До-мажор. Повесть-матрёшка

Игорь Гемаддиев

Вместо учёбы в консерватории – дороги, города, веси… Вместо спокойной и размеренной жизни преподавателя сольфеджио – лихая жизнь уличного музыканта. Вместо родных, знакомых, друзей – первая любовь, круто замешанная на криминальных дрожжах, щедро сдобренная членовредительскими пассажами и с начинкой из аплодисментов, восторга и нежности. Всё это досталось ей одной – хрупкой выпускнице музыкального колледжа… Драма, однако!

© Игорь Гемаддиев, 2023

ISBN 978-5-0060-8942-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

До-мажор

До-мажор

Посвящается моей дочери Кате — ленивому трудоголику, талантливому бездарю и просто хорошему человеку.

Пролог

Меня зовут Катя. Катя Кирюшкина. Когда я была достаточно молода и глупа, чтобы менять своё мировоззрение чуть ли не каждый день, один жизненный принцип сидел в моей голове уродливо и прочно, как гнусный трояк по химии в школьном аттестате. Я была искренне убеждена, что если мужчина недостаточно красив и богат, то он должен опылять только кактусы.

В те времена, я ощущала в себе потенциал крупного писателя и родила (как и положено — в муках) две повести. Одну за другой. И, на мой взгляд, они друг с другом забавно перекликаются. Хотя одна из них описывает события сугубо документальные, а другая — вполне себе фантастические, обе они про меня. Про такую какой я была на самом деле, и какой я страстно желала быть. Поэтому сие произведение — повесть-матрёшка. Два в одном. Сюжеты этих двух повестей развиваются параллельно и вкупе дают полное представление об авторе.

Для простоты восприятия, главы первой повести обозначаются традиционно: глава первая, вторая… десятая… Главы второй повести обозначаются, как в партитуре для симфонического оркестра — цифрами. Цифра первая, вторая… десятая…

Конечно, такое нестандартное и несколько кучерявое устройство данной повести автор задумал для того, чтобы выделиться из сонма похожих писак и, в конце концов, оставить хотя бы лёгкую царапину на гранитном монументе русской художественной литературе.

Глава первая

… — Надо же, какой вредный мультфильм оказался. Какой? Ну, этот… «Бременские музыканты»… или как там его… — промолвил отец, когда я по окончании музыкального колледжа наотрез отказалась поступать в консерваторию и двинула в уличные музыканты.

— Да пусть девочка отдохнёт годик. Никуда эта консерватория не денется. — сказала мама и разочарованно вздохнула. Вздох был красноречивее двухчасовой отповеди с причитаниями, с задиранием рук к потолку и с финальной фразой: — Ведь мы всё… всё тебе дали, а ты…

— Прикольненько! — сказала моя лучшая подруга Юлька и посмотрела на меня, как смотрит на журавля-подранка его крылатый собрат — упитанный и готовый к перелёту в жаркие заморские страны. Посмотрела, лихо оттолкнулась сильными голенастыми ногами от земли, вспорхнула в синее небо и взяла курс на Тулу поступать в тамошний архитектурный.

— А можно мне просто пожить? Так, чтобы не было мучительно больно, а? — спросила я у своего отражения в зеркале. — Вдали от высшего образования! — отражение показало розовый язык здорового двадцатилетнего человека и пошло собирать вещи для отъезда в другой город. В какой? В любой незнакомый! Лишь бы по этому незнакомому городу ходили только незнакомые мне люди, слушали мой наивный, но искренний вокал, кидали в гитарный кофр звонкую монету, и чтобы ни одна зараза не всплеснула руками и не завопила: — Здорово, Катька! Ну, ты даёшь! Никак в лабухи подалась? Как это тебя на такое днище затянуло? А мы-то думали, что вместо Даргомыжского твоим именем колледж назовут. А ты вона чяво учудила!

Кто-то презрительно оттопырит нижнюю губу и скажет: — Самодеятельность! Иди работай! Много вас дармоедов на нашей шее сидит. Я тоже так могу трень-брень, песенки целый день распевать…

Скажет и будет неправ. Два часа выступления — это как вагон угля разгрузить. Я, иной раз, по три кило веса скидываю за этот трень-брень. А репетиции, а макияж, а быть в курсе музыкальных пристрастий публики? Будешь лажу лабать — на покушать не заработаешь. Да ещё и «комплиментов» наслушаешься. Как говорит мой дядя Артём — ресторанный музыкант: — Не в том заруба, что пипл грубый, а в том, что лабух лабает слабо.

Из родного города меня гнали мой характер, мой парень и любопытство. Характером я очень неуживчивая. То есть, с людьми схожусь довольно быстро, но также быстро разочаровываюсь в оных. Беда ещё в том, что отторгнутый конкретный человек почему-то вовсе не торопится во мне разочаровываться и всё топчется, топчется возле меня, как каннибал перед обедом.

Намёков этот «каннибал» не понимает, хотя я интеллигентно и неоднократно поясняю, что, мол, всё… шоколад и шампанское закончились, остались только варённый лук и клюквенный кисель со сгустками. В итоге приходилось открытым текстом подсказывать ему направление, куда он теперь, по моему мнению, должен двигаться.

Городок у нас маленький, поэтому люди, с которыми я могла бы очень быстро сойтись и также быстро в них разочаровываться, к моим двадцати годам все закончились. Так что, покидала я свою малую родину с душой пустынной и бесприютной.

Особенно тоскливы вечера…

Когда ты в доме у себя, как пленница.

Сегодня также пусто, как вчера,

И завтра вряд ли что изменится…

писал замечательный поэт Дементьев, имея перед своим мысленным взором мою унылую неуживчивую физиономию.

Теперь, что касается парня. Парень у меня был, но чисто номинальный. Единственный из посланных, который не смог преодолеть силу моего притяжения. Несмотря на мои хронические оскорбления, хамство и обструкцию, он путался у меня под ногами, преданно заглядывал в глаза, извивался телом и махал хвостом. Правда, была ещё подруга Юлька, но этот случай особый, из серии: мы с тобой одной крови… А Толя Семинихин — русый, верзилоподобный мосластый «вьюноша» с голубыми глазами убийцы — это недоразумение, которому легче отдаться, чем объяснить, что между нами всё кончилось.

— Толя… — проникновенно говорила я, глядя в ледяную синь чуть выпученных и глуповатых Толиных глаз. — Ты мне не нравишься весь и категорически. А потому — иди в пень!

Толя ржал и вытаскивал из-за спины «веник» роз. — Кать, пойдём в киношку, а?

— Толя… — ещё проникновеннее говорила я ему, отводя рукой «веник» и разворачивая его мосластую фигуру «к лесу передом». — Я терпеть не могу розы в твоём исполнении. Они энергично пахнут мясокомбинатом.

Толя опять смеялся и продолжал, как заведённый: — Ну, ладно… Тогда в ДК. Там в субботу стендапер какой-то будет выступать…

Ну, вот что с ним надо было делать? Приходилось идти. У нас с ним даже секс был однажды. Так… в качестве эксперимента. Мне вдруг стало интересно, как устроен мужчина, в частности, Анатолий Семинихин. Нет, я, конечно, уже была в курсе разновидностей и тенденций современной порнопродукции, но вот так вживую, да ещё тактильно…

Всё организовал Толя: уехавшие на дачу предки, мартини с ананасом, лирическое музыкальное сопровождение и обширное, как Голодная степь, супружеское ложе четы Семинихиных.

На вопрос мамы: — А куда это ты на ночь глядя? — я тяжело вздохнула и честно ответила: — К мужчине… Надо уже как-то с невинностью определяться. А то перед подругой неудобно… — но, глядя на оторопевшую мать, которая тяжело осела на кухонную табуретку, спохватилась: — Шучу… К Юльке с ночёвкой. Будем тестировать её новый брючный костюм от Гуччи, купленный на АZONе.

В результате тестирования «брючного костюма» выяснилось, что мужчина, в целом, устроен невероятно смешно и в то же время захватывающе. Представьте дрожащую крупной скотской дрожью костлявое человеческое тело, которое роется в тебе, как свинья в желудях. Тем более, что обнажённое анатомическое устройство Толи оказалось намного длиннее мосластее и нелепее, чем можно было себе представить. Через пять минут действа, я была тщательно вылизана с головы до ног и одновременно вымазана семенной дрянью, которую Толя не донёс до места, так сказать, внедрения. Следующие полчаса мы совместными усилиями поднимали его павшую плоть. Но тщётно. Как у Пушкина: — …Все ждут… На бурке хладный труп!»

— Толя… — сказала я ему проникновенней некуда. — Что же ты так плохо подготовился? Ну, ладно я. Я — девственница! Моё дело целомудренное и простое, как в сказке — разделась и жди волшебную палочку. Но ты-то! Что же ты со своей мосластой невинностью припёрся к Василисе Прекрасной? Надо было на какой-нибудь Бабе-Яге потренироваться. Э-э-эх… Толя, Толя!..

Но ему всё, как с гуся вода. Он смеялся, тратил деньги на «веники» и вёл правильную осаду. Терпеливый оказался, как верблюд. Деться мне от Толи, в родном городе, совершенно было некуда и чувствовала я, что через год-два стану мадам Семинихиной.

Третьим решающим фактором моего добровольного изгнания из пенатов имело место быть любопытство. То есть неуёмное желание тыкаться во все стороны мокрым щенячьим носом, простодушно таращиться круглыми, как пуговицы глазами за тридевять земель, на Кудыкину гору…

Конечно, любопытство было подкреплено абсолютной, на грани дебильности, уверенностью, что ничего тёмного тяжёлого и опасного, со мной произойти не может. Потому как, моя интуиция — штука паранормальная и неоднократно испытанная.

«Третий глаз» открылся у меня летом в деревне у бабушки по линии мамы. Там я научилась курить, там я первый раз попробовала вино и самогон, там я первый раз подсмотрела настоящее жёсткое банное порно — сосед дядя Паша мылся со своей женой тётей Марусей. Стукнуло мне на тот момент шесть лет. Обязанности проводника в этот волшебный запретный мир взрослых взвалил на себя соседский семилетний Игорёк. И вот когда этот Игорёк, в очередной раз, пригласил меня на сеновал выкурить по очередной контрабандной сигарете, я отказалась. Наотрез! Завтра? Да хоть два раза. Но сегодня, выражаясь моим тогдашним шепелявым языком — низафто! За секунду до «низафто», кто-то в моей глупой шестилетней голове вдруг ясно и отчётливо проговорил: — Не вздумай! — и это было сказано таким мужским авторитетным баском с ленивыми тембральными интонациями, что ослушаться этого внутреннего куратора я не посмела.

И правильно сделала. Потому что вместо меня, Игорёк пригласил на сеновал малолетнюю дуру Таньку, что жила на другой стороне улицы и благополучно спалил с ней и сенник с четырьмя тоннами люцернового сена, и дедовский гараж с мотоциклом «ИЖ Планета-Спорт» внутри. Ох, и пороли же их! Мммм…

А вот совсем свежий пример. Сколько, по вашему, нужно вызубрить билетов, чтобы сдать экзамен по гармонии? Все? Двадцать? Десять? Пять? Не-е-е-ет, дорогие товарищи. Один! Как сейчас помню:

Билет №7. Фригийский оборот. Сыграть модуляцию: d moll — a moll. Разрешить аккорд: d — a — fis — c. Гармонический анализ.

Этот №7 я знала, как расположение прыщей на своей физиономии. Остальные билеты — так себе… подозревала об их существовании. Ну, не могла я к четвёртому году обучения ботанить без рвотного рефлекса. Не могла! И тот же авторитетный басок всё также лениво и лаконично посоветовал: — Учи седьмой…

И вот экзамен по гармонии. В сравнении с ним, остальные творческие истязания казались детской игрой в вопросы и ответы «Вы поедете на бал?». Весь курс трясётся, как перед аварийной посадкой. Тяну билет под пристальным тёплым взглядом Светланы Николаевны, у которой на лице написано: — Вот сейчас-то я на тебе и спляшу! За всё! За хамство, за прогулы, за редкость встреч закатными часами…

И что вы думаете? Билет №7! Не сходя с места, без подготовки отрапортовала и отблямкала так, как будто я эту самую гармонию сама и придумала! В итоге: торжественный апофеоз на фоне обескураженной Светланы Николаевны!

Так что этот мужской внутренний вещун, хоть и лениво-безапелляционно, но оповещал меня о судьбоносных потрясениях в моей жизни. Несмотря на очевидную пользу, меня слегка вело от этих полуприказов, и я, в отместку, прозвала его Акакием. Чтобы особо не задавался!

— А деньги у тебя на эти твои путешествия есть? — спросил тоненьким противным голоском мой отец.

— Да! — ответила я таким же голоском. — Их есть у меня! — план исхода из отчего дома был задуман давно. Жидкие денежные ручейки сочились из стипендий, уличных выступлений, карманных сумм, подарков… стекали, стекали и наполняли дорожную суму будущего бродячего музыканта.

Но самое главное не это. Самым главным, определяющим и придающим уверенность, было то обстоятельство, что у меня был автомобиль! Ну, как автомобиль… Скорее автомобильчик. Спасибо, бабушке!

Всю свою жизнь моя баба Тоня — Антонина Васильевна Кирюшкина — мечтала купить себе машину. По десять раз на дню она представляла себе, как подходит к своей собственной лакированной коробочке на колёсах, садится в уютное нутро, поворачивает ключ зажигания, и под бархатное урчание двигателя мчится по делам, в магазин, к морю, к чёртовой матери, подальше от кухонной плиты, от бесконечных постирушек и прочих мероприятий по содержанию и укреплению трещавшей по швам ячейки общества.

Мечтала, мечтала, да так и промечтала все свои восемьдесят три года. На пути к мечте стеной стояла пррроклятая семья! Муж — пррроклятый альфа-самец, с его рыбалками, мотоциклами, пьянками-гулянками. Чёртовы дети — эта непроходящая боль в груди, это вечное инстинктивное вылизывание детской пятой точки, эти беспрерывные похороны своих личных мечт и надежд. Потом навалились болезни: катаракты, артриты, тромбофлебиты…

А что делает человек, когда понимает — время и здоровье для осуществления мечты безвозвратно утеряны? Спортсмен становится тренером и через своих воспитанников получает лавры победителя. Несостоявшийся лётчик конструирует авиамодель и всё-таки взмывает в синь небес, реветь на форсаже, тянуть за собой белый инверсионный след, отплясывая немыслимые па высшего пилотажа. А бабушки откладывают с пенсии по зёрнышку и покупают внучке машину.

Вы бы видели, как светилась моя бабушка, когда мы ехали на её-моей «Matis» из автосалона. А когда мы лихо подкатили к дому и счастливые предстали перед роднёй, дядя Артём, иногда подрабатывающий в похоронном оркестре, завистливо пробурчал: — А блестят-то, блестят… прям, как два тромбона над могилой!

Для меня моя машина — это абсолютно одухотворённое существо женского пола, подруга и передвижной домик на колёсах в одном лице. Возраст «автомобильки» — пять лет, пробег — почти девяносто тысяч вёрст, цвет — салатовый, имя — Зизи. Приучена к девяносто второму бензину, обожает мыться с шампунем, а благодаря ликвидированным задним сидениям, обладает уютным спальным местом и просторным багажным вместилищем.

К тому же, мы с моей Зизи — одно целое. Если у неё вдруг в дороге пробьёт левое заднее колесо, то у меня, в тот же миг, отчётливо заноет левая пятка. И, наоборот, если я, к примеру, с утра нахожусь в отвратительном, тухлом настроении, то бедная Зизи капризничает, вяло жужжит стартёром, долго не заводится, потом чихает глушителем и раздражённо пищит тормозами. Эмпатия, однако.

Почти все члены клана Кирюшкиных дружно осуждали моё стремление вылететь из родного гнезда. — Что за социальная депривация? — возмущалась тётка Анжела, которая зазывала меня в свою музыкальную школу преподносить сольфеджио и вокал сопливым «личиносам». — Что за дикая страсть к бродяжничеству и скотскому музицированию? Я что одна буду оборонять высокое искусство от рэпа и хит-хопа? Ты, Екатерина, настоящий культурологический дезертир!

— Не отговаривайте… пусть попробует нашего хлебушка. — злорадствовал дядя Артём. — Хлебнёт до-мажору мимо кассы!

— Да что вы раскудахтались? Далеко ли она уедет от своей кровати, от мамы с борщом и от ничегонеделания? — сердился отец. Он мечтал, чтобы я вернулась через неделю оборванная, изголодавшаяся, наученная горьким опытом и со словами: — Папа! Как ты был прав! Я без вас, без своих родителей, ни на что не годна! — кинулась бы ему на шею.

А мама ничего не говорила. Только плакала, если речь заходила о моём отъезде. А моя баба Тоня сказала: — Не слушай ты их, Катюха. Они тебе все завидуют. Сами-то не могут выскочить из своего курятника, кишка тонка! Мне бы скинуть годков двадцать, так я бы с тобой махнула, и даже не задумалась. Поезжай! Белый свет посмотришь и себя покажешь. Ты нам ещё из телевизора споёшь!

И вот 1 июля, ровно в четыре часа утра, вся в маминых слезах и с головой распухшей от советов, напутствий и пожеланий, я покатила в свою туманную даль, имя которой — неизвестность. Неизвестность моя, как и положено всякой другой неизвестности, была мне абсолютно неизвестна. Хотя направление я определила довольно точно. На юг! К синему Чёрному морю! На прекрасной зелёной Зизи! По гладкой, местами платной М4!

Тётка Анжела одарила меня тремя комплектами струн для моей гитары. Дядя Артём презентовал мне сумку-термос. Мама набила её кроличьими котлетами, пирожками с капустой и взяла с меня клятвенное обещание употребить провиант в течении суток. Остатки следовало безжалостно выбросить на съедение бродячим псам. Баба моя Тоня — сухая, как лист гербария и добрая, как ночная серенада «Айне Кляйне Нахтмузик соль мажор» Амадея Леопольдовича Моцарта — вручила мне ведро, только что сорванных с куста тепличных помидор, пакет свежих огурцов того же происхождения и свою пенсию за июнь — ровно девятнадцать тысяч российских тугриков!

Папа же мой — ничего мне не подарил, не вручил и ничем не набил мои карманы. Зато он сказал небольшую речь. Вот она.

— Дочь моя, Екатерина! Соблюдай правила! Правила дорожного движения, правила социума и вообще все правила. Тогда, по крайней мере, ты сохранишь себе жизнь. Но сейчас, когда в твоей голове ещё плещется подростковая романтическая дурь, я тебе желаю, как можно скорее вляпаться в небольшое, но достаточно болезненное дерьмо, чтобы уже, наконец, прийти в себя и вернуться домой. Именно поэтому, ты не дождёшься от меня ни денег, ни гитарных струн, ни кроличьих котлет. Мало того, я бы с удовольствием отобрал бы у тебя все эти артефакты, чтобы ты к вечеру была уже дома. Но я думаю, что без членовредительства эту акцию мне не провернуть. — сказав это, он обнял меня, затем развернул к Зизи и дал лёгкого поджопника ладонью. Как в детстве. С этим я и отбыла…

Цифра первая

Всё было ужасно. Катя перестала любить домру. И это на последнем курсе, когда надо готовиться к госэкзаменам и репетировать, репетировать и ещё раз… Но пять лет музыкальной школы, четыре года — колледжа (итого — девять лет!) разливаться трелью, прижимая к себе лакированную луковицу, тоже срок ещё тот. Недаром отбывающие наказание преступники до такой степени пропитываются ненавистью к охраняемым замкнутым пространствам, что иные сидельцы затевают побег за неделю до освобождения.

Вот и Катя, можно сказать, объелась домрой. Нет, нет, вы не поняли — не долмой, которая армянский голубец, и не домной — которая циклопических размеров печь для выплавки чугуна. Вовсе нет. Домра — это музыкальный, струнный, щипковый инструмент. Вот представьте себе балалайку, которую какой-нибудь неопытный маг задумал превратить в гитару. Представили? И вот в самый разгар процесса, когда рубленные треугольные формы балалайки только начинают приобретать плавные округлые очертания, этот маг-недотёпа вдруг осознаёт, что в его волшебной голове можно найти всё: и заклятье для превращения таракана в заколку для волос, и заговор от изжоги, и три способа избавления Земли от метеоритной атаки… Но вот как завершить музыкально-инструментальную трансформацию, совершенно из этой головы вылетело. Вот таким чудесным образом, много, много лет тому назад и появилась домра.

Во всяком случае, так думает Катя, которая, сию минуту, справляет свои должностные обязанности в хранилище-запаснике музыкального колледжа, протирая пыль, перекладывая по стеллажам с полками лихие раскатистые тромбоны, бархатисто-умиротворяющие виолончели и хамоватые трескучие барабаны. Есть такая печальная штатная единица — хранитель инструментального фонда. Она навечно закреплена за безденежными старшекурсниками музыкального колледжа.

Нет, вы опять не поняли. Катя — не сирота и не завсегдатай подпольных казино. Денег у неё нет по другим причинам. Катя — принципиал! Принципиал — это человек с самой дурацкой манией на всём белом свете. Ну, например, случалось вам в пылу разговора брякнуть, что вы больше никогда, и ни при каких ужасных обстоятельствах, не возьмёте денег у своего родителя мужского пола, раз он такой сякой, скряга, не в силах преодолеть сопротивление сжимающих мышц своей «руки дающей». Подумаешь, пятьсот рублей за баночку крема от прыщей… Случалось? И что? На сколько вас хватало? На десять… пять… три? Я имею в виду минуты. Так вот принципиал Катя держится уже пять… я имею в виду — месяцев! Вы скажете, что, мол, ты пиши, пиши, да иногда перечитывай? Но вы просто не в курсе, сколько вокруг людей — абсолютно посторонних — готовы дать вам денег, считай, на ровном месте.

Ну, вот представьте: человек бредёт с работы — усталый и раздражённый. Подошвы и глаза отвратительно шаркают по знакомым асфальтовым трещинкам, которые ежедневно ведут его из одной серой монотонности в другую. Душа изнемогает без праздника. А отпуск далеко… там, за тысячи вёрст, миль, лье… Где шипит пенный мисхорский прибой, где лупят из мрамора в небо петергофские фонтаны, и где меланхоличный египетский верблюд презрительно топырит нижнюю губу на пёстрый туристический винегрет.

Зато совсем рядом «сокамерники» — родственники, приятели, коллеги… — изученные вдоль и поперёк, как сальное пятно на обоях в спальне, как рожа в зеркале, как вечный городской шум за окном.

Но вдруг одна трещинка на асфальте упирается в кофр с мелочью. Мученик поднимает глаза и… О, боже! Шесть струн, тоненькие пальчики намертво вцепились в наивный ля минор, милая девичья мордашка выводит что-то из добрачного палеозоя, когда во всём был некий избыток. Когда горе и радость отгружались цистернами, любовь и ненависть — танкерами, и всё это на фоне зелёного, вприпрыжку, лета. Рука сама выковыривает из кошелька мелочь. Да что там мелочь — э-э-эх… тут и сотни не жалко.

Вот и считайте: шесть тысяч — должность хранителя, три-четыре тысячи — уличное музицирование и, наконец, повышенная стипендия — две тысячи девятьсот девяносто рублей, как одна копеечка. Итого: почти двенадцать тысяч! Вполне можно существовать.

А, вообще, Катя — мистик… Глубоко в душе. Мистик — это человек, загнанный жизненными обстоятельствами в выгребную яму. Но если нормальный человек вылезает из подобного места при помощи родственников, друзей, кредита и счастливого случая, то мистик, без Гарри Поттера, золотой рыбки и волшебного горшочка — пальцем не пошевелит. Ну, теперь мне кажется, что вы о Кате знаете немного больше, чем о суфийской герменевтике.

Глава вторая

Минут пять я ехала в полной прострации. В голове творилось чёрте что… какой-то бредовый микс на кроличьих котлетах. Только сейчас я отчётливо поняла, что моя жизнь чётко поделена на до и после. Позади прощально покачивалась опустевшая колыбель, с погремушками и со смятыми пелёнками, из которых только что выскользнуло вполне себе половозрелое дитя. Выскользнуло и помчалось набивать себе шишки, коверкать свою психику и ломать о колено подростковые комплексы. А впереди наивными надеждами фосфоресцировала туманность будущего, куда я безудержно падала, судорожно вцепившись в рулевое колесо крохотного смешного автомобильчика. Страшно!

Но как только высохли на мне мамины слёзы, я опомнилась.

