Отчаянный корпус

Игорь Лощилов, 2007

Алик Новиков, Сережа Ильин и Женя Ветров – воспитанники суворовского училища послевоенного времени. С ними занимаются педагоги, большинство из которых хоть и не получили достойного образования, зато это честные и мужественные люди, прошедшие войну. И мальчишки набираются от них жизненного опыта, ума, постигают военную науку, учатся быть справедливыми, милосердными, великодушными. И, конечно, превыше всего ставить честь и настоящую мужскую дружбу.

Тихая месть

Петя Тихонов поступил в кадетский корпус 10-летним мальчиком. Мать его незадолго до того умерла, а отец, полковой командир, был так занят хлопотливой должностью, что руки до сына не доходили. Отдавать его сестрам он не рискнул из-за боязни испортить характер наследника женским воспитанием и после недолгих раздумий привез в корпус, дав на прощание такое наставление:

— Учись, сын, по своему разумению, но нашей фамилии не позорь.

По правде говоря, Петя в таком наставлении не нуждался, поскольку имел характер своенравный, всегда коноводил и в корпусе своих привычек менять не захотел. Сразу же остановил Ваню Горохова, самого маленького кадетика, и деловито осведомился:

— Обижают?

— Еще чего? — вскинул тот голову и показал рогатку. — Пусть только сунутся.

— Молодец! — одобрил Петя. — Ты — за себя, а мы — за тебя!

С тех пор их всегда видели вместе.

Во всяком заведении новички подвергаются испытаниям и доверчиво воспринимают разного рода наставления. Для старожилов наступала благодатная пора — появлялась возможность распространить свое влияние на новое поколение и обложить его данью. Не успели новенькие обустроиться, как к ним в гости пожаловали «старички». Петиному отделению достался старшеклассник, чье пребывание в корпусе перешагнуло на второй десяток, поскольку тот оставался на второй год чуть ли не в каждом классе. Его фамилия была Кабанов, хотя более известен он был как Вепрь, что вполне соответствовало его вздорному нраву.

Начал Вепрь вполне миролюбиво: предложил померяться с ним ростом. Он оказался на голову выше всех, Горохов едва достигал ему до второй пуговицы на гимнастерке. Вепрь задержал его и объявил:

— На каждом завтраке будешь отдавать мне полбулки, — немного помолчал и соизволил пояснить: — У меня больше энергии уходит. Справедливо?

Ему отважился возразить только Петя:

— Нет! Вы уже не растете, а Гороху нужно усиленное питание.

Вепрь осмотрел его с ног до головы и зевнул:

— Ты тоже будешь приносить мне полбулки.

— А хуже не будет? — бесстрашно поинтересовался Петя.

Вепрь протянул руку, намереваясь схватить насмешника, но Петя ловко увернулся, еще и нос показал. Вепрь разразился бранью и устремился за ним. Дело происходило в классной комнате, особенно не разбежишься, а Петя и не думал. Проскочил между парт, прыгнул на тумбу, где хранились учебные пособия, и пока Вепрь разворачивался, он уже с кафедры показал ему нос. Тут и помощь подоспела в виде Ваниной рогатки, и на лбу у Вепря появился кровоподтек. Дрались обычно до первой крови, да разве теперь до правил? Взревел Вепрь и устремился на обидчиков, тем волей-неволей пришлось убегать.

Далеко, правда, убежать не удалось — в коридоре наткнулись на своего офицера-воспитателя майора Батова. В кадетские выяснения отношений он предпочитал не вникать, полагая, что его питомцы сами должны находить выход из своих затруднений. Это был старый служака, уставший от службы и потому предпочитавший пользоваться неуставной терминологией.

— Вы куда это, детки? — озадачил он вопросом налетевших на него кадет. Впрочем, при виде старшеклассника с кровоточащим лбом ответ на этот вопрос не понадобился.

— А вы куда, юноша? — переиначил вопрос Батов.

Юноша молчал, только тяжело дышал и раздувал ноздри.

— Кто же вас так? Не эти ли бессердечные дети?

Как ни зол был Вепрь, но ответить на такой вопрос он не мог. В корпусах существовало исконное правило, согласно которому на товарища, каков бы тот ни был, показывать нельзя.

— Тогда я обращусь к вам: не вы ли, дети, обидели этого юношу?

Петя изобразил на лице покаянное выражение и выдавил:

— Мы…

Вепрь даже взвыл от негодования.

— Ах, какие злые мальчики! Попросите прощения у бедного товарища и пообещайте никогда не обижать его больше.

— А меньше? — деловито поинтересовался Петя.

Этого Вепрь вынести уже не мог.

— Да я тебя с дерьмом смешаю! — выкрикнул он самую страшную угрозу, которая допускалась в формальной обстановке.

— Как это грубо! — возмутился Батов и отправил Кабанова в карцер. Петя, довершив издевку, стал притворно канючить: дескать, не наказывайте, он исправится и будет вести себя хорошо. Вепрь только зубами заскрипел.

Понятно, что такое «восстание рабов» не могло быть оставленным без внимания, и рабы со страхом ожидали развития событий. Петя крепился и призывал товарищей к стойкости. И тревожиться они имели все основания. Действительно, вскоре в спальню младшей роты пожаловали «старички». Об их приближении уведомила заблаговременно выставленная стража. Сыграли срочный «подъем», малыши вооружились подушками и поясными ремнями. Первые должны были служить щитами, а вторые, вернее их бляхи, — оружием. Было проявлено редкое единодушие, лишь два отщепенца остались в кроватях, изображая, что крепко спят. Увы, сражению не было суждено состояться, — в самый последний момент появился Батов, предвидевший подобное развитие событий.

— Вы почему в расположении нашей роты? — строго обратился он к непрошеным гостям.

Те растерянно молчали, устремив взоры на предводительствующего в их компании Вепря. Ну от того и в более благоприятной обстановке было трудно ожидать вразумительного ответа.

— У нас вечер дружбы! — пришел ему на помощь Петя. Вепрь продолжал молчать, гордость не позволяла поддержать соперника.

— Вон оно что, ну так я тоже покажу вам вечер дружбы!

Голос Бати не предвещал ничего хорошего.

