Черные дыры

Игорь Александрович Зуев, 2023

Игорь, прораб, чувствующий, что работает не по призванию. Его желание написать роман, который покорил бы литературный мир. Воплощая в творчестве несение добра, он не замечает, что сам перевоплощается в современного Дон Кихота, старающегося добрыми делами, превратить выбранных им женщин в идеал для семейной жизни. Его энергия любви поглощается энергией непонимания его жён, что сродни всё пожирающей космической энергии «Чёрных дыр».Он разматывает клубок своей с ними совместной жизни и в конце – концов приходит к выводу, что меняя жён, он всегда менял кукушек на ястреба, и что, чем больше он отдавал им энергии добра своей души, тем, сильнее возрастала энергия их чёрных дыр, направляемая на него, пытаясь сжечь его веру, в то что он когда-нибудь найдёт истинную ответную любовь. Он же, записав историю с очередной женой, путешествовал по жизни дальше, задавая себе вопрос: «Почему?».

От автора:

Если сейчас вокруг лишь мгла и не видно ни зги, а по черному небу тянутся тучи, и вам кажется: еще мгновение, и они раздавят своей массой, не бойтесь и не верьте этому. Взгляните в небо с надеждой, и вы увидите, как луч света, разрывает тьму, чтобы осветить дорогу к будущей лучшей жизни!

Сразу же для лёгкости восприятия текста я прошу у читателя разрешения называть меня просто Игорем. На данное при рождении имя не обижаются. Как говорят в народе, дарённому коню в зубы не смотрят.

Я спокойно жил с этим именем целых двадцать шесть лет, пока мой друг Евгений Крылатый не расшифровал его мне. А произошло это следущим образом. Однажды мы сидели у него и выпивали в малогабаритной двухкомнатной квартире, читая друг другу свои стихи. И вот после принятия на грудь очередной порции горячительного напита и рскуривания в самодельной трубке самосада, он вдруг спросил:

– — А знаешь, что обозначает имя Игорь?

Я посмотрел на него недоумевающим взгядом. Он глубоко затянулся, после передал трубку мне и с грустью, глядя перед собой, заметил:

– — В имени Игорь — горе да иго.

– — Вот те на! — удивился я.

– — А ты как думал? — разливая по стаканам водку, вздохнул он. Надо соображать, какие имена давать детям. Я бы так никогда своего сына не назвал. Кстати замечу, детей у него не было, так как в своё время он служил на атомной подводной лодке, где и облучился. А потому быд лысым и ненавидел женщин. Хотя, надо отметить, три раза в жизни прибегалк услугам ЗАГСа.

– — Зачем тебе это надо? — однажды поинтересовался я.

- — А чтоб никто не подумал, что я не могуэ

Вот и я не могу понять, с чего началась эта исторя — с моего первого брака или с моего рождения? А может, и того раньше.

В 1914 году с моим дедом по матери, Петром Яковлевичем Конаковым, восемнадцатилетним новобранцем царской армии, произошел эпизод, подтверждающий случайность моего появления в этом мире. Я думаю только заступничество Бога предоставило дедушке шанс продолжить наш род.

Началась Первая мировая война. Мамин отец был призван и отправлен на фронт. Давая характеристику его воинской специальности, можно сказать так: если бы он служил в наше время, то был бы сапером.

Однажды я слышал его рассказ, подтверждающий мое предположение. И это было повествование о подвиге русского солдата, за который он получил Георгиевский крест.

Не знаю, где это было. Шло большое наступление на русские позиции. Дорогу неприятелю преграждала река, над которой возвышался добротный мост. Командир полка лично обратился к нему:

− Гвардии рядовой Конаков, приказываю вам взорвать мост так, чтобы уничтожить как можно больше живой силы противника.

− Есть подорвать мост с живой силой, − отчеканил дедушка, молодцевато щелкнув каблуками начищенных до блеска сапог.

