Требуется Сын Человеческий

Игорь Викторович Умнов, 2023

Трилогия Умнова сводится к противостоянию двух европейских литературных архетипов: с одной стороны, хранителем абсолютного знания или зла выступает изрядно романтизированный Голливудом в последние годы директор Ловьяди; с другой стороны, выразителем относительных истин, т.е. добра является современный Сын Человеческий и по совместительству интеллигент с иезуитским образованием – Эжен Версо.Ловьяди с профессорской снисходительностью наблюдает за неуклюжими и невротичными попытками Сына божьего сохранить человеческое достоинство в кипящем страстями Вавилоне. По своему личному опыту он знает, что таким, как Эжен, «рождённым от девственницы в понедельник», ни за что не переделать человеческую природу. Сидящий за решёткой, вечно плетущий интриги, одинокий мятежный ангел, в конечном счёте, не испытывает ни малейшего сомнения в своей победе, ибо в земном мире у него нет конкурентов. Хотя бы потому, что в мире, который сам по себе катится к унификации и самонасыщению, идеалистам места нет.

Когда Господь благословлял меня на написание этой книги, он говорил: «Будь осторожен, чадо, ибо слыть пророком ты будешь ложно. Не забывай, погружаясь в поиски истины, разум это первое и последнее, что нас с тобой связывает».

Неизвестный христианский автор.

От автора

Эта книга посвящается светлой памяти преподавателя философии Муравьёва Юрия Алексеевича (1938-2010), который в постсоветские годы одним из немногих готовил учеников своих к очередной волне религиозного пришествия. Как истинный марксист, он знал, что наука и религия никогда не примирятся, и эта бесконечная война с переменным успехом для каждой из сторон будет длиться вечно.

Моё знакомство с этим человеком было недолгим: несколько лекций по истории философии, несколько семинаров, но, когда трилогия «Требуется Сын Человеческий» была написана и понадобилось несколько слов, чтобы предварить её, я почему-то вспомнил именно об этом неординарном преподавателе.

По своим воззрениям я никак не могу назвать себя марксистом, как, впрочем, и воинствующим атеистом. По моему глубокому убеждению, бороться с религией также бессмысленно, как, допустим, с порнографией или употреблением алкоголя. Если это лекарство помогает людям, почему нет? Ведь весь вопрос только в количестве, в пресловутой мере…

Как известно, дух в отличие от тела может долго питаться противоречиями, поэтому всё, что меня интересует в религии, — это сам процесс возникновения чистого заблуждения, которое после проникновения в мозг каким-то образом подчиняет себе слабую человеческую волю. И вот дальше начинается самое страшное, самое абсурдное из того, что можно вообразить: к мирному преподавателю или писателю вдруг подходит безумец и, выкрикивая какие-то древние заклинания, намеревается острой саблей отрубить его «богохульную» голову…

По совету Муравьёва Юрия Алексеевича с таким оппонентом не следует вести научных споров, нужно просто смело сказать ему в лицо, что он слуга Сатаны. Саблю это, конечно, не остановит, но определённая польза в словах этих для потомков останется…

Мы давно привыкли, что со страниц старых книг или из глубин многопиксельного экрана к нам являются бесстрашные герои, которые легко справляются с испытанием огнём, водой и медными трубами. Поэтому не скрою: сам образ Сына Человеческого мне глубоко симпатичен, он учит, возможно, главному в жизни — как следует достойно умереть, жертвуя собой ради других. А как следует достойно жить, не обладая божественными способностями? На этот вопрос, на мой взгляд, потомок Давидов не даёт ответа.

В том, что Мессия спустится с небес ещё не раз, я нисколько не сомневаюсь, ибо пока вакансия Спасителя не занята, поиск кандидатов продолжается.

Предчувствие второго пришествия в трёх редакциях:

Редакция первая. Требуется преподаватель…

Всем наставляющим на путь истинный посвящается…

Я ещё раз сверил адрес, записанный синими чернилами на белой новенькой ладони, с металлической табличкой. Было заметно, что её прикрепили к стене на скорую руку, к тому же с правой стороны от массивной дубовой двери, обитой кованым железом. Старинная готическая пропись считывалась с трудом.

— Вроде бы, ошибки нет, — подсказал я самому себе, всё ещё не в силах окончательно и бесповоротно решиться на кардинальные изменения в своей юной и уже такой незавидной судьбе.

Кнопки звонка нигде не было видно, ничего такого, кроме отполированного латунного кольца, привинченного к двери. Опытным путём, то есть путём проб и ошибок, я наконец догадался, что с его помощью можно легко возвестить тем, кто меня ещё ждал, о своём приходе.

— Нелепость какая! — проворчал ещё кто-то внутри меня, точно оторванный от приятного сна.

Я огляделся и, убедившись, что поблизости нет ни души, постучал. Ответа не последовало. Несколько секунд пришлось прислушиваться, до предела напрягая свой безобразный с музыкальной точки зрения слух, — безрезультатно. Затем постучал ещё раз с тем же глухим эффектом. Видимо, информация оказалась непроверенной, и меня никто здесь не ждал. Попробовал отойти от двери и задрать голову… Надежда увидеть какие-нибудь окна не оправдалась: все стены древнего строения, выходившие на улицу, оказались такими же «глухими», как и всё остальное.

Я огляделся, рассчитывая на помощь прохожих, теперь-то они мне, естественно, понадобились, но по странному стечению обстоятельств никого возле меня не нарисовалось. Пейзаж оставался прежним, серым и безлюдным, пока к нему не присоединился такой же одинокий ветер, пригнавший к моим босым и дрожавшим от нетерпения ногам сухие листья из соседнего парка, с огромными мёртвыми деревьями. Вслед за ветром прилетел громогласный чёрный ворон, предвестник всякого несчастья, чтобы, как и полагается в подобных случаях, прокаркать над самой головой. Я вздрогнул, а суеверный страх покрыл мою кожу под сутаной колючими мурашками.

— Бр-р, нелепость какая! — повторил внутренний голос. — Странное место, пустынное, зловещее, собственно, такое и должно быть на окраине города, стоило ли удивляться? По всей видимости, кто-то уже готовит тебе ловушку, очередные страсти, заветное искушение…

Аккуратно на слове «искушение» тяжёлая дверь лязгнула ржавыми скрипучими затворами и приоткрылась, из коридорной темноты послышался мужской голос:

— Чем могу служить, молодой человек?

— Меня зовут Эжен Версо, — быстро и сбивчиво начал я, после долгого перерыва язык меня слушался с большой неохотой. — Вот прочитал Ваше объявление о найме на работу…

— Какой предмет Вы хотели бы преподавать? — перебил скрывающийся во мраке привратник.

Вопрос показался мне странным, так как в объявлении конкретно указывалось, что требуется преподаватель Всемирной истории желательно со знанием мёртвых классических языков, и настоятельно добавлялось: соискателям прочих учебных дисциплин не беспокоить работодателя понапрасну.

— Всемирная история, — едва справившись с волнением, ответил я, постаравшись хотя бы с помощью двух вышеуказанных слов предать себе как можно больше значительности.

— Хорошо, проходите, — последовал ответ из неприветливой коридорной промежности. — Ваша вакансия ещё не занята.

— Благодарю, — обрадовался я и вошёл внутрь, испокон веков следуя преимущественно врождённому инстинкту повиноваться, нежели трезвому анализу последствий каждого необдуманно, но при этом твёрдо сделанного мною шага.

Когда дверь за спиной сама по себе закрылась, я машинально обернулся на звук, но не увидел позади себя абсолютно ничего. Кромешная тьма.

— Следуйте за мной, — вновь услышал я голос, и одновременно электрическая лампочка зажглась по ходу движения, тут же погасла, всего лишь на краткий миг осветив коридор. За ней вспыхнула другая лампочка и тоже быстро умерла, за второй — третья, и так далее побежал вперёд блуждающий огонёк, указывая мне спину быстро удаляющегося вперёд неизвестного господина. Складывалось впечатление, что на каждый его шаг лампочка впереди зажигается, а позади — гаснет.

Несмотря на всю загадочность происходящего, мы шли, молча, пока длинный коридор не закончился просторным залом с резной деревянной мебелью, какой-то странной позднесредневековой эпохи. Вместо привычного электрического освещения повсюду горели свечи в бронзовых подсвечниках, а со стен смотрели большие фамильные портреты уродливых вырожденцев аристократов, находившихся как будто на последней стадии заболевания сифилисом. Среди этих дегенератов были как мужские, так и женские особи. Некоторые представляли себя сидящими на лошадях…

В основном из-за неприятных видений, а ещё спёртого со всех сторон воздуха и вообще мрачной атмосферы, в которую я неожиданно угодил, к горлу подступила противная тошнота.

— У Вас все документы с собой? — не оборачиваясь, спросила мужская фигура, подведя меня к широкому старинному столу на массивных резных ножках, в форме хищных когтистых лап, впрочем, абсолютно пустому. На нём не было ни письменных принадлежностей, ни бумаг, ни любой другой канцелярской определённости. Ничего. Ни порождающей печатные буквы машинки, ни точилки для карандашей.

— Разумеется, — то и дело сглатывая сухую слюну, ответил я. Мне уже было не до учтивости.

— Давайте, я посмотрю, — протянул руку голос, наконец обретя человеческую оболочку лысоватого и полноватого мужчины средних лет, одетого в строгий и торжественный костюм похоронного распорядителя.

Нельзя было не подчиниться этому скользкому неприятному типу с пухлыми белыми ручонками, лоснящимися от душистого вазелина. Он буквально заставил меня вложить в эти неестественно ухоженные пальцы только что выданный мне иезуитский диплом и липовый сертификат, дающие, однако, «предъявителю сего» полное право преподавать вышеназванные дисциплины. Странный «незнакомец» сделал вид, будто не заметил подвоха и продолжал стоять предо мной, как сюзерен пред своим будущим вассалом. Сила его была столь велика, что мне пришлось долго бороться с непреодолимым желанием опереться в своём умалении хотя бы на одно колено.

Дешёвый фигляр, которого я уже презирал всеми фибрами своей юной души и плоти, всё никак не мог оставить свои балаганные фокусы в прошлом. В настоящем же он, вальяжно расположившись за столом в кресле, больше похожем на царский престол, целую вечность изучал полученные от меня официальные бумаги. Я в свою очередь раздумывал о том, как бы сделать так, чтобы убраться отсюда восвояси, вернуться в тёплый покой умиротворения и уже больше никогда не покидать его, несмотря ни на какие пророчества.