— Смотри на дорогу, а не на пейзажи! — орал папа, когда учил меня основам вождения автомобиля. — Думай о дороге, а не о своих прыщах! Слушай дорогу, а не музычку! Познавай и понимай дорогу! И помни, что уже где-то несётся тот самый «КАМАЗ», в который когда-нибудь вляпается твоё разгильдяйство и пофигизм. Не заводи глаза под лоб! Вращай их по кругу: левое зеркало, правое зеркало, на приборы, вперёд; левое зеркало, правое зеркало, на приборы, вперёд… — много ещё чего орал папа, когда учил меня основам вождения автомобиля.

Но, как я сейчас понимаю, все эти его педагогические вопли полезны только для водителя-мужчины. Потому что мужчины однозадачны. Они могут серьёзно заниматься только одной проблемой. Водить автомобиль, значит только водить автомобиль. Увидел в попутном красном «Ферарри» классную тёлку — всё пропало… руль из рук, глазами елозит по силиконовым сиськам, слюни капают…

А женщины многозадачны. Ничто не мешает мне следить за дорогой, при этом слушать льющуюся из динамиков «Серенаду для ветра» Вольфганга Леопольдовича и озабоченно прикасаться к неожиданно возникшему на носу пламенеющему прыщу. Так же можно протянуть правую руку и, отодрав липучку на сумке-термосе, нащупать мамкин пирожок с капустой. И всё, жизнь наладилась!

А каковы пролетающие мимо пейзажи? Летние, густо-зелёные, как на картинах Шишкина, например. Солнечная наезженная дорога, корабельные сосны, воздух, которым можно не только дышать, но и пощупать его податливо-упругое агрегатное состояние. Также можно бодать его лбом и заворачиваться в него, как в римскую тогу. Хорошо!..

И вот из-под мохнатой тени корабельной сосны, на простор четырёхполосной рассветной М4 выходит добрый молодец в салатовом бесформенном жилете, поверх синего форменного мундира инспектора ГИБДД, и машет мне полосатой палочкой… чтоб тебя перевернуло, да подбросило! Чтоб тебе не елось, как говорит моя баба Тоня, не пилось, не хотелось, не моглось!

Для меня все мужчины делятся на две категории. Есть мужчины «Катины», есть «Юлины». К восьмому классу школы выяснилось, что моя лучшая подруга Юля покупает настенные календари и постеры с изображением самых отвратительных, на мой вкус, парней. В свою очередь, Юлька морщила свою моську в моей комнате, обклеенной плакатами с мужиками которые нравились мне. Помню, как я поразилась. Моя Юлька, с которой у нас никогда не было никаких «тёрок», оказывается пялится на каких-то слащавых упырей? Ужас!

Я опустила стекло. Передо мной стоял «Юлькин» персонаж и улыбался самой слащавой улыбкой, какую я вообще могла себе представить.

— Лейтенант Дыр-дыр-дыр-дыр. — невнятно представился он и, бросив беглый взгляд в салон, потребовал: — Документики… — я подала требуемое, по хамски откусила от пирожка почти половину и, жуя, безмятежно прищурилась на представителя дорожной власти. Что он может сделать законопослушному водителю, у которого всё в порядке: документы, автомобиль, совесть?

Но оказалось, что не всё в порядке с повозкой бродячего музыканта. Оказалось перегорела лампочка ближнего света левой фары, и я двигалась по самой лучшей из трасс Российской Федерации, светя позорно и одноглазо.

— Зизи-и-и! — мысленно возопила я. — Опять? — полгода назад, на моей машинке стали бесперечь перегорать лампочки. Отец, устав кормить китайских производителей ламп, обратился к знакомому автоэлектрику. Тот совершил какой-то автоэлектрический подвиг, что-то там подкрутил-заменил, и Зизи стала опять двуглазой и красивой девочкой. И вот снова-здорово!

Я мгновенно убрала с лица пирожковый прищур и залепетала: — Товарищ лейтенант… У меня есть с собой запасная лампочка. Я сейчас заменю. Давайте не портить такое замечательное утро. Тем более, что у меня есть для вас взятка. — при этих словах, лицо лейтенанта вытянулось, а я схватила с передней панели салфетку, завернула в неё четыре пирожка и протянула их в окно со словами: — Пожалуйста, домашние… с капустой…

— Если женщина-водитель не может грамотно отмазаться от инспектора ДПС, то ей нужно принудительно поменять пол! — говорил мне папа, устав оплачивать мои штрафы. — Ведь любой ДПСник это или потенциальный ухажёр, или потенциальный отец. Надо пользоваться своим гендерным преимуществом, а то никаких денег не хватит.

Конечно, глядя на меня, никакой ухажёр в этом «Юлькином» лейтенанте не проснулся. Ему мешали моя субтильная, почти детская внешность и пламенеющий прыщ на носу. Поэтому страж Дыр-дыр-дыр снисходительно облокотился на крыло Зизи, принял «взятку» с капустой и опять слащаво улыбнулся. — Ладно… Устраняйте неисправность и счастливого пути. — затем укусил пирожок и добродушно проворчал: — Взяточница… — тут он заметил приближающуюся фуру, сделал стойку и, торопливо дожёвывая, устремился навстречу настоящему, непирожковому кэшу.

Менять лампочки я наловчилась, так как отцу Зизи надоела безмерно. Он быстро организовал со мной курсы молодого автослесаря, и всю рутину, от поменять в дороге колесо до замены дворников, незамерзайки, лампочек… я ворочала сама, чем немало гордилась. И что мы бабы за народ? Тянет нас исполнять мужские обязанности, рядиться в мужскую одежду и стричься а-ля «тестостерон». И уж если кому-то из нас, не дай бог, удаётся заколотить в стену гвоздь или прочистить канализацию, всё… сияем, как будто укусили себя за локоть! Странно это. По-моему, глупо будет выглядеть мужик, вышивающий крестиком по канве. Во всяком случае, хвастаться этим он точно не станет.

Через два часа спокойной и безаварийной езды навигатор смартфона попросил меня свернуть с М4. Впереди, в туманной дымке заводских, экологически нездоровых городских испарений, показался город Эмск. Именно он был запланирован, как первый тест-объект моего трубадурства. В случае удачи, я получу с этого города пищу и жильё, а Зизи горячий душ с шампунем и полный бак бензина.

Неудачу я не планировала. Жители Эмска просто обязаны были поддержать бродячую девочку с гитарой. Иначе город будет наказан. И чёрная сажа бардовских проклятий ляжет на зелёные тихие улочки, и больше никогда не услышит Эмск хрустального ля-минора красной «Jumbo» с металлическими струнами (стоимостью ровно двадцать пять тысяч российских песо) и трепетного лирического сопрано (бесценный божий дар, с помощью которого мною было завоёвано первое место во внутриколледжном конкурсе исполнителей русских романсов).

Гугл показывал, что более менее приличная площадка для моих выступлений находится в центре города. Городская площадь Эмска — это просторная пешеходная зона, мамочки с колясками, лавочки с пенсионерами, важные, вконец охамевшие голуби, а по периметру шедевры городской архитектуры, создающие неплохую акустику.

Было десять часов утра и летние улицы пустовали. Работный люд уже был прикован к вёслам на своих «галерах», молодёжь ещё досматривала каникулярные сны, а мамочки только определялись с выбором одежд: на себя синий брючный, а на младенца — голубой комбез или на себя жёлтый худи и тогда уж на младенца, конечно, чёрный бархатный костюмчик…

Петь пока было не для кого. Я припарковалась недалеко от площади, достала косметичку и быстро замаскировала носовой прыщ. (и откуда его выперло?.. скорее всего из-за стресса… прощания, слёзы, сопли.). Затем накинула на плечи ремень гитарного кофра (натуральный «Гибсон», между прочим. Куплен на Авито за пять тысяч российских гульденов) и зашла в кофейню «У Потапыча». Вернее спустилась, так как заведение находилось в подвале жилой пятиэтажки. Войдя в небольшой вестибюль, я привычно огляделась и сразу нашла требуемое. План эвакуации при пожаре висел на стене.

Эта, казалось бы, бесполезная привычка, а скорее всего, «шиза», была привита мне отцом. У него была одна странность. На входе в любое помещение он первым делом внимательно изучал план эвакуации при пожаре. Меня это раздражало, пока не просветилась в чём, собственно, дело. Оказывается, в студенческие годы, в порядке изучения техники безопасности на производстве, отец попал в пожарную часть. Там студентам прочитали лекцию про «ай-яй-яй… играть со спичками нехорошо!..» и показали документальные съёмки. На экране горела громадная двенадцатиэтажная гостиница «Россия». Перед ней стояли пожарные машины, толпа зевак волновалась поодаль, а из дымящихся окон свисали на простынях обезумевшие люди; некоторые отчаявшиеся выбрасывались из окон. Эти кадры настолько потрясли отца, что с тех самых студенческих времён у него и возникла эта мания — уже при входе в любое здание твёрдо знать расположение запасного выхода.

Шизоидно изучив аккуратную бумажку в застеклённой рамочке, я прошла в зал. Внутри заведение было стилизованно под медвежью берлогу — массивная мебель была сотворена из грубого, необработанного дерева, а из стен торчали извилистые корни, правда лакированные. Между корнями висела распятая медвежья шкура, надо понимать, самого Потапыча. Кофейня пустовала, только за стойкой, склонив низко голову, копалась в каком-то кофейном устройстве чья-то невнятная фигура. По всей видимости, фигура баристы.

— Чашечку латте. — сказала я прямо в торчащий из затылка хвост. Хвост тут же исчез, и на его месте появилось юношеское лицо потрясающей красоты. Я обомлела.

Это был не «Катин» и не «Юлин» персонаж. Это был парень для всех времён и народов. Среди ненцев сибирской тундры, среди пигмеев экваториальной Африки и даже среди марсианских зелёных человечков, такой типаж несомненно считался бы эталоном красоты. К Бетховену не ходи!

Представьте. Цыганские раздевающие глаза — чёрные, с мягким ласкающим отблеском; вот такенные громадные ресницы, смоляные вразлёт брови и, опять же, чёрная, затянутая в хвост грива, с металлической искрой и мелкими кудельками. Этакий вороной купидон, у которого открытый чистый лоб с высшим образованием, интеллигентный, с горбинкой нос и дразнящие поцелуйные губы, в которые хотелось впиться и умереть! Эти тонкие и выразительные черты лица долго и кропотливо вырезал крохотным острым резцом какой-то гениальный скульптор, после длительных творческих поисков и мучений, после длительных арт-запоев и депрессий, когда тысячи просмотренных типажей вдруг неожиданно объединяются в иконописный библейский лик… Короче я обалдела. Ему тут было не место. С такой внешностью не торгуют латте.

— Круассаны, ореховое пирожное, чизкейк… — предложил «библейский лик» самым обыкновенным мужским баритоном.

— Чизкейк. — просипела я, не потому, что хотела, а потому что выговорить это короткое слово показалось мне сейчас единственно под силу. Я расплатилась и присела за стол, на какой-то пень, который выполнял здесь роль стула. — Да-а-а… Представляю, что здесь твориться вечером. — подумала я. — «Берлога» битком набита девицами, желающими приобщиться к произведению иконописи. Они гроздьями висят на кофейной стойке, рвут из рук и чёрствые круассаны и двухнедельные чизкейки…

Я немножко отдышалась от эстетического шока и почувствовала некий дискомфорт. Оказалось, что ополоумев от внешности баристы, я, как дура уселась на пень с метровым кофром за спиной. Пришлось встать, снять инструмент и прислонить его к соседнему пню. И, конечно, я ничего не смогла поделать со своими шейными мышцами, которые тут же рефлекторно развернули мою голову по направлению к кофейной стойке и намертво зафиксировались в таком положении.

Бариста почувствовал мой взгляд и поднял голову. Он усмехнулся и, указав на кофр глазами, спросил: — Играешь или продаёшь?

Наверное от смущения меня бросило в пафос и я, сама того не ожидая, важно провозгласила: — Продаю, играя! — и зачем-то указала пальцем на потолок.

— Как это?

— Уличный музыкант. — уже небрежно бросила я, усаживаясь на пень и принимаясь за кофе.

— Ух, ты… — с него мгновенно слетела вся его «иконописность». Он вышел из-за стойки и присел напротив меня.

— Кла-а-асс!.. — восхищённо протянул бариста и погладил кофр. — Вокал или инструменталка?

— Ну, до инструменталки мне, как отсюда до Нарнии. Так… каверы под аккомпанемент.

— Исполнишь?

— Бесплатно не лабаю. Час — две тысячи российских тугриков. — нагло заявила я, старательно пережёвывая чизкейк. Он засмеялся.

— Тебя как зовут-то?

— Катя.

— Меня Тимур. — он помолчал, поиграл глазами и предложил: — Давай так: ты мне спой что-нибудь на пробу. Если понравится, то вечером приходи, зарабатывай. Такса — одна тысяча и всё что сверху клиенты накидают. — пока происходил этот диалог, на меня снизошло дикое, фантастически-бесстыжее желание. Желание заполучить этого баристу хотя бы на ночь, а там посмотрим. Вот с кем надо терять невинность! Вот от кого рожать-то надо!

Вместе с желанием снизошло и знание, как это провернуть. Я примерно представляла себе жизнь этого мальчика. Это непрерывные и непрекращающиеся ни на минуту атаки девиц, которые падали перед ним навзничь. Имя им легион. Я же пойду другим путём. Я буду равнодушна и дьявольски загадочна. Буду неприступна, как монашка и обольстительна, как стриптизёрша на шесте. Правда, пока мне было не понятно, как все эти качества объединить с моей внешностью и, самое главное, с пламенеющим прыщом на носу.

Я посмотрела в бархатную темноту его глаз и мысленно произнесла: — Милый!.. Я готова, как Шахеризада, тысячу и одну ночь петь тебе песни народов мира. Причём абсолютно бесплатно. Всего лишь за твой взгляд и за вот это недавнее поглаживание, которое ты отдал моему кофру с гитарой…

Но вслух сказала: — Ну, что ж… Как говорит мой дядя: — Соловья за песни кормят. — и, доставая гитару, спросила: — Что желаешь? Лирику, рок, шансон, романс?

— Во-о-о!.. Давай романс!

— Вот ты и попался, милок. — с удовлетворением подумала я. — Над моими романсами дружно рыдало не только жюри внутриколледжного конкурса, но даже мой отец — человек жёсткий циничный, с твёрдым лошадиным копытом в груди вместо сердца — точил, бывало, скупую мужскую слезу.

Голос у меня небольшой. Диапазон, всего ничего — полторы октавы. Так что партию Брунгильды из вагнеровского «Кольца Нибелунгов» мне не потянуть. Зато у меня тембр, как говорит дядя Артём — велюровый. Он трётся мягкими ласкающими ворсинками о сердце слушателей, открывает им душу и слёзные каналы. А мелизмы? Эти нежные серебряные колокольчики, что переливаются на ветвях гармонического древа мелодии, будят самый чёрствый и дремлющий эстетический интеллект…

Когда затих последний аккорд и смолкли серебряные колокольчики, Тимур разразился аплодисментами, прозвучавшими в пустом зале, как издевательство. Но зато его глаза жгли мою кожу, торопливо, с отлетающими пуговицами, раздевали меня, а его губы, чуть влажные, с красивыми изгибами, были неспокойны. Ох, как неспокойны были эти губы… ммм. Он их облизывал языком и слегка покусывал. На меня ещё никто так не облизывался и никогда не раздевал с отлетающими во все стороны пуговицами. Но я всё это видела в фильмах, и у меня, как у той вороны — «в зобу дыханье спёрло…»

— Слу-у-ушай… Ты откуда взялась? — восхищённо протянул Тимур. — Почему я тебя раньше не видел? Ты где тусуешься?

Я вкратце рассказала ему о себе и о своём проекте путешествия в никуда, к синему Чёрному морю. Тимур ошеломлённо помотал вороной гривой и тут же загорелся помочь мне с квартирой. Но я уже опомнилась и поняла, что это прямой путь в его легион девиц, который без всяких перспектив лежит перед ним навзничь. Нет уж, спасибо!

И я ему объяснила, что свой вояж задумывала не как развлечение, а как способ воспитания железного характера. Который просто незаменим в обществе тотального потребления. Поэтому добывать хлеб насущный, ремонтировать машину, противостоять социуму и, уж конечно, искать жильё, мне придётся своей головой и своими конечностями. Иначе, какой смысл?

Тимур слегка прибалдел с таких формулировок, но дал свой номер телефона для созвона и назначил время — восемь вечера.

А на площади, тем временем, сложилась благоприятная обстановка для выступлений перед почтенной публикой дрессированных медведей, канатоходцев, бардов, менестрелей, акынов и прочего вольного люда. Там было по-летнему всего много. Солнца, синего неба, облаков, зелени и, конечно, суетящихся обладателей кошельков, портмоне и просто, зажатых в потном кулачке, денежных знаков.

Я вышла из кофейни и встала под самый главный прожектор нашей Солнечной системы. Ослепительный свет ударил в меня и озарил. Я сразу ощутила себя трупом на оцинкованном столе патологоанатома, перед которым столпились любопытные студенты-медики.

— Да… — думали студенты. — Судя по первому размеру груди, девочка при жизни отвратительно питалась. А узкий лобик говорит о низком айкью. А эти короткие шорты, футболка унисекс и ржавого цвета сандалеты кричат, что одевалась она в дешёвых семейных маркетах. Но самое главное — вот этот зловещий прыщ на носу. Наверняка частенько валялась пьяная по канавам, и её тщательно вылизывали бродячие собаки. И очень правильно, что она сейчас лежит перед нами в качестве пособия. Сейчас мы её будем расчленять, препарировать, исследовать… Хоть на что-то будет годна!

Мысли подобного самоедского толка овладевали мною иногда, как только я, где-нибудь в людном месте открывала кофр и доставала свою красную Джамбу. Пунцовая от стыда, потея и скрежещя зубами, деревянными пальцами брала первый аккорд, гундосила под нос умирающим голосом первое: — «Пожалуйста, не умирай, или мне придётся тоже…».

И, о чудо! Эти беспомощные звуки мгновенно пресекали акт поедания самоё себя. В моём случае, тянуть гласные под дребезг натянутой металлической проволоки — суть сверхмощного заклятья от всех, на белом свете, комплексов. Тут же исчезал несимпатичный труп на оцинкованном столе и атмосфера городского морга.

— Внимание! Внимание! — неслось из каждого распахнутого окна, из каждого проезжающего автомобиля и даже из городских автоматических средств оповещения при чрезвычайных ситуациях. — Спешите видеть и слышать! Только сегодня и только на городской площади, проездом из Монте-Карло в Карло-Монте, даёт один-единственный концерт великолепная Ка-а-а-э-э-трин!

И я давала! Давала так, что потом, иной раз, три дня «мама» произнести не могла. Сипела только, как астматик…

Профессия уличного музыканта, как и всякая другая, имеет свои тонкости. Во-первых, музыкант должен выглядеть скромно, если не сказать бедно. Нельзя вырядиться в брендовое шмотьё и ждать какой-то эмпатии от трудового небогатого населения. Во-вторых, не нужно выглядеть старше своих лет. Лучше всего косить под недоросля-тинейджера. В третьих, репертуар должен быть узнаваем, энергичен и максимально народен. Упаси нас, Господи, от авангарда, от англицизмов и от блатняка. Ещё есть в четвёртых, в десятых и в двадцатых, но это уже надо писать учебник по уличному музицированию. И только, соблюдая эти: во-первых, во-вторых, в десятых, я могу заработать на хлеб. Иногда даже с маслом. И совсем редко — с икрой.

Когда через полтора часа я выгребала из кофра свой сегодняшний гонорар (ровно одна тысяча шестьсот пятьдесят российских крузейро), то невольно кинула взгляд на кофейню. У входа стоял самый красивый бариста в мире. Меня поразило, что он оказался небольшого роста, и это несколько выбивалось из стереотипа мужской красоты. В ответ на мой взгляд Тимур поиграл своими умопомрачительными бровями и продемонстрировал лёгкие аплодисменты. Я соорудила из пальцев «козу», улыбнулась ему улыбкой «великолепной Ка-а-а-э-э-трин» и, закинув на плечи кофр с гитарой, двинула к Зизи.

Цифра вторая

— Что же делать? Куда деть четыре года музыкального террора, мозоли на пальцах, дурацкое концертное платье в пол? И вообще, откуда теперь черпать «прану» и куда, собственно, направить стопы, обутые хоть и в китайские, но всё равно, шикарные «Jorix»? — Катя удобно сидела в самом углу хранилища на своей любимой второй полке и в который раз гоняла в голове унылый табунок вопросов. Спина опиралась на большой концертный барабан с дырявой мембраной, а упомянутые «Jorix», которые Катя любовно именовала «Жориками», покоились на увечном туловище контрабаса без грифа и струн.

Такого рода самопожиранием Катя занималась уже неделю. Закрывалась изнутри на ключ и с нездоровым наслаждением пугала себя разнообразными, но обязательно душераздирающими сценариями неизбежных госэкзаменов.

Вдруг в абсолютной тишине раздался чёткий, сухой щелчок открывающегося замка. Кто-то, явно имеющий на это право, ворвался в хранилище, быстро закрыл за собой дверь и, цокая каблуками, побежал по проходу между стеллажами. Добежав до противоположной от входной двери стены, неведомый бегун рванул на себя ещё одну дверь и торопливо заскочил вовнутрь. Потревоженное хранилище опять погрузилось в тишину.

Катя обалдело сидела в своей самоедской позе и тупо смотрела на носки своих ботинок. Этого не могло быть! Никогда и ни при каких обстоятельствах! Она осторожно слезла с полки и на ватных ногах подошла к двери, за которой скрылся неизвестный. Катя опасливо взялась за ручку и тихонько потянула её на себя. Дверь легко пошла, открывая своё таинственное нутро.

Собственно, это нутро Катя изучала не раз и не два, удивляясь нелепой шутке ремонтной бригады строителей. Всяк открывающий эту старинную резную, деревянную дверь упирался любопытным взором и лбом в капитальную кирпичную стену. За стеной, Катя знала, тоже ничего интересного не было. Если виртуально проломить кирпичную кладку, можно выпасть во внутренний двор колледжа, за которым, в свою очередь, шумят сосны городского парка.

Катя также осторожно прикрыла дверь и ощутила, как в центре живота вдруг звонко лопнул пузырёк со страхом, содержимое которого принялось медленно заливать грудь, плечи, шею, и наконец, отвратительно-морозной струёй ударило в голову. Она коротко ахнула и бросилась к входной двери.

В коридоре колледжа умирал очередной учебный день. Поток студентов поглотил её, радостно хлопнул по плечу, интимно приобнял за талию, дружески взял под руку и мимоходом пригласил в пиццерию, в ледовый дворец, на квартирник очередного модного менестреля… В ответ на отказ, несколько пар локтей чувствительно прошлись по рёбрам и оттёрли её к окну вестибюля.

В окне обитал и здравствовал кусочек городской жизни. С высокого крыльца колледжа разноцветно сыпались студенты, вливались в городской пейзаж и там, в рамочке окна, приплясывали на майском асфальтовом танцполе, вдохновенно трубя в непременные смартфоны.

Катя жадно смотрела в окно и не могла оторваться. Она тянула время, понимая, что обернуться к маячившей в тупике коридора двери хранилища, значит навеки проститься, хоть и с осточертевшим, но привычным набором представлений об устройстве мира.

Она откуда-то абсолютно точно знала, что стоит только краем глаза посмотреть на того, кто появится из хранилища, как рухнут стены музыкального колледжа, полетят к чертям собачьим госэкзамены, и отечество не досчитается ещё одного артиста оркестра народных инструментов.

Зато объявится таинственная всепоглощающая сила и навяжет Кате таинственные всепоглощающие обязанности. Заставит думать и чувствовать чужой и не совсем здоровой головой, станет толкать на дикие и неожиданные деяния, от которых будет всегда мучительно стыдно… Всегда! И через неделю, и через год, и через сто лет.

Она тщательно додумала последнюю мысль, затем не своими, одеревеневшими губами упрямо прошептала: — «Всегда!» и медленно повернулась. Поток студентов схлынул и коридор был пуст. Из его глубины сверкала белым дверь хранилища, с нарисованной на ней отчётливой чёрточкой ручки замка.

И тотчас, как по волшебству, чёрная ручка дёрнулась, дверь распахнулась и… В этот момент Катя крепко зажмурила глаза и стала слушать, как громко, на весь коридор, бьётся её сердце, в унисон с ударами приближающихся неотвратимых каблуков. Всё ближе, ближе… и вот уже скрипнула под ногами половица…

— Сотникова… — прогремел над ухом знакомый голос. — Ну ладно ты на репетициях всё время спишь, но в коридоре… стоя! Это уже ни в какую рапсодию не лезет! — Катя открыла глаза. Перед ней стояла директор колледжа Франтенбрахт Алёна Сергеевна, по кличке «Чудище».