− Ну-ну, подойди ко мне, − мягко, по-отечески, подозвал его пожилой полковник. − Ты уж постарайся, сынок, − и, обняв молодого бойца, он трижды поцеловал его. Затем с грустью в глазах добавил. − Ты уж не подведи.

− Не подведу, ваше высокоблагородие, − браво ответил рядовой Конаков, развернулся и направился готовить мост к подрыву.

− Не подведи, − уже, словно самому себе, повторил полковник и, взяв предложенную адъютантом папиросу, закурил.

Полковник знал, что посылает бойца на верную смерть.

Он пристально посмотрел на адъютанта и с уверенностью изрек:

− А ведь не подведет.

− Так точно, не подведет, − поддержал адъютант своего командира, заглядывая ему в глаза.

− Нам бы только время выиграть, − то ли себе, то ли адъютанту объяснил полковник, бросил на землю окурок, развернулся и направился в противоположную сторону, на ходу отдавая распоряжения.

Русские части отошли, а солдат Конаков остался выполнять приказ. Точно не помню, но, кажется, у него, и звание какое-то имелось. Что-то дедушка об этом говорил. Но мне было лет восемь. Да и слушал я вполуха. Это сейчас каждое его слово я ловил бы.

Мост был заминирован по всем правилам подрывного искусства того времени. Взрывали тогда все с помощью бикфордова шнура. Дедушка в молодости был очень азартным, вот и сократил время до взрыва, подорвав вражью нечисть. И себя тоже.

Оно ведь как? Тут он или специально шнур укоротил, или просто ошибся в расчетах.

Только и сам уйти не успел, ранение получил. «Сарделечники» — так немцев между собой русские солдаты называли за то, что те любили сардельки с пивом, надолго на противоположном берегу застряли. Русские войска успели перегруппироваться, а деду повезло: сначала полковые носильщики доставили его на перевязочный пункт, а затем и в лазарет.

И лежал русский солдат на ржаной соломе под открытым небом, дожидаясь, когда до него дойдет очередь и сделают ему операцию. А военный врач ходил и смотрел, кого в первую очередь на операционный стол, а кто мог бы и подождать.

− Рядовой Конаков! − прочитала в списке сестра милосердия.

− Что у него?

Сестричка, слегка смутившись, потупила свой взгляд и доложила:

− Причинное место ему снесло, оно держится только на коже.

− О как! − удивился хирург и уже хотел пойти дальше, но сделав первый шаг, бросил на ходу: − Подождет, от этого не умирают, а воевать и так можно.

Но солдат, видимо, пришел в себя и, осознав всю нелепость своего положения, спросил у доктора:

− Дети у меня будут?

Сопровождающая военного хирурга, лет двадцати четырех сестра милосердия обратилась к хирургу с просьбой срочно сделать солдату операцию. Пожалела, наверное. А может, чем-то и приглянулся ей этот боец.

− Подождет, − хотел настоять на своем военный врач, но та, похоже, не растерялась, взяла его за руку и, совсем не по уставу, снова высказала свою просьбу, дав при этом согласие на давнее предложение начальника:

− Если операция пройдет успешно и солдат поправится, то я выйду за вас замуж.

− На стол! − моментально прозвучала команда.

Операция прошла успешно. После того как был наложен последний шов, доктор внимательно осмотрел дело своих рук и приказал санитарам оперированного отнести под навес — коек в помещении не хватало.

Весь курс дальнейшего лечения деда сестра милосердия с особой нежностью и осторожностью провела сама. Перед выпиской Надежда, так ее звали, захотела попрощаться с Петром. Она позвала его к себе и сначала медленно, будто не решаясь, начала расстегивать надетый на голое тело медицинский халат. Расстегнув пуговицы, скрывающие за белоснежной тканью нетронутые девичьи груди, словно не решаясь, она на мгновение задумалась, остановилась в своем намерении.

Затем ее пальцы решительно все быстрее и быстрее побежали по пуговицам, после чего халат, который, будто ангельские перья, прикрывал молодое тело, соскользнул с плеч на пол, и перед Петром предстала удивительной красоты девушка.