«Я их видеть больше не могу, тошнит», — попытка моя отпроситься по болезни не возымела обратного действия. Мало того, мне сразу дали понять, что едва не расценили её как проявление слабости. Боже, неужели опять всё сначала?

Самые сокровенные мечты растаяли, как дым, едва вновь раздался этот противный голос:

— Меня зовут господин Ловьяди, я — здешний директор, — он поднялся из-за стола и зачем-то протянул мне свою гладкую навазелиненную и оттого ещё более мерзкую ладошку. — Заранее прошу простить меня за неучтивость. Признаться, я порядком утомился принимать здесь вашего брата.

— Я Вас понимаю, — превозмогая приступы тошноты, мне ничего не оставалось, как только пожать эту скользкую руку.

Сам гладковыбритый хозяин сложившегося положения с укором уставился на мою неопрятную юношескую бородку.

— Да ничего Вы не понимаете! — В тон его навязчивой снисходительности ему бы не помешало махнуть на меня рукой, но он сдержался. Терпения этому господину было не занимать, впрочем, как и мне. — Я уже целую вечность пытаюсь организовать в этом проклятом месте школу, но никак не могу подобрать коллектив. У каждого преподавателя какие-то свои претензии, или, как сейчас принято говорить, нюансы. То одно его не устраивает, то другое.

— Напротив, это вполне понятно, — я отвечал машинально в надежде поскорее покончить с официальной частью, — где мне нужно расписаться?

Директор притих и впервые взглянул на меня с уважительным подозрением. Над внешностью моей он размышлял недолго и, придумав план очередного обольщения, как ни в чём не бывало продолжил затуманивать мне не до конца сформировавшиеся мозги:

— Если Вы, молодой человек, полагаете, что дело только в заработной плате, то глубоко заблуждаетесь! Я плачу учителям огромные деньги, баснословные деньги, они у меня ни в чём не нуждаются и всё равно уходят, чёрт бы их всех побрал! Не понимаю, чего им ещё-то надо?!

— Отдай Богу богово, а кесарю кесарево, — ответил я, в уме листая древний цитатник, предназначенный на все случаи неожиданно подвернувшейся жизни.

— Ха! — с восхищением крякнул или, точнее, «хрякнул» Ловьяди. — По-моему, мы с Вами уже где-то встречались?

— Такое часто приходится слышать, — грустно отшутился я. — Особенно от тех, кто надолго задерживается на одном и том же месте. Называется очень странным словом, «дежавю», кажется.

Директор снова пустился в размышления, теперь горько жалея, что пальцам не за что зацепиться на его гладком подбородке. Из только что стабильного положения он вдруг впал в какое-то нервное тревожное волнение.

— Итак, Вы, господин Версо, закончили католический колледж? — медленно растягивая слова, но уже с другим настроением, стал допрашивать дотошный работодатель.

— Да, — сухо ответил я, хотя мне эта легенда «с христианским прошлым» никогда не нравилась.

— Почему же не захотели стать священником? Не верите в Бога? — хитрые поросячьи глазки Ловьяди забегали из стороны в сторону.

— Верить в Бога в наш прогрессивный век?! — я разыграл истинное удивление. — Помилуйте, директор.

— Но Ваши бумаги? — растерялся было Ловьяди, но потом быстро спохватился и стал оправдываться. — О, я много слышал про эти иезуитские учебные учреждения от коллег! Говорят, что на самом деле в них тайно учат студентов правильно служить дьяволу…

Я демонстративно не отвечал.

— Ведь это он, искусный сочинитель, выдумал все эти сказки, предназначенные для балаганной толпы, про могущественного Вседержителя и его глуповатого сына Иисуса Христа, неизвестно по какой причине распятого на кресте! Я прав? — директор не то чтобы заглядывал мне в глаза, умоляя подтвердить свои досужие домыслы, он буквально их мозолил, натирая до крови.

— Тщеславный маразматик! — захотелось мне крикнуть этому заносчивому господину прямо в лицо, но в который раз приходилось сдерживаться. Сработал этот ненавистный мне принцип всегда и во всём быть выше противника, быть снисходительным, любезным, чуть ли не лебезящим перед этой тварью, самым распоследним клеветником на земле! Боже, где же моя собственная воля?!

— Впрочем, мне абсолютно всё равно, во что Вы верите, господин Версо, — вдруг стал успокаивать меня директор, как будто в самом деле прочёл мои не высказанные вслух мысли. — У нас здесь полная свобода совести, допускается даже вовсе отсутствие оной, но! — и тут он поднял вверх указательный палец с кривым загнутым внутрь чёрным ногтем. — Я хочу предупредить о полном светском характере нашего образовательного учреждения. Здесь мы не впадаем в заблуждения! Никакого бога! Никакой религии! Да здравствует здравый смысл! Это понятно?

Он заговорил так, как будто бы перепутал, что в данный момент предстал передо мной директором школы, а не главврачом психиатрической клиники. Конечно, я бы мог ему об этом напомнить, но не хотелось дерзить «начальству» в первый рабочий день, к тому же выпавший на високосную субботу. Да и зачем эти бесконечные, ни к чему не ведущие споры?! Они давно мне до смерти надоели.

— По моему скромному мнению, уж лучше быть здравомыслящим нигилистом, нежели религиозным фанатиком, — Ловьяди никак не желал угомониться. — Кстати, кто были Ваши родители?

— О только не это! — взвыл я от боли.

— Неприятные воспоминания? — Ловьяди делал вид, что задаёт вопросы, следуя анкете, но мне-то хорошо было известно, что он просто издевается.

— Мне тяжело об этом говорить, — и я нисколько не лукавил, потому что в моём понимании это была абсолютно пошлая история.

— Они ещё живы? — дознаватель мой сладострастно заёрзал на своём престоле, как будто оседлал любимого конька.

— Они давно на небе, — строго предупредил все дальнейшие расспросы Ловьяди мой раздраженный голос. — И всё что я помню о родителях, так это их непреодолимое желание увидеть меня в один прекрасный день Великим учителем, взобравшимся на гору и раскинувшим руки-крылья над этим миром в надежде спасти его от катастрофы силой одного только слова.

Директор даже прослезился от такой моей откровенности:

— Надеюсь, они будут гордиться Вами, молодой человек. Что же касается меня, я заверяю Вас, что употреблю все свои знания и умения, все свои способности и связи, чтобы эта светлая мечта двух некогда любивших друг друга сердец наконец-то осуществилась.

— Мы закончили? — строго спросил я, не желая больше терпеть перед глазами бездарно разыгранного блаженного юродства.

Но директор был упрям, и пусть он обращался ко мне как бы извиняющимся тоном, это не меняло сути вопроса:

— И последнее, господин Версо, не имею права не спросить Вас как соискателя на преподавательскую должность, — на этом месте последовала многозначительная пауза для усиления предстоящего эффекта разорвавшейся бомбы, — Вы любите детей?

— Фу, — само собой вырвалось у меня из всех щелей моего тела.

Директора перекосило, и спасти унизительное положение помогло только иезуитское образование!

— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное, — заученный наизусть текст из Евангелия скользнул из моего рта двуязычной змеёй и устремился в развесистые уши собеседника.

— Как это Вы хорошо сказали, — умильный Ловьяди сложил коротенькие ручки на груди, как кенгуру, только что повстречавший на родной земле миссионера. — Я имею в виду с педагогической точки зрения, конечно. Дежавю.

* * *

Такого душераздирающего крика, последовавшего за словами директора, мой убогий слух не различал со времён милых моему сердцу страстей. Визжащий, парализующий ещё живых, он символично возвестил о возобновлении моей преподавательской карьеры. Я понял, что после такого изощрённо подготовленного мучения обратного пути у меня уже отсюда не будет. Хочешь не хочешь, а придётся под этим несчастьем подписываться.

Ловьяди устремился вверх по лестнице на второй этаж. Я машинально последовал за ним.

— Что это могло быть, убийство? — вдогонку бросил я.

— Не знаю, не знаю, — на бегу ответил директор, не без гордости демонстрируя предо мной отличную спортивную форму, — только бы с детьми всё было в порядке.

В конце крутой лестницы я понял, что задыхаюсь: сказывалось длительное отсутствие практики биения сердца при максимальных нагрузках.

В очередном тёмном коридоре Ловьяди активизировал карманный электрический фонарь, ещё немного поводил меня кругами для правдоподобия и нагнетания атмосферы, после чего наконец указал скрюченным пальцем на приоткрытую дверь, откуда лился потоками голубоватый свет.

— Здесь, — остановился мой провожатый.

Интриговать, — безусловно, в его духе. Не знаю, как это ему всегда удавалось возбуждать во мне искреннее любопытство, а затем лишь подливать масла в огонь, чтобы оно не сразу угасло.

— На мне бронежилет, так что держитесь за моей спиной, — с этими словами Ловьяди вынул из наплечной кобуры гладкий серебристый пистолет. — А лучше вовсе оставайтесь здесь, я позову, если понадобится помощь.

Не оставив мне времени для сарказма, он, как заправский спецназовец, резко толкнул дверь ногой, и под мои вялые скептические аплодисменты ворвался в комнату.

— Господь всемогущий! — приглашение войти прозвучало недвусмысленно.

Сотни иголок прокалывали моё человеческое тело, и в какую-ту секунду вообразил себя актёром на премьере спектакля. Я повиновался, и первый шаг к обещанному триумфу был сделан…, передо мной открылся занавес…

На столе перед школьной доской лежала обнажённая пожилая женщина с аккуратным разрезом от шеи до паха. Забрызганная кровью комната наполнялась её редким, тяжёлым и хриплым дыханием. Все внутренности были как на ладони. Сердце ещё продолжало сокращаться, а алые лёгкие с большими промежутками времени периодически вздымались и выбрасывали очередную порцию крови. Бутафорская жидкость не возвращалась обратно в нарушенную систему жизнедеятельности, а просто стекала на пол, образуя густые лужи. Ноги и руки жертвы, разведённые в стороны и привязанные к столу, конвульсивно дёргались, зрачки под толстыми стёклами очков отрешенно пялились в потолок.

Полагая, что я без меры шокирован, Ловьяди достал из внутреннего кармана пачку сигарет с фильтром и предложил мне закурить.

