пасмурный осенний день. Кажется воскресение. Мы, как обычно, торчали в совхозном садике. Пацанов я точно не помню, но то, что мы решили покурить, то за это я ручаюсь. Ни у кого, естественно, курева не было, даже завалящего бычка. Погода была прескверная, настроение ниже плинтуса, поддувало со всех сторон. Поскольку ума в те славные подростковые времена у меня было не на много больше, чем у моих сверстником, что может быть и к лучшему. Если бы я не скрутил обычную козью ножку, набив её вместо махорки или табака подручным материалом, что валялся прямо под ногами. Подручным материалом оказался сырой палый лист. Две или три глубокие затяжки мой организм ещё выдержал, но третьей затяжки этой мокрой дури я не перенёс. Я был ко всему прочему голоден. У меня поплыли не только огненные круги перед глазами, но и начались колики и спазмы желудка. Пацаны рассказывали, что я в один момент позеленел и начал корчится на той же палой листве, которую только что употреблял. Они меня доволокли, точнее я сам с большим трудом дошёл до дома, правда, при их поддержке, больше моральной. Дотащить меня они были просто не в силах, поскольку были младше меня. Было воскресение всё-таки, и оттого мама была дома. Она особенно ни о чём меня не расспрашивала. Она просто стала меня отпаивать молоком и хрен знает ещё чем. Меня сначала тошнило, но скоро тошнота прошла, но встать я ещё не мог. Потому провалялся на постели до самого вечера, да, лишь для того, чтобы перекусив, отправится далее отсыпаться.

После сего случая я и бросил курить. Я же не заграничный драматург, и лекарства наши крепче градусом иностранных и эффективней на практике. Кстати, вслед за мной бросил курить мой брат и отец. Брат бросил, кажется, после того как чуть не спалил туалет, а отец это сделал ещё ранее, когда ему предрекли скорую смерть из-за слабого сердца, если он не закинет это гнилое занятие подальше. Правда, после этого он ещё лет сорок прожил. Отсутствие дурного примера в семье и, по совместительству и главного поставщика курева, положительно сказалось на моральном облике его сыновей. То-то же! Ни я, ни брат не стали это делать по жизни. Так что бросать курить надо один раз, а не триста. Да, ещё, бросать нужно всем скопом, тогда получается лучше и эффективность и производительность резко возрастает.

Замок

Вы скажите, что у меня замечательный брат? Дудки. Пусть так считает даже его жена Марина и, даже, дети, но это не так. Сволочь он, конечно, большая и конкретная… Хотя бы эта история с замком? Она стоит того, чтобы рассказать о ней в назидание потомкам, особенно по его линии. Впрочем, нам наплювать о чём рассказывать, лишь бы чесать язык. Но всё, как обычно, начиналось не с замка. Все начиналось с мороженого молока. Причем тут молоко, да ещё мороженное? Вроде не причём, хотя связь между ним примерно такая же, как между водой и снегом. Все началось с молока. Мороженным оно становилось по прихоти нашей мамы. Когда корова уходила в запуск (для горожан: отпуск по беременности у коровы перед родами), то мама, чтобы иметь запас этого продукта, морозила его с расчётом не менее чем на месяц. Это молоко превращалось в аккуратные кружки с пупком. Пупок этот состоял из сметаны, продукта весьма вкусного в мороженом виде. Не верите? Советую, батенька. Это знала мама и не только мама. Чтобы эти пупки не исчезли враз и чтобы малолетние отпрыски не подхватили ангину и прочих простудных заболеваний, и чтобы талое молоко, продукт весьма порнографический, не стал вообще похоже на сыворотку, эти запасы закрывались в маленькую кладовочку, вход в которую был с крыльца и ключ убирался в места нам недоступные. Обычно коровы уходили в запуск в самые трескучие морозы, то и проникать в эту кладовочку нам приходилось без посредства ключа, дрожа от холода. Как? Вот это из взрослых никто не мог предположить. Нет, мы не разбирали крыш и не отдирали досок, мы лазили в щель, что оставалась между полом и дверью. Мы это сказано громко, мы было в единственном числе и моём лице. Положив голову на пол боком, я, обдирая свои развесистые уши, мог протиснуть её в щель, а, полностью выдохнув воздух, я протискивал и грудь. Ноги же следовали за талией и бедрами без особых помех. Передав энное количество кружков мороженного молока, я отправлялся на теплую кухню, бороться с этими самыми пупками на молоке, вооружившись самым совершенным солдатским оружием — ложкой, пока их не побороли мои брат и сестры. Таким же образом, лишенные всякого соблазна и привлекательности для нас, продукты маминого испечения и тайного хранения, отправлялись в свой сейф, охраняемый замком, без особых кодов и хитроумных штучек. Но не об этом замке пойдет речь. Был ещё один замок, ещё более массивный и редко используемый. Из-за ненадобности он болтался на красивой резной ручке с внешней стороны входной двери. То, что ручка была резная и красивая, я могу вас заверить точно, а замок большой и холодный, ещё точнее. Самым большим недостатком этого замка было то, что, при выходе на крыльцо, он торчал прямо перед моим и братовым носом. Ну, фиг с ним, с этим замком, торчи он себе и торчи, но на беду вороне с сыром, у меня был брат. Вот сыра у меня не было. Я бы не валандался с ним, как ворона. Лиса бы хрюкнуть не успела, как я бы его проглотил.

Но. Но прежде чем мы перейдем к дальнейшему повествованию, следует окунуться в кулинарию. Нет, не ту, что водится на кухнях, а нашу кулинарию. Даже не о всей кулинарии пойдет речь, а об одной части — мороженом, но не настоящем, а самоделешным. То есть о продукте самопальном, выгнанном в наших условиях и не имеющем аналогов в З-х, так как им, по причине командной экономики, никто не занимался. Мороженой это состояло из многих ингредиентов, в том числе клубничного варения, дикой клубники, особо душистого и ароматного, молока или сметаны, от наличия на данный момент того или иного продукта, сахара и бог весть чего, что попадало под чуткие руки моей старшей сестры. Оно замораживалось в холодильнике и пожиралось в количестве, способном произвести ангину на свет божий без особых затруднений, всем нам скопом. Впрочем, ангину мы не очень-то и боялись, так как мама наша была ветфельдшер, или, как говаривал папа, коновал, то она нас пользовала наряду с быками, коровами, свиньями и прочими мелкими и крупными рогатыми и безрогими тварями.

Следует сказать ещё о моей повышенной ушастости, точнее, в данном случае, легковерность словам брата моего. Вот, впрочем, и всё вступление, теперь о самой истории. Мы, как обычно, с утречка, направились в мамины закрома на предмет проверки и ревизии наличия там остатков молока. Компания, состоящая из меня, Вероники и этого олуха-брата Виктора, вывалила на крылечко и мирно обсуждала планы моего похода в кладовую. Я был одет в телогрейку, под которой была одна рубашка, а на ногах были папины тапочки и одни тонкие носки. Было довольно свежо, градусов этак тридцать минусов по Цельсию. Меня дружно гнали за продуктом животноводства в эту самую щель, но мне было холодно, и я топорщился и не сильно-то соглашался заползать под дверь. В конце концов, я решился на это мероприятие, но потребовал теплые носки, в качестве компенсации за свои страдания. Пока Вероника отбыла на поиски носок, мы торчали на крылечке и вертели головами. Если я вертел просто так, то мой ехидный братец вертел с явным злокозненным намерением. Тут вы, конечно, увидели ружо, что висит на стене. Конечно, это ружо приняло вид того замка, что я вам так красочно описал. Он был прекрасен по причине пониженной температуры и поступления теплого воздуха из сеней. Иней, а по-сибирски куржак, сделал его похожим на ёлочную игрушку. Я бы не испытал ничего, кроме эстетического наслаждения, но мысля братова вертелась в ином направлении. С ехидной харей он предложил мне лизнуть этот замок. Я начал упираться, но он стал убеждать, что сие творение природы похоже на мороженое. Я упирался дальше, но он уверял меня так неистово, а глаза его были такими честными, а железяка так напоминала новогоднюю игрушку. Он предлагал лизнуть эту штуку, и искушение было так велико, а мороз так крепок. Я лизнул замок, так что мой мокрый язык тотчас примерз к холодному железу и намертво.

Вопить я не мог, поскольку это было неудобно. Я просто стоял у ручки двери и изрыгал из себя нечленораздельные звуки, боясь закрыть рот, чтобы не примерзли ещё и губы. Мой брат уже не изображал из себя особо умного товарища, а только испуганно глазел на мои мучения до появления Вероники. Я же говорил вам о том, что мой брат сначала совал голову куда-то, а потом начинал размышлять о том, как её оттуда вытащить. Хорошо ещё если эта голова была моя. Вероника, как всякая нянька, взялась за дело со всей решительностью, ругая дурака-брата. Конечно, ножом отлепить язык не удалось, стали просчитывать иные варианты и пришли к выводу, что лучше всего нагреть замок при помощи кипятка. Пока грелся чайник, я стучал зубами и страдал на морозе. Брат уже не издевался надо мною, но мне было не легче от этого. Губы мои занемели и запеклись, а язык был прочно привязан к замку, теплые носки уже мало согревали ноги, кроме всего прочего на мне была надета телогрейка, под которой кроме рубашки ничего не было, так как в свитере я просто был не в состоянии пролезть в щель под дверью. Наконец явился полный чайник кипятка. Но вместо того, чтобы аккуратно лить на замок тонкой струйкой горячую воду, они приложились к чайнику со всей своей решительной силой, видимо из-за малосилия, так что кипяток хлынул из носика упругой струей, ошпарив мне не только язык, но и рот, и губы, даже щёки. Естественно, что лохмотья кожи с моего языка, обильно сдобренные моей же кровью, повисли на замке, после сей спасательной операции.

А вы мне говорите: брат, мол, брат! Дерьмо мой брат, постояли бы вы с примерзшим языком к замку при минус тридцати, или хотя бы посмотрели на остатки моего языка на замке, тогда бы точно согласились со мной. Впрочем, можете попробовать!

Драка

Вообще-то дерутся или дрались в этой жизни все, начиная от самых хилых пацанов, которых тыркает каждый, до самой сопливой и воспитанной пай девочки. Ну, хоть один раз в жизни, но дрались. Можете меня обманывать, но я дрался, дерусь и, вероятно, буду драться. Самая пай-девочка двигала портфелем по башке назойливого ухажера или ещё кого-нибудь из этого сословия, когда тот дёргал её за косичку или хвостик. Мне не верится в обратное. Больше всего в жизни я дрался со своим брательником. Две трети всех драк, в которых я участвовал, были с моим старшим братом. Вы можете сказать, что мы жили как кошка с собакой? Напрасно вы так бы подумали. Стоило кому-то нас тронуть из посторонней компании, как мы объединялись в детскую стаю: сплоченную, сбитую и ничего не боящуюся; так что вдвоем, втроем или вчетвером мы могли разогнать шесть-семь человек, или отлупасить старшего. Но дрались мы с братом по-черному. Причина была в одном: в определенный период я почти догнал его в росте, хотя был сухощав и уступал в весе, но это я компенсировал большим желанием победить его, изворотливостью и выносливостью. Характер моего брата был более добродушен, и он был менее настойчив и зол. Мои кавказские корни сказывались во мне в большей степени, чем в нём. Я мог психануть так, что никто и ничто не могло меня остановить, тем более мой брат и сестры. Может не поубивать, но покалечить точно в то время я бы мог. Они были научены горьким опытом и не доводили меня до психа. Все вышесказанное уравнивали, быть может, не полностью, наши шансы в постоянных драках между нами, пока он не вырос и не превратился почти в двухметрового дядю, а я оставался полутораметровым пацаном, но он скоро уехал учиться в институт и наезжал только на каникулы или на воскресения, так что этот отъезд на время снизил нашу конкуренцию и ничего больше.

Вы, конечно, помните, что я вам обещал рассказать, как меня мама раза два хлестанула прутиком? Вот про этот-то случай и пойдет речь. Бис его знает из-за чего, у нас произошла сора. Хоть убейте, но не помню, но драка была ожесточённая. Я был взбешен, но брательник превосходил меня значительно, довольно удачно зажимал и забарывал, применяя тот, почти единственный прием, что применяют все пацаны, — удушение, хотя без значительных последствий. Это было в тот период, когда мой брательник стал уже подрастать, а я по-прежнему оставался угловатым и хиловатым подростком, тогда мои амбиции в физическом единоборстве с ним не остыли, не вступили на стезю больше баловства и технического состязания, как ныне.

Я уже приближался к той грани психа, после которого шёл полный разгром окрестностей и бегство всех окружающих представителей рода Homo. Это бы никогда не произошло и всё бы осталось на уровне обыкновенной ежечасной потасовки, но кроме забарывания, что само по себе обидно, он ещё ехидно насмехался надо мной. Что-что, а насмешек я вытерпеть не мог. Драка принимала всё большие и большие масштабы и никак не заглыхала, поскольку обозленный я лез на него буром, а он забарывал меня, имея в запасе уже полтора десятка килограммов форы передо мной, всё насмехался и насмехался, доводя меня до той грани, где заканчиваются все мальчишеские кодексы чести и в ход идут приемы, которые приемлемы в борьбе с крокодилом или волком, а не с брательником, хоть и значительно сильнее тебя.

Его же это забавляло по-прежнему, а поскольку он был немного и не зло ехидно-добродушным человеком, то продолжал издеваться и дальше, и дальше побарывать меня. Ни палки, ни ножа, ни кочерги у меня, как обычно в подобных случаях бывало раньше, не оказалось, так как битва при Ватерлоо происходила в родительской спальне, и искать что-либо убедительней, чем комнатные тапочки, у меня не было ни времени, ни желания. Да и псих бы у меня прошел.

Пока мы не перешли к тапочным аргументам, нам следует пуститься в рассуждения о погоде. Конечно, если нечего сказать, то надо сбрехнуть о погоде. Побрешем о ней, однако. Лето это хорошо, только комары и мошки, жара и полный перечень прелестей и неудобств, связанных с ним. Весна? Грязюка несусветная и погода несоответствующая никаким параметрам благочестия: ни холодно, ни тепло, ни сыро, ни сухо. Только не понятно зачем её воспевать. По мне, поскольку я сибиряк, лучше зима. Так если упал снег, то и валяется себе под ногами, и если ты напялил шубу, то она тебе там как раз в пору и не жмёт, как весной. Правда, если весна наступает в мае, а лето заканчивается в сентябре, то иногда и хочется весны и лета. Если брать по большому счету, то в Сибири понятие весны и осени явление столь скоротечное, что порой и не замечаешь этой самой весны и этой самой осени. Весна в Сибири это недели две по календарю, когда ни с того ни с сего вдруг сходит снег, превращая окрестности в непроходимое глинистое болото, на которое можно выплывать только в сапогах, даже не в резиновых, а в кирзовых, поскольку в резиновых вы можете ненароком примерзнуть к этой самой грязи, когда чуть прихватит морозом в градусов двадцать ниже точки замерзания. Тут не помогают и суконные портянки. Противное время. После этой слякоти резко наступает сибирское лето: утром, вечером и ночью ты щелкаешь зубами от холода, а днем сушишь ласты на сорокаградусной жаре. Подобное лето продолжается до сентября, когда вы скромно одеваете телогреечку, нечто на вате и стеганое, говорят этот покрой моден в Великой Британии, но в Сибири в сентябре эта вещица уже весьма необходимая, но на писк моды она явно не тянет. Впрочем, это чудо нашей швейной моды времен Иосифа Виссарионовича, заменяла мне шубу во времена оны и в сорокаградусные морозы весьма успешно, только свитерок ещё не помешало бы добавить почти всегда к ней. В общем, стоял октябрь уж на дворе. На лужицах весело похрустывал поутру ледок и иногда, в особо пасмурную погоду, резво вертелся в воздухе снежок, но днем погодка стояла на уровне бабьего лета или сочинской зимы. Свежий морозный здоровый воздух, около десяти градусов по Цельсию и теплая печка по вечерам. И наша драка. Если бы у меня был в руках топор или ножик, то я бы просто тюкнул нечаянно по темечку своего брательника, и всего делов, но у меня был не очень презентабельный папин тапочек, со стоптанным задником, а мишенью была наглая физиономия моего брательника. Только кругов на ней не было намалевано. Может быть, из-за этих кругов я и промазал в неё. Щелк, и с сухим треском в палисадник посыпались осколки от самых больших стекол рам. Щёлк, и точно такие же стекла посыпались со второй створки. Может потому, что папины тапочки кончились, или физиономия моего брательника Виктора приняла не столь наглое выражение, что ещё оставалась после моего первого снаряда, то ли на нас дохнуло свежим холодком, но жар Куликовской битвы сразу же остыл, и мой брат благоразумно принял такое правильное решение, как Мамай дунул на все четыре стороны света с места прошедшей битвы. Конечно, не сразу, а предварительно помог мне заткнуть дыры в окнах подушками. Короче, к маминому приходу он отсутствовал напрочь и надолго, предоставив мне право единолично отдуваться за разбитые четыре стекла и довольно холодную квартиру, по случаю активного притока свежего воздуха со стороны нашего палисадника.

Надо сказать, что брат попросту не любил, когда его воспитывали, может и боялся получать нагоняи, я же, как вы уже знаете, упирался как бычок и стоически выслушивал самые обидные и справедливые упреки, но если я считал, что разделывают меня несправедливо, то защищался в этих случаях отчаянно, но никогда не бегал от наказания, что так любил делать мой брат. Впрочем, это всегда выходило ему боком, но это уже другая история и не одна.

Ничего хорошего разбитые окна мне не сулили, на правах победителя мне досталось поле битвы, все трофеи и побитые горшки с ними. Нагореть мне должно было неслабо. Я это предвидел и готовился ко всему худшему. Грехи мои были тяжкими, и потому мама решила меня наказать физически. Правда, это выглядело довольно неубедительно, так как, при своей общей худобе и низкорослости, по моим понятиям, я был уже выше мамы минимум на голову, а по силе превосходил её подавно. Я и сейчас остаюсь самым маленьким мальчиком в семье, хотя у меня теперь метр восемьдесят роста, и я так и не догнал своего братца ни в росте и тем более в весе, который тяжелее меня почти вдвое. Правда, это не сильно повлияло на наши отношения, мы всё ещё боремся и конкурируем друг с другом, хотя после того, как он с полгода поработал грузчиком, поскольку кандидатам наук в наше время нечем развлечься, кроме работы грузчиком, лишние шестьдесят килограммов, сказываются заметно.

Мама не придумала ничего лучшего, как хлестнуть меня пару раз прутиком. Пусть я и был виноват, но для меня это было несколько обидно, да и унизительно. Я забрал у неё прутик и изломал его, сказал:"Мам, не надо".

С тех пор мама никого из нас не наказывала, точнее она нас не наказывала никогда. Судить и миловать было предоставлено моему отцу, что он умел лучше её делать. Она всегда была жестковата и холодновата, и никак не могла простить отцу, что он, при всех её трудах и стараниях, был выше, чище и лучше её, хотя он был многим обязан ей.

Улыбка отца была для меня большим наказанием, кроме того, дело происходило в самый разгар развитого социализма, когда нигде ничего не продавалось, но у всех всё отчего-то было в разных заначках, а стекло числилось в больших дефицитах. Мама мне про это прожужжала все уши. Грехи мои были тяжки и, видимо, мама переживала не меньше, чем я. Мы все ждали папу. Вы, конечно, ожидаете, что мой отец разразился упреками в мой адрес? Он только посмеялся над нашими междоусобными баталиями с брательником и сказал:"Ну, что ж пошли вставлять стёкла". Было жутко приятное время осени: солнце припекало, мороз стоял в воздухе. Я, конечно, сам не резал стекла и не вставлял его, но добросовестно выполнял разные подсобные работы по подноске, очистке, подметанию и подбиранию. Отец посмеивался надо мной, и мне было стыдно. Насчёт пресловутого дефицита стекла не стоило бы беспокоится, у отца всегда был, в отличие от меня, приличный запасец того сего, что полезно во всех отношениях в хозяйстве. Он говаривал, что в его мастерской можно собрать и самолет, вот только не было достаточного поля для взлета, да и лететь было некуда.

Впрочем, отец, при некоторой моей помощи, сбацал себе машину, которая бегает уже лет около двадцати без капитальных ремонтов, лазя по полям и весям, таская на себе груз, измеряемый тоннами.

Единственно пострадавшей стороной в конечном итоге оказался мой брат, отец не любит, видимо, когда ему врут. Правда, он до сего дня считает, что я был любимец, хотя моя мама говорила: на руке пять пальцев, но рубить хоть бы один из них больно.

Отец так и не ударил меня ни разу в жизни, хотя стекла эти я помню до сего дня, да и брательник тоже. Если хотите, то спросите у него лично.

История о воронёнке и жидах

Причем тут воронёнок и евреи? Вам вообще-то трудно их впрячь в одну упряжку, но такому лоботрясу, как мне, это раз плюнуть. Если вам не понятно, то я постараюсь всё объяснить по возможности. Я не Адольф Шилькгрубер, но в вопросах о жидах я поднаторел довольно сильно. Я, конечно, не прочту вам трактат об истинно арийском черепе и черепе еврея или славянина, но, поскольку я не отношусь ни к евреям, ни к славянам, ни к татарам, ни третьим, ни к десятым. Я русский, но я не славянин, я — сибиряк. Поскольку Сибирь это — новый Вавилон, и я один из этого Вавилона и так что к вопросам национальности и его чистоте я отношусь, как и большинство истинных сибиряков — наплевательски. Я даже провёл специальное многолетнее исследование по этому вопросу и пришёл к неутешительному выводу для националистов всех мастей и видов: бабы всех национальностей имеют одну и туже конструкцию. Конечно, я могу отличить татарина от башкира, а хохла от белоруса, армянина от грузина, но среди русских вы найдете такое количество разноплеменных харь, что нашим националистам необходимо построить маленький концентрационный лагерь или крематорий в каждом мал — малом жилом месте и казнить всех тех, кто им попадется под руку, а затем четвертовать идеологов и палачей этого движения.

Я, как и в детстве, не делю людей на плохих и хороших. Теперь я не бьюсь над исправлением греховного человечества путем бития физиономий, четвертования и прочих радикальных форм святой инквизиции и уличного кодекса чести. Я просто предоставил эту возможность самому человечеству и отпустил ему свои обиды на него, как господь бог. Так что оно перестало с тех пор меня обижать и наказывать, а я смирился с его существованием, как необходимой принадлежностью этого мира.

Но уже пора поговорить о жидах, поскольку я так просторно разглагольствовал о них. В моем понятии жид, был и остался ничем иным, как воробьём. Да, самым обычным воробьём. Этакий серенький хвостик, маленькие лапки, вездесущие существа. Весьма безобидные, по мнению многих, твари земные. Правда, китайские революционеры так не считали, как и не считали в детстве вездесущие банды пацанов, у которых отчего-то вечно чесались руки, и до всего у них было дело, даже до таких безобидных существ, как эти самые жиды. Ну, прежде чем поговорить об этих самых жидах, мы немного ударимся в экскурс по психологии этих самых непутевых бандитов. Во-первых, это довольно стайные существа, то интересы у этой стаи бывают чаще всего общие: если одна из банд взялась стрелять из рогаток, то из рогаток стреляет весь околоток, если банда начала играть в футбол, то в футбол режется вся школа, если"давят клопа" — то на всех подоконниках, на всех партах на всех переменах и на всех уроках, до самого отупения, пока не пройдет очередное поветрие. Поскольку поветрие на футбол уже прошло, на карты ещё не приспело, а шахматы и теннис уже надоели, то наступило поветрие на рогатки. Особенность поветрия на рогатки заключалось в том, что воем начинали выть совхозные электрики, тихонько стонать механизаторы, когда исчезали самые необходимые подшипники, которые до того валялись без всякого надзора, и в паники разлетались воробьи. Если электрики с проклятием меняли бесчисленное количество раз лампочки, фарфоровые изоляторы, а подшипники попросту становились обыкновенными шариками, которые разбивали эти же самые лампочки и изоляторы, то жидам попросту было тошно, когда их осыпали со всех сторон мелкими камешками и этими же самыми шариками. Так что с жидами мы расправлялись не хуже, а порой лучше любого СС или СД. Гимлеру до нас было далековато, поскольку любой из банды на десяти шагах отшибал у бутылки горлышко, а самые асы и на двадцати, то снять с дерева такую крупную дичь, какими были воробьи, любому из них не составляло труда. Следует только заметить, что воробей не горлышко от бутылки, и жид в панике ударялся в бега, как только на горизонте появлялась разношерстная банда подростков вооруженная по последнему слову рогаточной техники. Правда техника была немудрящая: узенькие или особо узенькие рогатулинки, замусоленные до лоска, резинка и кусочек кожи чаще всего из язычка ботинка. Правда, вся суть этого устройства была в резинке. Особо ценилась резина из авиационных камер, затем шла от доильных аппаратов, велосипедных камер и прочих резинотехнических изделий.

