Дзержинский 119-й (Недокументальная быль)

Игорь Бойков, 2016

Роман петербургского писателя и публициста Игоря Бойкова «Дзержинский 119-й» погружает читателя в атмосферу бурных политических битв начала 2000-х, которые известны автору не понаслышке. Главный возмутитель спокойствия тех лет – созданная Эдуардом Лимоновым радикальная партия – пытается вытащить своего вождя из застенков Лефортовского СИЗО, обеспечив его депутатским иммунитетом в результате победы на выборах в городе Дзержинске. На этом историческом фоне автор пишет коллективный портрет молодой гвардии грядущей России: юные и бескомпромиссные, наивные и упорные, «партийцы»-лимоновцы вступили в неравную борьбу с системой. Они проиграли, но столкновение с реальностью изменило жизнь каждого из них. Уникальная, но неизвестная до сих пор широкой российской общественности политическая схватка в Дзержинске – это уже страничка наиновейшей истории России, знать и помнить которую надо каждому патриоту нашей страны.

Глава I

В Москве стояла зима: морозная, тусклая, с обледенелыми, потемневшими от грязи сугробами вдоль тротуаров. Улицы регулярно посыпали солью, отчего снег с них быстро стаивал, и ровный, иссушённый холодом, в белёсых разводах асфальт выглядел неприятно обнажённым.

В это раннее февральское утро Глеб бодро выскочил из уютного, продуваемого тёплыми сквозняками, вестибюля станции метро «Фрунзенская», зябко вздрогнул и, оглядевшись по сторонам, сбежал в подземный переход, чтобы вынырнуть из него уже на другой стороне широкого и ещё не запруженного машинами Комсомольского проспекта.

Желая сократить путь, он почти сразу же свернул во дворы, ещё тихие и пустынные в такой час.

На сей раз, он свернул там, где надо, и не запутался, как это случалось ранее, а вышел ими точно напротив светлокирпичной многоэтажки, чьи «Г-образные» корпуса высились прямо на пересечении двух улиц.

В одном из их просторных, разделённых многочисленными перегородками подвалов размещалась штаб-квартира известной на всю страну радикальной партии, члены которой звали ее меж собой кратко и строго, почти по-военному — «бункер». Парни и девушки, и совсем юные — шестнадцати — и семнадцатилетние, и постарше — которым перевалило уже за двадцать, съезжались в него со всех концов России.

Кто только ни встречался в этом «бункере»: и выходцы из русской глубинки — светлолицые, задумчивые ребята с потаённой грустинкой в глазах, и плечистые, немногословные сибиряки, и обстоятельные, неспешные уральцы, и приблатнённые смоляне в неизменных спортивных шароварах, и грубоватые «качки» из шахтёрских посёлков, и неопрятные панки с цветастыми «ирокезами» на головах, и даже выбритые по-скинхедски юнцы с нарочито суровыми, арийскими лицами…

Эта несхожесть бросалась в глаза всякому, переступавшему порог «бункера» впервые. Истинных её причин, за исключением самих партийцев, не понимал тогда практически никто: ни зачастившие сюда в последнее время журналисты, ни даже видавшее виды политики, также начавшие присматриваться к обитателям штаба на Фрунзенской всё пристальнее, на свой, правда, сухой, прагматичный лад. Потому людям в партии оставалось лишь снисходительно посмеиваться, слыша в очередной раз всё те же наивные, по-дилетантски неуклюжие вопросы. Они не стремились лезть в споры, казавшиеся им совершенно бесплодными, кого-то в чём-то разубеждать. Но их непреклонная вера в собственную правоту поражала окружающих не меньше, чем странный, вызывающий вид.

Глеб, тогда молодой, неистовый партиец, читающий взахлёб Устрялова, Никиша и Дугина, оказался в «бункере» пару лет назад. К тому моменту он уже был известен в кругах соратников, в том числе и московских. Его сияющее, оскаленное в яростном крике лицо («Сегодня с плакатом — завтра с автоматом!»), ловко выхваченное фотографами из колонны одетых в чёрное молодчиков, нарочито громыхающих тяжёлой обувью по ровному асфальту провинциального проспекта, попало аж в центральную прессу. «Штурмовик» — стояла под фотографией лаконичная подпись.

В тот раз он увязался в Москву вслед за «гауляйтером» (так на партийном жаргоне именовали вожаков региональных отделений), едва лишь узнал, что того зовут в столицу для какого-то важного разговора. Глебу со страшной силой хотелось, наконец, лично побывать в том самом «бункере», о котором партийцы и даже просто неформальная, нонконформистская молодёжь слагала целые легенды.

В первый раз он спускался по каменным ступенькам короткой, но крутой лестницы в сильном волнении, предвкушая, что увидит за бронированной дверью подвала нечто особенное, небывалое.

