Страна теней

Игорь Викторович Поляков, 2013

История любви, сотканная из реальных и иррациональных событий. Непростые отношения мужчины и женщины, отягощенные предубеждениями и недосказанными словами. Призрачная действительность, пропущенная через сознание врача акушера-гинеколога.

Любить вблизи довольно просто.

На расстоянии посмей,

Когда уходит даже голос,

И образ твой в страну теней!

Дмитрий Иванов

До того, как…

Абортмахер

Работа на конвейере убивает эмоции. Семен вздохнул, подумав о том, что надо идти и делать то, что совсем не хочется. Он закрыл за собой дверь ординаторской и пошел по коридору. Было то время, когда утренняя суета врачебного обхода сменилась временным спокойствием. Он шел, замечая мелкие детали, которые определяли повседневную жизнь гинекологического отделения городской больницы. Из-за полуоткрытой двери плановой операционной донесся взрыв хохота, что говорило о том, что анестезиолог рассказал оперирующей бригаде очередной анекдот. Дальше по коридору по правой стороне в буфете лилась вода и гремела посуда, которую мыли после завтрака. Идущая в сторону послеоперационной палаты медсестра с капельницей и бутылкой физиологического раствора улыбнулась Семену. В одной из палат женщины что-то живо обсуждали, и он, непроизвольно прислушавшись, понял, что говорят об их заведующем отделением.

— Строгий такой доктор, неприступный, слова от него доброго не услышишь. Глянет поверх очков, и сразу мурашки по коже.

— Зато руки у него золотые.

— Оно так, но и к людям надо с душой.

Дальше по коридору палаты, в которых лежали женщины на сохранении, и сразу за ними, в конце коридора — абортарий. Семена в начале трудовой деятельности это удивляло, — зачем делать рядом палаты, в которых сохраняют и прерывают беременности, но после нескольких лет работы ему стало все равно. Так было, и так будет.

Он прошел мимо палаты для женщин, пришедших на аборт, даже не заглянув в неё, — он уже знал, что, как обычно, все пять коек заняты. Хорошо, что не больше, а всего пять. Кивнул Кате, — медсестра абортария уже все приготовила, — и пошел к умывальнику, надевая по пути клеёнчатый фартук.

— Семен Михайлович, у нас сегодня студенты на практике, я вам на зеркало девочку поставлю? — спросила Катя за его спиной. Впрочем, в голосе медсестры было больше утверждения, чем вопросительных интонаций.

— С какого она курса? — вздохнул Семен.

— Третий стоматологический.

— Опять упадет, — сказал Семен, покачав головой, но Катя уже вышла, чтобы позвать анестезиолога.

Семен посмотрел в зеркало над умывальником. Хмурое помятое лицо с темными кругами под красными глазами. Небольшой порез над верхней губой и желтоватые зубы. Всего тридцать пять, а выгляжу на сорок пять, наверное, пить надо бросать, — подумал он, и стал мыть руки.

Привели первую пациентку, и пока медсестра-анестезистка вкалывала в вену анестезирующий препарат, Семен смотрел в окно. Там царило лето — большие листья тополя, закрывающего практически весь обзор из окна, вяло колебались под легким дуновением ветерка. Справа на скамейке у запасного выхода из гинекологии две женщины с животами недель на двадцать спокойно курили сигареты, даже не пытаясь спрятаться, и это тоже уже давно стало нормой жизни.

— Семен Михайлович, — окликнул его анестезиолог Дима, — пора, субстрат готов.

Семен отвернулся от окна и пошел к рабочему месту.

— Девочку зовут Лена, я ей все объяснила, — сказала Катя.

Семен посмотрел на стоящую слева от него невысокую девушку в белоснежном коротком халате и накрахмаленном колпаке.

— Лена, если закружится голова и перед глазами поплывет, сразу скажите.

Она кивнула в ответ, но по глазам Семен понял, что девушка впервые попала в абортарий, а, значит, возможны проблемы.

— Ваша задача, Лена, оттягивать зеркало вниз, — сказал Семен, показывая глазами на то место, где должна быть правая рука девушки, и, когда та поспешно ухватилась за блестящий металл, вздохнул. И нахрена будущим стоматологам эти ужасы?! Хотя, с другой стороны, какой она врач, если не видела изнанку этой гребаной жизни.

Пока Семен расширял шейку матки специальными расширителями с четвертого до десятого номера, Лена вела себя хорошо. Он поглядывал периодически на сосредоточенное лицо, на легкую бледность щек, на некоторую хаотичность движений левой рукой, но правая рука девушки крепко держала зеркало, и это было хорошо.