Впрочем, мне скажут, какое отношение имеют воробьи к вороненку? Между ними такое же различие и такие же отношения, как между евреями и воронами? Вы глубоко ошибаетесь, когда дело действительно касается пацанов. Во-первых, я уже говорил, что этим бандитам есть дело до всего: начиная от соседских огородов, до гнёзд и не только воробьиных, голубиных, но и вороньих; во-вторых, этот самый рогаточный бум чаще всего приходится на период, когда глупые птенцы только выметаются из гнезд и таскаются за своими примерными родителями, разевая рот и трепеща крыльями. Так что доставалось не только жидам, но и всякой твари земной. Явление этого воронёнка было довольно неожиданно для меня, поскольку большинство пацанов попросту бы безжалостно пустило из него кровь, как из врага народа, на месте его обнаружения. Я бы сам не преминул сделать это, поскольку считал его определенно вредным явлением на этой земле, ко всему прочему очень шумной, бестолковой и вороватой тварью. Но эта тварь гордо шествовала по двору Тольки и Кольки Туболовых. Скорее Кольки и Тольки, поскольку первый был ужасно старше меня, и я даже несколько почтительно относился к нему, поскольку он мог запросто накостылять мне по шеи и даже моему брату, как второй был его ровесником, и я так же запросто мог его дразнить и даже удрать от него. Так что этот воронёнок важно расхаживал по двору Туболовых и орал во все горло. Конечно, на его смотрины сбежалась вся окрестная шпана, включая не только меня, но и моего брата, моих и его приятелей и всех остальных"совхозников", как кликался наш околоток, так как там, в основном жили работники близлежащего совхоза, считая мою мать. Так что он был оценён полностью и основательно. Так как ворона тварь довольно осторожная и так близко мне ещё не попадалась. Я, было, сунулся к нему с глупым желанием пощупать его, как самый обычный неверующий русский, но получил отменный увесистый удар клювом по руке, так что потерял всякое желание проверять его заново на ощупь.

Воронёнок был уже довольно большим и нисколько не уступал взрослым воронам, но ещё не умел летать и даже клевать. Он ходил, разевая красную пасть и требуя какой-нибудь жратвы. Ко всему прочему, он оказался на редкость привередливой тварью и не хотел кушать ни хлеб, ни комбикорм, ни картошку, правда мясо он обожал и трескал с большим усердием на свою беду. Поскольку в то время, когда я ходил в коротких штанишках, только — только начинала эра холодильников, и это чудо техники ещё было не в каждом доме, блестя"Победовскими"лужеными боками, то и мясо было не в каждой семье.

Конечно, в те времена не сидели без мяса, поскольку каждый имел не только коров, но и свиней, уток, гусей и прочую живность, но харакири ей делали только тогда, когда устанавливались надлежащие морозы или когда голенастые петушки, сварливые утки и солидные гуси приобретали надлежащие кондиции, и начинал с них капать жир. Правда, иногда харакири делалось и летом, но больше по нужде, но это не бралось в расчет, так что, когда по двору Туболовых начал шествовать важный вороненок, то мясо отсутствовало не только у счастливых владельцев"чудесной"техники, но и у несчастных их собратьев. Правда, было тотчас приняты меры по прокорму этого чудовища. Поскольку рогаточный бум только начинался, и рогатки только явились в нашем обществе, глупые птенцы ещё беззаботно трепетали крылышками, и их умудренные опытом родичи мало обращали внимание на шумные компании пацанов, шествующие по улицам и переулкам.

После недолгого совещания, где были обсуждены все детали довольствования туболовского изверга, было решено, что самым надежным способом прокормления этой твари, было избиение местных жидов. Так был составлен самый кровавый и жестокий план геноцида, который я видел в своей жизни, если, не считая телевизора, с его вечной резней и убийствами. Просто пацаны вмиг стали кровожадными индейцами, бандами СС, охотничьими бригадами одновременно. Срочно производилось вооружение и укомплектование этих отрядов. Через два часа эти задачи были полностью решены и все приступили к исполнению своих обязанностей. Глупые жиды ещё не догадывались о вводе в действие плана S, но при первых аккордах, точнее залпах, эта весть разнеслась по всем окрестностям. Если час-два избиения были самыми добычливыми, так что глупый воронёнок не мог сжирать всего того, что ему притаскивали, и предпочитал есть только головы этих самых жидов, как истинный гурман. К вечеру жиды резко поумнели и уже их глупые отпрыски не трепыхали своими крылышками без особой нужды и предпочитали тихо сидеть на ветке и по возможности не делать лишних движений, а их более окрепшие собратья шарахались только оттого, что внизу вдруг замаячит хилая фигурка осторожного охотника. Впрочем, это мало им помогало: зоркий глаз отмечал все детали полета этого самого жида или малейшее движение их отпрыска на самой верхней ветке, и стоило шелохнуться или несколько задержаться на одном месте воробью, как туда уже летела галька, пущенная меткой рукой. Под каждым маломальским укрытием для них едва ли не дежурил стрелок со своим хитроумным орудием уничтожения.

На второй день, когда воронёнок, привыкнув к своим приемным родичам, уже ходил за ними наподобие верной собаки, наступил кризис. Те жиды, что были поглупее, были давно съедены, а те, что поумнее, эмигрировали за тридевять земель в соседние околотки, где властвовали другие банды, и любое вторжение было чревато драками и прочими эксцессами. Так как ресурс жидов резко стал иссякать, а этот чернявый товарищ потреблял их никак не меньше десятка в день, то пришел черед другой живности. Поскольку своеобразный кодекс чести охотников за воробьями гласил о том, что добычей является этот самый жид, а синичек, трясогузок и прочую летающую дрянь не разрешалось трогать, так как их было мало, и они были гораздо глупее цивилизованного воробья и представляли довольно легкую добычу для истинного ценителя рогаточной охоты. Но тогда пришёл конец и этому кодексу чести. Синички, трясогузки очень скоро перестали чирикать и трясти своими хвостами в радиусе одной мили от наших домов, а это глупое животное всё продолжало разевать свой красный рот и требовать что-то от своих приёмных родителей. Впрочем, следует заметить ещё одну немаловажную деталь в психологии этих бандитов, к коим я отношу и себя, пыл иссякает в соответствии с наличием этой самой добычи. С иссяканием добычи, иссяк и энтузиазм. Ещё последний жид прятался в кроне деревьев на улицы Механизаторов, а уже представители славного не доросшего ещё до своих кондиции человеческого племени перешли на отстрел бутылок, лампочек, изоляторов и прочей недвижимости, так как руки ещё зудились, а достойных целей так и не находилось. Туболовы попытались вновь организовать охотничью компанию, для спасения своего недоросля, но отсутствие этой самой добычи парализовало все их попытки. Ранее дисциплинированные, стройные, полные энтузиазма отряды рассосались по окрестностям и исчезли с глаз. На третий или четвертый день, когда голодный стервь достал их до самой печёнки, а их родителей вероятнее ещё дальше, то состоялось совещание, на котором была решена участь этого самого воронёнка. Безжалостно суд приговорил его к смерти через расстрел. Приговор тут же был приведён в исполнение. Бедное, глупое создание топталось и продолжало требовать жратвы у стенки стайки, когда выстроенные в одну шеренгу его недавние кормильцы выпустили по нему град камней. Он заорал ещё больше, но второй залп успокоил его на месте. Ещё несколько раз стреляли они в это невинное животное, пока оно окончательно не почило в бозе. Позднее состоялась торжественная панихида, и его захоронили со всеми почестями, какие могли воздать эти изверги. С траурными речами, слезами и сожалениями по его безвременной кончине.

Вот так-то: вся история про жидов и вороненка. Про пацанов, рогатки, футбол и моё детство. Про жалость, жестокость, милосердие и глупость, про то, что некогда всё-таки было и уже никогда не вернётся ко мне, быть может, только этими строчками.

Туболов

Пыль раскалилась добела. День умирал от зноя. Лень медленно вползала в тела. Только трудолюбивые пчёлы прилежно махали крыльями, суетясь над разнотравьем. Им помогали бабочки и разного рода мошки. Редкие облака только иногда студили недолгой своей тенью белесую пыль. Снова белый день и лень близкого полудня.

— Туболов повесился, — всплыло в воздухе.

Открытые ворота. Камень и щебёнка. Покосившийся заплот стайки. Низкие двери. Навоз. Полумрак. Отечный рубец на шеи. Скрюченная, окоченевшая фигура в куцем пиджачке. Обрывки ремня. Кожаного ремня. Пряжка. Чьи-то ноги.

Камень. Щебёнка. Покосившийся заплот. Распахнутые ворота. Тошнота. Тяжело давящее рвотное чувство.

Пыль раскаленная добела. Мерзкий холод. Редкие облака. Озноб. Страшно и непонятно. Что-то висит в воздухе. Синюшное, тошнотворное, скрюченное.

История о том, как я стоял на горохе

Вообще-то, зачем я рассказываю эти басни о своем далеком детстве? Чёрт его знает, зачем это мне. Дети эти рассказы едва ли поймут, взрослые — тем более, поскольку уже давно забыли свое детство, забыли чувства, что двигали ими, любовь и нелюбовь родителей, вражду улицы. Но детство мне дорого, как поцелуй отца, как кусочек голубого неба в грозу, как запах сена и пыли на зубах. Кому, какое дело до этого? У каждого было что-то своё. Просто оно улыбается через время своей грустной улыбкой, а я радуюсь и печалюсь вместе с ним, и всё ложится на бумагу легко и непринужденно, как будто я должен это сделать помимо своей воли. Вот и все объяснения.

Но пора бы вернуться к моему подвижническому стоянию на горохе минут этак двадцать или чуть более, а может менее. Это едва ли единственное наказание, которому я был подвергнут в детстве, если не считать того, как мама два раза стеганула меня хворостиной. Правда, это другая история и я расскажу её вам как-нибудь на досуге, если, конечно, мне не будет очень лень.

Мои родители никогда не наказывали особенно детей и их отпрыски были довольно самостоятельными и независимыми явлениями природы. Если бы они взялись нас наказывать, то лупцевать нас пришлось бы начать ещё за девять месяцев до нашего рождения и продолжать бить смертным боем до самой нашей смерти. Если собрать все наши проказы, то их хватит на любой роман. Одно то, что к шестнадцати годам у пацанов было по ружью, да ещё Тозовка, о которых не предполагали родители, то вы можете представить, что мы могли натворить. Только бог уберёг нас оттого, что мы не отправили к нему пару представителей земной цивилизации. Если добавить к этому всякого рода самопалы и пистолеты, которые все-таки стреляли, несмотря на те примитивные орудия изготовления, что мы имели, то вы уж точно должны возмутиться и потребовать от нас срочного разоружения во имя своей безопасности. Впрочем, богу было неугодно ломать наши судьбы, и представители человечества так и бродят по земле, не изрешеченные нашими пулями. Впрочем, это оружие превратило нас с братом в страстных охотников, хотя в то время в окрестностях З-й обитали только лисы и пара захудалых зайцев, десяток уток. Но все-таки мы стали ими.

Вы наверно уже представили меня каким-то чудовищем? Напрасно. Всё как раз напротив. Я был тихий, не очень задиристый мальчик, который больше всего времени проводил за книгами, за работой и исправно помогал родителям. О моём существовании многие и не догадывались, даже вездесущие бабки, которые почему-то всегда путали меня с братом, поскольку мне приходилось все время донашивать его одежду, так что эта история принесла не только подвижническое стояние на горохе, ранее изгнание из октябрят и едва ли не из школы, но и всеобщее признание. Из школы меня не выгнали только потому, что средняя школа в З-х была почти единственная. Впрочем, из октябрят меня больше не изгоняли, поскольку я уже учился в третьем классе, так что в следующий раз меня выгоняли уже из пионеров и не единожды. Из комсомола меня не выперли, только потому, что я вступил в него весной последнего года обучения в школе, предвидя хождение в институт и по блату, так как вторым секретарем был одноклассник моего брата Вовка Антонов, с которым мы гоняли футбол, ещё будучи голенастыми недорослями. Мое откровение на бюро Райкома комсомола, по поводу вступления в комсомол, повергло всех в истерический хохот, и меня включили в эту славную организацию, даже без иных прочих формальностей, типа общего собрания и прочих прибамбахов, по одному Вовкиному звонку. Впрочем, к комсомолу я отношусь с уважением, по крайней мере, мужики там были на порядок умнее и серьезнее, чем в партии, и не делали умных лиц при этом.

Эта история приходится на второй период моего хождения в цивилизацию. Цивилизация очередной раз подавилась моими костями и попыталась выплюнуть их, но я этого даже не заметил. Она давилась мною много раз, но мне как-то было не до неё и потому эту самую цивилизацию ещё больше злило. Но пора бы нам вернутся к этой истории. Она наделала столько шума, что даже отец был вынужден меня наказать, хоть я был его любимым дитяти. Все долго качали головой и поминали мне какое-то болото, в котором я водился. Правда, я никогда не считал, что я обитаю в болоте и мало представлял и представляю, где оно находится, просто моя бурная жизнь всегда проходила в тени, вдали от сторонних глаз, вырываясь наружу, входя в противоречия с представлениями о жизни многих, крутым водоворотом и исчезала в глубине, где я предпочитал обитать, мало заботясь о хлебах насущных, что волнует так всех окружающих, поднимая всю муть и грязь вонючего прозябания, против себя.

Впрочем, все началось довольно безобидно. Я, как почетный обитатель галёрки, и в давние времена предпочитал сидеть именно там. Правда я не резался в те времена в шахматы или карты, как делал это в студенческие годы, а стрелял из резинки, пулял из трубочек или ещё чёрт знает чем занимался, чаще всего не уроками. Впрочем, я был тогда довольно способным мальчиком и, поскольку мои интересы к миру ещё не сформировались, то я довольно успешно познавал азы наук и даже закончил первые три класса не только без троек, но и без четверок. Позднее я то углублённо, на сколько позволяла информация, которую я мог добыть своими слабыми силами, копался в различных науках: физике, химии, биологии и проча, проча. Даже побеждал на районных, как их там? Кажется, олимпиадах, но ни разу не попал на область, так как у меня так сильно хромал на все ноги русский язык, который я ненавидел до истерики, а школа держала марку. Но бог с этой маркой, но тогда мне было обидно, что на моем месте оказывался другой. Впрочем, в этом была какая-то сыромяжная правда. Приходилось утешать свое самолюбие тем, что я всё-таки этот предмет знал лучше и это признавал не только весь класс, но и вся школа. Впрочем, таких щелчков я на получал за свою жизнь столько, что теперь имею такой иммунитет на несправедливость, что стал наплевательски относиться к ним и принимать их как должное. Но тогда я сидел на предпоследней парте и метил из трубочки в стриженую голову моего приятеля Валеры Усатенко, или в просторечии Усатого. Поскольку он был мой приятель, и главное его голова маячила заманчиво всего-то на второй парте рядом с выходом из класса, а он чем-то, кажется, досадил мне, то это был единственный способ отмщения ему. На переменке я, конечно, не мог отквитаться, так как он был гораздо сильнее меня, а я был тщедушным созданием, энергичным, но никогда не имел обильных мышц или мяса. На нём их было на пару-тройку килограммов побольше, а это в те времена было существенно. Это сейчас я не особенно обращаю внимание и на два десятка разницы, а больше на крепость духа и мастерство. Ни того, ни другого у меня тогда ещё не было, кроме веселого характера и твёрдой руки, которая мастерски направляла жеваные шарики прямо в яблочко, то есть точно посередке между его оттопыренными ушами. Он дергался, крутил головой и искал своего обидчика, который добросовестно прятался за более широкие спины своих одноклассников. Пока моя улыбчивая физиономия случайно не вынырнула из-за спины и нарисовалась не вовремя на"горизонте". Так как жаловаться среди пацанов было"западло". То он попросту показал мне кулак. Я в ответ состряпал рожу и запустил очередной шарик в его затылок, но не попал. Он вертелся и крутился, а я хладнокровно производил его"отстрел". Ему сделали замечание, и он примерно затих, но почти тотчас получил жеваной бумагой по своему стриженому затылку. Всё возобновилось, пока грозное:

— Усатенко, ты опять вертишься, — не пригвоздило его к парте, но стоило учительнице отвести свой взор от него, как тотчас мой бедный приятель подпрыгнул на пару-тройку вершков, так как очередной заряд достиг цели.

Изгнание из класса Усатого не состоялось только по одной причине: прозвенел звонок, и его пытки на этом закончились, но поскольку он находился гораздо ближе к двери, чем я, а дополнительных дверей, как на грех, не предусматривается даже нашими пожарниками, то есть, предусмотрены, но были наглухо забиты, то он занял позицию возле них, с физиономией выражающей, только то, что без боя мне уйти не удастся. Пока толпа просачивалась через эти самые единственные двери и за ними не исчезла наша учительница, ничего, конечно, не происходило. Мы сохраняли статус кво: он торчал на своей позиции, перекрывая мой путь к отступлению, а я добросовестно"собирался"домой, поскольку, как на грех, был последний урок, и все разбежались. Потом началось маневрирование. Я пытался улизнуть, пока мы не схватились в ожесточенном сражении. Будь это большая перемена, а не конец занятий, то наше шумное пыхтение и вопли, потонули бы в шуме толпы, но, как назло, в коридоре стояла гробовая тишина, а наше сражение приняло уже ожесточенный характер. Пусть и Усатый и был меня сильней, но я был гораздо изворотливее его и ко всему прочему прошёл хорошую школу драк со своим брательником, который, по причине старшинства на два года, был не только мощней меня, но и тяжелее, даже на больше килограммов, чем Валерка. Правда, наша драка продолжалась недолго, уже через пять минут или даже меньше того, на пороге возникла наша учительница. Мы тогда, как и полагается малолетним оболтусам, были влюблены в неё. Имени её я не помню, так как прошло столько лет, что и естественно, но фамилию я все-таки запомнил — Петухова. Чёрт знает почему, но она была единственная учительница, которую я любил в школе. Надо же было ей тогда нарисоваться на пороге.

Санкции последовали сразу. Мадам Петухова потребовала нас явиться в учительскую. Будь я человек не настолько дикий, обкатанный цивилизацией ещё в детском саду, то я непременно бы согласился с её ультиматумом и пошёл туда, где, как положено, выслушал бы свою порцию нотаций и спокойно бы отправился себе домой, но поскольку я был обыкновенным дикарем, да ещё дикарем с норовом, то я заявил, что я туда не пойду. Какую бурю эти мои слова вызвали, вам трудно представить. Наличие двух десятков годов разницы и превосходство дикой силы плохо действует на умственные способности взрослых. Поскольку добровольно я не намеривался идти в учительскую, которую я вовсе не боялся, то эту самую силу решено было применить. Пока Усатый с опущенной головой плелся впереди нас, то меня тащили позади него. Правда, это мне не понравилось сразу, и я заявил, чтобы меня отпустили. Но мой ультиматум был снова отвергнут, а звездануть мадам Петухову я мог только или по ногам или несколько ниже спины, то я выбрал и применил знаменитый девчоночий прием: поцарапал ей руку.

Дальнейшее, в общем, не стоит описывать. Естественно я тотчас был выловлен ещё большими силами, отведен к директору, где мне объявили, что я изгнан из школы, исключен из октябрят. Я выслушал все упреки, какие могут придумать иногда взрослые. Но что было самое неприятное в этом деле, то это все сразу стало известно отцу.

Мой папа занимал довольно заметную должность в районе и у него был телефон, по которому излили душу все представители пострадавшей стороны. Усугубило всё ещё и мое стоическое непризнание своей вины. Впрочем, её наличие не стоит отрицать, тогда бы я не стал блудить по улице в полном отчаянии целых три или четыре часа, пока темнота и прохлада не загнала меня домой, и я добровольно сдался на милость родителей. Отец был на редкость зол и решил изощренно меня наказать. И я даже на это согласился.

Вот после того состоялось мое героическое стояние на горохе. Не помню, плакал ли я, но это я воспринял, как должное. Хотя, если честно сказать, я не стану на колени ни перед кем, даже перед господом богом, пусть даже меня сотрут в порошок. Но я тогда согласился на наказание и даже стоял на горохе в углу.

Послесловие:

Горох. Сумрак октябрьского вечера. Холод. Слёзы на глазах и упрямство. Я никогда не стою на коленях: я плачу по своим счетам. Сумрак. Холод. Горох. Слёзы на глазах. Я не плачу, я оплачиваю свои счета. Все платят по своим счетам, даже если они этого не хотят.

"Гвардия умирает, но не сдается", — даже понимая, что смерть неизбежна.

Чернушка

Ну, как же можно крестьянину обойтись без коровы? Правда, я сам не считаю себя крестьянином, и выходец я скорее из сельской технической интеллигенции, чем из крестьян. Хотя всякие сословия это понятия растяжимые, как интеллект и способности. Я даже на тракторе-то ездил всего раза два, да и то в качестве пассажира, а на лошади верхом — ни разу. Это о моих крестьянских корнях, хотя косить я умею и люблю, как и всё то, что называется работой. Впрочем, десятитысячный поселок, кликаемый в те годы рабочим поселком, поголовно имел коров, кроме самых сирых, немощных и ленивых. Купать молоко в магазинах посёлка было просто невозможно, так как его там не собирались продавать, а направляемое на молокозавод, убывало в неизвестном направлении. Так что корова нам была просто необходима. Кроме четырех детских ртов и двух взрослых, не прочь откушать молока, были и толстые свиньи, которые на сыворотке и обрате к восьми месяцам, набирали такие увесистые окорока, что не могли их отодрать от пола. Ежегодно сдаваемые полутора-двух годовалые бычки и тёлочки, были неплохим довеском к папиной и маминой зарплате. Так что корова, при наших условиях, есть уже не баловство, а необходимость.

Оставим всякие экономические обоснования теории целесообразности тех или иных телодвижений и приступим к Чернушке. Вы почти с ней познакомились? Если нет, то след её описать. Надеюсь, что вы видели на картинках коров, или даже имели с ними дело. Принципиально ничего нового в экстерьер этого животного данная особь парнокопытных не вносила. В моей памяти она осталась уже зрелой коровой, поскольку в нашей семье она появилась, однако, до моего рождения. По крайней мере, она была меня старше. Как все взрослые коровы она была уже в телесах и неплохих. В стаде её по размерам едва ли превосходила какая-нибудь корова и, возвращаясь с дневных выпасов, она гордо шествовала впереди всего стада. Это было бы весьма удобно для меня, как обязанности встречать её и сопровождать на вечернюю дойку, чаще всего возлежали на моей особе, но её отпрыски вечно плелись где-то в хвосте процессии, и их приходилось отлавливать и интенсивно пинать, чтобы преодолеть расстояние от головы, до хвоста коровьего пилетона. Это было бы тоже всего ничего, если бы в это же время уважаемая всеми Чернушка отправилась к дому, где её ожидала обильная подкормка, состоящая из картошки, хлеба и комбикорма, но, поскольку мы жили при развитом социализме, который интенсивно радел о количестве посевов и прочих благих показателях народного благосостояния, то и пашни этого развитого социализма, торчали прямо за первыми же огородами этого самого народа. У коров вообще-то с политграмотой было туговато, как и у всего нашего люда, и они прямиком направлялись осваивать эти самые пашни, с добросовестностью любого вороватого трудяги. Приходилось проявлять повышенную прыть и собирать всех её отпрысков и самою мамашу в плотную и кое-как управляемую группу, которую, при некоторой сноровке, можно было направить в нужном направлении.