Когда-то, в незапамятные времена, какой-то забытый ныне студиоз, видимо находившийся под впечатлением творчества Радищева, с большим чувством продекламировал в спину проходившей мимо директрисе: — «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй!»

Это определение было удивительно точным и отражало все внешние характеристики Алёны Сергеевны, включая «лаяй». Представьте себе бравого фельдфебеля лейб-гвардии гренадёрского полка, почему-то в синем деловом женском костюме, в лакированных туфлях на каблуке «кирпичиком» и с пепельно-дымчатой вздыбленной шевелюрой на упрямой воловьей голове. Мощный нос смахивающий на полуостров Индостан, орлиный карий взор из-под принципиальных невыщипанных бровей, невыносимой густоты контральто — по сути, женский бас — и аккуратные усики пубертата, завершали директорский гештальт.

Из всего вышеприведённого читатель может сделать вывод, что Франтенбрахт Алёна Сергеевна была урод. И это было бы верно, если бы все её характеристики рассматривались каждая по отдельности, как например, наблюдая за ней, за спящей. Но, удивительное дело, как меняется человек активно функционирующий.

Простой вопросительный изгиб невыщипанных бровей интеллигентно удлиняет суровое лицо участника штурма Измаила. «Индостан» делается тоньше, а лёгкая снисходительная улыбка творит на фельдфебельских щеках пару милейших ямочек. И вот уже вместо служивого «времён очаковских и покоренья Крыма» на вас взирает, вполне себе, симпатичный дед Мазай.

Положив тяжёлую руку Кате на плечо, Алёна Сергеевна заговорила о том, что было бы неплохо уплотнить стеллаж с духовыми, дабы выкроить уголок для пяти закупленных баянов. И, вообще, надо провести дефектовку и попробовать списать уже не поддающиеся реставрации инструменты…

Катя во все глаза смотрела на директрису, пытаясь найти хоть какие-то признаки прохождения ста килограмм живой человеческой плоти сквозь стену толщиной в два с половиной кирпича. Ну, хотя бы кирпичную крошку или, на худой конец, строительную пыль. Но тщетно. Синий чиновничий мундир был чист, опрятен и сидел, как влитой. Речь была деловито-безмятежна, и ничто не указывало на недавний штурм каких-либо фортификаций.

— Так что, Катерина, давай условимся спать ночью, а днём будем оптимизировать площадь хранилища и отделять хорошие тромбоны от плохих. Договорились? — Алёна Сергеевна наклонила свою упрямую голову и сразу стала похожа на крупное сельскохозяйственное животное. Дождавшись от Кати ответного кивка, она сняла с её плеча «мельничный жернов» и, мощно скрипя половицами, двинулась в вестибюль. Но дойдя до поворота, директриса обернулась и, прицелившись толстым указательным пальцем в голову Кати, проговорила: — Квинту в тонику, кварту в терцию! — и скрылась за углом. Это была любимая поговорка-нескладушка Франтенбрахт, и если её перевести с музыкального языка на обиходный, то получится: — По стене ползёт кирпич, волосатый, как трамвай.

Глава третья

Домик был что надо. В меру запущен, чтобы не драть с клиентов семь шкур. В меру опрятен, чтобы не завелись педикулёзные вши. И удачно расположен — почти в центре города, но в глухом тупиковом переулке, куда не доносился гомон Эмска и токсичные испарения автотранспорта. К тому же, нашлось место для Зизи. Блестя тщательно вымытыми салатовыми боками, она очень уместно стояла посреди зелёного, заросшего мелкой травкой двора и производила впечатление выпершего вдруг из земли какого-то сверхъестественного растения.

Передо мной стоял парень — как я поняла, менеджер небольшого гостиничного бизнеса — и старательно уламывал меня на недельный съём жилья.

— Послушайте, девушка… Три дня — это же смешно. Вы успеете только выспаться, посетить рынок и городской парк. А земляничные поляны на Выселках? А Успенский мужской монастырь с его иконами и хором? А святой источник в Кирсанове? Затем… — он стал азартно загибать пальцы. — Рыбалка на Люблинском водохранилище, Знаменский лес — там подосиновики пошли, пляж «Голубая вода» с аквапарком, ледовый каток, театр, скверы, памятник на городской площади…

— Те-те-те-те… — я охладила его экскурсоводческий пыл. — Я приехала сюда работать. Тем более, что многие достопримечательности я уже успела посетить. Например, автомойка «Мой сам», супермаркет «Четвёрочка», магазин автозапчастей, заправка «Сибгазнефть», кофейня «У Потапыча» и городская площадь.

— Да? Ммм… Вы что на химзавод приехали? Командировочная?

— Нет. Я уличный музыкант. И, кстати, на той же городской площади, уже спопрошайничала у ваших мирных жителей на покушать.

— Уличный музыкант? — парень удивился так, как будто встретил говорящего енота. — Круто! Ну, в нашем городе тебе конкурентов нету. Есть один «крендель» — возле рынка на скрипочке пилит… — он ни с того, ни с сего, взял покровительственный тон и перешёл на «ты». Как будто с уличным музыкантом можно не церемониться.

Был он лет двадцати пяти, высок, худощав и рыж, как подосиновик в этом его Знаменском лесу. Было в нём что-то от Толи Семинихина. Я, уж было, хотела ощетиниться и вернуть к себе уважительное отношение, даже ценой гордого «Да, пошёл ты!», но… Домик был так уютен, ноги гудели и требовали отдыха, а Зизи уже довольно ловко вписалась в пейзаж двора и, казалось, всем своим видом говорила: — В ближайшие двадцать четыре часа, даже не подходи со своими «Давай, заводись!», «Поехали!», «Ну, что рванули?»…

— Вадим. — представился «подосиновик», посмотрев на меня исподлобья и очень многозначительно.

— Катя. — устало ответила я, уже отчаявшись быстро от него отделаться.

— Ну-ка, дай инструмент. — полуприказал Вадим. — Тряхну стариной.

О, господи… Пришлось открыть кофр. Вадим высокомерно принял мою Джамбу и действительно тряхнул «стариной», причём не только седой, но ещё и с морщинистой пигментированной кожей. Я услышала банальную «Цыганочку из-за печки» с такими варварскими купюрами, что у меня заныли зубы.

— Теперь ты. — расщедрился он и протянул мне гитару.

— Ровно в восемь часов вечера, в кофейне «У Потапыча» состоится моё персональное выступление. — сказала я монотонным, скучным голосом, упаковывая инструмент. — Приходи, насладишься в полной мере. А сейчас я хотела бы отдохнуть.

— «У Потапыча»? — разочарованно переспросил Вадим. — Ну, тебя и угораздило! В первый же день. — он сочувственно покачал рыжей головой. — Это ж притон! Его цыгане держат и в эспрессо наркоту подмешивают.

— Я предпочитаю латте. — сердито отрезала я, проходя в дом, и уже оттуда, через распахнутую дверь, добавила: — Ну и город! Если в кафе на центральной площади наркоту толкают, то что же творится с гостиницами? Клиентов подушками во сне давят?

— Пока прецедентов не было. — обиженно крикнул в ответ Вадим. — А вот цыганская наркомафия процветает. У нас в Папеновке их целый посёлок.

В щель между штор было видно, как он ещё некоторое время топтался перед крыльцом, чесал свой огненный затылок, затем вздохнул, сел в свою «Рено» и уехал.

Я с облегчением упала на кровать. « Только через преодоление препятствий достигается настоящее удовлетворение» — всё время повторяет мой отец. — И это правда! — подумала я, закрыла глаза и представила, как Тимур подмешивает в чашечку с латте какую-то подозрительную бурду и подаёт мне. Он перспективно подмигивает, и его глаза загадочно искрятся. В носу у меня сразу стали лопаться пузырьки шампанского, под веками защипало, и я уснула…

Перед лестницей, ведущей вниз, в кофейню, прямо на асфальте тротуара стояла некая тренога с фанерным щитом. На нём, один к одному, было приклеено шесть листов бумаги формата А4. На этой импровизированной афише, крупными буквами, фломастером было написано:

Сегодня, 1-го июля, в 20.00. в нашем кафе «У Потапыча» состоится музыкальный поединок! В нём будут участвовать всем известный исполнитель цыганской песни Тимур Герцони и гостья нашего города — певица и восходящая звезда русского романса Катя Пуаре!

Офигеть! Я, в совершенном изумлении, вытащила смартфон, сфотографировала свою первую в жизни афишу с псевдонимом, даденном мне по умолчанию, и отослала фото маме с комментарием: — Здорова, богата, знаменита! С приветом, Катя Пуаре!

Ещё одну фотку послала Юльке. Я знала, что она сейчас сидит в душной комнате, зубрит билеты и отвлекать её было подло. Но удержаться не было мочи. — «Как тебе мой псевдоним?» — всего лишь написала я, хотя пальцы порывались настучать хоррроший полновесный рассказ.

Ещё раз полюбовавшись на афишу, я почувствовала, как мой нос потихоньку задирается к небу. — Э-э-э… успокаиваемся. — остановила я себя. — Такой псевдоним надо ещё отработать. А пока ты не Пуаре, а, скорее всего, Хлестакова! Но Тимур-то каков, а? Вот же мерзавец! — я набрала его номер, а когда он отозвался, сказала: — Ну, ты и темнила! И бариста и певец… может ты вдобавок ещё и капитан дальнего плавания?

— Ты уже подошла? — вместо ответа спросил он.

— Я-то подошла… да вот не знаю, как мне быть.

— А что такое? Проблемы?

— Не то слово! Разве бывает Пуаре с дранными коленками на джинсах? Я-то, с дуру, своё бордовое концертное платье захватить не догадалась.

— Ладно, не дури. Давай спускайся… тебя только и ждём.

Кафе оказалось погружённым в полумрак. Столы освещались ночниками, из разряда тех приборов, что помогают ночью добрести спросонья до туалета. За столами, на пнях сидели девицы с жутковатыми, подсвеченными снизу лицами и негромко щебетали. В конце помещения сияла небольшая эстрада, освещённая тремя потолочными светильниками. Там сидел Тимур и сосредоточенно настраивал гитару.

Я двинулась по проходу между столиками. Щебет смолк. — Шлёп, шлёп… — нарушали могильное безмолвие мои босоножки. Кладбищенские зловещие лица провожали меня жгучими взглядами. Одежда на мне дымилась.

— Мама моя, диатоническая модальность! Полное кафе девок! Они же меня порвут, к Бетховену не ходи! — запаниковала я и тут же наткнулась взглядом на Вадима. Он сидел, развернувшись в проход, и с любопытством смотрел на меня. Я чуть не кинулась ему на шею.

— Бери латте. — шепнула я ему, наклонившись. — Там наркоты нету. Я проверяла. — он растерянно улыбнулся, девицы отозвались на это действо каким-то единым вздохом, а я благополучно добралась до эстрады. На ней стояла стойка с микрофоном и здоровенный комбоусилитель.

— Друзья! — сказал Тимур в микрофон. — Разрешите открыть наш вечер, наполненный камерно-вокальным содержанием, атмосферой лирики, любви и душевной гармонии. Хочу представить вам нашу гостью, исполнительницу русского романса Катю Пуаре! — и он совершил театральный, обращённый ко мне жест. Но неудачно. Я, как на грех, в это самое время стояла к публике спиной и, наклонившись, доставала из кофра гитару. Нелепо вывернув шею, Катя Пуаре кивнула по-лошадиному головой и, оскалившись в фальшивой улыбке, показала публике костлявый джинсовый зад. Раздались вполне понятные, одинокие рукоплескания. Это старался Вадим.

— Для непосвящённых хочу пояснить. — продолжал тем временем Тимур. — Правила поединка просты и носят корыстно-коммерческий оттенок. В качестве жюри выступают зрители. Голосуют рублём. Вот в эти два ведра… — он показал на два пластиковых ведра: одно красного, другое зелёного цвета. — Кто из участников наберёт бОльшую сумму, тот забирает всё. Проигравший горько плачет и посыпает причёску пеплом.

Зал оживился. По столам прокатился смех, зашумели разговоры, девицы соскочили с мест и засуетились возле стойки. За стойкой орудовал малый очень похожий на Тимура. Только помоложе и, конечно, не такой красивый. Скорее всего младший брат. Он ловко раздавал коктейли в высоких бокалах. В воздухе запахло Голливудом. Самое время было появиться мощному, в чём мать родила, Шварценеггеру, который подходит к младшему брату и произносит механическим голосом: — Мне нужна твоя одежда…

Но никакой Шварценеггер, конечно, не появился, только вломилась в зал какая-то запоздалая парочка. Тимур помог мне подключить гитару и объявил публике: — Итак, право открыть поединок предоставляется Тимуру Герцони, то есть мне.

Он пробежался пальцами по струнам и всё сразу стало на свои места.

— Консерватория, как минимум… а может и Гнесинка… — обречённо подумала я. — Вот же, блин, до мажор! Понятно, кто здесь выиграет. Придётся всего лишь за косарь два часа тут корячиться…

Тимур взмахнул головой, его вороной хвост написал в воздухе чёрный басовый ключ и… Нет, он всё правильно делал. Как учили. Попадал во все ноты, правильно брал дыхание, рыдал там, где это требовал цыганский фольклор, фальцетил в меру… И, вообще, всё было очень прилично. Вполне на уровне тех лакированных, добротно обученных исполнителей, которым несть числа, и они неотличимы друг от друга.

— Ну что ты тянешь, как радио? — возмущалась наша преподаватель вокала Анна Михайловна Кривозуб. — Ведь слушатели сейчас нижнюю челюсть вывихнут! Где во всём этом Катя Кирюшкина? Я слышу всего лишь среднестатистический женский вокал, который присутствует в нашей жизни уже, как фон. Под него можно корчевать пни, лепить пельмени и бегать трусцой. Он безлик, а значит пошл! И это не искусство!

Тимур — этот глянцевый красавец — пел, как «радио». Плевать ему было на случайное цыганское счастье, на скрипучие кибитки, на костры и вечную «дорогу длиною в жизнь». Он пел: — «Ми-ми-до-ля-соль-ля-фа-ми-соль…». А надо было: — «Мохнатый шмель, на душистый хмель…».

Девицы хлопали нарочито щедро, показывая, что аплодисменты — вещь лимитированная, и на мою долю их уже не хватит. В красное ведро Тимура Герцони полетели бумажки с изображением российских городов и посыпалась мелочь. Я поняла, что в моё зелёное полетят скомканные салфетки, а вместо аплодисментов меня ждёт долгое издевательское «У-у-у-у…». И побредёт восходящая звезда русского романса Катя Пуаре, как оплёванная — без денег, без славы и уже без чувства собственного достоинства.

И тут меня пробило, как током: — Да ведь такой сценарий был известен заранее! Ну, и гад же этот Герцони. Решил за счёт меня лишний раз пропиариться. — я обозлилась. — Вот же нарцисс поганый! Ладно, я тебе сейчас устрою атмосферу лирики, любви и душевной гармонии! — я выкинула из головы романс «В лунном сиянье…», взяла на своей Джамбе кондовый ля-минор, переключила лицо с одухотворённого на лицо строгого режима и ахнула тюремным сопрано из отцовского плеера:

— Что ты мусор зенки пялишь на мои наколочки?..

Никогда я не была настолько глубоко погружена в образ. Я ничегошеньки не видела перед собой, кроме тюремных нар, а также похожего на бекар кусочка синего неба в крупную клетку и татуировки на левой груди — обнажённая русалка с надписью — «Люби свободу, как русалка воду». Во всяком случае, если бы Анна Михайловна Кривозуб слышала сейчас меня, то осталась бы довольна.

На третьем куплете, растерявшийся поначалу Герцони, вырубил мне и голос, и гитару. Тут же меня накрыло ожидаемое «У-у-у-у!..» вкупе с шариками из смятых салфеток. Я стояла и смотрела в зал. Белые перекошенные лица кривлялись мне из полумрака, и даже Вадим сидел на пне ровно и кидать деньги в зелёное ведро не собирался.

Но вдруг из этого зрительского ада в освящённое пространство перед эстрадой вдвинулся не парень, не мужчина, а натуральный «жиган». Из какого-нибудь бандитского фильма 90-х годов. Это было понятно по одежде, и по той манерности жестов, которой он пользовался. Вечный синий спортивный костюм «Адидас», лакированные чёрные туфли и аккуратная чёрная же кепочка, сидящая на треш-причёске — сзади выбрито, спереди детсадовский чубчик. В правой руке он беспрестанно крутил чётки. «Жиган» небрежно вытащил из кармана горсть смятых денег и бросил их в моё зелёное ведро.

— Чо… алмазно задвинула! — произнёс он каким-то спёртым, по-блатному поющим голосом и оценивающе посмотрел на меня. Взгляд был по-хозяйски уверенным и опасно многообещающим. — Реально расклад ловишь. Не то что вся эта… — он лениво перевёл взгляд на Тимура и презрительно добавил: — Батва!

Тимур вспыхнул. Он весь подался вперёд и, задыхаясь от гнева, сказал: — Тебе отец запретил здесь появляться. Что опять хочешь… — и он прибавил несколько фраз на цыганском языке. «Жиган» быстрее закрутил на пальцах чётки, которые превратились в жужжащий пропеллер и, прищурив глаза, ответил на том же языке чем-то едким и оскорбительным. Причём его речь напоминала русский мат, который сначала проорали в моё зелёное ведро, потом тщательно перемешали там фонемы и, наконец, вытряхнули их на общее прослушивание.

Только сейчас, я поняла, что этот «жиган» был чем-то похож на Тимура. Такой же чёрный, гибкий и слегка горбоносый. — Тоже наверное брат. — подумала я. — Скорее всего старший. Кстати, не красавец, как и младший.

Тем временем, братья орали друг на друга, не соблюдая очерёдности. Это говорило о скором приближении драки. Видно было, что ситуация всколыхнула у них то исконное, что подразумевает элементарную поножовщину. Сочные цыганские оскорбления полнили зал. Наконец, старшенький выдал такой неудобоваримый эпитет, что красивое лицо Тимура стало похожим на варёную свёклу. Он отбросил в сторону гитару (судя по виду и по звучанию, стоимостью не меньше ста тысяч российских пиастров) и прыгнул на брата. Гитара ударилась о стойку микрофона и жалобно зазвенела. В ответ раздался звук, который во время работы производят тестомесы — брат ударил брата по лицу. Вслед за этим последовал полифонический женский визг. Поднялась суматоха.

— Беги! — произнёс в моей голове Акакий. — И прихвати деньги — ты их честно заработала. — этот совет полностью совпадал с моим душевным состоянием. Меня испугал старший из братьев. Было в нём что-то подлое и острое, как бритва. Я метнулась к своему раскрытому «Гибсону» и скинула в него гитару. Затем рванулась к зелёному ведру и вытряхнула его содержимое в кофр. Несколько купюр и шарики смятых салфеток упали на мою красную, как кровь «Джамбу». Получилось впечатляюще. Кровь, деньги и белые катышки позора — вот она жизнь бродячего музыканта!

Между тем, к двум дерущимся братьям присоединился младший. Он покинул свою стойку и в качестве миротворца нырнул в конфликт с головой. В буквальном смысле. Более мощные родственники прихватили в пылу сражения его голову с двух сторон, пригнули её на уровень «ватерлинии», а свободными конечностями старались нанести друг другу увечья. И вот эта сцепившаяся троица, со стороны похожая на гигантскую каракатицу, нелепо топталась по залу, мычала, спотыкалась о пни и сшибала визжащих девиц.

Я вызвала из оперативной памяти план эвакуации при пожаре. Если он не врал, то мой путь лежал в дверной проём отделяющий служебные помещения от зала. Проём, задрапированный тяжёлой синей портьерой, находился позади рабочего места баристы. Я проскочила за стойку, откинула портьеру, потом повернула несколько раз, следуя навигации, висящей у меня за глазами и упёрлась в металлическую дверь. Она была сотворена из грубого, крашенного в подтёках, «паровозного» железа, и на её огромных аляповатых петлях висел громадный ржавый замок. У меня упало сердце.

— Ну, всё! — панически подумала я. — Сейчас сюда прибегут помирившиеся братья и начнут меня делить. Одному буду петь «блатняк», другому — русские романсы, а третий будет насильно поить меня латте с наркотой. Мама моя!.. — не знаю почему эти картинки возникли в моей взбудораженной голове, но я принялась бессмысленно, чуть не плача, ломиться в эту «паровозную» дверь, дёргать ржавый замок… И, о чудо! Он открылся! Проклятый висячий замок распался прямо у меня в руках.

За дверью оказался подвал. Тёмный, с запахом прели и канализации. Я включила на смартфоне фонарик и побежала по коридору навстречу светящемуся пятну выхода. «Гибсон» ритмично колотил по ягодицам. Светлое пятно выхода обернулось решётчатой дверью. На её петлях висел огромный ржавый «знакомец». Но я даже не сомневалась, что это фикция. Одно движение руки и замок беспомощно разинул пасть. Я проскакала вверх по лестнице, к подъездной двери, нажала на красную светящуюся кнопку выхода и оказалась в нормальной человеческой жизни, в нормальном человеческом городе, среди нормальных человеческих людей.

На скамейках сидели мирные вечерние старушки, по тротуарам, в ожидании неминуемого «Катя-а-а, домо-ой!» бегала детвора, и красный помидор июльского закатного солнца застрял в кустах сирени. Как писали в романах начала прошлого века: — Было девять часов пополудни…

Я достала из кармана смартфон, отключенный на время выступления, и включила его. Тут же грянул рингтон вызова. Звонил Тимур. Я скинула вызов и быстро набрала эсэмэс маме: — У меня всё норм. Устала. Не звоните, буду спать.

Опять заверещал вызов от Тимура. Я пробормотала: — Обойдёшься! — и вырубила смартфон. Через полчаса я была уже в постели.

Цифра третья

Она стояла перед раскрытой настежь дверью и в упор смотрела на ровные ряды кирпичей. Потайную кнопку, посредством которой с мелодичным звоном открывались киношные замаскированные двери, Катя не нашла. Хотя ощупала каждый квадратный сантиметр стены. Теперь она вспоминала, как в сказках и в фэнтези герои открывают порталы. Из потревоженной памяти всплыло несколько способов. Все они подразумевали либо обладание волшебными артефактами, либо знанием специальных заклинаний.

Волшебные артефакты требовалось прикладывать непосредственно к монолитным стенам, после чего стены вспыхивали неземным светом, и в эффектном дрожащем мареве появлялся пролом. Катя мысленно проревизировала себя на наличие артефактов и вынуждена была признать, что шариковая ручка, смартфон и несколько монет, на звание артефактов, конечно же, претендовать не могли.

Оставались заклинания. Зажмурившись, она сиплым от страха голоском, быстро проговорила первое, что пришло в голову: — «Трибле, трабле, бумс!» — когда Катя открыла глаза, стена осталась стеной и на вид, казалось, стала ещё крепче и неприступней. Больше в оперативной памяти заклинаний не было. Голова была пуста, как у патологического двоечника Парамонова на экзамене по гармонии. Только большой надоедливой мухой кружилась и рвалась наружу детская считалочка: — «Эники-беники, ели вареники…».

Конечно, это было всё несерьёзно. Если бы Катя по-настоящему захотела вскрыть эту дверь, у неё в руках был бы длинный список накопаннных в интернете солидных заговоров и заклинаний. Но Катя ужасно трусила. Да и кто бы не трусил? Ну, ляпнешь ты что-нибудь действительно вскрывающе-проникающее. И что? А как полезет из этой двери какая-нибудь мерзкая нечисть или затянет тебя туда, как в воронку и случится с тобой всё то, что можно увидеть только в голливудских ужастиках?

В таких ситуациях, очень полезно прижаться плечом к плечу самого лучшего и надёжного друга. Но у Кати друга не было. Ни лучшего, ни надёжного. Так случилось, что завоёвывать расположение, завязывать связи, коннектиться, нравиться и влюблять в себя — получалось не очень. И если вдруг, случайно, в этот её круг отчуждения попадал какой-нибудь зазевавшийся персонаж, то при ближайшем рассмотрении он оказывался болтливым, пустым и таким чужим, как будто свалился с другой планеты с небелковой жизнью.

Зато у неё очень хорошо получалось противопоставлять себя кому бы то ни было. О-о-о… на это у неё был талант. Если попробовать объявить конкурс на самое быстрое обзаведение врагами, то Катя ими обзавелась бы, не сходя с места, и уж в призовой тройке была бы точно.

