Вторник, №19 (38), февраль 2022

Игорь Михайлов

«Сказки для вундеркиндов»Так называлась книга Сигизмунда Кржижановского, которая вышла в свет в 1927 году.11 февраля исполнится 135 лет со дня рождения этого «прозеванного гения» по выражению Вадима Перельмутера.«Перед закатом длинные тени от вещей напоминают, что и прошедший день был длинен, но как тень» – писал он в своем дневнике.Собственно, литература и есть тень, которую отбрасывает наша жизнь на полотнище экрана.Литература – для вундеркиндов, для тех, кто умеет читать. И размышлять.

Главный редактор Игорь Михайлов

Ответственный секретарь Татьяна Соколова

Корректор Инна Тимохина

Главный художник Дмитрий Горяченков

ISBN 978-5-0056-1154-3 (т. 38)

ISBN 978-5-0051-4159-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОТДЕЛ ПРОЗЫ

Сергей БЕЛОРУСЕЦ

Не дело жизни, или Шоу маст Бибигон!..

Чукфест

Чёртова дюжина лет

(Хроника возникновения, выживания и умирания…)

По страницам подготовленной к изданию книги

2007, чуть раньше и несколько позже…

Продолжение. Начало в №31—37

2012, чуть раньше и несколько позже…

Фестивальные выступления сезона 2012 года стартовали уже в январе.

Моими персональными.

Одним телевизионным, 17 января.

В рамках программы «Шире округ».

На канале «Доверие» Центрального административного округа.

И — другим.

Радийным.

На следующее утро.

В прямом эфире «Радио Маяк».

Оба выступления в значительной степени коснулись прошлого, настоящего и будущего Фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского.

А там уж подоспело горячее весеннее время «Книжкиной недели» и «Дня рожденья нашего Дедушки».

К тому же — его 130-летия!..

Неделя детской книги — 2012

Продолжая дело возрождения Недели детской книги, представители Фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского провели в марте несколько выступлений.

Так, два лауреата премии имени Чуковского — Юрий Кушак и Андрей Усачёв, а также примкнувший к ним Сергей Георгиев активно поучаствовали в открытии «Книжкиной недели» в Москве, которая состоялась 22 марта в РГДБ (Российской государственной детской библиотеке).

Кроме того, неутомимый Сергей Георгиевич за день до этого открыл Неделю детской книги в Твери, а потом успел выступить перед ребятами в детских библиотеках Зеленограда и Богородского.

Ещё один наш лауреат — Пётр Синявский 24 марта повстречался с разновозрастными детьми и взрослыми в легендарной переделкинской библиотеке имени К. И. Чуковского.

А молодой прозаик Елена Усачёва эффектно закрыла «Книжкину неделю», прощально отсалютовав юным москвичам, собравшимся в зале столичного кинотеатра «Салют»…

Хорошему — верить!..

Первого апреля исполнилось 130 лет со дня рождения Корнея Чуковского.

Круг родных Корнея Ивановича во главе с его внуками Еленой Цезаревной и Дмитрием Николаевичем, а также некоторое количество их близких — традиционно встретились в переделкинском мемориальном Доме-музее К. Ч за деньрожденным столом.

Среди присутствующих были и мы, представители Фестиваля детской литературы имени Чуковского — заядлые переделкинцы Сергей Агапов, Павел Крючков, Владимир Спектор и приехавший из Москвы Сергей Белорусец.

В более широком фестивальном кругу отмечание дня рожденья нашего Дедушки пройдёт 8 апреля в 2 часа дня в Центральном Доме литераторов.

Приглашаем всех желающих.

Хотя перед этим я успел поучаствовать и в заседании круглого стола, организованного Общественной палатой Российской Федерации (ОП РФ).

В её здании на Миусах.

Круглый стол в ОП РФ

Двадцать девятого марта, почти в канун 130-летия со дня рожденья славного Дедушки Корнея, в Общественной палате РФ состоялся круглый стол на тему «Опыт современных практик в дошкольном образовании». Круглый стол продлился более четырёх часов и вылился в диалог неравнодушных опытных людей, профессионально озабоченных воспитанием и образованием наших детей и внуков.

Председатель оргкомитета Фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского, секретарь Союза писателей Москвы Сергей Белорусец выступил с сообщением, в основном касающимся деятельности Фестиваля Чуковского и озаглавленным «Фестиваль имени Чуковского — живой каталог современной поэзии для детей».

Выступление было наглядно проиллюстрировано показом видеоролика об одном из пяти фестивальных сезонов.

Кроме темы Фестиваля Чуковского Сергей Белорусец в своём выступлении обратился к теме лингвистических развивающих стихотворных игр для дошкольников и школьников, сказав несколько слов и о собственных разработках в этой области.

А также в меру подробно проинформировал собравшихся о совместном проекте участника Фестиваля Чуковского поэта Михаила Грозовского и композитора Станислава Коренблита.

Проект именуется «Обучение и развитие ребёнка в семье и дошкольном образовательном учреждении на основе специально созданных цифровых литературно-музыкальных композиций «Весёлый День Дошкольника» («ВеДеДо»)» и является обладателем сертификата, полученного на XV Российском образовательном форуме (19—22 апреля 2011, Москва, Конгрессно-выставочный центр «Сокольники»).

А теперь подробнее о празднике «День рожденья Дедушки Корнея».

О котором я уже вкратце упомянул.

День рожденья нашего Дедушки!..

В воскресенье 8 апреля в Малом зале ЦДЛ с размахом прошло литературное представление «День рожденья Дедушки Корнея».

В рамках этого действа состоялось открытие шестого Московского фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского.

В фойе задолго до официального начала празднества разгуливали, бегали и вовлекали детей и взрослых во всевозможные подвижные и словесные игры артисты подобающего Театра «Игра» — ростовые куклы — герои произведений Чуковского во главе с добрым доктором Айболитом.

Всего несколько недель назад Театр «Игра» (художественный руководитель Андрей Защеринский) получил Гран-при на фестивале театрального искусства «Играй, Актёр!».

Праздник в зале начался с того, что был показан документальный фильм о прошлогоднем Фестивале имени Чуковского.

Перед разновозрастной публикой, едва уместившейся в зале, куда администрацией ЦДЛ для этого любезно было принесено несколько десятков дополнительных стульев, выступили участники Фестиваля — современные детские писатели, а также артисты и музыканты.

В зале, декорированном цветами, воздушными шарами, на фоне баннера Фестиваля с портретом самого именинника первыми выступили (друг за другом) лауреаты премии имени Чуковского 2011 года поэт и прозаик Артур Гиваргизов и журналистка «Радио Россия» Жанна Переляева.

Артур прочитал некоторое количество собственных стихотворений.

А Жанна сначала говорила о творчестве Корнея Чуковского, после чего принялась вести речь о его приемниках, виднейшим из которых назвала Валентина Берестова (кстати, родившегося 1 апреля — в тот же день, что и сам Чуковский).

В заключение своего выступления Жанна Переляева прочитала два стихотворения поэта Берестова.

Следующим к микрофону подошёл композитор и бард Сергей Светлов. Причём не один, а вместе с гитарой и школьницей Лизой Катковской… Дуэт исполнил песню «Жил на свете человек» на стихи Корнея Чуковского.

Ведущий праздника — председатель оргкомитета Фестиваля Чуковского Сергей Белорусец поздравил всех с объявленным в России Годом истории.

Сказав, в частности, что в понимании оргкомитета Фестиваля — это — в первую голову — год, посвящённый историческому событию — 130-летию со дня рождения Дедушки Корнея.

Впрочем, с позиции восточного календаря — это год Дракона…

Именно поэтому поэт Белорусец подытожил персональное художественное выступление диптихом про драконов…

Маститый прозаик и признанный рассказчик Сергей Георгиев повеселил собравшихся выдуманными им историями из жизни драконов и дракончиков.

Поэт, прозаик и драматург, главный редактор детского развивающего журнала «Пятнашки» Людмила Чутко загадала ребятам парочку весьма остроумных загадок о том, как должен вести себя в той или другой ситуации джентльмен.

Призами самым активным отгадчикам явились номера журнала «Пятнашки» Издательского дома «Крестьянка».

Следующим выступил один из постоянных авторов «Пятнашек» лауреат премии журнала «Кольцо А» известный поэт Михаил Грозовский, сперва прочитавший цикл стихотворений.

После чего к нему присоединился композитор Станислав Коренблит, и таким образом состоялось представление их общего литературно-музыкального проекта «ВеДеДо».

Две песни из этого методического пособия, призванного помочь дошкольникам радостно и легко осваивать премудрости распорядка дня, были исполнены авторами на пару.

При дружной голосовой поддержке детей и взрослых, ведь предварительно, ещё до начала многочасового мероприятия, на все места в зрительном зале оказались положенными листочки с текстами песен…

Член Союза писателей России и Русского ПЕН-центра прозаик Ирина Горюнова, являющаяся к тому же директором Фестиваля Чуковского, прочла два своих небольших юмористических рассказа.

Далее со стихами собственного сочинения выступили (по очереди) две молодые поэтессы, буквально только что принятые в Союз писателей Москвы.

Елена Ярышевская, совсем недавно выпустившая уже успевшую стать широко популярной книжку «Шёл по городу Пиджак». И стипендиат Министерства культуры РФ Анастасия Орлова, специально приехавшая на выступление из Ярославля.

И Елена, и Анастасия пишут детские стихи всего каких-то пару-тройку лет.

Правда, Настя писала стихи (и даже публиковала их в «Трамвае» — культовом журнале начала девяностых), когда была девятилетней девочкой… Возможность вернуться в те времена ей была предоставлена, когда у микрофона возник популярный детский поэт Тим Собакин — один из основателей и редакторов «Трамвая».

Он рассказал о том, как зарождался «Трамвай», а в придачу о том, что издательство «Вебов и Книгин» затеяло сейчас выпуск книг, представляющих собой, по сути, собрание всех вышедших в свет номеров журнала. И совсем скоро состоится презентация очередного книжно-журнального тома. Потом Тим Собакин спел три песни и прочитал один стишок.

Какой праздник обходится без награждения? Вот и апрельское действо в Малом зале ЦДЛ не обошлось. Нынешней весной (третий раз, с 2010 г.) — были подведены итоги литературного конкурса «Юное дарование», который Фестиваль имени Чуковского проводит совместно с детской художественно-развлекательной газетой «Школьник». Конкурс всероссийский, поэтому на награждение съехалось довольно много ребят из разных регионов России… Награждением ведала главный редактор газеты «Школьник» Татьяна Григорьева.

В фойе перед Малым залом издательство «Самокат» продавало выпущенные им детские книги.

В течение всего мероприятия производилась видео — и фотосъемка Дедушкиного дня рожденья.

Чукфест благодарит за помощь в организации праздника пресс-секретаря ЦДЛ Марину Замскую, Александра Чистякова, Владимира Юданова.

Событие освещали два московских телеканала («ТВ Центр» и «Доверие»), а помимо того, целый ряд газет и еженедельников, в частности, «Тверская, 13», «Московская правда» (приложение «Книга в Москве»), «Книжное обозрение»…

Осуществлённое при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям и информационной поддержке столичного Департамента СМИ литературное представление «День рожденья Дедушки Корнея» прошло задорно, весело, живо — и очень здорово послужило благородному делу пропаганды детского и семейного чтения.

Далее фестивальный календарь обещал традиционные переделкинские Костры Чуковского «Здравстивуй, Лето!» и «Прощай, Лето!».

И — традиционно не обманул.

Ярко и празднично!

Летним весенним воскресным днём 20 мая на территории переделкинского мемориального Дома-музея Корнея Чуковского в рамках шестого Фестиваля детской литературы имени 130-летнего патриарха ребячьей отечественной словесности прошёл традиционный Костёр «Здравствуй, Лето!».

Хотя Костёр был и традиционным, но всё же некоторые элементы нетрадиционности имели место (и время) на протяжении более чем двухчасового красочного динамичного действа.

Об одной нетрадиционной особенности нынешнего Костра поведал председатель оргкомитета Фестиваля Сергей Белорусец, исполнивший, похоже, ставшую для него привычной роль ведущего этого по-хорошему шумного интерактивного Чукфест-шоу…

Особенность заключалась в том, что обычно выступающий замыкающим автор музыки знаменитой «Пластилиновой вороны» Григорий Гладков на сей раз выступил «забойщиком», спев несколько своих давнишних хитов, плюс присовокупив к ним премьеру новой песни на стихи лауреата национального конкурса «Книга года — 2011» и всероссийской премии имени Самуила Маршака того же года поэта Сергея Белорусца…

Вслед за Гладковым у микрофона возник автор стихов всем в нашей стране известного песенного шлягера «Пусть бегут неуклюже…» Александр Павлович Тимофеевский, которого на сцене сменил Михаил Грозовский.

Далее за дело взялся лауреат премии имени Чуковского и премии Правительства России легендарный Эдуард Успенский, повеселивший многочисленных разновозрастных зрителей разнообразными рифмованными штучками…

После чего заведующий Домом-музеем К. Ч. Сергей Агапов пригласил писателей, а заодно примкнувших к ним литературного критика Ксению Молдавскую, члена жюри премии имени Чуковского, главного библиотекаря ЦДБ имени Гайдара Татьяну Рудишину и барда Сергея Светлова для торжественного зажжения Костра.

Кроме вышеупомянутых персоналий, в мероприятии приняли участие писатели: Ирина Горюнова (директор Фестиваля), Марина Бородицкая, Ая Эн, Дина Крупская, Станислав Востоков, Игорь Жуков, Людмила Чутко, подъехавшая из Америки Елена Липатова и пожаловавшая из Питера Анна Игнатова. А также молодые перспективные поэтессы: Наталия Волкова (ей — буквально — за пару дней до этого была вручена премия конкурса имени Сергея Михалкова, с чем Наташу хочется поздравить), Елена Ярышевская, Дина Бурачевская, Анастасия Орлова и Юлия Симбирская…

Наш большой друг и помощник Александр Чистяков впервые прибыл в Переделкино с младшими родственниками, женой Наташей и домашним питомцем по кличке Банди…

Танцами и прочими играми заведовал театр с подобающим названием «Игра» (художественные руководители Андрей Защеринский и Галина Ривкович).

Видеосъёмку осуществляли член жюри премии имени Корнея Чуковского Владимир Спектор и его всегдашняя ассистентка Татьяна Князева.

Фотосъёмку производил координатор программ Фестиваля Арсений Белорусец.

Детскими книжками с лотков успешно торговали ответственная сотрудница Дома-музея Наталья Продольнова и представители нескольких столичных издательств.

Фестивальный день выдался во всех смыслах тёплым и радостным.

Прошёл ярко и празднично.

Что и требуется от настоящего Костра!..

А завершился традиционный Костёр Чуковского «Здравствуй, Лето!» традиционным чаепитием на веранде круглогодично гостеприимного Дома-музея.

Костёр дружбы

Промозглым дождливым воскресеньем 9 сентября, ровно в полдень, на территории переделкинского мемориального Дома-музея Корнея Чуковского был прилюдно зажжён традиционный Костёр Чуковского «Прощай, Лето!».