Стало хуже, когда Семен присоединил наконечник к отсосу, и с хлюпаньем стал отсасывать плод из матки. Лена чуть отвернулась, словно не желала слышать эти звуки, от которых невозможно спрятаться. Глаза у девушки расширились, когда она увидела, как Семен пинцетом убирает части плода, застрявшие в отверстии наконечника. Она явно напрягала силу воли, чтобы удержать свое сознание в равновесии. И ей это удалось, но только до того момента, когда Семен взял кюретку¹ в руки.

Это был необходимый этап — выскабливание полости матки, и Семен всегда старательно его выполнял. И всегда, когда слышал (и чувствовал рукой) хрустящий звук из матки (звук пустых стенок матки), удовлетворенно кивал головой анестезиологу — всё, я закончил, закругляемся.

Семен отвлекся и не увидел тот момент, когда девушка поплыла. Она по-прежнему держалась за зеркало, но глаза закатились, ноги стали подгибаться, и, когда она оказалась на полу рядом с гинекологическим креслом, он уже ничего не мог сделать. Колпак с головы Лены свалился, и белокурые волосы рассыпались по полу. Халатик задрался, открывая взору докторов тоненькие белые бедра и розовые трусики.

— Катя, твоя девочка упала, — крикнул Семен Михайлович, но анестезиолог уже спешил на помощь.

— Ой, какие у девочки Лены трусики, — хохотнул Дима, отдергивая халат на девушке и поднимая её с пола.

— Катя, помоги Дмитрию Сергеевичу, — сказал Семен медсестре, заканчивая операцию в одиночестве. Встал со стула, сдергивая окровавленные перчатки с рук, и отошел к окну.

— Может, не будем экспериментировать, сама встанешь на следующий субстрат, — сказал он Кате, которая протирала виски приходящей в сознание девушки нашатырным спиртом.

Она кивнула, и Семен Михайлович Угарин удовлетворенно стал смотреть в окно.

Оставшиеся четыре субстрата абортировали быстро, чему он был только рад. Работа на этом конвейере уже настолько достала, что он с нетерпением ждал окончания каждого рабочего дня, и, главное, окончания этого месяца, когда в абортарии его сменит другой доктор.

Наверное, судьба у меня такая. Мысленно озвучив объяснение своей жизни, Семен посмотрел на окна своей квартиры. Темные безжизненные прямоугольники на четвертом этаже. Еще совсем недавно его встречали, выглядывая в окно. Всего лишь полгода назад.

Он поднялся по лестнице, открыл дверь и вошел в прихожую. Снял обувь и понес кулек с продуктами на кухню. Первым делом поставил кастрюлю с водой на газ, затем нажал на кнопку электрического чайника. Открыл холодильник. Загрузил его — масло, сыр, сметана на среднюю полку, мясные полуфабрикаты и бутылку водки (они с отцом любили, чтобы водочка была холодная) — в морозильник.

Сварил пельмени, разложил вилки, поставил рюмки, и, выставив успевшую охладиться бутылку водки на стол, Семен крикнул:

— Отец, ужин готов, — и, прислушавшись к тишине в комнате, добавил, — иди сюда, я уже разливаю.

Свернув крышку с бутылки, он щедро плеснул жидкость по рюмкам.

И залпом выпил.

— Опять без меня пьешь, — услышал он голос за спиной, и, повернувшись к отцу, пожал плечами.

— Я тебя звал, а ты идешь, как обычно, очень долго.

Отцу было семьдесят пять лет, он с трудом передвигался по комнате, плохо видел, но еще вполне ничего — бодрый жизнерадостный старикан.

Семен снова налил себе, и они выпили вместе, что уже стало для них неким привычным ритуалом. Затем сели за стол.

— Что-то ты сегодня грустный, — сказал отец.

Семен прожевал пельмень, снова разлил, и только после этого задумчиво сказал:

— Ыша жалко.

— Дочитал «Темную Башню» Стивена Кинга, — понимающе кивнул отец и, помолчав, продолжил, — а людей тебе не жалко. Джейка, например?

— Джейк умер, зная, что есть и другие миры. Это значительно легче, принять смерть в одном мире, зная, что откроешь глаза в другом.

— Тут ты не прав, — покачал головой отец, — умирать всегда и везде трудно, даже если считаешь себя праведником, и уверен, что попадешь в рай. Любой шаг в неизвестность страшен своей непредсказуемостью. Совсем не обязательно, что шагнешь во врата рая.