— Вот, возьмите, — прокомментировал он, — я категорически не приветствую курение в школе, но если это Вас успокоит…

— Не имею такой вредной привычки, — постарался я предупредить все дальнейшие попытки директора немедленно сделать меня своим «любимчиком».

— Думаю, догадываюсь, чьих это рук дело, — Ловьяди торопливо спрятал сигареты и, несмотря на то что я его об этом не просил, стал излагать свои подозрения. — Три дня назад я принял в штат преподавателя анатомии. Вместо диплома об окончании педагогических курсов он признался, что никто так хорошо не знает строения человеческого тела, как серийный маньяк-убийца, расчленяющий свои объекты вдохновения, чтобы скрыть от полиции следы своих безутешных деяний. Мне эта шутка показалась забавной.

— Стало быть, истекающая кровью женщина, хрипящая в предсмертных муках, это всего лишь невинная шутка? — с вызовом спросил я.

— Нет-нет, господин Версо, — спешно затараторил Ловьяди. — Дело в том, что мисс Соул, которая имеет честь предстать перед нами сейчас в таком неприглядном виде, является преподавательницей литературы, и вот именно она, представьте, не желала признавать отсутствие души в недрах физиологической оболочки человека. По всей видимости, они поспорили с преподавателем анатомии по этому поводу, и он решил доказать мисс Соул свою правоту экспериментальным путём, а заодно и продемонстрировать детям преимущества естественных наук перед науками гуманитарными.

— То есть это безобразие произошло на уроке, при детях? — решил уточнить я немаловажную информацию, при случае могущую мне пригодиться, чтобы наябедничать в какие-нибудь надзирающие инспекторские органы.

— О, будьте покойны, молодой человек, — стал уверять меня директор. — Все эксперименты проходят здесь исключительно в рамках утверждённой программы. Всё согласовано.

— Значит, не о чем беспокоиться? — спросил я.

— Абсолютно не о чем, кроме разве что… — Ловьяди оторвал моё внимание от потрясающего натюрморта из внутренних человеческих органов, услужливо одалживая пистолет. — Не хотите помочь женщине?

— Увольте директор, — я вежливо отклонил предложение. — Я не из тех людей, кто добивает раненых.

— Всего лишь облегчить страдания, — сладкоголосые уговоры мёдом потекли в мои уши.

— Чьи страдания? — резко отрезал я так, чтобы больше не подбирались. — Её? Мои? Или, может быть, Ваши?

Директора снова перекосило. Пользуясь его временным замешательством, я продолжил, как учили, с пафосом:

— Мой долг — учить милосердию, да и отсохнут руки мои, если они когда-нибудь коснутся оружия, не важно, холодного или огнестрельного!

— Вы — пацифист, что ли? — попытался оскорбить мою скромную персону Ловьяди, недовольный тем, что она не поддалась на его грубую уловку. — Я это к тому, что надо бы раз и навсегда прекратить человеческие мучения.

— Я могу молитву прочитать, — тут же мой ум нашёлся, что ответить будущему начальству в своё оправдание, дабы моё неповиновение не выглядело уж совсем как неуважение к здешним порядкам и субординации.

— Вы невнимательно меня слушаете, молодой человек, — директор ещё больше раздражился и уже не скрывал этого. — Я предупреждал Вас о светском характере нашего учебного заведения, и нет никакой необходимости соваться со своим уставом в чужой монастырь!

— Очень хорошо, — ухватился я за последние слова потенциального работодателя, как стрекоза за последний день уходящего лета. — Контракт не подписан, и мы вполне ещё можем расстаться друзьями, не так ли, господин Ловьяди?

— Нет, — с неудовольствием проскрипел директор, уже искренне раскаиваясь в своей несдержанности, — у меня нет другого выхода, как сию же минуту принять Вас в преподаватели.

Он указал мне на агонизирующую женщину:

— Я только что потерял очень ценного работника и не имею времени искать ей замену. Раз уж Вы подвернулись, будьте добры, приступайте к своим обязанностям, но с одним условием…

— Каким ещё условием!? — передразнил я зарвавшегося «начальника». Его оскорбительно повелительный тон показался мне неуместным в окружавших нас безобразиях.

Кровавая пена на губах учительницы медленно закипала.

— Вы возьмёте в руки пистолет! — протянул Ловьяди на манер оперного тенора, вытянув вперёд руку с оружием.

— Ни за что! — ответ мой прозвучал в грубой откровенной прозе, лишённый всякой музыкальной тональности.

— Вы можете из него не стрелять, господин Версо, только возьмите и положите в карман, это нужно для безопасности.

— Оставьте, директор, — оборвал я его унизительное блеяние. — Вы прекрасно знаете, что здесь мне ничего не угрожает!

— Но речь не о Вас! — Ловьяди театрально плюхнулся мне в ножки. — Мои бедные дети в опасности!

— Убирайся с моего пути, паяц! — выведенный из себя, я оттолкнул ногой противного просителя милостыни. — И в следующий раз придумай что-нибудь изощрённее этого пошлого анатомического представления.

* * *

Я зашагал прочь от голубоватого света во мрак длинного коридора с некоторым разочарованием. Унизивший сам себя директор валялся на полу и теперь смотрел мне вслед с нескрываемой злобой, параллельно сочиняя новые зловещие козни также легко и вдохновенно, как сочиняет стихи какой-нибудь юный влюблённый поэт.

Ничего не меняется. Кровь циркулирует по кругу, всё та же невинная кровь… Под это дело нечистые на руку дельцы приторговывают оружием, пугая обывателей какой-то призрачной безопасностью. «Убей чужих, защити своих близких!» — чем не слоган для производителей штурмового автоматического оружия? Но вот ведь парадокс: они размножаются быстрее, чем винтовка выпускает добрый десяток пуль в секунду. И при этом умудряются бояться смерти! Но как это объяснить!? Ну чего казалось бы, проще: перестань бояться, уверуй в собственное бессмертие, и зашагаешь по воде, «аки по суху», а мир сам собою изменится, заиграв вокруг всеми цветами радужной палитры.

— Маловерные, — ловко балансируя по воображаемой водной глади, качал я головой из стороны в сторону. — Пропащие люди.

— Сюда, сюда, Господи, — донёсся старческий мужской голос из-за приоткрытой двери на противоположном берегу в конце коридора.

— Всё равно по пути, — махнул я рукой и уверенно направил свои привычно босые стопы на зов, дабы потом никому не пришло в голову упрекнуть меня в неотзывчивости и равнодушии.

Лампа вспыхнула перед самым моим носом. Не хватало ещё к врождённой глухоте добавить слепоту. Хороший же из меня выйдет преподаватель!

Постепенно привыкнув к свету коптящего керосинового источника, я стал различать стены и большие стеллажи, заставленные длинными рядами книг. Проходы между стеллажами были очень узкими, но именно оттуда надвигалось какое-то тёмное пятно.

— Что это Вы? — спросил я пятно.

— Будьте осторожны, я приближаюсь, — от бесформенного сгустка пришло сообщение мило картавым голосом. — Меня зовут Марк Оникул. Я — школьный библиотекарь.

Тёмное пятно наконец преобразилось в пожилого сутулого старика с характерным носом и прилагающимися к нему очками, такими несовременными, что их невозможно было даже вообразить.

— Простите меня, молодой человек, — вежливо извинился бывший сгусток, — я, возможно, напугал Вас. Тысяча извинений, но в библиотеке нет электрического света, приходится пользоваться этой старой лампой.

— По какой же причине произошла техногенная катастрофа? — спросил я, глядя на плавно угасающий огонь в светильнике, готовый в любой момент снова погрузить во мрак только что возникшую параллельную реальность. — Так недолго и до конца света дойти.

— О, это всё из-за книг! — с истым благоговением воскликнул Марк Оникул, свободной от лампы рукой очерчивая свои владения, их никто и никогда не должен увидеть, я уже не говорю о том, чтобы прочесть.

— Тогда почему бы не опрокинуть на них оставшийся керосин из лампы и не поджечь? — выступил я с дерзким предложением.

— Пробовали, — зашептал мне на ухо старик, — не горят!

— Каменные скрижали? — со знанием древнего типографского дела спросил я.

— Первоисточники, — одобрительно закивал библиотекарь. — У господина Ловьяди отличная коллекция. Однажды он проговорился мне, что вывез её из секретного хранилища первосвященника перед самым разрушением Храма. Представляете?

— Надо же, — тут и моя голова закивала в такт старческой немощи. — В одном месте собрались все тайны мироздания.

— А Вы проницательны, молодой человек, — библиотекарь вновь поднёс осветительный прибор к моему лицу, чтобы как можно лучше изучить степень моей наивности. — Простите, не знаю, с кем разговариваю.

— Меня зовут Эжен Версо, — представился я.

— Так вот, господин Версо, — вновь обратился ко мне старик, когда понял, что с наивностью у меня всё в порядке, — эти книги однажды уже сгорели, понимаете? Они навсегда потеряны для людей.

— Надо же, какая жалость, — как всегда сочувствия у меня было не занимать. — Уверен, ни пострадай мудрость человеческая так бесповоротно во времена первосвященников, жизнь людей давно бы изменилась к лучшему.

— Вот именно, вот именно, молодой человек, — собеседник даже схватил меня за руку от волнения, — Вы ухватили за хвост самую суть! Всё с этого и началось, белые пятна, чёрные дыры, без этих книг человечеству рано и поздно придёт конец, вот увидите.

— Я-то увижу, — никаких причин не соглашаться со стариком не было. — Но вопрос, видите ли, в другом: что если это Ваш уважаемый директор, господин Ловьяди, преднамеренно отнял у несчастных людей все эти книги, допустим, с целью заставить их всё на свете перепутать. Не станете же Вы отрицать, что когда-то на земле существовал идеальный порядок, сравнимый разве что с библиотечной картотекой?

При словосочетании «идеальный порядок» новый знакомый мой побледнел и прислонился к ближайшему стеллажу. Тело его медленно осело на холодный цементный пол.

— Что это с Вами? — склонился я над библиотекарем. — Тоже хотите медленно умереть у меня на глазах, как и мисс Соул?

Услышав имя несчастной преподавательницы литературы, Марк Оникул резко вскочил, как будто отсутствующий в библиотеке электрический разряд на секунду вернулся на побывку и заодно решил воскресить к жизни заблудшего адепта керосина.