В общем-то, я остановился не на пастбище, а на внешнем облике моей подопечной. Почему она звалась Чернушкой? Честно сказать я бы не рискнул назвать черным цветом, тот цвет, которым было размалёвано данное животное. Черное — это слишком густо намешано, даже для такого мало разбирающегося в художествах человека, как я. Скорее это был какой-то коричневый, кофейный цвет, но кличка, что-то вроде Кофеюшки или Коричневушки, как-то не вязалось с её характером. А характер был у неё суровый. Она грозно фырчала, раздувала ноздри, брызгая слюной и кося своими красноватыми глазами, так выразительно, что мужики, всю жизнь державшие коров, не всегда решались подходить к ней. Впрочем, прожив всю жизнь с ней бок об бок, я не очень-то обращал на её фырканье внимания и объяснял ей запросто, кто в доме хозяин: она или мой сапог, плетёнок, кед или палка. Характер её выражался во всём. Например, кроме мамы её не мог подоить никто. Представляете, какая была война, когда она заболела и слегла в больницу. Ничего потешнее отца в мамином халате и в платочке, я так и не увидел в жизни. Дядя за метр восемьдесят, громоздился на маленьком стульчике, который предназначался для женщины меньше метра даже вместе с шапкой, путаясь в ногах, в халате, в платочке, который никак не хотел держаться на его обильных кудрях, неуклюже дергал за сиськи, отбиваясь от хвоста коровы, которая недружелюбно косилась на непонятное доильное приспособление, фыркала, дергала копытами, норовя наступить на широко расставленные лапти отца. Если бы ни пайка картошки с хлебом, густо осыпанная комбикормом, увеличенная вдвое, она непременно бы разобралась с ним. Впрочем, за период болезни мамы, мы таки подзапустили её. Кстати, мои сестры, девицы уже в возрасте, так и не рискнули подойти к ней. Вера не умеет доить коров, хотя всю жизнь прожила бок об бок с ними, при всем том косит великолепно и нынешнего хилого мужика заткнет за пояс запросто.

Второй достопримечательностью её характера было упрямство. Если данное животное захотело куда-либо отправиться, то непременно туда направлялось. Если ей мешали люди, то она пялила на них свои сволочные глаза, налитые кровью, пускала пену из носа и двигалась в избранном направлении, невзирая на угрозы и даже удары, которые иногда доставались ей от трусливых человеческих особей. Не будь я столь же упрям, как и она и даже больше, то я едва ли управился с ней, имея в те года килограммов двадцать пять живого веса. Однажды она перла меня, уцепившегося ей за хвост, метров триста со всей скоростью, которую она могла выжать из себя с маленьким якорем на хвосте, пока я на ходу не подхватил подвернувшуюся палку и не стал обхаживать её по кофейного цвета телесам со всей своей решимостью и силой и энтузиазизмом. Благо она, как всякое животное, не держала в памяти свои цели и, успокоившись, следовала в том направлении, куда указывала ей моя властная длань.

Теперь след поговорить и о третьей достопримечательности Чернушки, а именно о рогах. Вам скажут, что рога при корове вещь обыденная и ничем не примечательная? Может быть, может быть, но не у Чернушки. Впрочем, внешне они ничем особенным не отличались. Правда, они не торчали вверх, как у зебу, не завивались, как у барана и не ветвились гордо, как у благородного оленя. Они были скрючены и едва не упирались в прекрасный лоб парнокопытной хозяйки своими концами, кроме того, правый рог был несколько меньшим по размерам, так как она нечаянно теряла чехол с него ещё в детстве, а вернее, в юности. Чем же они были достопримечательные? Ничем, кроме умения ими пользоваться их обладательницей. Открыть обыкновенную вертушку для неё было делом секундным и плевым. Вы бы не управились с ней столь скоро, со своими хвалеными руками, как умудрялась делать это она. Более хитроумные защёлки поддавались ей с меньшей легкостью, но не были столь уж непреодолимыми препятствием. Обыкновенная щеколда была открываема со всех сторон с одинаковой легкостью, и мы всегда лицезрели любимую Чернушку орущей на крыльце или в коридоре, куда она, впрочем, засовывала только голову, поскольку по носу там можно было получить запросто. Отпрыски её, тоже овладевали сим искусством, но не столь успешно и не пользовались им так же нагло, как делала это их мамаша. Отец, чтобы удержать непокорную скотину в районе ограды, был вынужден просверлить дырочку чуть выше той щеколды и привязать гвоздик ко столбу, чтобы запирать её намертво, что, однако, не всегда помогало, когда она нечаянно цепляла этот гвоздик за крепкую шелковую привязь. Впрочем, замки и двери, закрытые с другой стороны, она так и не научилась открывать. Ну и бис с ним, что она открывает двери? Это бы всё ничего, если бы двери были только наши, но они бывали и чужими. Вот чужие двери она открывала с той же легкостью, как и свои, даже с большей, поскольку все наивные люди имели дело с не столь интеллектуальными скотами и не придумывали, как мой папа, разных гвоздиков к щеколдам, задвижек с другой стороны забора или не запирали на замок заветных дверей на всякий пожарный случай.

Первыми пострадали от нашествия Чернушки наши соседи по улице Механизаторов, что находились от нас за два дома. В общем-то, это был барак на три хозяина. Было три входа, три ограды, одна из которых была проходной. Как у всех порядочных людей двери двух оград от проникновения всякой сволочной живности, типа собак, коров, коз, кур, гусей, что бродили в те годы в большом количестве, запирались тщательно. Не знаю, какой чёрт донес нашей Чернушки, что хозяин одной из квартир барака закупил пшеницу в премногом количестве и уложил в свою кладовочку. Не знаю, но две двери ограды были открыты с легкостью, достойной мастера, вход в коридорчик, тоже не составил для неё труда, но как она умудрилась открыть дверь кладовой расположенной в узёхоньком коридорчике, где двум человечкам мелким по размерам трудно и разойтись, втиснуться в дверь ещё более крошечной кладовой, открыть ларь и сожрать ведро пшеницы, я так и не пойму до сего дня. Естественно был скандал и изгнание Чернушки с места преступления всеми средствами и силами, точнее моими силами, поскольку слабые хозяева боялись этого шипящего мастодонта расположенного в равных долях между крыльцом, коридором и кладовой всеми своими обильными, но достаточно костлявыми телесами. Точнее сначала было изгнание, а позднее дело дошло до самого скандала. Его отец уладил довольно мирно и без контрибуции, что обычно налагают в таких случаях на владельцев таких непутевых животных, каким была наша Чернушка, кроме, конечно, молока..

На следующий день она опять была в этой кладовой. Непутевое прямо таки животное. Для меня лично это вылилось в две пробежки вокруг всего квартала, с пинанием этого умного скота перед собой, чтобы, не дай бог, она не сдохла от обильного чревоугодия, и отнесением ведро пшеницы ограбленным и обиженным хозяевам. Больше им она не досаждала, но, видимо, проверяла это заведение на предмет нового посещёния. Гонять же после потравы совхозных овсов и пшениц, мне приходилось так часто, что и не стоит их упоминать, как и её аресты совхозными объездчиками, и её выкуп по пяти рублей с ареста с бесплатными назиданиями в наш непутевый адрес со стороны родаков за ротозейство.

Если бы это был единственный случай в её богатой практике, то можно было и не писать даже, но, увы, и ах. Самый разбой наступал осенью. Осенью трава жухнет быстрее, чем та же капуста, что весело развешивает свои уши до самого снега, пока их не прибьёт крепкий сибирский морозец. Жрать сухую чахлую траву Чернушке было просто западло, но, чтобы проникнуть в огород, надо было перелезть через забор или пройти через двери. В её годы лазить по заборам было просто не солидно, то она выбирала двери.

Особенно доставала она одних пенсионеров. Самое неприятное заключалось в том, что данная корова направлялась не домой, а сразу на огород к этим почтенным людям, у которых, по тем временам, что может и не грех признать, мы обирали черемуху или попросту воровали. Открыв ворота, фыркнув на испуганных хозяев, она направлялась прямо в огород, калитку, которой, она открывала едва ли не пинком. Бедные хозяева махали на нее руками, пытались ударить чем попадя, но она фырчала, бычилась и продолжала жрать капусту, плюя на исконных хозяев этого самого фрукта. Благо наши огороды были смежными, а их вопли слышимы на весь квартал. Так что наше героическое вмешательство в дела ее хозяев, укрощали только этого буй тура и успокоили почтенных пенсионеров.

Принятые палочные меры отвадили нашу любимцу от огородов, что, впрочем, не мешало периодически появляться на них, проникая туда неизвестно по каким тропам и ходам, безжалостно топча картошку и прочие плоды земные. Не будь она столь молочная, то уж точно ей бы отец не простил сих проделок и отправил однажды осенью её вместе с её великовозрастными детьми в Заготскот, но дети у неё всегда были упитанные и здоровые, а два ведра молока хорошей жирности в летние месяца давала не каждая корова.

Грабежи огородов совхозников были завершены только тогда, когда мы переехали на новую квартиру. Район новостроек не был столь привлекателен для коровы. Кроме гвоздей, досок и прочего строительного мусора, там ничего подходящего для неё не находилось. Правда, она могла запросто залезть на территорию леспромхоза в дыру, что не превосходила её боков по размерам, предоставив нам многочасовое удовольствие её поисков, когда она, превосходно маскируясь горами опилок, горбыля, строениями, поедала сочный пырей. Или исчезала неизвестно в каком направлении, и являлась уже под самое утро, невинно мотая головой и требуя своего законного доппайка перед дойкой, нагло взирая в мои глаза, словно не была ни в чём виновата. Хотя, кроме меня, на её поиски всегда поднимались все наличные силы, но не убивать же её?

Но как бы мы не любили и не мучились с Чернушкой, но она, как и все подобные ей животины, закончила свои дни на скотобойне. На восемнадцатый год своей жизни она никак не захотела обзаводиться теленком, и участь её была решена одним уж этим.

Вместо родной дочери она была сдана на убой.

Что ещё? После неё у нас долго не приживались коровы. Дочурка оказалась больше мясной, чем молочной, и полведра молока нас никак не устраивало. Следующая корова была хороша, но в первый же год накушалась гвоздей с пресловутых строек и была дорезана прямо во дворе при знойном осеннем солнышке. Следующая — заболела маститом. Только третья, самая неказистая и упрямая, что мы притащили на буксире мотоциклом из деревни, что за десять километров от З-й, прижилась.

Странно, но многих людей, с которыми прожил годы, я помню хуже, чем эту корову или ту же кошку Мурку. Может быть, они были не столь индивидуальны, копошась в своих проблемах вечного убогого прокормления и устройства в этом мире? Впрочем, Чернушка любила тоже хорошо откушать, но она не была столь меркантильна и глупа в своих земных поползновениях и пристрастиях.

Две истории, как меня исключали из пионеров

Поскольку человек я не стадный и скорее индивидуалист до мозга костей, чем коллективист. Смесь сибирского индейца с цивилизованным европейцем, но гораздо злей и упрямее последнего, тем более, жизнеспособнее. Цивилизация портит и делает человека менее умным. Не зря же учёные считает, что нынче человек глупее, чем был в девятнадцатом веке.

Конечно, если говорить о моём индивидуализме, это не совсем так, скорее не так. Просто, при наличии двух родных сестёр и брата, я никак не мог быть замкнутым и не общественным человеком, с другой стороны, случилось так, что мои старшие брат и сестра поступили или ещё не поступили в вузы, но успели уехать из дома, когда мне было тринадцать лет. В сущности, я остался без общества достаточно рано, представленный во всём самому себе. Кроме всего прочего, в тот же год, когда сдёрнул из дома мой старший брат, мы переехали в новый дом. Стоял он на отшибе. Ближайшая водокачка находилась не менее чем в трёхстах метрах, там же обитали мои друзья, которые тоже, вскоре за моими родственниками, двинули в города на учёбу, а улица, некогда шумная и многодетная, превратилась незаметно в приют стариков и людей ближе к предпенсионному возрасту. Отсутствие многочисленного, близкого мне и говорливого общества и жизнь на отшибе, развивало больше мой индивидуализм, а не коллективизм. В дополнении к сказанному, добавлю, что мне пришлось года два возводить все надворные постройки, которые, хоть и частично, но ложились на мои не очень мощные плечи. Так что поиск всякого общения в дальних пределах от дома у меня пресеклись на корню той же самой коровой, уход за которой отнимал у меня достаточно много свободного времени, а постройки, при моей хилости и неумении, сокращали это свободное время до минимума. Пока я там занимался строительством и обустройством коровьей жизни, я стал достаточно нелюдим. Махать топором или возить пилу вместе со мной не входило в планы моей сестры, так что со временем я привык к одиночеству и предпочитаю его шумным компаниям до сего дня. Ко всему прочему, и человек общительный и коллективный, но народ меня достаёт своей глупостью. Да и взращённый с раннего детства в жестких условиях сельской жизни, проводить бесцельно и праздно своё отведённое богом на этой земле время мне тяжко и совестно.

Впрочем, исключали меня из пенсионеров, точнее из пионеров в тот счастливый период, когда наша улица ещё была полна горластых и голенастых многочисленных послевоенных бэби, к которым отношу и я себя. Правда, это была последняя поросль. Следом пошло поколение умственных инвалидов от той войны. Проше говоря, дети, что хватили лихо в детстве, но не воевали, родили своих чад. В мозгу данного поколения прочно отложилась простая, но на редкость глупая вещь: коль мы жили так плохо, то дети наши должны жить хорошо. Посему, сия заросль, так будет точнее, которое возросла на данных дремучих принципах и взглядах, в отличие детей фронтовиков, мозги которых были промыты до кристаллической решетки жизнью, и которым было просто не до этих самых детей, поскольку приходилось много работать, так что нас воспитывали все, кто угодно, кроме родителей, эти же превратилось в каких-то изнеженных недорослей. Детские травмы и переживания их предков не только передались им, но и усилились дурным воспитанием и сюсюканьем. После нашего дружного, многочисленного поколения в начале шестидесятых пришло время мрачноватых маргиналов. Нашим главным занятием был спорт и игры, а урождённые известными шестидесятниками уже глазели в телевизор и начинали пить водку, раньше, чем понимали что-нибудь в этой жизни. Это поколение, может быть и к лучшему, полегло на полях борьбы с некачественным алкоголем в славные разбойные девяностые.

Поскольку меня воспитывали не родители, как я уже сказал выше, а корова и братец. Да-да, корова. С раннего детства приходилось убирать, косить пасти эту самую скотину и её отпрысков, так что ответственность и обязательность была вбита в мою кровь кованым копытом необходимости. Вот брат меня не воспитывал. Хоть он и был старше меня, но воспитывать приходилось его именно мне, что тоже воспитание. Его испортил младший брат, то есть я. Точнее мой брательник слишком рано понял, что часть причитающих на его долю работ и обязанностей, можно без проблем возложить на хрупкие плечи ещё несмышлёного брата. Хоть мы и распределяли обязанности поровну на всю нашу братию, но сей олух умудрялся всё-таки увиливать в сторону от трудов домашних тяжких. Дать ему по шеи я был не в состоянии, выловить, особенно летом, его можно было только утром рано, поскольку в остальное время он носился бог весть где. Мы, конечно, дрались между собой, но победить, а тем более заставить его трудиться, было архи сложно. Сизифов труд, одним словом, что, примерно, то же самое, что гонятся за ним по окрестностям, при условии, что он от тебя удирает и прячется. Догнать его можно только в могиле, но не на земле, а заставить работать — утопия даже в гробу. Я в своё время понял это сразу и без посторонней помощи, но дела не терпели промедления, так что его часть обязанностей, хотя и матерясь, мне приходилось брать на свои плечи. Маму и отца я не хотел огорчать, а бегать за коровой, которая норовила потравить все окрестные поля, без моего на то разрешения, приходилось беспрестанно. Так что я был годам к девяти уже совершенно взрослым и самостоятельным человеком, который практически ни от кого не зависел, кроме родителей и свой хлеб, хоть и маленький, отрабатывал уже тогда, может и не полностью, но добросовестно. Короче, в чутком руководстве я совершенно не нуждался, тем более в лице партии и правительства и тем более его ведомстве для мелких, то есть в пионерской организации.

Поскольку зачисление в дети господина Ленина производилось в массовом порядке, как крещение при Владимире Красное Солнышко: загнали в воду, помахали кадилом, сотворили животворящий крест, спели комсомольскую песню, после чего ты становился крестьянином или пионером. Хорошо. Только крестный ход больше похож на демонстрацию, а пионеров ещё заставляли ходить в ногу. «Сегодня нас под барабан выводят строем в кегельбан», — а впереди топает тётка в галстуке и куда-то ведёт. Куда она там меня вела, мне было совершенно не интересно, я и сейчас мало это представляю, посему к словам их я не прислушивался, как давно уже не верил обещаниям сделать что-то своего брата. Мне нужно было пасти корову, а не маяться всякой дурью, или мыть посуду, а не топать под бубен на гильотину, точнее, тратить время на общественную никому не нужную ерунду. Полезнее книжки читать, чем я в тайне и занимался в свободное от всех дел мирских и игр время, а бредни я, как-то не воспринимал и просто не вникал в то, что кому-то и кто-то чешет по ушам, что, в сущности, происходило где-то на периферии моих интересов. Уроки я тоже учил без особого вдохновения, если когда они мне не были не интересны. Если бы я учил всё, что преподавали или даже слушал преподавателей, то вырос бы совершенным американским тупицей, а, так, всего лишь обыкновенным русским балбесом. Представляете, что есть за дурь, читать не «Евгения Онегина», а изложение в учебнике той фигни, что написано о нём? Это, примерно, то же самое, что смотреть его английскую экранизацию. Честно сказать, я вам Онегина изложу в двух словах, если из него убрать одного героя — Пушкина А.С.. Это звучит примерно так: припёрся один хлыщ в деревню. Он там Питерский был, крутой перец, короче, а у него дядя откинулся и бобло, и хату ему оставил. В этой деревне он и завис. Познакомился со всеми соседями, там одна в него втюрилась. Как-то на вечеринке деревенской он с другом поссорился. Схватились за пистолеты. Он приятеля пришил и ударился в бега. Бегал он там, бегал и подался в Питер, где его никто и не искал, не было связи и Интернета. Встречает он там эту бабу, а она уже такая светская львица стала, за генерала старого выскочила. Красивая стала. Чё не влюбится? Правда, там он ещё дурью маялся, Освоил, чем ямб от хорея отличается, понял, что рифмуются фонемы и что анапест чем-то отличается от дактиля, сжёг пару туфлей и журналов в камине по рассеянности и написал одно письмо ей. Там они ещё встретились, и объяснились, а она сказала, что будет век верна старому дураку с генеральскими лычками, а тут ещё и генерал припёрся. Короче, жизнь она себе не стала ломать и правильно сделала. Тут Жека вновь за пистоль схватился, но передумал. Жалко стало генерала. Заслуженный и немощный был старичок лет сорока. Короче, песочница полная и старая. Убил бы, пришлось в Персию бы мотать или в Париж. Тогда туда богатых дураков ссылали, как ноне ссылаю в Лондон.

Клянусь мамой, я вам и «Войну и мир», перескажу в двух словах. Законспектировал же я «Капитал» Карла Маркса на пяти листах тетрадных, но, самое главное, сиё творение своего блудливого пера я втюрил препаду и получил зачёт. Правда, на сдаче этого самого «Капитала» пришлось вспоминать всякую ерунду, типа прибавочной стоимости и ещё чегой-то, что я тогда знал, а сейчас напрочь забыл, как кошмарный сон. Это по всем канонам нашей жизни. Не напрасно же я резался в шахматы на всех лекциях по политэкономии с Петькой Седалишевым!

Учитесь! Сим достижением по краткости я перещеголял самого Пушкина! Хрен бы он сдал тогда политэкономию, тем более он только что-то про одного Адама Смита знал, хоть он и гений. Маркс, однако, тогда не котировался.

Короче, загнали меня в эти самые пионеры для опта, хотя давеча, точнее в этот же год или предыдущий по осени, исключили из октябрят и даже гнали из школы. Про обиды нанесенные мадам Петуховой все уже забыли, да и она уехала куда-то. Галстук я как-то, как все, ещё носил, хоть он и мешал мне. А скоро я просто не обращал на него внимания. В классе, кажется, четвёртом явился к нам заслуженный недоросль двоечник. Не зачисляйте меня в этот славный клан. До четвёртого класса у меня были только пятёрки и четвёрки, а после как появились три тройки, так они и добрались в том же почти составе, как и появились, до окончания школы. Основная причина была в том, что я писал, как слышал, а слышал я не так, как пишут. То есть изображал на бумаге фонемы, а не буквы и слоги. Только компьютер несколько поправил мои кривые и разухабистые мозги на этом поприще, хотя я много сомневаюсь в своём правильнописании и, зачастую, обращаюсь за советом к сему железному другу и товарищу в тяжкие минуты своей жизни.

Вот этот двоечник был ростом не ниже моего брата, и его местная шпана из нашего класса побаивалась, пожалуй, кроме меня. Мне его заслуженные годы, после битв с моим брательником, как-то не внушали уважения, да и ответить я ему не боялся. Короче, за ни таскался один прихлебай из нашего класса. Вот из-за этого двоечника меня и лишили пионерского галстука, что, впрочем, я даже не заметил. Была поздняя осень, поскольку было уже холодно, но снега ещё не было. Помню точно. Припёрлись мы в школу с утра по темноте. Первый урок был то ли русский, то ли математика. Кроме всего сказанного, предвиделась ещё контрольная. Мне было всё по барабану, а вот этот самый недоросль явно не желал являться в неподготовленном виде пред очами святыми нашего преподавателя. То, что он всегда был не прожарен, точнее не готов, в области наук, я тогда и не думал. Поскольку кроме меня все боялись с ним разговаривать, то, когда он предложил сделать так, чтобы свет не включался, всё мужское население тихо сдрыстнула из класса. Остался наш славный предприниматель и его приятель, не считая меня. Правда, я так думаю, что он боялся совершать этот террористический акт один, а притянул ещё меня, с тайным желанием перевести стрелки на меня.

План его был прост: подложить пятак в патрон. Если бы я учился в старших классах, то ему прочёл краткую лекцию по электричеству и коротком замыкании, но из его слов выходило, что просто лампочка не загорится. Я ему тогда поверил. Посему он засунул пятак в патрон и закрутил лампочку. Я бы не поверил ему, но в моёй голове создалась картина о том, что он просто прерывает контакт с лампочкой. Всего на всего. Я не имел понятия, что всякие железки проводники. Он ещё горячо убеждал меня, что это он делал и раньше. Сейчас бы я просто открутил лампочку чуть-чуть и оставил её в патроне. Пока бы там с ней разбирались, прошло бы половина урока. Но тогда…

Урок ещё не начался, но весь класс сидел, затаив дыхание в темноте. Точнее уже в сумерках. Все ждали учительницу. Те года были древние и не продвинутые. Пластмасса горела, лучше любого пороха, и я умудрились уже спалить не один мамин гребешок, превратив его в маленькую ракету, бывшую до этого элементом батарейки. Так что мир не знал, что такое ПХВ, а провода лепились из меди обрезиненной в матерчатой оплётке, но электричество уже было, то же самое, что и ныне.

Когда учительница щёлкнула выключателем, то лампочка почему-то так и не загорелась, но загорелись провода. Не так шибко уж ярко, синеватым огоньком, но с лёгким треском. Класс притих, точнее, притаился испугано.

Фейерверк, правда, закончился моментально. Наша учительница, не испугавшись и не растерявшись, шлёпнула тут же по замызганному извёсткой выключателю, и…тотчас начались разборки. Нас без лишних слов слили начальству, начальство стала нас застраивать. Я упёрся, не став подставлять незадачливого двоечника, но меня, видимо, пытались самого сделать крайним. Шуму было больше, чем положено. Обращение к моёй пионерской совести ни к чему хорошему не привело. Я остался верен неписаному кодексу дворовой чести, а не завету бронзового дедушки Ленина, тем паче я не боялся этого самого едва ли ни мифического дядьку и уважал не шибко памятники прошлого и что приложено к ним живого и реального.

В то время классной у нас уже была Ворона, в просторечии, а так Галина Григорьевна Сакович, но по паспорту, а по совместительству жена инженера-механика Управления сельского хозяйства Сашки, кажется, Саковича, который восседал в одном кабинете с моим отцом и Толиком Поповым. Самым крупным недостатком товарища Саковича было то, что он имел тот же телефон, один на всех, что и мой отец, его начальник, а сия пернатая могла накаркать на меня всё, что она считает нужным моему отцу в онлайн режиме, если его вылавливала на месте.

Было уже холодно, так что мой папа был на своём рабочем месте, а не обитал где-то в полях, так что я узрил его в школе до обеда, ещё тогда, когда было темно. Нас, провинившихся, держали в коридоре. Отец сразу направился к директору, правда, я рассказал ему всё, как было на самом деле. Я никогда ему не врал и не утаивал ничего, о чём бы он не спрашивал, но о чём не спрашивал, то есть ему это и не нужно было знать, я самостоятельно не рассказывал.