Подняв правую руку, она, словно лебединым крылом, одним взмахом, распустила свои густые черные волосы, ниспадающие густой волной, на зовущее к себе, не разгаданной тайной, ее тело. Петр стоял и смотрел ошалевшим взглядом на представшее перед ним во всем своем великолепии божество.

− Ну же, ну, не бойся ничего. Это наш с тобой экзамен, — приободрила очаровательная спасительница русского солдата и, взяв его голову руками, притянула к своим губам. Что и говорить, экзамен был сдан на отлично! А через некоторое время за совершенный подвиг моего деда наградили Георгиевским крестом.

После в лазарете еще долго обсуждали эту операцию, да и солдаты с завистью поглядывали на моего деда. А военный хирург не обиделся на Надежду за этот экзамен. Чего не сделаешь ради науки. Медики вообще проще смотрят на все. Что и говорить, если они ради науки заражают себя, а затем лечат. А, чтобы так проэкзаменовать человека, это вообще не считается грехом. Весь подобный опыт идет в мировую копилку науки.

Гораздо позже, когда подошло время встречи моих родителей, Гименей направил их по дорожке семейной жизни. Но, похоже, он был при этом в озорном настроении. Ему было, наверное, очень весело, а я по сей день задаюсь вопросом, что было бы, если бы этого не произошло?

Но, как изветно, у истории нет сослагательного наклонения. И потому мы все имеем то, что имеем, а я попытаюсь по мере своих сил и по порядку разобраться с клубком жизненных ситуаций, выпавших на мою долю.

Вообще-то, я человек самый обычный, явившийся в этот мир не благодаря, а вопреки некторым неблагоприятным обстотельствам. Моя мама, будучи еще носительницей семимесячного плода под сердцем, подойдя теплым весенним днем к трамвайной остановке под символическим названием «Дружба», что и сегодня имеется в «городе огня и металла», как образно называют Магнитогорск, запнулась, упала и неожиданно разродилась мной.

Я выскочил на свободу и, обалдев от выпавшего на мою долю счастья, огласил мир приветствием удивленного собственным появлением на свет нового человека.

Приветствие мое миру было таким громким и басовитым, что какая-то подслеповатая старушка из окруживших маму тетенек, как оказалось, глуховатая на оба уха, прошепелявила давно потерявшим все свои зубы ртом:

− Шражу видно, мужик.

Мама виновато посмотрела на собравшийся любопытствующий народ и перевязала пуповину. Она была фельдшером-акушером. Затем, взяв на руки ревущее на все лады тельце новоиспеченного человечка, укутала его в свой цветастый платок, снятый с собственной головы, и попросила у народа помочь остановить машину. Что и было сделано. И мы поехали в родильное отделение первой городской больницы имени Н.И. Пирогова.

Нас приняли с интересом и вниманием. Случай неординарный, к тому же маму там все, естественно, знали.

Город тогда был еще небольшой, и медицинские учреждения можно было пересчитать по пальцам одной руки. Конечно же, нас определили в отдельную палату, где мы находились на особом положении. На меня, как на чудо, приходили смотреть разные медицинские комиссии, поражаясь тому, что я не просто выжил, но еще и набирал рекордными темпами вес.

Затем произошел еще один случай, из-за которого одна нянечка чуть не лишилась работы. Что это было: невнимательность, халатность или рок? Но врачи после этого происшествия заметили какое-то непередаваемое словами воздействие, исходящее от взгляда моих глаз. То есть, когда люди смотрели на меня, я сам так впивался в них взглядом, что некоторые, имеющие слабую душевную организацию, бледнели и чуть ли не падали в обморок.

А дальше произошло то, что как-то подействовало на мою психику, а может быть, и на всю дальнейшую судьбу.

Именно тогда, когда молодая нянечка подавала меня для кормления матери, в палату зашла врач и стала отчитывать неопытную сотрудницу. Ну подожди ты хотя бы секунду, а потом уж начинай. Нет, надо было учить уму-разуму в неудобный для нянечки и ребенка момент.