— Что Вы сказали?! — старческие руки больно ущипнули меня за грудь через толстую ткань сутаны, попутно обнажив на левом предплечье ряд маленьких цифр, наколотых на дряблой коже. — Вы всё-таки добрались до нас, поганые нацисты!

— Да успокойтесь Вы! — мои молодые сильные руки еле отодрали этот сумасшедший репей от ни в чём не виноватого платья. — Какие нацисты?! Война закончилась сто лет назад, все жертвы холокоста давно в рай переселились!

— А Гитлер? Гитлер победил? — репей никак не хотел отлепляться, цепляясь теперь за полу.

— Да кто Вам такое сказал? — я уже начинал беспокоиться, что останусь без одежды.

— Директор Ловьяди, — запричитал Марк Оникул, как заключённый на допросе после недели карцера. — Он сказал, что Гитлер победил и из всех евреев в живых остался только я один, и что он спрячет меня на свой страх и риск. А взамен, взамен я буду и дальше скрывать эти книги до того самого момента, пока Гитлер не умрёт и все мёртвые иудеи однажды не воскреснут согласно древнему пророчеству.

— Пожалуйста, успокойтесь, — если бы я был в собственном доме, то, конечно, предложил бы страждущему воды, а так пришлось лечить одним лишь словом. — Это всё неправда.

— Неправда! — воскликнул библиотекарь, от страха теряя разум. — Так, стало быть, Гитлер жив?!

— Да не это неправда! — Вот уж воистину что старый, что малый. — Гитлер мёртв, труп сожгли, Вам абсолютно ничего не угрожает, ну кроме разве что арабских террористов, но сейчас речь не об этом….

— Я понял, — перебил меня Марк Оникул, глаза его озарились. — Это он Вас подослал.

— Кто? — спросил я.

— Гитлер, — библиотекарь стал водить перед моим лицом указательным пальцем. — Это провокация, я догадался, старого еврея не проведёшь!

— Гитлер мёртв, труп сожгли, Вам абсолютно ничего не угрожает, — я включил автоматический голос.

— Хорошо, согласен, может быть, Гитлеру до меня и дела нет, — проблески разума вернулись к старику, — но тогда получается, что Гитлеру нет дела до последнего живого еврея, а это неправда!

— Вот уж помяни царя Давида и всю кротость его, вот уж помяни царя Соломона и всю мудрость его! — попытался я спеленать одержимого популярной скороговоркой.

Но клиент мой оказался не так прост:

— Не притворяйтесь тем, кем не являетесь. Я всё понял, Вас ко мне подослал директор Ловьяди с проверкой, не проболтаюсь ли я о его тайном хранилище. Я не проболтался, и это значит, у него нет ни малейшего повода выдать меня Гитлеру. Так ведь господин Версо, Вы от меня ничего не узнали, ни словечка? Я был нем как рыба, так и передайте директору.

Несмотря на всю до боли знакомую еврейскую логику, в собеседнике моём как будто что-то надломилось. Похоже, ею одною он не удовлетворился и потому топтался на одном месте, явно намереваясь куда-то пойти, но в то же время был не в силах сосредоточиться на движении. Так и не дождавшись моего благословения, библиотекарь стал удаляться, постепенно растворяясь в своих стеллажах, но затем остановился, обернулся и вновь приблизился ко мне, постепенно формируя о себе уже иное мнение.

— Мисс Соул часто приходила сюда ко мне читать эти запрещённые книги, — Марк Оникул заговорил тоном патриарха, со слезами на дальнозорких глазах, точно вспоминал юность. — Ах, что это было за время! После службы я с нетерпением ждал её прихода, наливал дополнительно душистого керосина в лампу, желая произвести впечатление на даму, и знаете, мне это удавалось…

Думаю, теперь уже бесполезно скрывать тот факт, что мы были любовниками. Да нет, не подумайте ничего такого, господин Версо, мисс Соул была женщиной строгих правил. А потом, это вам молодым для любви необходимо снимать одежду, а в нашем возрасте происходит всё по-другому, но поверьте, душа у неё была, и она всю без остатка завещала её своим ученикам.

До того как попасть сюда, Мисс Соул очень долго преподавала в самой обычной школе. Понимаете, молодой человек, с годами, когда ты полностью отдаёшься делу всей твоей жизни, слепо и страстно, то перестаёшь различать эти самые пресловутые нюансы. То же самое произошло и с мисс Соул.

Однажды она застала в туалете двух целующихся четырнадцатилетних девочек. По старинке она возмутилась, накричала на них, кого-то даже ударила указкой по заднему месту. В ответ сопливые девчонки обвинили учительницу в рукоприкладстве. Тогда мисс Соул вызвала в школу родителей. Родители пришли и подали на преподавателя жалобу, а потом добавили, что сначала было бы неплохо мисс Соул завести собственных детей, а потом уж воспитывать чужих. Это ли не крайнее проявление жестокости, господин Версо?! Только тут бедная женщина поняла, что совершила в своей жизни какую-то промашку. Полностью отдаваясь детям, она не заметила, как все критические дни её запущенного организма давно позади, и все дети, которых она считала своими, оказались ей абсолютно чужими. Мало того, выяснилось, что все они до последнего «тихого» отличника её ненавидят. С таким диагнозом бедняжке недолго было переехать в психиатрическую лечебницу, и только счастливый случай спас мисс Соул от катастрофы. Уважаемому господину Ловьяди в только что созданную им экспериментальную школу срочно потребовался учитель литературы, поэтому всё так благополучно для неё в конце концов разрешилось.

— Да, действительно благополучно, — язвительно заметил я.

— Смерть — это не самое страшное, — не согласился с моим остроумным высказыванием Марк Оникул. — Мы столько с ней мечтали об этом, хотели уйти отсюда вместе в один день. Если бы это было возможно, я бы ничего не пожалел, даже этой бесценной библиотеки.

— Хотите, я сейчас вернусь к ней и скажу «талифа куми»? — с участием предложил я. — Мне это несложно, всего лишь пару слов, и вы снова будете вместе.

Услышав родную речь, старый еврей взволновался и на секунду призадумался, но затем отрицательно закачал головой:

— Мне нельзя Вам верить, молодой человек, ни один из тех, к кому когда-то обращались «равви», не имеет права говорить такие слова правоверному иудею. Кем Вы себя возомнили?! Или это очередная провокация?!

— Я всего лишь хотел помочь, — истинно глаголют, не твори добра людям, никогда не будешь испытывать чувства вины. — Это заложено в моей сути.

Библиотекарь как-то странно посмотрел в мою сторону, было видно, что ему трудно поверить в чьи-то добрые намерения.

— Тогда, может быть, поступим по-другому, — вдруг после только что устроенной истерики он заговорил со мной шёпотом. — У Вас есть пистолет?

— Нет, господин Ловьяди, конечно, предлагал его взять, но я решительно отказался, это не в моих правилах, — начал я оправдываться, но еврей перебил меня.

— Напрасно, это облегчило бы задачу. Но есть ещё один вариант: я смастерю петлю, закреплю её на стеллаже, затем влезу на табурет, затяну верёвку, а Вы просто толкнёте бездушное четвероногое существо долой, и наша общая с мисс Соул мечта исполнится: мы умрём в один день, как и договаривались.

Я заподозрил ловушку, но, не желая снова поднимать шум, просто тихо спросил:

— Как давно Вы служите у господина Ловьяди?

— О, это было очень-очень давно, — от моей проницательности не ускользнуло то обстоятельство, что тоскующий от одиночества библиотекарь страдал повышенной словоохотливостью. — Как вы изволили выразиться, молодой человек, сто лет назад, во время войны, кудрявый десятилетний мальчик по имени Марк, так же, как Вы сегодня, господин Версо, постучал в дверь этого здания. В эту ночь мою семью и тысячи других евреев под покровом темноты фашисты вели по центральным улицам города на вокзал, откуда железная дорога нашла-таки короткий путь в гиену огненную. Мне чудом удалось убежать от смерти, и единственный из всех жителей, будь они вечно прокляты, кто открыл мне свои объятия, был господин Ловьяди, он один на целом свете не побоялся спрятать меня.

— Значит, Вы не попали в лагерь? — уточнил я.

— Только благодаря заботам директора, — подтвердил библиотекарь, снова впадая в жалкое состояние. — Но каждый раз, когда в дверь стучат, я вздрагиваю, мне кажется, что это за мной пришли немецкие автоматчики.

— И с тех пор Вы никогда не покидали этого здания? — под толщей вековой пыли я водил этого книжного червя осторожно, чтобы невидимая леска очевидности не порвалась раньше времени.

— Никогда! — ничего не подозревающая жертва заглотила наживку.

— Как же так, господин Оникул, — пришло время подсекать, — Вы противоречите себе точно так же, как все эти книги, окружающие нас, противоречат друг другу.

— Я никогда не покидал стен этого здания, — говорящая старая рыбы и не заметила, как крючки проникли в её внутренности, — потому что по распоряжению директора не имею даже права в технический перерыв оставлять драгоценные книги без присмотра.

— Откуда же тогда у Вас этот номер? — схватил я старика за руку, как вора-карманника с поличным.

— Пустите, пустите! — сгорая от стыда, затрепыхалась жертва моего прямого террора.

— Вы не имеете права так со мной обращаться! Вы ещё хуже нацистов! — извиваясь и выкручиваясь, добыча ещё надеялась, что ей удастся выпутаться из ловко расставленной мной сети. Не зря же я столько лет водился с рыбаками…

— Что здесь происходит? — строгим, склонным к разбирательствам тоном поинтересовался господин Ловьяди. Именно в этот момент он и должен был вмешаться, но его театральное появление отнюдь не стало сюрпризом, ведь не мог же он надолго оставить меня одного в своих владениях.

— Господин Оникул, потрудитесь объяснить, почему посторонние находятся в школьной библиотеке?

— Отнюдь не посторонние, — раз уж пришлось к месту, я счёл нужным сделать заявление. — Немного поразмыслив, господин директор, я решил принять Ваше предложение и занять место безвременно покинувшей школу мисс Соул. Разыгравшаяся на моих глазах трагедия не оставила мне выбора. Когда смерть идёт по пятам, я не могу оставаться в стороне. Вступить в схватку с ней и победить, отныне есть моё главное и первоочередное предназначение!