Предчувствие не обмануло, ибо первое, что ему бросилось в глаза, едва только он переступил порог «бункера» — это большой, во всю стену, необыкновенно выразительный плакат с Фантомасом, висящий прямо напротив входа. С него легендарный киногерой направлял зловеще темнеющее дуло револьвера на всякого вошедшего, и глаза его, чётко выведенные на бесстрастной, бледно-зелёной маске, глядели неумолимо.

Пока «гауляйтер» переговаривался с молодым парнем, сидевшим за массивным столом с прикрученной к нему ироничной табличкой «дежурный по полку», Глеб с нескрываемым восхищением разглядывал Фантомаса, озарённого кроваво-красными, точно на японском военно-морском флаге времён Второй мировой, лучами восходящего солнца. «Вставай, проклятьем заклеймённый!» — алела под изображением грозная надпись.

— Лебедева-Фронтова работа. Это художник наш партийный, из Питера, — перехватив его взгляд, не без гордости пояснил парень.

В этот момент из длинного мрачноватого коридора, ведущего из приёмной комнаты вглубь подвала, показался невысокий сухощаво-подтянутый человек, который, быстро подойдя к ним, с радушной, но немного усталой улыбкой, приобнял «гауляйтера» за плечо:

— Ну, здравствуй, Витя, здравствуй!

— Вот, Евгений Сергеевич, познакомьтесь, — и Витя легонько подтолкнул Глеба вперёд. — Это наш партиец, год уже в организации. На этом Первомае, когда наша колонна ломилась сквозь ментовское оцепление, одним из первых на «космонавтов» бросился. Помните, я вам ещё статью про это месилово для «Лимонки» с проводником передавал?

— Помню-помню, — живо закивал бородатый. — Отличная статья получилась, отличная.

Его овальное лицо, с тонкими, будто прорисованными кистью чертами, внимательный взгляд светлосерых глаз, густая тёмно-русая борода по грудь, мягкий умиротворённый голос произвели на Глеба неизгладимое впечатление.

«Прям на попа похож», — подумал он.

Польщённый, что ту свалку с ОМОНом, горделиво именуемую в их отделении «первомайским прорывом», помнят в Москве до сих пор, Глеб протянул Евгению Сергеевичу тонкую, ещё неокрепшую руку и назвал своё имя.

Так два года назад завязалось их знакомство.

С тех пор Глеб бывал в Москве неоднократно: и по делам, и просто, повидаться с товарищами. Приезжал однажды осенью на «Антикап» (так партийцы для краткости именовали традиционное антибуржуазное шествие, проводимое совместно с разного рода леваками), во время которого при натиске демонстрантов на милицейский кордон сорвавшийся с поводка ротвейлер до полусмерти изгрыз неудачно подвернувшегося ППСника. Но более всего его манили рок-концерты, проводившиеся прямо в «бункере», в зале для собраний, зачастую сразу же после уличных акций.

— Ре-во-лю-ция! Ре-во-лю-ция!! — рявкали десятки молодых лужёных глоток.

Сначала на митингах, посреди плотно оцепленных милицией площадей это слово выкрикивали остервенело и отрывисто, словно боевой клич перед сражением. Затем, вечером, в душном, забитом под завязку подвале — уже веселее, мечтательнее, почти с любовью. Музыканты, расположившись буквально в метре от переднего ряда зрителей, играли на фоне развёрнутого во всю стену, прямо за их спинами, алого полотнища с чёрным серпом и молотом в белом круге посередине.

— Ре-во-лю-ция!!! — вопил уже порядком захмелевший Глеб, отчаянно прыгая в этой кутерьме потных, разгорячённых тел и тряся над головой полураздавленной пластиковой бутылью, с горлышка которой разлетались в стороны хлопья пивной пены.

В тот миг он ни секунды не сомневался в том, что нет на свете лучшей доли, чем навеки, до конца жизни оставаться с этими ребятами, которые были прямодушны, горды, по большей части бедны и искренне мечтали о том, чтобы в России, наконец, произошла революция.

Минуло два года.

Их вождя, писателя-бунтаря Эдуарда Лимонова, весной 2001 года арестовали на Алтае, на одинокой пасеке посреди горной тайги. По телевидению сказали, что он опасный террорист, вместе с группой сподвижников готовивший вооружённое вторжение в соседний Казахстан.

— Они там русских защищать собирались, — пояснил Глебу «гауляйтер». — Сам знаешь, у этого Назарбаева они почти как рабы.

Оставшийся в Москве Евгений Сергеевич сделался теперь в партии вторым человеком, руководя вместе с ближайшими соратниками всей организацией, ячейки которой продолжали множиться, раскидываясь по всей шири страны: от Калининграда и Петербурга до самого Дальнего Востока. Во многих и многих городах тогда стихийно собирались, стекались сами собой, возникая порой неожиданно и внезапно, ватаги отчаянных ребят, надевавших на руки красные повязки и поднимавшие партийный флаг. Тот самый — алый, с белым кругом и чёрным серпом и молотом в центре.