— Становись! — зычно скомандовал он.

Кадеты образовали две шеренги, каждая сторона свою. Последовало еще несколько строевых команд, их выполняли автоматически, не задумываясь, как и полагалось в хорошо натренированном подразделении. В результате всех действий образовался круг, где вперемежку стояли старшие и младшие кадеты.

— Хотите дружить? — сурово обратился к ним Батя.

— Так точно! — дружно отозвался круг.

— Это хорошо, — одобрил он и неожиданно скомандовал: — Целуй налево!

Не ожидавшие такого поворота кадеты стояли не шелохнувшись.

— Вы что, не слышали команду?! Целуй, вашу мать, налево!

Площадная брань в отношении воспитанников применялась крайне редко, когда совсем уж доведут, за исключением разве что строевых учений — там без ругани и шага не сделаешь. Как бы то ни было, команду следовало исполнять, и ее исполнили. Петя, оказавшийся рядом с Вепрем, нехотя чмокнул его в щеку и невольно поморщился оттого, что едва не поцарапался о небритую щетину.

— Брезгуешь, сука… — процедил сквозь зубы Вепрь, от которого не укрылась недовольная гримаса партнера.

— Отставить разговоры в строю! — предупредил Батя. — Целуй направо!

Петя с готовностью подставил нежную детскую щеку, а когда Вепрь чмокнул ее, игриво закатил глаза и поинтересовался: «Ну как?» Партнер еле-еле удержал негодующий возглас.

— Ничего, — успокоил его Петя, — стерпится — слюбится.

— Целуй налево!

Петя исполнил команду и издевательски прошептал на ухо Вепрю: «Следующий раз брейся чище».

— Подожди у меня, дрянь этакая… — выдавил Вепрь очередные ласковые слова.

— Премного довольны вашей милостью… — громко воскликнул Петя, чем обратил на себя строгое внимание Бати.

— Вы, двое, — указал он на Вепря и Петю, — останьтесь, остальным разойтись. С вами будем отрабатывать приемы отдельно.

Немного помолчал и стал командовать:

— Целуй направо!

— Целуй налево!

Команды следовали одна за другой, так что на обмен репликами времени не оставалось. Следовало безропотно подчиниться, что в конце концов успокоило Батю.

— Получили удовольствие? — поинтересовался он.

— Так точно!

Оба воскликнули в один голос, что вызвало у Бати снисходительную усмешку:

— Ладно, братцы, сделайте перерыв. Но если еще раз…

— Так точно! — вскричали они и разбежались в разные стороны.

Больше визитов в младшую роту не предпринималось.

К своему Бате кадеты относились с большим уважением, он не отличался мелочной придирчивостью, чем грешат иные воспитатели, и предоставлял им большую самостоятельность, давая возможность самим находить выход из затруднительных положений. Это они смогли оценить по-настоящему много позже. А сначала на их отношение повлияли рассказы старого майора. Семьи у него не было, поэтому его всегда можно было найти в корпусе. В свободное время сядет где-нибудь в уголке, вокруг него тотчас собираются кадеты и просят что-нибудь рассказать. Батя долго не упрямится, начинает какую-нибудь историю вспоминать, их у него великое множество. Мелькают разные страны, эпохи, лица, иногда вовсе несовместные, на что никто не обращает внимания.

Сначала, учитывая юный возраст воспитанников, он забавлял их сказками. Чаще всего рассказывал о Негусе, который живет в снежных горах и питается теплой кровью. Ничто не может его погубить: ни огонь, ни вода, ни стрелы — никакое уязвление, потому что вместо пораженных органов и частей тела у него сразу же вырастают новые. Единственное, чего он боится, это недостатка кровавой пищи, ибо тогда собственный яд разливается по телу и приводит к гибели. С этим самым Негусом сражались русские витязи и, естественно, всегда одерживали победы. Со временем, когда питомцы повзрослели, Батя заменил сказки историями о доблести российских воинов и их славных предводителей. Наиболее часто рассказывал о русских полководцах — Румянцеве, Суворове, Кутузове, Паскевиче… Под началом последнего он участвовал в персидском и турецком походах, поэтому им уделял особое внимание. Свесит седую голову на грудь, задумается — это знак, что вспоминается новая история, тогда все вокруг замирают, на подходящих шикают и подносят палец к губам. Те сразу встают на цыпочки, а Батя начинает:

— Было это дело в войну с турками. В августе 1828 года подошли мы к городу Ахалциху, бывшему тогда в турецком владении. Как положено, выслали парламентера с требованием сдаться по примеру предыдущих крепостей. Нам отвечали так: «Мы не эриванские и не карские жители, мы — ахалцихские; у нас нет ни жен, ни имущества; мы все решили умереть на стенах нашего города!» Так на самом деле и оказалось: нарядились они в белые рубахи и показали тем самым, что обрекают себя на смерть. После жестокого обстрела сделали мы пролом в крепостной стене, защитники, однако, не оробели, бросились к пролому и завязали отчаянный рукопашный бой. О сдаче и в самом деле никто из них не помышлял, мужчины и женщины бросались на нас с кинжалами в руках, каждый дом приходилось брать с боем. Мы были вынуждены зажечь город, пламя быстро распространялось, и неприятель либо запирался в своих домах, предпочитая принять смерть в родных стенах, либо без раздумий прыгал в огонь. Нигде не видел я, братцы, столько трупов с обеих сторон. Но наши солдатики не ожесточились, на честь женщин не посягали, а детишек спасали. Отводили их в безопасное место, и если иные не могли идти от ран или изнеможения, брали на руки. Это для нашего военного брата закон — помочь слабому. Суворов так и учил: «Солдат — не разбойник, врага сокруши, поверженного накорми и обогрей».

Подобные рассказы Батя перемежал с нравоучениями. Делал он это не назойливо, как бы рассуждал сам с собою.