Скрижали на стеллажах одобрительно застучали в мою поддержку. Некоторые из них настолько прониклись пафосом речи, что едва не искрошили друг друга в песок.

Недовольный тем, что тайна его каменных сокровищ оказалась раскрытой, Ловьяди спрятал свои глазки в пол, давая понять присутствующим, что сердится, и оттого нервно пощипывал навазелиненные ладошки. Ему требовалось время, чтобы обдумать очередной ход, поэтому и продолжал давить на старика:

— Вы, господин Оникул, не справились со своими прямыми обязанностями!

— Это моя вина, господин директор, — определённые правила приличия диктовали мне такое условие поведения среди людей, при котором в любой ситуации необходимо было вставать на защиту слабых и угнетаемых. — В библиотеку я проник с единственной целью — получить учебники для подготовки к занятиям. Давайте формуляр, господин узник совести, так и быть, оставлю Вам свой автограф.

Марк Оникул было потянул ко мне обе руки в знак признательности за то, что я отвёл от него несправедливые обвинения, но Ловьяди в раздражении грубо оттолкнул его от меня, куда подальше вглубь библиотечных застенков. Ему было нестерпимо наблюдать за моим очередным триумфом, поэтому он надул щёки и дважды выстрелил в воздух:

— Это возмутительно! Это возмутительно! В нашей школе не существует учебников, мы здесь ни много ни мало спасаем леса от вырубки.

— Хорошо, господин Ловьяди, — у меня не было необходимости возражать. — Вы, как всегда, правы, ни учебников, ни хрестоматий — ничего такого мне не потребуются, всё, что нужно моим чадам, я знаю наизусть.

— В таком случае прошу, — и уязвлённое самолюбие директора указало мне новый путь. — Я провожу Вас в Вашу комнату.

* * *

В пространствах бесчисленных коридоров Ловьяди как-то очень быстро пережил первые неудачи, наверное, ему помогли в этом предприятии родные стены, от которых, впрочем, кое-где уже отваливалась штукатурка. Но директор не обращал внимания на возникшие шероховатости, ибо вновь взялся за своё любимое занятие, за демагогию.

— Это к лучшему: литературу мы немедленно заменим историей! Хватит витать в облаках пустого вымысла, пора крепко взяться за наши корни, за неопровержимые факты, не правда ли? А то погрязли в мифах, как в болотной трясине, ноги не поднять. Каждый балбес, мало-мальски знающий грамоту, позволяет себе сочинять какие-то небылицы. Не проверив факты, не опросив живых и мёртвых свидетелей, не согласовав публикацию даже с собственной совестью, претендует, видите ли, на оригинальное мнение. Скажите, пожалуйста, какие амбиции! А что нам, школьным директорам делать в такой щекотливой ситуации? Нельзя же в самом деле отдавать образование детей на откуп этим демагогам! Этим популистам! Этим шарлатанам! Этим языкастым критиканам! Этим прохвостам без стыда и совести! Вы согласны, господин Версо?

— Прошу заметить, никаких контрактов я подписывать не буду. — Надо было спасать оратора, пока тот не захлебнулся собственной речью. — Не хочу оставлять никаких письменных свидетельств о своём пребывании ни в вашем «милом» заведении, нигде бы то ни было. И так обо мне уже достаточно лжи.

— Об этом я и толкую, господин Версо, — не снижая темпоритма, переключился директор, — но и Вы меня поймите, если вдруг какая проверка, мне не поздоровится.

— Никаких кредитных карт, и серая зарплата в конверте меня вполне устроит, — подытожил я свои условия поступления на работу.

— Господин Версо, — Ловьяди жаждал продолжить спор, но его неиссякаемый фонтан заткнула музыка, ужасная классическая музыка. Противные звуки донеслись до моих бедных ушных раковин откуда-то с потолка или из-под пола, сразу было не разобрать. Они проникали и сквозь стены, предвестники безумной гармонии, лезли, словно черти в неосвящённую церковь!

— Что это? — в негодовании заскрежетали мои зубы.

— Репетиция! — не без гордости объявил директор. — Сегодня вечером у нас концерт в Вашу честь, господин Версо.

— Право, не стоит…

И тут же моя попытка улизнуть в тень от надвигающейся публичности была немедленно пресечена.

— У нас существуют вековые традиции, — настаивал Ловьяди. — Знакомство с коллективом, непринуждённое общение, нам всем этого здесь не хватает. Вот сюда, пожалуйста…

Наконец мы свернули с пути бесконечного коридора в какую-то приоткрытую дверь, и надёжная звукоизоляция прекратила мои мучения.

— Ваша комната, — познакомил нас с уютным помещением директор. — Прошу любить и жаловать. Не стесняйтесь, у нас всё по-простому. Кубическая форма, стол, стул, кресло, кровать, ночная лампа, ночная ваза…. Шучу-шучу, вот туалет, имеются ванная для купания, душ для экстренного омовения. Окон нет, ну и не надо, зато никто подглядывать не будет. Довольны? Вот и хорошо, переодевайтесь, и на концерт, а то мы уж опаздываем.

По версии Ловьяди вечер должен был наступить незамедлительно.

— Вы не даёте мне опомниться, господин директор, — пожаловался я.

— Нет времени на раскачку, — оправдывался директор, — в нашей школе жизнь проносится в бешеном темпе: сегодня ты — преподаватель, завтра — труп. Ха-ха, снова шутка, господин Версо. Без чувства юмора в нашем деле нельзя. А если серьёзно, то дело обстоит вот как: сегодня ты — преподаватель, завтра — старший преподаватель, послезавтра — заведующий учебной частью, а к концу недели, чем чёрт не шутит, — и директор!

— Чёрт, возможно, и не шутит, — ответил я тоже самым серьёзным тоном, оглядывая служебное жилище.

Улыбка тут же сошла с лица Ловьяди, упала на пол и закатилась под стол.

— Не переживайте так, господин директор, — попытался успокоить я пострадавшего растеряшу, — у меня нет ни малейшего желания подсиживать Вас. Каждый должен заниматься своим делом, Вы согласны?

— Полностью, — вежливо поклонился мой неотступный провожатый и одним ловким движением руки сначала выудил из-под стола, а затем вернул себе предательскую улыбочку на место.

— Ну так идите, — указал я Ловьяди на дверь.

— Куда? — спектакль продолжался.

— Заниматься своим делом, — вторично указал я последнему на выход. — А я с Вашего разрешения буду заниматься своим!

— Простите, господин Версо, но в данный момент у нас с Вами общее дело, — несмотря на все мои старания, директор не желал предоставлять никакой свободы: ни действия, ни мысли, ни совести, — фортепьянный концерт, а на концерт нельзя идти в сутане.

Он не постеснялся даже раздеть меня, вмиг избавив от иезуитской оболочки:

— А где наш отличный английский пиджак? А, вот же он в Вашем шкафу, обратите внимание. Прошу, осваиваете смелее достижения цивилизации, мой юный друг, не стоит противиться. И обуйтесь, в конце концов, в пику прогрессу ходить босиком — это вызывающе, существуют же правила. Иначе, какой пример Вы будете подавать детям? Ну, право, неудобно.

Только ради любопытства я сунул ногу в ботинок.

— То же самое, что попал в капкан, — доложил я свои ощущения.

— Неслыханный моветон, — Ловьяди в негодовании всплеснул руками. — Сначала носки!

И тут же начал нянчиться со мной, как с маленьким ребёнком:

— Вот так, эту ножку сюда, завязываем на бантик, носовой платочек на всякий случай и не забудь сходить пописать перед концертом, я не хочу потом позориться, бегая с тобой через весь зрительный зал в тёмный уголок справлять нужду.

— Здравствуй, богомамочка, — с улыбкой ехидны обратился мой рот к директору.

Тот вздрогнул, и я даю руку на отсечение, что чуть не перекрестился. Нельзя было упускать такого шанса: я схватил Ловьяди за правое запястье и насильно начертил крест перед его физиономией. Свинья завизжала так, как будто её уже режут, и бросилась вон из моих апартаментов.

Я не без удовольствия от только что содеянного крутился перед зеркалом, привыкая к новому внешнему виду. Просто шик!

— Бритва в ванной комнате, безопасная, три лезвия, — голос Ловьяди поскрёб за дверью. — Туалетная вода на туалетном столике, шампунь от перхоти на полке, пилочка для ногтей там же, где такие маленькие щипчики, это чтобы удалять торчащие волоски из носа, сначала немного щекотно, но потом привыкаешь и без этого уже не представляешь своего существования. Брови тоже желательно слегка пощекотать, и поторопитесь, господин Версо, концерт в Вашу честь скоро начнётся. Некрасиво опаздывать.

* * *

— Вот мы и пришли, — радостно возвестил директор. — Прошу, господин Версо.

Ходьба в туфлях меня сильно измучила, так как, будь они на размер больше, ступни сейчас не кровоточили бы от мозолей. И это несмотря на то, что до концертного зала мы добрались очень быстро. Ловьяди не испытывал никаких проблем с лабиринтным ориентированием. Казалось, и за закрытыми глазами он ни разу бы не ошибся в выборе очередного поворота. А вот мне разгадать этот коридорный ребус никак не удавалось.

— Когда архитекторы планировали это здание, — стал объяснять директор, с плохо скрываемой улыбкой наблюдая за моими неуклюжими передвижениями, — они взяли за основу строение человеческого мозга. Вначале, когда школу только построили, все коридоры в ней были прямыми. Но с течением времени, по мере того как преподаватели привносили в этот дом свои идеи, коридоры стали постепенно скручиваться. Не хочу хвастаться, но здесь успели поработать такие гении, что коридоры порой превращались в непроходимые спирали. Чтобы как-то исправить положение, приходилось вызывать ремонтную бригаду, и они потом неделю шумели своими отбойными молотками, так что занятия мы вынуждены были переносить или вовсе отменять.

— Гении — это вечная проблема, — согласился я, пощипывая свой гладковыбритый подбородок. Жест, характерный для глубоких раздумий, вместе с цивилизацией приходит обычно на смену грубого почёсывания бороды…

— На сегодняшний день здание повзрослело, поэтому перестало расти в ширину и длину и продолжает расти только в глубину. И я считаю это главной своей заслугой: оно мыслит, а следовательно, существует.

Так мило и умно беседуя друг с другом, мы вошли в зрительный зал. Директор указал мне моё место.

— Вынужден Вас оставить, господин Версо, — вежливо извинился он, — но у меня ещё есть обязанности.