Стоило ей оказаться даже в самом малочисленном социуме, как у этого социума сразу складывалось впечатление, что она горда, неприступна, высокомерна и, вообще, плюёт на общественное мнение. Этот её, якобы, гонор проявлялся во всём. Если требовалось, например, купить зимнее пальто, то Катя, почему-то, выбирала самое эпатажное. Дикого болотного цвета и скроенного таким макаром, что один край пальто на добрых десять сантиметров оказывался ниже другого. Социум бросал удивлённые взоры, и обязательно находилась какая-нибудь сострадательная уличная старушенция, которая сочувственно сообщала Кате, что та впопыхах застегнулась не на ту пуговицу.

Это касалось и учёбы. Училась она отлично и тянула на красный диплом. Но, решая зубодробительные задачи по гармонии, пропевая лихо закрученные инвенции, исполняя сложнейшие произведения, она умудрялась оскорбить этим добрую половину курса. Так как, глядя на этот неумолимый последовательный процесс, даже старенькой уборщице бабе Поле становилось яснее ясного, что как только Екатерина Сотникова получит свой красный диплом, она вместо скромного стула слева от дирижёра в группе домр, займёт трон королевы Великобритании.

А последние каникулы? Зачем вместо Египта, Турции, Крыма, и родительской дачи, она рванула в Казань? Казань, конечно, отличный город и всё такое, но он никак не вписывается в яркий отпускной калейдоскоп географических точек, где люди бы отрывались по полной, после выматывающих сессий, конкурсов и прочих, ломающих студенческую психику мероприятий.

А скажите, какого рожна ей понадобилось сочинять гимн колледжа? И по какой такой причине ей приспичило поклеить новые обои в комнате общежития? И какой леший выгоняет её на пробежку в городской парк ежедневно в шесть часов утра? А что, не судьба была сделать нормальную причёску на голове, вместо двух торчащих в разные стороны косичек? Этих «зачем» было слишком много, а ответ у социума был один. Чтобы выпендриться!

И всё-таки Катя не парИла в герметичном скафандре в социальном безвоздушном пространстве. Нет! Её звали, с ней советовались, шутили, обсуждали и даже делились… Но всё это было поверхностно и стоило недорого, потому что такие визави были законченными экстравертами, и с такой же охотой могли советоваться, обсуждать и делиться с фонарным столбом или с городскими воронами…

Она мерно колотила затылком по барабану и рассуждала. Затылок упруго и коротко отпрыгивал от мембраны, а правая нога, свешиваясь с полки, болталась в такт затылку, как стрелка метронома. Эти монотонные вольные движения, странным образом успокаивали и побуждали мозг без истерики думать над вещами страшными и фантастическими.

— Итак, что мы имеем? Имеется дверь, по сути, портал. За ним неизвестность. Но почему я думаю, что неизвестность обязательно ужасная и растерзает меня, как Маргарита Павловна Лапшина несчастного Парамонова на экзамене по гармонии? — Катя представила, как утончённая, с красивым интеллигентным лицом Маргарита Павловна — преподаватель гармонии и дирижёр оркестра народных инструментов — вдруг дико, по-кошачьи выгибает спину и, выставив перед собой длинные, наманикюренные когти, бросается на нерадивого студента.

Катя содрогнулась. — Ну, нет… это как-то не логично. Значит, Франтенбрахт Алёна Сергеевна ходит туда, как к себе домой, а Сотникова Катя непременно должна погибнуть? Что за бред?

Сидеть было удобно, рассуждать можно было неторопливо, легко отвлекаясь на параллельные жизненные темы. И неожиданный щелчок замка ей не грозил, так как директриса умотала в Орёл, на конкурс симфонических оркестров. Под умиленные взоры и облегчённые вздохи педагогическо-студенческого контингента, она озабоченно погрузилась в колледжный автобус, набитый под завязку музыкальным скарбом и томными студентами-оркестрантами.

Симфонический оркестр колледжа был знаменит на всю Россию. Он брал призы на всех конкурсах и блистал наградами, как ризеншнауцер Кони — недавний победитель всемирной собачьей выставки в Москве. Руководила, а вернее всего, дрессировала оркестр сама директриса Чудище-Франтенбрахт. Её несчастных подопечных можно было легко угадать в расслабленной толпе студентов по сплющенному постоянной ответственностью унылому виду и вечному необоримому желанию найти укромный уголок для шлифовки какого-нибудь особо изощрённого музыкального выверта.

— Если предполагать, что Чудище пользуется артефактом, то пытаться проникнуть без него в портал — заведомая глупость. Остаётся предположить, что ныряя в кирпичную кладку, Чудище бормочет некое слово, а может фразу, но очень короткую, так как проскакала она туда без остановки. Что-то наподобие пароля. — Кате очень понравилось такое шикарное умозаключение, и она мысленно погладила себя по голове. — Умница! Так… поехали дальше. Хорошо, возникает вопрос: какие такие слова? Ну-у-у… они должны быть простые, чтобы на ходу не откусить себе язык. И они должны быть незабываемыми, то есть, лег-ко-за-по-ми-на-ю-щи-ми-ся. А какие у нас слова обладают такими качествами? Правильно — поговорки, скороговорки, присказки. Та-а-ак… опять умница! — Катя спрыгнула с полки и возбуждённо заметалась между стеллажами. — И какие поговорки выдаёт обычно Чудище? — Катя сразу вспомнила недавний толстый указующий палец директрисы и сопровождающие этот жест слова: — «Квинту в тонику, кварту в терцию!»

Она разочарованно усмехнулась. Эта фраза, по преданию, вылетела из уст всё того же Парамонова на вступительных экзаменах. Приёмная комиссия вздрогнула от такого зверского отношения к сольфеджио и уже хотела нарисовать на судьбе абитуриента неприступную решётку «бекара», но скучавшая там же директриса, учуяла во всём этом некую эстетику и, отсмеявшись, предложила подождать экзамена по специальности.

Вот тут и стало всё на свои места. Его ученический старенький, со следами утраченной никелировки саксофон заревел боевым слоном, неожиданно срываясь на бешеный визг фальцета; захрипел, как старый умирающий негр на знойной плантации сахарного тростника; бросил приёмную комиссию на дощатую палубу колёсного пароходика, который качаясь на свинговых волнах Миссисипи, чапает от Нового Орлеана до Чикаго и, наконец, брызнул в присутствующих таким вольным духом «музыки толстых», что пришлось закрыть глаза и на пугающую безграмотность и на несколько хамовато-снисходительный облик абитуриента…

Катя опять подошла к двери в портал, сделала несколько глубоких вдохов-выдохов и, зажмурив глаза, отчётливо произнесла: — Квинту в тонику, кварту в терцию! — открыв глаза, она увидела всё ту же постылую картину — «Семьдесят дружных кирпичей в дверной раме».

Но это её не разочаровало. Она чувствовала, что нужно ещё немного, совсем чуть-чуть — отгадка должна быть где-то совсем рядом. Катя включила фонарик смартфона и принялась ещё раз внимательно осматривать стену. И она увидела.

Ровно в центре дверного проёма, на одном из кирпичей она увидела слабый оттиск ключа. Катя вздрогнула. — Ага… старый знакомец! — она быстро метнулась к входной двери хранилища, в которой торчал тот самый ключ — здоровенный штырь с массивным кольцом и с фигурной бородкой, самое место которому в тяжёлой связке какого-нибудь средневекового тюремщика.

Затаив дыхание, Катя приложила ключ к оттиску и повторила пароль. Стена не отреагировала. — Так, спокойнее… что-то тут не то. Думай Катя, думай… Ладно, представим, что пароль верный. Но это всё-таки пароль Чудища, а не мой. И если думать в том же направлении, надо вспомнить какое слово или фраза является моей поговоркой, моей внутренней фонетической затычкой или словом-паразитом. Только честно… — она честно наморщила лоб, перебирая и отбрасывая выскакивающие за глазами слова.

Вдруг её брови медленно поползли вверх, и она почувствовала, как от шеи на лицо наползает краска мучительного стыда.

— Да ладно… этого не может быть! Хотя-а-а… почему бы и не попробовать? — и ощущая, как жарко полыхает её лицо, она через силу, небрежно кривя губы, брякнула: — Парамонов… — то ли она моргнула, то ли непрошеная слеза затуманила взгляд, но то мгновенье, за которое успела исчезнуть кирпичная стена, Катя не уловила. Зато она смогла молниеносным испуганным движением шваркнуть портальной дверью и стремительно вылететь из хранилища на могучих крыльях инстинкта самосохранения

Глава четвёртая

Я — «жаворонок». А «жаворонки» встают рано, легко и очень заметно для окружающих. Сразу начинают хлопотливо чистить пёрышки, трещать крыльями и щебетать утреннюю песнь. До десяти часов утра я успела переделать кучу дел. Успела своими звонками перебудить всех родственников и сообщить им, что я, по-прежнему, существую на белом свете. Что прыщ на носу здорово уменьшился, и что мамины пирожки-котлеты, все до единой, превратились в энергию, которой теперь хватит, чтобы растопить Антарктиду.

Закончив терзать сонную родню, я принялась обновлять репертуар. К русским песням я нет-нет подмешиваю французские, так как французский прононс осваивала ещё в школе. Причём заметила, что если грамотно чередовать песни Франции и России, это очень благотворно сказывается на заработке. Английский язык я не использую вообще, потому что на нём не поют, разве что, бродячие собаки.

Без малого два часа я грассировала, тянула носовые насморочные гласные, пытаясь соорудить из себя миниатюрную роковую женщину и великую француженку Эдит Пиаф — «воробушка» с голосом простуженного ангела.

За это время дважды звонил Тимур, и один раз — Вадим. Господи, как же хорошо, что есть такая возможность нажатием одной кнопочки показывать людям, что я в них не нуждаюсь! Понятно же было, что один хотел завладеть моими деньгами, а другой — моим телом. Фиг вам! Катя Пуаре служит святому искусству улиц и никому не позволит подлые выползы в сторону её заработка и, уж тем более, в сторону ея белого невинного тела! Деньги я могу, конечно, отдать в обмен, к примеру, на молочные сосиски, но уж тело — только в обмен на большую любовь.

… — А на троне высоком Царица-любовь,

А на меньшее я не согласен…

— напевала я из голосистого нашего Носкова Николая, собираясь на работу.

Я открыла кофр, чтобы поменять изношенные струны на подарок тётки Анжелы и… о, боже! Как же я могла забыть? Кровь, деньги и салфеточный позор! Воистину, способность забывать негатив помогает выживать бродячему музыканту на пути от родного дома к Чёрному синему морю, от русских романсов к инструментальной музыке и от молочных сосисок к высокой любви.

Денег оказалось немало. Две с половиною тысячи российских дублонов! Серьёзная сумма. Это уже попахивало грязным намёком. О, мать моя и стандартный блюзовый квадрат! Ещё один кандидат на моё тело. Кандидат с нулевыми шансами. Лучше уж стать мадам Семинихиной. Господи, пронеси!

В виду того, что городская площадь, как место приличного заработка, потеряла для меня всякую привлекательность, я направилась в городской парк. Гугл позиционировал его, как одно из самых зелёных и красивых мест города, с аттракционами, скейтпарком и светомузыкальным плоскостным фонтаном. На деле же, все его достоинства перечёркивались для меня всего одной-единственной характеристикой. В парке гремела музыка российских композиторов. Какой-то местный бравый культуртрегер решил, что граждане должны отдыхать под попсовые вопли, а не под интимный вокал уличного музыканта.

Я уныло продефилировала мимо аттракционов (стандартный набор из крашенного крутящегося и качающегося железа) и мимо светомузыкального плоскостного фонтана (наглухо замощённая площадка с бесполезно бьющей из-под дорожной плитки водой. Например, в Нигерии, где вода в страшном дефиците и питьевой считается даже из луж, за такое сооружение, автора забили бы камнями).

Парк был проходной. По его главной аллее можно было попасть из многоэтажного спального района на центральный рынок. Поэтому, в отличии от тенистых закоулков, по центральной аллее бойко сновали горожане, и это представляло для меня ценность. Тем более, что на выходе из парка, куда я уже подошла, музыка звучала не так уж и громко.

После часа работы в моём кофре оказалось рублей сто, не больше. Место оказалось тухлым, прохожие все, как один, куда-то спешили и кидали вовсе не деньги, а настороженные взгляды. Как будто вместо гитары на моей шее висел ручной пулемёт. Я уже решила менять место, как раздался вызов. Звонил Тимур.

— Да? — сказала я раздражённо, чуть ли не зло.

— Привет! Что скрываешься? Обиделась? — донеслось из смартфона.

— А что должна была?

— Ну-у-у… я думал, ты более стрессоустойчива.

— Интересная мысль. А может я должна ещё и стены взглядом прожигать? — ядовито предположила я. — Ладно, это всё неважно. Я уже по М4 еду, так что не мешай.

— И куда путь держишь, если не секрет?

— Куда — по-китайски, трусы! В Лапецк!

— Ну тогда, счастливого пути! — пожелал мне Тимур из динамика смартфона, и одновременно неожиданно появляясь у меня из-за спины. Я чуть не выронила сотовый.

— Очень эффектно. — выдавила я. — Как ты меня нашёл? Ты что за мной следишь?

Тимур усмехнулся. Он был невыносимо красив, самоуверен и, в то же время, вызывал невероятное раздражение. Я с интересом прислушивалась к себе. Что это — моё очередное разочарование в человеке? Или обида за вчерашний трэш в кафе и банальное «от любви до ненависти один шаг»?

— У нас город небольшой. — сказал он назидательно. — И мест где можно встать попеть — всего три. Городская площадь. — стал загибать он свои длинные музыкальные пальцы. — Сквер возле химического института на Комсомольском проспекте и, собственно, здесь, в парке.

— Понятно. Так что вам от меня нужно господин Герцони? Деньги?

— Какие деньги? — удивился он.

— А из зелёного ведра. — ехидно подсказала я. — Ведь тебе в красное полведра денег накидали, и по условиям поединка я должна была посыпать голову пеплом.

— А-а-а… вон оно что. Тогда ты ничего не поняла. Наоборот, это я тебе должен. Договор был на косарь плюс, что накидают. А про вёдра я болтал чисто на публику. Так что не парься. На держи свою тысячу и спасибо, что подыграла. Не ожидал, что так круто выйдет.

Я опешила. Что за неожиданные ходы? Чего он добивается? Но Тимур мне быстро всё растолковал.

— Ну, что ты хочешь? Городок провинциальный и традиция вечерних посиделок в кафе у населения отсутствует. Оно лучше будет торчать на своей кухне и растворимый хлебать в гордом одиночестве. Вопрос: как выманить горожан из веками налаженного досуга? Нужен хайп. Первой «дезой», которую я запустил в соцсетях, была байка про наркотики. Будто я их бадяжу в эспрессо. В результате, весь город ломился к нам две недели подряд. Потом ажиотаж спал, и я запустил вторую «дезу» о том, что я «голубой». Месяц, представляешь, целый месяц все ходили смотреть на цыгана-гея. И вот уже неделя, как работаю в убыток. А тут ты так удачно нарисовалась. — Тимур махнул своими ресницами и погладил меня взглядом. Я вздрогнула. Нет, это точно какой-то цыганский гипноз. Вот же гад! Опять он меня вяжет, как паук муху. Ему явно что-то от меня надо. К Бетховену не ходи! Иначе какого до-мажора меня по городу искать? Чтобы косарь отдать?

— Короче, грех было не воспользоваться. Извини. — Тимур покаянно опустил голову. И тут же спохватился. — Но такую негативную реакцию зрителей я не планировал. Это ты уже сама постаралась. Да и брат там появился случайно. Зато получилось круто! Теперь до августа разговоров хватит.

— Да-а… Нелегко приходится владельцам кафе. — неопределённо сказала я, неловко вертя в руке тысячную бумажку. — Прям не бизнес, а какое-то творчество… сплошной креатив.

— И не говори. — обрадовался он. — Хоть в ГИТИС поступай на режиссёрский. — и тут же стал серьёзным. — Слушай, у меня к тебе ещё одно предложение.

— Что ещё такое? — возмутилась я. — Опять зелёное ведро полное салфеток? Не-е-ет!.. С меня хватит!

— Ну, а что? Нормальная же фишка. Работает, как бошевская кофемашина.

— Нет, нет, нет… — замотала я головой. — И не проси!

Он посмотрел на меня с нескрываемым интересом, как смотрят в кунсткамере на заспиртованного младенца и вкрадчиво заговорил:. — Ну, надо же!.. Какие мы нежные. Любим, чтобы всё время по шёрстке, а против шёрстки не любим. А кто недавно рвался вырабатывать железный характер, чтобы бороться за место под солнышком в мире тотального потребления? А ты в курсе, что развитие нейронных связей в мозге происходит только при негативных сценариях? Да ты за вчерашний вечер выросла на целую голову, как исполнитель, как личность, как будущая чья-то жена и чья-то мать. — он с укоризной покачал своей красивой головой и добавил: — Это только за счёт меня ты будешь теперь несгибаемая и твёрдая, как скала, как памятник, как гипсовая женщина с веслом! И, вообще, если разобраться, это ты мне должна платить за эти испытания…

Его несло. Словоблуд он был, конечно, неплохой. Но я уже слышала точно такой пламенный бред, только в ещё более захватывающем исполнении. От своего отца. Когда надо было, к примеру, прополоть грядку моркови на огороде или выдоить наших коз — Белку и Стрелку. Тот ещё хитрец, увязывающий развитие сети нейронных связей с козьим выменем.

Ну, конечно, я согласилась. А кто не согласился бы? Сногсшибательной красоты парень — умный, напористый и предприимчивый — битый час уламывает вас немножко повыделываться перед неблагодарной публикой. Подумаешь, испытание какое. Да я за один только мах его чёрных ресниц, за один его жгучий взгляд готова от неблагодарной публики принять не только град из смятых салфеток, но и аутодафе на городской площади! Вот так! Тем более, что мой Акакий пока помалкивал. В тряпочку!

Красивый Тимур уходил от меня по аллее, как великолепный круизный лайнер от случайной пристани. Ревела медь духового оркестра, опытная команда стояла по местам, а нарядная круизная жизнь утопала на палубе в развратных шезлонгах.

— Какой мальчик! — с тоской подумала Катя Пуаре. — Сама безупречность! Внешность, интеллект, характер… имя, в конце концов! Тимур Герцоне — человек и пароход!

С расстройства я передумала менять место. — Уж коли сегодня предстоит вечерняя салфеточная экзекуция, то пора и честь знать. — пришло мне в голову. — Вот только возьмём сейчас ми-минор и напоследок, в темпе вальса слабаем только что разученную французскую. Заодно опробуем её на публике.

Padam… padam… padam…

Il arrive en courant de rriere moi

Padam… padam… padam…

Il me fait le coup du souvients-toi…

— разорялась я, демонстрируя французский прононс и пытаясь хоть на миллиметр приблизиться к оригиналу. Но поток озабоченных прохожих по-прежнему тёк мимо меня, не задерживаясь. Лишь одна милая, сухая от старости женщина остановилась напротив, поставила на тротуар полную продуктов сумку и принялась слушать.

— Отдохнуть решила. — подумала я и лихо подвела коду под своё картавое и насморочное безобразие. Старушка неторопливо поковырялась в кошельке, вытащила пятьдесят рублей и бросила мне в кофр.

— Спасибо! — поблагодарила я и стала собираться.

— Это тебе за вокал. — уточнила старушка мудрым, слегка дрожащим голосом. — А вот за произношение у тебя надо все деньги отобрать. — она прицелилась в меня кривым артритным пальцем и добавила: — Никуда не годится.

Была она вся какая-то аккуратная, слегка манерная, спину держала прямо и при разговоре чуть спесиво поджимала губы. Послать её по адресу мне не хватило пубертатного юношеского скотства, да и вспомнила я свою любимую бабу Тоню. С точно таким же артритным указательным пальцем.

— Я только учусь. — благожелательно ответила я, выклёвывая из кофра мелочь. Но старушка не уходила. Или не хотела опять отягощаться своей ношей, или решила поделиться знаниями. Отец говорит, что когда в голове накапливается слишком много интеллектуального багажа, то он вываливается наружу самопроизвольно и на кого ни попадя. Как при диарее. Никакие клапана, сфинктеры и тампоны не помогают.

— Учусь… — пренебрежительно фыркнула старушка. — Сейчас Я тебя научу. — пригрозила она. — Так, встань прямо. Смотри на меня. Произноси звук «хи». Коротко, на выдохе. Многократно. Давай, давай, не ленись.

Я послушно «захикала». Ощущалось в этой женщине какое-то непререкаемое право заставлять, поучать, одёргивать… Как у очень строгой и опытной учительницы. А у меня пока ещё не выветрился из головы подневольный дух школяра. Всё таки тринадцать лет подряд вдалбливали.

— Во-о-от… А теперь усиливаем этот звук, как это делает довольный поросёнок. — я захрюкала. Прохожие стали оглядываться.

— Да, да, да… Там у тебя возле гортани есть такой маленький язычок. Так вот надо его заставить вибрировать. Отлично! Язык не поднимай! Хорошо!..

Нет, какое это всё-таки великое дело — индивидуальные занятия с профессионалом. За две минуты я научилась так замечательно грассировать, как будто всю жизнь только и делала, что ела лягушачьи лапки и разгуливала по Монпарнасу.

Моё радостное и благодарное изумление совершенно удовлетворили старушку. Она отмахнулась от моих восторгов, взялась за сумку и побрела в сторону многоэтажек. Я же закинула «Гибсона» на спину и направилась к рынку. Было у меня чревоугодное намерение потратить деньги на кубанскую черешню.

Уже на выходе из парка, я оглянулась. Моя учительница французского сидела пригорюнившись на лавочке, а возле её ног, на тротуаре, стояла сумка с продуктами. Стоп!.. Знаю я эти понурые сидячие позы, которые потом плавно переходят в лежачие. Проходили! Я подбежала к скамейке.

— Вам плохо? Может водички? — я скинула с плеча кофр и достала оттуда бутылку с водой. — Какое у вас давление? Повышенное, пониженное? Может сахар поднялся?

В ответ на мой псевдомедицинский допрос, она подняла на меня тоскливые выцветшие глаза и сказала: — Всё в порядке. Просто я абсолютно и неприлично стара. Ничего, сейчас посижу и всё пройдёт.

Мы посидели, попили водички и подышали по методу Стрельниковой. Затем я взяла сумку с продуктами, она взяла меня под руку, и мы потихоньку двинулись к её дому.

Пока мы с Луизой Генриховной поднимались на её последний пятый этаж, я уморилась, как будто весь этот подъезд помыла сверху до низу. Мы очень тщательно преодолевали каждую выщербленную ступеньку, а на площадках восстанавливали дыхание. Медленный поступательный режим улитки входил в диссонанс с моим внутренним темпом атакующего гепарда. К пятому этажу я уже твёрдо знала, что обязательно застрелюсь в пятьдесят лет. Это будет очень гуманно по отношению к окружающим.

Квартира оказалась двухкомнатная, уютная и очень интеллигентская. Минимум мебели, никаких сервизов в полированном серванте и книги, книги, книги… Чай мы пили по-дворянски, в зале, за круглым столом и на белой скатерти. На стенах висели произведения изобразительного искусства. И это обязывало. Это вам не на кухне, где взгляд постоянно упирается в поварское имущество — в кастрюли, разделочные доски, половники, а на стенах утилитарно, как в прозекторской сверкает керамическая плитка. Поэтому я старалась соответствовать: не чавкать, не хлюпать и не греметь чайной ложкой.

Как и положено истинному интеллигенту, Луиза Генриховна меньше всего говорила о себе, а всё больше о визави. За полчаса беседы она умудрилась вытянуть из меня такие сведения, какие я считала для себя навсегда потерянными. К своему удивлению я вспомнила фамилию, имя и отчество моей школьной учительницы французского, затем всплыло, как по-французски будет «пить чай» (prendre du the) и, что жена Наполеона Жозефина, была старше мужа на шесть лет.

В отместку Луиза Генриховна поведала мне достаточно фривольную байку об аберрациях обоняния знаменитого императора. Оказывается Наполеон обожал запах женского пота. И возвращаясь после отлучки к своей Жозефине, он слал гонца с запиской: — Не мойся. Буду через три дня.

Затем хозяйку понесло рассуждать на тему бездуховности современного общества, в частности молодёжи. Для примера она взялась препарировать своего внука.

— Ничего особо плохого я сказать про него не могу. Не пьёт и в употреблении наркотиков замечен не был. Работает у отца. — она с презрительным недоумением пожевала губами и с усилием добавила: — Какой-то риэлторский бизнес… хотя окончил филологический. — она сотворила на лице страдание и, взяв мою правую руку в свои морщинистые сухие ладошки, интимно сказала: — Книг не читает… вообще! Стихов не знает! А как изъясняется? Сплошные «это», «короче», «ну», «значит»… и ещё самое мерзкое — «по ходу». Кошмар! Одет, как чучело! Представь — огромные шорты, больше похожие на картофельный мешок, на плечах какая-то распашонка с капюшоном и резиновые банные тапочки на босу ногу. Всё!