Хотя в полной мере традиционным назвать нынешний Костёр трудно.

И потому, что, помимо привычного, ему было присвоено имя Костёр дружбы, и потому, что впервые он был проведён при финансовой поддержке столичного Департамента семейной и молодёжной политики (его представляла Татьяна Подколзина), а также при содействии молодого перспективного фонда «Просвещение. Традиции. Культура».

Осенний Костёр-2012 искромётно и по-домашнему тепло послужил программе профилактики детского насилия в семье. Призвав для этой серьёзной цели около полутора десятка хороших и разных современных писателей. Перечислю их в порядке алфавита: Сергей Белорусец, Марина Бородицкая, Наталия Волкова, Валерий Воскобойников, Станислав Востоков, Артур Гиваргизов, Игорь Жуков, Анна Игнатова, Дина Крупская, Анастасия Орлова, Татьяна Стамова, Людмила Чутко.

Легендарный Эдуард Успенский по дороге на ММКВЯ — транзитом — буквально на несколько минут — также оказался частью этой поэтическо-прозаической структуры…

Профессиональное артистическое сообщество было представлено заслуженным артистом России Александром Чутко и (опять же впервые) замечательным бардом Андреем Крамаренко. Театр «Игра» под руководством Андрея Защеринского и Галины Ривкович ублажал разновозрастную публику, которой собралось порядком, даже несмотря на ненастье, своими фирменными интермедиями вкупе с интерактивными включениями. Победители викторин в качестве призов получали номера журнала «Мурзилка» (большое спасибо за них главному редактору Татьяне Андросенко и её заместителю Ирине Антоновой).

Кроме того, всем приехавшим на праздник бесплатно раздавались детские книжки, закупленные Фондом «РАДА» (президент секретарь Союза писателей Москвы Сергей Белорусец).

Знаменитая радиожурналистка Жанна Переляева успешно искала героев и героинь для своих новых эфиров. Владимир Спектор операторствовал. Арсений Белорусец фотографировал. Ольга Мурзина обеспечивала бесперебойную связь с бумажной и телевизионной прессой. Заведующий Домом-музеем Сергей Агапов и его заместитель литературный критик Павел Крючков корректно руководили немногочисленным, но дружным музейным коллективом.

Да и вообще, всё увиденное (и услышанное) смотрелось (и воспринималось) более чем дружелюбно.

Короче, Костёр дружбы, продолжавшийся несколько часов кряду, очевидно оправдал это симпатичное имя.

А вслед за осенним Костром дружбы последовали писательские выступления детских писателей — участников Чукфкеста.

Сентябрьские выступления

В рамках программы профилактики семейного насилия менее чем за три первые осенние недели участники Фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского провели писательские выступления перед столичными школьниками.

В этих выступлениях, организованных Фондом «РАДА» при финансовой поддержке Департамента семейной и молодёжной политики Москвы и содействии Фонда «Просвещение. Традиции. Культура» были в разной степени активно задействованы члены различных союзов писателей Дина Крупская, Людмила Чутко, Дина Бурачевская, Наталия Волкова, Артур Гиваргизов, Инна Гамазкова, Евгения Доброва и президент Фонда «РАДА» Сергей Белорусец. Общий охват школьной аудитории составил более 5000 человек.

Бесплатные для школ весёлые неугомонные авторские выступления сопровождались благотворительной раздачей книг современных детских писателей.

А там и недалеко было до нашего традиционного фестивально-церемониального ноябрьско-декабрьского цедеэльского венца.

У нас — «очко»!..

В субботу, 8 декабря, в Большом зале Центрального Дома литераторов состоялось торжественное закрытие шестого Московского фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского и пятое вручение одноимённой литературной премии её новым лауреатам.

Двухчасовым торжествам традиционно предшествовала пресс-конференция оргкомитета Фестиваля и премии, прошедшая в Малом зале ЦДЛ.

Правда, традиция, в известном смысле, всё же была нарушена, ибо это красочное праздничное действо впервые прошло не в будни, а в один из календарных выходных…

Председатель оргкомитета Фестиваля и премии Сергей Белорусец вкратце поведал журналистам о том, как проходил очередной фестивальный год.

Ответственный секретарь жюри премии имени Чуковского Павел Крючков рассказал о том, как строилась работа жюри.

Также с сообщениями выступили члены жюри премии Татьяна Рудишина, Марина Бородицкая и Григорий Кружков.

В заключение пресс-конференции Сергей Белорусец ответил на несколько журналистских вопросов.

На мероприятии были аккредитованы различные средства массовой информации.

От бумажных изданий до электронных.

В частности, событие активно освещали газеты «Тверская, 13», «Пионерская правда», «Книжное обозрение» (представленное самим главным редактором колоритнейшим Александром Михайловичем Набоковым), «Литературные известия», «Поэтоград». Агентства «ИТАР-ТАСС» и «РИА Новости». Электронный портал «Литафиша.ru». Включая новостную бригаду столичного телеканала «ТВ Центр».

Аккредитацией СМИ привычно занималась Ольга Воронина.

Общей координацией процесса руководила директор Фестиваля Ирина Горюнова.

А координатор программ Арсений Белорусец готовил позитивные фотоматериалы для фестивального сайта www chkukfest.ru.

Торговлю хорошими детскими книгами осуществляли дружественные Фестивалю Чуковского издательства «Самокат», «Время», «КомпасГид» и «ЖУК». Причём книгами последнего торговал первый человек в издательстве Виталий Кивачицкий.

Ещё за час до официального начала разновозрастную публику встречали и развлекали в нижнем и верхнем фойе артисты-аниматоры, изображающие героев сказок Корнея Чуковского и других симпатичных персонажей.

В основном это были артисты недавно образованного молодёжного театра-студии «СтоЛица».

Среди ростовых фигур особняком стоял (и приветливо прохаживался) трёхметровый белый медведь с российским триколором.

Интерактивные игры со зрителями продолжались до самого начала церемонии.

Впрочем, и церемония открылась появлением на сцене артистов во главе с добрым доктором Айболитом…

Концертную программу радостно и остроумно вёл Павел Крючков.

Первым награждённым оказался поэт Тим Собакин, получивший премию в номинации «За развитие новаторских традиций Корнея Чуковского в современной детской литературе».

Отличника стихотворчества Тима, которому в январе стукнет пятьдесят пять, награждали Марина Бородицкая и Григорий Кружков.

Приветствовала песнями легендарная культовая группа «Последний шанс» под руководством Александра Самойлова и замечательный бард Андрей Крамаренко.

Награждённый тоже спел пару песенок на собственные стихи, самолично аккомпанируя себе на гитаре.

После чего демонстрировался десятиминутный динамичный фильм о Фестивале-2012.

Его снял в содружестве с ассистенткой Татьяной Князевой и в одиночку художественно смонтировал член жюри премии героический Владимир Спектор.

Премию «За плодотворную деятельность, стимулирующую интерес детей к чтению, к отечественной детской литературе» получил руководитель отдела Государственного литературного музея «Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине» Сергей Агапов.

Премию Сергею Васильевичу, отметившему в этом году своё шестидесятилетие и совсем недавно вторично ставшему молодым отцом, сердечно вручали Сергей Белорусец и Павел Крючков.

Персонально в честь Агапова артисты Театра «Игра» и студии юного актёра исполнили гусарскую мазурку, сопровождаемую заранее подготовленным конферансом и памятным подарком…

Премия детского жюри на сей раз досталась «Детскому радио», только что отметившему своё пятилетие.

Программный директор «Детского радио» Алексей Зуйченко лауреатский диплом, словно эстафетную палочку, принял из рук коллеги по профессии журналистки «Радио России» Жанны Переляевой, ставшей лауреатом премии Чуковского год назад…

А представители детского жюри, приглашённые на сцену, одарились из рук Сергея Белорусца и руководителя пресс-центра Ольги Мурзиной сувенирными календариками с логотипом Фестиваля Чуковского и личными экземплярами свежеиспечённой (всё тем же Владимиром Спектором) видеокниги, составленной из произведений поэтов — участников Чукфеста.

А цветы все лауреаты получили из рук второклассницы Анюты Прокопенко, которой тоже досталась огромная подарочная роза в знак благодарности от устроителей шоу.

Премию «За выдающиеся творческие достижения в отечественной детской литературе» присудили Григорию Остеру, только что отпраздновавшему 65-летие.

Награду своему другу вручили председатель жюри премии легендарный Эдуард Успенский и не менее легендарный Юрий Энтин.

Остер прочитал несколько прозаических миниатюр.

А затем вторично выступил роскошный Андрей Крамаренко с песнями на стихи Бориса Заходера.

Заключил же концертную программу композитор и исполнитель Григорий Гладков, спевший успенско-гладковскую вечно юную «Пластилиновую ворону» и песню на стихи ещё одного лауреата премии Чуковского славного питерца Михаила Яснова.

Любопытно, что все лауреаты пятой по счёту премии стали обладателями почётных званий в год (или накануне) своих деньрожденных дат, кратных пяти…

А кроме того — как победительно выразился Сергей Белорусец: «У нас — очко!»

Действительно, теперь лауреатов премии имени Корнея Чуковского ровно двадцать один.

Это — несомненно — выигрыш…

Однако впереди следующие премии имени Чуковского, следующие лауреаты… Здесь перебора быть не может!

В качестве уточнения и послесловия к этому отчёту можно добавить, что кандидатура «Детского радио» на роль лауреата премии Чуковского была предложена Успенским, который надеялся, что, ставши нашим лауреатом, оно будет больше и чаще рассказывать о мероприятиях Чукфеста…

А идея наградить Агапова, человека придумавшего премию Чуковского премией Чуковского, принадлежала мне.

Придумавшему одноимённый фестиваль…

И — ещё одно.

Хотя — большое.

Крайне болезненное и неприятное.

Впервые за все годы нашей финансовой отчётности перед Департаментом СМИ (назовём его так) не был подписан двусторонний акт о полном выполнении нами работ по организации и проведению торжественной церемонии вручения премии Чуковского.

Что являлось вопиющим нарушением.

Не знаю как юридическим, но административным уж точно!

Впрочем, возможно, акт был подписан противной стороной, и соответствующий штампик (сиречь печать) всё же был на сей акт милостиво поставлен, но мы об этом так и не узнали.

Хоть множество раз пытались добиться ясности…

Вместе с актом.

Которого так со своей стороны и не подписали…

Да и вообще ощущение завинчивания гаек явственно витало в воздухе.

Ощущаясь мной как руководителем проекта по полной…

Для получения денег на придуманный нами проект Департамент СМИ стал требовать от нас участия в тендере на его проведение.

Кроме того, от нас также требовалось представлять на тендер не только наши информационные документы, но и документы тех общественных организаций, в соперничестве с которыми мы должны были (честно!) завоевать право на проведение мероприятия.

Причём соперников у нас должно было быть не меньше двух…

А бюджетные деньги Департамент СМИ с некоторых пор просто прекратил нам выплачивать до проведения мероприятия.

Вообще.

То есть абсолютно нищий Союз писателей Москвы каким-то непостижимым образом обязан был каждый год выискивать у себя средства на проведение огромного мероприятия.

Входящего в число культурно-значимых событий, реализуемых при финансовой поддержке Правительства Москвы…

И — только потом получать.

В обмен на первую часть сданного финансового отчёта.

Если же учесть, что наше всемосковское (как минимум) мероприятие регулярно проходило либо в самом конце ноября, либо в первой половине декабря, а деньги за его проведение надлежало получить от Департамента СМИ и успеть адресно перечислить по нужным счетам (обычно) до конца календарного года, то ситуация, в которой мы вынужденно оказались, выглядела просто ужасающей.

Даже несмотря на всю свою нарочитую абсурдность, способную вызвать лишь накапливающийся нервный смех…

Плюс отрекомендованная мне Дмитрием Рунге Елена Казакова моей помощницей в решении декабрьских задач со многими неизвестными явно быть не собиралась.

Правда, тот отчётный год с бухгалтером СПМ Ольгой Сорокиной мы всё-таки вытянули.

Получив наши сиротские деньги от Департамента СМИ на самом-самом краю возможного.

И — успев их адресно перебросить…

Ивет АЛЕКСАНДЕР

Крепость моего целомудрия

Новелла

Окончание. Начало в №37

Часть 1. Ночь сумбура

Трезвый взгляд на вещи, или Утро леднёвской казни

Продолжение

Я достала из клатча телефон и в ужасе посмотрела на время — было 11 часов дня. Неужели я столько спала? Боже, стыд-то какой. На чужом диване в центре чужого жилья.

Только бы он не возвращался до моего отъезда. И никогда в моей жизни вообще.

Подъехав на такси к своей малышке «ау», оставленной вчера на паркинге «Запасного Выхода», я пересела в неё и немного успокоилась. Я в порядке, машина тоже. Едем в салон, оттуда домой.

Я отключила телефон почти сразу, как поговорила с родителями. Естественно, ни о чём из вчерашней ночи я им не говорила. Зачем их беспокоить? У них там и без меня полно дел.

Мне не хотелось больше разговаривать ни с кем, а тем более видеться с кем-то. Я ехала домой в тишине отключённого радио и айфона, наслаждаясь одиночеством. Но, к сожалению, не всё в этой жизни происходит по нашему желанию.

В дверь позвонили, когда я находилась в холле моей квартиры. Я замерла на месте, чтобы бесшумно дождаться, пока звонившие уйдут. Мне было всё равно, кто за дверью, я была не готова никого принимать.

— Лазарева, открой. Я знаю, что ты дома! Я видела твою «ау» на паркинге! — послышался громкий голос Леднёвой.

«Явилась. Щас открою, конечно», — сказала я про себя.

— Открывай, Лазарева. Мне надо тебе что-то очень важное сказать.

«Больно надо. Постоит и уйдёт», — решила я и тихо опустилась в кресло, стоявшее в холле.

Но звонки не стихали. Потом она перешла на поколачивание двери и лупила её до тех пор, пока Анна Евгеньевна — не просто соседка, а истинный друг семьи — не открыла свою дверь.

— Здравствуйте, Анна Евгеньевна, — лисьим голосом заговорила Леднёва. — Вы мою Лазареву не видели? Я уверена, что она дома, но вот почему-то не открывает.

— Милая, вы поймите… как бы попроще это сказать… если человек дома, но не открывает, значит, у него есть на то веские причины. Вы так не считаете?

Моя любимая Анна Евгеньевна, она может умыть кого угодно. Она сама неувядающая красота, к тому же профессор музыковедения, читающий лекции в консерватории и на телевидении, где у неё раз в неделю выходит своё ток-шоу со звёздами классической музыки. Ей за сорок, но выглядит она гораздо моложе и интереснее многих молодых девушек. Мужчины сохнут на расстоянии, а она всё ждёт своего принца. Всегда подтянута, всегда в действии. Заткнёт за пояс любого. Свои знания усиленно вдалбливает в меня чуть не с самого моего рождения, включая ненавязчивые уроки фортепиано в школьные годы. Только благодаря ей мои родители решились на годовой зарубежный контракт. Потому что знают, что рядом с Анной Евгеньевной я не пропаду.