Был он там недолго и сразу ушёл на работу.

Вот, в сущности, и всё. Меня тотчас исключили из пионеров, как человека не раскаявшегося в содеянном. Поскольку нечего было предъявить мне, кроме сего, да и достать до лампочки, даже став на стул и парту, я не мог. Не дорос, однако.

Отец даже и не вспоминал об этом случае, а я стал бодренько бегать, но без галстука и рычагов общественного воздействия на мою грешную душу. Это тому же директору скоро и сильно не понравилось — однообразно должно быть до кучи, хоть и безобразно, до этой самой кучи. Я выбивался из общего фона строителей социализма и коммунизма, а по школам и улицам ходили не только беспартийные. Тот же директор, что исключал меня из пионеров, поймал меня безгалстучного на перемене и грозно вопрошал о данном вопиющем факте, на что я ему напомнил о том, что он сам настаивал на том, чтобы меня выгнали из пионеров. Он почесал репу, явно не зная, что делать со мной, и приказал одеть галстук. Я, естественно, не исполнил сей приказ, но Ворона взъелась на меня, видимо с подачи директора. Решив, что от того, одену ли я галстук или нет, ничего существенно не изменится в этом бренном мире, а связываться с дураками — себе дороже, я вновь принял себя в пионеры, но в этом же году меня вновь из них не надолго выгнали. Сволочи, однако.

Второй рассказ, как меня исключали из пионеров

Если принимали меня в пионеры в общей куче первый раз, во второй раз в них я был принят самим собой, то и в третий раз мне пришлось сделать это самостоятельно, чтобы не быть белой вороной в толпе разномастных товарищей. Кстати, наша Ворона была натуральная ворона. Чёрная. Волосы, как смоль, кожа тёмная от природы, глаза карие или чёрные, нос длинный. Добавьте, что она ходила, чуть наклонившись вперёд головой, то вы будете иметь образ натурального блондина в перьях. Может быть брюнета? Какая разница, поскольку к этой истории она не имеет никакого отношения, а ворону крась не крась, всё равно она будет чёрная. Исключали меня на этот раз из пионеров из-за девчонок. Были у нас две таких подруги с нашей улицы и моего класса в придачу. Фамилии их некогда были Фёдорова и Хмелёва, текущие фамилии я ноне уже не знаю. Не помню их и по именам. Точно, одна была Наташка, но какая — убейте меня, не отложилось в памяти. Жили они на другом конце улицы, и мы почти не встречались на дороге. Были они довольно плотно сбиты, в те времен и выше ростом, а я, кроме всего прочего, развивался физически медленнее своих сверстников. Если ещё сказать, что я пошёл в школу в шесть лет, то это отставание в этих самых кондициях было особенно заметным в тот период, так что их недостаток мне приходилось компенсировать достоинствами задиристого и независимого характера. Я не уступал пацанам ни в чём, хоть был и мельче их, тем более поддаваться девкам или пасовать перед ними в драках было ниже моего достоинства. Они были крепкие, дружные и довольно агрессивные дамы, хоть и мелкие ещё в те времена. Они держали шишку в нашем классе не только среди девчонок, но и пытались воевать и с пацанами. Это получалось у них, но не всегда. Я же вообще не воспринимал их претензии на лидерство всерьёз. Девки в те времена едва ли числились для меня в роде Homo sapiens. Шваркнуть кого-нибудь по башке портфелем и когда угодно мне было незазорно и получалось это почти в автоматическом режиме. Зимой они, однажды, выловили меня по дороге домой, и мне пришлось отбиваться от них минут пятнадцать. Они изваляли меня в снегу по самые уши, но и сами побывали в сугробах неоднократно. Короче, это была обычная детская жизнь, когда никто, никому не уступал ни на йоту просто из-за принцыпа. Ничего серьёзного из подобных шалостей не должно было произрасти, кроме порванных портфелей и, возможно, одежды. Так дребедень. Но, видимо, этот год был неудачен по всем параметрам для меня. Прошёл ровно год, как меня исключили из октябрят, в этом же году исключали меня уже из пионеров, за то, что при моём попустительстве едва не спалили школу, тем более этот корпус был деревянный. Правда, тогда была осень, а теперь дело двигалось к лету. То есть была весна. Гормоны, однако, играли и у такой пузатой мелочи, как мы. Тогда, кажется, в драку ввязался я. Точнее не ввязался, а просто они попали под мою шаловливую руку нечаянно.

Слово «нечаянно» относится к большим преувеличением. Не знаю почему, но меня всегда тянет дёрнуть девчонку за косичку. Даже не девчонку, а ныне и бабёнку, у которой предательски болтается косичка или хвостик перед моим носом. Сейчас я уже сдерживаю сей инстинкт, но с большим трудом, а тогда рефлекторно дёргал всё, что меня раздражало. Автоматически и без тормозов. Естественно я не помню, к хвостику или косичке, какой из подруг потянулась моя шаловливая рука в этот раз, но потянулась точно. Грешен. Если не изменяет мне память, чтобы хоть несколько обелить себя в ваших глазах, эта косичка торчала целый урок перед моими глазами, но партой впереди.

Диспозиция: тот же класс, в котором мы экспериментировали с электричеством, весна, яркое солнышко и конец занятий. Народ валил прочь из душных комнат. На волю в пампасы или степи. Красота!

Дальше? Обычная разборка: в меня летит один снаряд, а следом другой. Снаряд называется портфель. Затем полетел третий, но уже мой. Пошла рукопашная. Двое на одного не совсем честно. Правда, бабы никогда не числились в хороших вояках. В пылу сражения я вцепился в первое, что попало мне под руку на груди одного из моих противников. Первым попавшим предметом был галстук. За него было удобнее всего хватать. Совет: не носите галстуков, особенно шелковых, кто-нибудь повесит вас на нём на первом же столбу или удавит в подворотне.

Пионерский галстук во времена оные производился качественные и крепкие из этого пресловутого шелка. Хрен порвёшь, но, хрясь, и два чудных, красных кончика из трёх данной части гардероба одной из подружек, остались у меня в руках. Через пару секунд та же участь постигла другой галстук. Если потерю первого галстука подружки в пылу сражения не заметили, то второй порванный галстук подействовал на них, как красная тряпка на разъярённого дальтоника быка где-нибудь на испанской арене. Тут сразу вспомнили, что сей предмет не только часть гардероба, но и символ чего-то. Короче, обыкновенный, первобытный фетишизм. Видимо девки боялись, что им достанется от предков. Исходя из всего сказанного, они решили перевести стрелки на меня и заставить возмещать материальные и моральные потери, понесённые ими в драке. Что вылилось в одно желание: пожаловаться учителям. Чтобы я не убежал из класса, они решили запереть его табуреткой с той стороны. Короче, засунуть ножку табуретки в ручку двери, и мне, чтобы покинуть класс, пришлось бы расшатывать её изнутри, пока она бы не упала на пол под своей тяжестью.

Пока они отступали к двери, обороняясь данной мебелиной, я ещё их преследовал, но как только дверь захлопнулась, я тотчас прямиком направился к открытой форточке. Сей выход была вельми обширным по размерам и был удобно расположен. Пока девки ковырялись с дверями, я уже был на улице. Возни с портфелем было больше, чем с моими ногами и туловищем вместе взятыми. Через полчаса я был уже дома. Не знаю, напела ли наша классная птица отцу о моих проделках, но на следующий день меня ужи исключали из пионеров очередной раз, но как-то вяло. Вспомнили, что из пионеров я уже исключён ранее, но я заявил, что галстук меня заставил надеть директор. Исков со стороны пострадавших на предмет восстановления имущественных потерь не последовало. Меня просто заставили снять галстук прилюдно и запихать его в портфель. Вот только я подозреваю, что у девок были галстуки тряпичные. Одно время они поступали вместо шелковых. Кажется, я, всё-таки, отдал свой галстук кому-то, чтобы те не выли, да я посчитал, что он мне больше и не нужен. Да, ко всему прочему, у меня они валялись кучей, как трофеи, доставшиеся мне от старших моих родственников.

P.S. Через неделю в коридоре меня поймал директор…

Дезертир

Иногда чужая жизнь, а это касается большинства людей проходящих по земле мимо нас, совершенно не оставляет в нашей душе ни отметины, ни образа, ни воспоминания. Чаще всего нас разделяет расстояние и время. Этого человека я не видел, да и не мог просто видеть и знать, но те события отложились в моей детской душе заметной строчкой. Всего десять минут на перемене. Вот и всё. Мы тогда торчали, точнее, учились в той самой старой школе, что построена была ещё, скорее всего, во времена Иосифа Виссарионовича. То есть деревянная постройка схожая с бараком. Точнее три продолговатых здания с коридором и большими комнатами. В нём мы учились до пятого класса. Это был последний год, когда я относился к мелочи пузатой, точнее к начальным классам школы. Естественно, сия школа не имела никаких удобств, кроме центрального отопления, даже туалет был сооружёнием, как в славном фильме: типа сортир, обозначенный на плане буквами М и ЖО, если, конечно, обойти школу с другой стороны, то есть кругом. Сразу за этими славными буквами был обширный общий огород, посредине которого торчал старый сарай. Я в него никогда не заглядывал. Кроме картошки в этом огороде ничего не росло, а топать по грязи особенно и не хотелось, кроме того, предварительно нужно было перелезть через забор. Забор в те времена был хилый, защищающий посевы и посадки скорее от разного рода скотин, а не от ротозеев типа меня. Из себя он представлял вкопанные столбы, к которым были прибиты параллельно земле длинные доски, даже не доски, а так называемый обзол, который в неимоверных количествах водился в З-ком ЛПХ и из которого, по умеренным ценам, отец лепил все наши надворные постройки. Заборчик не был хлипким, поскольку рядом находилась школа, а таких архаровцев, которые в солнечный день готовы были погреть свои кости на нём, было предостаточно. Сидеть на нём было весьма удобно, особенно в тёплое время. Заверяю, что было тепло и солнечно. Нас только-только загнали в школу, и сибирское солнышко не успело ещё охладеть к землям сопредельным некогда существующей Арктиды. Уже ближе к обеду мы услышали выстрелы со стороны данного заведения с двумя загадочными буквами М и ЖО. Ко всему прочему была перемена и большая перемена. Выстрелы были одиночные, но когда я подбежал к этому капитальному строению, там уже были почти все пацаны из нашего класса. Возле забора суетились солдаты. Они были одеты обыкновенные хэбэшки с отложным воротничком и с автоматами. Солдаты не произвели на меня никакого впечатления, а вот на автоматы я смотрел с почтением. Не знаю, отчего, но любовь к оружию у меня заложена в крови. Основным занятием солдат было то, что они отгоняли любопытных малолетних архаровцев от забора за которым, в канаве, точнее в борозде перед выкопанным картофельным полем сидел офицер и двое или трое солдат. Смотрели они на этот самый сарай, одинокий и почерневший от времени. Из разговоров я узнал, что в нём спрятался дезертир, который убежал из части и при этом прихватил пистолет. В солдат стрелял именно он, посему они и гнали прочь нашу любопытную братию. Школяры довольно быстро разбежались, осталось всего несколько человек, которых привлёк боевой вид наших защитников нашего Отечества всеобъемлющего. Скоро зазвенел звонок, и нам тоже пришлось тащиться в класс, как бы ни хотелось сиё совершать, превозмогая своё любопытство.

Не надо говорить о том, что, спустя сорок пять минут, мы уже были вновь у забора. Там никого уже не было. Вскоре выяснилось, что тот дезертир, дважды выстрелив в приближающихся к нему сослуживцев, застрелился и сам. Самая бессмысленная смерть.

Облазив сарай, кто-то из пацанов даже нашёл затерявшуюся гильзу от пистолета, а я запомнил широкие щели сарая, через которые, видимо, он смотрел и на меня, но скорее всего он был уже мёртв к этому времени.

Сарай, почему-то, скоро после этого времени разобрали.

Всего одна перемена между уроками и чья-то неведомая жизнь, уместившаяся в несколько строчек моей жизни.

Уточка, или Три шестьдесят две

В общем-то, это прозвище одной женщины. Имея дефект ноги, какой мне, не специалисту, трудно определить, но она ходила, прихрамывая и переваливаясь из стороны в сторону. Примерно так же ходят утки, кроме того, она была мясиста, но не жирна, довольно плотного сложения и невысокого роста. Физиономия не говорила о её особых умственных достоинствах, кроме вредного характера я, честно сказать, ничего не запомнил, а в остальном, она была простая, даже чересчур деревенская баба. К своему несчастью она не любила детей, как, взаимно, не любили её они. Поскольку детей было огромное множество в то время, то эта война всегда заканчивалась полным фиаско Уточки, кроме того, она не обладала скоростными качествами своих обидчиков, то ей приходилось жаловаться на малолетних извергов их предкам, что не имело особого успеха, так как эти предки знали её, как скандальную и никчемную бабёнку. Её особо не жалели, даже издевались над её увечьями, что весьма жестоко. Впрочем, пацанячьи банды были всегда жестокими и не любили слабаков, не прощали обиды взрослым по мере возможности, мстя тем, кого они невзлюбили. В такую немилость периодически попадала Уточка. Теперь о второй кличке, что она заслужила. Три рубля шестьдесят две копейки в те времена стоил наш универсальный измеритель человеческого труда, а Уточкина походка звучала, как топ, то..оп, или в простонародии, к кому отношу и себя, три шестьдесят две. Если бы эти события происходили несколько ранее, то, верно, в заголовке бы стояли другие цифры, например три двенадцать, а если позднее, то, например, пять двенадцать, но время тянуло на три шестьдесят две. Вот между этой весьма жестокой и уродливой дамой и совхозной шпаной произошла самая продолжительная стычка, какую я помню между взрослыми и бандой их отпрысков, среди которых не самую активную роль играл я. К моим трофеям можно причислить может быть пару головок ещё не совсем спелых подсолнухов, несколько рейдов вглубь огорода и пару-тройку кустов потоптанной картошки.

А все началось с волейбола. С детства у меня были слабые кисти и, в конце концов, я выбил большой палец на левой руке, который до сих пор вылетает с насиженного места с похвальным постоянством, причиняя мне некоторые неудобства. Я вывихнул его именно тогда. Потому я и не люблю волейбол. Я всегда упоминаю различные поветрия, что проносятся в увлечениях пацанвы. Я не терпел волейбол, хотя мог гонять его собрата, футбольный мяч, почти весь день, но все играли в волейбол, и мои соперники все удалились на поляну между задами улицы Механизаторов и районной больницей, где уже до моего прихода шпана сляпала волейбольную площадку, самым подлым образом прополов насаждение сосны в недалеких подступах к З-м, для благоприобретения столбов, чтобы крепить волейбольную сетку.

Так, что весь вечер вокруг этой самой волейбольной площадке копошился совхозный молодняк, от шести-семи лет до двадцати. Резались с азартом, достойным уважения, а утром, когда первая партия малолетних ротозеев прибыла на поле волейбольного боя, то кроме ямок, обозначающих контуры этой самой площадки, ничего не обнаружилось. Хотя обнаружиться должны ещё и столбы, на которых крепилась сетка, как необходимое приложение к этим самым ямкам, заботливо просыпным гашеной известью. Столбов не было, и они, судя по тем полосам, что оставили похитители, они пропутешествовали в неизвестном направлении. Неизвестное направление было направлением Уточкиного огорода и, далее, ограды, где громыхал цепью пёс. Сразу была создана делегация для переговоров и вызволения арестованных столбов, которая и направилась к воротам похитительницы. Переговоры прошли бурно, где основным аргументом фигурировали несколько исчезнувших шляпок невесть зачем растущих так далеко от дома и сторожевого бобика подсолнухов и кустов картошки, подвергшихся поруганию, путем наступления не цивильными кедами на них, при поиске залетевшего на огород мяча. Клятвы и просьбы на эту злющую бабёнку не возымели действия, и разобиженная делегация прибыла без необходимых для данного развлечения столбов. Пока все бурно обсуждали происшедшее, я отбыл на все четыре стороны играть в футбол, для которого не требовалось, в мальчишеском понятии, ничего, кроме мяча и партнеров. Партнеров было не очень густо, но мои занятия этим видом спорта всё ж затянулись до часов четырех, после чего я слетал домой, отобедав куском хлеба сдобренного жирной сметаной и посыпанного сверху сахаром, яичницей, засохшей в ожидании моего рта, и бог весть ещё чем, что я довольно быстро и бестолково запихал в пасть, и запил чаем. Если в рот я заталкивал пищу земную довольно бестолково и глотал почти не жеванной, то чай я пил долго и с расстановками. У меня была персональная кружка, никак не меньше полулитра, так что, когда я водружал её перед собой, то из-за неё торчали только мои уши. Отец пытался много раз приучить меня к молоку, но я, пожалуй, единственный из всей семьи, остался верен этому напитку и верен ему до сего дня. Правда, позднее меня пристрастили ещё к кофе, но это к делу не относится. Пока я приобщался к этому восточному пойлу, то минуло с полчаса, ещё полчаса я занимался бог весть чем, проявляя во всем редкую бестолковость, пока не пришло время отправляться встречать коров из стада, так что я вновь явился на волейбольную площадку никак не раньше восьми часов вечера, когда битва гигантов местного волейбола только набирала свою силу. Я попал в эти гиганты и неплохо играл, конечно, по местным меркам. Столбы стояли на том же месте, а пресловутая Уточка изредка мелькала в отдалении, во дворе.

По-моему тогда-то мне и выбили большой палец левой руки, но я мужественно бился с противниками до самой темноты, пока, не смотав волейбольную сетку, все не разбрелись по своим домашним норам.

На следующий день волейбольные баталии начались ещё с обеда, то, затихая, то, набирая силу, поскольку столбы устояли каким-то образом под напором неизвестных ветров, и инициативной группе не пришлось совершать походы в ближайшие запрещённые и тайные лесосеки волейбольного братства, но на следующее утро они отсутствовали полностью, то есть исчезли без следа, срезанные под самый корешок и даже без пенька. Ветры оставили новые борозды на утячьем огороде и новые парламентеры, кроме ругани, получили ещё и предложение сходить за новыми дровами, коих этой зловредной бабе не хватало на зиму. Нового похода в З-кие кущи не было, а, ещё не разозленные окончательно малолетние бандиты, попросту спёрли пару труб в славном совхозе З-кий и без особых треволнений вкопали на прежнее место. Правда сначала никак не могли закрепить на них сетку, но, позднее, вбили пару колышков в саму трубу, а пара гвоздей завершила это архитектурное творение, хотя низ таки не был натянут должным образом, но играть можно было достаточно сносно. К сожалению, это творение нашей инженерной мысли было выкорчевано с корнями трудолюбивой Уточкой в ту же ночь. Вот тут-то и началась месть.

Если первые столбы, мы как-то могли простить, зная свою не безгрешность на почве поедания чужих подсолнухов, то к третьему дню их поблизости уже просто не было, так как они были съедены ещё в первый день и, доедены, во второй. После короткого совещания банда в количестве никак не меньше двадцати человек перевалившись через небольшой забор, дружно устремилась во внутренние территории огорода противника, топча по пути плоды труда и производя сборы урожая, пусть и довольно рано для многих культур. Через пять минут, то, что должно быть вырвано, было вырвано, а что должно было быть вытоптано, было вытоптано. Когда явилась запоздалая хозяйка, то вся банда уже сидела на дальнем заборе её огорода, до которого было никак не меньше пятидесяти метров, и употребляла с наглыми рожами урожай текущего года с её грядок. С вилами наперевес, хромая в злобе ещё больше, она атаковала уже пустой забор, поскольку все участники акции мщения уже взгромоздились на подобное же сооружение районной больницы, с завидным аппетитом шелуша недозрелые семечки.

Выслушав причитающиеся в этих случаях угрозы и посмеявшись над произносившей их, банда доблестно перекочевала на ближние подступы к огороду, производя одиночные набеги на него, после того, как воительница покинула поле боя.

Яростные лобовые атаки кривоногой мадамы, встречались гомерическим хохотом и достойными этого зрелища шуточками. Видя, что в лоб эту крепость взять невозможно, не очень хитроумная Уточка, предприняла обходной маневр. Выйдя на улицу, она попыталась подкрасться к соплякам с тыла по проулку, где забор был выше и плотней, но это не имело успеха. Маневренные группы, заметили этот движение противника загодя, направились в неохраняемый огород, в надежде пополнить запасы, что и сделали с успехом, успев, за долго до явления на поляну матерной бабы, взгромоздиться на высокий больничный забор, с которого посыпались, как горох, в высокий бурьян, росший с другой стороны, при её приближение.

На следующий день Уточкин огород был выпотрошен с раннего утра, а на третий день она уже побежала жаловаться всем подряд, кажется, даже в милицию и администрацию совхоза.

P.S. Хоть в этих акциях я принимал самое активное участие и был узнан нашим ворогом, но моё объяснение с родителями носило самый легкий характер, в форме информации о происшедшем. Мое объяснение вполне удовлетворила отца, и он даже посмеялся над пострадавшей.

P.P.S. На сем поветрие на волейбол почило в бозе и изредка возобновлялось в форме игры в"картошку"или просто игры в круг. Так же периодически мы резались в него на уроках физры. Но все равно футбол я люблю больше.

ГЛАВА ВТОРАЯ В ПЕРЕМЕЖКУ С ПЕРВОЙ ГЛАВОЙ И ТРЕТЬЕЙ ТОЖЕ

"Здраствуй, папа, это я"

Странно, прожив много лет бок об бок, я так и не знаю своего отца. То ли время, в которое он жил, наложило этот странный отпечаток, то ли сам характер выразился здесь. Не знаю. Его биографию, да и ту не полную, обрывочную, покрытую флёром таинственности, я имею из вторых-третьих рук. Источники знаний моих могут быть не точны, так что я не претендую, даже здесь, на полную достоверность. Хотя сам он достоин уважения и преклонения, как все поколение, что прошло горнило войны. Впрочем, если вы хотите увидеть моего отца, то это вы можете сделать, открыв книгу о параде Победы, который у нас был единственный: летом сорок пятого. Там, найдя коробку Карельского фронта, отсчитайте три шеренги и правофланговый, и есть мой отец. Зная его походку, с характерным выносом ноги и некоторой косолапостью, даже в каске, напяленной на самые глаза, я, первый раз увидев этот снимок, сразу сказал, что это он. И единственно, о чем рассказывал отец охотно, так это об этом Параде, иные же его рассказы о войне носили всегда какой-нибудь курьезный характер, чтоб отвязаться от меня. А жаль.

Мне зададут вопрос, почему я ни слова не пишу о маме? Не знаю. Мама в нашей семье была мотором, двигателем, а отец — душой. Странно, может быть я и не прав, но душа все-таки важнее движка. Хотя отец всю жизнь как-то сдерживал свои эмоции, но это скорее из-за детства, прошедшее в детском доме, при живой матери. Но, несмотря на это, смею утверждать, что наша мелюзга и шпана нашего рода ходит за своим дедом хвостиком.

Мама моя была холодновата, практична, но она чувствовала, что не дотягивает до отца чем-то, а именно добротой, зачастую грызла его по черному, придумывая прочего всякие небылицы, так как я подозреваю, что она знала о нем не многим больше, чем я. За сиё она несколько раз получала от него по первое число, ходив в синяках, пока отец не пообещал мне, что больше не тронет её пальцем и сдержал свое слово: не ударив больше ни разу мать до самой её смерти. Так что вы можете понять, что мой отец отнюдь не ангел. А махать кулаками он мог нехило. Имея больше ста восьмидесяти сантиметров рост, при восьмидесяти килограммах веса, он был подвижен, быстр, силен и ловок, до самой старости. Он и сейчас косит сено, помогая моей младшей сестре в это страдное время. Следует добавить, что мой отец был агрессивен и вспыльчив, унаследовав от своих предков кавказские, наряду с меланхоличной азиатской бурятской, крови, не считая кровей русских каторжан. Если отец пошёл по линии своих предков с Кавказа, имея высокий рост, курчавую шевелюру, броский внешний вид, то его братец был больше азиат и едва перерос пояс своего младшего брата, а черты имел азиатские, разбавленные русской кровью. Но следует вернуться к агрессивности и вспыльчивости отца. Этот случай мне рассказал мой брат, тогда шестнадцатилетний олух. Они ехали на мотоцикле, а навстречу им двигалась шумная компания подгулявших на свадьбе граждан. Одна из подвыпивших бабёнок перед самым колесом мотоцикла резко вывернула на дорогу, потащив за себя цепочку из мужиков и баб. Отец был за рулем. Скорость мотоцикла была прилична, так что он едва успел, резко затормозив, вывернуть руль, из-за чего едва не перевернулся в кювете. Смею заверить, если бы в этой толпе не был хорошо знакомый отцу, то эта нехилая кучка граждан, костяк которой составляли мужики, только что пришедшие из армии, то отец соштабелевал бы их тут же без лишних слов. Правда, пока брат и знакомый отца, уговаривали его, он несколько поостыл, только выматерил перепуганных баб и мужиков. В то, что в жизни отец слаживал в кучку люде, как дровишки, делал и не раз, я имею сведенья из рук, отнюдь не из отцовских.