— Главное и основное правило состоит в том, чтобы всегда и со всеми соблюдать вежливость и благопристойность, а также моду и чистоту в одежде, — говорил он. — Помните пословицу: «По платью встречают», а на улице встречных много. Уступайте всем дорогу, не толкайтесь, а если кто вас толкнет, извинитесь. Это лучший способ дать понять невежде все неприличие его поведения. Особенно старательно уступайте место, во-первых, носильщикам, а, во-вторых, дамам. Первым потому, что им нет времени соблюдать этикет, они управляются своей тяжелой ношей. Дамам же давайте дорогу как образованный человек. Если вы встретитесь с женщиной на одновершковой тропинке, а кругом грязь или болото, не задумывайтесь, прыгайте в грязь! Легче замарать сапоги и панталоны, чем запятнать себя невежеством и неуважением к женскому полу!..

Казалось бы, ну какой интерес могут вызвать подобные наставления у подростков? Но ведь слушали, и не как присказку к интересной истории, а как настоящее руководство боевого офицера. И тот, в полной уверенности, что молодежь внимает, продолжал:

— В дождливое время не ступайте в лужи и не ходите вприпрыжку. Не частите, не семените, иначе так забрызгаетесь, что не только в порядочный дом, но и в магазин зайти будет стыдно. Взирайте на образцовую поступь старых пехотных офицеров, которые даже в распутицу едва замочат себе подошвы…

Так протекала их кадетская жизнь, которую время от времени разнообразили ребяческие проказы. Петя был от природы наделен прекрасными способностями и при желании мог легко стать первым учеником. Однако подобное желание он решительно подавлял, считая, что воля воспитывается совершением неординарных поступков, идущих вразрез с требованиями начальства и общепринятыми представлениями. Скажем, заболел зуб — Батов намерен отправить его в лазарет. Еще чего? Достает шпагат и привязывает его одним концом к зубу, а другим к ручке дежурной комнаты, предварительно удостоверившись, что Батя находится там. Изготовившись, начинает орать благим матом. Батов, естественно, опрометью бросается на крик. Трах! На его пути встает Петя с куском шпагата, на котором болтается вырванный зуб.

— Вот, господин майор! А вы что говорили?

Не мудрено, что через недолгое время он был произведен в Отчаянные — звание, которое заслуживали единицы, и то в старших классах. Отчаянный — это не просто недисциплинированный кадет, это кадет, способный на неординарные, рисковые действия. Например, пройти по карнизу третьего этажа или спуститься в пустой бочке с крутой лестницы. Среди Отчаянных случались Отпетые, типа Вепря, которым, вследствие неспособности к учению, ничего не оставалось делать, как проявлять себя в непозволительных действиях. Петя же был другого замеса, с выдающимися, как уже говорилось, способностями. К примеру, читая на уроке постороннюю книгу, мог без труда повторить только что сказанное преподавателем. Однажды на спор с ребятами даже сделался отличником — как ни спросят, отвечает урок без запинки. Удивленные учителя стали выставлять ему высший балл, но как только он получил десять «дюжин», как именовалась высшая 12-балльная оценка, и выиграл спор, учебу забросил — посчитал, что есть дела поважнее.

А каковы эти дела, можно только диву даваться. В числе распространенных развлечений были прыжки через кафедру, ту, что стояла в каждом классе и предназначалась для преподавателя. Иногда на нее водружали стопку книг, ходили слухи, что в соседнем классе кто-то умудрился перемахнуть даже через пять географических атласов. И вот однажды Петя объявил, что сможет взять более высокое препятствие, составленное из кафедры и ящика, куда сваливали мусор. Назначили час состязаний. Приглашенный на аттракцион прыгун из соседнего класса расквасил себе нос, тогда как Петя спокойно одолел препятствие. И никто не знал, что перед тем, как похвалиться, он несколько дней втайне от всех уходил после обеда в класс тренироваться.

Петина изобретательность проявлялась в разных формах, ее объектом становились воспитатели, преподаватели и сами кадеты, но если кому-то из товарищей грозила опасность, он бесстрашно брал вину на себя.

Идет урок химии. Преподаватель, добрейший Николай Иванович спрашивает Ваню Горохова, как добывается углерод. Тот, как говорится, ни в зуб ногой.

— Это который С?

— Верно, но как это С добывается?

Ваня в полной растерянности, вертит в разные стороны головой, надеясь услышать какую-нибудь подсказку. Обостренный слух улавливает разные слова, но в голове полный хаос, и он, чтобы не молчать, вываливает все услышанное: газ, уголь, нагревание, хлор…

Николай Иванович оживляется:

— Это какой же хлор?

— Тот, который CL, — пишет Ваня его латинское обозначение на доске и нагло добавляет: — Не знаете, что ли?

— О, как интересно, и что же дальше?

— Начинают нагревать…

— Так, так, — радостно поощряет его Николай Иванович.

— L постепенно улетучивается, а C остается…

— Прекрасно! — восклицает Николай Иванович. — Ставлю вам 12 баллов. Начинаю их нагревать, «1» улетучивается, а «2» остается. Садитесь.

— За что?! — возмущенно восклицает Ваня, затем меняет тон: — Двойка — это ведь без отпуска, а у меня мама больна… Смилуйтесь, господин преподаватель, следующий раз выучу, ей-богу…

Николай Иванович непреклонен и с притворной строгостью сажает его на место. Ваня неутешен. Соседствующий с ним Петя успокаивает:

— Чего расстраиваешься? Он начнет сейчас писать свои формулы, а я стащу журнал и допишу единицу — выйдет «12», хватит?

— Что ты? У меня сроду «12» не было.

— Не было, так будет, ты же сам обещал ему выучить урок.

Сказано — сделано. Николай Иванович ничего не заметил, но в конце урока, когда закрывал журнал, удивился:

— Горохов! Откуда у вас стоит «13», когда я вам «3» поставил?

— Как «3»? Вы же сказали, что «2»!

— Да вот так, вашу матушку пожалел. И что же теперь делать?

Петя тут как тут:

— Это я, господин преподаватель. Говорят, что вы все видите и помните, а я усомнился, вот и решил проверить. Теперь вижу, что был не прав.

Лесть, однако, не помогла.

— Вот и расскажите об этом всем, — посоветовал Николай Иванович, — в том числе и своему офицеру-воспитателю.

Петя послушался и был в очередной раз водворен в карцер.