В замке входной двери заскрежетал ключ. Хлопнула дверь.

— О, явился… лёгок на помине. — заметила Луиза Генриховна и отпустила мою руку. — Сейчас я тебя с ним познакомлю. Только в обморок не падай.

Тут же из кухни донёсся свирепый мужской вопль: — Ба-а-а!.. Ты, по ходу, опять на рынок ходила? Я же весь день за рулём. Привёз бы тебе и картошку, и лук, и твои эти, как их… чёрт, не выговоришь… корнишоны-мармишоны, пикули-дрикули… — Луиза Генриховна завела под лоб глаза, потрясла головой и в бессилии развела руки в стороны. Вот, мол, пожалуйста… что и требовалось доказать!

— Здрасти!.. — прозвучало за моей спиной. Я обернулась и замерла. Передо мной стоял Вадим. Во всей красе. Высокий рыжий, в своих картофельных цветастых шортах и с разинутым от удивления ртом. Тоже, видимо, не ожидал увидеть здесь до боли знакомых…

Когда с чаепитием было покончено, а все случаи чудесных совпадений и нежданных встреч были рассказаны, Вадим вытащил меня на кухню и спросил с огромным подозрением: — Ты как сюда попала?

— Значит, слушай сюда. План у меня такой. — сообщила я ему таинственным голосом. — Через твою бабушку влезть в вашу семью, затем женить тебя на себе, отжать у твоего папаши бизнес, потом развестись и жить в своё удовольствие. Как тебе планчик?

— Ну, что… я согласен. — без тени улыбки ответил Вадим.

— С чем? — опешила я.

— Ну-у-у… жениться. — неуверенно прозвучал ответ.

— И развестись? — уточнила я.

— Там посмотрим. — уклончиво ответил он. Я всё ждала, когда он улыбнётся, покажет, что оценил мой юмор, пошутит в ответ и, вообще, как-то разрядит напряжение сгустившееся на кухне. Но Вадим смотрел на меня серьёзно, и было в его взгляде какое-то неуловимо молящее жалкое выражение.

— То есть, у тебя проблемы не только с одеждой, но и с юмором? — схамила я.

— А чем тебе не понравилась моя одежда? — немедленно ощетинился Вадим. — Может мне тоже кое-что в тебе не нравится.

— И, что же?

— Ну, например, как ты поёшь. Репертуар зэчки и голос, как у рыночной торговки помидорами. — азартно прошипел Вадим.

— По-нят-но! — раздельно сказала я, и тут же крикнула, не отрывая от него глаз. — Луиза Генриховна! Я приглашаю вас на моё выступление. Сегодня в восемь вечера, кафе «Сказка». — и мстительно добавила: — А Вадим вас проводит. Отказ не принимается.

Как я поняла, «клан» Герцони владел несколькими точками предприятий питания. Кафе «Сказка» располагалось в микрорайоне «Залесный». Роль леса исполнял парк — сосновый, вполне цивилизованный, с дорожками, с гуляющими по ним расслабленными людьми, с детворой и с бродячими собаками, которые живописно резвились на зелёной травке. Причём создавалось ощущение, что парк был разбит специально для бродячих псов, так как расслаблялись они гораздо убедительнее, чем люди.

Кафе было двухэтажное, сработанное из брёвен, на манер терема. Про такие постройки отец авторитетно заявлял, что гореть будет полчаса. Он, вообще, любое сооружение рассматривал только с точки зрения пожаробезопасности. При возведении здания «Сказки» строители так изощрились, что громадные корабельные сосны росли прямо под окнами. Как уж бедные работяги меж «дерев» со своими экскаваторами, самосвалами и кранами виляли, одному богу известно.

На этот раз я приехала пораньше, чтобы, не торопясь, осмотреться, подключиться, распеться и хоть чуть-чуть привыкнуть к месту. Так как стены имеют не только уши, но и душу. А чужая душа, как говорит мой дядя Артём, не балалайка, «Барыню» на ней не сыграешь.

Тимур отвёл меня на второй этаж, в какую-то глухую, без окон подсобку со стеллажами. Там я и распелась и разыгралась. Дневная жара хоть и спала, но свежо не было, так что пришлось заодно слегка подновить макияж. Ведь не потеют, только мёртвые, как говорит всё тот же дядя Артём.

Потом я спустилась на первый этаж и пробралась на кухню. Оставила там в уголке кофр с гитарой и украдкой вышла к барной стойке. Зал кафе был раза в два больше, чем «У Потапыча». Он был полон бревенчатого дизайна, который тётка Анжела презрительно называла дизайном «курной избы». На стенах коромысла, глиняная посуда, матрёшки… Не хватало только огромной русской печи с лежанкой посреди зала.

Половина столиков было уже занято, но публика прибывала. К моему удивлению, количество одиноких девиц уменьшилось. Преобладали пары. За ближним к эстраде столиком сидела Луиза Генриховна в широкополой шляпе. Она высокомерно пила кофе. Рядом обретался Вадим с высоким бокалом коктейля. Свои знаменитые шорты он сменил на джинсы и был мрачен.

Бармен — юркий молодой человек с внешностью потасканного ловеласа — нагло осмотрел меня всю с ног до головы и развязно спросил: — Что петь будешь? Блатняк? — я глянула ему в переносицу и ответила: — Нет… «Очи чёрные».

Когда я вышла к народу, Тимур уже закончил вводную часть и торжественно объявил себя.

— Нет, нет, нет… — чуть ли не крикнула я, оттирая его от микрофона. — Это же не криминальная разборка и не пожар. Перед нами сейчас всего лишь славные жители Энска. Так что не стоит загораживать меня своей альфасамцовостью. Я справлюсь. — Тимур растерянно уступил микрофон и отошёл в сторону. Чего меня выперло, понятия не имею, и куда девался мой извечный страх перед первым звукоизвлечением? Никакого мало-мальски приличного сценария в голове не было, зато был кураж и здоровая злость на грядущее салфеточное безобразие.

— Какого до-мажора, собственно говоря? — думала я, чувствуя, как во мне поднимается какое-то великолепное хамство. — Отродясь не ходила в лузерах и сейчас не дамся. Идёт он, этот Тимур, лесом… по экспоненте.

— Но прежде чем спеть вам первую песню… — продолжила я. — Хочу знать с кем я сейчас дышу одним воздухом, и нет ли среди вас человека предубеждённого. То есть, с кукишем в кармане и с пакетом гнилых помидоров. Вот вы, девушка. — обратилась я к сидящей за столиком девице в цветастом, с алыми маками, сарафане и в белых кедах. — Как вас звать? — девица почему-то испугалась, жалобно оглянулась вокруг себя и пролепетала: — Вика…

— Очень красивое имя. — грубо польстила я. — Ну, и как, Вика, любите ли вы русские романсы?

— Люблю… — робко ответила Вика и вдруг так покраснела, что алые маки на её сарафане поблекли.

— Отлично! — воскликнула я. — Романс «Я ехала домой…» исполняется специально для ценителя русских романсов и просто красивой девушки Виктории! Аплодисменты Вике!

И, конечно, присутствующие захлопали. А куда им было деваться? Хлопали-то не Кате Пуаре, а своей сестре по зрительному залу… Хотя получалось, что немножко и Кате Пуаре!

— Я вас заставлю хлопать! — думала я с весёлой едкостью. — Я вас заставлю себя полюбить! Что ж я зря пять лет на улицах пела? Кого там только не было! И пьяные, и «нарики» обдолбанные, и воинствующие старухи и подлые подростки. Два раза в полицейском «обезьяннике» сидела с бомжихами… К тому же я, как никак, педагог по образованию и предмет детская психология три года стоял в моём расписании. А что есть зритель? Тот же ребёнок, только гормонов поменьше, да в голове глупостей побольше.

Кроме того, романс «Я ехала домой» особенный. Его написала Мария Пуаре — женщина-авантюристка, побывавшая и в психушке, и в тюрьме, и на войне. Несмотря на текст, петь его следует голосом беспомощным и совершенно пропащим. Никаких вам тут надежд, любовных посягательств и прочей «бижутерии». Только унылая долгая дорога и двурогая безнадёга. Короче, все умерли!

Микрофон, слава богу, оказался не тот студийный, что чует малейший косяк, а нормальный сценический, и романс я вывезла. Судя по аплодисментам, удалась мне нежная светлая грусть песни, и в нудятину, от которой дохнут мухи, она не превратилась.

Громче всех аплодировала, понятно, красномаковая Вика. Другие тоже не отставали, видимо надеясь, что следующий романс будет исполнен в их честь. И посыпались денежки в моё зелёное ведро. И надменная Луиза Генриховна достала из сумочки мелочь, и Вадим какую-то бумажку, а я — блестящая и счастливая Катя Пуаре — вывезла ещё четыре романса. Тимур тихо сидел в сторонке и признаков жизни не подавал. Под занавес я сказала:

— Друзья, истоки русского романса нужно искать во Франции. Великолепные русские стихи и русская музыкальная мысль невероятно обогатили французскую светскую песню, но родиной романса всё-таки считается c, est la France. И сегодня разрешите поприветствовать заслуженного педагога, преподавателя французского языка Луизу Генриховну Штерн! Аплодисменты!

Растерянная, с блестящими глазами Луиза Генриховна, кивала по сторонам своей широкополой шляпой и грозила мне своим кривеньким артритным пальчиком. В ответ я програссировала ей песню Индилы «Denier Danse» с только что освоенным, с пылу с жару, истинно французским прононсом.

Петь после меня Тимур не стал. Он сыграл на гитаре несколько «инструменталок» на испанскую тему — на мой взгляд, блестяще. Так что красное ведро тоже приняло в себя некоторое количество денежных средств, но куда ему до зелёного…

Цифра четвёртая

Лишь на следующий день, к вечеру, невыспавшаяся, с кругами под глазами и с отрешённым видом, Катя заставила себя объявиться перед таинственной дверью. Всю ночь она сортировала навалившиеся события по степени важности, крутилась в кровати и таращилась в темноту, маячила в коридоре общежития и думала, думала…

На удивление, сам факт, что открылся портал, она восприняла, как событие, которое рано или поздно должно было случиться. Но то, что она, Катя Сотникова, уподобилась большинству и запала на этого, как она выражалась, «самца с кривой дудкой» — перевернуло её представление о самой себе. Она сразу почувствовала себя отвратительно слабой и без этой своей высокомерной королевской брони.

Нет, конечно, она не была ярой феминисткой и вовсе не рыла копытом землю, услышав слово «любовь». Вовсе нет. Наоборот, Катя, как и все нормальные девчонки, имела на донышке своего сердца мечту о «большой и светлой…". Там же имелось краткое резюме предполагаемого объекта обожания. Объекты, время от времени, менялись в зависимости от просматриваемых фильмов и прочитанных книг.

Но весь этот чувственный фейерверк, в финале которого, роскошно шипя и плюясь ослепительным огнём, уходила в небо свадебная ракета, планировался в каком-то розовом необозримом будущем. А на самом деле, оказалось, что уже четвёртый год она только и делала, что думала о Парамонове, говорила о Парамонове, смеялась над Парамоновым, наблюдала за Парамоновым и всегда, всегда помнила о нём.

Сам Парамонов, представлял из себя, на тот момент, наглое талантливое и бесподобно красивое существо мужского пола. Он был высок, худощав, гибок, с непослушным каштановым чубом, который постоянно лез в дерзкие глаза и возвращался на место только после длинного и гордого движения головой. Полежав на лбу некоторое время, чуб тихой сапой сползал на глаза и, замерев, ждал того момента, когда подкинутый резким кивком ещё раз испытает краткий миг полёта.

К тому же, лицо Парамонова имело такую необыкновенную конструкцию, что женщины могли смотреть в него вечно. Такой одухотворённый и одновременно счастливый облик, мог бы иметь лермонтовский Мцыри, если бы автор не истребил его родителей, а потом не сунул сироту в монастырь. Парамонов нравился всем. Девушкам, старушкам, детям, мужчинам, начальству, прохожим… Этакий человек мира. Но хуже всего, что он нравился сам себе.

И вся фантастичность истории с порталом прогнулась и обесценилась перед фантастичностью шокового известия о своей зависимости от презираемого Парамонова. Тут не только в портал нырнёшь…

Она открыла дверь в портал, приложила ключ к стене и, не испытывая особых эмоций, произнесла: — Парамонов.

Перед ней открылось совершенно чёрное пространство с узенькой освещённой дорожкой. Свет проникал через щели ещё одной двери, до которой надо было пройти шагов двадцать. Получалось, что портал есть некий тамбур, между дверью хранилища инструментального фонда музыкального колледжа и щелястой противоположной дверью, за которой предполагалось какое-то ярко освещённое пространство — может солнечная поляна, а может городская площадь.

Катя пожала плечами и невозмутимо двинулась по дорожке. Подойдя вплотную, она, не задумываясь, дёрнула на себя дверь. Та скрипнула и показала мир — жёлтый от зноя, в пыльных развалинах и почти бесшумный. За порогом был небольшой дворик, с засохшими деревьями, с мёртвым лепным фонтанчиком и с разбросанным по пыльному периметру ветхим домашним скарбом.

Дворик вываливался через пролом в кирпичном заборе и, разбежавшись по склону, постепенно превращался в огромный город, по которому когда-то непрерывно работала тяжёлая артиллерия, с голубого неба сыпались фугасы, горожане массово гибли или бежали, успевая, всего лишь схватить в охапку детей да нехитрые пожитки.

Она выглянула из портала. Воздух был горячий, как в духовке. Только пахло не пирогами, а смертью. Недалеко от портала лежал человек. Он лежал, вольно раскинув руки, как лежат на пляже разморенные курортники где-нибудь в Анапе. Человек был одет в светлый, цвета пыли комбинезон и камуфляжную жилетку с ненормальным количеством карманчиков и клапанов. На ногах были высокие армейские ботинки, а на голове — белый шлем. От человека тянулись по двору белые верёвки, они пропадали в необъятной белой же простыне, окончание которой свисало по ту сторону забора.

Катя заинтересованно, но отвлечённо смотрела это странное видео какого-то блогера, который вынужден уже затевать сюр-провокации, лишь бы заполучить побольше просмотров. Приглядевшись, Катя поняла, что этот человек мёртв. Справа, на пыльной груди мертвеца, обнаружился небольшой значок в виде распростёртых крыльев; на предплечье сиял шеврон с трёхцветным российским флагом.

И вдруг, взрывая эту сонную знойную одурь, раздался радостный гортанный клич. Так могли кричать герои приключенческих романов, неожиданно наткнувшиеся на золотую жилу, либо увидев в бескрайней пустыне океана, долгожданную полоску земли. Катя подняла голову. Снизу, из города, мелькая среди развалин белыми развевающими одеждами, в дрожащем мареве и прямо на Катю бежали возбуждённые люди. Люди перекликались на чужом языке и неприятно потрясали обильным оружием.

Как только Катя обнаружила вооружённых людей, мертвец громко и отчётливо застонал. И она вдруг сразу всё увидела, и всё стало на свои места. И раненый российский лётчик, и белая ткань парашюта, что предательски повисла на заборе, как будто крича банде вооружённых супостатов: — Эгей… сюда! Здесь он! Хватайте его!

Но всё это она досматривала и додумывала уже в прыжке, целясь «Жориками» на пыльный пятачок возле шлема лётчика. Приземлившись, Катя удобно и цепко ухватилась за парашютные стропы и стала рывками подтягивать тело вместе с парашютом к порталу, благо до спасительного порога было чуть больше метра.

Но пятясь назад, она вдруг упёрлась в стену. Не поднимая головы, Катя оглянулась, и вместо щелястой скрипучей двери, она увидела серую шероховатость штукатурки. Дверь в портал исчезла. Катя растерянно выпрямилась. Маленькие вооружённые фигурки подросли, и уже можно было рассмотреть азартные потные рожи, зловеще замотанные в платки.

Её охватила паника. Уже не в себе, она резко развернулась, отчаянно, со всей силы пнула стену левым «Жориком» и прокричала: — Парамонов!

Это не помогло. Серая штукатурка была издевательски спокойна, нерушима и не собиралась превращаться ни в какую тебе дверь.

Катя растерянно обшарила взглядом поверхность стены и сразу же наткнулась на знакомую, аккуратную выемку под ключ. Шепча: — «Рразз-зява парнокопытная…» — она торопливо похлопала себя по карманам, тут же обнаружила ключ в правом кармане джинсов и через мгновение, уже следующим пинком, распахнула спасительную, щелястую и скрипучую. Кряхтя и дёргаясь из последних сил, Катя оказалась в портале, но на этом всё и застопорилось.

Это было странное ощущение. Она вся была уже внутри портала, но её кулаки, сжимающие стропы, словно бились о невидимую преграду. Преграда была нетвёрдая и пружинила, но при этом не пускала в портал чужую материю. На Катю опять накатила паника, и она забилась в этом капкане, помогая себе всем телом. Но осознав всю тщету своих усилий, она разжала кулаки, в отчаянии схватила себя за голову и вдруг дико, продолжительно заверещала, как маленький беззащитный зверёк, врасплох застигнутый чьими-то безжалостными клыками.

Это было, как на последнем конкурсе. Когда она, ничего не подозревая, вышла на сцену, уселась, расправила на коленях свою чёрную, вышитую подложку, прижала к себе домру, глянула в ноты, и впервые за девять лет обучения музыке, обнаружила, что не понимает в этих закорючках ровным счётом НИЧЕГО!

Она тупо смотрела в ноты, а ощущение иррационального и абсолютного непонимания всё длилось и длилось. Секунды плавились и капали на пол сцены. Тишина в зале стояла абсолютная и ужасная, как перед цунами. И вдруг в этой жуткой тишине кто-то спасительный уронил со стола шариковую ручку. Наверное, кто-то из жюри. Для Кати, этот незначительный щелчок отскочившей от пола пластмассовой ручки, мгновенно выкинул всю вату из головы и на освободившееся место, сразу же, вернул весь девятилетний опыт изучения сольфеджио…

От собственного крика зазвенело в ушах, но теперь она точно знала, как сыграть эту небольшую пьеску «Спасение российского лётчика». Катя упала на колени и слегка похлопала раненого по щеке. Тот застонал, но глаза не открыл. Катя разозлилась и, тут же, влепила две почти настоящие, полновесные пощёчины, будто бы сам Парамонов полез к ней, как к одной из своих озабоченных кобыл.

Лётчик открыл глаза и плавающим непонимающим взором посмотрел на неё. И тогда она медленно, по слогам, прокричала, помогая себе жестами и мимикой: — Как зовут вашу жену? — лётчик смотрел ей в лицо и молчал, но уже осмысленнее, и как будто что-то припоминая.

Ломая руки, Катя, также громко и отчаянно закричала: — Ну, хоть девушка, девушка-то у тебя есть? Как девушку зовут? — лётчик молчал. Катя бросила взгляд на дворик и увидела в проломе забора фигуру, самого что ни на есть непотребного, террористического вида. Фигура настороженно осматривалась по сторонам, поводя при этом автоматом и нет-нет поглядывая на Катю.

Она опять схватила лётчика за стропы и исступлённо затрясла его, как будто хотела вытрясти из него этот чёртов пароль. По щекам уже вовсю лились слёзы, и она вдруг запричитала высоким и каким-то бабьим голосом: — Господи-и-и!.. ну ты хоть кого-нибудь любишь, а? Ну, друзей… маму… сестру… брата… Господи-и-и… хоть что-нибудь… хоть самолёт свой… Самолёт свой любишь?

У Кати в голове, где-то на заднем плане, вдруг всплыл отец, стоящий возле своей красной «Нивы», которую он любовно называл «Вишенкой». — Самолёт свой, как зовёшь? — неожиданно, глаза раненого стали осмысленными. Он разлепил спёкшиеся от жары губы и прошептал: — Санька!.. — и в то же мгновенье, как оковы упали с Катиных рук. Она рванула на себя стропы, и они пошли, пошли, вместе с раненым лётчиком, с пыльным мелким мусором, с парашютом, который неряшливой белой кучей упал с забора и, дёргаясь, пополз к порталу.

Террорист, который уже закончил осматриваться, бросился к ползущему мимо него парашюту и вцепился в белое полотно свободной от оружия рукой. К тому времени, Катя, заволокла в портал почти всего лётчика. Снаружи остались только его ноги по колено и, собственно, парашют, на котором теперь буквально повис террорист.

Террориста, Катя, хоть и не видела, но почувствовала сразу, и за этим последовало странное. В ответ на неожиданное сопротивление, её тело вдруг стало быстро наливаться неизмеримо-могучей, пугающей энергией. В глазах мелькнул азарт, губы сами собой застыли в твёрдой улыбке вечного победителя, и Катя потянула. Потянула мощно и неотвратимо, как локомотив тянет состав с чугунными болванками. Потянула и раненого недвижимого лётчика, и купол парашюта с паутиной строп, и упирающегося ногами в пыльное крошево растерянного террориста. И как только ботинки лётчика пересекли линию порога, тотчас снаружи прозвучала автоматная очередь, и одновременно, на Катю пала темнота, слабо подсвеченная щелями двери. Портал закрылся.

Глава пятая

Кто сказал, что успех окрыляет? Не-е-ет! Успех, особенно громкий и внезапный, невероятно заземляет, опустошает душу и обесценивает мечты. То «прекрасное далёко», что моталось где-то там за Кудыкиной горой, неожиданно резко придвигается, наезжает на тебя крупным планом, и при ближайшем рассмотрении оказывается напыщенной самоварной рожей с выдавленными прыщами и сальной себорейной причёской.

Весь следующий день я без сил провалялась на кровати, как будто из меня вытекла вся кровь. В голове бесконечно крутились документальные кадры моего вчерашнего «триумфа». Из-за этого беспрестанного выматывающего повторения моё вчерашнее выступление выглядело фальшивым, глупым и мелочно-меркантильным.

— Господи!.. Из-за пяти косарей, вся наизнанку вывернулась! — думала я. — Тимура забила по шею в керамогранитный пол! Стоял, как оплёванный! Как ты посмела? Воспользовалась его интеллигентностью, нагло выхватила инициативу вместе с микрофоном и кривлялась там, как дешёвый аниматор на детском утреннике. Жадная уличная попрошайка! Дорвалась… выжала зрителей насухо, как половую тряпку! Ещё этот Анатолий Сергеевич с его ненавязчивым продюсированием. — я вспомнила, как раздавала желающим свои интернет-контакты, и как ко мне протиснулся какой-то «зрелый» чел — очень возрастной — и попросил пять минут «тет-а-тета».

В эти пять минут он успел сообщить мне, что у него есть деньги и есть опыт работы с молодыми исполнителями. То есть, передо мной, развалившись в кресле, сидел тот самый «волшебник в голубом вертолёте», о котором мечтает любой начинающий музыкант, певец, мастер художественного свиста, чечёточник и прочие дегустаторы кошачьего корма. Называют таких «волшебников» — продюсер, что звучит, на мой взгляд, отвратительно. Есть в фонемах этого слова нечто утончённо мерзкое, шипящее, с неестественно вытянутыми в трубочку тонкими губами. Бр-р-р-р!..

Выглядел продюсер достойно. Он был прочно вбит в лёгкие брюки из ткани «акулья кожа». Летние туфли делали его походку мягкой и аристократичной. А мышиного цвета сорочка, с короткими рукавами и с малю-ю-юсенькой стоечкой-воротником, так ловко и элегантно на нём сидела, что страстно хотелось искромсать её ножницами от избытка чёрной зависти. В общем, статен, изящен и стар! Для Кати Пуаре, во всяком случае.

От его предложения я на минуту перестала соображать. Перед моим внутренним взором замелькали аншлагированные концертные площадки, президентские номера в отелях, бутики со ультрадорогим шмотьём и ещё много чего захватывающе-незнакомого с привкусом диковинного супа «буйабес». Но я вдруг вспомнила, что продюсер не только заботиться о твоём репертуаре, о твоих гонорарах и о безопасности. Он ещё накладывает на тебя обязательства. И зачастую кабальные. Это уж к Бетховену не ходи! Романтические отношения с противоположным полом — фиг тебе, замуж — в ту же сторону и вкалывай по два концерта в день. Вот такой «буйабес»!

— И что договор будет? — робко поинтересовалась я.

