Нам не спишут грехи…

Игорь Додосьян, 2014

Я, наверное, не поэт. Стихи не живут во мне. Мой мозг не ищет рифму по поводу и без. Я не знаю, что такое творческий замысел. Музы не прописаны в моём доме. Муки творчества не посещают меня бессонными ночами – я не ищу вдохновения и не рву в истерике исписанный пергамент. И очень крепко сплю – нет во мне поэзии. Живу. Ругаюсь и радуюсь. Люблю и нервничаю. Переживаю и восторгаюсь. Оглядываюсь на красивые ножки и покупаю туалетную бумагу. Ем шашлык и что-то презираю. Пью водку и торгуюсь с продавцами на базаре. Размышляю и ехидничаю… Но вдруг возникнет ОНО. В сердце, в мозгу, в крови. Оно мечется и плачет, кричит и терзается. И просит излиться. Как невыносимо оно болит и трепещет. Оно стучится в кожу и умоляет: «Выпусти!». И я хватаюсь за перо и бумагу… Через несколько часов, выжатый и опустошённый, заваливаюсь на кровать и проваливаюсь в небытие. Так, наверное, засыпает роженица, исполнив долг перед природой. Оно родилось. Наутро я просматриваю вчерашний бред – просто, как любопытный читатель. Вижу технические и грамматические ляпы, пытаюсь расшифровать отдельные слова. Сердце стучит ровно. Руки не трясутся. Губа не закусывается. Дыхание не перехватывается. Закуриваю сигарету и навожу порядок в писанине. Через месяц снова просмотрю, подчищу и причешу. И если не выброшу в мусорную корзину, то вложу листок в папку с заглавием «стихи».

«Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, измученный любовью и вознесенный над гибельной землею. Голос должен высвободиться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты».

Федерико Гарсиа Лорка

Я, наверное, не поэт. Стихи не живут во мне. Мой мозг не ищет рифму по поводу и без. Я не знаю, что такое творческий замысел. Музы не прописаны в моём доме. Муки творчества не посещают меня бессонными ночами — я не ищу вдохновения и не рву в истерике исписанный пергамент. И очень крепко сплю — нет во мне поэзии. Живу. Ругаюсь и радуюсь. Люблю и нервничаю. Переживаю и восторгаюсь. Оглядываюсь на красивые ножки и покупаю туалетную бумагу. Ем шашлык и что-то презираю. Пью водку и торгуюсь с продавцами на базаре. Размышляю и ехидничаю… Но вдруг возникнет ОНО. В сердце, в мозгу, в крови. Оно мечется и плачет, кричит и терзается. И просит излиться. Как невыносимо оно болит и трепещет. Оно стучится в кожу и умоляет: «Выпусти!». И я хватаюсь за перо и бумагу…

Через несколько часов, выжатый и опустошённый, заваливаюсь на кровать и проваливаюсь в небытие. Так, наверное, засыпает роженица, исполнив долг перед природой. Оно родилось. Наутро я просматриваю вчерашний бред — просто, как любопытный читатель. Вижу технические и грамматические ляпы, пытаюсь расшифровать отдельные слова. Сердце стучит ровно. Руки не трясутся. Губа не закусывается. Дыхание не перехватывается. Закуриваю сигарету и навожу порядок в писанине. Через месяц снова просмотрю, подчищу и причешу. И если не выброшу в мусорную корзину, то вложу листок в папку с заглавием «стихи».

Додосьян И.

Слезами моется душа…

Глупые люди живут в социализме. Глупые люди живут в капитализме. Передо мной красивейшая женщина! Она не имеет никакого отношения ни к демократии, ни к коммунизму. Но у неё особые отношения со мной. Какие же это отношения! Вам и не снились такие… Мы пьём с ней

«Havana Club». Никто не мешает мне выпить с любимой женщиной бутылочку хорошего рома — ни буржуй, ни комсомолец. Моя женщина кружится в танце. Не под патриотическую музыку — из динамиков льётся божественный Шуберт. Я увожу женщину в майский сад, и мы падаем с ней в дурманящие травы. Пьяный май… Он буйствует в тоталитарных и либеральных мирах, и луна бессовестно подглядывает за влюблёнными на всех социальных территориях. Мы с женщиной бесстыдно валяемся на ничейной земле. И живём мы с ней не в капитализме, не в социализме — мы живём всё на той же, грешной. Вы хотели услышать, как я понимаю счастье? А я только что рассказал о нём.