— В Магнитогорске у нас возникло новое отделение!.. В Ижевске!.. В Махачкале! — то и дело воодушевлённо сообщал он в «бункере» в конце очередного собрания, срывая торжествующие аплодисменты партийцев.

Повзрослевший, возмужавший Глеб сделался по-настоящему уважаем старшими товарищами. Мало кто из них мог сказать, что пашет на организацию столько же, сколько он. Глеб поспевал всюду, не воротя нос даже от самых скучных, рутинных дел: будь-то изготовление к акции растяжки,^[1] продажа газеты на воскресном пикете возле входа в центральный парк или подача уведомления о проведении митинга в городскую администрацию.

В то время Интернет ещё был доступен очень немногим, и материалы для газеты, документы и фотографии в случае крайней срочности партийцы передавали в столицу с пассажирскими поездами. И это в их городе чаще других делал Глеб, поскольку как-то быстро и легко сумел договориться с одним из проводников, согласившимся отвозить такие посылки регулярно и за небольшую плату. Последнее обстоятельство было особенно важным, поскольку организация, существуя почти исключительно на членские взносы и редкие разовые вспомоществования различных сочувствующих, практически всегда испытывала острую нужду в деньгах.

Глеб, уже на протяжении полугода входя в так называемый «исполком» — группу старших, наиболее авторитетных партийцев при руководителе отделения, вполне мог бы и не заниматься всем этим лично, перепоручая подобные дела ребятам помоложе. Однако предпочитал делать всё сам, с нехарактерной для его возраста серьёзностью повторяя время от времени:

— В деле революции мелочей не бывает.

Надо сказать, представление Глеба о революции было, в общем-то, весьма туманным. Определяли его содержимое нескольких запоем прочтённых книг и прослушанных музыкальных альбомов: Лимонов, Летов, дневники Че Гевары, Николай Островский…

Впрочем, это обстоятельство не мешало ему страстно её желать — немедленно, сейчас! Она представлялась одновременно и чем-то неотвратимо грозным, словно быстро приближающийся тёмный, смертоносный смерч, и в то же время — светлым, радостным, точно улыбка близкой, желанной женщины. С первых своих дней в партии он твёрдо верил, что революция в России обязательно произойдёт, что она не может не произойти, ибо настоящее совершенно искренне виделось ему неправедным и отвратным.

Однако сейчас вместо революции на партию накатывала избирательная кампания.

Это ради участия в ней Глеб сорвался теперь в Москву, чтобы оттуда выехать уже в родной для Лимонова город Дзержинск, где через пару месяцев должны пройти выборы в Государственную Думу среди кандидатов-одномандатников.

Выборы были внеплановые, внеочередные, так как парламенту, избранному немногим более двух лет назад, предстояло отработать ещё почти столько же. Лишили ли вдруг кого-то из действующих депутатов своего места, умер ли кто из них внезапно — подобными подробностями Глеб не поинтересовался. Он думал о другом: вся организация добровольно впрягается в масштабную кампанию, конечной исход которой зависит теперь едва ли не от каждого партийного активиста.

— Если нам удастся выиграть выборы, то это будет автоматически означать, что Эдуард Вениаминович выйдет на свободу, — объявил на собрании их «гауляйтер». — Вступит в силу закон о депутатской неприкосновенности. К тому же, — присовокупил он, сделав важное лицо и явно желая подбодрить собравшихся, — мне в Москве сказали, что есть договорённость с КПРФ: если Лимонов идёт на эти выборы, то они снимут своего кандидата в его пользу.

По лицам партийцев, однако, пробежали скептические улыбки: мол, как же, знаем мы эту КПРФ… Кто-то даже, презрительно покривившись, выразил это общее настроение вслух:

— Ага, снимут они своего человека, обкомычи эти! Держи карман шире…

Тогда «гауляйтер» нахмурился и, как можно внушительнее выговаривая каждое слово, произнёс в ответ:

— Слушайте, снимут — не снимут, а работать на выборах надо. И не просто работать, а пахать. Поняли? Пахать. Вы что, не видите: у нас же появился реальный шанс вытащить вождя из тюрьмы!

Глеб не мог не откликнуться на этот призыв. Он боготворил Лимонова, восторгался им, хотя до сих пор так ни разу и не увидел его воочию, живьём. Всякий раз, при каждом приезде в Москву, всё как-то не складывалось: председатель партии бывал либо в отъезде, либо в те дни просто не заходил в «бункер». Однако худощавое, смуглое, с остроконечной бородкой лицо, виденное по телевизору и на газетных фотографиях множество раз, впечаталось в память Глеба накрепко, словно штамп в бумажный лист. Он полагал, что писатель-революционер так и должен выглядеть: моложаво, экстравагантно и элегантно.