— Ну, какой договор? — засмеялся Анатолий Сергеевич. — Надо тебя обкатать, попробовать. Может ты на сцене от страха в обморок падаешь или запьёшь через неделю. Кстати, как у тебя с этим? — он выразительно щёлкнул себя по горлу. — Да, и заодно вены на руках покажи. — он внимательно посмотрел в мои вытаращенные глаза и вдруг прыснул от смеха.

— Да, шучу я! Ты что такая напряжённая-то, как будто я тебя в секс-рабыни вербую? Расслабься. Я тебе устрою две площадки. Одну в Доме культуры химиков, другую в филармонии. Сделаем небольшую фотосессию для рекламы, репертуарчик посмотрим, к хореографу тебя свожу, к стилистам и вперёд, к звёздам!..

А когда я уже садилась в свою Зизи, ко мне подошёл Вадим и небрежно спросил: — Ну, и что тебе этот индюк вкручивал?

— Какой индюк? — прикинулась я дурочкой.

— Ну, этот… Колесников.

— А-а-а… этот. Желает обеспечить моё будущее.

— Замуж что ли звал?

— Да нет… Сотрудничество предложил. В плане продюсирования.

— А ты что?

— А что я? Сказала, что подумаю.

— Подумаю… — передразнил он с неожиданной злостью. — Беги от него. Пропадёшь!

— Что так? — поинтересовалась я. — Тоже наркотики в кофе подмешивает?

В ответ Вадим потоптался на месте, тоскливо поглядел по сторонам и сообщил: — Ты не понимаешь. Он всеядный! Это сейчас Анатолий Сергеевич депутат и меценат, а в девяностых такое в городе творил, что его расстрелять мало…

Вот так. Не приглянулся ему мой будущий продюсер. Да мне и самой казалось, что сквозь моё внутреннее восторженное: — Давай, Катюха! Вот он счастливый случай! Хватай удачу за горло! — пробивается тонкий, еле уловимый запах гниющей падали…

Где-то в полдень позвонил Вадим. Предложил культурную программу: поедание земляники на Выселках, а потом аквапарк.

— Ты что, меня клеишь? — грубо спросила я, раздражённо выныривая из своего самоедства.

— Нет… — замялся он. — То есть да… — затем, разозлившись, выпалил: — Вообще-то, вот так в лоб спрашивать нельзя! Опять помидорами торгуешь? Всё испортила, блин! — и отключился.

Поделившись своим настроением с Вадимом, я испытала некое садистическое удовлетворение. По крайней мере, нас теперь было двое. И обоим плохо. Впрочем, я тут же пожалела и Вадима, и себя, и солнечный летний день, который пропадал пропадом, как старая бродячая собака под забором. Тогда я набрала Юльку.

— Привет, жертва высшего образования! Как идёт подготовка к экзаменам? Мальчики кровавые в глазах не прыгают?

— Привет… — вяло ответила мне Юлька. — Какие уж нам тут мальчики. Отец пригрозил, что если не поступлю, потащит меня на свою чулочную фабрику. Отдаст в ученицы, на растерзание мотальщицам-чесальщицам.

— Пугает.

— Не похоже…

— Круто! — посочувствовала я. — А я хотела у тебя на груди поплакать.

— Плачь. — разрешила лучшая подруга. — Только, ради бога, по-быстрее. А то родительский дозор не дремлет.

— А я раздумала. Представила, как ты в рабочем стильном халате бегаешь от станка к станку, как ты мотаешь-чешешь и раздумала. Спасибо тебе. Я и звонила только для того, чтобы убедится в том, что тебе хуже, чем мне.

— Зараза ты бродячая. — уныло приласкала меня Юлька.

— На том стоим. — бодро отозвалась я. — Ладно, будь. Не буду отвлекать.

Я вспомнила свои госэкзамены в обрамлении свеже-зелёной июньской каникулярной кутерьмы и содрогнулась. Вот где мазохизм-то — бессмысленный и беспощадный. И всё ради чего? А ради красивой бумажки, которая даёт тебе право каждый божий день таскаться на добровольные галеры. Где старший надсмотрщик бдит за тем, что ты делаешь, как ты это делаешь, и, вообще, делаешь ты хоть что-нибудь. Через месяц тебе дают небольшую кучку российских крузейро, которую ты всю отдаёшь за набор косметики от Юбера де Живанши. Потом ты вся такая красивая и загадочная целый месяц питаешься супами быстрого приготовления и солнечной энергией.

— Да-а-а… — подумала я горько. — Как говорит мой отец: — От многих знаний, многие печали. Но, всё-таки, печаль с дипломом в кармане как-то сытнее, чем радость с дырой в том же месте.

А Тимур всё не звонил. Обиделся. Ну, конечно! Ведь рухнул его великолепный план-замануха по привлечению населения города Эмска в кофейни Герцони. Вчера так и не удалось мне с ним пообщаться, выслушать его обвинения, оправдаться… Сначала я — белая пушистая и знаменитая в толпе поклонников, затем он куда-то запропастился…

А хорошо бы сейчас его набрать и наговорить ему своим тёплым велюровым голосом, торжественно и нараспев, как Белла Ахмадулина: —

— «Скажи мне, Катя, что тому виною?

С чего в моей кофейне столики пусты?» —

Спросил он и недрогнувшей рукою

украдкой в кофе мне подсыпал наркоты.

А Тимур выслушает и скажет хмурым голосом: — Смешно… Сама сочинила?

— А я вообще всё сама делаю.

— Ясно… В том числе и пиар-акции разваливать. Тоже мне… массовик-затейник, блин! — скажет он и отключится. Навсегда! И не случится у меня в жизни красивого мальчика. Буду смиренно лежать в штабелях, первая снизу, вместе с остальными девахами на пути у Тимура Герцони.

Тут я обозлилась. Уж очень душно и унизительно быть первой снизу. — Впрочем, как и первой сверху. — сказала я сама себе и встала с кровати. — Над ситуацией надо быть, а не под. — продолжила я, через силу, на одной злости заправляя постель. — Пари́ть надо, как перуанский кондор. А если уж не получается, то следует вытащить из запасников свой обыкновенный дешёвый гонор и послать эту ситуацию, вместе с Герцони, малой скоростью по одному, широко известному адресу. — я кое-как подмазалась, оделась, схватила кофр и вышла в город. Смартфон показывал три часа пополудни.

Здание химинститута смотрело своими архитектурными излишествами на Комсомольский проспект. Проспект был необъятен и «полноводен». В каждую сторону протекало по три потока машин. Между потоками была устроена широкая пешеходная аллея с ограждениями из кустарника и с цветущими липами, которая щетинилась подстриженными зелёными газонами. Газоны смахивали на карликовые футбольные поля, а «щетину» на них изготавливал какой-то дядька в оранжевой, на голое тело, безрукавке. Бензиновый триммер в его руках орал неистово, как будто валил вековые дубы.

Я где-то читала, что для человека нет радостней занятия, чем производить шум, гвалт и другие дискомфортные децибелы при большом скоплении народа. Причём надо, чтобы шум был общественно оправдан, а невольные слушатели не могли никуда уйти. Поэтому самыми счастливыми профессиями были признаны барабанщики и газонокосильщики.

Прямо напротив института аллея упиралась в небольшой сквер со скамейками и с круглой цветочной клумбой. Из клумбы торчал чей-то бюст. На скамейках сидели два поколения молодых людей, убеждённых, что наличие у человека высшего образования, намного важнее наличия кислорода в атмосфере. Эти два поколения, меж собой, имели значительные отличия, так что идентифицировать их особого труда не составляло.

Справа, лицом к институту, располагались абитуриенты. Это нервное племя, со стороны похожее на стайку разноцветных аквариумных рыбок, вело непрерывное общение, тыкалось тупыми рыбьими мордочками в экраны смартфонов, перелетало с одной скамейки на другую, отчаянно жестикулировало и, вообще, совершало очень много лишних движений.

Слева от бюста, спиной к «альма матер», сидели выпускники. Без пяти минут инженеры. Так сказать, «надёжа» химической промышленности. Равнодушные созерцательные позы, ленивый пинг-понг фраз, специализированных шуточек и вселенская скука на усталых онегинских лицах — это всё тяжкие симптомы постдипломной депрессии. Знаю, проходили.

Уже не надеясь, что счастливый оранжевый дядька с триммером покончит, наконец, со своими «дубами», я принялась изучать бюст. По отбитому краешку на щеке памятника, выяснилось, что он изготовлен из крашенного под бронзу бетона. Я прочла надпись на постаменте. Оказалось, что это Менделеев Дмитрий Иванович — великий наш химик.

Под вопли триммера я погуглила и выяснила, что Менделеев слыл довольно энергичным дядькой. И химик, и физик, и педагог, и воздухоплаватель… и, вообще, гений. Куча детей! Женат, естественно, был два раза, причём вторая жена на 25 лет моложе изобретателя периодической таблицы. Я с любопытством взглянула на бюст. Львиная грива, покатый мощный лоб… Ну, вылитая наша преподаватель сольфеджио Тихомирова Майя Сергеевна с жестокого похмелья.

Тем временем, триммер угомонился. Подъехавшая «Газель» забрала таки неистового оранжевого счастливца, и на сквер упала тишина. Слух уже не определял шум проезжающих машин, как, собственно, шум. Сладкий липовый дух, освободившийся от зловонной бензиновой составляющей триммера, ударил по когнитивам. Заштрихованное перистыми облачками синева неба сообщила, что Вселенная по-прежнему бесконечна, и если бы не силы гравитации, то люди планеты Земля моментально в этом убедились. Солнце заинтересованно пристроилось на крыше здания института и гадало: что же будет петь этот маленький человечек с большой гитарой? Лица апологетов высшего образования расслабились. Я ударила по струнам.

— Так вот теперь сиди и слушай.

Он не желал ей зла.

Он не хотел запасть ей в душу,

И тем лишить её сна…

Обожаю рок 90-х! В нём ещё не совсем умерла мелодичность и вместо текстов ещё проскальзывают стихи. Хотя, конечно, цель моя была одноклеточно проста и первозданно цинична. Вытянуть из абитуриентов, как можно больше карманных денег, а из карманов без пяти минут инженеров выскрести остатки последней стипендии. Впрочем меня оправдывало знание того факта, что хорошо кидают в кофр люди среднего и преклонного возраста. В первом случае работает ностальгия, во втором — умиление. А студенческая, хронически безденежная публика вся во власти старого неискоренимого феномена «халява». Знаю, проходили!

Первыми очнулись «аквариумные рыбки». Они подплыли и сгрудились вокруг клумбы. Лица излучали интерес к олдкультуре и нацеленные смартфоны фиксировали меня, как нечто неординарное, что выбивалось из рутины абитуриентских будней.

— А можешь Штернморгена?

— Я убогое не пою!

— Слышал, Виталя… ты убогий!

— Сам ты… Ну, спой тогда Клаву Монако.

— А кто это? Парикмахерша?..

Поднялся обычный флуд. Когда в кофре нет денег, я, бывает, начинаю задирать улицу и провоцировать народ на скандал. Шлифую язычок. Краем глаза заметила, что к бюсту начинают лениво подгребать выпускники. Руки в карманах, словно бояться, что деньги без их ведома перекочуют в мой кофр.

— А что, нормально было… Давай ещё что-нибудь из папиного рока. — несколько монет оскорбительно упало на шикарный красный бархат «Гибсона». Я грянула. Несколько человек принялись топтаться на месте.

Вдруг публика расступилась, и в моё личное пространство бродячего музыканта вторгся наряд полиции. Это было настолько неожиданно, что остановиться я не смогла, хотя лица у стражников были мрачные и гарантировали, по меньшей мере, заточение в камере предварительного заключения. Они дождались окончания песни, и один из них — плотный парень с дубинкой на поясе — привычной скороговоркой сообщил:

— Так, девушка! Прекращаем собирать толпу и препятствовать движению пешеходов. Собирайте своё имущество и проедемте в отделение для составления протокола об административном нарушении… — и он быстро выговорил название статьи.

Все эти разговоры о неправомерности действий полиции по отношению к уличным музыкантам — полная фигня! Попался — отдайся судьбе и готовься, что два часа своей жизни ты проведёшь, как граф Монте-Кристо, когда тот был ещё Эдмоном Дантесом. А будешь качать права, трепыхаться и биться в крепких объятьях закона — могут и покалечить. Знаю, проходили!

Конечно, это мой косяк. Расслабилась восходящая звезда русского романса. Передвижения патрульно-постовой службы уличный музыкант должен чутко отслеживать и быстро на них реагировать. То есть, гитару в кофр и таешь на глазах у сержантов, как нежить после третьих петухов.

Абитуриенты молчали — они пока без статуса, им проблемы ни к чему. Выпускники, как люди состоявшиеся, извергли из своей среды: — Вы не имеете право… никому она не мешала… будьте вы людьми… — но без энтузиазма. И, слава богу! Потому что любое оскорбление, непристойный выкрик или физическое воспрепятствование задержанию, скажется на мне очень чувствительно. Обозлится Фемида и впаяет мне штраф в пятнадцать тысяч российских гульденов, а то и арест.

Живописной группой, мы — два сержанта и «злодейка» с гитарой — перешли на противоположную институту сторону проспекта. Там у них стоял «рояль в кустах» марки «УАЗ», со стёклами декорированными крупной металлической сеткой. Когда за мной щёлкнул замок двери, сидящий на пассажирском сиденье страж повернулся ко мне и сказал:

— Значит так, объясняю. А ты впитывай, во избежание… — он внимательно посмотрел мне в лицо и, не найдя на нём следов умственной неполноценности, продолжил: — У нашего шефа днюха. Ну, там природа, сауна, бухло, девочки… Но он же не только подполковник, он же ещё и бард, мать его… Свою гитару он разбил 9-го мая, когда «День Победы» исполнял. Новую не приобрёл — замотался. Нам, значит, приказ. Немедленно забросить всех маньяков, хулиганов, торчков и привезти гитару. Ну, мы подумали, что гитара, конечно, хорошо, но гитарист с гитарой лучше. Шеф всё равно инструмент уже не удержит, опять об кафель раскокает. — сержант вторично обследовал моё лицо, потом брезгливо сморщился, отвернулся и раздражённо добавил:

— Короче, споёшь им там пару-тройку песенок, а мы тебя потом доставим туда откуда взяли. И тогда пой в этом городе везде где хочешь и когда хочешь. Никто тебя не тронет. Ну, а если будешь права качать, то… — он прищурился и очень чувствительно ощупал меня взглядом. Видимо, подбирал кару соответственно моей степени крепости. — Лучше тебе согласиться. Нам проблемы не нужны.

В моей бедной голове замелькали мысли: — Позвонить… срочно… кому? Папе! Нет… Тимуру! Тоже не вариант. Может Анатолию Сергеевичу? Или Вадиму? — и тут я поняла, что звонить мне некому. Потому как, моя независимость балансирует всего на одной простой истине: — «Спасение утопающего, дело рук самого утопающего.» Да и Акакий молчал, как рыба об лёд.

— А звонок можно сделать? Один… — спросила я для очистки совести.

— Конечно… — разрешил сержант. — Только не со всякого телефона можно из этой машины звонить. Ну-ка, дай глянуть, что за аппарат. — и он протянул руку. Я доверчиво вложила в его ладонь смартфон. Он изогнулся на сиденье и сунул его в карман своих брюк. — Здесь надёжнее будет. После получишь в целости и сохранности…

Заведение называлось «Корчма». Несколько крепких бревенчатых построек, можно сказать срубов, стояли на берегу небольшой тихой речки. Территория «Корчмы» была огорожена забором с мощными воротами из серии «Оборона Козельска». Видимо, всё тут ждало только меня. Потому что, как только я вышла из машины, в центре двора заработал фейерверк. Ахнула многоствольная батарея стоимостью в месячный бюджет семьи Кирюшкиных. Несколько одетых в махровые полотенца девушек взвизгнули. Тут же распахнулась дверь бани, и по деревянным влажным мосткам загремели крепкие мужские пятки. Сверкая распаренными, кипельно-белыми ягодицами, в реку попрыгали любители парной. Фейерверк сдох. В ближней избе дюжий мужской дуэт рванул «Чёрный ворон». Дойдя до фразы: — Ты добы-ычи-ы-ы не добьё-о-ошься… — дуэт распался и обладатель самого низкого голоса вдруг отчётливо выговорил три коротких сочных матерных слова. Я взглянула на конвой. Конвой был в смущении. Видимо, голос принадлежал начальству.

— Не бойся, малая. — обнадёжил всё тот же плотный сержант. — Мы будем рядом. Если что…

Продолжить он не успел, потому что из двери выкатился полуголый толстый человечек, на удивление трезвый. Он нервно бросился к нам и прокричал трагическим полушёпотом: — Где вас носит, имбицилов! — он вдруг замер на месте и, глядя на меня, спросил: — Это кто?

Но сержанты не испугались. А старший из «имбицилов» заслонил меня собой и веско сказал: — Это музыкант. К тому же, профессионал. И я за неё в ответе, Виктор Валерьевич.

— Да что с ней будет-то? — отмахнулся от него толстенький. — Там, для этого дела, специалисток привезли. — он с удивлением осмотрел меня с ног до головы и сказал: — Ну, что профессионал… пошли покажешь, на что ты способна.

Внутри было всё ожидаемо. Светлые стены из жёлтого бревна, длинный свадебный стол, изготовленный топором и, куда же без них, полуголые люди. За дальней оконечностью безбрежного стола сидели три гетеры в простынях. Они что-то внимательно изучали в распахнутом ноутбуке. На противоположном конце этого деревянного мебельного зодчества, ближе ко входной двери, на лавках, сидели два мужика. Они здорово смахивали на огромных розовых младенцев, которым, по недосмотру, долго не меняли пелёнки. Их мохнатые, покрытые светлым новорожденным пушком тела, повылазили из сбитых простынок, непослушные руки бессмысленно и хаотично трогали этот мир, а удивлённые бесхитростные глазки внимательно и простодушно изучали сидящего напротив «младенца».

Несмотря на банную внешность, одного я сразу признала. Это был Анатолий Сергеевич Колесников — депутат, меценат, продюсер и бандит из 90-х. Продюсер был пьян. Но пребывая в этом счастливом состоянии, он, всё-таки, умудрялся сохранять аристократический вид. Для этого Анатолий Сергеевич всю дорогу внимательно следил за своим лицом. Как только его благородная строгая внешность начинала пьяно расползаться, он спохватывался и усилием лицевых мышц возвращал на место медальные очертания.

А вот второй мужик и был, по всей видимости, в статусе начальника, в звании подполковника и виновником торжества. Он был огромен. Если убрать аналогию с вылезшими из пелёнок младенцами, то я бы сказала, что он работает в зоопарке медведем. Сейчас он снял с себя тяжёлую вонючую шкуру, отпарил свою зудящую кожу и теперь просто кайфует в чистоте, в тишине и в приятной уверенности, что рабочий день в вольере начнётся не скоро…

— О-о-о-о!.. — низко проревел подполковник. — А вот и гитара! Ну-ка, ну-ка… дай душу отведу. — и он протянул к моей Джамбе свои страшные разрушительные руки.

— Нет! — твёрдо ответила бродячий музыкант и восходящая звезда русского романса Катя Пуаре. — Меня хоть убей, а гитару не тронь! — есть такой эпизод из старого, ещё советского фильма в папиной фильмотеке. Там маленький цыганёнок, в обнимку с гитарой, кидает эту фразу в лицо каким-то агрессорам.

Маленькие медвежьи глазки подполковника расширились до размеров нормальных, человеческих. Тишина наступила такая, что стало больно ушам. А мне было по фиг! Я почему-то твёрдо верила сержанту, который меня сюда привёз и Акакию, который не подавал признаков жизни. Да, и вообще… С какой стати мою Джамбу будут лапать какие-то, пусть и подполковничьи, руки?

Когда возникшая пауза уже грозила обернуться скандалом, именинник вдруг захохотал густым радостным «и-и-и-го-го-го». Ему стало смешно, что вот пришла на подгибающихся ножках маленькая девочка и со всего маху врезала по его волосатым вседозволенным рукам. За подполковником засмеялись гетеры и Виктор Валерьевич. Последним присоединился Анатолий Сергеевич Колесников. Видно было, что он мучительно силится меня вспомнить, но количество выпитого уже не позволяло нажать на кнопку «Оперативная память». Он беспорядочно барабанил по каким-то другим кнопкам и так старался, что даже забыл поправлять своё лицо.

Отсмеявшись, именинник вытер слёзы и мощно высморкался в простыню. — Ну, ладно… Не драться же с тобой! — он иронично помотал своей медвежьей головой. — Тут, видишь какое дело. Мне сегодня пятьдесят три годика исполнилось и… — он вдруг недовольно сморщился и замолчал. Затем медленно протянул руку, взял со стола рюмку с прозрачной жидкостью и со страстью, медленно, пропуская через все свои рецепторы, через свои жабры, через свой китовый ус… выцедил и пролил водку прямо в свою косматую полицейскую душу.

— Понимаешь… — продолжил он задушевным и задушенным этиловым спиртом голосом. — Душа просит песни. И песни есть. Сколько хочешь. Вон нажал на кнопку и пожалуйста: Лепс-Мебс, Меладзе-Бригвадзе, Агутин-Магутин… Это всё, конечно, так. Но… — тут он простёр над столом руку ладонью вверх и покачал ею, как будто в ней лежало нечто весомое. — Ты мне дай живую шестую струну… Да так, чтобы она мне по сердцу, прям, раззз… и пополам! — он ощутимо захмелел и жестикулировал с пьяным воодушевлением.

— И не надо мне тут всяких фортепьянов… — он голосом изобразил презрение и с отвращением передёрнул плечами. — Бр-р-р… Пока дочь училась — дома каждый день этот ад… Дын, дын, дын — дын, дын, дын… Как будто по битому стеклу кто-то бегает! — он поднял на меня налитые красным глаза и пожелал: — Нет! Ты, дочка, сыграй мне что-нибудь… — он неопределённо пошевелил своими толстыми, как шпикачки, пальцами. — … С человеческим лицом!

— Господи… — с облегчением подумала я. — Как же мне с вами, со старичьём, легко. Сейчас ты у меня слезами умоешься, господин подполковник.

Дело в том, что я довольно поздний ребёнок. Ведь мои родители встретились, когда отцу было 45, а маме — на десять лет меньше. И поэтому в моём младенчестве, детстве и отрочестве никаких леди Гаг и Куинов не звучало. Зато звучали песни советских композиторов, тщательно просеянных через сито ещё советской цензуры. А в колледже, так вообще, музыкальная классика из ушей не вынималась. Стало быть, я вся была насквозь пропитана нафталиновой олдкультурой, золотыми секвенциями Баха и серебряным ля-минором бардовской песни.

Начала я с беспроигрышного и убойного Окуджавы.

Отшумели песни нашего полка,

отзвенели звонкие копыта.

Пулями пробито днище котелка,

маркитантка юная убита…

Я пела строго, обречённо-печально, но с отдалённым грозовым напряжением. Над головой противно свистели пули-дуры, руки сжимали штык-молодец, и жизнь стоила ровно три копейки. Подполковник с продюсером, уткнувшись друг в друга лбами, рыдали, чуть ли не в голос. Слабаки! Моего папу эта песня только на одинокую слезу прошибала.

Вообще, я давно заметила, что циничные, жёсткие и грубые мужчины за сорок, на самом деле, все сентиментальные, как тургеневские полупрозрачные девы. А уж если на помощь им приходит водка, то…

Я раскрыла перед своим мысленным взором коричневый аккуратный томик «Антология советской авторской песни» издательство «Советский композитор» 1989 года и принялась делать из публики «компот».

Цифра пятая

Подъехали два джипа с установленным на крышах кабин каким-то мощным разлапистым и членистоногим оружием, стволы которого настороженно изучали белое, ослепительное небо. Дворик быстро заполнялся людьми и многоголосым возбуждённым гомоном. Все говорили одновременно, как на знаменитом «рынке воров» в Мумбаи. Широко открывая заросшие чёрным волосом рты, «воры» хватали обрывки строп, мяли ткань парашюта и возбуждённо трясли всем этим перед носом таких же черноголовых и вооружённых, как будто пытаясь насильно всучить им явно залежалый и некондиционный товар.

Больше всех суетился тот, Упирающийся, который затеял с Катей перетягивание. Это был настоящий театр одного актёра. Упирающийся сделал из минутного эпизода репризу и сыграл за всех: и за Катю, и за лётчика, и за парашют. Выпучив глаза и отчаянно жестикулируя, он как заведённый бегал от пролома в заборе до двери в портал и скрупулёзно, следуя системе Станиславского, «не имитировал, а проживал каждую эмоцию…».