«Здесь воздух не тот, даже небо иное…»

Здесь воздух не тот, даже небо иное,

Здесь счастье чужое, и город не мой,

И душною ночью твоей красотою

Владеет в истоме мужчина другой.

И я, возжигая Всевышнему свечи,

За помыслы грешные крест свой несу,

Не вправе обнять эти хрупкие плечи,

Не вправе погладить тебя по лицу.

Какие права, если просто знакомы

И нету вины предо мной у тебя?

Какие права?.. Просто мозг воспалённый

Покоя не знает, ревнуя, любя…

«Без вина в хрустале, без оплывших свечей…»

Без вина в хрустале, без оплывших свечей…

Электричество, люди чужие,

Да за водкой гонцы, пафос пьяных речей,

Стол, окурки, бутылки пустые…

Мы в дыму и во лжи, словно тонущий бриг,

Сердце раненой птицею бьётся.

На губах твоих страсть, и в глазах твоих — крик,

А компания шумно смеётся…

Корабли проплывают, не видя беды —

Капитаны пьяны до упора,

И пучина смыкается всплеском воды,

Укрывая любовь от позора.

«Осень серая бродит в садах облетевших…»

Осень серая бродит в садах облетевших.

Город в тусклых потеках несвежих дождей.

Нас, промерзших в ночи и к теплу не успевших,

Во дворец не пускает швейцар у дверей.

Там, за окнами, свет и звучат менуэты,

А в каминах огонь, и в бокалах вино…

И красивые пары кружат по паркету…

Не смотри в освещенное это окно:

Наш просрочен билет, и, по лету тоскуя,

Мы стоим под дождем на осенних ветрах;

Я дождинки солёные тихо целую

На лице дорогом, на озябших губах.

«Мы на разных с тобой полюсах…»

Мы на разных с тобой полюсах,

Об одном мы двояко толкуем;

Мы на разных поем голосах

И по-разному даже тоскуем.

Вправо, влево от точки нуля

Наши доблести, наши пороки;

Лишь, по разным дорогам бредя,

Одинаково мы одиноки…

«Как ты прильнула трепетно!..»

Как ты прильнула трепетно!

Как ты призывно глянула!

Что-то невнятным лепетом

В душу вдохнула пряное…

Потом рукою дрожащей

Ломал сигареты я

Во тьме, тишиной звучащей,

Как песня неспетая…

Неслышные эти звуки

Не дали тогда заснуть,

И тело искали руки,

И губы искали грудь…

Тобою хотел согреться

И ласкою плоть томилась,

И сердце искало сердце…

С чего бы? Скажи на милость!

Ах, да, ты прильнула, помню я,

А я возомнил… да что там!

Прости мне ту ночь бессонную

С фантазий моих полётом…

«В глазах твоих тепло и страх…»

В глазах твоих тепло и страх,

Природы зов к тебе и только.

Но почему же на губах

От поцелуев стало горько?

В грехе своём святая ты,

А я в святом безумстве грешник.

Я весь — надежда, ты — мечты,

Я — злой февраль, а ты — подснежник.

«Настанет час: терзаясь давней мукой…»

Настанет час: терзаясь давней мукой,

Авансом бога за грехи моля,

Пойдёшь туда, где девственной порукой

Душились страсти, душу опаля.

Однажды ночью, слыша зов Эрота,

Крадучись в зарослях домов, как в дебрях зверь,

Отыщешь номер 49 на воротах,

Скользнёшь тайком в незапертую дверь.

Войдёшь ко мне, чтоб прошептать: «Не надо…»,

И грубой нежности чтоб уступить,

За одиночество принять награды,

И грех пред сердцем плотью искупить.