— Но она мне нужна, — настаивала Леднёва. — А что если мне нужна её помощь? Мы ж подруги.

— Так позвоните ей, милая. Это лучше, чем кричать на весь дом.

— Хм, вы думаете я не пробовала? Она ж не берёт. Я оставила уже сто сообщений. Она не отвечает. Может, телефон потеряла?

— Звоните на домашний.

— Тоже не отвечает.

— Как же вас внизу пропустили, если Силочка не ответила им на звонок?

— А кто ей звонил снизу? Я помахала секьюрити рукой, как старая знакомая, он и пропустил меня. Они с напарником давно меня знают. Ну чем я могу навредить Лазаревой, ради бога? Звоню тут, стучусь, посылаю сообщения… И молчание в ответ.

— Мне нечем вам помочь. Советую повторить процедуру через пару часов.

— Ладно. Попробую. Но и вы, пожалуйста, тоже звоните ей, Анна Евгеньевна. Мало ли, вдруг человеку плохо?

— О нет, ей хорошо. Это я вам гарантирую. Она вернулась из салона в полном ажуре, поверьте на слово. Я оценила, — со знанием дела, поведала моя спасительница.

— Когда?

Я представила выражение лица Леднёвой.

— Мммм… Часа этак три назад. А вот какая там кода прозвучит за этим ажуром… я не берусь предсказывать.

— Ну и на этом спасибо. Раз она была у Мерички, значит, всё окей.

— Думаю, вы правы. Всё окей, — повторила Анна Евгеньевна и закрыла свою дверь.

Услышав шаги Леднёвой в сторону лифта, я наконец вздохнула с облегчением и пошла на кухню.

Заварив себе чаю с гвоздикой и корицей (мама была бы в восторге), я снова вернулась в постель и продолжила смотреть пятнадцатый сезон любимой Gray’s Anatomy («Анатомии страсти»).

Я уже настроила себя на то, что позвоню послезавтра в деканат и сообщу новость: я у них больше не учусь. «Где угодно, но не там, где Кирилл и Леднёва», — думалось мне.

Часть 2. Повороты судьбы

Анна Евгеньевна, или Спасение Ромео

Звонки и сообщения заняли бóльшую половину субботы, но я не поддавалась. Хорошо, что Леднёва не заявилась снова ко мне домой. Хотя её и не пустили бы. Я попросила охрану никого ко мне не пропускать и даже не звонить с вопросами. Правда, я никого и не ждала. Ну не Кирилл же, в самом деле, вдруг явился бы с извинениями и дал бы мне выговориться на полную катушку? Да пошёл он… Плевать я хотела на его извинения.

Но вот чего я не ожидала, так это стука в окно. Я не сразу-то и поняла, что это стучат в окно моей спальни. Вообще-то, это больше походило на скребёж, чем на стук. Было несколько странновато, если не сказать больше, ведь я живу даже не на первом — на втором этаже. Да и постучаться к нам в окно можно разве что с полёта: за корпусом парк для жильцов нашего дома, огороженный высокой металлической решёткой. Так просто сзади к дому не подойти. Но, однако, удар в окно повторился. Конечно, это меня немного напугало, ведь ветви деревьев не достигали моего окна. Тогда что это? За занавесками не было видно ничего. Я тихонечко вылезла из постели и на цыпочках — сама не знаю, почему на цыпочках, — пошла к окну. Но, резко отдёрнув плотно закрытые бордовые портьеры вместе с капроновыми белыми гардинами, в сумеречном заоконье я не обнаружила ничего и никого. И вдруг (я аж отскочила от неожиданности)… огромный букет алых гвоздик с размаху ударил по оконному стеклу и замер там на миг. Потом он снова исчез. Успокоившись, что это не опасный для жизни предмет, я открыла окно и выглянула. Где-то в глубине души я надеясь увидеть там свисающегося с карниза Кирилла — измученного совестью и мечтающего загладить свою вину. Но не тут-то было. Это был не он.

Демид опустил руку с букетом, но снова поднял её, когда я выглянула в окно.

— Это тебе, — переводя дух, сказал он.

Он стоял на краю обратной стороны моего балкона, ведущего в гостиную. Вытянутой рукой он держался за перила и, отклонившись к окну моей спальни, протягивал мне букет.

— Открой дверь, я вручу… — сказал он, легко перемахнув через перила на сам балкон.

— Ты не ошибся квартирой? — спокойно сказала я.

— Нет. Но вот рискую оказаться на земле с разбитым вдребезги сердцем, если ты не примешь моего букета.

— С какой стати? Я тебя не звала. И вообще, исчезни, пока я не вызвала полицию. Странно, что ты прошёл незамеченным.

— У вас здесь с пониманием относятся к делам сердечным. Впусти меня, пожалуйста. Ты же не хочешь, чтобы я сорвался по пути назад? Могу погибнуть.

— Напугал… Как полез, так и слезешь.

Демид перелез назад через перила балкона, но закачался и крикнул немного наигранно:

— Сия, я падаю…

— Счастливого полёта, — сказала я.

— Силисия, детка, у тебя всё в порядке? — выйдя на свой балкон с сигаретой в руках, сказала Анна Евгеньевна. — А то я слышу мужской голос, но не могу понять, откуда он доносится. Кстати, неплохой баритональный тенор, правда? — сказала она, поправляя пояс своего длинного халата из белого атласа, облегающего её ещё довольно стройную фигуру.

— Всё нормально, Анна Евгеньевна. Не волнуйтесь. Нелепый Ромео ошибся балконом. Бедолага.

— Как ро-ман-ти-ично. Уж не ко мне ли он лез? — добавила она с усмешкой.

Я закрыла окно, но мне было слышно, как она крикнула Демиду:

— Ромео, назовите моё имя внизу и подымайтесь, я их предупрежу.

«О, эта Аннушка. И о чём она только думает? Я всё равно не возьму его цветов».

Я снова полезла в постель и укрылась с головой, не желая ничего слышать.

Мне хотелось заснуть и проснуться к приезду родителей через оставшиеся полгода. Но заснуть мне не посчастливилось. Через минут пятнадцать в дверь кто-то позвонил.

— Силочка, это я, — раздался «поставленный» голос Анны Евгеньевны. — Ты мне нужна.

Я нехотя поплелась к двери.

— Я сплю, Аннушка.

— Ты с ума сошла, дитя? Как можно спать, когда у тебя на балконе такой букет?

— Какой ещё букет?

— Тот самый, от Ромео. Он оставил его на твоём балконе.

— Хорошо, я пошла его выбрасывать…

— Вот ещё. Дай его мне, поставлю в воду со всеми остальными цветами. Одним поклонником больше, одним меньше…

Я поплелась на балкон и, взяв со стола оставленный там букет, вернулась к двери.

— Держите, — сказала я, открывая двери.

Рядом с Аннушкой стоял сияющий Демид.

— Это предательство, Анна Евгеньевна, — недовольно сказала я.

Я стояла полуодетая — в тонюсенькой шёлковой пижамке-ромпере бирюзового цвета в звёздочку от Victoria’s Secret. Нитевидные бретельки ромпера и уж очень коротенькие шортики, отделанные кружевами, оставляли непокрытыми бóльшую часть моего стройного, но исхудавшего от бесконечной учёбы тела. Разве что волосы мои всё ещё смотрелись ухоженно после салона, почти как у диснеевской русалки — предельно рыжие, уложенные в крупные локоны и длинные до задницы. Сирена так сирена…

— Вот ради этого бездельника вы меня вытащили из постели? Вы ведь даже не знаете, что это за человек. Это же просто чудовище в образе невинной овечки, — глядя на молящие глаза Демида, сказала я.

— Да неужели? А я люблю смотреть по ящику его рекламные ролики с упражнениями. И даже диск приобрела, — Анна Евгеньевна посмотрела на Демида с любопытством, даже изучающе, будто пыталась найти в нём черты чудовища.

— Так вы что, знакомы? — удивилась я, глядя на Аннушку.

— Кто не знает Анну Евгеньевну… — восторженно начал было Демид.

— А тебя вообще не спрашивают. Можно подумать, что он смотрит классику, — нагрубила я.

— Лисёнок, будь тактичнее. С этим молодым человеком знакомы все женщины… моего стиля, — проведя руками по своим правильным округлостям, сказала она, при этом играя глазами и покачивая головой — ну ни дать ни взять леди-детектив мисс Франи Фишер — похоже, этот образ писали с неё. — Правда, в отличие от всех, теперь у меня будет ещё и персональный тренер за… даром, — она бойко тряхнула головой и, поправив двумя руками своё короткое чёрное каре, улыбнулась. — Впрочем, я в ответ могу подтянуть его вокальную природу. Что скажете, Ромео?

— У ваших ног в любой ипостаси, — восторженно ответил Демид. — Я ваш должник…

— А ведь хорош, подлец, правда, Силочка? — сюсюкая и трепля его по щеке, сказала Анна Евгеньевна, будто он сам этого не слышал и не чувствовал.

— Вот именно, подлец. И это тот, из-за которого вы меня так запросто предали? — обиженно ответила я.

Демид вертел головой — от Аннушки ко мне и обратно — в ожидании своей участи.

— Так, всё. Никто тебя не предавал. Он просто пришёл извиниться, а я даю ему такой шанс, — сказала она, выставив Демида перед собой.

— А я не даю! Имею я право, в конце концов, распоряжаться своими желаниями или нет?

— Я уже видела, как ты ими распоряжаешься. Хотя, надо сказать, огненно-рыжий цвет твоих волос как результат не мешает твоей врождённой красоте.

Демид смотрел на меня во все глаза.

— А ведь хорошо ей так, правда? — вдруг вскинув вверх один мой рыжий локон, сказала она Демиду.

Теперь уже я играла роль глухонемого манекена.

— Аннушка! — я злилась на её такую откровенную распродажу меня.

— А что такого? Удачный эксперимент с внешностью, я считаю. Но для этого не нужен был брошенный Кирилл, поверь. Ты вполне могла бы перекраситься хоть в зелёный, причем просто так, для души.

— Анна Евгеньевна! — мне не нравился этот анализ моего поведения в присутствии постороннего мужчины.

— Что?

Я смотрела на неё совершенно недовольным взглядом, но она продолжала.

— Послушай, Лисочка, я предполагаю, что этот юноша чем-то тебя огорчил и сожалеет об этом, раз теперь с букетом в руках полез через балкон извиняться. Но я уверена, что чудовище, как ты его именуешь, этого не стало бы делать. Чудовища не извиняются, они уверены в своей правоте. Вот теперь «хао». Дальше сами… — сказала она. — Ромео, не забудь, завтра в двенадцать у нас первая сессия, — кокетливо добавила она, закрыв свою дверь.

— Целую вас, Аннушка, — бросил ей вслед Демид, улыбаясь во все зубы.

Я выставила вперёд букет, чтобы вернуть его Демиду, но не успела, так как, схватив меня в охапку, он вошёл со мной в мою квартиру и захлопнул ногой дверь.

Поставив наконец меня на пол в моем роскошном холле, он посмотрел по сторонам и сказал:

— А что, нормально живёшь.

— Я не нуждаюсь в твоих оценках. Вон отсюда.

— Тебе же ясно объяснили, я пришёл просить прощения за свою вчерашнюю несдержанность.

— Fff… Forget you!

— Сия…

— К чёрту твои извинения. Оставь эти хитрые ходы своим клиенткам. Я тебя не хочу видеть.

— Неправда!

— Это не просто правда, а величайшая правда. Вон из моего дома!

— Почему ты меня гонишь?

— Потому, что я не нуждаюсь в тебе. Вчера имела уже неудовольствие общаться с тобой, спасатель хренов. Не тебе меня спасать. И своей дуре Леднёвой передай, чтобы больше ко мне домой не совалась и не смела звонить. Я ухожу из универа и, вообще, уезжаю из страны, чтобы ни её и ни её грязного Кирилла больше не видеть никогда. И тебя заодно с ними.

— А чем же я тебе так насолил?

— Мне противны наглость и грубость. Я их не переношу. А в тебе этого добра в избытке, и ты этим гордишься.

— Согласись, ты была невменяема вчера…

Я готова была растерзать его за эти слова. Но как он мог? Потеряв самообладание, я размахнулась и ударила его по лицу букетом (боже, хорошо, что это были не розы с шипами, а гвоздики).

Отбросив цветы, он протёр лицо ладонью и тихо произнёс:

— И кто ж из нас груб?

— Вон отсюда!

Я кинулась в спальню и закрыла за собой дверь. Укутавшись в одеяло, я поплакала немного и вскоре заснула. Ни моя потрясающая укладка, ни педикюр с маникюром, ни массаж с горячими камнями и ни полный «фейшал тритмент» меня не спасли от вчерашнего расстройства и сегодняшних неприятностей. Я осталась наедине со своими мерзкими мыслями и не могла вылезти из них. Мне было пло-оо-охо.

Часть 3. Воскресенье

Побег от действительности, или Бассейн, Арсен и умные мысли…

— Ты сегодня рано, — сказал Арсен, увидев меня на воде в семь тридцать утра.

— Да. Не спалось уже с пяти утра. Ворочалась до семи, потом встала. Хорошо, что вы открываетесь так рано, я еле дождалась.

— Я принимал новое оборудование с чёрного хода, когда мне отец позвонил и сказал, что ты подъехала. Вот я решил поддержать тебя.

— Спасибо, Арсен. А что, я так заметно плохо выгляжу, что нуждаюсь в поддержке?

— Да нет, что ты. Он просто увидел, что ты подъехала и набрал меня. Говорит: «Твоя Лиса сегодня первая». Ты же знаешь, бассейн в это время обычно пуст, если нет экстренных тренировок или соревнований. Одни спасатели отдыхают у края.

— Да, вижу.

— Там ребята и без меня справятся, — махнув в сторону заднего выхода, сказал он. — Я не хочу, чтобы ты скучала в одиночестве, разделю с тобой утро. Надеюсь, ты не против…

— Наоборот. Я очень рада тебе, Арсен.

— Отец передавал тебе привет.

— Спасибо. И от меня привет Григорию Арсеновичу.

— Обязательно передам. А может, мы зайдём к нему сегодня, увидитесь. Ты давай не скучай, я сейчас в душ и назад к тебе, — уходя в раздевалку, сказал он.

— Арсен, скажи, ты ведь не сердишься на меня за облом на твоём birthday? — спросила я, когда он вернулся.

— Перестань. Я ведь Кирилла выпроводил потом вместе с той блондинкой, чтобы не было лишних тем. У нашего народа всегда есть ненужные вопросы.

— Мне всё равно…

— Лис, если бы я знал, что у вас там с ним происходит, я бы вмешался ещё раньше. Я не позволил бы тебе приближаться к этому… придурку так близко. Я видел вас вместе, но думал, что вы просто друзья, и всё. Я и предположить не мог, что вы с ним реальная пара…

— Мы и были никем. Пара. Куда там…

— Он ведь бывал… прости, пожалуйста, не только с тобой. У него была своя ночная жизнь. Он не вылезал из нашего кабака по ночам. Как ни заскочу к отцу по делам, Кирилл там, в «Lajazzo». Без особых происшествий, конечно, но он любил и выпить, и погулять. И эти девки вокруг… Я не представляю, когда он вообще занимался, тем более без задолженностей? Как он только успевал вовремя сдавать свои работы?