Нянечка занервничала, повернула голову в сторону врача и, потеряв равновесие, упала, выронив меня из рук. Я, описав в полете полноценную мертвую петлю, прежде чем приземлиться пятой точкой на пол, ударился темечком об угол железной кровати. Так появился первый шрам на моем черепе.

Потом по коридорам родильного отделения долго ходили легенды о ребенке, «родившемся в рубашке», цепко схватившимся за свою послеродовую пленку, которую, будто принявший меня из рук матери врач, некоторое время безрезультатно пытался вырвать из моих крохотных ручек. И откуда только взялась сила у новорожденного, удивлялись все, кто узнавал эту историю.

В конце концов какой-то аспирант вставил в свою кандидатскую диссертацию описание моего развития, что позволило ему с блеском пройти ее академическую защиту.

Итак, шел 1957 год — год моего рождения, отмеченный для меня 24 апреля, одиннадцатью часами, одиннадцатью минутами и одиннадцатью секундами.

Еще совсем недавно, в историческом масштабе жизни страны, новатор, как тогда считалось, Никита Сергеевич Хрущев развенчал культ личности Сталина, и люди, облегченно вздохнув, стали реабилитировать своих безвинно осужденных родственников, и, прежде всего, уже ушедших в мир иной.

Были счастливчики, получившие реабилитацию при жизни, не успев примерить последний парадный, черный костюм. Но, в основном, своей очереди «на очищение» перед советской властью дожидались давно замученные до смерти в застенках угрюмых подвалов, работниками НКВД, люди. В их героическую и талантливейшую плеяду попал мой дед по отцу − Федор Игнатьевич Зуев.

В стране происходили грандиозные события. Я же рос, продвигаясь по тропинке своей судьбы. А ученых и философов мучил главный вопрос бытия − почему так, а не иначе проходит жизнь человека? Что движет им, какие взаимосвязи заставляют наши судьбы петлять по тому или иному пути?

Научная мысль закипала от новых открытий и теорий. А где-то какой-то звездочет, сегодня их называют астрономами, смотрел в свой телескоп на далекое ночное небо и с удовлетворением отмечал, что все звезды находились на своих местах. Он рассматривал иные галактики и солнечные системы нашей Вселенной, мысленно общаясь с обитателями неведомых нам доселе планет.

И вдруг, 24 апреля 1957 года, он увидел, как в одиннадцать часов, одиннадцать минут и одиннадцать секунд родилась сверхновая звезда. Звездочет, приникнув к телескопу, стал лихорадочно что-то записывать в лежавший рядом журнал.

Но вот его рука застыла в воздухе, и он с ужасом заметил никогда раньше не виданное им зрелище. Ему показалось, что за этой звездой последовала черная дыра. Конечно, саму черную дыру увидеть было невозможно, но звездочет знал, как ее притяжение действует на окружающее пространство Вселенной, искривляя его, а потому мог ясно обрисовать своим сознанием невидимую субстанцию, несущую смерть.

Она, как в воронку, затягивала все, что попадалось ей на пути. Сверхновая, будто попросив помощи у другой звезды, во много раз больше ее, поспешила укрыться за ней. Но черная дыра, это зловещее нечто, захватило своим мощным притяжением огромную, во много раз большую, чем она, звезду и начала разрывать ее на части.

Астроном смотрел на эту захватывающую картину борьбы миров и с сожалением осознавал, что ничего тут поделать не может.

Черная дыра, это на первый взгляд мелкое, по сравнению со звездой, неведомое доселе состояние вселенской материи, пожирало чужую энергию.

«Так и на Земле, — подумал звездочет. − Всегда найдутся неприметные люди, которые так же будут стремиться поглотить чужой успех и жизнь».

В свои двадцать шесть я был уже достаточно независимым молодым человеком, имеющим диплом Московского инженерно-строительного института имени В.В. Куйбышева. И уже трудился на стройке прорабом. А моя мама жила в Магнитогорске, куда я и приехал в очередной отпуск, чтобы пройтись по улицам города моего детства. Здесь жили мои друзья, с которыми я рос, испытывая свой характер на прочность.