Партийцы во всех отделениях зачитывались его хлёсткими, забористыми статьями в «Лимонке», знали наизусть целые куски из его вызывающих, безапелляционных книг. В их юных душах росло чувство восхищения, даже преклонения перед этим страстным, неуспокоенным человеком. Который, в отличие от подавляющего большинства остальных современных писателей и, уж тем более, политиков, был прост и понятен именно им — ребятам из пустеющих, дичающих городов России.

Родители Глеба, однако, совсем не одобряли такого увлечения. Известие о том, что их сын сделался членом политической партии, да ещё с такой неоднозначной репутацией, повергло их поначалу в шок, который затем сменился тяжким гневом.

— Да урод он, Лимонов твой! — не раз кричал ему со злостью отец, измождённый, до времени сдавший и изрядно пьющий инженер-путеец. — Использует только вас, дураков молодых, чтоб самому пролезть повыше. А вы и развесили уши, смотрите ему в рот как овцы!

Глеб чаще угрюмо отмалчивался, иногда огрызался с досадой, но в споры почти никогда не вступал, осознавая их бесполезность. Да и не глупо ли было спорить о революции с этим понурым, разочарованным человеком, который, присаживаясь иной раз возле телевизора, уже через пару минут безостановочно начинал костерить абсолютно всех: президента, министров, депутатов, губернатора, звёзд шоу-бизнеса, телеведущих и даже футбольных комментаторов, раздражавших его «своим тупизмом»? Поэтому, как только взгляд отца, пришедшего поздним вечером навеселе, падал случайно на раскрытый номер «Лимонки» или какую-нибудь забытую на столе листовку, Глеб тут же поднимался и, плотно поджав губы, торопился в другую комнату, дабы не слышать его занудно ворчливого гудения:

— А, опять свою дрянь притащил? Опять…

Он скрыл от родителей, что собирается в Дзержинск и что его поездка, вероятно, затянется надолго. Тихонько собрав накануне вещи и уходя, вернее, почти убегая от всполошившейся не на шутку матери (отца, по счастью, не было дома), буркнул только в дверях, мол, успокойся, в Москву я еду на пару дней, «на концерт». И затопал поскорее по лестнице вниз, на улицу.

«А дальше сочиню ещё чего», — решил он тогда, не слишком отягчая себя стремлением придумать что-нибудь по-настоящему убедительное.

Да, он любил мать — нервную, порой, крикливую женщину, измученную многолетним пьянством мужа. Но она редко понимала его теперь, относясь к партии почти так же, как отец: подозрительно, с упрямой враждебностью. Порой Глебу казалось, что если бы он сам с младых лет вместо занятий политикой начал безудержно пить, как некоторые парни-ровесники со двора, то мать отнеслась бы к этому терпимее, чем к партии. И, быть может, со временем даже приняла с кроткой обречённостью. Мало ли вокруг молодых алкоголиков! Зато митинги, демонстрации, газета «Лимонка», приходящие из судов постановления о штрафах, звонки из милиции, визиты участкового — всё это было для неё странно и дико, будило недоверие, страх. И Глеб, сколько над этим ни думал, решительно не мог понять, как, чем он может его развеять…

Однако сейчас, подходя к «бункеру», он уже не вспоминал о вчерашнем разговоре с матерью, о её взволнованных, пытливых расспросах. Он предвкушал радость от встречи с московскими ребятами, многих из которых давно уже почитал за своих приятелей, почти друзей, не раз деля с ними не только кров, но и жёсткие нары столичных «обезьянников».^[2]

Внимательно оглядевшись по сторонам — не примостился ли где-нибудь поблизости милицейский УАЗик или же просто малоприметная с виду легковая машина с затемнёнными стёклами (на подобных обычно любили разъезжать «пасущие» партийцев «опера»), он перешёл улицу, обогнул угол дома, быстро спустился по отполированным тысячами ног крутым лестничным ступенькам и забарабанил кулаком в крепкую железную дверь. Он предполагал, что стучать придётся долго, поскольку обитатели «бункера» в такое время ещё, как правило, спали, однако, к своему удивлению, почти сразу услыхал быстро приближающиеся шаги.

— Кто там? — спросил звонкий голос.

Глеб назвал себя и город, из которого приехал.

Лязгнул засов, и из-за открывшейся двери высунулась миловидная, но показавшаяся совершенно незнакомой девичья мордашка.

— Привет! — сказал Глеб.

— Привет! — отозвалась девушка, но внутрь, однако, впускать не спешила.

— Евгений Сергеевич здесь? — спросил он по-деловому, но затем, спохватившись, объяснил. — Я на выборы приехал.

Тогда она понимающе улыбнулась, растворила дверь пошире и, отодвигаясь в сторону, дала ему войти:

— Да, здесь. Как раз говорил, что регионалов ждёт.