— Это все слова, о том, что мы не знаем, — сказал Семен и поднял рюмку.

Выпили молча.

Доели пельмени.

Закурили: отец — трубку, Семен — сигарету.

Выдохнув дым, Семен потер переносицу, и, глядя на рюмку, задумчиво сказал:

–Знаешь, отец, я иногда себя чувствую говном. Знаешь, такое старое, засохшее, вонючее говно, размазанное по жопе Сатаны.

— Эк, тебя занесло, — ухмыльнулся отец, — чтобы стать говном на заднице потусторонних сил, надо потрудиться. Впрочем, чтобы стать дерьмом на жопе Бога, опять-таки тоже необходимо приложить некоторые усилия, — философски глядя в пространство, закончил отец.

— А что, мало, что ли я загубил не рожденных душ? Руки по локоть в крови, — Семен приподнял руки, словно разглядывал стекающую по ним яркую кровь, — каждый день, за исключением двух выходных в неделю, в течение двух месяцев, стою у этого гребаного конвейера. Пять загубленных жизней в день, двадцать пять — в неделю, сто — в месяц, двести в год, две тысячи за последние десять лет. Профессиональные убийцы со списком своих жертв, просто дети по сравнению со мной.

— Это, как посмотреть, — пожал плечами отец.

— Опять слова, — махнул рукой Семен.

— Взять, к примеру, твоего Роланда, о котором ты мне все уши прожужжал, — словно не слыша его, продолжал отец, — сколько человек он сам убил на пути к Башне, через скольких перешагнул, мимо скольких прошел, не подав руку помощи, однако же, — положительный герой, образец для подражания, почти иконописный лик для фанатов Стивена Кинга.

— У Роланда была цель, ради которой стоило жить и убивать. А я живу бесцельно и убиваю, мотивируя свои действия пустыми словами о том, что работа у меня такая.

Семен снова опрокинул рюмку в себя, уже не обращая внимания на то, что у отца рюмка так и стоит наполненная. Поднес корку хлеба к носу и вдохнул. Вытащил очередную сигарету из пачки, лежащей на столе, и снова закурил.

— А что ты сделал, чтобы что-то изменить в своей жизни? — спросил отец.

— А что я могу изменить, — уныло сказал Семен, — абортмахеры были, есть и будут. Наверное, это — судьба.

— Ну, если с этой точки зрения смотреть, то тогда, действительно, ты — говно. У тебя нет ни жены, ни детей. Ты отвернулся от всех родственников, ты шарахаешься от бывших и настоящих друзей. Сидишь дома, пьешь водку и жалуешься отцу на свою поганую жизнь и судьбу. Так и останешься дерьмом, если не сделаешь первый шаг.

***

Загляни в себя и, наконец-то, сделай первый шаг, который выведет тебя из порочного круга пустого бытия. Звонок будильника вырвал Семена из глубин сна, где отец в очередной раз спокойным голосом рассуждал, как изменить ситуацию. Глянув на часы, Семен недовольно поморщился. Прошагав на кухню, долго пил воду из чайника, после чего стало чуть легче. Сел и закурил. На столе сиротливо стояла полная рюмка, оставленная отцом, и лежала его курительная трубка.

«О чем мы вчера говорили»? — подумал Семен, потирая переносицу, и, вспомнив, кивнул. — Да, мы говорили о том, что в этом гребаном мире я ничем не отличаюсь от обычного дерьма».

Докурив, он собрался и пошел на работу. К своему месту на конвейере. В ежедневную будничную рутину, к которой привыкаешь и к которой невозможно привыкнуть. И по дороге на работу, и во время врачебного обхода, и в ординаторской за чашкой кофе в пустом разговоре с коллегами, Семен продолжал вспоминать свой разговор с отцом.

— Семен Михайлович, — сказала, заглянувшая в дверь ординаторской Катя, — через пять минут подходите. У нас сегодня, как обычно, полная палата.

— Иду, — кивнул он, и, встав со стула, внезапно понял, что он хочет сделать.