Вернемся, однако, к истокам его, а, через него, может, и моей биографии. Жизнь по нему проехалась со всей своей решительной силой, так что научила его не только махать руками, что, как я уже говорил, он умел делать неплохо. Это я утверждаю с полным основанием. Мой отец, Макаров Николай Петрович, родился во глубине Сибири холодной, невдалеке, по сибирским меркам, от недавней столицы Восточной Сибири, Иркутска. Этак на день пути и даже поболе на неспешной савраске, хотя тихо в те времена никто тоже не любил ездить. В год революции. Семья его была довольно богата, так как у них была мельница, два дома, но мой дед, Петр Иванович, был из семьи незажиточной, но и не голодранцев, впрочем. Но эти два дома были построены дедом, так что в дело процветание семьи его вклад был несомненен, хотя до меня доходили какие-то смутные слухи, что его жена, моя родная бабка, считала его всю жизнь, мягко говоря, нищим и голодранцем, обязанным ей всем. Даже то, что к его смерти она приложила свою руку. Но это только слухи и догадки, которыми меня снабдили на его родине земляки.

Дед мой был легендарно здоров, выпивав на спор четверть самогона, таскал на себе брёвна через гору, никак не меньше, чем за полкилометра. Кроме всего прочего, он служил в гвардии, что охраняла царскую особу, так что мои слова держаться не на вранье, так как туда брали мужиков видных и хилых просто не держали. Благодаря своим внешним данным, он Первую мировую войну пустил по бороде, толкаясь по казармам столицы, а не по вшивым окопам. Видимо и гражданской войне он тоже состроил козью морду, так как никаких сведений об этом не имею, то и не буду говорить ни про ни контра. По большому счету, мне кажется, он был равнодушен к классовой идее, но, в момент смерти, когда моему отцу было только семь лет, он находился на должности помощника председателя Сельского совета, за что нарвался на ножи, забредшей на огонек белогвардейской банде, которая увела с собой этого коммуняку собой. Правда, потыкав его шашками, бросили его связанного за околицей. Очнувшись, он побрел к дому, но не дошёл до него и умер за своем огородом в сотни шагов от него из-за потери крови, истекающей из ран, что приятные собеседники оставили ему на долгую память. Его нашла собака, которая преданно караулила мертвого хозяина. Она, прибежав домой, чтобы поесть, вновь убегала к нему. Отец помнит отчетливо только порубанную отцовскую руку.

По воспоминаниям моего дяди, который был старше отца на семь лет, дед мой прибыл на родину в конце шестнадцатого года. В этом факте много разных непонятностей. Если бы он дезертировал, то бы не жил открыто. Дядя выдвигает версию о том, что он специально был отправлен в родные места для ведения агитации, что могло быть и конъюнктурным ходом моего дяди, который в своих воспоминаниях явно искажает факты своей биографии. То, что он не участвовал в Русско-японской войне 1945 года, оправдывает тем, что он отстал от полка, находясь на заготовках продовольствия, в то же время я ранее слышал его рассказ о том, что, будучи щуплым и хилым от природы, он не прошёл медицинский отбор. Живописал он этот отбор довольно красочно. В сущности, это был массовый отбор особей мужского пола на наличие мяса в районе кобчика и его окрестностей. Многомудрый коновал, скоренько ощупывал ягодицы, и по этому признаку отбраковывал бодро шагающих мимо него солдат. Так как у моего отца данное место, при наличии восьмидесяти килограмм, ни чем не выделялось при самой сытой и спокойной жизни, то у моего дяди мясо отсутствовало всегда, а в те годы подавно. Он не попал на фронт борьбы с самураями, будучи выгнан из рядов строгим фельдшером. Так как это было постыдно, обидно и больно, то он сочинил целую байку для своих детей.

Бабку же мою, видимо, раскулачили, так как сын её отчего-то оказался в детском доме. Где была все это время моя бабка, — не знаю. Но в Харате, родине деда, до сих пор бродят смутные слухи, что в смерти моего деда виновата наша бабка, о чём я уже напоминал. Хрен его знает и рассудит, но во всяком слухе есть доля слухов. Скорее всего бабка некоторое время провела в местах связанных со знакомством с идеями коммунизма на практике, что отразилось на судьбе отца. Как бы тогда мой отец оказался в детском доме?

Там она их познала, видимо, не в полной мере, так как умерла задолго после того, как освоила эту политграмоту. Может быть и потому, что ссылать её было дальше некуда из Сибири, или иные другие обстоятельства, типа не развитости в полной мере системы воспитания настоящих коммунистов, типа Гулага, в то время, повлияли на её дальнейшую жизнь. Но, потеряв родимую мельницу — крупорушку, став рядовой гражданкой великого Советского Союза, она так и не смирилась с этим падением, часто попивала, оставив моего отца на попечение государства, а, затем, своего старшего сына, который и забрал его из детдома, только встав на ноги и освоив азы вершин счетоводства. Впрочем, пороки моей бабки не сильно помешали ей пережить восемьдесят лет, на много обойдя невестку, мою мать, в долголетии. Хотя моя мама имела врожденный порок сердца, росла во время войны, когда умерла её сестра с голоду, но причиной смерти были нелады с желудком, скорее всего язвенная болезнь и страх перед медициной, после того, как наши доблестные медики едва не отправляли её на тот свет за долго до того срока, в который она умерла. Впрочем, нам не привыкать к самолечению, а тем более выключить капельницу такому квалифицированному человеку, как моя мать, — дело плёвое.

Отец всегда относился к своему старшему брату, ныне покойному, с большим уважением, что не скажешь обо мне. Пообщавшись с ним в течение нескольких часов, я выслушал столько ценных жизненных поучений, что не слышал от отца за сорок лет с хвостиком нашего с ним близкого знакомства. В благодарность за них, меня тогда ещё студента, так и подмывало прокатить его на одном или двух колесах нашего мотоцикла, но я это так и не сделал из-за уважения.. к отцу.

После детского дома, по некоторым разговорам и намекам, мой отец чуть не отправился в места не на много отдаленные от Сибири. Но это все мои догадки и некоторые рассказы, где отец всё отрицает. Во всяком случае, болтовня на собрание избирающем народных представителей во власти большие и махание кулаками при сватовстве друга, могли обернуться крупной неприятностью, но, видимо, благодаря своему брату, который преуспел к этому времени в счетоводстве и достиг уважаемых высот на данном поприще, он оказался в Красной Армии сроком годика на три, что приятней во много раз курортов Магадана. Сесть в тюрягу за два месяца между демобилизацией и мобилизации в сорок первом, ему было просто не суждено. Учился он в это время в ПТУ, и известие о войне встретил с учебником в руках. Первый месяц войны он пробыл в Монголии, охраняя от злых самураев наши ближние, к Сибири, места. После чего их дивизию, кажется 114 Свирскую Краснознаменную, срочно отправили охранять уже дальние наши подступы к моему дому, под Старую Руссу. Но, но поскольку там воевал мой дед по маминой линии, то помощь моего отца там не потребовалась, так как мой дед разогнал там всех фрицев, так, что могилы его я так и не знаю до дня сегодняшнего. Дай бог деньги и время, надо найти захоронение одного и посетить могилу другого.

Так как на севере разбушевался дядя Маннергейм, то на успокоение горячей финской крови, были брошены не менее горячие аборигены сибирские. Что и было сделано на берегах реки Свирь, где в относительно спокойной обстановке мой отец и воевал таки мирно, пока дядюшка с севера не понял, что рано или поздно русские надерут ему места положенные и не положенные, после чего мой отец отбыл в цивилизованную Норвегию, где выпил всё молоко, что выставляли лопоухие бабы норвежские, с записками и просьбами оттарабанить его на место указанное в ксиве. Победу он встретил в болоте, но не нашем, а импортном, как обычно было в войну, так как на суше и в тепле торчал фриц — поганый. После того, как им объявили, что мы победили, то в этом болоте была устроена такая канонада, что подобную не слышали ридные норвежские просторы, со дня рождения Христа и даже гораздо раньше. Покончив с боезапасом, что притартали в родимые хляби заботливые старшины, победители покинули милые окопы и отбыли в тыл, оставив немца сидеть дальше в тепле и сытости, с приятной альтернативой: сдавать оружие сейчас или чуть попозжа, когда им удастся отыскать трезвого русского.

Вся военная биография. Четыре года. Вообще-то я знаю ещё, что отец был командиром счетверенной зенитной установки, сбил два самолета, один из которых при подъезде к фронту, но приписан другому. Здесь я не скажу ничего вразумительного. Второй самолет он кокнул уже на фронте, но он, увы, наш. Слава богу, что летчик остался жив и посадил его относительно благополучно, обломав крылья при въезде в ворота чьей-то халупы. После чего он долго ругался с хозяином или просто матерился, так как до приземления мотался довольно долго над финской гостеприимной полосой обороны, но сбили его только при подлёте к нашим окопам. Хотя отец и предупреждал шефа, выдающего команду на уничтожение, что самолет свой, родной. Не послушал, гад, а бить своих приятнее.

Скорее всего был сбит и третий самолёт, но он упал за километра два от места боя, так что с этого самолёта взятки гладки — может и сам упал ро техническим пречинам, поскольку дырки в воздухе не держат, особенно если через них бежит бензин.

Бравый замком взвод с наганом, вместо штатного ТТ, и огромный тесак, вместо бог знает чего, на портупеи. Впрочем, тесака не было, а свой наган он протаскал просто в кармане всю войну. Так, по крайней мере, утверждает отец. И опять смутные темные слухи о командовании батальоном. Откуда я знаю? Не помню, хоть убейся. Только драка за высотку, где положено было половина состава личного и безличного, без поддержки артиллерии. После чего отец связал три буквы в кучу, отказавшись лезть снова на эту сопку. Штрафбат? Почему не он? Слух, только слух. Хотя, зная способность отца быстро, даже стремительно, выдвигаться на руководящие посты, это можно предположить. Он даже не был офицером, хотя запросто мог быть им, а может и был?

Впрочем, недавно я узнал, что он командовал взводом с самого начала войны, имея сержантские погоны, и в конце войны командовал батареей при тех же погонах.

Коммунист с сорок первого года, когда поутру часто недосчитывались солдат, находя лишь их следы, ведшие в сторону противника. Котелок пшенки раз в несколько дней. Бредущий часовой меж скрючившихся на снегу людей, которые, даже проснувшись, не могли сами встать, лишь хлопали глазами, пока не раздергивал часовой их замерзшие члены. Теплые печки без домов, и горящий тол в буржуйке. Десять тысяч патронов за несколько минут, выпущенные в то место, где предположительно могла быть кукушка. В то же время рассказ о передовой, рассказ пехотинца из окопа. Все как-то не вяжется в стройную картину замкомвзвода зенитчика. Ранение: раздробленный затвором палец, которым в горячке выковыривал перекошенный патрон в патроннике пулемета. После чего пришлось совершать несколько походов в санчасть, чтобы перевязать его, в свободное от войны время. Этот палец крив и до сего дня. Про него отец рассказывал с легкой улыбкой, как и о реке Свирь, что текла кровью, когда переправили через неё дивизию, от которой ничего не осталось. Он не нашёл даже упоминания об этой операции, оттого и рассказал мне. Две медали"За отвагу", за"Победу над Германией","За оборону Советского Заполярья". Насчет пальца я слышал из его уст совершенно фантастическую вещь, которую я отношу скорее к его возрасту и частичной потере памяти, чем к тому, что могло место иметь. Хотя бог его один ведает. По его словам, слышанным мной совсем недавно, палец этот был не раздроблен, а его начисто оторвало затвором ДШК. Затем он был приторочен к руке таки дедовским способом, то бишь при помощи бинта и палочек. Естественно лечить в медсанбате его не решились, предлагая его просто отрезать. Но отец отказался и, в конце концов, он просто прирос на место без помощи и наблюдения со стороны медицинской братии. Впрочем, на войне всё возможно. Если отец говорил, что во время войны он спал на земле зимой и не только выжил, но и даже не болел. А зима была полярная, и температура была таки приличная, соответствующая условиям широты и долготы данной местности. Багамы! Багамы! Таити. Таити. Не были мы ни на какой Таити.

Затем демобилизация. Шесть лет тюрьмы и женитьба в ней. Сын и дочь. Сводного брата я видел, а судьба сестры осталась в тумане и доныне. Отец о ней тоже ничего не знает. Или знает? Бес его разберет, и душу его. У неё было слабое здоровье и её положили в больницу, из которой она пропала.

Окончание техникума, когда ему было за сорок. Он уже был начальником МТС. Затем должность зам начальника Управления сельского хозяйства, Главного инженера при этом. Когда ему было шестьдесят, то он не стал работать больше и дня, хотя здоровье имел отменное, и у него было на шеи три студента и дочь школьница. Он держал корову почти до восьмидесяти и бросил это дело только из-за смерти матери, помогая на сенокосе и в посадке картошки моей младшей сестренке, оставшейся с ним в З-х. Одна из нас четверых, водя машину, которую сам и собрал двадцать лет назад, при моем некотором участии.

Ныне я далеко от него, он даже не видел моего сына, которому уже двенадцать лет, а ныне и более, которого мне так хочется ему показать и заставить написать о себе, о своей жизни, перипетиях судьбы, дедах и прадедах моих, как старшего в нашем роду, а не те отрывочные рассказы о его жизни и судьбе, написанные может быть профессиональной рукой, но которым я не был свидетель. Я не показываю того, что написал о нём, пусть ему будет стыдно, как за бесцельно прожитые и протащившиеся годы, за свое молчание и не желание взяться за перо.

И ещё, звоня ему, я говорю:"Здравствуй, папа, это я", но сейчас это не делаю и не хочу делать, имея для того причины весьма веские.

Счастье расходуется

Я уже говорил о старом охотничьем выражение: счастье копится. В этом я ни раз убеждался в своей охотничьей практике, но я убедился и в обратном: оно ещё и расходуется. Просто расходуется и в один прекрасный момент оно заканчивается. Если за этим счастьем нет ничего серьёзного, например: шли, шли деньги, а вдруг, как застопорились, — перестали. Перетопчетесь на изжоге и попрёте далее. Не везёт в любви? Значит не судьба — не ваша женщина или мужчина. Не везёт в смерти…

Этот рассказ о моём деде Гучарове Иване Ниловиче. Не знаю, но то, что он был счастливым человеком, это было однозначно. Первая мировая война прошла мимо, не задев его из-за юного возраста, но гражданская по нему проехалась катком. Не имея ни военного опыта, ни достаточного военного образования, он закончил её командиром пулемётного взвода ЧОНа. Ни смерть, ни раны его не тронули, а судьба позднее привела в Питер, после чего, по воли партии и народа, как говорится, забросила, в рядах двадцатипятитысячников, в деревню в Калининскую область, где он и сошелся с моей бабушкой, которую он гонял беспощадно из-за того, что она относилась к своим детям не то что плохо, а просто с некоторым холодком, что передалось и моей маме. Такова наследственность: бабам главное родить — няньки найдутся. Как говорят зоотехники по данному вопросу: маточное стадо. Конечно, я загнул до грубости: дамы не поймут и рыцари тоже, но ни один мужик не станет спорить, что они не сволочи. Оставим женское счастье, поскольку оно в семье, а мужики прилеплены к ней как-то сбоку, как савраска в оглобли. Правда, каюсь, не все, но у них такое c'est la vie, но мы говорим о счастье.

Мой дед был счастливым человеком. До войны у него родилось три девочки, старшей из которых была моя мама. Поскольку он был командиром запаса первого разряда, как и мой отец, то оказался в рядах Красной армии в первые же дни войны. Только до фронта моему отцу было тысяч семь мерных вёрст, а до тверской губернии война докатилась уже зимой. Летом он воевал уж точно, позднее я нашел, что это 285 дивизии. По словам моего брата, что это звучит как легенда, поскольку в книге потерь полка, он значится, как красноармеец. Принял он пулемётную роту с самого начала войны. Она конечно, не стрелковая рота, но в своём составе имела почти сто человек, по штату военного времени, правда, позднее, её сократили до двух взводного состава, из-за нехватки пулемётов. В первых боях дивизии рота погибла почти вся. Дед тогда из роты вывел трёх человек. Он был третий. Так что вторую свою роту он формировал почти заново. Из второй роты он не смог сохранить никого, а сам вышел в посечённой осколками шинели. Его счастье ещё не закончилось. Это было явное предупреждение судьбы. Я бы в такой ситуации сошел с этой дороги, но не всегда мы вольны в своих действиях.

Окончательно счастье моего деда истратилось видимо к поздней осени. Дивизия к этому времени находилась южнее Ладожского озере в составе 4 армии, которая сдерживала немцев, стремящихся полностью сомкнуть окружение Ленинграда, обойдя его и соединиться с финнами, которые наступали в Карелии. Так что мой отец в составе 114 стрелковой дивизии воевал спина спиной со своим покойным тестем. Немцы уже выдыхались и 26 ноября дивизия перешла в наступление, этим же числом была и сделана запись в книге потерь о моём деде, как о пропавшем без вести. Что это значило? Видимо командование стремилось приуменьшить свои потери, имея указания сверху, хотя бы для того, чтобы не платить пенсий вдовам, а может быть просто он остался на отбитой территории немцами и ими же был и похоронен. Второе менее вероятно, чем первое. Днём позже, через семнадцать лет, родился я. Такова жизнь и превратности судьбы…

Откуда взял свой рассказ брат? Его рассказала ему бабушка в детстве, а ей его земляки, которые были призваны из одной деревни и воевали вместе в одной дивизии и, возможно, в одной части. Впрочем, вероятнее всего, он был действительно стрелок, а выходил в составе остатков роты. Впрочем, детская память эмоциональна и не всегда достоверна.

Странно, только мой отец и мой дед были пулемётчиками, только счастье было разное, да и отец не тратил его понапрасну, не дёргал его за усы и не пытал, как висельника на дыбе, кроме всего прочего, прекрасно знал, что вернётся живым.

Предсказание

Как водится в нашем тусклом, освещённом только нашими душами мире, в жизни ничего такого необъяснимого с моим ближайшим предком, то есть с отцом, не происходило. Так если по мелочи. Правда, этот случай он привёл, как пример встречи скорее с непотусторонним, а с необъяснимым или, скорее, необъяснённым. Я объяснениями не собираюсь заниматься, поскольку тема эта не благодарная и малоинтересная, но поскольку это было на самом деле, моё свинячье дело — испохабить отцовский рассказ до своего светлого и возвышенного корыта. С самого низа это корыто, таки основательно захезано многочисленными его пользователями, а сверху в него даже наливают кое-какие помои, то бишь жратву.

После мобилизации, вопреки здравому смыслу, мой отец и его славная Свирская 114 стрелковая дивизия оказались в Монголии. Степь, пустыни и полупустыни тоже следует окарауливать от злых самураев, тем паче самураи не так давно грозно махали своими мечами под самым носом у некогда грозных воителей, если пересчитать по народонаселению и занятой ими территории на одну монгольскую голову. Даже Искандер двурогий не владел столь могучей империей, тем паче та тотчас и развалилась по его смерти, в отличие от империи Тимуджина. Поскольку япошки, однако, потеряли страх, размышляя о северных просторах ласковой Сибири, где их задние места быстро примерзнут к игрушкам, что они производят. Правда, они ещё не поняли и сейчас этого, из-за узости их островного сознания. Пока же они, это относится к сорок первому году прошлого века, гоняли достойного учителя китайского народа Мао Дзэдуна на пару с Чай Кайши, по междуречью Янцзы и Хуанхэ, однако с подозрением посматривая на северного соседа, который стремительно удирал по болотам Белоруссии под руководством не менее мудрого отца и учителя советского народа с тремя классами семинарии и пятью коридорами, в том числе тюремными, где организовать оборону было делом плёвым, оседлав дороги даже малыми силами. Но удирал вопреки всякому здравому смыслу, ставя под удар группировку войск, базирующуюся на Ридной Викраине, где и развернуться есть где, и клинья не в пример вбивать удобней, что мы и делали пару годами спустя. Удирали, бросая самые лучшие танки, бросая множество самолетов, так как не научились просто на них летать или воевать. Бросали из-за того, что не было чем их заправить, теряя вооружение и амуницию и самою жизнь.

Пока же на востоке было спокойно."Над всей Испанией безоблачное небо".

Пока мудрые самураи размышляли о том, куда это деть свою дурную энергию, так как разумных компьютеров ещё не было, а мобильники, в лучшем случае, умещались в рюкзак или вещевой мешок славного сына Солнцевосходящей страны, такие же славные китайские революционеры таки тоже победоносно воевали между собой, вместо того, чтобы накостылять по шеи иноземным Микадо, то и рыть окопы, не дай божа войну на два фронта, пришлось срочно нашим сибирским мужикам по сопкам, близким к сопкам Манчжурии.

Так что, ещё не Краснознаменная 114-я, ещё и не Свирская, просто 114-я дивизия соизволила получить приказ вгрызаться в родную Монгольскую степь, для создания полнокровной обороны, для отражения поползновений товарищей из сопредельных территорий.

Роются они, значит, роются в земле — матушке. Одни роются хорошо, другие роются посредственно, третьих — хрен ещё заставишь рыться, если не дать пару хороших очередей поверх голов и пару пинков в Н-ское место для ускорения. Поверьте, после этого даже самые ленивые копают самую дрянную, мерзлую землю лучше крота, малость, отставая от экскаватора. В период, когда заветные очереди и свистящие пули не витают в воздухе, существуют отцы — командиры, которые, все-таки пытаются заставить выполнять свой долг перед Отчизной, особенно в таком неблагодарном ракурсе, как копание черствой от многолетнего зноя пустыне. На период отсутствия взводного, отцом — командиром, для всего взвода на период войны, был его заместитель, то бишь мой отец, который избегал офицерских погон до самого конца этой бойни, хотя закончил её, как и начинал, будучи старшим сержантом, на капитанской должности.

Бродит, значит, бродит мой отец по вверенной ему позиции, пинает, значит, не очень родивых и нерадивых своих подчиненных и созерцает, вдруг, такого мужика весьма пожилого состояния, при полной амуниции и сборе, который даже вверенную лопатку не соизволил достать из чехла. Если переводить возраст моего отца на 1941 год, то ему ещё не стукнуло и двадцати четырех годов, так как война соизволила начаться этак в июне, а отец мой по гороскопу записан во Львы. Так что, так что, как говорит Ольга Валерьевна, сорокалетний мужик ещё весьма ничего, но не в глазах пятнадцатилетней свиристелки. Так что оный мужчина, в глазах моего отца, который весьма уважительно относился к возрасту, сорокалетний солдапёрик, выглядел в его глазах глубоким стариком. Это сейчас, когда ему перевалило за 87, он может и шестидесятилетнему сказать:"Пацан ты ещё". Но тогда этот солдатик в его глазах был весьма-таки солидного возраста. Грубо обращаться к старшим он был не приучен, потому свой наезд на данного подчиненного он облачил в слова таки не привычные русскому матерному уставу. Мол, уважаемый, не хорошо парить ласты на июльском солнышке, когда все трудятся в поте лица на позициях, оборудуют их в лучших традициях и согласно Устава, не помню какого года выпуска, но довоенного, а вы его нагло игнорируете. Не хорошо товарищ. На что товарищ ответил:"А на фига, один чёрт, сегодня мы на фронт отбываем". Конечно, он ответил не так, явно не стал приплетать странные заморские деревья, так как был человеком тихим и богоугодным, в отличие от меня, коему фиг и фигня, родственники и знакомые по Интернету. Явно было и тот, что в сиём своем заявлении он был глубоко уверен. Почесав свою лохматую голову сначала в положенных местах и, не обнаружив в них ответа на возникшие вопросы, затем и в местах неположенных, и там тоже не найдя их, мой отец, как человек довольно любознательный и умный, поинтересовался у этого богоугодного человека, на каких предпосылках базируются его предположения. Тут дедок и говорит: снился, мол, сон, котелок каши, да такой масленой, аж масло поверх плавает, так что он и в дорогу собрался, и сложился, и упаковался, даже саперную лопатку не забыл прихватить. Как человек ни во что не верующий, как положено нормальным людям, он этому дедку предложил распаковать хотя бы саперную лопатку и не маяться до вечерней зари разного рода фрейдовскими штучками. Правда, я до сих пор не уверен, что мой отец знает кто такой Фрейд, так как в подобные области знания он особо и не стремиться залезть. Мутатень, видите ли, мало связанная с реалиями нашей суровой механизированной жизни. Немного придя в себя, отец поинтересовался: как это масленая каша, что ему хоть приснилось, связанна с отбытием на фронт. Не рассусоливая особенно по этому вопросу, этот старикан, моих лет от роду, ответил:"Сам увидишь".