На третьем году обучения в их отделении появился новичок — Федор Романов. Он был связан с императорской фамилией, чем безмерно похвалялся и требовал особого положения. Начальство ему потакало, а кадеты возмущались, ибо поведение новичка противоречило одному из основных правил их общежития — не высовываться. Батову такое его положение тоже не нравилось, но он до поры до времени терпел.

Учился Романов скверно, преподаватели его не спрашивали в уверенности, что тот не потянет даже на балл душевного спокойствия, а двойку ставить не решались, поскольку это означало неувольнение в город и, значит, автоматически становилось известным наверху. Поди потом доказывай, ученик ли нерадивый или педагог никудышний. Такое положение, однако, не могло продолжаться вечно. Первым возмутился литератор Медведев, который, сколько ни спрашивал Романова, так и не смог добиться от него вразумительного ответа. В конце концов добрейший Сергей Петрович возмутился и влепил ему единицу. Директор схватился за голову. Единица — это ведь не только неувольнение, это еще и порка. Да, да, так было введено в корпусе с его приходом: за каждую единицу полагалось 10 розог в наказание, за двойку — пять. Экзекуция проходила по субботам перед всем строем. Ну что тут делать? Директор после лихорадочных раздумий заболел, у инспектора классов тоже оказались неожиданные семейные обстоятельства, в силу которых он на службе не появился, словом, в субботу решение должен был принимать Батов.

Корпус с интересом ждал судного дня. В назначенный час рота выстроилась в актовом зале. Обстановка была привычной: лавка с тремя служителями да пук розог в кадке с водой. Наказуемого раздевали и клали на лавку, два служителя держали его за руки и ноги, а третий стегал. Считать удары должны были все хором, чтобы заглушить вопли истязаемого. Первым в этот день наказывали Тихонова за очередную провинность. Дело было для него привычным, наказание он переносил в высшей степени стойко, без звука. Поднимется, застегнется и как ни в чем не бывало встанет в строй. Так произошло на этот раз, он еще и поблагодарил служителей — спасибо, дескать, братцы, за то, что поучили уму-разуму. Постегали еще двух нерадивцев, дело дошло до Романова, все замерли в ожидании.

— Раздевайтесь! — приказал ему Батов и показал на лавку.

Тот не шевельнулся. Батя повысил голос и повторил приказание.

— Меня нельзя пороть! — выкрикнул Романов. — Я — князь!

Батя качнул головой в сторону служителей, и те проворно спустили с него штаны.

— Вы не смеете, я — князь! — закричал тот что было мочи.

Батя сделал удивленное лицо и поинтересовался у служителя:

— Савельич, глянь-ка, что там?

Служитель добросовестно осмотрел наказанного и доложил:

— Все как есть!

— Вот видишь, зад как зад, — глубокомысленно изрек Батя, — что у князя, что у нас, грешных. Пори!

И актовый зал разразился громкими воплями.

Истории этой не суждено было кончиться благополучно. Избитая светлость, впервые подвергшаяся прилюдному позору, громко стенала и грозила всем страшными карами. Сначала на ее угрозы не обращали внимания, считая их следствием нервного потрясения, но поскольку светлость не унималась, ее следовало остудить. За дело взялся самый рассудительный из их класса Сережа Волков. Он увлекался геральдикой, знал всю родословную императорской фамилии и решил поставить задаваку на место.

— Скажи-ка, ваша светлость, — обратился он к нему с непривычной почтительностью, так что тот со страхом взглянул на него, ожидая какого-то нового подвоха. — Тебе ведь знакома фамилия Виттельсбахов?

— Ну как же? — оживился юный князь. — Моя бабушка носила в девичестве эту фамилию.

— До каких же пор?

— Пока не вышла замуж за дедушку Макса.

— Это не тот ли знаменитый мюнхенский банкир?

— Тот самый. О его несметных богатствах ходили целые легенды…

— А ты не знаешь его фамилию?

Борис пожал плечами:

— Зачем? У нас это не принято.

— А зря! — повысил голос Сережа. — Его фамилия была Рабинович, и происходил он из богатого еврейского рода…

— Что ж из этого?

— Ничего особенного, кроме одного: ты не Романов, а Рабинович!

Романовский отпрыск застыл с повисшей челюстью. Отношение к евреям было в то время довольно презрительное, их допускали только к некоторым отраслям жизни страны — банковскому делу, юриспруденции, ну еще к публицистике, что же касается государственных учреждений или, скажем, военной службы, то появление там евреев было совершенно исключено. Борис Романов не стал даже спорить, повернулся и побежал с жалобой — так, мол, и так, оскорбляют императорскую фамилию, нужно принимать меры, не то доложу самому государю.

Директор корпуса тут же учинил строгое разбирательство. Кадетов, одного за другим, стали таскать к нему для допросов. Класс, конечно же, возмутился. Вступать в геральдические споры он не стал, но одно знал твердо: жалобы и доносительства на товарищей недопустимы. Темная! — таков был единодушный приговор. В тот же вечер, едва объявили «укладку» и погасили огни, к кровати виновника прокрались две тени. Одна схватила его за ноги, другая накрыла голову подушкой. Делалось это для того, чтобы, как говорилось, не испортить прическу, но на самом деле предохраняло жертву от серьезных травм. Раздался призывный свист, и к месту экзекуции двинулись «палачи» с поясными ремнями. Спальня наполнилась звуками тяжелых шлепков и княжескими воплями. Дежурный офицер, сам бывший кадетов, от внимания которого не ускользнули ведущиеся приготовления, предпочел «отсутствовать по делам службы», так что совершению кадетского правосудия никто не помешал.

Утром избитая и стонущая светлость попросила отправить его домой. Над отделением нависла грозовая туча — отец Бориса великий князь Александр Михайлович славился крутым характером. Он, например, устраивал долгие строевые смотры в лютые морозы, проявлял чрезвычайную строгость к провинившимся нижним чинам, которых нередко забивали до смерти, офицера же мог лишить чина по самому ничтожному поводу.

Первым пострадал Батя, получивший предписание на увольнение с действительной службы. Ему даже не дали толком проститься с отделением.

— Ждал четыре года, а можно, оказывается, в 24 часа, — грустно пошутил он.