— Работы… — хмыкнула я. — Он их не писал никогда. У него для этого была я. Ну или ещё кто-то из дур, что были до меня, и во время меня, как выяснилось.

— Прибил бы урода, — сказал Арсер, плавая вокруг меня.

— Да ладно, забудь. Пусть козыряет своими анекдотами перед кем-нибудь ещё, а я сыта.

— Слушай, Лис, тут такое дело… Я узнал, что меня распределили ассистировать профессору Быстрову в хирургическом отделении Центральной больницы. Через неделю приступаю на полтора месяца. А тебя куда, ты узнала?

— Я не открывала почту, — призналась я.

— Там знакомый главврач. Могу замолвить, тебя тоже возьмут в Централку. В меде перенаправят, если что.

— Арсен, я ухожу из меда…

Он аж завис от такой новости.

— Ты что, с ума сошла? Это из-за него, что ли? Да я его самого уйду, если ты хочешь. Он же ноль без твоей помощи, Лис. Кто он такой, чтобы из-за него ты ломала свою судьбу? Никто даже не знает, откуда он у нас появился в сентябре. Он иногородний, точно. Здесь у него нет никакой истории, я ещё в пятницу наводил справки, сразу же, как выпроводил его. Ребята сказали, что в городе он не так давно. Хочешь, глубже копну, через базу…

— Для чего?

— Он тебе рассказывал о своём прошлом?

— Нет. Понятия не имею. Меня не интересовали его паспортные данные и его прошлое.

— А вот это напрасно. Может он, вообще, женат и где-то имеет детей… Он ведь постарше нас будет.

— Возможно, ты прав, но это уже в прошлом.

— Его бы наказать надо.

— Хм.

— Ну так что, уйти его? Разрешаешь?

Мне почему-то стало так хорошо от этих слов, будто Кирилла уже «ушли» на самом деле, что я улыбнулась Арсену с благодарностью и довольно произнесла:

— Не-а. Брось. F* him, пусть живёт. Я не кровожадная.

— Вот это другое дело. Узнаю Силисию. А то — ухожу…

— Поплыли? — предложила я и бросилась к противоположному берегу пятидесятиметрового бассейна моего друга.

Мне было хорошо на воде, гораздо лучше, чем на суше в данный момент.

Где-то к десяти часам дня Арсен повёл меня пожевать что-то из французской кухни, а потом мы поели мороженого. Настроение изменилось к лучшему, и мне вовсе не хотелось больше покидать универ, а тем более такого парня, как Арсен. Кроме дружбы, нам друг от друга ничего не было нужно. Мы ещё немного прошвырнулись по городу и, после потрясного обеда в «Lajazzo», разошлись.

Я пожалела, что, сев в машину, снова включила телефон. У меня было как минимум десять пропущенных звонков и несметное количество месседжей и аудиосообщений. Меня искало полгруппы, а больше всех — Леднёва. Но я не пыталась перезванивать. Один пропущенный звонок был от Кирилла (да неужели?), Демид не сделал ни одного звонка. Это успех.

Но я ошибалась. Звонки с приватных номеров были от Демида.

Я приняла один такой звонок.

— Ты на спикере. У меня в машине ещё два человека, — соврала я. — Что тебе надо?

— Просто беспокоился, — тихо сказал он.

— О чём? Уж не о моём ли здоровье?

— И об этом тоже.

— Не смеши, а то мои ребята сейчас повыпадают из машины. Верх откинут.

— Я хочу тебя… видеть…

— Послушай, Демид, тебе не кажется, что ты заигрался?

— О чём ты? — голос его был скорее грустен, чем тих.

Но я не стремилась к снисхождению.

— Ну, допустим, Леднёва поручила тебе отвлечь меня… от Кирилла. Так ты свою миссию уже выполнил — Кирилла в моей жизни нет и не будет. Включи Леднёвой зелёный свет, она добилась своего с твоей помощью. Ну разве что ей сейчас предстоит бой с Глистой в клеёнчатом обрамлении. Так что садись, Дёмочка, пятёрка. С домашним заданием ты справился. Пирожок на полке — твой. Дальше-то зачем играть? Вжился в роль?

Слышно было, как он глубоко вздохнул, потом, чуть помедлив, произнёс:

— Я не играю. Разреши мне подъехать к тебе. Нам надо объясниться…

Я стала громко смеяться и, обращаясь в пустоту, сказала:

— Ребята, закройте уши, он сейчас рыдать будет, — и отключила связь.

Дома было грустнее, чем с Арсеном, но я решила не сдаваться тоске. Порывшись в конспектах, я перечитала из последнего и пошла валяться на диване в гостиной. Сама не знаю почему, но я то и дело косилась на свой балкон и застывала на время. Казалось, там прокручивалась эфемерная копия вчерашних событий: демидовское представление с букетом в руках и его голос — «открой дверь, я вручу…».

Всё ещё включённый ноутбук с конспектами булькнул сообщением, и смайлики Анны Евгеньевны ворвались в моё спокойствие через «мыло».

— Не говори, что ты не дома, я видела, как ты зашла, — писала она.

— Дома. Но сплю.

— Включи телефон.

— Нет.

— Тебя нет в СМК

— Удалилась отовсюду.

— И почему?

— Не важно. Просто примите факт.

— Тогда терпи здесь.

— Уши повесила, встала в хоровод…

— Он был у меня… и он прелесть.

— Дарю.

— Не пошли! Мне-то он зачем?

— Ок, разрешаю выбросить за ненадобностью.

— Как раз в нём есть надобность, но у тебя! Такими людьми не разбрасываются, почём даром.

— Ладно, не хотите даром, можете заплатить.

— Разве что по твоей тощей заднице, чтобы старших слушалась.

— Есть статья за рукоприкладство.

— Вникни, прострация, он замечательный человек и профессионал своего дела.

— Представляю… (Вульгарные смайлики.)

— Не хами, ребёнок.

— Зачем он мне?

— За молодостью лет. Я ни минуты не сомневаюсь, что он порядочный и заботливый мужчина.

— Как он вас, однако… (Куча уродливых смайликов.)

— Ещё один такой смайлик, и я посылаю твоим родителям текст «девять один один».

— Только попробуйте. Это насилие над волей ребёнка. Манипулирование и шантаж.

— Твои родители поручили мне тебя патронировать.

— Матронировать. (Зубоскальный смайлик.)

— Нет такого слова.

— Уже есть.

— Я за Ромео.

— Я против. И вообще, мне спать пора. Пока.

— Я зайду сейчас.

— Нет. Я в постели уже.

— Всего десять. Ты так рано не спишь.

— Сплю.

— Ты же пишешь…

— Это я так во сне разговариваю, лежа в обнимку с ноутбуком.

— Ну, если нет рядом иных особей мужского роду, то сойдут и объятия ноутбука.

— Вот кто из нас пошлит сейчас?

— Тот, кто начал. Что решаем с Ромео?

— Хрр-пыссссс. Хрр-пыссссс. (Храпящий смайлик.)

— Ой, ой. Ну, ничему тебя не научила юность…

— Всё!!! В отключке до утра.

Я захлопнула ноутбук и минут пять ждала звонка в дверь. Но Анна Евгеньевна не появлялась. Значит поверила.

Через час я уже, действительно, лежала в постели, думая о завтрашнем. Хотелось навеять бодрого настроения. Но неожиданно пошёл дождь, и стало совсем тоскливо. Мне думалось о том, что завтра будет новый день, в котором я буду не рядом с Кириллом и Леднёвой, а там, где их нет. Завтра эти два предателя навсегда станут мне чужими. Я мысленно надевала и снимала свою повседневную одежду, выбирая из неё то, в чём я утром пойду в универ. Я думала о том, как встречусь в раздевалке с Леднёвой и как не буду с ней разговаривать. Я представляла, как, войдя в аудиторию, я сразу сяду рядом с Арсеном, в стороне от Кирилла и, не поднимая головы, буду конспектировать или отвечать на вопросы профессора. Как не дам возможности ни ему и ни Леднёвой разговаривать со мной и объяснять свои поступки.

А дождь всё шёл и шёл, и за окном звучали синкопы серебристых струй, порой басом отскакивая от водосточной трубы или звонким сопрано отлетая от оконного стекла.

Наконец, глубокий сон всей своей тяжестью надавил мне на переносицу, и я провалилась в какой-то странный цветной фильм, где в главной роли была я сама… в объятиях Демида. И так хорошо и красиво, как в этом странном сне, мне ещё не было никогда.

Часть 4. На фиг прошлое

Ненужные мосты, или Надо просто закрыть глаза…

Кирилл стоял у одной из колонн центрального входа огромного четырёхкорпусного здания универа, но, заметив его ещё издалека, я вошла на территорию через двор. Я шла к корпусу меда и оглядывалась по сторонам, чтобы не наскочить на Леднёву. Но мне всё ж не удалось избежать встречи с ней. Похоже, они с Кириллом сговорились ждать меня у разных входов.

— Лазарева, чёрт! Наконец-то! Ты куда исчезла?

Я сделала вид, что не слышу, но мне всё равно пришлось пройти мимо неё.

— Ты что, оглохла?

Я вошла, оставив её за собой.

— Не пóняла я? Это что, так принято сегодня? Вынь фонендоскоп из ушей, доктор, с тобой разговаривают, — она пыталась шутить.

Но мне было не до шуток.

Леднёва схватила меня за руку, чтобы удержать на месте.

— Что происходит? Ну ладно, выпила немного, побуянила, понятное дело, но сейчас-то чего? — она «включила дурочку», свой излюбленный трюк.

— Руку отпусти…

— Лазарева, заканчивай уже, прям как ребёнок. Это я должна на тебя обижаться…

Тут уж я не смогла удержаться от соблазна наговорить ей в ответ несколько малоприятных слов:

— И за что же? За то, что ты спала с моим парнем? Может, мало показалось? — громко сказала я. — Да уж прости, что я невольно вмешалась в ваши планы.

— Ты что?

Леднёва стала озираться по сторонам.

— Чего орать-то? — испуганно сказала она.

— Иди куда шла… — сказала я, высвободив свою руку.

— Как хочешь…

— Так и хочу. Не показывайся мне на глаза, — добавила я.

— Мы в одной группе, чокнутая.

— Сама ты чокнутая. Изыди…

Я отошла от неё, но она стала меня догонять.

— Ты так легко разбрасываешься друзьями детства?

— Предателями. Вернее, одной предательницей.

Я остановилась и, посмотрев ей прямо в глаза, произнесла приглушённо, но резко:

— Мне безразлично, что было между ним и остальными, но не с тобой. Ты не должна была…

— Ты как-то чересчур на это реагируешь, — подчеркнув слово «это», ответила она.

— «Это»… Значит, ты была одной из тех, к кому он сбегал от меня делать «это»?

— Ну, если парень сбегает, значит, ему чего-то не хватает.

— Терпения… Для того, чтобы перейти на следующий уровень важных для двух нормальных людей отношений.

— Ему не хватало близости, — убеждённо продолжала она.

— А ты ему эту нехватку восполняла.

— Не я одна.

— Веский аргумент, нечего сказать. Наверное, он должен послужить смягчению твоей вины.

— А я не считаю себя виноватой, — Леднёва закачала головой из стороны в сторону, при этом опустив уголки губ вниз.

Самоуверенное выражение в то же время делало её лицо глупым.

— Так чего ж ты сейчас хочешь от меня, если не прощения? Прежних отношений? Может, и с Кириллом мне тоже помириться? Ведь никто не виноват, кроме меня, как я погляжу.

Леднёва затихла, но потом примиренчески выдала:

— Ты Демиду понравилась. Очень.

— Тебе-то что? Может, ты и на него виды имеешь? Так давай, не теряйся, — усмехнулась я.

Я всё-таки задела её за живое.

— Да пошла ты… Делай людям добро после этого, — изображая обиженную, сказала Леднёва.

— Твоего добра мне точно не нужно. Держи его себе.

— Много ты понимаешь…

Я отвернулась и пошла по коридору в аудиторию, на ходу застёгивая белый халат. Поправив хорошо накрахмаленную шапочку, я вошла.

Арсен махнул мне рукой из средней колонны аудитории, где он сидел в первом ряду, и я сразу направилась к нему. Какое счастье, что он пришёл вовремя. Опустившись рядом с ним, я легко вздохнула.

— Привет. Обошлось? — спросил он.

— Его удалось избежать, но не Леднёву.

Не успела я произнести эти слова, как Кирилл вместе с Леднёвой вошли в аудиторию. Профессор появился сразу вслед за ними, и лекция началась.

Арсен правильно рассчитал, сев впереди. Почти до самого верха свободных мест не было, и Кириллу с Леднёвой пришлось идти под потолок. И если они смотрели мне в затылок, то я в их сторону не смотрела вовсе.

На практические занятия в двадцатую поликлинику мы с Арсеном поехали вместе в его комфортном и навороченном ламборджини. К тому же нам было что обсудить по делам нашей практики в Централке. (Как оказалось, меня направляли вовсе не туда, но раз Георгий Арсенович пообещал помочь с переводом, то эта тема уже не являлась моей головной болью. Повезло.) Расставшись потом на паркинге у меда, где я оставляла свою крошку «ау», мы с Арсеном договорились встретиться в «Lajazzo», чтобы перемолоть за ужином все технические стороны полуторамесячной работы ассистентами профессора Быстрова.

Он просто чудо, этот Арсен. Его талант зашкаливает. Мне кажется, что он знает всё наперёд. Он так говорит о нашей интернатуре, будто этот вопрос уже тоже решён, хотя до конца учёбы ещё пару лет. Всё-таки хорошо иметь дело с толковым парнем, а точнее другом. Просто заботливым другом. Его отец готовит ему частную клинику под ключ, и Арсен этого стоит. Он стопроцентный хирург. Вполне возможно, к тому времени он будет вовсю оперировать по стране и за рубежом, где он планирует пополнить своё обучение, сразу же по окончании нашего меда. А вот где буду я — пока не знаю.

Но не только мысли о дальнейшей учёбе занимали меня сегодня. Весь день я боролась с другими мыслями. О Демиде. Даже когда мы с Арсеном довольно серьёзно говорили о нашей врачебной карьере, Демид лез мне в голову. Мне не хотелось думать об этом парне, внезапно вторгшемся в мою жизнь и мой сон, но почему-то думалось, причём очень настойчиво. Без конца вспоминался мой сон и его присутствие в нём. А главное, его губы, мягкие и горячие, блуждающие по мне с совершенно откровенной наглостью. Неужели мне этого хотелось? Почему я не отталкивала его во сне, ведь в реальности я его отвергла?