− Игореха, здорово! — обнял меня Виктор, белокурый, высокий, спортивного телосложения, мой лучший друг со школьной скамьи. − Надолго к нам?

− Да пока не надоест, — пошутил я.

− Тогда сегодня — в ресторан, надо отпраздновать твой приезд.

− Хорошо, — согласился я. − Но я только приехал и еще не знаю, кого пригласить с собой. Ты ведь с женой пойдешь?

− Да, с Верунчиком.

− Ну вот. А мне придется в ресторане знакомиться. Как-то не хотелось бы.

− Забудь, — успокоил меня он. — У Веры есть подруга, Светланой ее зовут, они учатся на одном курсе. Увидишь — понравится. Сходит вместе с нами для компании, а там уж как карта ляжет.

− Хорошо, − согласился я.

Мы с Верой довольно долго зачищали чернильное пятно, что кляксой, будто медаль за неряшливость, сидело на лацкане с левой стороны моего серого пиджака. Пятно не сдавало своих позиций. Оно поблекло, но тем не менее предательски обозначало себя, предлагая нам выдумывать разные другие способы его маскировки. В конце концов Вера нашла какую-то брошь, подходящую мужчине, и придала товарный вид моему облику. Я сказал ей: брошь вроде бы женская, но она смогла убедить меня, что это не так.

Светлане брошь понравилась, и она даже не догадывалась о ее предназначении. После ресторана я проводил девушку до дома. Тем бы все и закончилось, но в разговоре я обмолвился, что великий офтальмолог Святослав Федоров (его именем сейчас названа глазная больница в Москве) − друг моего отца.

Светлана пожаловалась на свое зрение, сказав, что почти ничего не видит. Я был навеселе, душа моя раскрылась, а потому добавил:

− Твои глаза он вылечит в два счета.

Вскоре я уехал в Москву. И от скуки, которая порой накатывала на меня, стал переписываться со Светланой. На самом деле мне в то время нравилась совсем другая девушка.

Но это иная история, которой не суждено было обрести законченную форму.

Я уже подумывал жениться на той девушке, на время выпавшей из моего поля зрения. Так бы в конечном счете и случилось, но неожиданно от Светланы пришла телеграмма: «Еду через Москву отдыхать в Сочи. Встречай, Света».

Пришлось быть джентльменом. Я не опоздал к прибытию ее поезда. Все-таки подруга жены моего лучшего друга. Мы провели вместе целый день, я показал ей Москву. А вечером она покинула столицу. У меня же вновь пошли обычные будни.

Где-то через месяц опять приходит от нее телеграмма: «Еду в Магнитогорск, встречай». − Надо было держать марку. И я алыми розами ознаменовал приезд Светланы.

Русые волосы, короткая стрижка, карие глаза, рост средний. А лицо ее светилось какой-то загадочностью.

«Что тут скажешь, − находил для себя оправдания я, − девушка двадцати трех лет, повалявшись на золотом песочке морского пляжа и получив добрую порцию солнечной ласки, приехала к молодому мужчине, чтобы засветить изумительную прелесть своих длинных ножек и талию, отточенную на занятиях танцами». Талию, которую я смог в дальнейшем, соединив свои пальцы, обхватить двумя ладонями, жаждущими общения с ее телом. От такого лакомства отказаться я не мог.

Естественная особенность мужчины состоит в том, что он, как голодный волк, постоянно рыщет в поисках добычи. А тут «Красная шапочка» со своими пирожками сама прыгнула к нему в пасть. Волк облизнулся и съел ее со всеми потрохами. Если бы он этого не сделал, то перестал бы себя уважать. Кажется, целую неделю охотник наслаждался дичью, которая, конечно же, думала про себя: «Сейчас я тебя съем».

Но пришло время расставаться. Время, отражающее новой вехой жизнь охотника. К чему я был в отношениях со слабым полом готов всегда.