По всем признакам, эта жертва была не последней. Корпус лихорадочно готовился к посещению великого князя: служители натирали полы и мыли окна, офицеры стали чрезвычайно вежливыми и говорили вполголоса, кадет обрядили в обмундирование первого срока. Прошли две недели тревожного ожидания, и вот наконец он пожаловал сам.

Роту выстроили в актовом зале. В дверном проеме появилась грузная фигура великого князя в генеральском мундире. Строй не мог удержать вздоха ужаса. За генералом уныло плелся фискал. Генерал вышел на середину зала, обвел кадет пронзительным взглядом и поздоровался, словно прокаркал. Голос у него был громкий и хриплый. Приготовившиеся к самому худшему кадеты ответили недружно, и сопровождавший великого князя начальник корпуса взглянул на него с опаской.

Александр Михайлович вытолкнул вперед своего отпрыска и обратился к выстроившимся с неожиданным вопросом:

— Ну что мне с ним делать?

Вопреки ожиданиям в его тоне не было ничего угрожающего, и общее напряжение разом спало.

— Он ведь и мне наябедничал, — доверительно продолжил великий князь и, приблизившись к строю, сказал: — Я вас прошу, побейте его хорошенько еще раз, чтобы он навсегда забыл фискалить.

После мгновения тишины кадеты разразились громкими криками. Еще ни разу им не приходилось кричать так самозабвенно и радостно. Начальник корпуса осуждающе покачал головой, но, увидев на лице великого князя некое подобие улыбки, смягчился и приказал Борису Романову встать в строй. Конечно же, вопреки просьбе отца его никто пальцем не тронул, но и он с этой поры стал почти настоящим кадетом. Почти — потому что высокое происхождение иногда все-таки мешало ему. Впрочем, врожденную спесь он в большинстве случаев стал прятать, охотно принимал участие во всех кадетских шалостях, и, где было можно, выручал ребят.

Как-то решили проучить Карла Ивановича, учителя немецкого языка. Это был вздорный старикашка, придира и большой любитель жаловаться начальству на нерадивость кадет. Из-за своей феноменальной рассеянности и скверной памяти он был вынужден пользоваться кондуитом — небольшой записной книжкой, куда заносил все классные дела. Наступала экзаменационная пора, и кондуит для многих мог обернуться бедой. После долгих размышлений его решили у немца стащить. Едва окончился очередной урок, к Карлуше устремилась добрая половина класса.

— С днем ангела, герр лэрэр! Ура! — раздались радостные крики.

— Ви ошибайт! — испуганно закричал тот. — Я нет день ангел…

Его, понятно, никто не слушал. Подхватили на руки и давай качать, подбрасывая к потолку, пока из заднего кармана не вывалилась вожделенная книжка. Тогда «именинника» осторожно поставили на пол и пожелали счастливого пути.

В тот же день книжка подверглась торжественному сожжению. Но эта была лишь первая часть многоходовой комбинации. Немец, отчаявшись отыскать невесть куда запропастившийся кондуит, решил устроить строгую контрольную работу и с ее помощью восстановить свои знания о «ленивый мальшишка». Те, однако, подготовились к такому развитию событий. Классные парты приблизили к боковым стенам, чтобы немец в узких проходах не появлялся, и протянули там суровые нитки — нечто вроде транспортера. К ним должны были прикрепляться ответы на коварные вопросы, которые приготовил Карлуша. Отвечать же на них предстояло Романову — тот знал немецкий не хуже русского, да еще с баварским диалектом — родство обязывало.

Контрольная началась и шла на высшем уровне: класс показывал редкую дисциплину и прилежно скрипел перьями, заглушая неутомимую работу таинственного транспортера. С коварными вопросами он справился столь блестяще, что Карлуша побежал жаловаться инспектору: такого, дескать, быть не может, они наверняка все списали. Инспектором классов был в то время полковник Ковалев, который более всего заботился о собственном покое. Выслушав Карла Ивановича, он поморщился и спросил:

— А вы видели, как они списывали?

— Я не видель, но я имел чуйство…

Ковалев сразу оживился и воскликнул:

— Э-эх, батенька, вы себе цены не знаете, счастье учителя — в прилежных учениках. Позвольте вам выразить искреннюю признательность за успешную педагогическую работу…

Немец поклацал вставной челюстью и развел руками. Это был его последний урок перед уходом на пенсию, и разбираться в происшедшем никто не захотел. Это и спасло класс.

Происшедшие события и последовавшие за ними каникулы сделали уход Батова незаметным. Кадеты смогли по-настоящему оценить его только с приходом нового воспитателя. Им оказался поручик Снегирев, небольшого роста, с ярко-рыжей головой, как нельзя лучше оправдывающей его фамилию.

Маленький, да удаленький — таково было первое впечатление. Форма сидела на нем ловко, все до мелочей было пригнано, сапоги ослепительно сверкали, а от самого веяло дорогим одеколоном. До прихода в корпус он служил в кавалерии Преображенского полка, откуда принес с собой весьма своеобразный жаргон. Увидев, например, что после завтрака осталось много приевшейся всем «шрапнели», он заявил:

— Каша ячменная — самая отменная! Ежели хотите иметь приличный вид, нужно съедать все. У нас говорят: каков фураж, таков и антураж! — Когда же ребята начали хихикать, Снегирев решительно пресек вольности: — Громкое ржание — от недоедания.

Согласно бытовавшим правилам, кадеты тут же стали устраивать экзаменовку новоприбывшему начальству. Она касалась разнообразных предметов: знания традиций, ритуалов, а то и просто элементарных сведений из учебной программы. Делалось это не в насмешку, а для того, чтобы узнать, в каких областях новичок силен и спорить с ним не следует, а в каких его можно дурить. Подойдет, скажем, новый воспитатель к громко сопящим питомцам и поинтересуется, что за тяжелую работу они выполняют.

— Да вот, ваше благородие, корень извлекаем…

— Ну-ну, извлекайте, только не шумите…

Сразу становится ясно, кто он таков и тотчас нарекут его в насмешку Бернуллем или Виттом. Снегирев оказался в меру образованным. На корень не купился, даже изволил пошутить: прежде чем извлекать, нужно посадить — и отправил насмешников в карцер. Похоже, что шутить дозволяется только ему.