Глеб вошёл внутрь, незаметно окинув девушку коротким, заинтересованным взглядом. Она была ещё совсем молодая, лет двадцати, не лишённая изящества, но очень уж тонкая, узкая в кости, отчего выглядела худой, даже костлявой. Её острые, обтянутые белой кожей ключицы заметно выпирали сквозь широко распахнутый ворот рокерского балахона, а на бледный, слегка выпуклый лоб падала прядь густых, выкрашенных в ядовито-красный цвет волос. Этот неестественный цвет, который Глеб обозвал про себя «вырви глаз», вдруг неясно вспомнился. Наверное, он всё же видел здесь эту девушку, скорее всего, на одном из концертов, но спросить прямо почему-то постеснялся.

— На кухне он сейчас, чай пьёт, — продолжила она тем временем. — Встал только недавно.

В приёмной стол «дежурного по полку» пустовал, поэтому Глеб, недолго думая, направился мимо него по коридору, туда, где с левой стороны невысокой деревянной перегородкой было отгорожено небольшое помещение, с электроплиткой в углу и длинными деревянными лавками, придвинутыми к низкому столу.

— Да, смерть! — приветствовал Глеб сидящих за ним людей.

Возглас «Да, смерть!» являлся официальным партийным приветствием, наводившим ужас на многих обывателей, но, вместе с тем, живо привлекавшим в ряды партийцев людей решительных, дерзновенных.

Поначалу Глеб плохо понимал его истинный смысл, заворожено реагируя лишь на ту форму, в которой оно обыкновенно употреблялось (зычный выкрик, сопровождавшийся вскидыванием вверх правой руки со сжатым кулаком). Самозабвенно его выкрикивал, вскидывая кулак, и сам, особенно во время уличных шествий. Та ещё картина получалась: несколько десятков парней дружно впечатывают берцы в асфальт, синхронно потрясая при этом кулаками: «Да, смерть! Да, смерть! Да, смерть!», а остальные участники протестной демонстрации, не говоря уже о толпящихся на тротуаре зеваках, только молча взирают на них — кто с изумлением, а кто и с испугом. Это заводило партийцев ещё больше — и они громыхали ногами упоённее, кричали громче, надрываясь до хрипоты: «Да, смерть! Да, смерть! Да, смерть!».

Евгений Сергеевич неоднократно и терпеливо разъяснял партийцам, что их приветствие заключало в себе огромную философскую глубину, и при всём внешнем сходстве его нельзя было и близко сравнивать ни со знаменитым кличем испанских фалангистов «Viva la muerte» («Да здравствует смерть!»), ни с известным латинским изречением «momento mori» («Помни, что умрёшь»). Их партийное «Да, смерть!» органично включало в себя и то, и другое: и нарочито лёгкое, даже дразнящее отношение к тому, чего в душе боится всякий, даже самый храбрый человек, и спокойное, фаталистичное осознание неизбежности жизненного финала. Подобное приветствие с самого начала настраивало партийцев на очень серьёзный лад, невольно заставляя каждого из них помнить о том, что повседневные партийные дела направлены в будущее, устремлены в вечность, и что когда придётся сражаться за Родину, то пощады не будет ни врагам, ни себе. И чем дольше Глеб находился в партии, тем отчётливее начинал это понимать.

Первым навстречу поднялся Евгений Сергеевич, невольно заслоняя размашистую надпись, выведенную чёрной краской во всю кухонную стену: «Все заслуги перед Партией аннулируются в полночь!». В последнее время этот лозунг превратился в подлинное кредо партийцев, ценивших в людях не только преданность организации, но и скромность.

— Ну, здравствуй, дорогой, здравствуй! Спасибо, что приехал, — энергично потряс он протянутую Глебом руку и указал на лавку напротив себя. — Давай, располагайся, чайку для начала выпей с дороги.

Глеб сбросил с плеча свою лёгкую спортивную сумку и сел рядом. Ему пододвинули чашку, сахарницу и раскрытую пачку чая.

— Ну, как? В Дзержинск-то скоро? — спросил Глеб, по старой бункерской традиции засыпая ложечкой заварку прямо в чашку.

— Скоро-скоро, — кивнул Евгений Сергеевич, прихлёбывая. — Часть наших ребят уже там, квартиру двухкомнатную на днях сняли. Те, кто поедет на выборы, будут жить в ней. Условия, конечно, спартанские, но ничего не поделаешь — почти все деньги ушли на залог в избирком.

— Мы же на этот раз подписи собирать не стали, а сразу денежный залог внесли, — пояснил сидящий прямо напротив Глеба малорослый, слегка сутуловатый парень. На его черепе с левой стороны, сквозь коротко остриженные волосы отчётливо проступал белесый, в форме лошадиной подковы шрам. — К чёрту эти подписи! А-то будешь так неделями по домам ходить да собирать, а избирком возьмёт и зарубит их на самом флажке.

Он тоже поднёс кружку к губам и, прежде чем сделать глоток, ворчливо фыркнул:

— Знаем, проходили.