Я с легкой грустью хотел помахать рукой отъезжающему от платформы Казанского вокзала поезду, сказав на прощание трогательную речь, наполненную сожалением, накатившим на меня из-за нашего расставания. Но произошел, увы, неожиданный сбой отработанной программы прощания с милыми сердцу очаровательными прелестницами, случайно вошедшими в мою безалаберную жизнь

Уже на вокзале Светлана неожиданно сказала:

− Если ты не поможешь мне, то никто не поможет. − И в тот момент ее глаза словно затуманились от слез, крупными каплями скатившимися по ее щекам.

− В чем дело? − спросил я ее, почувствовав, что действительно нужен ей. − Чем конкретно я могу тебе помочь?

И тут же понял, что стал для Светланы вроде как спасительным кругом. Это чувство подхватило меня и вынесло на новый уровень отношения к этой девушке. Оно будто дало мне невидимые крылья и силу, с которыми показалось, что я могу свернуть горы.

− У меня слабое зрение, минус девять, и оно только ухудшается. А у твоего папы, как ты сказал, − есть друг — знаменитый офтальмолог. Я слышала, что в его больнице могут решить мои проблемы.

− Не плачь, − поцеловал я ее глаза. — Я поговорю с отцом. Думаю, эту проблему мы решим.

Получив от меня это обещание, она села в вагон, и поезд, отстукивая колесами прощальную мелодию, увез ее на Урал.

Я сдержал слово и съездил к отцу, после чего он пообщался со Святославом Федоровым и передал мне свой разговор с ним. Обнадеживающий в целом.

Но во времена Советского Союза, в самом начале развития восстановления зрения операбельным путем на лечение в больницу к Святославу Федорову были огромные очереди, и люди ожидали своего исцеления годами.

− Если бы Светлана была москвичкой, да еще прописана в Тимирязевском районе, то вопрос мог бы решиться проще, — пояснил отцу врач.

За этой больницей зорко наблюдали люди из ОБХСС, и никто из ее медперсонада, понятное дело, не хотел оказаться за решеткой или без работы, и любая внеочередная операция расценивалась как полученная кем бы то ни было взятка. Эта ситуация и решила все дело.

Когда Светлана приезжала ко мне в гости, я уже служил в армии, в звании лейтенанта. Меня из прорабов призвали на два года: в институте была военная кафедра. И однажды, когда я, возвращаясь поздней ночью домой, взглянул на свое окно, то увидел в нем свет, который могла включить только моя Светлана. И я физически почувствовал тепло, которое вдохнула она в мою душу, продуваемую сквозняками всяких житейских неурядиц. В то же время мне словно кто-то сказал: «Чего ты ждешь? Чего тебе еще надо?»

Девушка уехала, а я недолго думая позвонил ей и предложил выйти за меня замуж.

Светлана, в скором времени уволилась из училища, где преподавала, и приехала ко мне в Москву. Я, не откладывая дела в долгий ящик, сыграл свадьбу в ресторане «Славянский базар», а затем прописал ее к себе, желая при этом как можно быстрее исправить ей зрение. К тому же я был москвичом, прописанным в Тимирязевском районе.

«Славянский базар» был выбран мной не случайно.

Мой дедушка Федор Игнатьевич Зуев был последним владельцем этого знаменитого ресторана. Здесь дед и познакомился в свое время с моей бабушкой, в девичестве − Анастасией Степановной Фроловой. Она работала там официанткой, а дедушка, по происхождению граф, частенько встречался в ресторане с такими людьми, как Чехов, Мамонтов, Горький. Они наслаждались там русской кухней и песнями цыган.

Туда с удовольствием захаживали и революционеры, балуя себя вкусной и здоровой пищей, что было по-своему симптоматично. К слову сказать, там любил бывать и будущий всероссийский староста Михаил Иванович Калинин, а дедушка, как образованнейший человек, редактировал его листовки, было у него такое хобби.

Потому после загса, что и по сей день находится на улице с потрясающим названием − проезд Шокальского, мы приехали в почти в родовое имение.