Ночью мне захотелось есть. Перечитывание лекций и поиски дополнительного материала для моего публичного доклада по судебной медицине вымотали меня совсем. Около полуночи я заварила себе очередной кофе и, взяв кусочек шоколада, настругала его на пенку, бугорком лежащую в кружочке переполненной до краёв кофейной чашки. Запах кофе всегда успокаивал меня, и, ещё не начав его пить, я уже предвкушала наслаждение. Затем, достав из шкафа спред Nutella, я от души намазала его на срезанные половинки сдобной булочки — неописуемый восторг. Но не успела я поднести одну из половинок ко рту, как на мобильнике появилось: «хочу тебя видеть» и грустный смайлик с разбитым сердцем. Я вернула булочку на тарелку и, обхватив руками свои острые коленки, уставилась на текст. Я подумала, что если он пришлёт ещё сообщение, то я отвечу, а если нет…

— Ты ведь не спишь, — написал он следом.

Я улыбнулась себе, но почему-то опять не ответила. Эка невидаль, наверное, сидит в своем «мерсе» у моего дома и смотрит на светящееся в темноте окна моей квартиры. Хотя я, наверное, должна была бы удивиться тому, что он опять где-то рядом. Поступок, надо признать.

— Я вижу тебя, — появилось новое сообщение.

Это уже слишком, подумала я и стала оглядываться по сторонам.

— Что за шпионские штучки? Только не говори, что ты опять на моём балконе, потому, что тебя там нет, — написала я, привстав с дивана и глянув на балкон.

— «Высоко сижу, далеко гляжу»… — ответил он.

— Как высоко?

— Недосягаемо.

— В смысле…

— Скоро на посадку.

— Не поняла…

— Я в небе.

— Так ты не рядом? — мои мысли, казалось, повлияли на мой текст, в нём явно прочитывалось сожаление.

— А ты ждала меня?

— Ещё чего! (Зевающий смайлик — я вернулась на свой маршрут.)

— А если честно… Признавайся, давай.

— Не дождёшься.

— Чего не дождусь — признания в том, что ждала?

— Не дождёшься, чтобы ждала…

Кажется, это было грубо, но иначе не получалось.

— Я… люблю… тебя…

— Ложь!

Ну почему я не верю ему?

— Любовь не может быть ложью, — написал он.

Никогда не задумывалась над тем, как порой от прочитанного учащается сердцебиение и начинается мелькание разных волнующих сцен в голове. Но ведь это так. Заверяю, как будущий врач.

— Я избегаю прямых определений, а особенно связанных с любовью, — ответила я.

— А я иду к ним навстречу.

— Однако в реальности ты отдаляешься, великий теоретик. (Маленький самолётик и задумчивый смайлик.)

— А ты хочешь, чтобы в реальности я приблизился?

Он выводил меня на откровенный разговор, и это немного пугало меня. Я подумала, что мне надо срочно прекратить писать, пока я не привыкла к этому Демиду. Да и вообще, я не готова к новым отношениям. По правилам хорошего тона мне полагалось пройти все этапы страстей по Кириллу, включая страдания. Но, как я ни силилась вспомнить, по каким именно нашим с Кириллом отношениям я должна была бы сокрушаться сейчас, я так и не вспомнила. Всё теперь казалось опошленным и униженным, и ничего из воспоминаний не казалось дорогим сердцу. Первое, что шло на ум, — это куча его бесконечных неотложных дел, из-за которых он сбегал при первом удобном случае. Гуляли ли мы в парке вдвоём, готовили ли с ним реферат в библиотеке универа или онлайн, или вместе с нашими ребятами тусили на вечеринках — всё теперь в моих глазах сводилось к одному: он уходил раньше всех, и почти всегда один. А если и со мной, то лишь для того, чтобы отвезти меня домой, при этом целуя в спешке и многообещающе гладя мне в глаза, типа — «остальное потом». А эти короткие свидания… Мы за «наш» месяц ничего интересного не совершили. А один из двух фестивальных фильмов, которые шли в кинотеатре, мы даже не досмотрели — ему пришла какая-то важная эсэмэска, и мы вышли из зала. Я уехала домой — он «по делам». Теперь-то я знаю, что это были за дела.

— Ты спишь? — не дождавшись моего ответа, написал Демид.

— Почти. Ты приземлился?

— Почти. Я позвоню тебе…

Я призадумалась. Я не знала, что ему ответить. Может с меня пока достаточно снов о нём? (Боже, аж стыдно вспоминать, как хорош был тот сон.)

— Поздно уже.

— У вас завтра нет первой пары.

— Леднёва доложила?

— Нет. Но ты ж не поверишь, если я скажу, что посмотрел расписание на сайте меда?

Совершенно неожиданно в нашу переписку ворвался звонок с неопределяемого номера.

— Ты не возьмёшь трубку? — написал он, пока я безрезультатно пыталась угадать звонившего.

— А откуда тебе… — недописала я и нажала на зелёный кружок.

Его голос звучал как продолжение нашей переписки — спокойно и уверенно.

— Привет ещё раз.

— Привет. Ты на земле?

— Да. Стою крепко, двумя ногами.

Почему-то мне захотелось сказать ему что-то приятное. Что это? Неужели я скучаю по нему?

Я посмотрела на свой остывающий кофе и, подняв чашечку, пригубила, втянув в рот подтаявшие шоколадные стружки вместе с бугорком кофейной пенки.

— Жаль, ты ещё далеко. Могла бы поделиться с тобой булочкой с Nutella, — пошутила я.

Неожиданный звонок в дверь заставил содрогнуться.

— Подожди, — сказала я, перейдя на шёпот. — Это наверняка Анна Евгеньевна. Когда она готовится к эфиру, она всю неделю мне рассказывает о деталях будущей передачи. Когда ж ещё, как не ночью?

— Я перезвоню завтра, — сказал Демид. — Не буду мешать вашему чудесному дуэту.

Его голос поник, но мне вовсе не хотелось его огорчать.

— Нет, нет. Подожди. Я притворюсь спящей, и она уйдёт, — сказала я, отчётливо осознавая, что мне ужасно нравится слышать его голос.

Я выключила свет и притихла, в надежде отвадить Аннушку. Демид тихо рассмеялся:

— Это не честно, Сия. Открывай ей двери, я перезвоню тебе. Ты ведь поздно ложишься, верно?

— О да. Я загубленная сова, это уже диагноз, — хихикнула я тихо.

Новый звонок в дверь насторожил меня. Но дважды не могло показаться одно и тоже: звонок раздался эхом в трубке Демида…

— Что это было? — спросила я, ощущая, как стало тяжелее дышать от охватившего меня волнения.

— Ты о чём? — он казался спокойным.

Я бросила трубку на диван и, выбежав в нетерпении в неосвещённый холл, распахнула настежь дверь. Челюсть у меня, что называется, отвисла…

Демид стоял, виновато втянув шею в чуть приподнятый ворот джинсовой куртки, и исподлобья смотрел на меня глазами грустного пёсика. Рука с мобильником всё ещё была у уха, в другой он сжимал белого плюшевого зайца с розовым пузиком, который в свою очередь держал в лапках маленького шоколадного зайчика. Ничего не говоря, я впустила его в дом, так и не включив света, и в тот же момент услышала, как тихо закрылась дверь Анны Евгеньевны. «Я в небе…» Как бы не так. Он отсиживался у неё в ожидании подходящего момента. Ах, Аннушка… Уверена, она ликовала.

— Ты обещала мне бутер с шоколадной мазучкой, — почему-то шёпотом напомнил Демид, протягивая мне зайца.

Я взяла игрушку и, прижимая её к себе, важно прошептала в ответ:

— Только в обмен на шоколадного зайчика.

В полумраке моей квартиры, освещённой лишь лунным светом, я разглядела его добрую улыбку, и моё волнение переросло в нетерпение.

Я сама не заметила, как оба зайца в итоге отлетели к дивану, а Демид, обхватив меня своими крепкими руками, прижал к себе. Дышать стало вовсе невмоготу, но легче было потерять сознание, чем отказаться от его поцелуев.

Я вдруг отчётливо поняла, что именно Это я и видела во сне. Но теперь меня немного пугало всё то, что шло следом за поцелуями в кульминации сна. Правда, надо признать, Демид не оставил мне времени на испуг. Погружаясь в гипнотическое забытье, я видела себя Снегурочкой, сгорающей в огне, с её прощальной арией «Люблю и таю…» и испарением в воздухе (спасибо Аннушке, и здесь она рулит). Только теперь, когда Демид был в такой невероятно плотной близости, я уяснила для себя, что не имела никакого понятия о том самом чувстве, о котором так сладкоголосо повествовали все любовные романы, прочитанные мною. Тогда мне казалось, что описания эротических сцен в этих книгах жутко неестественны, «масляно-медовы», а порой даже пошлы. Теперь же, наслаждаясь этими «сценами» вживую, я заключила, что в те описания вполне можно было бы ещё добавить мёду. Незнакомые доселе чувства поглощали меня, растворяли в себе и лепили из этой живой массы новое существо, без плоти и конкретной формы. Эти чувства видоизменяли меня своей глубиной, и мне было сладостно и томно находиться в них.

Демид унёс меня в мою спальню и, медленно обнажая, уложил на кровать. Мне, конечно же, не хватало его спокойствия и степенности, а потому его одежда, в отличие от моей, покидала тело стремительно, слетая с него с моей помощью почти не расстёгнутой.

Если бы мне кто-то когда-то предсказал, что я смогу вытворять с ним в постели то, что теперь вытворяю, я бы не поверила ни за что. Я посмеялась бы над таким нелепым предсказанием, хотя, возможно, в душе пожалела б о том, что такие страсти мне не по зубам. Но, надо признаться, что и теперь, когда это происходит на самом деле, мне в это верится с трудом. Его мягкие тёплые губы, его карие глаза, его густые светлые волосы, его крепкие, но нежные руки (теперь я снова их люблю), всё его тело заставляет меня опускаться в какую-то бездну сладострастия и в полусознании наслаждаться ею. Я исчезаю и появляюсь вновь, желая снова исчезнуть и ещё долго не возвращаться.

— Кто надоумил тебя выкрасить волосы в этот… немыслимо красный цвет?

— Ты…

Приласкав ладонью мои невероятно запутавшиеся длинные локоны, Демид запрокидывает мою голову назад и впивается губами в мою тонкую шею. Его пальцы, от которых бьёт током при каждом прикосновении, блуждают по моей груди, уступая место горячим губам, и я, извиваясь змеёй, предательски сдаю шаг за шагом крепость своего целомудрия. Закрывая от блаженства глаза, я теряю ощущение времени, места, а заодно и земного притяжения, обретая состояние невесомости. Температура наших влажных тел взмывает по ртутному столбику, и я уже представляю себе ванну с ледяной водой, в которую мы, разгребая кусочки льда, погрузимся после смертельного утомления любовью.

Так неправдоподобно красиво бывает только во сне, когда ты не совсем понимаешь, что с тобой происходит, но в то же время и не пытаешься анализировать своего состояния. Ты просто воровски наслаждаешься им, не зная, что это сон и не боясь проснуться. И я, собирая в живую картину разлетевшийся пазл своего вещего сна, обретаю его наяву. И наслаждаюсь…

До утра ещё далеко.

Нью Йорк, май 2018

Юлия РУБИНШТЕЙН

Большинством голосов

Часть I. Выдуманный Аркадий: знакомство

— Не зови, — буркнули сзади. — Разве что этих… Мешочников…

Обернулась так резко, что школьный ранец мотнулся на лямках вправо-влево:

— Есть же правила…

— Есть, — теперь было видно: высокий, сухопарый.

Седой уже. В морщинах. И рот кривится этак насмешливо и недовольно, влево-вниз. Тоже на морщину похож — такие тонкие губы. Голоса почти нет, порыкивание какое-то ворчливое. Одет как все, в комбез. Непонятного серо-бурого цвета. Без знаков различия…

— Тя зовут-то как? — продолжал тип.

— Цэ-Жэ-Тэ-двенадцать-ноль-четыре-двадцать-пять! — выпрямилась.

Чего скрывать.

— Зовут, спрашиваю, а не госпароль… Дома…

— Лариса…

Зачем сказала, спрашивается.

— Ларис, просто я его знаю. В соседних отсеках жили. Он предупреждал, что к нему приходил Аркадий…

Её передёрнуло, ноги сами отошли на пару шагов. Хорошо, что не позвонила. Хорошо, что обернулась. Может, даже и тело трогать нельзя. Аркадий… Разное рассказывают.

— Кстати, меня зовут Юрий Леонидович. Помнится, было принято и самому представляться, если уж спросил, как зовут. Ну, давай, Ларис, вызывай — есть правила…

Оказалось, она так и сжимала свой зывник в руке. Аж заколели пальцы. Ну и? Получается — она будет делать то, что велел незнакомый. Нажала «Э». Экстренные. Ага, замигал ответ. Причину, потом адрес. И ждать. По правилам.

— Холодно, что ли, Ларис?

Никто и никогда, кроме мамы, не спрашивал у неё, не холодно ли ей. Взглянула прямо в лицо неожиданного знакомого. Зелёные глаза. Вот ведь штука. Зелёные. Как сигнал давая. Да и рот-морщина шевельнулся — точно, улыбается! Зубы редкие и не белые — свои.

Только сейчас Лариса заметила, что и правда дрожит. И холод ни при чём. Аркадий! Людей, у которых побывал Аркадий, ей видеть ещё не доводилось.

Иииньжжь. Подъехали. Выскочили двое — сразу чёрный мешок на молнии. И в кузов.

— Двое рядом было? В санобработку! Один вызов, домой, предупредить! Живо!

Зывник всё ещё в руке. Голубь маме. Этот Юрий тоже тискает свой. И — в кабину.

В санобработке, как всегда, противно воняло. Лариса попадала уже надцатый раз и знала — ничего страшного, если только не найдут чего-нибудь маминого. Мамины блины уже съедены. Раздеться, форму и верхнее в один лючок, бельё в другой, сапоги в третий, зывник, ранец и всё, что в нём (непременно достать наружу!), кроме тетрадок — в четвёртый. Тетрадки назад не отдадут. Их скопируют и зашлют на зывник. Потом ещё могут заставить переписывать, но это надо сильно достать училку или, вообще, умотом себя показать. Раздеться, зажмуриться, нос пальцами — и в люк.

Ффухх! Хлестануло оглушающе горячим. Орать нельзя. Дрянь в рот попадёт. Уф. Можно выходить в ультру. Разжмуриваться не надо. Гудение, запах не то нагретого железа, не то сильной грозы. Чмок! Люк, значит. И глаза можно открыть. Вещи уже там, за люком, кучей, сапоги вперемешку с трусами и светоперьями, но всё мытое, стираное, прожаренное. Форма разлезлась на боку. Ничего себе дырка. Три пальца пролазит. После обработки всегда что-нибудь такое. Зывник и читало вроде целы, включаются и заставку кажут правильную. Сапоги, куртку, пристегнуть к штанам, свалить в ранец всё школьное — и наружу.

Уже у самого подъезда позвали. Голубь. Незнакомый! По правилам надо сразу грохнуть. Но столько правил уже нарушено.

«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».