Дед мой, отец, по совместительству, это уже в нынешнее время, но тогда не состоявший в этих регалиях, вновь почесав все места потребные и непотребные, посоветовал достать лопатку и проимитировать активную деятельность. С чем и удалился в недоумении.

В этот же день они отбыли на фронт. Этому мужику, уж точно, собираться долго не пришлось.

Так как мой отец был всё-таки несколько фаталист, хотя и числит себя за коммунистической партией, и вибрации разного рода природы воспринимал должным образом, то особо и не удивился тому, что их скоренько загрузили в вагоны и отправили под Старую Руссу, где уже воевал мой будущий дед пулеметчиком, там он и сгинул безвозвратно.

Насчет фатализма. Отец часто вспоминает один эпизод, связанный с этой дорогой. Проезжая Иркутск, его толкает в бок друг, с такими словами:"Никола, вставай, Иркутск проезжаем, может быть никогда больше не увидим!". На что отец философически заметил:"Не мешай спать, его я ещё увижу". Он был уверен в том, что его не убьют.

Меня бы точно хлопнули. К этому располагает одна моя черта: я чересчур настырный и целеустремленный, всегда пытаюсь добиться своего или своей цели. В условиях мирной жизни это чревато неприятностями, а в военное время — смерти. Он отступал, где нужно было отступать, и осторожно двигался вперёд, когда это было необходимо и когда это созрело, и готово было упасть под ноги зрелым плодом. В общем, он был прав. Матушке природе не надо было его дважды предупреждать. Многие не внемлют крику природы и души, которые вопят об опасность, и расплата за это пренебрежение к незаметным, на их взгляд, событиям приходит неотвратимо.

Выжил ли бы мой отец в этой войне — не известно, но, неожиданно для них самих, эшелон, шедший прямиком на Западный фронт, повернули на север, так как финны прорвали фронт и наступали и довольно успешно на Карельском перешейке, угрожая Москве и Ленинграду с севера и востока.

Остановив финна на Свири, наши войска, как и войска сопредельного государства, срочно зарылись в землю, по самые уши даже далее, где доблестно просидели до самого 1944 года, когда плод дозрел до своего падения. Падая на макушку престарелого президента Суоми, он выбил из головы генерала мудрую мысль о перемирии и мире вообще, во всем мире, особенно.

Это о фатуме, а предупреждение судьбы было ему сразу по прибытию на фронт. Но об этом похнее. Пока вернёмся к этому дедку, который так удачно предсказал отъезд на фронт. Мало что ему там пригрезится. Приснилось и приснилось, истолковал он этот сон, значит, и истолковал. Может, просто угадал? Хрен там его знает. Случается там всякое. Дед мой шибко значение этому и не придал. Но.. Прибыли они на фронт, сидят, значит в окопах по первости, когда толком ещё не разобрались, вот и приходит к моему отцу этот же мужик и говорит:"Береги людей командир, худо будет. Плохой сон видел". Мой отец ему говорит с ехидцей:"А куда ты сам-то денешься?"А тот ему и отвечает:"Меня здесь не будет, вот посмотришь". Любопытство говорят, не порок, но свинство большое, тут отец и спрашивает того:"Что же он там видел во сне?"Тот и говорит, мол, вижу я, как вы едете все на возу с сеном, тут и ветер налетел, и полетели вы все с возу. Только я все это вижу со стороны, и это меня не касается. Повертел башкой отец, хотел покрутить у виска, но посмеялся точно:"Мол, куда ты денешься с подводной лодки?". С утреца этот разговор был, а тут этого солдата вызывают в штаб по какой-то надобности. Отошёл он буквально метров за триста, финны возьми да и врежь по позиции со всех своих стволов мелкого среднего и таки приличного калибра. Врезали, что мало никому не показалось. Перемешали с землей окопы и блиндажи со всем наличным составом или нет, но постарались хорошо. А этот дедок тут рядом был, плюнул на отцов — командиров, вернулся и ещё помогал вытаскивать убитых и раненых. Это я знаю со слов отца. Вот вам и сон.

Верить ли предсказаниям, или не верить, верить снам или не верить. Бог его ведает, да видно не до конца и да хрен их ещё объяснишь. То, что мой отец выжил в этой мясорубке, помогла его вера в то, что его не убьют. Это точно. Бог тут не причём.

P.S. Эту историю я слышал в несколько иной интерпретации, каша пшенная, да ещё обильно сдобренная маслом, соизволила присниться моему отцу. В первоначальном варианте этой каши не было, про неё я узнал недавно, от отца так же. Он рассказывал, что что-то приснилось этому божьему человеку, а что именно он не говорил. Я просто добавил эту кашу, как символ горя и неурядиц. Переписывать рассказ я не стал, так как мне каша не снится. Честно скажу, что сниться мне картошка жаренная, дымящаяся и с корочкой, изрыгающая пар из вожделенной сковородки, снится в ночи голодные, когда так хочется чего-нибудь пожрать, особенно на охоте и в погоду студеную. Порой это грезится и наяву, когда живот отчетливо начинает ощупывать позвоночник, и внутренние органы пишут протоколы друг другу, высказывая своё не согласие, с проводимой политикой партии, то бишь башки, по отношению к телу бренному, то есть народу, голодному и обиженному. Когда та забита идеями по самую макушку и не соизволяет снисходить до дел земных и бренных очень уж сильно.

Штрих

Полуторка с разгону выскочила на поляну, но, проехав метров двадцать, резко затормозила. Вокруг неё рвались мины. Расчёт счетверенной установки, что стояла в кузове, моментально распластался на его дне. Рядом рванула мина, и осколки сыпанули по станине, за которой лежал командир расчёта.

— Убьют же гады, — подумал он.

С тех пор эта полуторка больше никогда лихо не гарцевала по полянам, а, пятясь задним ходом, подползала к передовой, изрыгала из своих стволов десять тысяч патронов за пару минут, в место, где предположительно была кукушка или иная цель, и, дав полный газ, растворялась в лесах Карелии. Или басисто стучал крупнокалиберный ДШК, извергая и выплевывал сгустки смерти из ствола, которые находили свою цель где-то в окопах противника.

Мины и снаряды, что прилетали на то место, откуда только что стрелял пулемет, бесполезно долбили опустевшие траншеи окопов, мешая ещё не остывшую латунь гильз, траву, камни или снег, в зависимости от времени года. Звуча насмешливым эхом:"Убьют же, гады".

Жить в землянке — удовольствие!

Если вы не согласны, поскольку как-то в жизни видите дальше собственного унитаза и знаете, что центрального отопления в ней не предусмотрено, так что кочегарить придётся всю морозную ночь любимую буржуйку, чтобы не ненароком не околеть. Добавьте, что все удобства на улице и воду приходится таскать из ближайшей речки, то на ПМЖ вы туда не поедете. Впрочем, в былые времена я периодически мотался по тайге и спал на земле, даже не в самоё тёплое время. Скажу, что к подобному образу жизни, ты быстро привыкаешь и ничего сверх естественного не видишь — кочегарь себе костерок, а если правильно устроишься с вечера, то будишь спать большую часть ночи, как убитый. Но речь не обо мне, а войне.

Это маленький рассказик, точнее небрежно брошенное замечание моим отцом. Если вы знаете, что мой отец воевал на севере, а там очень и очень холодно. Разведите костёр? Я почти уверен, что тотчас прилетит мина, а если вы целыми днями ползаете по снегам? Рано или поздно вы упадёте. Уставшие солдаты просто падали и засыпали. Ходил только часовой.

Когда кто-то просыпался и начинал хлопать глазками, то часовой просто брал его за ноги и сгибал и разгибал их, разгоняя кровь, пока рядовой такой-то мог встать.

Кто со мной не согласен, что в землянке рай? Да и пшенка не еда цыплят, а вполне себе предел мечтаний голодных гурманов войны, особенно с маслом. Когда мне говорят, что сейчас живётся трудно и муторно, вспомните, что землянка может быть пределом мечтания для ваших близких, а кусок хлеба — еда богов.

Штабель смерти

Зима в Карелии несколько лучше, но не на много зимы в Сибири. Сие нужно заметить. Поскольку я об этом сужу со слов отца, то и рассказ этот рассказ отца. Необессудте. Впрочем, вернемся к калькуляции наших баранов.

Хоронить же зимой в Карелии, из-за задубевшей земли и, самое главное, камней, что безжалостно приволокли туда минувшие оледенения, становится довольно проблематично. Можно ещё зарыть одного жмура, а если поставка покойников поставлена на конвейер? Примите во внимание, что в окопе сидел весь мужик, что имел размер ноги больше тридцать восьмого нумера и мог таскать без помощи другого свои сапоги этого самого размера или ботинки. Кто эти сапоги носил довольно плохо и путался в полах шинели и не был притом ранен, отирался на ближайших тыловых точках, помогая бабам стирать и штопать бельишко, лепить огромные заплаты на прохудившихся сапогах и бог весть, что ещё делать в сложном хозяйстве полка, дивизии или армии. То, что не попадало под эти мерки, то попадало в похоронные команды. Так что с потоком жмуров это слабосильное тыловое подразделение, которое в условиях мирной жизни просто дудела в трубы и отлынивала от всевозможных дел хозяйственных, в условиях приближенных к северному полярному кругу, не всегда справлялось должным образом, точнее совсем не справлялось, оставляя это приятное во всех отношениях занятие на период летне-весенней военной компании, в слабой надежде, что дядя Маннергейм захватит наши передовые окопы и, со свойственной европейцам аккуратностью, возьмет на себя труд в долбежке могил в промерзшей землице для всех убиенных им солдат противника за период долгой приполярной зимы, избавив от необходимости трудится нашего ленивого мужика. Но добрый дядя застрял на своих позициях на реке Свирь и надолго и уже начал смутно понимать, что залез в дерьмо по самые уши, понадеясь на то, что дурная, плохо организованная финская компания сорокового года, есть вершина военного искусства русских. Лезть своими немногочисленными дивизиями на вгрызшихся в карельский гранит русских, который отчего-то был выдолблен как раз в аккурат, для того, чтобы ходить в рост по окопам, не в пример многочисленным могилам соотечественников, было занятием неблагодарным, после которого пришлось бы выписывать мужиков из какой-нибудь африканской страны, для сохранения прироста народонаселения страны, так как одному со всеми бабами родной отчины дядя Маннергейм бы не совладал, даже погибнув от истощения.

Благодаря приполярной ночи и лени, за позициями наших войск медленно, но верно возникал штабель. Штабель этот был не из бревен и не из труб, а из промерзших насквозь трупов людей в серых шинелях. Так как тартать жмуров далеко было лень, то он примостился недалече от передовой. Он так же не был особо высок, так как тяжелой атлетикой заниматься на передовой никто не собирался, а экономией площадей под сооружениями у нас не занимаются и займутся ещё не скоро, тем паче за кругом заполярным, то никакой надобности в этом не виделось. Примите во внимание и то, что хилые работники, и в мирное то время не проявляли излишний энтузиазм в перетаскивании жмуриков, да и то только под зорким оком начальства, а ему высота и красота данного сооружения была до лампочки дедушки Ленина. Не виделась она и в проектах монументальных времён Иосифа Виссарионовича, так что по этому поводу никто не парился и даже не задумывался об эстетики данного сооружения.

Изредка в него попадал шальной снаряд или мина, в другое же время его никто особо не беспокоил. Финны отстрелом трупов не занимались, ко всему прочему они были народом богобоязненным и воспитанным, что не скажешь о наших, то это место стало одним из самых безопасным мест, на данном участке фронта, так что ничего удивительного в том не было, что в урочный час обеда сюда забредал солдат с котелком полным каши супа или иной снеди, коей облагодетельствовал в этот раз старшина. Он вешал на скрюченную руку убитого, торчащую далеко в сторону, свой круглый котелок, который только и признавал за котелок, и ел, ни сколько не боясь и не страшась вида смерти, равнодушно относясь к своей странной подставке или вешалу.

Этим солдатом, точнее старшим сержантом, был мой отец. Ко всему привыкает человек, к смерти, говорят, тоже. Странно, но меня этот небрежный рассказ про войну, изложенный мне, скорее для того, чтобы я отвязался от него, поразил меня больше иного героического подвига. Это было столь обыденно и каждодневно, и он, через много лет, прошедших с той поры, относился к этому так же спокойно и обыденно, как мы обыденно относимся к смерти на экране телевизора, понимая, что она нас не касается ни каким боком. Но он не видел ничего экстро ординального в этой куче трупов, навороченных штабелями в черноте полярной ночи. Только смерть там была реальная, а трупы осязаемы и тверды в своей холодной вере в вечность.

Жатва

Только что прибывшее пополнение собрали в окопе. Их было полтора десятка. Старики учили молодежь уму-разуму. Обычный фронтовой ликбез. Мина поставила на уши землю рядом с окопом. Рядом взрыхлила почву другая, а затем третья. Всё было пристреляно вельми давно.

— Мама, — крикнул кто-то из новобранцев и полез из окопа на нейтралку.

Кто-то что-то ответил ему, в безумстве закричав рядом. Новобранцы сыпанули из укрытия. Их пытались остановить, ловя за ноги и силой затаскивая в окопы, валя их на землю на нейтральной полосе.

Мины равнодушно пахали землю, собирая жертвы, что были принесены богу войны.

Все было пристреляно весьма тщательно и так давно.

Командование среагировало тотчас: издало приказ, запретив собирать для обучения новобранцев в большие группы.

О чём молчат вояки (первая медаль «За боевые заслуги», второй сбитый самолёт или Негнущийся палец)

То, что воевавшие не любят вспоминать войну, я уже говорил. Отец её не любил вспоминать. Что там он там видел, поверьте, не для средних умов. Представить это человеку, не прошедшему этот ад, сложно, даже мне, который легко может реконструировать происшедшее по едва связанным деталям. Правда для этого нужно знание жизни, хорошая логика и воображение. Жизнь меня потыкала в дерьмо предостаточно, так что я знаю не только жизнь благополучного среднего класса, но и разных пьяньчужек, бомжей, стариков, детей. Быт города и деревни, мысли людей и их желания, спал в обнимку с собаками, сжился с тайгой, став её частью, посмотрел и смерти в глаза, но того ада, который выпал на долю моего отца, я не видел, хотя и могу представить его. Кстати о логике: математика в детстве мне давалась гораздо легче русского языка, кстати, в шахматы я тоже рублюсь неплохо. Воображение? Пишу же я что-то, и шахматы это тоже не только голый расчёт.

Отец отрицал, что был ранен, но я отчётливо помню небольшую ямочку у него на животе, левее пупка. Будь я опытным человеком в те времена, то непременно выпытал у него всё, тем более про его ранение, о котором было написано в наградном листе. Хотя я предполагаю, что ямочка это не пулевое ранение, а след от фурункула. Фурункулёзом в сильной форме он переболел сразу после войны. На войне он не кашлял. Некогда было. Правда, он рассказывал про одну травму, про которую он говорил с некоторым юмором и про которую я и расскажу.

С чего начать? С наградного листа. Пожалуй. «Старший сержант Макаров выполнял обязанности командира пулемётного расчёта пулемётной роты. В апрельских боях 1942 года со своим расчётом в течение трёх дней удерживал высоту, отбивая контратаки противника. При этом уничтожил более 50 человек и, будучи раненым, продолжал отражать наседающего противника.

В период летних боевых действий 1944 г. выполнял обязанности командира зенитной установки, со своим расчётом обеспечивал бесперебойную работу КП дивизии».

Интересно, за что наградили отца в 1944 году, не за то же, что он в далёком 1942 году, а на войне год идёт не за два, а более, при неудачном наступлении 7 отдельной армии с пулемётом и сотоварищами, положил больше взвода финнов? Поверьте, потому, как он стрелял, в чём я и сам убеждался неоднократно, и был награждён знаком «Отличный пулемётчик», который дают именно за стрельбу, сложить в кучку он мог и поболя, если бы те не успокоились. А при наличии гранат, мог и отбиться на ближних подступах, а в рукопашном бою, смею вас заверить, он был сущий зверь. Восемьдесят килограммов стальных мышц, высокий рост, молниеносная реакция, а в злобе он был страшен, поверьте мне, не он оставлял противнику никаких шансов. В четырнадцать лет он работал молотобойцем, грудь его была настолько накачена, что грудная клетка выпирала вперёд даже и в пожилые годы, а о руках я не говорю. Добавьте его полное бесстрашие. Ясно, что финны вовремя смылись, встретившись с такими людьми, как мой отец, иначе бы пришлось им собирать остатки финского этноса по всему миру, чтобы Финляндия имела финнов.

Что же всё-таки произошло, что командование вспомнило о его прошлых заслугах? Вероятнее всего это связано со случаем, который рассказал мой отец. Если посмотреть на дату наградного документа, то он приурочена к окончанию Свирско-Петразоводской наступательной операции летом 1944 г.. 114 Стрелковая дивизия была кадровой и считалась элитной, почти всегда шла в первом эшелоне наступления, а отец в это время служил при штабе этой дивизии командиром расчёта взвода ПВО при управлении штаба дивизии. Судя по всему, штаб дивизии выследили финны или немцы и атаковали его с воздуха на марше. Не знаю, скорее всего, все остальные расчёты взвода или отстали или попрятались, но отец оказался один средь чиста поля, правда поля северного, с глазу на глаз с немецким или финским лётчиком. Видимо рядом никого не было, поскольку отец не вспомнил даже о втором номере. Скорее всего его, как и других, сдуло ветром страха с машины.

Счетверённая установка зенитного пулемёта «Максим» стояла на полуторке, зело борзо огрызалась огнём. Удачно так. Несколько очередей по самолёту, скорее всего точных, но не смертельных, отвлекли лётчика от других целей. Он переключился на злую зенитную установку, точнее на отца и отцовскую машину. Честно сказать, что он зря это сделал. Самолёт сделал несколько заходов на машину, но был встречены плотным огнём из пулемётов, и пули насверлили в его боках много новых дырок, но он не унимался. Честно сказать, зная итог, зря он упорствовал, но и отцу его упорство стоило негнущегося до конца жизни указательного пальца.

Что произошло? Один из «Максимов» установки заклинил. Перекосило патрон в патроннике. Отец в горячке ковырнул его пальцем и ковырнул его удачно, а, скорее всего, неудачно. Патрон выскочил, но затвор отсёк у него палец. Правда, скоро самолёт улетел. Отец, перевязав руку, двинул к медикам, которые были всегда при штабе. На его просьбу пришить его, те только хмыкнули, добавив, что они больше отрезают, чем пришивают и послали его подальше на передовую, точнее к своему пулемёту

Подальше? Дальше произошло невероятное. Он срезал ветку, благо дров в Карелии хватало, расколол её на плашки, приставил обрубок пальца и просто примотал его к остатку пальцу. Видимо квалифицированно он это сделал. Палец прирос! На что отец философски заметил, что на войне никто не болел и выздоравливал на ногах. Впрочем, это его взволновало не меньше самого боя.

Вернёмся, однако, к драчке. Драчка видимо была прилична, поскольку по прошествии стольких лет отец вспоминал этот эпизод достаточно эмоционально. Это было противоборство, а не игра в русскую рулетку. Отец чувствовал, что он выиграл. Он видел лицо лётчика. Тот струсил. Скорее всего, это был не единичный случай. Самолётов было много, штабов мало, и не всегда их вылавливали на дорогах, а вне наступления штабы стоят на месте и все сторожат не только небо, но и сами штабы вельми зорко.

Только не считайте, что у летуна стало нехорошо на душе или совестно, так что, дав несколько очередей по машине, он смотался восвояси по добру по здорову. Смотался он не по столь высоким, а приземленным, меркантильным соображениям. Самолёт его превратился в сплошное решето и до своей землицы он не дотянул. Точнее до передовой. Загремел костями менее, чем через километр, от того места, где пересёкся с моим отцом.

По словам моего которого, в нём насчитали более пятисот дырок. Правда, я это знаю со слов брата, а он мне рассказывал только про палец.

Дуршлаг не летает!

Когда из своих щелей и нор выползло дивизионное начальство. Точно никто из них из своих пистолетов в самолёт не палили и команд не отдавали, так что решили наградить его. Об этом самолёте в наградном листе не упомянули. Хрен знает, куда он улетел, может, кто-нибудь в него стрелял ещё? Вот тогда, наверняка, вспомнили они и про кучу финнов в гольной апрельской снежной каше, что соштабелевал мой отец со товарищами, не добиваясь уважения начальства. Поверьте, ему было не до наград и того, что там ему нарисует начальство.

Впрочем, пусть они кашу снежную и не хлебали, но и их погнало начальство вперёд, как и всю дивизию, как и всю 7 армию, в сущности, без снарядов в наступление, без численного преимущества на финский плацдарм на реке Свирь, но они сделали всё, при этом наступлении. Надеюсь, что нам такую работу не придётся делать.

Так появилась строка о награждении в приказе №052 Н от 6 августа 1944 года о моём отце, а чуть более чем через три месяца этого же года вышел приказ от 16 ноября за № 078 Н.

Несколько слов о предрассудках

Что такое предрассудки? Заблуждения? Чёрт разберешься без отдельной бутылки. Да и то, чтоб эта бутылка была бы без закуски, поскольку с закуской эта бутылка не проберет нашего мужика до мозга самого или души. Чего там в нас больше? Задорнов определенно сказал бы что души. То что, что мозгов в нас совершенно нет, особенно у политиков, это понятно. Приятно послушать, что там травят с трибун. Многие проглатывают это не жуя. Вспомните, что мы всю жизнь рубим окно в Европу? Да мы её прорубили уже давненько. Теперь интегрируемся с этой самой Европой. На хрен она нам нужна эта Европа? Если баррель нефти станет стоить долларов в сто пятьдесят и по более, то вся их мощь превратится в труху. Кому будет нужен этот металлолом на колесах и куда его денешь? Большая Россия хочет интегрироваться в маленькую Европу? Бред. Уже через одно поколение, то, что создано в этой самой Европе, станет тяжелым грузом на шеи самих же европейцев, а мы туда же лезем. Что останется от могущества Японии, если никто не будет покупать их автомобили? Её ждет та же незавидная участь, что и Европу — они будут окраинными территориями России. То, что четвертую мировую войну мы выиграем, то это заметно и сейчас. По башке колошматят в основном тех, кто прётся впереди и кто плетется сзади. Европа, обиженная войной, вроде доказала себе, что они тоже не лыком шиты, как и японцы, но уже они никогда не забудут, того пинка, что мы им дали в сороковые — пятидесятые годы. Свою ущербность они будут ощущать до конца дней своих. Это я говорю для очень умных. Но мне скажут, какую цену мы заплатили? Сколько крови мы пролили? Мы закидали их трупами? Как говаривал один мой приятель:"Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика". Ну, потеряли. Потеряли в основном мужиков: кровь и плоть нации. В средние века и ранее вымирали целые народы, и чума собирала такое количество жертв, что и не снилось нынешнему таблеточно — клизменному поколению. Первая мировая и Гражданская тоже там половину Рассеи угробила, но за два десятилетия население восстановилось. Смешно выглядит и вопль о том, что русские вымирают. Больше ста сорока миллионов и нация вымирающая? Дурак это не профессия — это состояние души или диагноз. Я конечно дурак, но дурак по состоянию души. Во всей Сибири в восемнадцатом веке жило не более двухсот тысяч душ обоего пола. Почему у народов, население которых проживает в основном в городах, рождаемость весьма низкая? Поскольку наши социологи в школе учились весьма дурно, то и знать они не знают, что в перенаселенных стациях обитания одного вида происходит подавление инстинкта размножения. У тех же лис или волков, при большой их плотности, потомство приносит только ведущая самка. После того, надеюсь, что вы не будете искать причину уменьшения рождаемости у нас в мерах правительства? Дебилизм. Впрочем, зачем я тут развел тюрю о предрассудках? Я говорю о не предрассудках, а о глупости и не способности мыслить самостоятельно. Азм есмь крокодил — очень отсталая птичка, потому и летает очень неважно. Так все говорят, и я так думаю. Кому нужна твоя голова, если все так говорят? Папа мой по этому поводу уверен: чтобы шапку носить.