В загсе у меня упало на пол кольцо, предназначенное невесте. Михаил Колмыков, мой свидетель, позже неоднократно «отдыхающий», как он объяснял, в психушках, сказал:

− Это плохая примета.

Но я махнул на эти темные предубеждения рукой и поставил подпись под документом, открывшим мне дорогу в семейную жизнь.

Моя мама тоже говорила мне: «Не спеши. Твой старший брат еще не женился».

Но я уже настроился на свадьбу и на решение проблемы Светланы со зрением, о которой я не хотел говорить матери. Эти обстоятельства ускорили процесс обмена обручальными кольцами. В результате получилось так, что мама и мой брат были против свадьбы и не присутствовали на ней.

Отец, всегда и во всем поддерживавший меня, к сожалению, был в отъезде. У него была какая-то серьезная командировка. Но я спешил, чтобы быстрее исправить любимой зрение.

Примерно так началась семейная жизнь влюбившегося в свое желание сделать добро лейтенанта.

Я ходил на службу, служил-то в Москве. Все шло просто прекрасно. На службе мне по случаю бракосочетания дали целую неделю выходных, которые мы со Светой провели, надолго не покидая нашего брачного ложа. Все было, как говорится, просто сногсшибательно!

Но однажды, придя домой, когда я принял душ и начал одеваться, вдруг, из моей офицерской рубашки вылетели, аккуратно сложенные семь конвертов с письмами.

«До востребования», − прочитал я на конвертах.

Светлана их почему-то спрятала в моих вещах. Наверное, по принципу: у себя искать он не станет. Чувство тревоги охватило меня.

«Изменяет!» − сразу вспыхнула отравившая мое сознание мысль.

Предательская дрожь охватила все тело. В этот момент я испытал как бы противоположные ощущения. С одной стороны, мне казалось, будто я замерз, словно попал на Северный полюс. С другой — что жара самой знойной пустыни проникла в меня, чтобы иссушить мои силы. Я вынул из конверта сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и прочитал любовное обращение к моей жене.

Затем взял другое письмо и быстро пробежался взглядом по аккуратно написанному тексту, проклиная себя за это. А затем вскрывал конверты и читал послания одно за другим, не в силах остановиться.

Писал молодой человек, который, как и я, служил в армии, только в ГДР.

«Ты, королева, − умница, что зацепилась за Москву. Но если ты от него родишь, мы с тобой никогда не будем вместе», — категорически предупреждал мою жену ее старый друг.

В те годы я еще не знал, что такое валидол, а потому постоянно наливал себе холодной воды и пил ее, чтобы сердце у меня не взорвалось.

Я снова и снова перечитывал эти письма, ожидая Светлану. Но дома она ни в тот день, ни на следующий не появилась…

Конечно, некоторые, а может, и многие читатели моего повествования скажут, такого быть не может, чтобы офицер при виде каких-то писем, одновременно почувствовал дрожь и озноб, сопровождающий душевные пытки, нежданно-негаданно выпавшие на его долю. Но это право каждого человека. Кто знает у кого, в каких условиях черствости или всеобъемлющей доброты расцветала, а может, наоборот, увядала душа.

И если я поступил тогда не как положено офицеру, то только потому, что почувствовал себя обманутым. Значит, не подсуден. Я был впервые женат и к тому же очень любил свою жену. Сейчас я так бы не поступил, но замечу, сколько по таким же поводам в армии было самострелов, побегов, и все для достижения одной-единственной цели — не дать сопернику увести любимую.

И здесь не надо козырять присягой и упрекать в малодушии. Если бы тогда потребовалось, я бы пошел воевать за свою еще маленькую, но семью. Но в тот момент я воевал с самим собой.

Служба в армии предполагает, прежде всего, дисциплину. И не только от солдат, которых ежедневно муштруют офицеры, но и от командного состава.