Глеб вспомнил, что год назад партийцы пытались выдвинуть только что арестованного Лимонова кандидатом на выборах губернатора Нижегородской области, и тогда избирательная комиссия действительно забраковала ровно столько кропотливо заполненных подписных листов, сколько требовалось для вынесения отказа в регистрации.

— Ага, — подтвердил он. — Из нашего отделения в Нижний тогда Чемодан с Ефрейтором ездили.

— Помню я этого Ефрейтора, олдовый партиец. Мы с ним с гопарями местными однажды не на шутку сцепились, — охотно подхватил парень со шрамом, явно обрадованный внезапно всплывшим воспоминанием. — Подписи по домам собирали вдвоём, а они докопались в каком-то дворе — мол, кто такие, чего в нашем районе делаете, ну и так далее.

Глеб слушал стриженого уважительно, не перебивая, ибо знал, что это сам Дима Бубнов — стародавний, почитаемый всеми партиец. Пять лет назад, когда Глеб ещё ходил в школу и совсем не интересовался политикой, тот уже был известным активистом, ездил в Среднюю Азию с горсткой партийных смельчаков, где они собирались участвовать в русском восстании. Затем, сумев чудом вернуться назад живым, своими руками обустраивал этот самый подвал, мешал раствор, таскал кирпичи и песок, пилил доски, красил. Лимонов вывел его в нескольких книгах, создав запоминающийся образ стойкого непреклонного бойца, живую легенду организации, рассказы о которой не первый год гуляли по всем отделениям. Сейчас, сидя за чаем на тесной бункерской кухоньке, Глеба наполняло чувство неизъяснимой гордости — ведь он знаком, запросто общается с людьми, о которых уже сейчас пишут в книгах, и кто — он был абсолютно в этом уверен — впоследствии обязательно войдёт в учебники истории.

— Да, — продолжал свой рассказ Бубнов, будто не замечая того впечатления, которое производит на собеседника. — Конкретный махач вышел. Мы вначале хотели на словах отбазариться — и так с ними говорим, и этак. Но конкретные нам гопники попались, упёртые, поэтому видим, что никак, не разойтись по-хорошему. Ну, Ефрейтор тогда с ходу втащил одному прямо в пятак — тот сразу и отъехал. Зато другой цепь достал — и на меня. Машет ею, орёт, мол, урою на хрен! А я ещё в руках папку с подписными листами держу, всё уронить боюсь — мы ведь тогда с самого утра ходили по квартирам, уже штук пятьдесят этих подписей на двоих насобирали. Но всё равно бросать пришлось — иначе б хана. Схватил я тогда с земли палку — и гопарю по ногам. А тому хоть бы что — пьяный, боли не чувствует, прёт вперёд и всё. Хорошо, Ефрейтор ему тогда сзади хорошенько по чайнику звезданул, в самую репу. Пока он чухался, я папку с бумагами подхватил, и мы втопили.

— Если в Нижнем так, — усмехнулся один из сидевших рядом, — то в Дзержинске вообще, наверное, труба будет полная. Там-то, небось, вообще одни гопники.

— Ну, гопники — не гопники, а работать надо, — протянул Евгений Сергеевич, затягиваясь сигаретой. — Ситуация у нас непростая: КПРФ выдвигает в этом округе своего кандидата — некоего Владимира Басова. У них там много чего прикормлено: «красный губернатор» в области, Ходырев этот, главы администраций кое-где свои. Но всё равно очень многое зависит от нас самих. Эдуард Вениаминович написал из тюрьмы письмо Зюганову. Если тот действительно сделает красивый жест и снимет кандидата в нашу пользу, то шансы будут очень даже приличные, поверьте.

— Думаете, правда снимут? — спросил Глеб, окрылённый надеждой.

— Посмотрим. Но для нас обратной дороги нет — Лимонов уже зарегистрирован. К сожалению, в политике только так: сперва регистрируешь своего кандидата и только после этого пытаешься договориться с конкурентами. Но это, ребята, моя головная боль. У вас сейчас другая задача: методично и упорно трудиться на избирательной кампании. Арест вождя в прошлом году был серьёзным ударом, но мы его выдержали, выстояли. Теперь нам необходимо научиться решать серьёзные политические задачи в его отсутствие, самим. Выборы в Государственную Думу — задача более чем серьёзная. Настоящее испытание — как для всей организации, так и для каждого из нас.

И, медленно выпустив из ноздрей две густые дымные струйки, Евгений Сергеевич спросил:

— Ты насколько приехал? Недели две сможешь в Дзержинске отработать?

— Смогу, — заверил тот. — Надо будет, смогу и больше. А потом, думаю, ещё кто-нибудь из нашего отделения подтянется.