В объятьях жарких заплетутся руки

Чтоб прекратились, в жажде утолясь,

Протяжным стоном сладостные муки,

И ты заплачешь, поздно застыдясь.

«Ещё вчера всё — без печали…»

Ещё вчера всё — без печали,

Покоя долгого пора,

Часы тихонечко стучали,

И ночь со сном — ещё вчера.

Терзаний не было и муки,

Был день на прожитый похож,

В нем — не заломленные руки,

И не измена, и не ложь,

И не любовь… В огне сомненья

Вдруг мозг кипит, стон на губах…

Величье взлёта и паденье,

Объятий жар, холодный страх…

Тут грех и святость, свет и тени,

В глазах пьянеющих туман…

Гордыня духа и смиренье,

Надежда, вера и… обман.

И горечь дум, и сладость речи

Для укрощения стыда…

Всё сразу, вдруг!.. И гнутся плечи.

О, как кружится голова…

И руки падают бессильно,

И высший суд себе верша,

Как пыльный сад прохладным ливнем

Слезами моется душа.

«В одиночестве сердце затравленно стынет…»

В одиночестве сердце затравленно стынет,

И огня не видать в беспредельной ночи,

Вопиющего глас пропадает в пустыне,

Даже эха не слышно — кричи, не кричи…

Но в захлёбе кричу я до хрипа, до писка,

Как в заснеженном поле подраненный волк…

Ну, а ты ждёшь стихи, как доставку подписки,

Принимая любовь, как просроченный долг…

Я уйду — только вот докурю сигарету.

Не доставит печали тебе мой уход…

Развернулась не так, понимаешь, планета —

По ошибке я принял закат за восход.

Женщине

Как на исходе жизни сердце сжалось

И мечется затравленно в груди.

На сколько в нём любви ещё осталось?

Глоток иль море? Что там впереди:

Величие иль слёзы покаянья?

Отверженность? Насмешка подлеца?

И бьётся сердце сгустком мирозданья,

И ты любить готова без венца,

Без пения псалмов благословенных,

Кровинкой, плотью, сердцем и душой

Под взором глаз насмешливо-надменных,

Под рёв толпы, бездушной и слепой.

И страсть кипит, прорвавшись из оков;

Вершит свой суд недобрая толпа:

На плаху чёрную жестоких языков

Под меч молвы кладётся голова.

Они беснуются и пьяные без водки,

По телу чистому, слепящем белизной,

Плевками с губ, шипением из глотки,

По сердцу метя грязью и слюной.

А ты, слезами грязь с себя смывая,

В последний раз, страдая и любя,

Стоишь над ними гордая, святая,

Величие в паденьи обретя.

«Зажгла костёр в душе моей…»

Зажгла костёр в душе моей:

Спасибо, нам тепло в ненастье.

Присядь, и руки обогрей,

И насладись недолгим счастьем.

Ты просто путник — что скрывать?!

Уйдёшь, костром моим согрета,

Чтобы другие зажигать,

Тропой своей скитаясь где-то.

Огонь иной души разгонит

Холодный мрак твоих ночей,

На грудь твою лицо уронит

Другой, меня не горячей.

А мой костёр затопчет кто-то,

Присыплет пыль, дожди зальют,

Холодным вылившись потопом

На твой сегодняшний приют.

Шалом

Всё катится жизнь торопливая,

И в ритме бездушном таком,

Меня молодая, красивая

Приветствует нежно: «Шалом!».

А взгляд у неё, как у бога

(они ведь по крови родня!) —

Такою небесной тревогой

Ласкает земного меня!

В нём зной раскалённой пустыни,

В нём вечность без дна и границ,

Покорность восточной рабыни

И дерзость библейских цариц.

«Шалом!» — как к сближенью призыв.

«Шалом!» — словно молния в сердце.

«Шалом!» — как душевный надрыв,

И памяти — не отвертеться!

И памяти топится лёд,

И прошлое вдруг оживает.

А там меня женщина ждёт

И руки ко мне простирает…

О, как же была хороша

Та женщина — слов не имею.