«Наконец-то отлепился этот приставучий репей, — выдохнул я, — и каким только ветром принесло его сюда из пустыни?».

Публика постепенно заполняла пустующие кресла, и сливающимися в монотонный гул тихими разговорами создавало знакомую каждому непризнанному гению атмосферу грядущего предвосхищения событий.

Когда все собрались, стало окончательно ясно, что благодаря стараниям Ловьяди я выглядел абсолютной белой вороной. Все остальные присутствующие были во фраках, и тем удивительнее, что не только представители сильнейшей половины человечества были одеты в эти чёрные перья.

— Господа и дамы, минутку внимания, — на сцене появился конферансье с огромной живой бабочкой вместо галстука, которая каждым взмахом крыльев остужала красное от волнения лицо директора Ловьяди. — Разрешите мне объявить долгожданный школьный концерт в честь нашего нового преподавателя Всемирной истории открытым, прошу любить и жаловать юное дарование педагогики — Эжен Версо!

Хищные взгляды мигом устремились в мою сторону, и гром аплодисментов потряс мои барабанные перепонки. Несколько раз мне пришлось вставать со своего кресла и смущённо раскланиваться, пока по мановению руки концертного распорядителя тишина наконец не была восстановлена.

— Все мы запомним безвременно ушедшую от нас мисс Соул, — продолжил свою вступительную речь директор, — как уважаемого, бесстрашного преподавателя, не пожалевшего собственной жизни во имя науки, во имя торжества истины. И я уверен, что приходящий ей на смену молодой учитель никогда не забудет той жертвы, которая однажды была принесена в искупление всех его будущих заблуждений.

И снова хищные взгляды и гром аплодисментов устремились в мою сторону бурлящим потоком горной реки, намереваясь всей своей силой, сбив с толку, сбить ещё и с ног, чтобы на бешеной скорости понести вдоль извилистого русла, обдирая моё тело об острые камни. В какой-то момент я даже потерял веру: мне представилось, что, после того как они затянут меня в бурлящий водоворот, бессильный, я уже не смогу выбраться на одинокий скалистый берег.

— По многочисленным просьбам коллектива, — ловко манипулируя зрительным залом, Ловьяди тем временем наслаждался моими воображаемыми страстями, — сегодня на концерте прозвучат произведения Шумана и Шёнберга…

Тут он сделал паузу, как будто лично был знаком с вышеназванными композиторами и теперь смутно припоминал их лица:

–…в исполнении обворожительной Марии Солини, нашей всеобщей любимицы и блистательного преподавателя музыки.

Занавес разъехался в разные стороны, обнажив в центре сцены

белый рояль и солистку. При любом удобном случае Ловьяди не упускал возможности бравировать предо мной своим эстетическим превосходством.

На ней было красное концертное платье, не скрывающее гладкие шею и плечи, и с таким глубоким декольте, что оставалось загадкой, как этим розовым пупырчатым соскам, венчавшим маленькие нежные грудки, ещё удаётся где-то прятаться. Разрез был таким острым и глубоким, что я подумал: при необходимости им вполне можно будет вскрыть себе вены или, как минимум, выколоть глаза.

Мария опустилась на круглый стул подле рояля, и её длинные точеные пальцы из слоновой кости с обманчиво хрупким изяществом коснулись чёрно-былых клавиш….

С первых звуков для меня началась настоящая пытка, и не было никаких сомнений, что вынести самое суровое телесное наказание гораздо предпочтительнее, чем эту музыкальную муку. Я горько пожалел, что не захватил беруши, вспомнив, как видел их на тумбочке возле кровати. Мой блуждающий в нервном нетерпении взгляд как на грех увидел директора, который демонстративно заткнул себе оба слуховых канала такими препонами. Ловьяди сочувственно улыбнулся, сделав определённый пасс руками, точно хотел добавить: «Ну я же Вам говорил, любезный, что будет концерт, надо было подготовиться. Надеюсь, Вы же не будете ходить и на свои собственные уроки таким неподготовленным»?

Тем временем параноидальные симфонии плавно сменяли друг друга, приводя всех, кроме меня и директора, в совершеннейший экстаз. Волшебные руки Марии Солини не просто играли, они танцевали балет на клавишах, то мягко кружа, то резко подпрыгивая вверх, чтобы потом камнем броситься вниз и вместе с рождением демонического звука заодно открыть в человеческом сердце бездну, которую никогда и ничем уже нельзя будет заполнить. Разве что ненадолго, и то самым сладким пороком….

Постепенно воля моя слабела, и не знаю, смог ли бы я вообще когда-нибудь вынести это страдание, не будь даже самый лучший музыкант заключён в слабую мерцающую оболочку, вынужденную в один прекрасный момент остановиться.

Когда ужасные звуки стихли и наступила долгожданная тишина, из всех присутствующих аплодировал только директор, остальные слушатели, в полной мере вкусившие древнего безумия, напротив, вытянув шеи вперёд, осклабили свои хищные рты, по краям которых, и это было очень хорошо заметно, текла похотливая слюна.

Солистка, выйдя из-за инструмента, почтительно поклонилась, тут же возбудив в публике что-то вроде глухого рычания. Клокотавший, как зверь, основной инстинкт, обнаруживший в себе силу и ярость, требовал теперь малейшего повода, чтобы сорваться с поводка и вонзить свои острые клыки в несчастную жертву. Поклон как будто обозначился командой «ключ на старт», и в таком положении любое следующее действие неизбежно становилось роковым.

— Замри на месте, — одними губами шептал я оказавшейся в центре внимания исполнительнице, — не двигайся.

Мои потные ладони нащупали в боковом кармане пиджака холодную рукоять пистолета. Усыпив мою бдительность, Ловьяди каким-то образом удалось подбросить оружие, и в сложившихся обстоятельствах я уже не мог отступить, ибо встать на защиту невинной жертвы — есть моё жизненное кредо. Я не позволю этим чёрным хищникам растерзать её.

В это самое мгновение Мария распрямила спину, не послушав моего немого совета, и её длинные золотые волосы откинулись назад. Однако, ещё до того как зрительный зал ожил, успела дважды выстрелить в воздух. Для меня осталось загадкой, как ей удалось спрятать оружие под платьем столь откровенного покроя.

— Кто первый?! — с вызовом громко выкрикнула она толпе «поклонников», сверкая горящими глазами. — Кто первый хочет бросить в меня камень?!

Основной инстинкт, окружавший меня, вдруг вздрогнул, словно поражённый электрическим током, а затем парализованный застыл.

— Может, кто-то хочет подарить цветы? — солистка, активно размахивая пистолетом, продолжала угрожать со сцены. — Или взять автограф?!

«Неужели, — подумал я в ту минуту, — на земле наступили те благословенные времена, когда женщина в состоянии сама решать все свои проблемы, и больше не требуется сдерживать осатаневшую толпу, пытающуюся разорвать её на куски, собственными силами?»

— Господа, я требую уважения! — громко предупредил Ловьяди окруживших его хищников. — Когда же мы прекратим себя вести как дикари?! Однажды искусство уже преобразило животное в человека, так не будем лишний раз рисковать с таким трудом завоёванным прогрессом!

Выдох всеобщего разочарования ухнул так, будто переполненный стадион только что увидел, как проиграла его любимая команда. Недовольные и убитые результатом, они все разом направились к выходу, расталкивая локтями всеобщее сожаление.

Зал очень быстро опустел, оставив в своём лоне только троих.

— Браво, Эжен! — директор дружески прикоснулся к моему плечу. — Вы вселяете в меня надежду. И где Вы раздобыли такие прекрасные цветы? Очень трогательно. Я уверен, княжна будет рада.

— Конечно, господин директор, — солистка покорно склонила голову.

Удивлённый, я смотрел на свои руки, сжимающие маленький букетик фиалок. Цветы были искусственными, но обрызганными душистой водой для убедительности. Я видел, как, помимо моей воли, они сами собой потянулись к даме в красном платье. Чтобы опередить смущение, я произнёс:

— Пожалуйста, не стреляйте, я от чистого сердца.

Мария, зардевшись, отвела невинные глаза в сторону.

— Вы знаете, господин Версо, — Ловьяди подхватил двух влюблённых под руки и направился к фуршетному столику с шампанским. — Сеньорита Солини происходит из очень древнего патрицианского рода…

* * *

После того как мне ловко удалось выпытать у директора все архитектурные секреты школьного здания, двигаться в коридорном мраке стало гораздо легче. Надев туфли на руки, я вмиг сообразил, что превратился в бесшумное существо, способное теперь очень хорошо скрывать свои намерения.

В таком приободрённом виде, над которым немало потрудились газированные пузырьки шампанского, я и вернулся в новое жилище. Из предосторожности закрыл дверь на все засовы. Ловьяди где-то отстал, и мне наконец-то выпал счастливый случай побыть одному. Однако когда я повернулся лицом к истинному свету, то увидел ожидающую меня в кресле Марию Солини. Концертного платья на ней было, и это обстоятельство в дальнейшем очень мешало мне говорить то, что я думаю. Почему-то мужчине рядом с женщиной всегда хочется выглядеть не самим собой, а наоборот.

— Я пришла поблагодарить Вас, — бывшая солистка проиграла новое вступление. — Директор сказал, что Вы единственный из публики были сегодня на моей стороне.

— Да, вставать на сторону слабых и беззащитных — моя визитная карточка.

Не то чтобы это была голая неправда, но на самом деле я не поддался всеобщему искушению только потому, что, сколько себя помню, у меня напрочь отсутствовал музыкальный слух, и именно поэтому я оказался не восприимчив к колдовству клавишной вакханалии. Максимум, что я способен был безболезненно слушать, так это церковные псалмы.

Изощрённый эстет Ловьяди этого не знал, потому что в других всегда слепо презирал недостатки. И в этом крылась его главная ошибка, ведь, как известно, недостатки всего лишь являются продолжением наших достоинств.

— Вы не могли бы приютить беззащитную девушку в своей комнате? — спросила Мария, вставая с кресла. Вся открытая моему пылающему взору, а следовательно, безоружная, она ничего не стеснялась, — хотя бы до тех пор, пока не поймают этого маньяка, который убил мисс Соул.

— Боюсь, у меня просто нет другого выбора, — мои ладони, обутые в туфли, попытались обнять её.

— Вы такой нежный, — зашептала она, профессионально укладывая меня на ложе.