Очередной раз вернемся к этим овцам, от которых моя прихотливая мысль вечно уводит. О чем я там хотел сказать? О горах трупов, которыми мы закидали фрицев? Это только одна сторона медали. Естественно никто не заглядывал на другую сторону этого вселенского кровопускания. Что я хочу сказать? Я хочу сказать о стороне, о которой никто никогда не задумывался и не писал. Фронтовики Великой Отечественной войны сильно отличаются от ветеранов, тех мелких войн, что постоянно ведет Россия с испокон веков. Чем? Если смотреть в корень, то ветераны Отечественной войны её не боятся. Её — это войну и смерть. Никто из них не боится. Те, кто действительно прошёл эту войну, очень похожи друг на друга. Все они доброжелательные, спокойные, добрые, уравновешенные люди, с очень стойкой и крепкой психикой. Водку с ними можно жрать спокойно и без опасения. Я же пивал водочку не только со стариками, поскольку я сам дитяти этой войны, но и с афганцами. Афган проехался по нашему поколению. Тем водку наливать вообще нельзя. То их с перепоя глючит, и они во всех видят духов, то просто лезут драться. В жизни вроде ребята спокойные, а по пьянее страх из них так и прёт. К чему я это говорю? Да, к тому, что война провела очень хороший отбор, особенно среди мужского населения. Те, кто выжил в Афганистане, то не выжил бы в Отечественной войне. Вот на эту сторону кровавой бойни никто, никогда не обращает внимание. Особенно со своими так называемыми"общечеловеческими ценностями". То, что человечество, исключив естественный отбор из своего списка услуг природы, подложило под себя мину замедленного действия. Плотина, которую создают лекарства, биоинженерные технологии, рано или поздно рухнут и по земле прокатится небывалый мор, который уменьшит население до рамок естественного. Впрочем, будем надеяться на то, что на земле всё утрясётся само собой, и человечество поймет, что эгоизм чрезмерного потребления материальных благ гибелен для большинства населения в ближайших поколениях, уже по тому, что земля жива и не любит, чтобы глупые тараканы портили ей шкуру.

Ладно, бросим эту ахинею плести и вернёмся к моему чистому человеческому замыслу, который я заложил в своей тыкве, иначе в своем полете фантазий и размышлений я ударюсь в грех романописания. Вся эта история связана с моим отцом, но несколько косвенно. Поскольку наш герой, только не я, тоже бывший фронтовик, некогда забрёл на огонек к моему отцу, но так как тот куда-то вышел или просто ещё не пришёл, то он и ожидал его сидючи на кухне. Вроде был праздник и праздник Победы. Следовательно, тот должен быть под хмельком, поскольку подобный рассказ подростку трезвый человек не станет рассказывать. Правда, он если и был под хмельком, то весьма маленьким, так что это было даже не заметно. Пока мы ожидали отца, то я поил его чаем из-за отсутствия водки. Тем паче этой самой водки у меня не могло быть, поскольку отец её никогда не держал дома, да и я в те времена употреблял её гораздо меньше, чем употребляю ныне, а пить водочку я и ныне не шибко-то горазд. Впрочем, я как всякий любознательный человек интересовался жизнью, а фронтовиков, а это было естественно, пытал про войну. Правда, те мало рассказывали про неё. Не любили это дело. Отшучивались, как мой отец, или рассказывали эпизоды совсем не героические, что только разжигало моё любопытство. Хоть убейся, я не помню, каким боком мы зацепились за мертвяков. Ну, не за мертвяков, а за людоедство. Тогда я прочитал уже довольно много книг и даже знал, что во времена былые разные товарищи ели своих стариков в качестве доппайка, для разнообразия, видите ли. Впрочем, позднее эти же дикари, только северные, уже не питались своими кровными родичами, а просто оставляли их доживать свой век у костра, который давал им жизнь ровно столько, сколько горел.

Так что я был уже подкован по части людоедства и прекрасно знал, что мясо человеческое сладит. Не помню, каким-то краем мы зацепились за эту тему, когда я вдруг услышал от него, что он ел человеческое мясо. Я чуть не сел на все причитающие места и не причитающиеся тоже. В общем, грохнулся на все кости.

Я уже говорил, что внешне друг отца не производил впечатления человека сколько-нибудь воинственного. Напротив он был низенький ростом и сложением не блистал богатырским. Я тогда совсем был худенький и тщедушным, так он не многим отличался от меня в те славные времена, может быть только пошире в бедрах и плечах, а так мужичонка не очень героической внешности, а тут ляпнул, что он ел человеческое мясо. Я был в шоке несколько мерных секунд. Но, прейдя в себя, я стал выяснять подробности этого самого поступка, явно не согласного со всеми теориями цивилизованного взгляда на поедания себе подобных. Каннибализм бывает, куда ещё не шло, у медведей, а тут цивилизованный человек лопает другого представителя одновидовой особи, как-то всё не укладывалось в моей голове. Скорее всего, в моей голове не укладывалось то, что этот тщедушный человек является каннибалом. Правда, за тем последовало очень простое признание:"Я не знал, что ем человеческое мясо".

Впрочем, не будем далее напрягаться, а лучше просто изложу его спокойный обыденный рассказ о людоедстве, как о само собой разумеющимся явлении или вещи в себе. Я его вам в том же виде и передам, в каком и получил.

Я уже говорил, что он был ростика незавидного, так что во время войны он попал в вполне мирное подразделение, коее или играет на трубе, провожая жмуров, или их столь же мирно зарывает, когда на трубе играть не надо. Поскольку во время войны трубы почти не востребованы, то данные товарищи просто хоронили нашенских и заодно и не нашенских в земле или карелов, или, может быть, в норвежской благословенной земле. Поскольку чужбина всегда лучше, может там растут деревья кверху ногами? По описанию этого весьма интеллигентного каннибала тогда стояла то ли ранняя весна, то ли уже приличная осень. Поскольку подразделение это было столь мало мощное по силам, но и не блистала количеством прописанных в нём лиц всех национальностей, вероисповеданья, пола и прочих анкетных данных. Их было всего двое, а жмуров было предостаточно. Естественно, жмуров было нужно зарывать, а кормить нужно было части, что гордо, с шашкой наголо, но чаще всего на брюхе по канавам и лужам и без этих самых шашек, пополняла список упокоенных душ, что с нашей стороны, так и с их. Поскольку я не ведаю, с кем и где в этот период воевала отцовская 114 славная дивизия, которая даже носила гордое звание Краснознаменной, так что, скорее всего в Норвегии, поскольку поедаемого индивидуума, мой знакомый скромно назвал фрицем. Так что это была уже Норвегия. Поэтому наши товарищи и не надеялись, что заботливый старшина когда-нибудь про них вспомнит, а пайку им приходилось добывать самим. Поскольку эта была территория славно занятая нашими пехотинцами, то была уже покорена, а картошка на огородах была явно ничейная, то бишь наша, потому мой знакомый скромно отправился на рытье этого отнюдь не северного фрукта, его напарник пошёл искать убитого коня на шашлык. Следует заметить, что бульончик уже весело булькал, когда мой рассказчик прибыл на базу или на место своей временной дислокации и расположения с картопелем в обнимку. Напарник весело снимал накипь с жирного бульончика, наваристого между прочим. Они на пару быстро раздели картошечку, что была уже слегка подморожена, так как дело близилось скорее всего к зиме, а не к лету, как я сообщал ранее. Отобедавши по полной программе, мой знакомый, правда, удивился, что мясо вроде бы сладкое, но второй спец по жмурам от инфантерии заверил, что картошка однако ж подмерзшая, сняв всякие дальнейшие расспросы и тем более комментарии.

Так мой знакомый каннибал узнал, что он причислен к этому славному клану? Вельми просто: напарник, душа простецкая, сказал:

— А ты знаешь, какую конину ел?

— Обыкновенную, — даже пожал плечами напарник.

— Вон он твой конь, — и ткнул лопатой в сторону лежащего немца.

Галифе на немце было распорото, из ляжки был вырезан большой кусок мяса.

Право слово: убитых лошадей и в помине не было поблизости.

О чём молчат вояки или Третий сбитый самолёт (вторая медаль «За боевые заслуги»)

Что бы не говорили, но Нет, точнее Интернет, вещь полезная. По крайней мере, выползает наружу практически всё, о чём не говорили: просто молчали, замалчивали или грубо скрывали, а, может быть, просто многого и не знали. Однажды, порывшись в нём, обнаружил выше названный приказ в предыдущем рассказе за № 078Н, но в представлении просили наградить отца не просто медалью «За боевые заслуги» а уже орденом «Красной звезды». Правда, формулировка была какая-та странная: «на Киркинесском направлении, на всём протяжении боевых действий, свой расчет держал в боеготовности. Стремился не допустить воздушного и наземного нападения противника. Неоднократно расчёт отражал нападение воздушного противника, и, при продвижении по бездорожью, тов. Макаров исправил неисправности в машинах всего взвода, что и обеспечило бесперебойную работу оперативного отдела штаба 114 С/с/д». Что-что, а крутить гайки отец умел, я постоянно пользовался его консультациями по этому действу, но на «Красную звезду» сие деянье явно не тянет. То, что он крутил гайки машинам всего штаба дивизии, я как-то тоже не сомневаюсь, конечно, в перерывах между войной с самолётами и наземными фрицами. Он это не только умел делать, но и любил, в отличие от меня, я хоть, как и он, железный человек, но предпочитаю уже компьютера, а на машинах я начинал ездить едва ли не с тех пор, как начинал ходить. Пить, курить и говорит…

О, времена! О, нравы! Ездить на машинах и мотоциклах, поверьте, я научился раньше, чем научился читать. Наверняка потому, я без большого энтузиазма и пиетета отношусь к ним. Играть в одни и те же игрушки до старости как-то не с руки. Впрочем, юность вспомнить иногда хочется. Запах бензина, баранка авто или рогулина мотоциклета, — ушедшее безвозвратно время… Ностальжи…

Впрочем, я всегда ощущал себя взрослым, даже будучи сопляком, по крайней мере, я никогда не считал себя глупее других, тем более взрослых.

Но вернёмся к приказу. Что стоит за ним? Я точно не знаю, но, видимо, идёт о случае, рассказанному мне, как впрочем, и моему брату. О чём? О сбитом самолёте.

Отец был, как всегда, не очень многословен. Рассказывал его с некоторым юмором.

Короче, тарахтел в небе своим мотором самолётик. Марки я его не знаю, поскольку первоисточник мне сих подробностей не донёс. Летел он себе, летел, бороздил сначала гостеприимное небо Суоми, потом залетел к нам. Не всё же летать над территорией противника. Наш значит был самолётик. На беду нашему самолётику встретился дурной полковник от инфантерии, тоже, кстати, наш. Если бы только дурной полковник, но рядом на его беду, оказался и мой отец со своим пулемётом и не просто пулемётом, а зенитным в четыре рыла, одноимёниц моего внука Максима.

На приказ стрелять, отец сообщил, что это наш самолёт. Папа за годы войны научился не только стрелять и убивать, но и много ещё чему, что позволило ему выжить. Неверующий полковник заорал, чтоб отец открыл огонь. Пулемёт молчал, пока полковник не достал свою карманную пушку и не стал её угрожать не самолёту, а отцу. Грозил расстрелять или отдать под трибунал. Глупый такой полковник. Настоящий полковник… Как бы ни отнекивался отец, не пытался убедить дурное начальство, тот стоял на своём, размахивая стволом. В конце концов четыре ствола зарычали, изрыгая пламя, пули унеслись в небо, и самолёт перестал тарахтеть.

Игры закончились. Видимо отец попал в мотор, самолёт не загорелся. Лётчики всё-таки посадили его на каком-то огородё, попутно въехали в ворота, сломали самолёту крыло, а опосля долго ругались, поминая нехорошими словами отца. Точнее они даже его похвалили, так как финны, сколько бы ни палили, так и не попали в них, а первая очередь, пущенная с наших позиций, нашла цель.

Видимо они ругались при встрече с той командой, которая поехала брать ихв плен, но такова se la vi или жизнь, кто разберёт этих галлов и фармазонов.

Это был уже третий самолёт, сбитый моим отцом.

Орденов за своих сбитых не дают. Впрочем, орден у него всё-таки был, но уже заработанный им на гражданке. Орден «Знак почёта». Тоже за заслуги.

Герои…Герои…

Отец злобно сверкнул глазами, было видно, что я его достал своими расспросами. На скулах задвигались желваки.

— Видел я этих героев, — он говорил, явно сердясь на меня, поскольку в войне не видел ни героизма, ни жертвенности. — Был один, говорил, что будет Героем Советского Союза, — и как-то криво усмехнувшись, добавил, — после первого боя я в его груди семь пуль насчитал…

Норвежские качели

Погода, погода — если не о чем говорить, то трепитесь о ней. Но если есть, то можно и обматерить дороги. Как у нас это любят делать! Но дороги Норвегии крыть почем зря у нас не будут. Так что придется говорить о них с уважением, достойным поклонения, а не русского дополнения к русскому же литературному языку, который все знают, но признавать не признают и возводят на него хулу со времен ещё Новгородских берестяных грамот, где люд древний выворачивал свою душу наизнанку в выражениях достойных самого крутого боцмана торгового корыта, коий из-за скуки и отсутствия должного образования на Курсах благородных девиц, возводил его на высоты должные и многоэтажные, нечета небоскребам заокеанским.

Ух, как я люблю отступления! Пора бы отступить от них родимых и приступить к дорогам ненашенским, а Лапландским, если к этой северной стране можно отнести Норвегию. Не знаю. Особенностью же норвежских дорог является их выпуклость, что следует заметить. Так как я никогда не был в Норвегии, то сужу об этих дорогах со слов отца, куда его занесла нелегкая после войны с Финляндией, но не сорокового года. Наши ровнехонькие, в отличие от"ихних", не считая ухабов, рытвин и колдобин, а норвежские с горбинкой по середины, но без живописных дополнений из наших родимых дорог. По крайней мере, так было в те года далекие, даже до моего рождения. Мне приятнее, как-то скакать по лужам, так как наши умельцы выполняют планы и строят планты, но не думают, что им по ним придется ходить или ездить по этим самым плантам. Хорошие дороги — это хорошо, но… Слишком хорошо — это тоже дерьмово. Суицид в благополучной Швейцарии имеет место и место впереди планеты всей. Я бы не поехал жить туда — благополучная тоска, хуже нашего бардака. Поверьте! В тайге не стригут деревья и не собирают палую хвою с листьями в обнимку. Кто ещё прав: мы со своим понятием порядка, или долбанная природа со своим бардаком?

Вот из-за этой дороги, приличной во всех отношениях, и случилась эта весьма не примечательная история. Точнее из-за этой дороги, приятной во всех отношениях, отец чуть и не крякнул. Дороги и…

Ползли они, короче, из одного места в другое место. Марш называется. Там эти скалы повсюду. Фиорды называются и вид. Обалденно! Если ты турист, а машина петляет туда-сюда вслед за дорогой. Но, если машина эта не"Студебекер", и вы не стучите костями о скамейки сооруженные из его бортов оббитых только мясом на Н-ном месте и куском шинели, если только на вас она имеется, а не просто гимнастерка или ватник, что до вышеназванного места никак не дотягивает. Так как мерса для наших солдат как-то не выделяли, кожаных обивок не было даже в комплекте рачительных амеров, то"Студебекер"лез в гору, пыхтя и ругаясь на эти самые скалы и вытрясая души из тел солдатских не хуже фрица. Вот только жаль, дорога была узковата для этой чудо техники от дяди Сэма. Норвежцы, видимо, ещё не познакомились эти добрым дядюшкой и не рассчитывали на подобную транспортину, когда строили её. Шоферюга, видимо, слишком часто материл и помногу этих самых лапландцев, но мало, видимо, этих самых янак, так что дух дороги на него обиделся, так что на одном из поворотов шофёр не вырулил. Честно сказать у"Студера"тяжелое рулевое управление, да и сам он похож на утюг, только не на современный утюг, а этакий старинный, состоящий из цельного куска железа и имеющий вес достойный, пыхтящий и изрыгающий мощь во все свои щели. Мужик должен быть могучим, с руками крепкими, подстать этому старинному монстру, чтобы таскать этот руль в разные стороны и укрощать это древнее животное, особенно на горном серпантине. Если добавит и принять во внимание, что машина имела габариты, большие, чем эта прелестная дорога, то, что дух дороги был зол, то и не мудрено, что он и решил избавиться от непочтительных ездоков по собственной хребтине. Машина сорвалась однажды с дороги на повороте и покатилась вниз по склону. По всем канонам и законам физики эта железная телега должна была достигнуть нижней точки, до которой его притягивала матушка земля всеми своими песчинками. Нижней точкой в данном путешествие была точка на дне обрыва, к которому направлялся злосчастный"Студебекер". Как не давил на все тормоза злосчастный водила, этот кусок металла, резины и дров, дополз до этого злосчастного и несчастного обрыва и стала валиться в него. Так как с дороги эта траспортина уже убралась, и дух её стал бессилен на траве зеленой, то вдруг спохватились ангелы хранители и бросились на спасение душ невинных, готовых не только шлёпнуться в маленькую канаву в несколько десятков метров глубиной, но и шлёпнуть кого угодно в ней. Так что свершилось чудо, как любит говаривать Карлсон, который обитает на крыше: машина, сползла со скалы передними колесами, зависла на ней, затормозив своим железным брюхом. Часть солдат, что сидели с краю, попыталась выскочить из кузова, но тогда эта железяка стала подозрительно крениться вперед, норовя забрать с собой оставшуюся часть населения этой самой машины.

"Сидеть!" — раздался спокойный голос. Все повиновались. Осторожно, по приказу того же человека, солдаты стали перебираться к краю кузова, хотя при каждом движении машина начиналась подозрительно шататься, тогда уж все замирали на месте. Это продолжалось целую вечность, которая уместилась, впрочем, в двадцать минут.

"Студебекер"продолжал изредка клевать носом, балансируя на тридцатиметровой высоте, собирался всё ещё двинуться вниз, но все дружно держали его, чуть ли не зубами, а, скорее всего другими органами, сидючи на местах отведенных им случаем и судьбой, медленно и верно улучшая баланс этой железяки в сторону противоположную смерти."Там был тягач, и там был трос…", — что и сдернул бедолаг с насиженного места, видимо, без особых проблем, так как в моих источниках эти проблемы как-то отсутствуют.

Единственным везением, сидевших в машине, было то, что внизу был бывший немецкий склад с боеприпасами и часовые, которые и увидели балансирующую машину на утесе, и то, что там был этот самый тягач. Может быть, и водила успел выскочить из машины, хотя отец утверждает, что их увидели часовые.

А если бы сорвались? Какой бы был фейерверк, на всю Норвегию. Но меня бы на этом свете точно не было.

Старшим в кузове был мой отец. Он всегда имел холодную голову, даже в гневе. Имейте ясную голову даже в самых безвыходных положения и бесстрашие, приложенное к этой самой башке. Пригодиться во всех случаях, уверяю вас.

История о медведе (рассказ моего брата)

Эта история про моего отца. Вообще-то я об этом не знал. Точнее я всю жизнь считал, что отец мой не врождённый охотник. Так, стрелял и баловался понемногу, но после этого рассказа, я стал понимать, откуда у моих охотничьих пристрастий ноги выросли и ноги большие. Как говаривали старинные сибирские охотники, что существуют истинные охотники, а есть так — по нужде. Как собаки. Возьми в лес и покажи зверя и будет работать. Это настоящая охотничья собака. Другую, нужно натаскивать и нахаживать, да и то эта собака будет работать хуже природного охотника. Таково се ля ви. Отец мой, оказывается, был, как и мы с братом, чокнутым на охоте человеком, но, в отличие от нас, сей природный дар у него не развился в должной мере. Если из тюрьмы он освободился в тридцать пять, а в двадцать один ушёл в армию, в двадцать четыре — на фронт, я родился, когда ему было сорок два. Поскольку у мамы я был третьим и не последним, а у отца — пятым, и, естественно, тоже не последним, то охотником он никак не мог стать, хотя бы из-за того, что в тайгу он не мог просто попасть. Тем более, когда я родился, он учился в техникуме, работал на руководящих должностях, мотался по району на машине, да и тайги кругом никакой не водилось, но всё равно он таскал с собой Тозовку во всех своих многочисленных поползновениях по району. Я об этом не задумывался, хотя и расспрашивал вельми прилежно обо всём, что приходило мне в голову. Он не особенно был склонен к разговорам об охоте, тем более, когда мне было тридцать лет, то я имел приличный опыт охоты по крупному зверю и во многом превосходил его в этой сфере. Ничего нового он не мог мне рассказать, да, ко всему почему, я перевернул такой объём специальной литературы, так что его рассказы были немного скучноваты и суховаты на эту тему, тем более он никого практически не убивал, крупнее глухаря. Рассказчик от природы он был никудышный, склад ума реалистичный, и сам он чересчур практичный. С ним легко было работать, но языком трёкать я мог на порядка два лучше его. Мне уже и в институте, когда я ещё не писал, говорили, что заливать мозги я умею не хуже, чем играть в шахматы, а в шахматы я резался постоянно.

Короче, трещали мы с братом по Скайпу. Тут я ему начал втирать уши о том, что медведь ходит почти бесшумно, короче: хрен услышишь. Вот именно на этой основе и вывалился сей рассказ об отце.

— А ты знаешь, что отец чуть не попал в переплёт с медведем? — изрёк мой непутёвый братец Виктор, чьё имя произносится с французским прононсом. Правда, так его произношу только я и заставляю это делать окружающих, но таки незаметно, чтобы они не заподозрили насилия.

На сии слова я захлопал удивлённо не только ресницами, но и мои уши сразу стали торчком и зашевелились подозрительно так.

— Я ничего подобного не слышал, — изрёк я, буквально через секунду.

— Отец сам мне рассказывал, — проинформировал меня мой непутёвый толстый братец.

Я моментально превратился в клубок, состоящий из внимания и напряжения. Поскольку мой брат издал больше книжек чем я, но всё более по своей профессии, то рассказ его был столь же лапидарным, как и рассказ отца. Фантазия у него как-то в процессе изложения не разгоняется и не взлетает, хотя он клятвенно мне обещал, что напишет что-нибудь художественно-непотребное.

Суть его рассказ сводилось всего к двум строчкам. Отец сидел на дереве и, как я обычно делаю, караулил зверя, но не медведя. Так сидел, сидел на дереве и окарауливал полянку. То есть сидел к лесу задом, а ко всему остальному передом, как в сказке. Вот из-за того, что он сидел неадекватно и неуважительно к этому самому лесу, точнее не положенным местом для подобного случая местом, ещё на неудобной древесине, где хрен повернёшься, но, видимо, не столь высоко, посему услышал сопение под самой задницей. Точнее не сзади, а именно под задницей. Осторожно оглянувшись, он увидел прямо под собой медведя, который опёршись на дерево, пытался унюхать того, кто обитал в ветвях. Приятная встреча!

Отец, увидев сиё непотребное действо, стал осторожно, поскольку он был достойным отцом своего сына и ещё пятерых таких же олухов обоего пола, как он, стал перелаживать ружьё на другую сторону, чтобы в спокойной обстановке разобраться с будущей добычей. Хоть он проделывал эти манипуляции очень осторожно, но когда он был готов к выстрелу, под ним уже никто не сопел. Мохнатая сволочь отсутствовала напрочь, растворившись в бескрайних просторах Сибири так же бесшумно, как и появилась.

Поистине сволочь!