Очень скоро определилась его истинная цена, и оказалась она невысокой. Кадет более всего возмущали пренебрежительные насмешки Снегиря. Они привыкли, что в корпусе им все терпеливо объясняют, да еще по несколько раз, а этот особо себя не утруждал. Началась у них, скажем, верховая езда. Кто-то уже имел к ней навыки в прежней домашней жизни, а иные, городские, видели лошадок разве что со стороны. Эти удостаивались ядовитых насмешек. Встанет Снегирь перед строем, расставит ноги и начнет поучения:

— Офицер должен к любому военному ремеслу навык иметь: посади его хоть на быка, хоть на верблюда, ну а на коне вообще должен чувствовать себя уверенно. Для всех бывших штатских напоминаю положения петровского устава: если едущий верхом пехотный чин увидел кавалериста, то ему следует немедля слезть с лошади и вести ее на поводу, дабы своей гнусной посадкой не возмущать кавалериста и не вызывать его на ссору…

По сравнению с героическими рассказами Бати все это выглядело грубовато. Он вообще много суетился, беспрестанно делал замечания и почти всякий раз завершал их унылым выводом:

— Будем воспитывать…

Петя, глядя на его суматошные метания, припомнил Державина:

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снегирь?

Припомнил, должно быть, слишком явственно, потому что Снегирев быстро усмотрел в нем своего главного недоброжелателя и стал придираться по мелочам.

Прежние корпуса имели, как известно, двойную организацию: учебную и строевую. Первую составлял учительский состав во главе с инспектором классов. Она отвечала за учебную работу. Воспитанием кадет и всем укладом внутренней жизни занимались офицеры-воспитатели и командиры рот. Обе ветви существовали довольно мирно, во всяком случае, особых противоречий между ними не возникало. Снегирев вздумал было такое положение переиначить. Как только оканчивался урок и наступала перемена, он появлялся в классе и выдавал очередные указания. Говорил о разной чепухе: плохой заправке кроватей, непорядке в шкафчиках, грязной обуви, разбитых стеклах, поцарапанной мебели, оторванных пуговицах, плохом внешнем виде, громкой ругани, скверно начищенных бляхах, табачном дыме в уборных, хлебных крошках в карманах… Особенно усердствовал перед уроками истории, вызнав привычку рассеянного учителя опаздывать к началу урока. Ребята, которым довольно быстро надоели утомительные наставления нового воспитателя, решили постоять за свои права.

Однажды, как только прозвучал сигнал на перемену и в класс влетел Снегирь с очередными наставлениями, они затопали ногами. Столкнувшись с таким явлением впервые, тот даже опешил от негодования, однако вскоре пришел в себя и стал подавать команды противным голосом:

— Встать! Сесть! Встать! Сесть!

Когда вставали, топот прекращался, когда садились, возникал снова. На шум прибежал инспектор классов полковник Ковалев. На его грозный вопрос о причине беспорядка объяснили, что отделение хочет в уборную, а поскольку его не пускают, оно непроизвольно стучит ножками во избежание избежания…

Полковник приказал отделению идти по своим надобностям, а Снегиря пригласил к себе на беседу. Более тот на переменах не появлялся, зато скоро отыгрался по-своему.

По вечерам после укладки в дальнем конце кадетской спальни начинался «треп» — каждый по очереди должен был рассказать какую-либо историю. Она могла быть заимствована из прочитанной книги, от кого-то услышанной или просто сочиненной самим. Дежурные офицеры с этим мирились и, едва раздавался сигнал на укладку, отправлялись по своим делам, дабы не мешать вошедшему в обиход ритуалу. Но не таков был Снегирь. Он взял себе в привычку решительно пресекать ночные бдения, а в очередное дежурство пошел еще дальше.

Среди рассказчиков имелись отменные трепачи, которые с удовольствием за какую-либо мзду (компот, сахар или неизменные полбулки) могли заменить очередника. В их числе оказался и маленький Ваня, у которого обнаружилось богатое воображение. Сегодня подошла как раз его очередь.

— Хотите верьте, хотите нет, — начал он свой рассказ с обязательной фразы, — но эта история произошла в нашем корпусе вскоре после его основания. Тогда в кадеты принимали сразу после рождения, а выкармливать младенцев должны были особые кормилицы. Считалось, что в этом случае дитя не будет впитывать родительских грехов и всецело отдастся службе. Эти кормилицы находились под началом одного старого унтера, большого любителя выпить…

— Молока? — послышался чей-то ехидный голос.

— От бешеной коровы. Будете перебивать, не стану рассказывать…

На любопытного сразу же зашикали, а Ваню успокоили:

— Мы больше не будем, трепанируй дальше.

— Так вот, однажды, когда унтеру пришлось быть в подпитии, появилась молодая красивая кормилица, которую он сразу же приставил к недавно принятому младенцу. Все шло обычным порядком, но по прошествии некоторого времени стали замечать, что эта самая кормилица никогда не молится и уклоняется от посещения церкви. Унтеру об этом сказали, только тот не поверил, потому как она ему очень нравилась. Тогда решили подождать, когда он очередной раз напьется, и свести ее в церковь насильно. Взяли под руки и повели. Она ничего, поначалу шла спокойно, но на подходе к церкви вдруг забеспокоилась, стала вырываться, а когда взошли на паперть, вовсе взбеленилась, вспыхнула синим огнем и исчезла. Одни рукава остались от платья, за которые ее держали. Ясное дело, ведьма. Что делать? Унтера, понятно, от дела отставили, а за младенцем, которого она кормила, учинили строгий надзор. Однако ничего необычного не нашли, и вскоре это дело забылось.

Прошло довольно времени, младенец вырос, перешел в средние классы, где изучались серьезные предметы, и тут выявились странности. По русскому и географии учится средне, а по математике и физике — преотлично, причем, когда отвечал по этим предметам, голос у него менялся и становился таким резким, будто железом по стеклу царапают…

— Это что за сборище? — строго спросил невесть откуда появившийся Снегирь. Ребят будто ветром сдуло, только захихикали, потому как его голос очень напоминал тот, о котором только что рассказывалось. — Всем спать и прекратить посторонние разговоры!