— Это было бы просто замечательно. Я так чувствую, что на этих выборах каждый человек будет на вес золота. Клич по регионам кликнули, и люди уже едут. Но есть такой момент: сейчас начало февраля, а выборы пройдут только 31 марта, то есть, через полтора месяца. Поэтому вытянуть всю кампанию тем составом, который набирается сейчас — просто нереально. Потребуется ещё минимум две смены.

Глеб допил чай и отставил чашку в сторону.

— Я понимаю. Ехать-то мне когда? — коротко спросил он.

— Лучше сегодня в ночь. Сейчас я как раз собираюсь из типографии партию листовок забирать. Поэтому будет здорово, если ты их с собой увезёшь. На пересылку тратиться неохота, и так каждая копейка на счету. Тут ещё Серёга с Ирокезом в Дзержинск на поезде собираются, — Евгений Сергеевич перевёл взгляд на двоих ребят, молчаливо примостившихся у дальнего угла стола. — Так что скооперируйтесь, возьмите вместе билеты. Втроём-то, думаю, не надорвётесь. А на месте вас встретят.

Сказав это, Евгений Сергеевич аккуратно затушил окурок в консервной банке, выполнявшей здесь роль пепельницы, решительно встал, проследовал к раковине, зажатой в тесном закутке между кухней и туалетом, и тщательно вымыл свою чашку. Глеб, давно приметивший приколотый над плиткой плакат с надписью «Не помыл за собой посуду — не жрёшь», понимающе улыбнулся.

Вскоре Евгений Сергеевич появился вновь, но уже одетый, в сером пальто и тёплой вязаной шапке.

— Дима, — произнёс он. — Я часа через два вернусь, ты, пожалуйста, будь в это время на месте. Нам с тобой днём предстоит кое-куда сгонять.

Бубнов, напившись чаю, сидел за столом неподвижно, со странным, совершенно отрешённым выражением лица — то ли глубоко задумался, то ли задремал, не смыкая глаз. Казалось, он даже не услышал обращённых к нему слов.

— Дима, — тронул его за плечо Евгений Сергеевич, — Дима…

— А? — едва почувствовав прикосновение, встрепенулся он.

— Вернусь я через два часа, говорю. Не уходи никуда, пожалуйста, — мягко повторил Евгений Сергеевич, давно знавший за ним подобную странность. — Или, если уйдёшь, вернись к этому времени.

Бубнов провёл ладонью по лбу, точно отмахиваясь от привязчивого дурного сна.

— Да-да, я понял тебя, понял.

Он встал, вышел из-за стола и, не произнеся больше ни слова, скрылся в коридоре.

— Ну чего, давай на вокзал, что ли? — дёрнул Глеба за рукав Ирокез — рослый крепыш, вдоль выбритой с боков головы которого, от лба до затылка, тянулась узкая полоса коротких, торчащих ёжиком волос. — Мы вот как раз собираемся.

Глеб был лёгок на подъём.

— Пошли, — застёгивая куртку, только и сказал он в ответ.

Они вышли на улицу втроём: Глеб, Ирокез и Серёга — тщедушный на вид парнишка с мрачноватым, неприветливым взглядом глубоко посаженных карих глаз. Серёгу до этого дня Глеб не знал вовсе, а про Ирокеза был немало наслышан от одного партийца, ездившего прошлой осенью в Москву.

— С самого начала шествия затесался в нашу колонну один здоровенный панк и давай орать громче всех, — поведал он тогда Глебу свои впечатления. — Сам бритый, только ирокез красный над головой торчит, да лоскуты драной тельняшки булавками сколоты. «Откуда? — спрашиваем. — Из какой организации?» А он угорает в ответ: «Из Русской Коммунистической Национал-Анархистской партии Советского Союза. Слыхал про такую?» Ну, теперь уже мы угораем: вот так партия! Да где ж такая есть? «Я сам себе партия, — отвечает. — Захотел — и создал». Я поначалу подумал — чокнутый какой-то, а потом разговорились, так ничего оказался парень, вполне адекватный. Сказал, что из Ростовской области, из города Шахты. И «Лимонку» читал, и Лимонова, и вообще в политике шарит прилично.

Именно после того шествия Ирокез, считавший себя ранее анархистом, и прибился к партии, перебравшись вскоре жить в «бункер».

Парнем он оказался бойким и говорливым, охотно рассказывал по дороге на вокзал обо всех последних новостях: об отвязных акциях и милицейских разгонах, о подготовке к выборам и вызовах в прокуратуру на допрос, о продаже газеты и перепалках с зеваками во время пикетов.

Многое из этого Глеб уже знал, поскольку партийная молва зачастую работала быстрее всякого телеграфа, мгновенно разнося вести из столицы по региональным отделениям или «регионалкам», как их называли москвичи. Часто в пути они сильно искажались и перевирались, доходя до провинции уже обросшими совершенно невероятными, фантастическими выдумками.