Четыре трупа возле танка

Шоферюга не спал уже третьи сутки, гоняя свой автомобиль по трассе от близлежащего колхоза, до элеватора. Он не заметил сам, как заснул. Сидящий рядом с ним пассажир с характерным азиатским лицом, тоже дремал. Ни он, ни пассажир не заметили, как машина свернула с дороги и покатила вниз по склону большого оврага. На крутяке она не удержалась на колёсах и перевернулась. Крутанувшись несколько раз, она окончаьельно успокоилась только на самом дне. Два окровавленных тела в раздавленной в щепки кабине не подавали признаков жизни. Они не подавали признаков жизни и тогда, когда их вытащили и положили рядышком на склоне. Поскольку необходимо было соблюсти все формальности и провести расследование, то участковый инспектор и председатель колхоза решили отрядить сторожа, пока не приедет следственная бригада, которая должна быть только утром, но больше для того, чтобы проезжие шоферюги не раскулачили ненароком машину или то, что осталось от неё.

Старый, но ещё крепкий дедок, коему был доверен этот пост, развёл костер, но все равно зябко кутаться в телогрейку, надеясь, что этот караул будет недолгим. Он уже собирался отодвинуть костерок в сторону, разгрести золу и бросить туда несколько картошин, но его привлек, какай-то шорох. Глянув в сторону лежащих покойников, увидел, как один из них встал и, шатаясь, идет к нему..

Подъехавший под утро милиционеры, увезли в морг два трупа. Моего отца среди них не было, но за рулем разбившегося лимузина был именно он.

Шесть лет проведенных в пионерлагере в Базое от звонка до звонка, было просто обыкновенным довеском к его фронтовой биографии, к двум трупам, успевшим застынуть к утру на склоне оврага, и ко времени определявшем её и многие другие судьбы.

Булка хлеба

Булка хлеба лежала на своем месте в тумбочке ещё утром, но сейчас её не было на месте. Это был паёк на неделю.

— Кто взял? — спросил хозяин булки. Кто-то ответил:"Урки", — и кивнул в сторону каптерки.

Двое вошли туда. В каптерке было семь человек. Через некоторое время они вышли, и ещё через некоторое время булка хлеба снова лежала на своем месте в тумбочке, а что было в каптёрке — покрыто покрыто пылью времени, которая присыпала кровь.

P.S. Это мне рассказал мой брат, случайно встретившись с тем вторым, кто вошёл с моим отцом в каптерку в лагере к уркам.

Переправа

Колонна машин застыла перед рекой. Лёд был тонок. Мужики, гнавшие машины в МТС, топтались в нерешительности. Ближайший мост был далеко. Делать крюк в две сотни километров по не чищеному проселку после бессонной ночи никто тоже не хотел. Никто не хотел также рисковать, переправляясь по льду. Старший колонны подошедший к передней машине, молча сел за руль, с силой захлопнул дверцу криво и презрительно улыбнулся и пустил двигатель. Машина набрала скорость и на полном ходу выскочила на лед реки под острым углом к берегу. Не сбавляя хода, она неслась вперед, гоня перед собой потрескивающую волну ещё некрепкого льда, пока та не достигла противоположного берега и утихла, уткнувшись в него, выпустив из своих смертельных объятий автомобиль.

Мужики почесали затылки. Заурчал двигатель другой машины, и она соскользнула на лед. Следом пошла третья, четвертая…

Волна, потрескивая некрепким льдом, уткнулась в берег, выпустив из своих объятий последнюю машину.

Колонна тронулась. Старший в колоне был небольшим фаталистом. Он столько раз видел смерть, что знал наперед и чувствовал, где она бродит, и за кем пришла. На этой переправе смерть не делала остановок. Да и в его лохматой голове уже давно созрело убеждение, что кому суждено быть повешенному, тот не будет расстрелян и не сгорит в печи крематория.

Этим фаталистом был не я. Это был мой отец.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ В ТОМ ЖЕ РАКУРСЕ, ЧТО И ВТОРАЯ.ТОЗОВКА, ПРОЧЕЕ ВООРУЖЕНИЕ И ОХОТНИЧЬИ ИСТОРИИ МОЕГО ДЕТСТВА

Вступление к главе второй

Вы вообще-то представили наше общество и наши нравы? Если нет, то следует поговорить о вооружении. Да-да, вооружении. Оружие, конечно, в детских руках вещь прямо-таки вредная, пожалуй, даже опасная, если о наличии данного оружия не подозревают даже родители. Скажите, нет? Я уже упоминал, что к шестнадцати годам мы умудрились хорошо вооружиться. Не хуже любого партизана. Кроме той пресловутой Тозовки, что нам досталась по недомыслию отца, на вооружении моем и моего брата состояло ещё два гладкоствольных ружья: двустволка и одностволка. Вы скажете, зачем нам были ружья? Да, вроде бы и не нужны. Кроме довольно многочисленных лис, хилых стаек чирков и паре десятков зайцев в окрестностях З-й не нашлось места почти никакому зверью. Коз я видел раза два за свою двадцатилетнюю жизнь, мотаясь довольно много по сенокосам, ягодникам и грибным местам. Говорили, что где-то далеко водились кабаны, но я, в общем, не верил, как не верил, что где-то живут изюбры и маралы, медведи, барсуки и прочая таежная живность. Распаханная лесостепь с хилым сибирским березняком, сосновые перелески, вот и весь лес моего детства. Применение оружия в подобных условиях, кроме стрельбы по целям, трудно даже придумать. В общем-то, мой первый личный опыт знакомства с оружием был довольно печальным. Ружьишко шестнадцатого калибра обошлось с семилетним пацаном довольно безжалостно: разбив два пальца на правой руке, раскровавив губу, свалило с кочки, на которую зачем-то я взгромоздился при стрельбе, но, кажется, попал в банку, что стояла в двух десятках шагах от меня. С Тозовкой у меня были более приятные воспоминания: с братом мы пользовались ею почти постоянно. Поскольку у отца патроны были на счету, то мы их доставали через знакомых, полу знакомых и просто знакомых знакомых, до тех пор пока про эти стрельбы не узнали соседи. Тут-то и произошло самая большая ошибка, что сделал отец, воспитывая своих детей, он разломал Тозовку, разнеся ложе вдребезги, согнув ствол и, по его понятиям, приведя её в нерабочее состояние, наконец, выбросил затвор на помойку, из которой тот был извлечен тотчас же, как туда попал, перейдя тем самым в полном комплекте и почти рабочем состоянии в руки двух оболтусов. Конечно, подобное увечье иному показалось бы достаточным, чтобы отправить его на переплавку, но только не для нас. Брательник мой всегда отличался большей рукастостью в слесарной части, чем я. Он до сего дня делает мне ножи и прочую охотничью дрянь, которая в магазинах, в большей части, хоть и красива, но не стоит доброго слова при ближайшем знакомстве с нею. Но ремонт велосипедов и машины, по большей части, торчал на моей шеи, ко всему прочему я редко сорился с отцом, в то время как мой брательник мог не разговаривать с ним по полгода, найдя удобную лазейку, для прикрытия своей лени, а велосипеды, хоть и сломанные им, могли оставаться в нерабочем состоянии продолжительное время, пока я им не прикручивал нужные гайки или менял сломанную ось или ещё что мог я совершить при своих скромных силах и папиной мастерской, из-за того, что мне приходилось мотаться за всякими плохо воспитанными коровами и быками, почему-то любившими больше прекрасные нивы ближайшего совхоза, чем ободранные и вытоптанные луга и луговины.

Ложе через неделю было собрано и мало чем отличалось от первоначального, вот только по местам разломов проходили заметные трещины. Впрочем, имей мы больший опыт столярных работ, то вы едва ли бы отличили его от нового. Мы жаждали иметь свою Тозовку. Ствол, к сожалению, так и остался слегка согнут и косил в сторону. Здесь вновь сказалась наша неопытность в слесарных делах. С высоты своих лет, смею заверить, что его можно было отбить по струне, но что можно было ждать от двух, хоть и упрямых, но не очень умудренных жизнью пацанов? Ещё через неделю это чудо, хоть и криво, но стреляло гораздо лучше любого нашего самопала или тозовочного пистолета сооруженного из медных трубок, выдранных из кишок автомобиля, и пресловутых лыжных палок, которые изредка использовались и по прямому назначению, а не на всякие поделки. С полусотни метров, взяв несколько правее, можно было уверенно всадить пулю в мишень. Вся сложность заключалась в том, насколько брать правее цели. В воробья из него было невозможно попасть, но в ворону все-таки вероятность попадания была. Впрочем, приноровившись, скоро мы из неё стреляли прилично, насколько можно стрелять прилично из кривого ружья. С этой Тозовкой у нас с брательником связаны приятные воспоминания и несколько историй, пока его, то есть брательника, не выловил охотнадзор во чистом поле, и ему не пришлось забросить её в неглубокое болотце, из которого достали его уже не мы. Славная была, право, вещь, эта Тозовка. Эти историй, которые не всегда происходили в период нашего безраздельного владения и пользования ею и не только. Я их вляпал в одну общую кучу и под одним общим заголовком. Нехай, красивше будет, но позднее подумал, что отступаю от исторической правды и последовательности течения моей жизни, и слепил две главы в одну, а затем и скрестил с ними третью, при этом, переместив последнюю сначала сразу за вторую, но, затем, и воткнув её впереди оной, перемешав в ней не только мои маленькие охотничьи приключения и рассказы отцы, но и включил другие рассказы из первой главы, придерживаясь не тематической последовательности, а временной, что будет правдивей и интересней. Я так и не изменил нумерацию глав, так что не обессудьте за мою вольность и отступление от литературных канонов и правил. Впрочем, вы уже, наверное, давно заметили моё особенно трепетное отношение к канонам и нормам, законам и подзаконным актам. Ох, как я люблю их исполнять! Не будь их, то я бы уж точно сдох с голода, так как большинство дел, за которые мне платят деньги, связаны с исполнением этих самых законов и бессмысленны с точки зрения общечеловеческого разделения труда и не производят ничего ни реального и не виртуального, если брать по большому счету.

Воробей

Это был настоящий фраер. Он важно шествовал, как записной бонвиван, где-нибудь по прошпекту в Санкт-Петербурге или даже по Парижу. В общем-то, он шествовал не очень важно, а так попросту прыгал. И одет он был никак записной гуляка и на фраера вообще не походил. Конечно, он не был расфуфырен, как трясогузка, и не таскал важно свой фрак, как ласточка, да и конёк крыши мало походил на Невский прошпект. В общем-то, какая разница, когда у тебя чешутся руки, и каждая физиономия так и призывает тебя опробовать о неё свои чешущиеся грабли, тогда даже скромный рабочий костюм может показаться верхом нахальства, лишь бы этот нахал находился в том месте, где могли достать его ваши кулаки. Так что этот воробей для двух оболтусов, в которых наш читатель легко узнает сначала моего брата, а затем, в меньшем из них, и меня, был настоящим фраером. Мы его, конечно, не могли достать на коньке распутинского дома, поскольку бы пришлось залезть во враждебный огород, что мы часто проверяли на наличие плодов земных, затем вскарабкаться на сени, и только потом лезть на крышу. Да и бить морду мы ему не собирались. Он нам не успел ничегошеньки сделать плохого, как и хорошего, за что тоже бьют. Он просто прыгал в своей серо-буро-малиновой шубке на крыше дома, но уже напрашивался на незавидную роль фраера, которого следовало бы наказать. В общем, причин была уйма для этого, а основная была в том, что он просто прыгал. Сложно представить: просто прыгал, а в руках у тебя в это время находится обыкновенная Тозовка, которую ты всё норовишь испробовать, а карман приятно оттягивает целая пачка патронов. Тозовка, конечно, была не наша, а находилась во временном пользовании у этих развратных малолетних преступников. Тут-то милиции следовало бы схватиться за голову.. но её, как обычно, в нужное время и в нужном месте не оказалось. Так что этому новоявленному фраеру предстояла хорошая взбучка от этих скучающих ротозеев. Ротозеи были ещё малолетними, несмотря на всю свою отвагу и задиристость, хиловатыми, особенно второй, и самостоятельно не могли удержать это чудо однозарядной военной техники просто навесу, а тем более в одной руке. Даже старший из них. Пока же они изыскивали мишень, которая была бы достойна этих удальцов. Так что праздно болтающийся воробей пришелся как нельзя кстати в этом случае. Мишень была премного удобная: во-первых, в своем наряде он так четко вырисовывался на светлом небе, что и желать иного лучшего освещёния и не требовалось, во-вторых, без всяких приспособлений можно было затеять стрельбу по движущейся цели, и, в-третьих, она совсем не собиралась удирать.

Поразмыслив о возможностях стрельбы, старшей брат, на правах старшего, шуганул меня за стулом. Это было великолепно придумано. Так что на нем можно было запросто сидеть и использовать спинку для упора, при незначительных габаритах наших охотников. Стул возник в один момент, поскольку я опасался, что подвернувшийся так удачно фраерок удерет. Брат уже был готов к стрельбе. Какие-то тридцать метров отделяли нас он этого беззаботного создания.

Глухо щелкнул выстрел. Воробей подпрыгнул и продолжал вызывающе шествовать по

крыше.

–Дай мне, мазила, — прошипел я в возбуждении.

Второй выстрел прозвучал так же глухо, так же воробей подпрыгнул, и так же издевательски — беззаботно продолжал свой променаж.

Брат в остервенении вырвал у меня Тозовку.

Выстрелы звучали. Воробей прыгал, а мы лихорадочно загоняли патрон за патроном в казённик. А воробей всё прыгал и прыгал..

Мы брали и выше, и ниже, под срез и в середину. Пули летели мимо. Нас бил мандраж. Полпачки уже было исстреляно в этой лихорадочной охоте за этим глупым воробьём, а он продолжал бродить по этой проклятой крыше словно по бульвару и издевательски прыгать при каждом очередном выстреле. Ствол у Тозовки был ещё прямым. Наконец очередная пуля цапанула конек, прямо под ним, и он только тут допёр, что ему собирались не просто намылить мордуленцию, а посадить перо в бок.. Так, что ударился в бега, не долго о том раздумывая.

Вот тут-то взвыли наши души! Какие чувства кипели! Как мы переживали… и сожалели о расстрелянных патронах, тем паче их пропажу мог заметить наш отец! Ох, какие бури бушевали в нас… Не охотникам не понять.

Что с вас возьмешь, убогих?

Предсказание нашего папы

Вы верите в предсказания? Вы — не знаю, а я отношусь к этому с большой долей иронии. Хотя наш отец предсказал, что брат мой будет охотник. Впрочем, это предсказание относится отчасти и ко мне, но его видимо любит эта противная девчонка Диана, что нельзя отнести ко мне в полной мере. Меня любят другие музы и сильно ревнуют к ней, но к Гименею это не относится, поскольку женщины, любя меня, боятся, как чёрт ладана. Диана мне, как жена, которая не любит своего мужика, но одаривает своим вниманием, лишь бы я не вязался к ней, что не скажешь о моем брате. Она этого подлеца лелеет и холит, насылает на него зверя, пусть даже он пускает удачу, как говорят"по бороде". Но вернемся к предсказанию моего отца.

Мы пилили на Газоне или ГАЗ-51 по дрянной проселочной дороге. Было темно и, кажется, машина была гружена сеном, поскольку мы возвращались с сенокоса. Точно этого факта я не помню, но то, что она ныла натружено своими немногими лошадями двигателя, у меня отложилось прочно в голове. Едва ли мы бы тогда поперлись на грузовике на сенокос просто так, когда в нашем распоряжении всегда был мотоцикл, да и папин служебный ГАЗ-69 почти всегда мог быть в нашем распоряжении. Мы теснились втроем в маленькой кабине, где я занимал самое неудобное место рядом с рычагом переключения передач, и мне приходилось сидеть в замысловатой позе, напоминающую букву зю. Впрочем, я сам не знаю, что это за буква, но часто выражение это употребляю, по-моему, это просто буква ю, переделанная чьими-то стараниями в этот замысловатый иероглиф? В общем, мне приходилось сидеть боком к этому самому рычагу, в полу изогнутом состоянии и при каждом переключении передач, когда машина начинала завывать особенно рьяно, мне приходилось изгибаться ещё больше и даже, отперевшись в днище кабины ногами, приподнимать себя, чтобы не мешать отцу, поскольку мой брательник занимал большую часть оставшейся половины кабины и, имея массу почти вдвое превосходящую мою, сидел, как гранитный статуй. Впрочем, я и сам не так сильно напирал на него, боясь, что дверца может открыться, и мой брательник вылетит ко всем чертям собачьим из кабины. Конечно, мне не жалко было брательника, но кто бы помогал нам косить, копать картошку и всему другому прочему, что он там делал по хозяйству, да, если честно сказать, мне бы без этого оболтуса не о чем было бы и писать, за что я ему премного благодарен.

В общем, мы пилили на машине посреди лета по дрянному проселку. Впрочем, проселок этот был не совсем дрянным, поскольку дождя давно не было, и проезжим он был во все времена, кроме дождливого, так как в наших местах почва всё чаще тяжелый или, в крайнем случае, средний суглинок, который превращается при дожде в довольно крутую хлябь, а езда, особенно с лысой резиной, по нему довольно утомительное занятие, в чем я убеждался неоднократно. Особенно после того памятного случая, где мы тащили на себе подобный Газончик двадцать четыре километра, что заняло двенадцать часов, да ещё ночью, да ещё я был ребенком.

Надеюсь, что мы разобрались и с просёлком: он был вполне проезжим, если не великолепным. Скорость была километров в пятьдесят, так как подобные машины не выжимали из своих лошадей больших скоростей под грузом, то следует считать, что отец жал на полную железку, и мы бодренько катили, продираясь сквозь рой всяких бабочек и мошек, что густо клубились в свете фар. Совсем неожиданно в пучке света мелькнул заячий хвост и начал быстренько состязаться по скорости с нашим железным другом, нехило мельтеша задними и передними лапами и тряся им в такт ушами. Что там последовало? Конечно, вы правы! До сели молчавшее создание рядом со мной, поскольку оно вместе со мной и отцом, отмахало не менее двенадцати часов вилами и граблями, и, следовательно, несколько приуставшее, вдруг завошкалось, заерепенилось, запрыгало и заверещало, словно заяц в волчьей пасти. Смысл всего этого верещания сводился, впрочем, только к одному — поддать газу и задавить этого противного парнокопытного рода зайцев. На что отец целомудренно заметил, что один фиг, но этого зайца никто и есть не будет. Отец был прав: ни зайцев, ни кроликов, ни под каким гарниром, даже со сметаной, мы просто тогда не ели. Мы брезговали не только этими самыми зайцами и кроликами, но не ели даже сало, поскольку были зажратыми вконец. Отчего — отчего, а от шмата сала с картошечкой я теперь бы не отказался.

Впрочем, заяц продолжал усердно чесать от нас во все свои заячьи лопатки, но отец, кажется, прибавил несколько газу, что, впрочем, не мешало ушатому держать перед нами фору в несколько заячьих корпусов. Требование крови со стороны брата стали невыносимы, а гонки всё продолжались, и даже отца они захватили.. К нашему глубокому сожалению, заяц счёл нужным, видимо, сходить в кусты, и покинул гостеприимную трассу сенокос — З-ри, что повергло в ужас моего родного брата. Он рвал на голове волосы, которые отчего-то обитают на ней до сего дня довольно приличной курчавой шевелюрой, и стенал безутешно. На что отец заметил, что не стоит шибко переживать из-за глупого зайца, который тоже хочет жить. Брат же гордо заявил, что он — охотник!

— Ну что ж, если мы встретим ещё одного зайца или иного зверя, то ты действительно охотник, — заметил вскользь отец.

Следует заметить, что по темпераменту мы с братом сангвиники, но если мой брат, который отчего-то считает себя холериком, действительно сангвиник с холерическими наклонностями, то я с наклонностями флегматика. У него тормозные процессы ничем не контролируются, я же бью морды только десятой части тех мужиков, коим дает в харю мой брательник и даже весьма эффективно. Естественно брат оспаривал свое право называться охотником, хотя в те славные времена за нашими душами водился грех убиенной одной лисы и зайца, и десяток уток разного названия и калибра. Это замечание несколько успокоило пыл этого холеричного сангвиника, поскольку он уставился на дорогу в ожидании чуда, которое последовало буквально через двести метров. Следующий заяц тоже вылупился на полосу нашего движения столь же неожиданно, как и первый, в надежде, видимо, поразмяться и показать нам свои новые тренировочные облачения, при длинных ушах, великолепной шубе и тапочках двадцатого размера и нахвостника, но в этот момент мой брат издал такой вопль, что почти тотчас бедный спортсмен срыгну с прекрасной беговой дорожки, так и не размяв своих костей. Но данный вопль в ночи оповестил вселенную о рождении нового охотника, может быть и не одного…

Заяц

Все говорят, что заяц — трус. Это, как говаривал Таманцев, сказки для дефективных детишек. Сколько я не мотался по тайге, более смелого животного, среди дикарей, в своей жизни я так и не повидал. Я видел, как давали тягу огромные медведи, как уносились стрелой изюбры и косули, шли буром по зарослям огромные кабаны, когда только-только определяли наличие человека. Я гонял целыми днями леопардов и тигров, но так ни разу не видел их тени, но на зайцев я едва не наступал. Бывали случаи, когда мои лайки месили минут пять опалую листву в поисках преспокойно взирающего на них косого буквально с двух метров. Прибавьте, что рядом возвышалась фигура худощавого охотника, то непременно оцените этого зверька и его беспримерное мужество.

Я никогда не охотился специально на зайцев, но первой добычей, более или менее значительной, был именно этот храбрый заяц.

А началось всё это так…

Как обычно наш"Урал", по кличке М-62, натужено ревя своими лошадиными силами, заползал на глинистый склон. Поскольку снег выпал только ночью и была осень, то эта самая глина имела довольно жидкую консистенцию и нашу верную коняжку, так и сносило в канавы, что проделали более мощные машины и воды. Но поскольку это был все-таки М-62, рожденный чуть позднее меня, то он имел множество достоинств, что не имеют современные мотоциклы, а именно его двигатель был малооборотистым, но, несмотря на этот кажущийся недостаток, я запросто разгонял его до скорости, когда он становился на задние колеса, что для тяжелого мотоцикла весьма неплохо, или прыгал по буграм примерно на метровую высоту, сохранил при этом, за наше почти тридцатилетнее знакомство, в целости ходовую часть, что едва ли по силам современным машинам.

"Урал", повизгивая, продолжал лезть вверх, медленно сползая в накатанную колею, что обещало нам с брательником физические упражнения по выталкиванию его на макушку бугра, маячившего в метрах полста несколько левее, той колеи, в которой мы всё-таки оказались. Такие упражнения нам изредка доставляли наши дрянные дороги и особенно после дождя, но мы были уверенны в мотоцикле и в себе тем более, но когда он всё-таки выскочил на вершину, то заревел, как разъяренный бык, поскольку труба глушителя осталась в канаве. Наскоро прикрутив её проволокой, мы продолжили свою охотничью эпопею в несколько раздрызганном и печальном состоянии из-за этого.

Я уже упоминал, что родина моя это в большей степени сибирские лесостепи, то и шлялись мы больше всего по перелескам. Первый же перелесок или скорее роща, был почти за бугром. Собрав ружья, я свою одностволку с длиннющим стволом, а брательник — двустволку, двинулись параллельными курсами друг другу, поскольку загон в этой роще делать было бессмысленно, так как зверь мог кружить по перелеску, не выходя на единственный номер. Пройдя метров триста, мое внимание привлек снег под одной из коряжин. Снег был желтоват, в то время как кругом лежал девственно-белый без единой помарки и следа. Мой брат шёл с другой стороны этой коряжины и с самым серьезным видом оглядывал горизонт. Меня же это заинтересовало. Что-то здесь было не то. Мне показалось, что на этом желтоватом снеге чернеет что-то. Не имея теперешнего опыта, я был уверен, что заяц должен был непременно вскочить и бросится прочь от меня. По крайней мере, я тогда думал. Все-таки сняв ружье, я стал осторожно подходить к подозрительной коряге. Два метра… Метр… Я ничего не мог понять: вроде бы должен быть заяц. Вот и черные уши и комок шерсти, как шуба. Вдруг на меня уставились два глаза. Я попал в какое-то непонятное состояние. Он продолжал лежать и преспокойно пялиться на меня, не проявляя признаков испуга и желания удрать. Мое легкое замешательство скоро прошло, и я поступил, как настоящий охотник: я стал медленно понимать ружье, а заяц продолжал лупать глазами и даже не пошевелился. Через две секунды его участь была решена: грянул выстрел, раздробивший ему грудную клетку и выбросивший его из-под коряги. Впрочем, я и сам тогда не совсем верил в то, что я стрелял в зайца.

Конец ознакомительного фрагмента.