Не сердятся, конечно. Мама как на иголках, но она же всё понимает. Достала из холодильника универпай — и в свечушку. Отщипывать от тёплого универпая — отдельное удовольствие. Этот — со вкусом мяса. Мама говорит, пробовала мясо, когда ещё универпай не изобрели. Какое оно было — рассказывала, но непонятно. Волокнами. То есть, надо понимать, нитками. И как же его ели, спрашивается. Правда, мама говорит, тогда у всех зубы были крепче.

— Ты его трогала руками? — спросила мама.

— Не-а.

— Ну да, — вздохнула мама, — они ж не спрашивают. Ничего не отобрали?

— Вроде всё на месте. А тетрадки — сканы пришлют.

— Дебильное правило.

Мама, хоть и требовала соблюдать множество правил — мыть руки и сапоги, не ронять еду, не говорить слов вроде «дохлый» или «помойка», только «скончался» и «утилизация», — сама частенько нарушала. И не обо всяком правиле отзывалась почтительно. Общее правило — делай что велят охрана и медики — получало в её устах много исключений. Очень прямая, небольшого роста, словно сплетённая из жил мамина фигура казалась оплотом отдельного набора правил, стволом целой кроны их, укрывающей от бед в склочных случаях жизни.

— Туда таскать по такому случаю вообще умотство. Ведь когда кто-то видел Аркадия — это же не зараза? И не отрава?

Мамины глаза, обычно тёпло-карие, почернели железно, холодно.

— Это что за разговоры.

Даже нисколечко не вопросительно. С неумолимой точкой в конце.

— Там один — это мы с ним вдвоём того нашли — говорил: я, мол, знаю, почему он того, сам говорил — Аркадий приходил. Ну, и зачем тогда в обработку?

— Мы не слышим, что нам сказано.

— Его зовут Юрий Леонидович. Он говорил — если мама будет сердиться, покажи это.

Выхватила зывник — и маме на обозрение.

«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».

— Рано ещё тебе знакомиться с мужчинами на улице.

Так вот что маму смущает. Лариса чуть не прыснула крошками универпая.

— Ну мам! Аркадий — это же не отрава и не микроб там какой? — настырничала Лариса, точно бес её толкал. — Мам! Ну я же у тебя спросила! А не у репрухи!

Репрухой в школе называли регистраторшу происшествий. Все знали, что она обязана сообщать обо всех нарушениях правил не только директору, но и охране.

— А никто ведь не знает, приходил кто-то к тем, кто… выключился внезапно, или нет. Они-то уже не расскажут, — вздохнула мама, словно на что-то решившись.

— А что — были случаи, когда находили микробы там, вирусы? Вообще, когда потом вызывают родных и выдают им свидетельство, там ведь написано — от чего?

— А зачем узнавать… Кому хотелось узнать, да не замоглось, те Аркадия и выдумали.

Лариса поперхнулась даже. Выдумали! За свои пятнадцать лет она видела несчётное множество таких случаев. Был человек — и не стало. Не проснулся. Не пришёл с работы. Ещё бывало, как будто знал заранее — что-то над ним нависло. Вот только — что? Некоторые рассказывали. Через третьи руки долетало и до Ларисы.

Долетало подчас настолько дикое, что при слове «Аркадий» делалось банально холодно. Загривок дыбом. Представлялись длинные ледяные пальцы. Лезут под одеяло. Или под одежду. Вцепляются, как проволока из сиденья выскочила, или арматурина из стены, — больно царапая. Больно и холодно, как руки в ледяную воду. Иногда непрошеным возникало в воображении — индевелые, с потёками глиняно-оранжевого, пальцы с полметра, ржавые суставы, проросшие кристаллами. Серо-буро-лиловый, нелюдской цвет кожи. Худоба — сквозь руку почти видно, что внутри. Ногти. Длины соответственной. Загнутые. Тоже ржавчина. Которую не отличить от… Дальше продолжать не моглось. Нужное слово знала прекрасно, его не запикивали. Но в таком контексте оно накрепко связано было с другими, означавшими совсем уж не подлежащее упоминанию. С десятками синонимов-эвфемизмов. Окружающие виртуозно ими владели, и она научилась — «того», «упал», «увезли в мешке», «был и не стало», «выключился». Именно для того, чтобы это случалось реже, — и было, как говорили в школе и по телеку, правительство чрезвычайного положения. Со всеми этими правилами. Со школьной репрухой, с санобработкой, с выдачей универпая.

И сейчас это висело перед ней, и откуда-то доносился даже скрип, несказуемо мерзкий, нечеловеческий. Скрип его суставов. Аркадия. Костей. Которые не были ничем покрыты и были даже не из костяного вещества, а из ржавого железа, и не подразумевали тела из мякоти. Только твёрдое, способное раздавить. Или проткнуть, как ножницы — бумагу. В любом случае помочь не успеют. Не добежать, потому что там, откуда скрипит, не по чем бежать. Там никого и ничего. Даже не такая пустота, как рассказывают в школе про космос. В космосе есть звёзды, есть их свет, есть планеты, даже целая Земля. А где так скрипит — там пусто совсем. Даже лететь не получится…

Попыталась сглотнуть и не смогла. Почувствовала, что спина согнулась и не может разогнуться, а рёбра — вздохнуть. Будто всё тело стало жёстким, как мёрзлый универпай. Глянула на маму. Мама же не может испугаться? Чего она может… Неужели того же, чего все?

— Наслушалась, — сказала мама.

Другим голосом. Тёплым, как пирог, который пекла, когда давали кое-что сверх универпая. Притянула Ларису к груди, и Лариса перевела дух.

Уроки не шли. Бессмысленно смотрела в стену вместо читала или новой тетрадки. Вставала, мялась на ногах, всем мешала — так уж устроены жилые отсеки. Чтоб если кто упал, сразу увидели. А вот неудобно. Наконец мама сказала:

— Завтра тоже в школу.

И совсем ласково, когда подселенцы — тётка Неонила и её мелкая Маринка — отошли от стола:

— Спи, мы же вместе, — и поцеловала.

Теперь распрямились и спина, и рёбра, и ступни. Но точно ныло внутри на одной почти неслышной ноте. Свет погас, как перестали мельтешить по отсеку. И началась тишина.

Только сейчас она была совсем не тихая. Пум, пум, пум — ломилось в уши. Ш, ш, ш — шло следом. Лариса знала: это стучит сердце. И шелестит по подушке жилка на виске. Но кто-то ещё был снаружи, в коридоре. Неслышно шарил по воздуху ладонями, искал вход в отсек. Зывника у него не было. Мог войти без него. Пум, пум, пум становилось всё быстрей, лихорадочней. Ладони приближались. Стена не защищала. Ладони росли в размерах, делались серебристыми, удлинялись пальцы. Вот стена треснула, посыпались крошки штукатурки. Одна ладонь показалась из трещины. Видно, что она исцарапана и испачкана чем-то…

Лариса вскрикнула и хлестнула по этой ладони одеялом. Уф! В груди частило, как мотор уборщика. Ладони не было, а стена была цела. Приснится же. Никого не было.

Было. Был.

Прямо перед кроватью стоял мужчина. Вполоборота, сутулясь. Похоже, что в нагрудном кармане что-то мерцает, зывник не погасил, наверно. Всклокоченные волосы. Широкие плечи. И самый ужас — длинные руки. Сейчас они… ААААА!

Но крика не раздалось.

— Все пугаются… — сказал мужчина и вздохнул.

— П-привет.

— Привет, — отозвался он слегка растерянным шёпотом.

— Т-ты к-к-то? — всё ещё спотыкаясь на словах, продолжала она.

— Не знаю, — и опять вздохнул. — Дома звали Арик…

— Тебе… кого? И… ты как вошёл?

— Я везде вхожу. А кого… Понимаешь… Это…

— Понимаю. Отвернись или выйди, я оденусь.

Он… нет, это была не улыбка, просто шевельнул уголком рта. Моргнул, кивнул и отвернулся. Она села на постели и проворно влезла в брюки. Потом в свитер.

— А полностью тебя как? С госпаролем?

— Все вы про какой-то пароль. Когда я жил, не было такого.

Чужой мужчина без госпароля — или не хочет его говорить. Схватилась за зывник. «Э»! Человек без госпароля. Адрес. Он смотрел с интересом.

— А дай позырить…

— Он же стандартный. Ща приедут и найдут кого тебе надо… И неча везде входить.

— Лариса, ты? С кем это? — послышался мамин голос.

И включился фонарик. Луч обежал отсек. Пусто. В дверь затарабанили.

— Вызывали? Где посторонний?

— А… э… ушёл уже…

— Ничего не пропало? Даём свет…

Покопались у себя в пульте, шарахнул свет. Тут и Маринка проснулась и захныкала.

— Кто с посторонним разговаривал? Она? А-а, ну конечно, не назвал госпароля. Этакой козявке. Сбой. Ну? Других жалоб нет? Стыдно, население! А то можем вызвать медиков, у них не забалуешь. Вот там попрыгаете… Досыпайте, свет гасим — раз, два, три!

Тьма упала на глаза. И сразу следом хлопок двери.

— Приснилось? — мамин голос из темноты. — Поговорили про страхи всякие. Паникёрша, в постель с санитарной скоростью! Из-за тебя завтра люди опоздают!

Сна не было ни в одном глазу. Когда из-за сдвижной перегородки донёсся десятый примерно всхрап Неонилы, перед Ларисиными глазами знакомо замерцало. Сутулый, взъерошенный, длинные руки. Страшно не было — было страшно любопытно. Как он ухитрился пропасть — здесь же некуда!

— Вы… Ты где был? Только шёпотом! А то…

— А меня только ты видишь.

— Ещё пуще. Не флуди. Где был?

— Не ори. А то хуже будет.

— А я вцеплюсь, и… — с этими словами Лариса кинулась ящерицей, хвать за коленку… Мимо.

Теперь руками она упиралась в пол, а ноги висели на постели едва на полстопы.

— Упражнение «крокодил», — ехидно прошипел Арик. — Не трогай меня. Я серьёзно. Как у вас говорят — в мешке увезут.

— Ой, ой, ой. Первоклашкам трепись. Ща скажешь, что сквозь дверь прошёл.

— Не-е. Я там, где кабели… я всегда там вхожу.

Мерцание поплыло к розетке, повибрировало возле неё ореолом и исчезло.

Утром был тихий, шипящий скандал. Просыпаться надо прежде чем. Может, другой раз запаникуешь, что Турция напала. Неизбежное «ладно-учла-извини» Лариса докрикивала уже из коридора.

Не опоздать удалось, но учёба не шла. Всё стояла перед глазами розетка и синеватый ореол вокруг. Даже рискнула спросить — будем ли мы проходить розетки. Поморщившись, училка домохозяйства выдала:

— Мы не проходим, а изучаем. А тебя всё мимо проходит. Ручку в руки и записывать, а то к умотам сплавят!

Ну ясно. Глупо такое спрашивать. И правда, по умственно-отсталому. Еле досидела до конца уроков. Домой. Почти бежала между блоков. Мама говорила — между домов. Но по её выходило, что дома были другие. Там были «квартиры», где жили по одной семье. И коридор внутри квартиры. А не вдоль отсеков. В подъезд, в отсек, заглотить универпай, раскрыть тетрадку — и можно думать.

А интересно, он придёт снова?

О, придумала. Зывник… «Э». Нет тока в розетке. Минут через десять — стук в дверь.

— Ну, показывай свою розетку… — и разматываются из сумки провода.

— Да ну, ерунда, всё тут есть! А-а, корона? Искрит ночью?

Как у фокусников в сете-шоу, вылетают щипцы, отвёртки, рулончик вроде пластыря — множество интересных вещей. Винтик. Потроха розетки. Железки и провода, заурядь.

— А туда может кто-нибудь уйти?

Хохот.

— А Аркадий? — выпаливает она вдруг.

— Нн-у, т-ты… — собеседник осекается. Смотрит пристально. — Эт-т-то ты вызов сд-делала, чтоб… Явился? Ну, меня здесь не было! П-подыхать — без меня! — и хлопок двери.

Арик — это Аркадий. Она видела Аркадия. Говорила с ним.

Но она же ещё жива. Вот что! Голубнуть Юрию Леонидычу! Набрала: «Здрст ск. время прошло от разг. с тем челом про Аркадия до нашей встречи извин. за бесп». Голубь полетел. Темнело. Мама, Неонила и Маринка ввалились разом. Маринка не стояла на ногах, хныкала.

— Ффу! Кто с детьми, вон чо давали! По три на ребёнка. Так что одна ваша, — и показала банку с концентрированным молоком. — А ишшо вот! — и Неонила ткнула коленкой в толстый мешок. У мамы был такой же.

— Овсянка, — подхватила мама. — Давай помогай!

И опять ночь, и опять за стеной, в коридоре, шарят ладони. Изо всех сил старалась не засыпать, смотреть в одну точку — в розетку. Но перед глазами мельтешили точки и чёрточки. Перешли в синеватое сияние. А сияние сгустилось в фигуру вчерашнего гостя.

— Привет, Арик, — поздоровалась она первой.

— Привет, — отозвался он.

Лариса могла бы поклясться, что — удивлённо.

— Ты в розетку вошёл? А днём где прячешься?

— Я не прячусь. Я иду туда… ну, в общем, там живёт кошка.

Кошка. Во дела. Мама вспоминала, что раньше в квартирах кого только не водилось. Кошки, собаки, птицы, даже тропические. Рыб держали в огромных банках с водой и травой! Называлось — «аквариум». Как раз из-за всей этой неконтролируемой живности, из-за грязи, из-за мусора и пришлось бросить те дома и перейти в блоки. Чтоб не вышло эпидемии.

— У нас в городке есть кошка? — спросила Лариса чуть не в полный голос.

— Нет, это не у… нас… вас. Это… там. Слушай, а я сегодня первый раз за… столько… вспомнил, что она кошка… Мало слов помню. Я приходил, и кто-то падал… Без слов.

— Арик! — вскрикнула шёпотом. — Арик, а тебя полностью как?

— Аркадий… Ильич.

Словно кто схватил её за волосы, за все сразу — так резко они встали дыбом. Аркадий. Аркадий! АРКАДИЙ!!! Это он. Разве этим шутят. Не смешно! Это она сказала вслух.

Завозилась мама.

— Катись! — почти одними губами шепнула Лариса. — В другой раз договорим, только без плоских шуточек! До свидания!

Это он совсем не боится Аркадия, если так паясничает — представляется Аркадием…

Дилинь-дилинь-дилинь! Будильник в зывнике. Пора в школу.

Ох, да! Сегодня же обезрыб. Так говорили в шутку, потом прижилось как вполне официальное слово. Обязательные работы. Значит, надо не форму, а что-то таковское. Мамино словечко. В смысле похуже. Выбирать особо не из чего, ни у кого много вещей не живёт, в отсеке комоды-гардеробы пихать некуда. Ну, вот эту водолазку и штаны, чиненые-перечиненые после санобработок. Ранец не надо — это классно.