Больше всего Упирающегося поражали остатки строп. Тут он был особенно органичен. Такой буре непонимания, испуга, удивления и религиозного трепета позавидовал бы и знаменитый МХАТ. Катя оторвалась от дверной щели и взяла в руки стропы. Действительно, стропы были обрезаны ровно, без лохмотьев и торчащих ниток. Катя опасливо покосилась на щелястую и скрипучую. — Да-а-а… это тебе ни дверь в лифте: чуть зазевался и обрубит всё торчащее, как гильотина!

В это время раненый застонал. Катя вздрогнула и тут же отчаялась. Перед ней, в сумраке портала, прямо на полу лежал огромный медицинский вопрос, на который у Кати, априори, не было ответа. — Едр-р-ри-и-ический бемоль! Хабанера ты майонезная! — шепча себе под нос страшные музыкальные ругательства, она вытащила из кармана смартфон и ничего не соображая, ни на что не надеясь, тупо забила в поисковике: раненый лётчик.

Перед глазами быстро замелькали сайты, ютубные ролики, картинки, распростёртые камуфляжные тела, распахнутые кровоточащие раны, блестящие хирургические инструменты, белые халаты, латинские фармакологические названия… И как только Катя прочитала: — «Нашлось 2 млн. результатов» — она вдруг ощутила, как все эти «2 млн. результатов» буквально обрушились на неё тропическим ливнем, заливая пустую голову специальными знаниями.

Катя ловко, но осторожно перевернула на бок лежащего перед нею лётчика и увидела, что его правое плечо, со спины, вымокло от крови. Она не зажмурила в ужасе глаза и не грохнулась в обморок. Наоборот, несколько поколений врачей заинтересованно тянули к пациенту её шею, переговаривались, строя предположения, обсуждая стратегию и тактику лечения.

— Так… это что? Ага… ракетница с патронами. Это у нас граната… кажется «лимонка» называется, дальше что… — она быстро трещала липучками карманов камуфляжного жилета лётчика, оценивающе косясь на, казалось, мёртвое лицо раненого. — Во-о-от она аптечка наша… Та-а-ак, что у нас тут? — Катя вытащила из аптечки ножницы, и через минуту лётчик лежал перед ней по пояс голый.

Её музыкальные хрупкие руки приобрели сноровку военно-полевого хирурга, для которого сквозное огнестрельное ранение плеча — плёвое дело. Рутина… третий курс, второй семестр. Делов-то: тампонада, давящая повязка, руку на косынку, ноги выше головы. Эх, сейчас бы пакет со льдом, да капельницу с полиглюкеном…

Без шлема, лицо лётчика оказалось вполне себе живым, молодым и без военной отрешённой строгости. Но и без той страдальческой вертикальной морщинки над переносицей, которую накладывают на лицо мужчины стабильные интимно-хозяйственные отношения с женщиной.

— Красивый… — мельком подумала Катя. — Парамонов номер два… да к тому же ещё и пикирующий…

За дверью неожиданно громко, неистово заорали и раздались выстрелы. Катя припала к щели. Дворик был почти пуст, а на джипах, прямо в середине членистоногого оружия, сидело по террористу, вцепившихся в рукоятки. Террористов трясло в такт с выстрелами, а из задранных в небо стволов било белое пламя.

Вдруг на месте одного джипа сверкнула ослепительно яркая вспышка, и тут же с невообразимым рёвом в небе мелькнула гигантская серебряная птица. Она на миг явила своё хищное, акулье брюхо, оснащённое подвесными ракетами, и скрылось из глаз.

Это произошло мгновенно, как смена кадра на киноплёнке. Буквально только что, два достаточно энергичных и живописных воина так умело и привычно занимались уничтожением себе подобных, садили очередями, наводили ужас, смерть… И вот спустя всего лишь секунду, один воин горит жирным коптящим пламенем в кучке покорёженного металла, а второго подбросило и перевернуло вместе с его джипом и членистоногим оружием.

Последующие кадры сопровождались мерным, закладывающим уши, клёкотом. В вихрях белой пыли, за квартал от горящего джипа, важно покачиваясь, садился вертолёт. Он был огромен, лупоглаз и вальяжен. На камуфляжном борту, сквозь пылевой туман, виден был его номер — 23 и чуть ниже — российский триколор. Вертолёт сыпал вокруг себя искрами тепловых ловушек и лениво постреливал по городским развалинам короткими пулемётными очередями.

— Наши! — Катя так обрадовалась, как будто это она — раненая и абсолютно беззащитная — чуть не угодила в лапы к изуверам с нечеловеческой психикой и людоедской системой ценностей.

— За моим Пикирующим прилетели. Родненькие… — она заметалась по порталу, не зная, как вытащить наружу раненого, не причинив ему лишних страданий. Но чувствуя, что её действия опять приобретают суетливый, переходящий в панику характер, она резко остановилась, решительно рубанула рукой воздух портала и громко отчётливо сказала: — Стоп! Спокойно… ты всё сможешь.

Катя настежь открыла щелястую и скрипучую. Затем, присев, подсунула свою правую руку лётчику под спину, чуть ниже повязки; левой рукой она подхватила его ноги под коленями. Несмело пробуя своими руками тяжесть взрослого мужчины, ей казалось, что подняв эту непомерность, её знаменитые «Жорики» тут же провалятся в пол по щиколотку.

Она напряглась и сразу ощутила, как что-то рвётся в её хрупком, почти детском теле, как наливается дурной краской лицо, каменеют щёки и вздуваются жилы на тощей, цыплячьей шее. Но как только Катя решила, что она прямо сейчас непременно лопнет, умрёт, взорвётся… мышцы стали наливаться той самой неодолимой силой, как это недавно случилось с упирающимся террористом. Это было какое-то изумительное чувство собственной ловкости, мощи и стойкости.

Она встала. Лётчик лежал у неё на руках, как ребёнок. Катя легко и весело посмотрела в его красивое, спящее лицо и сказала: — Ну что, Пикирующий… прощай. Выздоравливай и больше не падай.

Катя осторожно ступила во дворик. Озираясь по сторонам и выискивая, куда бы по-аккуратнее положить раненого, она вдруг представила, как выглядит со стороны. Тоненькая девушка, джинсы в облипочку, на худющих подламывающихся ножках грубые чёрные ботинки — настоящие"коццы»; темноволосая аккуратная девичья головка с несерьёзными, торчащими в разные стороны косицами и с высокомерно-детской миной несправедливо наказанного ребёнка на глазастом лице.

И вот на тонюсеньких, как прутики, руках этой мухи, этого полуребёнка, бессильно свесив ноги-руки, но прижавшись русой головой к её груди, лежало мужское раненое тело килограмм под семьдесят — по пояс голое, перебинтованное и с нелепо висящими искромсанными лоскутами комбинезона.

Досмотрев аномальную картинку, Катя сразу ощутила себя «не в своей тональности». Как будто её прямо с постели, растрёпанную и неумытую, выволокли на сцену, сунули в сонные руки домру и объявили:

— Цыганков. «Перевоз Дуня держала». Пьеса-шутка на мотив народной песни. Исполняет студентка четвёртого курса Сотникова Екатерина…

Катя трусливо огляделась. — Да-а-а… зрелище-то глупей некуда… Чистый до-мажор! Господи, хоть бы никто не увидел… — она откинула ногой случившийся мусор и осторожно положила раненого на сухую и твёрдую, как камень, землю. Затем подобрала осколок кирпича и большими печатными буквами нацарапала на серой оштукатуренной стене:

СКВОЗНОЙ ОГНЕСТРЕЛ. ПЛЕЧЕВАЯ АРТЕРИЯ НЕ ЗАДЕТА. КРОВОТЕЧЕНИЕ ВЕНОЗНОЕ. ТОМПОНАДА В 18.37.

И, чуть замешкавшись, подписалась: ХАБАНЕРА МАЙОНЕЗНАЯ.

Она нырнула в портал, быстро сложила содержимое жилета в шлем и выскочила обратно во дворик. Из вертолёта выпрыгивали зелёные человечки и, пригибаясь, короткими перебежками перемещались меж разрушенных зданий. Катя вытащила из шлема ракетницу, смахивающую на толстую шариковую ручку, и задумалась на миг, выбирая патрон. В ютубном ролике не было информации о цвете патрона, в зависимости от времени суток.

Тут ей, очень кстати, вспомнилось наставление тётки Вари, сестры отца и дизайнера по специальности: — Если не можешь решить какого цвета купить обои — бери зелёный. Зелёный цвет успокаивает… — Катя накрутила зелёный патрон, взвела курок и, подняв руку в знойное сирийское небо, выстрелила…

Она опять стояла в портале у дверной щели и наблюдала, как наглухо упакованные в хаки спецназовцы, прикрывая друг друга, проникают во дворик и выставляют по периметру охрану. Как один с толстой сумкой в руках внимательно читает, а потом и фотографирует Катин настенный отчёт, затем наклоняется над раненым и ставит капельницу. Как двое других быстро и аккуратно укладывают Пикирующего на носилки. Как заученно чётко и последовательно снимается и утекает через пролом в заборе спецназовская спасательная группа. Как из густой дымовой завесы, цыкая по сторонам тепловыми ловушками, величаво-медленно поднимается вертолёт, унося в себе первого в её жизни спасённого человека, тепло и тяжесть которого ещё помнят руки. И уже налились карие глазки быстрой девичьей слезой, и вот-вот польётся сверху «Жорикам» на их чёрные лакированные носы грусть да нежность в ре-миноре… Адажио и долорозо… адажио и долорозо… И дольче, дольче, дольче..

Глава шестая

Стол, как источник калорий, витаминов и вкусовых ощущений, был разорён ровно наполовину. Все тарелки, вазы, бутылки, фужеры… определялись или, как наполовину полные, или как наполовину пустые. Я сидела одна и ела. Охваченных глубоким чувством нежности подполковника и Анатолия Сергеевича, увели под белы рученьки гетеры. В баньку восстанавливаться. Виктор Валерьевич оказался владельцем этого загородного бревенчато-банного комплекса, и его распорядительный энергичный голос доносился через открытое окно:

— Так, Степаныч… Выдай ребятам спиннинги. Я и сам знаю, что клёв будет только к вечеру. Им-то не докажешь. Дарья, Дарья!.. Зови Николаевну и стол подновляйте. Живее! Там, небось «оливье» уже мохом покрылся. И напитки… Ладно, это я сам…

Их осталось только шестеро. Небольшие изящные бутерброды с чёрной икрой, притихшие, сидели на здоровенном ажурном блюде. Блюдо я поставила перед собой. Сами бутерброды выглядели виновато. — А ну… отвечайте! Почему вы мне ни разу не попались на жизненном пути за все мои двадцать лет. Всё дразнились с витрин, да с мониторов. Сейчас я с вами разберусь!

Бутерброды были изготовлены тренированной и затейливой рукой. Сначала, как я понимаю, выпекается багет, да такой вычурной формы, чтобы нарезанные из него ломтики получались в виде сердечек. Затем белую поверхность «сердечка» красиво пачкают подлинным сливочным маслом, а сверху наносят чёрный зернистый слой самых настоящих дорогих денег. Потому что каждая икринка осетра стоит, как минимум, один российский крузейро. Готовый бутерброд с чёрной икрой издевательски выкладывается на листья салата. Всё! Если за этот фастфуд платите не вы, то приятного вам аппетита.

В данном случае, платила не я. Поэтому я торопилась. В любой момент сюда могли ворваться Дарьи с Николаевнами, и тогда мне придётся одной рукой отбиваться от них Гибсоном, а другой лихорадочно запихивать в себя оставшиеся четыре «сердечка».

Вкусно было безумно. К тому же ела я, в последний раз, ещё утром. Это если два бабТониных помидора с чёрствым куском булки, можно считать едой. Тут снаружи, по ступенькам крыльца, загремели чьи-то решительные ноги. Идут! Я быстро завернула оставшиеся три бутерброда в салфетку, сунула их за пазуху и состроив на лице равнодушную мину, вышла из-за стола. Мол, видали мы банкеты и похлеще.

Вошли две пожилые тётки, обученные долгой несчастливой жизнью быстро и умело ликвидировать последствия гастрономических катастроф. Жалобно заскрипели половицы. Тётки привычно загремели посудой.

— И вот эта курва, представляешь, заявляется к нему в этот, как его… ммм….

— В офис, что ли?

— Точно. А там его жена главбухом с ним заодно на одной работе. Во как! Это хорошо, что он её первый поймал, да в какой-то подсобке и придушил…

— Ужас!

Я тронула ближнюю тётку за плечо и интимно спросила: — А где тут туалет?

Та ткнула куда-то в коридор, который вёл из трапезной в тёмную глубь сруба. Коридор имел интригу. Несколько дверей без табличек загадочно молчали о своём предназначении. Я подумала, что в силу специфичности запаха, нужная мне комната должна быть самой последней.

Дверь была заперта. Я завела глаза под лоб и отчётливо выговорила сквернословие. Ох, уж мне эта каста уборщиц, кастелянш и завхозов. Полновластные хозяева туалетов, санузлов и запасных выходов. Какое, наверное, наслаждение видеть перед собой вполне себе успешного человека, переполненного отходами жизнедеятельности и притоптывающего от нетерпения на месте: — Будьте добры, откройте, пожалуйста, туалет… — это их маленькая месть остальному человечеству за самую нижнюю строчку в табели о рангах.

— Фиг, вам! Не дождётесь! — произнесла очень злая на всех уборщиц мира Катя Пуаре и направилась к входу. Туда где висит схема эвакуации и пожарный щит. Тётки всё также суетились у стола. Сценарий обновления стола и сюжет телесериала развивался неумолимо и захватывающе.

–… Попадает, значит она на зону и там её начинают гнобить, почём зря. Но она же детдомовская. Вся вдоль и поперёк дерзкая и злая, как три свекрови…

На мои передвижения — ноль внимания. Хотя обратно я прошла с топором. Этим способом я пользовалась довольно часто. Моя соседка по общежитию, Танька Куропатова, обожала терять от комнаты ключи, затем брать мои и терять их с таким же успехом.

Минутное дело — вставить лезвие топора в щель между дверью и косяком. Затем одно аккуратное усилие и… вуаля! Дверь гостеприимно приоткрылась. Внутри было темно. Снаружи выключателя не было. Я проскользнула вовнутрь, нащупала выключатель. Щёлк!

Это был не туалет. Абсолютно пустая комната, без окон, без мебели… Только посередине, подчёркивая пустынность помещения и одинокость предмета, стоял стул. На стуле сидел человек. Человек был примотан к стулу скотчем, был кроваво избит и смотрел на меня прищуренным мученическим глазом. Одним! Второй заплыл ржавым фиолетом и выполнять свои функции не мог.

В следующий момент, я каким-то шестнадцатым чувством узнала этого избитого человека. Во-первых, это был мужчина, во-вторых, его волосы были собраны в хвост, а в третьих, я о нём всё время думала, помнила, мечтала. И всё равно мне понадобилось секунд двадцать, чтобы осознать — это не кино, не дурной сон и не мираж. Это действительно Тимур, хотя он весь в крови и упакован, как посылка с Алиэкспресс.

Тимур смотрел на меня со странным укором и, казалось, что он не совсем понимает, что происходит. Я схватила его за плечи и встряхнула. Он дёрнулся, застонал, затем разжал разбитые губы и с трудом проговорил: — Не тряси… Помоги… — и он показал глазами на топор в моих руках.

Несколько движений лезвием по скотчу, и Тимур тяжело заворочался на стуле, разминая затёкшее тело. На мои беспорядочные, лихорадочные «почему» он не ответил, только сказал, как выдохнул: — Вытащи меня отсюда, Катя…

У меня в голове всё сразу встало на нужные места. Возлюбленный просит о помощи, находясь, я уже не сомневалась, в смертельной опасности. Действуй, Катя! У тебя ведь никогда не было возлюбленного. Только любопытствующие. Перед глазами замелькали лихие сюжеты прочитанных и просмотренных детективов, триллеров и мой влюблённый мозг мгновенно выдал единственно верный, на данное время, вариант действий.

Я осторожно выглянула за дверь. В трапезной всё ещё бубнили кухонные работницы. Я скользнула по коридору и быстро нашла туалет. Вопреки логике, он оказался ближе всего к трапезной. В туалете было полноценное широкое окно, стёкла которого снаружи были обклеены светоотражательной плёнкой. Окно смотрело на забор, за забором начинался лес. Я метнулась обратно к Тимуру.

— Значит так… Слушай внимательно. Сейчас ты вылезешь в окно, затем перелезешь через забор. Сможешь? — я испытывающе посмотрела на его помятый облик. — Ну-ка, подними руку… вторую… Так, так, так… Нормально. Ноги как? В порядке?

— Норм… Ребро, по моему, сломано.

— Придётся потерпеть. Перелезешь через забор, иди прямо, не сворачивая. Метров через сто будет дорога. Ты её перейдёшь и заляжешь там в кювете. Замаскируйся… веток на себя накидай, не знаю… в мох заройся, короче придумай что-нибудь. Через час-полтора я тебя подберу. Не вздумай ловить машину. Сразу спалишься. — я достала из своей запазухи бутерброды, оттянула ему ворот его футболки и уронила их туда, как в карман. — Возьми, развлечёшься там…

Тимур улыбнулся вымученной улыбкой. — А кофе нету?..

Я с содроганием смотрела, как он, держась рукой за правый бок, добрёл до забора, и как трудно, с искажённым от боли лицом, перевалился через полутораметровый забор. Я прислушалась, переводя дух. На речке орал именинник, ему вторили гости.

В трапезной никого не было. Стол блистал свежими приборами. Разносолы задирали кверху куриные окорочка, тянули из судочков запахами наваристых бульонов и переливались глянцем свежих овощей. Посредине стола, на низком старте, уткнувшись пятачком в розовые копытца, притаился молочный поросёнок. Казалось, вот сейчас он дико завизжит, проскребёт своими розовыми копытцами по стеклу посудины, да ка-а-ак рванёт крушить и разорять всё это гастрономическое великолепие… Рядом с поросёнком стояло знакомое блюдо, исполненное бутербродами с чёрной икрой. Я с трудом усмирила свою правую руку и мельком подумала: — Что у них там икра бочками, что ли?

Прихватив кофр с гитарой, я выскочила в прихожую и пристроила топор на место. По двору слонялась какая-то личность с ведром и совком. Личность подбирала «трэш» от фейерверка. Патрульная машина с моими сержантами отсутствовал.

— Вот так… — с нетерпеливой злостью подумала я. — Обещал ведь… Обещалкин! Откуда взяли, туда привезём… Тоже мне — слуга закона, блин!

Пока я пела, ела и спасала возлюбленного, погода испортилась. С запада наползала чёрная туча, хотя ветра не было. В воздухе ощущалось напряжение, как будто окружающая атмосферная невидимость набирала в лёгкие воздух, чтобы уж, как дунуть, так дунуть.

— Пипец! — запаниковала я. — Сейчас ахнет гроза, ливень, а Тимур там в кювете, хуже собаки. — сосредоточенность и концентрация сил, такая необходимая для эвакуации Тимура, куда-то испарилась и накатили эмоции. Я вспомнила его сдавленный больной голос, его изуродованную кровоподтёками красоту, его беспомощную, кривую от боли походку… Острая женская жалость защипала в глазах.

Я опустилась на лавочку. На речке продолжали веселиться. Слышались взрывы хохота, сугубо мужские восклицания, плеск воды и верещание гетер.

— А ведь это кто-то из них Тимура изуродовал. — с неожиданной злостью подумала я. — Навалились жирными тушами, задавили, спеленали и мучили потом, попивая водку. И ведь ничего… ничего тут не сделаешь! Куда бежать, когда сам закон с ними заодно. Небось все там, к Бетховену не ходи! И прокуроры, и судьи, и адвокаты в одной бане задницы парят. Приспособились! В одной руке бутылка, в другой проститутка, под задницей уголовный кодекс, а на губах речи с пеной у рта… о справедливости и о борьбе с преступностью!

Вдруг краем глаза я заметила, как от речки, устало и умиротворённо отдуваясь, шагает один из гостей. Он явно направлялся ко мне. — «Беги!..» — шепнул мне Акакий.

Я огляделась. Улизнуть не было ни повода, ни времени. Получилось бы слишком демонстративно, как будто я испугалась. Дурацкая гордость прибила меня к скамейке двухсотмиллиметровыми шиферными гвоздями. Да и показывать страх, как говорит мой папа, никому нельзя. Особенно бродячим собакам и правоохранительным органам. Съедят!

Гость приблизился. Какой-то высокий мужик… скорее всего прокурор. На вид лет тридцать пять. Лысый. Из одежды на нём была только простынь прикрывающая чресла, на ногах сланцы. Вид совершенно невменяемый. Наверное в бане имелся свой запас водки.

— «Дура!..» — сквозь зубы процедил Акакий. Я обмерла от беспомощности и сидела перед этим полуголым мужиком, как молочный поросёнок на блюде.

— О-о-о!.. — вытаращил глаза прокурор. — Какие люди! — он вдруг опустился на одно колено, помахал перед собой несуществующей шляпой и, путаясь в фонемах, проговорил, чуть ли не по слогам: — Мадмуазель, я у ваших ног! Обожаю дам с гитарой. — он захихикал и вдруг напал на мои колени. Я взвилась свечой на лавочку — откуда силы взялись; схватила прислоненного к скамье Гибсона и долбанула им прокурора сверху по голове. Раздался глухой звук с отдалённым мелодичным подтекстом.

Но видно прокурор уже потерял львиную долю своей чувствительности. Он задрал ударенную голову кверху. — Сопротивляешься? Это я люблю! — и неожиданно ловко ухватил меня за лодыжку.

Я заорала: — Помогите! — он захватил вторую лодыжку и сильно потянул к себе. Я с размаху упала задницей на лавочку и завизжала. Прокурор захватил сильными, не знающими отказа руками мои колени и жадно припал лысиной к моим бёдрам. Совершенно потеряв чувство реальности, я упёрлась обоими руками в эту буйную лысину и вдруг с ужасом почувствовала, как прокурор зубами тащит с меня шорты.

В это время во двор влетел знакомый «УАЗ». Он лихо взвизгнул тормозами и колом встал посреди двора. Оттуда выскочил тот самый сержант Обещалкин, что гарантировал мне безопасность. Он схватил прокурора поперёк туловища и отбросил в сторону. Тот мгновенно собрал на свою простынь пыль и прах асфальтовой дорожки, затем встал на четвереньки и грязный страшный, в бешеной злобе проорал: — Тебе что сержант, погоны мешают? Завтра же будешь на стройке раствор месить!

Я даже не поняла, как очутилась за просторной сержантской спиной. В руках Гибсон, в голове какафония, ужас и отвращение. Помню, что очень хотелось вымыть руки, которые касались проклятой лысины, и ноги, по которым елозила прокурорская физиономия.

— Тебе что, до этой девки? С неё не убудет! Или завидуешь? — продолжал наезжать прокурор. Он уже поднялся и, покачиваясь, агрессивно махал руками.

— Это моя сестра. — твёрдо сказал сержант. — И если бы ты с ней что-нибудь сделал, я тебя пристрелил бы, как собаку. Тебе что профессионалок мало?

— Ммм… сестра… — угрюмо пробурчал прокурор и развёл руками. — Ну, извини… Что же она тут, как эта… — он помолчал, затем икнул и, развернувшись, поплёлся в трапезную.

В машине меня начало трясти, но впадать в истерику я не имела права — надо было запоминать дорогу. За окнами машины мелькали названия деревень, какие-то элеваторы, железнодорожные переезды… Я это все тщательно заносила в оперативную память, время от времени, отбрасывая наезжающую на меня крупным планом картинку — жадная похотливая лысина и здоровенное мужское тело, которое втягивало меня в себя, как удав.

Мы уже были возле города, когда по стеклу забарабанили первые капли дождя. Не доезжая до своего дома квартал, я попросила остановить, и когда вылезала из машины, сержант отдал мне смартфон, посмотрел на меня с жалостью и тихо сказал:

— Ты извини, малая, за этого ублюдка. Если бы он не был следователем, я бы его точно убил.

Цифра шестая

–… Господи, что же так тяжело-то? Как жить? Ведь с этим порталом стало ещё хуже. Вот что теперь делать? Ходить туда, как на работу и каждый божий день спасать по лётчику? — прошла уже неделя с того момента, как Катя отведала хлеб супергероя. Целую неделю, проходя мимо хранилища, она внутренне цепенела, не веря, что такое могло случиться. Случиться именно с ней.

Её мозг отказывался понимать, каким таким хитрым образом структурировать и систематизировать навалившиеся порталы, раненых лётчиков, взорванные джипы. И на какую такую полочку, например, положить обширные медицинские знания по военно-полевой хирургии.