— Это не совсем тождественные понятия, — убеждал я скорее самого себя, чем её, но сопротивление было абсолютно бесполезно.

— И такой умный…

Здесь уже мне нечего было возразить, так как её виртуозные пальчики не ограничивались умением играть только на рояле. Широкий выбор предоставленных моим телом инструментов и тщательно подобранный репертуар выдали потрясающую кантату с кульминацией на соль-мажор и последующим резким переходом в фа-диез.

После того как Мария перестала громко кричать и наконец выпустила меня из своих объятий, я всё ещё не мог понять, как это мы не сбились с такого бешеного ритма, когда лёгким буквально не хватало кислорода? Неужели эта самая одержимость и позволила нам войти в финальный аккорд просто идеально с точки зрения абсолютного времени?!

Блаженство захватило в заложники мозги и потребовало курить. Видимо, как беда не приходит одна, так и пороки всегда охотятся за тобой серой голодной стаей. Я протянул руку к столику рядом с кроватью, интуиция меня не подвела — на гладкой отполированной поверхности лежала та самая пачка сигарет, которой хвастался Ловьяди возле смертного одра мисс Соул.

Сделав первую затяжку, подумал, что теперь для полного счастья мне не хватает только алкоголя (игристые пузырьки шампанского давно улетучились) и что, как бы я ни противился искушению, Ловьяди постепенно шаг за шагом втягивает меня в эту игру под названием «Человеческая жизнь».

Начинал он всегда с того, что подкладывал в мою постель какую-нибудь раскаявшуюся блудницу, а всё остальное было уже делом времени и научно-технического прогресса. И где только этот презренный сутенёр находит таких обворожительных девиц?!

Интересно, та, которая лежит сейчас со мной, действительно случайно заблудшая сюда душа или какой-нибудь демон преисподни, чудо генной инженерии, или всё вместе, доведённое до совершенного вида?

Осторожно, чтобы не выдать подозрений, я ещё раз взглянул на спящую Марию. Золотистые волосы развратницы выглядели вполне естественными как на глаз, так и на ощупь, всё остальное тоже было похоже на правду.

Вот только тому, кто всё это подстроил, нельзя было доверять. Наверняка врёт, что она княжна, скорее всего, какая-нибудь куртизанка, чью благосклонность он купил в обмен на обещание вечной молодости. Он думает, если я снова неопытен и беден, то легко клюну на эту удочку. Всё никак не может забыть мне моих убогих рыбаков.

Воспоминания о прежних учениках не добавили мне хорошего настроения: таких слабоумных ещё поискать надо было. Один Близнец чего стоил, со своими уродливо сросшимися перстами, то и дело норовивший запустить их в любую кровоточащую дырку! Среди всех вменяемым был только Иуда, ему хотя бы деньги можно было доверить…, да и то, как потом выяснилось, он всего лишь притворялся, терпел моё бродяжничество ради банальной корысти.

Чего же он хочет? Вновь заставить страдать меня из-за любви? Надеется возбудить в моём теле зависимость от этого безупречного куска плоти, способного дарить сказочное блаженство, а потом? Ревность! Измена! Обида! Ненависть! Умри, но не доставайся же ты никому! Таков его хитрый план? Пистолет он мне уже подбросил, руки его приняли, осталось только выстрелить, и он легко одержит победу. Чрезмерная гордыня не позволяет ему смириться, и он не отстанет от меня, пока не одолеет…. А к чёрту его!

Хотя, что и говорить, в злосовестном выполнении работы ему не откажешь, и ею вполне можно было бы даже гордиться, если, конечно, оставить за скобками катастрофические последствия.

— Зажги мне тоже, — очнувшаяся от сна Мария гибким телом ласковой кошки вновь попыталась втереться ко мне в доверие.

— Это ты меня позвала сюда? — выпуская изо рта ядовитый дым, я продемонстрировал плутовке, что за время её отсутствия обучился ещё одному полезному ремеслу.

Мария вздрогнула, после чего высвободилась из моих объятий и отстранилась.

— Кто-то прислал мне адрес этой школы, — чтобы успокоить княжну я погладил её по волосам и показал свою исписанную чернилами ладонь, — не бойся, я всегда прихожу к тем, кто во мне нуждается. Это ведь твой почерк?

— Это я, — ответила она после обязательной паузы и в доказательство затушила окурок о свою белую грудь.

Чтобы не вскрикнуть, она закусила губу, предоставив мне привилегию целовать ещё горячее красное пятнышко.

— Страдаешь здесь из-за директора?

— Нет, — возразила Мария, — директор, пусть очень недобрый и неотзывчивый человек, всё же образованный и сверх меры начитанный. Единственный его недостаток — он тратит всю свою энергию на что угодно, только не на любовь. Сначала мне показалось, что я смогу легко с этим справиться, но вышло всё наоборот. А когда поняла, что он обманывает меня, было уже поздно. Я пробовала всё остановить, но он не позволил, говорил, что сделает счастливой, что у нас будет семья…

— И ты ему поверила? — я расхохотался. — Поверила мужчине, и это с твоим-то опытом?!

— А что мне оставалось? — музыкальные нотки обиды зазвучали в женском сердце.

Вот мы уже и пререкались, как настоящие любовники.

— В Бога надо верить, а не в начальника, тем более такого противного, как этот Ловьяди. И чего ты в нём нашла?! Просто диву даёшься, как он сам не запутывается в собственных нагромождениях лжи. Хороший сапожник давно бы уже оскомину ему на язык набил от такого пошлого вранья! — Сам не замечая того, я уже ревновал.

— Бог далеко, — пожаловалась княжна, — а он всегда рядом, такой деликатный и обходительный.

— Такой деликатный и обходительный, что подкладывает тебя в постель к первому встречному!

— Ты не первый встречный, — она заплакала, — я тебя единственного давно ждала….

— Ну так я здесь, с тобой, — мой мягкий умиротворяющий голос успокаивал Марию, — ответь, почему же не кончаются твои страдания?

— Это всё из-за детей! — пройдя как нож сквозь масло, прекрасная верблюдица выскочила через игольное ушко.

— Такие страдания из-за детей? — усомнился я.

— Они такие прекрасные и нежные: мальчика зовут Отчаяние, а девочку Безнадёжность. Но он меня к ним не пускает, говорит, что я на них плохо влияю, — в паузах между всхлипываниями и рыданиями призналась во всём «непорочная» дева.

Отчаяние и Безнадёжность, какие до боли знакомые, милые сердцу каждого человека имена!

— Мерзавец, — процедил я сквозь зубы и привлёк к себе Марию. — Обещаю, мы ему обязательно отомстим.

* * *

— Поздравляю Вас, господин Версо!

На этот раз мошенник появился в самый неподходящий момент, не дав мне закончить благородный акт сострадания к безутешно обманутой представительнице музыкального сословия.

— Что опять случилось? — как следствие, встретил я появление директора в сильном раздражении.

— Ну как же первый урок, господин Версо, пора, скоро прозвенит звонок, а вы ещё даже не одеты. Нехорошо так начинать профессиональную карьеру, нехорошо опаздывать…

— Прошу не ругайте его, господин директор, — вступилась за меня Мария, предательски высунув милую головку из-под одеяла, — это моя вина, что господин Версо немного задержался…

— Ну не стоит, сеньорита Мария, всё когда-нибудь бывает в первый раз. — Ловьяди так вдохновенно играл великодушие, что чуть сам в него не уверовал. — Примите комплимент, моя дорогая, Вам очень идёт эта краска невинной стыдливости. Надо будет при случае передать её учителю живописи, такое, знаете ли, теперь редко где встретишь. Кстати, хочу Вас обрадовать, больше можете не беспокоиться в плане своей безопасности, маньяка сегодня ночью мы ликвидировали. Как он кричал, как он кричал, несчастный! Когда мы вскрыли тело, я даже ему зеркало поднёс, чтобы он на свои внутренности перед смертью полюбовался. С наслаждением в ад отправился, без колебаний.

Я решил, что настал и мой черёд без всяких колебаний явить наконец этому проклятому соглядатаю свою божественную сущность.

— Ну что Вы, господин Версо! — Ловьяди даже прикрыл глаза, чтобы яркий свет, исходящий от моей возбуждённой наготы, не ослепил его. — Если бы я только знал, я бы зашёл позже. Уверяю Вас, это недоразумение, я готов перенести занятия. Ну нельзя же в таком виде к детям!

Пропуская мимо ушей все глупые увещевания, я в молчаливом негодовании натянул на себя брюки, облачился в сорочку и уже готовился собственными силами повязать галстук.

Моя решимость и гнев не на шутку испугали директора. Он никак не ожидал, что его опрометчивая попытка «застукать меня с поличным» выйдет для него таким конфузом.

— Ну хотите, я сам! — истошно закричал Ловьяди.

— Сам? — переспросил я и, не церемонясь в средствах, тут же стал снова расстегивать брюки.

— Сам проведу Ваш урок, господи Версо, — с огромным трудом закончил свою мысль директор.

«Выкрутился», — с сожалением констатировал я.

— Спасибо, что напомнили мне о моей миссии, — тон мой был суров и непреклонен. — Теперь ничто меня не остановит в желании отдать свой долг обществу.

— Но нельзя же так сразу, — Ловьяди, пританцовывая, закружил вокруг меня юлой. — Сначала завтракать, непременно завтракать…

Как лакей, всегда и во всём желающий угождать хозяину, всем своим уничижением он как бы извинялся за прежнюю нерасторопность:

— У нас в школьной столовой отличный итальянский кофе, затем в бассейн, спа-процедуры, перед уроком Вы должны как следует расслабиться, господин Версо.

— Расслабиться!? — зло переспросил я.

— Я не об этом, — торопливо прикрыв рот ладонью, спохватился мой камердинер и одновременно директор, по ходу пьесы объединившиеся в одно лицо, — в таком возбуждённом состоянии руководство школы не имеет права допускать преподавателя к выполнению его непосредственных обязанностей.

— У меня отличное состояние, — официально уведомил я начальство, — инфекционных заболеваний нет. Вот справка.

Я достал из внутреннего кармана пиджака, с которым благодаря «заботам слуги» никак не мог отождествиться, какую-то бумажку и сунул её суть под нос директору.