Он быстрым шагом дошел до абортной палаты и решительно вошел в неё. Сел на стул и посмотрел (наверное, впервые за свою трудовую жизнь) на лица тех женщин, которые были для него бездушными субстратами на ленте конвейера. Он смотрел в глаза пациенток, смотрящие на него с разными чувствами — от немого ужаса до равнодушного ожидания, и, периодически потирая переносицу, стал говорить:

— Всегда мечтал об одиночестве. Никто не мешает делать то, что я хочу, никто не лезет с советами. Предоставлен сам себе и думаешь только за себя. И никогда у меня этого не было — всю жизнь рядом со мной родители. Шумная мама, которая любила руководить, и спокойный отец, который любил меня. Все время говорили мне: веди себя хорошо, кушай то, а не это, не проказничай, учись на отлично, чтобы потом без проблем поступить в институт и получить высшее образование, тебе надо жениться и детей заводить. Обычно это мама мне говорила, а отец поддерживал её. Наставляли и указывали. Как я это ненавидел. Злился и ругался с ними. Говорил, что уже взрослый, и что не надо мне указывать. Закрывался в своей комнате и делал всё наперекор, даже если это было мне во вред.

Семен помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:

— Мама умерла год назад, и через полгода умер отец. И вокруг меня вдруг образовалась та самая желанная пустота, о которой я мечтал. Одиночество, которого я так жаждал. Звонкая тишина, когда прихожу домой. Бесцельное времяпрепровождение, чтобы дожить до утра, которое уже ненавидишь. Водка, которой пытаешься залить лезущие из глубин сознания мысли. Пустые стены, о которые хочется разбить голову. Альбомы со старыми фотографиями, в которых находишь успокоение. Одиночество — это кошмар, от которого я не могу избавиться.

И, снова помолчав, Семен продолжил свои размышления:

— Плод в утробе матери также нестерпимо и необратимо одинок, как только понимает, что не нужен единственному родному для него существу. Когда понимает, что мать хочет избавиться от него. Когда ощущает или ненависть к себе, или тупое равнодушие. Кошмар ожидания смерти еще не рожденной жизни без какого-либо шанса что-то изменить. Теплое вместилище матки становится тесной камерой, из которой невозможно выбраться. И никто не слышит его крика, когда приходит неминуемая смерть, и никто не чувствует его боли, ибо та, что отвечает за него и может спасти, находится в наркозе. Ну, а мне все равно, — грустно усмехнулся Семен, — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую, потому что работа у меня такая.

Семен встал и, когда выходил из палаты, увидел отражение в стеклянной двери — одна из женщин покрутила пальцем у виска.

— А что ты ожидал от этих долбаных субстратов, — подумал он почти вслух и пошел в абортарий.

— Семен Михайлович, ты чего процесс задерживаешь, — сказал недовольно Дима, — что ты там в палате субстратам лепил?

Семен, не ответив, надел фартук и стал мыть руки. Катя ушла за первой пациенткой, задержалась минут на пять, и, вернувшись, спросила, стоящего у окна Семена:

— Семен Михайлович, что вы им говорили? Одна из них сразу после вас собралась и ушла домой.

— Точно? — спросил Семен, глядя в окно.

— Да. Молча и никому ничего не объяснив.

Он кивнул с легкой полуулыбкой удовлетворения.

— И, все-таки, о чем ты говорил? — снова спросил Дима.

— Я сказал, что судьба крутит нас по кругу, но всегда можно попытаться сделать шаг в сторону.

И снова Семен увидел отражение в оконном стекле — Дима покачал головой и жестом изобразил, как у некоторых сносит крышу.

Что, впрочем, ничуть не изменило его приподнятого настроения. Ни сейчас, ни в течение всего трудового дня.

После работы Семен пошел на остановку и сел в автобус, едущий на рынок. Все с той же легкой полуулыбкой он смотрел в окно автобуса и, ни о чем не думал. В организме была какая-то легкость — бездумное созерцание и полное отсутствие желания выпить, в одиночестве или в компании с отцом.

На рынке Семен пошел в те ряды, где продавали животных. Медленно шествуя между клеток, корзин и коробок с котятами, кроликами и щенками, он смотрел на пушистые комочки, и терпеливо ждал. И был вознагражден за свое терпение — из одной из корзин высунулась светло-серая мордочка с круглыми любопытными глазами, и там, в этих глазах Семен увидел то, что хотел увидеть. Он протянул руку и, когда мокрый нос ткнулся в ладонь, сказал:

— Привет, Ыш.

Семен взял щенка на руки, и, как в далеком детстве, когда отец брал его на руки, он ощутил давно забытое теплое чувство, от которого набухли слезы в глазах.

Примечания

1

Кюретка — специальный инструмент для выскабливания полости матки во время медицинского аборта.