Вся эта научно-популярная фантастика просто не помещалась у неё в голове. Теперь Катя лежала на своей кровати в позе мертвеца и, с трудом прорываясь сквозь неумолчное болботанье и пустозвонство соседки по комнате, опять думала, думала, думала…

Её соседка — Ирка Твердохлебова — принадлежала к той, довольно редкой категории людей, у которых отсутствует внутренняя мыслительная жизнь. Как только у неё в голове появлялось, хоть какое-то подобие рефлексии, то через идеальный речевой аппарат Ирки она моментально становилось достоянием общественности. В те редкие, ужасные для неё минуты, когда Ирка, не дай бог, оставалась одна, она всё равно, как автоматический передатчик, транслировала всё, что думала в пустоту Вселенной.

Этот непрерывный процесс назывался у неё «пообщаться». В описываемый момент Ирка готовила себе ужин. Ну, как готовила… разрывала вакуумную упаковку продуктов быстрого приготовления, и заливала их кипятком из электрического чайника.

— Прикинь… иду это я сейчас на кухню, ну-у, за водой… а навстречу Зойка, ну эта… с третьего курса, народница… Ты бэпэшку будешь? Нет? Ну ладно… Так вот Зойка запалила Марфу… Тоже народница, такая знаешь с кудряшками… Ну, не важно… Так вот, Зойка презентацию отксерить забежала в этот… как его… ну на площади… Слу-ушай, я у тебя майонез возьму? В общем, не важно… короче заходит она такая в магаз, а там эта Марфа с преподом нашим любезничает… С этим, как его… ну-у-у… инструментовку-аранжировку ведёт… Ничего себе! Ты где это такие печеньки прикупила? В «Четвёрочке»? Так вот глазками ему делает, вся извивается, как на шесте. Прикинь! Вот же всеядная… он же дядька уже, старый. Ему уже лет тридцать, наверное!.. Слу-у-шай… а давай я после со стола уберу? Ругаться не будешь? Чуток полежу и сразу же всю эту антисанитарию…

Тут дверь распахнулась настежь, и в комнату бесцеремонно, нарочито торжественной широкой походкой вошёл Парамонов. За ним прошмыгнули две его «оруженосицы» — первокурсницы. Такой способ заходить в гости, был у Парамонова в порядке вещей, так как приятельствовал он со всеми, включая гордячку Сотникову, которую, впрочем, фамильярно называл Сотней или Сотенкой.

Парамонов остановился возле Катиной кровати и напыщенно произнёс: — Кто сказал, что саксофон домре не товарищ? — он вдруг поник головой, так что его знаменитый чуб упал на нос, и театрально-трагично прошептал: — Я сказал… — Парамонов вдруг рухнул на колени и заговорил нараспев, в старославянском стиле, сильно напирая на букву «О»: — Не погуби, Сотенка! Окаянная Лапша крови моей испить задумала, добра-молодца извести хочет гармонией своею проклятущею, а Чудище так и молвило мне человечьим голосом… мол, не сдашь гармонию, всю жизнь будешь по электричкам лабать за грошик медный… — «оруженосицы» захихикали.

Катя повернула к нему голову и увидела его занавешенное чубом лицо. В руках Парамонов держал листок с задачами по гармонии. — Вот тебе и твой Парамонов… — отстранённо подумала она. — Хочешь на хлеб мажь, хочешь так лопай.

У неё перед глазами возникло лицо раненого лётчика. — Вот ведь… герой… не испугался… воевал… мог и к моджахедам попасть… изрезали бы они его на куски, если бы не я. Как он там теперь… наверное, уже очнулся? — Катя пристально посмотрела на Парамонова. — Господи, а этот клоун, что возле меня делает? — она вдруг фыркнула и засмеялась мелким дробным смехом.

Парамонов взмахнул чубом и недоуменно на неё посмотрел. Но она ничего не могла с собой поделать. Это была истерика, как реакция на последние события. Смех лился из неё, целебный и очистительный, действуя, как слабительное. Выметал все несуразности, нестыковки и диссонансы; ставил всё по местам, выстраивая новое мышление с другими ценностями. С каждым выдохом Кате становилось легче и легче.

Парамонов испуганно отпрянул от кровати, и она неожиданно вспомнила, как однажды, директриса, приметив в коридоре колледжа Парамонова, на котором, как обычно, гроздьями висели девицы, сказала ему: — Да-а-а… Парамонов. Если бы ты был женщиной, ты бы постоянно ходил беременным! — тут ей стало совсем невмоготу. Смех душил её, и она, корчась, с трудом проговорила:

— Слу-у-ушай, Пара… Пара… Парамонов… т-т-т-ты сейчас н-н-на каком м-м-месяце?..

Нина Ивановна Косматова — полноватая симпатичная старушка, с добрым лицом и с небольшим седым кукишем на затылке — сидела в аудитории, за преподавательским столом, читая вслух, громко и азартно, главу из толстенного учебника «Методика преподавания».

Студенты отчаянно зевали, пребывая в липком сонном кошмаре. Нина Ивановна принадлежала к той породе преподавателей-мистификаторов, кои могли преподавать абсолютно любой предмет, абсолютно любой области познания. Лишь бы был учебник и огромные очки в толстой оправе.

Технология такого рода преподавания была чрезвычайно цинична и проста, как обман ребёнка. Всего-то делов — читать на лекциях главу за главой, строго поглядывая нет-нет на студентов поверх очков, а спустя время, в час икс, скрупулёзно, тщательно, до буковки сверять студенческие ответы с первоисточником.

Но не этим была замечательна педагог Косматова Нина Ивановна. Другие, редкие душевные её качества периодически выбешивали коллег и студентов. В психиатрии существует такой термин — психопат, то есть человек без совести. У психопатов ложь — самый нужный и действенный инструмент. Как плотник с помощью всего лишь одного топора может срубить целую избу, так и психопат с помощью лжи выстраивает такие речевые конструкции, прикрываясь которыми, можно годами отсиживаться, манипулируя людьми, самоудовлетворяясь, жируя, снимая сливки и загребая жар… В дополнении ко лжи, из ящика с инструментами «плотника» торчат лесть, внезапная пугающая агрессия, слёзы, ханжество…

Внешне, Нина Ивановна, смахивала на бабушку Красной Шапочки — уютная, мягкая, с умильным выражением на добром морщинистом лице и с пухлыми ласковыми руками. Глядя на этот сказочный персонаж, хотелось тут же бежать к ней с корзиной пирожков через лес, полный волков, провожать через дорогу и покупать ей лекарства…

Тем сильнее был шок, если Нина Ивановна открывала рот.

КОСМАТОВА — Та-а-ак… все сдаём рефераты по теме: «Развитие зрительного восприятия у детей дошкольного возраста»

АУДИТОРИЯ — Какие рефераты!!!??? Нина Ивановна, вы нам ничего не говорили…

КОСМАТОВА — Как так не говорила? У меня записано… вот… на прошлом занятии… реферат… тема…

АУДИТОРИЯ — У-у-у… О-о-о… А-а-а… не говорили… кошмар… да сколько можно!!!???

КОСМАТОВА — Тихо… тихо. Ну, ладно… ладно. Не говорила, так не говорила. Бабушка старая, бабушка могла и забыть. А вы молодые, здоровые с крепкой памятью всё помните… Вот и вспомните мне прямо сейчас, сколько лет этой старой никчемной карге, если родилась она в год смерти великого педагога Антона Семёновича Макаренко? А?!.. Ну!.. Что у нас с памятью стало? Все-е-ем дво-о-ойки-и-и!!! За отвратительную память, за попытку оклеветать старого заслуженного педагога, за… за… ой что-то голова кружится… довели… воды… убийцы! Сгною на экзамене!

И у большинства студентов желание было только одно: вцепиться в морщинистую, черепашью шею и душить, душить, душить… пока не перестанет дёргаться и бить ногами. А потом, что ж… можно и под суд… всё не зря жизнь прожил.

Нина Ивановна Косматова была чистейшей педагогической профанацией девятьсот девяносто девятой пробы. Все вокруг это понимали, наблюдая за скрипучей, с болтающимися колёсами колымагой, на борту которой, сикось-накось пьяными буквами было намалёвано «Методика педагогики». Наблюдали и ожидали, что уж на следующий-то учебный год грянет, наконец, свежая упругая педагогическая мысль.

Но, ко всеобщему удивлению, первого сентября, опять, трясясь и разваливаясь на ходу, выезжал на блестящее педагогическое шоссе этот утиль и, коптя чёрным удушающим дымом, плёлся от сессии к сессии, от сессии к сессии…

Всё взрослое население музыкального колледжа, от директрисы Чудища-Франтенбрахт до уборщицы бабы Поли, были убеждены, что у Косматовой Нины Ивановны существует мощная родственная подпорка в областных властных структурах и относились к ней, как к неизбежному злу. Студенты же ничего этого знать не желали и открыто неоднократно будировали эту тему, посылая делегации к директрисе, возмущаясь в соцсетях, но…

–… Латентный характер протекающих в личности процессов и длительность их завершающего формирования ставят как педагога, так и самого воспитанника перед фактом неожиданных явных несоответствий личности… — Нина Ивановна оторвалась от учебника и, не меняя своей монотонно-бубнящей интонации, глянула поверх очков на аудиторию: — Копенкина, возьми стакан и принеси воды таблетку запить.

Через минуту, принимая из рук Копенкиной стакан, Нина Ивановна подозрительно осмотрела его и пробормотала: — Боюсь спросить, откуда ты эту воду набрала.

— Из кулера… — пожала плечами Копенкина — длинная нескладная девица с вечно испуганными глазами.

— Из кулера… — ядовито передразнила её Косматова. — А по цвету, так из совсе-е-ем противоположного места.

— Да надо было… — прошептала Копенкина, садясь на место.

— Копенкина, я всё слышу. Сотникова, вот ключ, сбегай открой мой кабинет, да возьми у меня в сумке бутылку воды. Только смотри там у меня кошелёк… так ты это… того… в общем, иди…

Катя приняла ключ и внутренне окаменела. Ключ был точно такой, как и от хранилища — с вычурными средневековыми обводами, потемневший от времени и такой массивный, что, казалось, он предназначен не открывать, а взламывать. У неё захватило дыхание, и кто-то внутри заинтересованно пропел: — Ага-а-а…

Глава седьмая

It’s raining cats and dogs. Буквальный перевод с английского — идёт дождь из кошек и собак. Так англичане ругают очень сильный, как из ведра, ливень. Это одно из немногих выражений, что остались в моей памяти от изучения английского языка в колледже. Французскому, который я долбила в школе, будущих музыкантов не обучали, и мне был дан выбор — английский либо немецкий. Из двух зол мной был выбран язык Шекспира.

Я осторожно, как слепая, продвигалась на своей Зизи по запомнившейся мне дороге. С неба, неудержимым потоком летели кошки, собаки, молочные поросята и даже мерзкие упившееся прокуроры-следователи. Лобовое стекло заливало, и мне, по-хорошему, следовало остановиться где-нибудь на обочине и переждать это светопредставление. Но образ валяющегося в жидкой грязи, избитого и погибающего Тимура, всё время толкал меня вперёд, и если бы с неба вдруг стали падать слоны, я бы всё равно упорно ехала и ехала…

Дорога была пуста. Я уже два раза смоталась туда-сюда по участку, в кювете которого, предположительно, мог находиться Тимур, и отчаялась совершенно.

— Вот же до-мажор! — ругала я свою самонадеянность. — Где теперь его искать, в каком кювете… — было невозможно определить на залитой водой дороге, то место, напротив которого располагалась «Корчма». Уже ни на что не надеясь, я зашла на третий круг, и вдруг впереди, прямо из дождевых струй, возник пешеход. Он шёл, как пьяный. Его мотало из стороны в сторону, но человек упрямо брёл по обочине в сторону города. Это был Тимур.

Он с огромным трудом влез в машину и долго не мог закрыть дверь. С него текло, как будто это был не человек, а фрагмент тучи.

— Куда? — спросила я коротко.

— Не знаю… — с трудом проговорил он синими, как у покойника губами. Его всего трясло, хотя печка у Зизи работала на полную мощь, и в салоне от жары чуть ли не трещала обивка.

— Послушай, если ты мне расскажешь, что с тобой произошло, я пойму куда тебя везти.

Тимур медленно повернул ко мне свой страдальческий промокший облик и, стуча зубами, сказал: — Не лезь ты в это дело… — а потом добавил: — Домой нельзя… в кофейню тоже…

— Ну, вот… Теперь хотя бы понятно куда тебя везти не надо. — я врубила передачу, и Зизи помчала нас в совершенно определённом направлении. Тем более, что ливень заметно ослаб, как будто его основной задачей было препятствовать нашему с Тимуром воссоединению.

Пока Тимур согревался под горячим душем, я позвонила Вадиму.

— Привет господствующему среднему классу! — с ходу взяла я небрежный тон. — Слушай, Вадим… Я тут прониклась вашим городом и думаю остаться ещё на неделю.

— Ну, здОрово… — неуверенно среагировал он.

— Да, и ещё… Я под дождь попала. Одежда вся насквозь. Есть у тебя тут обогреватель одежду подсушить?

— Конечно, конечно… — обрадованно зачастил Вадим. — Там в третьей комнате. Она закрыта. Ключ под половичком, перед дверью. Я бы приехал, но сейчас занят немножко…

— А-а-а… Простынки кому-то меняешь? — посочувствовала я, стараясь укусить побольнее, чтобы у него ещё долго не возникало желания меня лицезреть.

— Какие тебе простынки?.. — тут же возмутился Вадим. — Да сама ты!.. Тоже мне дармоед с гитарой! Так… некогда мне тут с тобой болтать. Деньги на карту скинешь. Всё!

В большом зале, смежном с моей спальней, стоял диван. Перед ним я поставила электрический обогреватель. В запертой комнате-кладовке, в шкафах, кроме обогревателя, я обнаружила стопку постельного белья, подушки, одеяла, полотенца и просторный махровый халат жёлтого цвета.

Когда я вошла в ванную комнату, Тимур сидел под душем на корточках. Сквозь полупрозрачность занавески угадывалась его понурая съёжившаяся фигура.

— Живой?

— Да…

— Тут я тебе халат нашла. А «дольче гобаны» твои в стирку. Мы их на обогреватель повесим, думаю к утру высохнет. И хватит уже мокнуть. Вылазь давай. Я там аптечку с машины принесла — раны твои будем обрабатывать.

— Спасибо…

Брата у меня нет. Уход за отцом полностью осуществляла мама. Так что опыта контакта с мужскими вещами у меня не было. Поэтому я с интересом прислушивалась к самой себе. Вещей было по-летнему немного — трусы, носки, джинсы и футболка. Я брала их в руки с брезгливо-сакральным чувством. Как осквернённые реликвии. Ведь эта ткань касалась мужского тела, на которое я претендовала, как девственница.

С вполне понятным страхом, с неодолимой сексуальной любознательностью и с надеждой на взрывное плотское счастье, я смотрела на эти вещи, которые всё ещё хранили на себе следы мужской силы и неподконтрольных гормональных бурь… Смотрела, смотрела… а потом плюнула на всё это дело, да и постирала. В тазике! Руками! Подумаешь, раритет какой! Трусы, они и в Африке трусы.

Серьёзных травм оказалось две. На правом боку было огромное синее пятно, как будто туда ударили бревном. А на волосистой части головы был содран кусок кожи, и в этом месте зияла открытая рана, затянутая свежей корочкой. Заплывший глаз, мелкие синяки по всему телу, разбитые губы… — классифицировались мной уже, как незначительные травмы и содрогания моего девичьего организма не вызывали.

Мой опыт в травматологии ограничивался ободранными коленками из далёкого детства и листиками подорожника, прилепленными на кожу с помощью стерильной отроческой слюны. Я погуглила и принялась врачевать. Врачевать оказалось довольно просто. Первым делом надо было обезболить, затем принять антибиотики, обработать раны антисептиком и наложить повязку. Всё! Господи, как просто. И чему их там в мединститутах по семь лет учат?

К своей аптечке автолюбителя я прибавила коробку с медикаментами, которую нашла в комнате-кладовке. Тимур никакого сопротивления не оказывал, сидел вялый и, по-моему, хотел только одного: спать. Через десять минут пациент был напоен, обеззаражен и обработан. На все синяки я нанесла йодную сетку, и Тимур у меня получился просто загляденье — весь жёлтый, как экспонат с выставки авангарда.

Однажды мне пришлось побывать на подобном мероприятии, когда в восьмом классе ездила со школьной экскурсией в Питер. И я думаю, что Тимур произвёл бы там известное впечатление, если бы его поместили где-нибудь между скульптурами вертикально стоящего на хоботе слона и лежащего в фривольной позе, почему-то абсолютно синего Кинг-Конга с демонстративно золотыми гениталиями.

Самой драматичной оказалась травма головы. Гугл обозвал её скальпирующей раной, и чтобы её грамотно обработать требовалось, как минимум, выстричь волосы на манер тонзуры. Так называют выбритую макушку у католических священников.

— Брей налысо всю голову. — вяло повелел Тимур.

— Блин жалко… Сколько ты их выращивал… года три?

— Пять… Брей, плевать!

— Слушай… давай я аккуратно. Я знаю как. Потом продадим. У тебя они вон какие тяжёлые — грамм двести точно будет. Так что тысяч тридцать российских дублонов, считай в кармане!

— Делай, как знаешь…

Ножницы, из всё той же комнаты-кладовки, оказались тупыми, и со стрижкой я возилась не меньше получаса. Тимур, время от времени, впадал в анабиоз, но стойко держался в прямосидячем положении. Брить голову пришлось своими одноразовыми станками. Пену взяла в ванной комнате — остался там небольшой набор для утренних процедур от прежних постояльцев.

Череп у Тимура оказался аккуратным, без сократовских гениальных борозд, шишек и был овальным, как страусиное яйцо. Я залила рану перекисью. Она зашипела болью, полопалась мучительными пузырьками и отозвалась в моём сердце ощущением содранной кожи и обнажённых нервов, точно в таком же месте, только уже на моей влюблённой голове…

На следующий день Тимур с постели не встал. Его бил сухой раздирающий кашель и, вообще, вид он имел, чуть ли не предсмертный. Я здорово струсила и сразу поняла — мой номер шестнадцатый и врачей не просто так обучают в институтах по семь лет. Но надо было что-то делать. В больницу ему нельзя, там сразу стуканут в полицию. Сама же я, со своей терапией подорожника и Гуглом, быстро доведу его до могилы.

Только один человек в этом городе мог мне помочь, и ему одному я могла довериться. Потому что, ну, не может чел с такой прямой спиной и с высокомерно поджатыми губами оказаться доносчиком. Аристократизм и подлость — вещи несовместные. Я позвонила Луизе Генриховне.

Она долго не брала трубку, и я два раза перезванивала. На третий раз Луиза Генриховна отозвалась, но таким больным и слабым голосом, что я засомневалась — а гуманно ли грузить проблемами человека, которому самому, хоть «скорую» вызывай. Тем не менее я попробовала. Вышло не очень. Из моих панических уст пролился какой-то сумбурный лепет-триллер. Но Луиза Генриховна быстро разобралась в моей бредятине.

— Так, во-первых, успокойся. Сalmer-toi, mon enfant… — произнесла она неожиданно окрепшим учительским голосом. — Мы всё сделаем по-человечески, по правилам и нас ждёт успех! Значит так… У меня только один, но основополагающий вопрос: — У тебя есть деньги?

— Есть… Тысяч сорок и ещё тридцать, если волосы продать.

— Какие волосы? — опешила Луиза Генриховна. Я объяснила.

— Хорошо… Диктуй адрес и жди врача. Компетентность и конфиденциальность гарантируются, даже не сомневайся. Только не торгуйся. Она этого не любит.

Через полчаса у калитки моего домика остановилось такси. Из него вышло крохотное человеческое создание лет восьмидесяти, в немыслимой винтажной шляпке с широкими полями. Создание было разодето в радикальные цвета скорой помощи: шляпка белая, белое же длинное платье в пол, с рюшами и с огромными оттопыренными карманами по бокам; и как выстрел в сердце — небольшой, цвета артериальной крови ридикюль на высохшей морщинистой руке, а на ногах ярко-алые кеды.

— Старуха Шапокляк! — пронеслось у меня в голове. И, действительно, вся она была какая-то колючая, востроносенькая, с гримасой ядовитой желчной иронии на узком мультяшном лице.

Старушка вошла в прихожую и, держа перед собой дряблыми лапками кровяной ридикюль, представилась: — Меня зовут Берта Самуиловна Фельдшер.

— Фельдшер? — растерялась я. — Но Луиза Генриховна обещала врача.

— Фельдшер — это не квалификационный уровень, а моя фамилия. — старушка разрезала меня острым взглядом и, рассмотрев моего внутреннего дебила, снисходительно добавила: — Бывают такие говорящие фамилии… еврейские. Не всем же быть Сидоровыми.

— Извините… — промямлила я. — Проходите, пожалуйста.

Но Берта Самуиловна не тронулась с места. Она вздохнула и, глядя мне в душу, сказала: — Для начала покончим с вопросами меркантильными. Вызов на дом, меня, как специалиста, обойдётся вам, деточка, в две тысячи рублей. Затем мои передвижения по городу на такси, лекарства, шприцы, анализы… оплачиваете, соответственно, тоже вы. Изустные выражения благодарности, уважения и восхищения — приветствуются.

— Конечно… — ответила дебил Катя и покорно пригласила врача пройти, наконец, к пациенту.

Тимур уже сидел на диване и сотрясался от кашля. Эти невольные движения отдавали ему в правый бок и заставляли мучительно морщиться. Он осторожно, обеими руками держал свою боль и смотрел на меня чужими осуждающими глазами. Стало очевидно, что я ему никто и звать меня Третья Снизу. — И, вообще… — огорчилась я. — Придумала себе возлюбленного на ровном месте, хотя видела его всего лишь три раза! Да и то, при очччень невыгодных для возникновения нежных чувств обстоятельствах.

Берта Самуиловна уселась перед диваном и щёлкнула ридикюлем. Оттуда она выудила стетоскоп, который сразу сунула себе в уши, и маленькую металлическую фляжечку. Сделав из неё пару хороших глотков, Берта Самуиловна прикрыла глаза, показывая то ли крепость, то ли вкус напитка. Затем она посмотрела на меня и сказала: — Вы наверное подумали, что я алкоголичка? И абсолютно верно подумали. Кстати, у ацтеков алкоголь разрешалось употреблять только по достижении семидесяти лет. Так что, с точки зрения ацтеков, ЗОЖ я соблюдаю. — она спрятала фляжку и, как мне показалось, невнимательно прослушала Тимура стетоскопом.

— Кто это его так? — спросила Берта Самуиловна, указывая на истерзанное тело пациента.

— Оборотни в погонах. — угрюмо ответила я.

— Ммм… Значит в живых оставлять не планировали. Они обычно побои тщательно маскируют и следов, практически, не оставляют. — она указала на огромный синяк на правом боку, который из-за йодной сетки перекрасился в зловещий сине-зелёный цвет, и заявила: — Вот это может быть опасным. Так что одеваемся, в машину и на рентген.

— А-а-а… вввдруг… если… кто-то в полицию?.. — забуксовала я.

— Вы меня оскорбляете своим недоверием. — презрительно среагировала Берта Самуиловна. — Мои люди — все, как на подбор. Чистокровные евреи. Единственная нация, которой ещё можно в наше время доверять. Сунешь тысячу сверху и будут молчать даже в гестапо.

У меня прям камень с плеч свалился, потому что её безапелляционный тон сразу дал понять, кто теперь будет нести ответственность за жизнь и здоровье Тимура. Мне стало очевидно, что нести ответственность, подписывать исторически значимые документы, скакать впереди бешено летящего эскадрона и, махая свистящей голубой шашкой, обращать в бегство супостата… на всё это Берта Самуиловна была рождена и пригодна, не взирая на субтильность. Я в этом процессе тоже, видимо должна была участвовать, но уже в статусе волонтёра Подай-Принеси.

Берта Самуиловна тут же позвонила какой-то Лии Сигизмундовне, произнесла в трубку кодовое слово, и мы помчались в подпольный рентгенкабинет. Тимура я замаскировала своей бордовой «толстовкой» с капюшоном, и он перестал блестеть бритым черепом, привлекая к себе внимание. «Подпольный» рентгенкабинет был расположен в обыкновенной поликлинике, и пожилая прокуренная женщина с короткой стрижкой сообщила нам, что ни перелома рёбер, ни трещины у Тимура нет и никогда не было. Я выдохнула. Но тут же напряглась. Небольшое, еле заметное затемнение в лёгких грозило пневмонией.

Конец ознакомительного фрагмента.