— Если сомневаетесь, вот, можете у неё спросить. — И я ткнул перстом в лучезарный лик Марии. Затем резко дёрнул дверную ручку и вытолкнул Великого Обломиста в обшарпанный коридор. — А теперь сделайте милость, господин Ловьяди, немедленно проводите меня в класс.

По дороге на урок он мне чуть ли не руки целовал, так испугался моих ответных действий. От его поцелуев у меня пересохло в горле и пришлось всё-таки уступить уговорам, чтоб заглянуть «на минутку» в столовую. Там нас действительно ожидал завтрак, но кормили так, как будто это был королевский пир эпохи просвещённого абсолютизма. Потом был бассейн, переоборудованный в общественные бани времён расцвета Римской Империи, где мы вообще задержались до самого вечера в компании одного оратора, чей бюст был точной копией Цицерона.

Они наперебой с Ловьяди заговаривали мне зубы, лишь бы я не опомнился и немедленно не приступил к выполнению обещанного предназначения.

— Вот Вы говорите Империя, а что лежит в основе Империи? — вопросы вонзались в мою плоть пчелиными жалами в тот самый момент, когда телу моему надлежало вообще-то закусывать и желательно хлебом. — А? Отвечайте, историк.

— Жажда обогащения, вероятно, — явно невпопад сорил я словами, так что оба моих собеседника лишь снисходительно улыбались.

— Что за мелкобуржуазный подход, молодой человек?! — воскликнул Цицерон. — Амбиции! Вам знакомо такое слово?

— В общем-то, да, — приступил я к вынужденной капитуляции после очередного бокала.

— Империя живёт только тогда, когда имеет амбиции, — заверял меня непримиримый сторонник республиканской формы правления. — Вы можете отнять у человека всё, но подарите ему амбиции, оставьте ему веру в то, что этот червь именно тот, кто вершит судьбу мира. По сравнению с судьбами мира чем ему покажется его собственная никчёмная и никому не нужная жизнь? Этот ползучий гад с радостью отдаст её на великое дело. Убедите его в том, что только он обладает исключительным знанием, достойным распространения по всему миру. И эта тварь без тени сомнения пойдёт туда, куда скажут.

Представьте себе, господин Версо, как миллионы преподавателей отправляются в путь, сначала с крестом и словом, но быстро осознают, что дорога их свернула в бесконечность. Тогда им на смену отправляются более совершенные учителя. Их слова, может быть, и грубы, зато невероятно точны, их жесты смертельны, зато мгновенно усваиваются головным мозгом.

Империя, господин Версо, всегда стремится научить остальной мир существовать по своему образу и подобию. Вот Вам примеры, пожалуйста: Александр Македонский хотел, чтобы по всему миру существовали греческие общины, мы — истинные римляне, не признаём никакого другого правления, кроме римской республики. Византия мечтала, чтобы весь мир обратился в православную веру. Османская империя всегда желала, напротив, обратить всех жителей земли в веру мусульманскую. Солдаты Наполеона верили в свободу, равенство и братство, а русские крестьяне и дворяне верили в царское самодержавие. Гитлер попытался на всём земном шаре установить немецкий порядок. Уже в наше время янки с помощью бомбардировщиков учат американской свободе арабов. Видите, господин преподаватель, на протяжении всего исторического процесса все кого-нибудь да учат. А что в руках учителя находится в данный момент: указка, острая сабля или крылатая ракета — всего лишь дело времени и техники.

— В будущем человека нет ничего из того, чего не было бы в его прошлом, — настаивал директор, открывая одну за другой жестяные банки с ледяным пивом. — Нельзя переписывать историю только потому, что кому-то благорассудится.

— Безупречная логика! — восхищался гипсовый постамент.

— Безупречная логика?! — разгорячённый вином, возражал я в основном Цицерону. — Лживую историю не только можно, но и нужно переписывать!

— Это будет создавать нежелательные прецеденты, — отверг моё предложение Ловьяди. — Альтернативный вектор развития, к чему он приведёт?

— Не Ваше дело спорить со мной, — резко предупредил я, — ибо Ваше дело не предлагать людям для пищи ума устаревшие символы…

— Ну вот если хотите, есть отличные лобстеры, — посмел перебить меня директор и тут же пожалел об этом, так как спорить с высшим существом, находящимся в сильном подпитии, было, по крайней мере, неразумно, если не сказать больше — нецелесообразно.

Я попытался укусить обидчика за нос, но он во избежание кровопролития ловко спрятался за Цицерона. Последний стоически лишился своего органа обоняния, хотя на вкус он был как обыкновенный школьный мел.

— Раз уж мы заговорили об образовании, — язык мой предательски заплетался. — Хочу сказать, что, воспитываясь в католическом колледже, я только и слышал что о боге и дьяволе. Бог здесь, дьявол там. В свою очередь, когда дьявол здесь, бог там. И получается так, что я вечно посередине! Они всё чего-то требуют от меня: один говорит, делай так, и здесь тебе будет невыносимо, зато там вечное блаженство. Другой же, напротив, советует делать обратное и обещает, что там будет не очень, зато здесь — превосходно.

— Здесь превосходно! — поддакивал мне директор, одновременно следя за атмосферным давлением в бойлере, чтобы клубящегося пара вокруг нас не убывало.

Как из этого пара, да ещё в мужском отделении общественного учреждения, потом появились голые девицы, было уже за гранью моего понимания!

В довершение этого безобразного диспута в бане исчез мой английский костюм, и я, завернувшись в белоснежную простыню, выслушивал долгую историю от подученного начальством персонала про то, как в угоду важному клиенту его сначала отдали в чистку, но потом затеряли квитанцию. Не пройдёт и полугода, его непременно найдут, а если не найдут, то обязательно закажут новый у лучшего портного, за которым уже послали, но тот сослался на плохое самочувствие, вследствие чего послали за доктором. Доктор на операции и, как только освободится, сразу приедет к нам в баню, и очень просил, чтоб без него ничего не предпринимали, в противном случае медицина, как всегда, окажется бессильной.

В ответ я тоже решил схитрить и горько заплакал, сказал, что сегодня очень устал и преподавать уже не в силах.

— Умоляю, кто-нибудь, отведите меня к Марии, — в паузах между всхлипываниями и икотой обращался я к бывшим собутыльникам.

У Ловьяди отлегло от сердца. Он тут же поставил бюст Цицерона на место, закрыл баню на ключ, сославшись на позднее время суток, и немедленно в шкафчике обнаружил мой костюм.

Возвращение к Марии оказалось дорогой, куда ещё более длинной и мучительной, чем путь на Голгофу. На каждом крутом коридорном повороте меня тошнило. Проклятый желудок изрыгал на стены и пол всё свое содержимое и даже сверх того, для Ловьяди это было не проблемой. Стоя за моей спиной, он только посмеивался, когда мерзкая жижа вдруг оживала и превращалась то в безголовую курицу, то в рогатого оленя, то в длиннохвостую крысу, а то вообще в бурый муравейник, захвативший в плен колонию опарышей, и вся эта живность разбегалась от нас с криками: «спасите! поедают!».

— Мерзость! Кто это выдумал? — громко страдал я, опираясь одной рукой о стену, а другой вытирая с подбородка свои излияния. — Нечестивая плоть, как же я тебя ненавижу.

— Истинно, истинно, господин Версо, — соглашался со мной «противоречащий», помогая как можно чаще спотыкаться. — Зачем было вообще в неё возвращаться?

— Молчи, дурак, — нравственное разложение моё с каждым неуверенным шагом возрастало, — тебя забыли спросить! Сколько ещё идти? Так недолго и ноги в кровь стереть.

Из бани я ушёл босиком, и теперь кто-то из невидимых подручных Ловьяди, заметив это, подбрасывал под мою и так нетвёрдую поступь ещё и канцелярских кнопок в придачу.

— А, вот уже пришли, господин Версо, Вам сюда, — директор услужливо открыл дверь.

Обыкновенная верёвка с красными треугольными флажками, расположенными друг от друга на равном расстоянии, загородила мне проход.

Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, я попросил директора объяснить мне нехитрые правила предложенной игры под названием «охота на волков».

— Ну что Вы, — попытался успокоить меня Ловьяди, вкладывая в руки огромные ножницы для стрижки овец, — это праздничная ленточка, у нас сегодня презентация нового суперсовременного спортивного зала. Вам, как почётному гостю, предоставляется право первооткрывателя.

— Угу, — вместо слов что-то нечленораздельное выходило из моего вонючего рта.

С шестьсот шестьдесят шестой попытки мне удалось-таки зубами перегрызть верёвку и присоединиться к празднику. Веселье бушевало вовсю.

Посреди огромного пустого ангара, в котором не было даже круглых дырок для игры в баскетбол, в беспорядке были свалены жёсткие спортивные маты, и вот прямо на этой грубой подстилке какой-то незнакомый мускулистый человек с короткой стрижкой поступал с Марией так жёстко, что мне такое даже не снилось. С моей Марией.

Ойкнул Ловьяди и немедленно вывел меня обратно в коридор.

— Не надо Вам это видеть, — предупредил он.

— Я ничего не видел, — в свою очередь сообщил мой хрустящий внутренний голос, моментально протрезвев, как стекло в морозильной камере, и одновременно мой мозг, наконец-то избавившись от алкогольных паров, вновь заработал на полную мощность, как двуядерный процессор после перезагрузки.

Ловьяди от сожаления закусил губу и прошамкал, как столетний беззубый старик:

— Ну разве что одним глазочком.

Я воспринял совет буквально и закрыл левой ладонью левый же глаз. Директор снова потянул за ручку, и мы вошли во второй раз в одну и ту же реку, причём дверь на пружине за нами громко захлопнулась, взорвав огромное пустое пространство продолжительным эхом.

Волосатый зад, как поплавок, нырял туда-сюда без остановки. Мы ему не мешали, Марии под его полукружьями вообще видно не было, но двуглазый Ловьяди указал мне перстом с чёрным загнутом ногтем на очевидное:

— Что за прелесть! Согласитесь, господин Версо, они неплохо взаимодействуют: она с широкими бёдрами, грудь вздымается, волосы рассыпались по обнажённым шее и плечам, и он, посмотрите, рельефное тело, суровое лицо, ни одного лишнего движения. Что и требовалось доказать — олимпийский чемпион по спортивной гимнастике. Я его приметил ещё на соревнованиях, упражнение «крест» он исполнял больше суток, не чета некоторым…

Конец ознакомительного фрагмента.