Так, например, от старших товарищей Глеб много был наслышан о том, как лет пять назад по всей партии упорно гулял слух, будто на квартире у неистового, харизматичного петербургского «гауляйтера», чья фотография тогда не раз горделиво украшала страницы «Лимонки», стоит настоящая дыба, вся в запёкшейся человеческой крови, на которой регулярно подвергаются истязаниям предатели и враги. Ещё поговаривали (это уже было на памяти Глеба), что боевитая ячейка в Чебоксарах буквально со свету сживала начальника местного отделения «Роспечати», которому в отместку за отказ распространять «Лимонку» через сеть косков несколько раз заклеивали её номерами дверь в квартиру. А ещё…

Короче, уж что-что, а красиво присочинить партийцы умели всегда. И, странное дело, подобные легенды влекли в партию людей не меньше, чем скандальные телесюжеты об акциях или их газета «прямого действия», вызывая горячее желание поскорее прибиться к славной «банде штурмовиков».

Однако более всех подобных историй Глеб запомнил один случай, произошедший на их воскресном пикете (на «посту»), где партийцы продавали «Лимонку» и отвечали на вопросы проявивших к ним интерес прохожих, спрашивавших кто о чем: одни о партийной программе, другие о книгах Лимонова, третьи о том, когда же, наконец, скинут в Москве правительство.

Это было как раз после одной очень удачной акции в столице, сюжет о которой показали во всех новостях. Парень-партиец, придя на открытую лекцию одного очень известного политика-реформатора 90-х, слывшего в среде либеральной интеллигенции светочем экономической мысли, настоящим гуру, вдруг, в самый разгар его речи, вскочил с места и запустил сырое куриное яйцо в физиономию выступающего.

«Получи за приватизацию, гнида!» — гневный возглас партийца обжёг враз онемевших собравшихся, точно удар кнута.

Политик этот был особенно ненавистен народу. Причём, давно.

«Шоковая терапия», «рынок», «альтернативы нет» — эти манящие, но мало кому понятные поначалу слова слетали с его толстых, слащаво причмокивающих губ безостановочно, словно заклинания, творимые шаманом. Их поток не иссяк и тогда, когда для множества людей они сделались страшны и вызывали уже не благожелательное любопытство, а острую ненависть. Он ничуть не сменил фразеологии даже спустя десятилетие с момента начала реформ, хотя многие его прежние сподвижники теперь предпочитали вещать не о благой силе конкуренции, а о «социальной ответственности бизнеса». Иногда и впрямь казалось, что этому деятелю доставляет удовольствие созерцать муки истерзанной страны, что он прямо-таки упивается от восторга, сладострастно вслушиваясь в рёв боли.

Но вот, стоя за кафедрой актового зала в одном из престижных столичных вузов, он уже не самоуверен и не спесив, как секунду назад, а наоборот — выглядит растерянным, сникшим, и его враз побледневшие, жалко подрагивающие губы уже не могут издать ничего, кроме бессвязных, нелепых звуков. Яйцо, попав в грудь, чуть-чуть ниже увесистого, складчатого подбородка, медленно растекается желтоватым слизнем по накрахмаленной рубашке, галстуку, лацканам пиджака, а всполошившиеся телевизионщики суетливо вертят камерами во все стороны. То направят их на партийца, которому уже крутят руки мордовороты из охраны, то ещё на троих невесть откуда взявшихся здесь ребят, с криками расшвыривающих листовки по залу, то на незадачливого, затравленно озирающегося лектора.

— Какие же вы молодцы, ребята, какие молодцы! — восхищённо пожимал партийцам руки седенький краснощёкий пенсионер в линялом плаще, специально подошедший к их «посту». — Когда другие только языками мелят, вы настоящим делом занимаетесь. Таким, за какое не стыдно. Вы только подумайте: это ж какая радость у народа была — хоть и яйцом по морде, но получил-таки этот гад! Ох, получил!

Он ещё долго их благодарил, тряс поочерёдно руки, чего-то советовал, предлагал, а затем купил целую пачку «Лимонок», обещая раздать знакомым и соседям.

— Надо, надо вас, молодых, поддержать, надо, — бормотал он, неловко запихивая газеты за пазуху. — Всем про вашу партию расскажу, пускай знают. Есть ребята, есть молодцы на Руси, не перевелись ещё все.

Глеб долго смотрел ему вслед, пожалуй, впервые с момента вступления в организацию со всей отчётливостью осознавая, что если б не они, многим, наверное, было бы совсем уж отвратно и тошно жить…

* * *

Билеты они купили быстро, поскольку очередей у вокзальных касс в такое время не бывало. Их поезд отходил поздно, за полночь, и прибыть в Дзержинск они должны были завтра, к утру.

Примечания

1

Растяжкой называют длинный прямоугольный транспарант, края которого закрепляют на палках. (Прим. автора)

2

«Обезьянник» — жаргонное обозначение камеры предварительного заключения в отделе милиции. (Прим. автора)