Как только он вышел, вокруг Вани образовался прежний кружок, давай, дескать, дальше. Ваня как ни в чем не бывало продолжил:

— По всему вышло, что с молоком ведьмы этот кадет впитал в себя нечто бесовское, которое время от времени проявлялось. Тогда случались презабавные вещи. Запоет, скажем, песню, а бесенок, который в нем сидит, начнет подтягивать вторым голосом, и ладно у них выходит. Зато если молитву петь или из Священного Писания читать, лад куда-то уходит, один скрип получается.

Нашему кадету в том особого убытка не выходило, потому как корпусной батюшка был добрый, ему хоть пой, хоть скрипи, все одно. Зато физик с математиком им не нахвалятся, выставляют наивысшие баллы. А чего не выставлять, если он со своим бесенком мог часами разговаривать? Так и уроки стал учить — одним голосом за учителя спрашивает, а другим сам отвечает. Если вызовут, себе же и подсказывает, а понадобится, и соседа выручит: станет с ним рядом у доски и за него ответит. Ему-то что, разве жалко, если бесенок резвится?

А то еще петь начнут. Он баритоном, бесенок тенорком, и так у них ладно получалось, что из других возрастов приходили слушать. Однажды только казус вышел. Наш кадет вдруг затянул: «Да исправится молитва моя», а бесенок поперхнулся и замолчал. Насчет молитвы у них никакого согласия не выходило. Зато если посадят его в карцер, начинают так петь, что половина корпуса сбегается. У них для полного благозвучия откуда-то еще один подголосок появлялся и кажется, что в карцере много народа сидит. Прибегут дядьки, воспитатели, а наш кадет их как ни в чем не бывало спрашивает: «Что прикажете, господа?» И уже другим голосом кричит: «Это не он, это мы кричали». Всех с толку собьет…

— А что с ним стало? — не выдержали слушатели, но ответа на свой вопрос не дождались, ибо в спальню снова вошел Снегирь.

— Вам что, не спится? — спросил он у сгрудившихся кадет и, получив утвердительный ответ, скомандовал подъем. — Не желаете валяться, так извольте прогуляться, — изрек он очередную сентенцию и вывел отделение во двор.

Погода была скверная, почти целый день сеял надоедливый дождь, весь двор был в лужах. А Снегиреву хоть бы что — скомандовал «Бегом марш!» и заставил сделать добрый круг. Затем остановил отделение перед большой лужей и после короткой нравоучительной проповеди о необходимости неуклонного соблюдения распорядка дня скомандовал: «Шаг вперед, марш!» Кадеты напрягли силенки и перешагнули через лужу. Снегирева это не устроило, он усмехнулся и скомандовал сделать полшага назад. Отделение перешагнуло лужу в обратном направлении. Последовала уточненная команда, по всему выходило, что поручик вознамерился загнать отделение в лужу.

— Второе крещение Руси… — донеслось из строя.

— Кто сказал?

Ну да, захотела птичка зернышка, да не тут-то было.

— Кто сказал?.. Будете стоять до тех пор, пока не признаетесь…

Последовало минутное молчание, и Петя, припомнив сказки старого майора, прошептал:

— Придется признаваться, он ведь как Негус — хочет теплой крови.

А Снегирев вдруг и услышал, но не все, а чего не услышал, домыслил и отнес на свой счет.

— Я сейчас вам покажу Снегуса…

В строю раздались смешки, что особенно возмутило поручика.

— Прекратить! Тихонов, выйти из строя!

Это у него вошло в привычку — чуть что, сразу Тихонов. Петя сделал несколько шагов вперед и не удержался от маленькой мести: на последнем шаге выразил строевое усердие и так стукнул ногой по луже, что окатил поручика грязью чуть ли не до пояса. У того даже голос отнялся от возмущения.

— В карцер! — пропищал он.

— Надолго ли? — поинтересовался Петя.

— Навсегда…

Карцер для Пети — привычное место. Сиди, думай, а хочешь, сочиняй разные истории или стихи. Затворничество этому содействовало, все стены сего угрюмого заведения были заполнены пометками страдальцев. Сначала с ними боролись: забеливали, тогда их стали выцарапывать, и начальство во избежание серьезной порчи стен перестало обращать внимание на подписи. Петя как завсегдатай этого места был хорошо знаком с творчеством узников.

Сюда попал по воле рока

За то, что спал в конце урока.

Ну, это старая запись, она еле-еле проглядывает через побелку.

Отворите мне темницу,

И подать сюда девицу!

Это вольное переложение Лермонтова принадлежало возмужавшему старшекласснику. Петя помнил, что просьбу его не уважили и после выпуска сослали в такую глушь, где женщин не видали со времен Адама.

На двери нацарапано намертво:

Томлюсь, грущу, вздыхаю

И лето вспоминаю…

«Тоже мне лирик», — поморщился Петя. А вот целая поэма:

По воле провидения,

Чтоб не болтался зря,

В сие влип заведение

К началу октября.

Кутузка препоганая,

Скамейка, стол стоит,

И шельма бородатая

У двери сторожит.

Следующие строфы скрывались за деревянным топчаном, который, верно, и установили сюда, чтобы не позволить любознательному узнику познакомиться со страданиями предшественника полностью. Читал-читал Петя надписи, и скучно ему стало. Ведь это все равно, что зачитанную до дыр книгу в сотый раз перелистывать. Он эти надписи уже наизусть знал. Решил тогда петь на два голоса, как тот кадет, о котором Ваня рассказывал. Начал с наиболее подходящей песни:

Сижу за решеткой в темнице сырой,

Вскормленный в неволе орел мо-о-лодой…

С первым голосом еще куда ни шло, а вот второй никак не получался. Он и тихо, и громко пробовал — никак. Время позднее, тишина, все кругом спят, лишь Петин голос раздается. Гуляет по каменным закоулкам, отражается от стен многоголосым эхом, и действительно кажется, что целый хор поет. Снаружи загремел засов, и в дверь просунулась бородатая голова служителя.

— Чего горланишь, господин кадет?