Оказалось, пошлют на станцию утилизации. Самый гадский обезрыб. Вонь, мерзость, и потом санобработка. Всучили крюк — отбирать в мусоре все пластмассовые предметы, похожие на технику или её обломки. Конца транспортёра видно не было. Конец уходил в жирно коптящую печь сжигания органики. Там властвовали медики. У них была своя тема утилизации. Мешки на молниях. И поэтому обезьяны — так называли работников обезрыба — печи никогда и не видали. Да и не особо грызло раньше — что там. А вот сегодня… Поговорить бы с медиком — сколько времени проходит от увидел Аркадия до свезли в мешке. И прямо в бесстыжие глаза тому типу брякнуть: врёшь ты всё, могу доказать железно.

А какие у него глаза? Зелёные, как давай? Нет, это у Юрия Леонидовича.

Вон медик идёт! Белый халат. Ура! Нажала красную кнопу. Стоп! Транспортёр остановился. По правилам, кто заметил что подозрительное, обязан — на то он и обезьян.

— Пусть медик посмотрит. Вон на ту гниль.

— Да нарушение, конечно… Но пока не опасно, — пожал плечами белый халат.

— А то нападёт Аркадий… А сколько проходит, по вашей статистике, от увидел Аркадия до свезли ваши в мешке? — во, даже научно извернуть вопрос удалось.

— Обратитесь к учителю литературы, вам объяснят, что такое фольклор, — решительно повернулся спиной и уже через плечо бросил: — Работать!

Обезрыб имеет тот плюс, что после него нет домашки. Темнеет. У окна. Но в углу…

Треск, мелькающие точки, чёрточки! Он!

— Привет. Ты сказала, договорим потом… Вот… Я очень давно не говорил. До тебя.

— Арик… Арик ведь? Кстати, хотелось бы всё-таки знать, как тебя полностью.

— Не сказал? Аркадий. Ильич.

— Ну, артист, артист. Из тебя был бы классный антипод. Такой, знаешь — господа, я здесь первый раз, ничо не знаю, ваще…

— Антипод? Слушай, Лариса… первый раз за столько… вот я разговариваю с тобой просто так, про всё… про ненужное… не про то, что для жизни…

Её точно толкнуло изнутри. Ну да, часто взрослые говорят — жизнь тяжёлая. Вроде раньше была не такая тяжёлая. Но чтобы всё-всё время, мысли, разговоры заполняло только то, что нужно для прожитухи, чтоб протянуть ещё день, ещё месяц? Для…

— Для существования! — вырвалось у неё. — Не для жизни!

— Ага. А с тобой я говорю, это другое…

— Давай побродим. Ты не замёрзнешь?

Накинула куртку, отперла дверь в коридор. Гость шёл за ней. Всё как у нормального чела. Ноги подшаркивают. Глаза моргают. Чёрные или очень тёмно-карие. Идеально чёрные ресницы, сверкающие, как изоляция проводов. Брови. Широкие, тоже тёмные. Над правой — тёмно-бурая точка, родинка. Кажется, она даже выдаётся над кожей. Бледной чуть не досиня, как будто этот деятель всё в помещении, на улицу и не выходит. И не только лицо, но и шея такая же белая, длинная, торчит из воротника вперёд. Нос большой, прямой, тяжёлый, устремлённый вниз. Под носом что-то растёт. Вспомнила: это называется усы. Такого же цвета, как волосы, как глаза — почти чёрные. Только волосы сильно продёрнуты сединой. А усы нет. Наверно, покрасился. Потому что был бы на самом деле такой седой — так это ж сколько лет? Сорок? Пятьдесят? Больше? Таких же вообще не бывает. Взяла его под руку.

— Ой… — отпрянул он. Точнее, попытался отпрянуть. — Лариса… Ты же меня… Я расскажу… постепенно. Столько всего сразу… А если я тебя?

Мягко высвободил руку и взял под руку Ларису. Пальцы уверенно легли ей выше локтя. Выпрямилась спина. Они прошли ещё квартал — и всё, ограда, а за ней трава и деревья.

Он не отрываясь смотрел в прозрачные щиты ограды. В зелень за ними. Кочки, проросшие будыльями. Широченные сизо-зелёные листья походили на лезвия. Другие, у самой земли — на подносы или тарелки. Между этим — тонкая путаница стеблей, вроде мочалы для душа. Выше — корявые стволы деревьев. Он подавался к ограде всё ближе, воздушный поток от дующих вверх вентиляторов экозащиты уже достигал его шевелюры. Только сейчас Лариса поняла, что лицо его было как нарисованное, а сейчас напряглись тоненькие мышцы вокруг глаз, словно глубже запали сами глаза, чернее стали под ними тени, выявилась сетка морщинок. Зашевелились губы, словно пили воздух.

— Лариса… Я… знаю… Я живой…

— А какой же. Ясно, живой. Ты обещал рассказать постепенно…

И он, снова взяв её под руку, стал рассказывать по порядку.

Часть II. Настоящий Аркадий: приговор

Куча мусора была уже выше человеческого роста, а по площади расползлась почти до лощины, куда он в полузабытую дошкольную пору сигал зимами на ледянке. Это была забастовка Спецтранса. Длившаяся третью неделю.

Размахнувшись, он метнул наверх свой мешок. Пщ-щ-трх! — шорох нижележащего. Что-то лопнуло. Донеслось специфическое амбре. Назад, к подъезду. Кошка дворовая на своём месте сидит смирно. Уже который день. И не даётся погладить.

Вчера было точно то же, и позавчера. Какой нынче день и какого месяца — он вспоминал, только поглядев на комп. Ну да, зима от лета отличалась. В универ не надо. Как цифры на часах — цык-цык-цык, это уму непостижимо. Двадцать три двадцать.

Унитаз смывать не хочет. И за ночь не одумался. А хочется. Пришлось в полный… Ну, пока сантехников вызывают — лучше быть подальше.

Хлоп дверью. Кошка сидит. Со вчера, что ли? Неподвижно, как пластмассовая. Нет. Мигнула зелёными глазами. Ух, глазищи! Вот это спецэффект. Как будто две искры… две звезды… четырёхлучевых… А куда это…

Чёрно-белая кошка, тощая, зализанная, встала, выгнула спину, потянулась. По газону напрямик. Он шёл за ней, повторяя её движения, словно примагниченный. Хвост её был похож на бархатную колбаску, какой в доме культуры обносили место для оркестра в фойе. Лапы ступали по газону, филигранно выводя прихотливую синусоиду. Он понимал, что повторяет её движения, насколько это доступно для человека — повторять кошачьи движения, но словно бы со стороны понимал, не думая зачем. Как будто бы даже удавалось. И тут она распушила чинный домкультуровский хвост и со всех четырёх стрибанула на проезжую часть.

В таких случаях и подумать не успеваешь. Несмотря что не своя личная — так живая же! Выхватить из-под колёс! Кинулся за ней. Заполошный визг тормозов. Водительский мат. Кошка неслась наискось, почти паря над лиловеющим асфальтом. За ней. За ней. Канава! Ща удар! Нет… Невесомость. Кошка летела рядом. Вертикально. А он — горизонтально.

Когда остановилось падение? Будто тело перестало раздирать пространство собой, вторгаться в него. И пространство, сомкнувшись, объяв тело, облегчённо смолкло. Перед глазами был движущийся, мелькающий шум негромкого света, струившегося из ниоткуда в никуда. Тело тихо поворачивалось между огоньками, вспыхивавшими вокруг, там и сям.

Огоньки были зелёных, жёлтых и всех промежуточных оттенков. Тёплые и беззвучные. Они казались живыми, дышащими, переливались. Не лампы, не светодиоды, вообще не похоже ни на какой технический свет. И не звёзды — ведь звёзды не бывают внизу. Разве что отражаются в луже… Как подумал про лужу — словно жёсткое и острое пронизало тело. Ой-й. Но зато разглядел, что ближайшая пара зелёных огоньков — это глаза, ниже которых есть нос. Собачий. В седоватой шерсти, с чёрной шагреневой нашлёпкой. Медленно протянул руку. Шевельнулись, запыхтели ноздри, внюхиваясь. Глаза моргнули. На кратчайший, почти неуследимый миг сделались как два маленьких зелёных солнца. Обрели лучистое сияние. И тут же смеркло. Или показалось… Дотянуться и погладить не удалось — видимо, собака подалась назад, отпрянула, здесь очень трудно было отследить движения и расстояния. Он сказал:

— Ууу… Дружо-ок…

То есть — хотел это сказать. Но не услышал своего голоса. А чей-то незнакомый:

— У! Дылда! Какой я дружок? Хы…

— Я не дылда. Я Аркадий. Вы где тут? Эй!

Он озирался, вертелся, и похоже было, что вертеться не получается. Темп вращения огоньков вокруг не ускорялся и не замедлялся. Это всё глаза? Собачьи, кошачьи? Давешняя кошка парила рядом и показывала лапой, прижимая её ко рту: тссс!

Вдруг увидел, что она не просто висит в пространстве. А будто заключена в прозрачный пузырь. Нет, ореол сияния. Только не постоянного, а неровного, от шерсти исходят волны света, голубоватых искр. Наэлектризована, что ль? И одновременно услышал звук, заполнявший всё вокруг него. Тоже неровный, то взмывавший, то понижавшийся тон. Где-то недалеко дрожала струна, даже множество струн в унисон.

— Не Дружок? А как?

— Уот-хи-ги-уааайн! — раздалось завывающее, аж волос дыбом по хребту.

На каком языке — непонятно. Хотя всякие языки бывают. Если это чукотский или эскимосский?

— Уотхигивайн? Так зовут вас или вашу собаку?

И заметил, что голубоватые искры вокруг кошки, приведшей его сюда, побелели. Не ореол уже — разлетались пучки их. В разные стороны. Знак возмущения, недовольства?

— Извините…

Дурость полная. Перед кем тут извиняться?

— Слушайте все… Все… Все… — будто отдалось эхо от тысячи голосов.

Огоньки замигали беспорядочно. Потом вращение их остановилось. Перед ним теперь была пара красноватых. Тоже нос, похожий на собачий! Да и не собачий ведь. Глаза шире посажены, виден лоб, широкая белая полоска, сужается треугольно, сбегая на нос. Усы вокруг. Не собачьи и не кошачьи. Где-то же видел такую морду… по телеку, наверно. Всплыло полузнакомое слово — «барсук». Глаза моргнули, и тоже — красновато-оранжевыми перебегающими солнцами, радостным лучистым дружелюбием. На миг. Но отчётливый.

— Не знакомы… омы… омы… — понеслось эхо. Теперь — был уверен, хоть режь: звук шёл со стороны пары красноватых глаз.

Его опять слегка повернуло. Теперь маячила перед лицом пара маленьких жёлтых глазков. Присматриваются. Помаргивают. На какой-то мышиной мордочке. Или хомячиной. Мышь явно мельче. Крыса? Кролик? Нет, вот острые уши с кисточками. А над ушами — или за ними? — колыхнулось, как перо на шляпе. Но людей, которые ходят в шляпах, здесь же нет? То есть хвост. Белка! И опять безжизненный всезаполняющий звук не звук, ветер не ветер:

— Хорош… рррш… рош… сосед… сссед…

Жёлтые лучи. Совсем как у настоящего солнца.

Всё-таки чертовски неудобно висеть. Руки и ноги реально отмерзают. Следующая пара глаз. Ну и зенки! Светодиодная матрица. Круглый, выпуклый фонарь, а в нём икряная мелочь светодиодов. Свет ходит туда-сюда, то пригаснет, то поярче, будто под водой кто-то ходит, плёнка поигрывает. И совсем молчит, шелестит только. Тррр! Шррр! Не мигает. Ни век, ни ресниц. Да что они над ним — опыт ставят? Как в анекдоте обезьяна объясняет соседке — ща нажму кнопку, и эти, в белых халатах, банан принесут, у них условный рефлекс. Ухмыльнулся про себя, но вновь пронизало как спицей от макушки до пят. Ввв! А вокруг раздалось:

— Говорррил…. чччто… крррасссивая… Шррр…

Если можно что-то разобрать в таком треске и шорохе. Ещё и запереливалось радужно, голова кругом пошла. Аж затошнило. Закрыл глаза, чтобы остановилось. Снова открыл. Кто же это? Думать было некогда: прямо перед носом покачивался несомненный клюв. Чёрный, короткий, широкий у основания и резко сбегающийся в остриё. Пара жёлто-карих бусин, серенькие пёрышки. Одно к одному, лесенкой. Чешуёй. Вокруг защёлкало, зацокало:

— Корр-мил! Це-це-це-лой корр-кой!

Чья была следующая физия — раскрашенная под камуфляж, рот до ушей, что-то вроде фонариков над макушкой, свет от них студенистый — и въехать не пытался, до того нелепа. Поперёк себя шире, вообще приплюснута, как тарелка. Летающие тарелки так и рисуют в комиксах. Опять дёрнуло, как насквозь прокололо, но хотя бы исчезло кружение и тошнота.

— Шляпа… ляпа… бяка… — то ли это были слова, то ли шлепки мокрым по мокрому.

Когда уже это кончится? Висеть стоя. И хотелось зевать, и не получалось. Дыхнуть и то тяжело. Рёбра плохо шевелятся. Будто его отлупили.

Следующий был рыжий клюв на длинной пёстрой шее — наверно, гусь. И не один. Он раздвоился, потом растроился. Или расстроился. То есть рассердился или всполошился:

— Га-га-гадкий! Ху-лига-га-ган! Го-го-гонял! Годи, годи! И! И! Из окна — гах! Гадкая!

Лилово-сварочный сполох. Да это кошка. Шеи сразу примолкли. Даже вроде как сдали назад. Зад и перёд тут точно есть. Ага, не гуси. А которые по городу летом шляются и гадят везде. Считаются птенцы, летать не умеют, прыгают только, а почти с гуся, ни фига себе птенчики. Дворовые коты на них охотятся. Понятно, с чего им кошку бояться…

Кошка повернулась мордахой — однако, улыбка! Без зубов. Глазами и усами.

Ещё кто-то. Огромный! Морда больше человеческой головы. Губы толстые, вислые. Глаз один. Выпуклый. Лиловый. В профиль, выходит? Над головой что-то есть, гребень какой-то. Как у троллейбуса. Бум! Бум! Так, двигается, что ли? Точно, олень. То есть лось. Тогда должен топать, у него копыта. И олень должен, и лось. А здесь есть обо что топать?

— Ммм… Мммашины ннет… Ммне ммбезопасен…

Подмигнул, точно — подмигнул! И отдалился. Не ушёл, а отстранился, чтобы наблюдать издали, сбоку — похоже на это. Бум! Бум! Или это в ушах шумит?

Огоньки-глаза вокруг словно множились. Теперь не было отдельно звуков — только равномерно колеблющийся прибой световой и шумовой стихии. Поток мельчайших световых точек, овевавших лицо и ниспадавших куда-то с негромким низким гулом. Его несло и вертело этим потоком. Поток был твёрдым, давил на грудь, спину, затылок. Когда дышать стало совершенно невозможно — рванулся изо всех сил и оказался на твёрдом и пыльном полу, а кошка — похоже, та самая кошка! — сидела рядом и громко мурлыкала.