Сплавлялась еврейки душа

С нерусской душою моею

В огне, что так жарко пылал…

Но катится жизнь торопливая.

Тут кто-то «Шалом» мне сказал?

— Шалом, молодая, красивая!

Той женщине

Я так хочу, чтоб ты

Не ведала печаль,

Чтоб детские мечты,

Безоблачная даль…

Чтоб под ногой, скрипя —

Пушинки снежные.

Чтоб трогали тебя

Лишь руки нежные.

Пусть кружится метель,

Как вальсы венские.

Пусть жизнь без потерь,

И счастье женское.

«Если пишется стих…»

Если пишется стих,

Значит время потерь.

Если голос — на крик,

Значит больно, поверь.

Поезд в снежной ночи —

Не поспеть на него.

И с остывшей печи

Не стекает тепло.

Как же зябко рукам…

А в купе у окна —

Недоступна снегам,

Может быть, не одна

В этом поезде ты.

В этом холоде — я,

Со стихами листы

И свеча без огня.

«Стыдливости нежной томление…»

Стыдливости нежной томление

Окутало облачком нас…

Но тянутся руки к сплетению…

А эта слезинка из глаз —

Как капля смолы на иконе…

Задутой свечи сизый дым…

И сердце твоё на ладони

Я грею дыханьем своим…

Травы напитаны росами,

Небо пылает в заре,

И душеньки наши босые

Ступают легко по земле.

«Я люблю тебя, грешную…»

Я люблю тебя, грешную,

Потонувшей в грехе.

Я люблю безутешную

В твоей женской тоске.

Я люблю так уставшую

От печали разлук.

Я люблю задрожавшую

От сплетения рук.

На коленях стоящую,

И лицом — до земли.

В исступленье кричащую

От конвульсий любви.

Я люблю тебя нежную —

Как молчанье храня,

Своей лаской безбрежною

Ты спасаешь меня.

Я люблю тебя, страстную.

Всю люблю тебя пить…

Как, такую прекрасную,

Мне тебя не любить!

Дожди

Незнакомая женщина мне улыбнулась,

Теплым взглядом скользнув, словно луч по воде.

И забытое чувство воскресло, вернулось,

И в тоске заметалось, и кровь к голове…

Вроде в возрасте этом уже не прилично

Вслед кричать уходящей: «Постой! Подожди!».

Отчего все не так, как всегда, как привычно?

Может, город чужой? Может, просто дожди…

Позабросить дела и бежать за билетом!

Иль за ней? От себя? От чего и куда?!

…Ох уж эти дожди… поскорее бы лето,

Или пусть все как есть, как сейчас — навсегда?

Исповедь любящей

Я б***ю буду для тебя —

Распутства воплощеньем;

Я так паду, тебя любя,

Отдавшись прегрешеньям!

Святою буду для других:

Такой — хоть бей поклоны!

С меня напишешь грешный стих,

Другие же — иконы!

Святая я зачем тебе?

Не для тебя моя пристойность.

Тебе — и ласки на заре,

И стон любви, и тела знойность…

Бесстыдной пусть войду в стихи —

Горжусь своей развратной ролью!

А ты карай мои грехи

Своей спасительной любовью!

«Не знаю, может, сон приснился…»

Не знаю, может, сон приснился,

А может, было всё: в руке

Моей твоя была; катился

Слезинкой дождик по щеке.

Звучала речь как дивный стих,

Плыла мелодия дождя

Над сонным городом. Притих

Пустынный парк. Спала земля.

Мы шли без спешки, без заботы —

Так безмятежно было нам…

И дождь аккордом нежной ноты

Аккомпанировал словам…

Не знаю, может, сон приснился,

А может, было всё: в руке

Моей твоя была; катился

Слезинкой дождик по щеке.

«Всё растворится словно дым…»

Всё растворится словно дым:

Душа к чертям, а тело — прахом.

Из потревоженных глубин

Повеет холодом и мраком.

И я уйду. Но от любви

Моей спасения не будет —

Она настигнет там, вдали,

Тебя. И чувства все погубит,

Конец ознакомительного фрагмента.