Петя не ответил, прикрыл глаза и свое:

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет по-од окном.

Служитель скрылся, а когда Петя повторил куплет, возник снова.

— Может, ты есть хочешь?

Видно, песня его проняла.

— А что у тебя есть? — прервал Петя свое соло.

— Хлебушек имею и редьку найду.

Петя пренебрежительно махнул рукой и продолжил про кровавую пищу. Служитель закрыл дверь и отправился к дежурному офицеру докладывать о странном поведении узника. Спустя некоторое время прилетел Снегирь и стал чирикать свое: почему, дескать, нарушаете тишину и мешаете людям спать? Петя его не слушает и опять про орла вспоминает, как тот к узнику пристает и выручить хочет: давай, мол, улетим. Выругался Снегирь, приказал проверить запоры, чтобы орелик впрямь не улетел, и, пригрозив разными карами, пошел в дежурку досыпать. Петя наконец угомонился и остаток ночи провел спокойно.

Рано утром его подняли и повели к доктору Ивану Ивановичу. Это был глубокий старик, скучавший в своем лазарете. Больных у него всегда было мало, потому что самым распространенным методом его лечения была обычная клизма, а в виде особого внимания — двойная с мылом. Кадеты обращались к нему лишь в крайнем случае.

— На что жалуетесь, юноша? — оживился он при виде потенциального пациента.

Петя ответил, что здоров и жалоб у него совершенно никаких нет. Доктор посмотрел на сопровождавшего унтера. Тот пояснил:

— Цельную ночь песни горланил, про кровавую пищу, значить…

Доктор перевел взгляд на Петю, и тот с готовностью пояснил:

— Сижу, значить, за решеткой в темнице сырой.

— Вон! — скомандовал доктор и отвернулся.

Петю возвратили в карцер. Долго ему, однако, скучать в одиночестве не пришлось. Оставшийся за директора полковник Ковалев решил сам поговорить с арестованным. Пришел в карцер, сморщился от скверного духа и начал выспрашивать, почему Петя нарушает дисциплину и не пора ли ему переменить свое поведение, если хочет дальше оставаться в корпусе. Петя покаянно вздыхал.

— Ну что вы молчите? — не выдержал Ковалев. — Будете еще безобразничать?

— Никак нет! — ответил тот. — Только так и не знаю, за что сижу.

— То есть как это?

Тут Петя и поведал ему про вчерашний ночной выгул: «Я про „крещение Руси“ не говорил, потому как этот период истории отчетливо не помню, ну а кто говорил, пусть сам признается, ибо у нас не принято на товарища показывать. А если на сапоги их благородия брызнул, так ведь кругом были лужи и темно — не разглядел…»

Заниматься подобной ерундой Ковалеву не с руки, его другое заинтересовало: почему отделение оказалось на строевых занятиях в столь поздний час, когда спать положено. Петя пояснил. Тогда Ковалев приказал Пете идти на уроки, а сам вызвал к себе Снегирева и устроил ему разнос за вопиющее нарушение распорядка дня. Петя возвратился в отделение героем, а Снегирь — ощипанной птицей. Некоторое время между ними было этакое динамическое равновесие, они как бы не замечали друг друга. Первым не выдержал Снегирь, вызвал к себе Петю и устроил с ним задушевную беседу: я, мол, с вами и так и сяк, а вы никак ни этак. Однако Петю одной беседой не возьмешь, он на все разглагольствования отвечал казенно: «так точно» или «никак нет», иногда «покорно благодарю».

— Ну почему вы не похожи на моего сына? — с горечью воскликнул Снегирь.

— Виноват, господин поручик, — покаянно ответил Петя, а когда наконец был отпущен, задумался: «Может быть, и вправду надо пожалеть воспитателя, ежели он про сынка заговорил? Нужно будет поглядеть на этот экспонат, который в пример выставляется».

Офицерские квартиры располагались прямо при корпусе, только вход к ним был со двора. Выбрал Петя время, когда хозяин будет там отсутствовать, и постучался. Дверь открыл денщик, Петя ему: так, мол, и так, дозвольте посмотреть на сына господина поручика. Тот подозрительно глянул на него и ответил:

— Нет у их благородия сыночка, помер при рождении…

Вот, оказывается, каков этот Снегус, которого он чуть не пожалел. Ну ладно. В очередное, не так часто случавшееся увольнение в город пришел Петя в находившуюся по соседству редакцию «Губернских ведомостей» и заказал там объявление. Через некоторое время приходит в корпус газета, и там написано:

«К нам прибыл ученый попугай — зеленокрылый ара. Нижняя часть зеленая, а верхняя красная. По раскраске напоминает форму Преображенского полка, где он долгое время стоял на довольствии. Знает много команд для строя и часто их применяет. Смотреть в кадетском корпусе на квартире поручика Снегирева от семи до девяти часов».

Объявление нашло восторженное одобрение, все ждали интересных последствий, и они не замедлили появиться. Вскоре у квартиры Снегирева оказался местный купец, который торговал разными военными причиндалами. По своей купеческой мысли он решил, что подобная птица-попугай будет весьма способствовать его торговому делу.

«Так, мол, и так, — сказал он вышедшему денщику, — хочу самолично глянуть на говорящую птицу и, ежели понравится, приспособить ее к своему делу за приличную плату». Денщик, конечно, ничего не понял. Ступай, говорит, дядя, отсель, никакой такой птицы мы не имеем. А купец настаивает, на газету показывает и денщику гривенник сует. Тот, однако, на своем стоит. Тогда на шум вышел сам хозяин, он уже был при форме, поскольку пришло время идти на службу. Принял он важный вид и стал выспрашивать про купеческое дело, а тот, как глянул на него, забормотал молитву — птица-то оказалась в человечьем облике, хотя по объявлению все цвета сходились. Извиняйте, говорит, ваше благородие, думал красненькой обойтись, а ныне вижу, что вы птица не по моему карману. Ушел он и газетку оставил, из нее-то Снегирев и узнал про новую кадетскую проделку. Чьих она рук, гадать не приходилось, и тогда решил он приложить все силы, чтобы от Тихонова избавиться. Раз и навсегда.

Конец ознакомительного фрагмента.