Перед глазами неслись какие-то каракули. Складывались в слова. БОЛЬШИНСТВОМ ГОЛОСОВ. Примерещится же. И в ушах длился зыбкий, тонко серебрящийся, наплывающий и отплывающий призвук. Складывающийся в те же слова. Большинством голосов.

Кошка мяукнула. Обернулась. Вспыхнули звёзды — зелёные, четырёхлучевые. Внутри, в животе, колыхнулось, потянуло, засосало. Почему-то в сторону кошки, какой-то внешней силой. Пошкандыбал, поковылял за ней. Куда она его заманила? В короб для труб? Раскинул руки в стороны. Стенок нет. Руки ни до чего не дотрагиваются.

Острым, цепенящим страхом свело горло. Напряжением всех сил протолкнул: «эй!»

Наверно, дома с собаками ищут. Снова пронеслась перед глазами морда, вывшая не по-человечески. «Уотхигивайн!» — просвистело в голове.

И тотчас впереди обозначились отблески. Словно там, вдали, свисала материя, состоявшая из розовых, желтоватых, зеленоватых пятен света. Колыхалась, как занавеска на лёгком летнем ветерке. В этой преисподней есть расстояния в целые километры? Под ногами и вокруг появились другие отсветы — крупитчатые, кристаллические. И в ушах отдался хруст.

— Н-не н-на… — обернулась кошка и сказала…

Кошка сказала? Отсветы пропали, стало совсем темно. И котяра, зараза такая, далеко убежала.

А это что? Столб. Белый. Насколько в этой могиле… Бррр! Холодрыга-то какая. Нет, не надо про могилу, накликаешь ещё. Покрыт… солью, что ль? Или инеем?

И не один. Вон ещё, ещё. Обдало таким калёным морозом, что пропало дыхание, закаменели ноги. Не оторвать! Уффф. Всё пропало, и руки-ноги шевелятся. Только болят, как будто от ледяной воды. Эта долбаная преисподняя полна спецэффектов. Воспринимает его мысли, и если они ей не нравятся — то током ударит, то заморозит, то воздух пропадёт. Даже считать разучился. Раз-два-три-четыре, а дальше никак. Или он совсем олень.

Голову пригнуло таким весом — чуть не упал. Схватился за макушку — нет, не схватился, рук не поднять! Зато потеплело. Кругом шелестит. Будто кто-то вокруг реет, тычется и бьётся в тело. Затопал ногами, чтобы отвадить невидимых тварей. Грохот разнёсся такой, что чуть не оглох. И еле смог распрямить шею. Да ну? Это, выходит, он побывал оленем?

Далеко впереди маячил светящийся силуэт кошки. Она не шла! Она сидела у выпуклой стенки. И оттуда доносился нормальный такой звук. Подрагивающий, погудывающий. Водопроводный. Как будто там течёт вода. И в выпуклое вделаны скобы.

А потолок-то высоко. Ещё скоба, ещё, ещё десяток, два, три десятка… Только что была выпуклая стенка, а теперь вогнутая. Со всех сторон. Труба. Колодец. Глубоченный. Сколько пролез уже, а всё ни крышки, ни лучика света — ведь не бывает герметичных крышек, хоть щёлка да будет. А когда выпуклое сменилось на вогнутое? Не заметил. И не лезть же назад.

Ещё скоба, другая, десяток, сотня. Ноги тряслись, пальцы скрючило, запястья ломило. Попытался опереться спиной на противоположную стену — далеко, зараза, длины рук не хватает. Просто висеть, отдыхая — ещё хуже. Пальцы начинает резать так, что вот-вот сами разожмутся, и полетишь в пропасть. Но ведь видна? Стенка видна, скобы видны? А где же свет, откуда он берётся? Сверху?

Вскинул голову — буммм! Ой…

Чуть не сверзился. Но ведь это значит, он долез! Приподнять… Головой никак. Ещё скобочку… Плечом… Никак. Согнулся — и лопатками. Тоже никак. Освободить одну руку. Юййй… Зараза, провалиться бы тебе! Пальцы-то как больно. Даже разгибать. Постучал костяшками кулака. Дынь-дынь-дынь. Тихое, долгое эхо ответило снизу, из колодца. Но очень уж тихое. Наверху явно никто не слышит…

Чем бы таким постучать, чтобы услышали? Стал шарить свободной рукой по карманам. Вторая рука сейчас разожмётся, наверно, пальцы уже до кости прорезало. Ещё секунду, ещё левый карман… Извернулся, как корюшка в сачке, — достал ножик! Уф. Дынь, дынь, дыннь! Вот это уже слышно!

Дынь, дынь, дыннь! Что ж никто не подходит-то? Сейчас он точно оборвётся. Колодец полон гула. Грохота. Башка отлетит от этого шума — и туда, в колодец, чтоб ещё громче. Шли они с кошкой так долго, что это может быть и в промзоне где-нибудь, или сейчас вообще ночь, и никто не подойдёт до морковкина заговенья. Дынь, дынь, дыннь! Нет, если не надеяться — так надо было сразу головой вниз. Снова подсунулся так, чтобы можно было упереться верхней частью спины. Загривком. Изо всей силы. Аж круги перед глазами. Нет! Не круги! Свет! Жёлтый, солнечный! Не удержал — пригнуло обратно. Ну, теперь понятно, сколько это весит — много, но должно получиться… Чуть вперёд! Ыыыть! Чёртова чугунина! Ни фига не придавишь, не прикончишь, др-рать т-тебя… Надвинуть! Ффф. Передохнуть — и снова. Ыыыть! И третий раз. Теперь должно получиться пролезть.

Растянуться на тёплой земле — ой…

Когда он открыл глаза — нет, не открыл, а еле разлепил, поднял веки с таким усилием, как ту проклятую крышку, — солнце уже садилось.

Как добрался до подъезда, сам не понял. Будто не ногами, а кровяным сердцем волокся по щебнистой земле. Кошка на лавочке у подъезда сидела. Встала, вспрыгнула на окно кухни, зацарапала по стеклу.

— Откр-р-рой, откр-р-рой, откр-р-рой!

И — куда-то в пропасть.

Потом был луч солнца. Он падал на занавеску квадратом. Квадрат — значит, дом. Встать кое-как удалось, хотя это было больно. Ноги плохо владели. Наступал как на подушку для булавок. Будто чудовищно их отсидел. С оборотной стороны ступни были синие, распухшие. И канализация не действовала. Вместо неё было ведро с крышкой. Съесть было тоже нечего, в холодильнике шаром покати, и даже чайник, то есть газ, не зажигался.

— Че-че-чевво чухаешься? Че-вво? Чу-дило! Чче-ши проччь, прроччь! — затрещало под окном, а потом донеслись другие звуки: — Ммоёу ммя-сто, моёу!

Выглянул в окно — да. Та самая кошка. Чёрно-белая, хвост колбаской, немигающая.

— Ты та самая?

— Н-ну.

Мама не понимала, как можно разговаривать с кошкой и где он был три дня, и что у него с ногами. И на лице морщинки, и вздыхала так растерянно… Однако тут заскреблось в замке. Отец вошёл в кухню и положил на стол початую, заплесневелую буханку хлеба. И сказал «кричите ура», и что у «Центрового» автобус вывозной видел.

Пришлось-таки рассказывать. С перебоями, застревая на полусловах, но изложил, что случилось. И как шёл за кошкой, и про канаву, и про зверей, и про подземелье. Выслушали, собрались и вышли вместе. Кошка сидит. Встала. Выгнула спину.

— М-моё-уу ннаивозм-м-можное… Мрр…

Подошла, обмахнула хвостом его ноги. Его выбрала из них троих, не маму, не отца! И пошли как заряженные туда, куда вела хвостатая вожатая.

Колодец. Похоже, канализация. Крышка рядом валяется. Полетел вниз. Бабах! Не пятками, не коленками, не спиной, а всем телом как-то, рёбрами, печёнками. Дух перехватило. Оййй… Но движение вниз прекратилось.

Он снова висел в пространстве. Кошка стояла на задних лапах и держала речь. И… ой, мама! Там же мама!

Ошибиться нельзя. Мама. Мама! Ой, что делать, что делать…

Вся опутана светящейся паутиной. Висит, как в гамаке, наискось. По паутине огоньки перепрыгивают. Сине-лиловые. Гамак тихо поворачивается. Вот мама спиной развернулась… А кошка показывает. На маму.

Рванулся. Вниз, туда, к маме. И как будто всем телом влепился во что-то твёрдое. Носом, лбом, губами, грудью. Дыхание пресеклось. Морду расквасил, наверно — горит вся. Где же то, во что… Допустим, оно прозрачное. Но, выходит, и почувствовать его нельзя? Только с размаху твёрдое, что ли? Тогда… тогда потихоньку… ну-ка, вперёд, вперёд… Никак.

Мамины глаза в сине-зелёных сполохах были страшные. Сумасшедшие. Никогда он не видел маму такой замученной.

Хвост рядом взмахнул, и раздалось:

— Пр-р-равду гав-говор-рю! Гр-раблями др-ралась! Др-рать! Др-рать!

— Цыц! — крикнул он.

Получилось. Отдалось во всех углах зала. Или подземелья.

К нему обратились глаза. Много пар — жёлтых, зелёных, красноватых. Прошелестело:

— Слушаем!.. Слушаем!.. Совещательный!..

— Это мама! — крикнул он. — Моя! Мама! — но голос не разнёсся, а тускло, еле слышно хрупнул, как сломавшаяся хворостина.

Молча продолжал рваться туда, вниз. Хотя где здесь низ и чем он отличается от верха? Опоры-то под ногами нет. Перебирал кроссовками — видел, как они бегут, даже — как шнурки болтаются, но с места не двигался. Рядом трепыхались крылья. Много. Сизых с белым снизу.

— Гр-р-р, гр-р-р, гр-р-рубая, гр-р-рубиянка… В р-р-руки швабр-р-ру…

Крылья били по лицу, он тоже бил, колотил, раздавал оплеухи. Испытывая извращённый смак от того, что под руками вещественное тело, гуща, а не виртуальщина, не бесплотное сияние. Что можно на удар ответить ударом, больно для противника. Внизу сверкнуло нестерпимо, резануло по глазам красно и солоно, он зажмурился. Но продолжал кричать:

— Отпустите! Отпустите! Мама!

Рёвом в ушах навалилось сверху. Он бился под невыносимой тяжестью, рёв переходил в рвущий хруст — точно ломались кости и трещала шкура. Не переставал извиваться. Вывернуться, выскочить, там же мама… Перед самыми ресницами вспыхнуло, опалило и погасло.

Когда снова смог дышать и видеть, вокруг ничего не было. Только очень далеко — всё та же кошка. И отец. Связанный, опутанный той же электрически мерцающей сетью.

«Кричать нельзя!» — пронзило будто лазером. Без слов. На слова надо время, а тут был удар света, скорость которого быстрее даже мысли. И бежать нельзя. Пробраться туда…

Где-то далеко — та же кошка. Словно на сцене… висит над головами толпы. Толпа под ней. Просто что-то чёрное. Светится-то точно одна она. А отец? Куда дела папу, ты, котяра?

Кажется, это он прокричал вслух. И кажется, даже сумел заорать громко, во весь голос. Потому что давануло по ушам. Там, внутри. И вдобавок передёрнуло всё тело, или пронзило чем-то, аж во рту закисло. Это уже было. Помнится, когда он думал или говорил здесь что-то, что не нравилось…

А кому не нравилось? Этой котяре? Она будет решать, нравится ей или не нравится он сам, мама, папа?

Перебор!

Опять скрючило, свело вязкой судорогой мышцы. И вдобавок заскребло в горле. Облизал губы и попытался ещё ускориться. Надо же как-то добраться до этой… остановил сам себя. Здесь, похоже, даже додумывать до конца — себе хуже делать.

Ой, что я, мелькнуло в голове. Себе хуже! А мама с отцом там связанные в сетке, как картошка какая-нибудь. Про них думать надо.

«Да! Про них!» — тут же словно кто со стороны ехидно заспорил. А сам пропадай — так, что ли? Много толку будет — пропасть если. Нет уж. Не наш метод, как Шурик из старой комедии говорил. И ваще, что за такая тупость — обязательно кому-то пропадать. Сколько стрелялок и аркад ни пробовал, там всегда находится выход, а то неинтересно.

Ноги работали, но отец не приближался. Толпа непонятно кого. Крылья, носы, усы. Рога, но не ветвистые, а дужками назад, и морда длинная, бородатая. Раздвоенные копыта. Всё плотнее воздух, уже не воздух, а какой-то студень. Стал грести руками и ногами, барахтаться. Сверху что-то валилось, прямо на голову и за шиворот, тёплое, липкое, вонючее — жуть! Ещё и на лицо потекло. Тьфу! Стошнило тут же, частично — на собственные коленки. Его толкали, пихали, наступали на ноги, на руки, на пальцы. Горло ел смрад, в ушах шумело. Сам себе боялся признаться, что в этом шуме есть слова.

— Его голос решил… Его голос… В первый ряд, в первый ряд…

Его тащило. Мутило, тошнило, но тащило. Там был… Глаза огромные, больше его роста, раскосые, треугольный нос, клыки сверкают сплошняком, массой. Огонь, но твёрдый. Становилось жарко. Тело скрючивало. Точно оно ссыхалось. Именно ссыхалось, потому что даже не потело. Вонь вокруг тоже высохла. Теперь пахло, как на горящей свалке. Кожу стянуло — вот-вот лопнет. И эта задубевшая, обожжённая, колом вставшая кожа сдавливала грудь, голову, мозги до тонкого железного звона. От малейшего движения, даже дыхнуть, становилось больнее. Горело и звенело всё. Горело во рту, в лёгких, в кишках.

И никого. Все исчезли.

Нет. Рядом был зверь с бородой и рогами — и борода горела. Дымным, вонючим оранжевым пламенем. Везде, куда ни посмотришь. Боком, наискось, кверху ногами — везде он. Он плюнул. Попал в физиономию. Плевок горел на щеке ещё злее. Левый глаз, в который попало немножко, уже не видел. Никогда ещё не было так больно, так невыносимо. Голоса, чтобы орать, блажить, хоть отчасти заглушая когтившую тело боль, уже не было — надсаживался беззвучным сипом. Непроницаемо-белёсо колыхалась пелена, на которой чудились буквы, написанные огнём, пузырящейся смолой буквы. Складывались во фразу: ЕГО ГОЛОС РЕШИЛ… И всё исчезло в воронке бессмысленного крика от бессмысленной боли.

Когда глаза снова стали видеть, то и видеть поначалу было нечего. Что-то серое, пестревшее мелкими блёстками. Понял: камень. Везде. Мелкие острые камни впивались в обожжённую спину, и лежать на них не было никакой возможности, а сняться — не было сил. Один обломок воткнулся в затылок и доставал до самых мозгов. Или мозги тоже стали каменные. Воздух перестал питать, насыщать, сделался пустым и бесполезным. Только драл горло и нутро. Сверху тоже был камень. Козырёк. И справа камень. Свет шёл слева, дробясь в грубо обитой поверхности искрами. Искры кололи глаза. Но, кажется, оба глаза видели.

Конец ознакомительного фрагмента.