Что это значит? Конечно, прежде всего, ежедневно на службе своим примером вдохновлять солдат на отличное исполнение воинских обязанностей. У офицера ведь как? Не только не нормированный рабочий день, но и не нормированная служебная неделя, да и сама жизнь. А потому в период службы армия становится для него и женой, и родной мамой, и вообще всем, перед чем надо стоять по стойке «смирно» и, желательно, преданно (не хочу использовать слово «подобострастно») заглядывать в глаза вышестоящему начальству. Это, конечно, если желаешь, чтобы твоя служебная лестница больше походила на эскалатор, непрерывно движущийся вверх. Но что поделаешь, если жизнь заставляет тебя против твоей воли резко изменить курс…

А я метался по комнате из угла в угол, через каждые десять шагов выпивая по стакану ледяной воды, тем самым хотя бы на секундочку остужая пожар, горящий во мне. Служба? Какая служба! Я уже третьи сутки перечитывал письма, пил воду, не спал, да и не хотелось погружаться в сон. За это время я обзвонил все морги и большую часть больниц. Конечно, теперь я понимаю, что можно было двумя, тремя звонками определить ее местонахождение, но тогда я был молод и не знал, как правильно поступать в подобных случаях. И в тот момент, когда я был почти готов совершить что-то неожиданное даже для самого себя, в замочную скважину двери вставили ключ. Замок щелкнул, и дверь открылась. Вошла… она.

− Привет, — слабым голосом прозвучало удивление Светланы, обращенное ко мне.

− Привет, — ответил я на выдохе, как-то, сразу сдувшись внутри себя.

− А почему ты не на службе? — уже обыденным тоном спросила она.

«Что-то она очень бледная. Что случилось, кто посмел ее обидеть? Порву на британский флаг», — метнулась в моем сознании мысль.

Жена спокойно сняла с себя дутую голубенькую курточку, повесила ее в коридоре и, как ни в чем не бывало, прошла в ванную.

«Вот идиот, накрутил себя», — с досадой подумал я.

Сразу же засосало под ложечкой от мысли, что придется как-то на службе объяснять свои прогулы. Но это чувство задело меня лишь на мгновение. Через секунду я был уверен, что поликлиника с ее великодушными врачами выручит больничным листом молодого офицера.

Теперь я уже спокойно, взяв себя в руки, подошел к двери ванной, открыл, а войдя, задал вопрос, принимающей душ Светлане:

− Ты где была?

Она, тихо мурлыча какую-то мелодию, направляла на свое стройное тело танцовщицы воду. Сначала вымыла свои русые, коротко подстриженные волосы. Затем каким-то изысканным и, особо отмечу, сразу возбудившим меня движением руки, провела по бархатистой коже своих торчащих сосками небольших грудей нерожавшей женщины, будто магнит, притянувших мой взгляд, и направила на них упругие струи воды душа, как бы массируя их.

Жена взглянула на меня и с лукавой улыбкой и взглядом предложила мне присоединиться к ее водной процедуре.

Трое бессонных суток стресса, за которые я обзванивал больницы и морги, пять суток воздержания! И капли горячей воды вновь взорвали во мне страсть, загнали меня под душ, где я ворвался в обитель порока и греха, вкусив откровения от смоковницы.

Затем, когда банное полотенце впитало всю влагу от наших тел, я, как-то даже виновато, спросил:

− Где ты была?

Она пристально взглянула на меня и, словно извиняясь, громко вздохнув, ответила, подпустив в глаза слезу:

− В больнице.

− Интересно. Ты в больнице, а я ничего об этом не знаю? — сразу же почувствовав подвох, ледяным голосом поинтересовался я.

Еще задавая этот вопрос, я заметил, как в ее глазах испуганно метнулись какие-то нехорошие искорки. Она ничего не ответила, однако всем своим видом давая понять, что борется со словами, которые по идее должны сейчас вылететь из ее уст.

− И что? − наседал я.

− В больнице, − еще раз выдавила из себя Светлана и снова замолчала.

− А что случилось, неужели нельзя было позвонить и сообщить мне об этом?

Она упорно молчала, глядя в пол.

− Ты заболела? — продолжал задавать вопросы я.

− Нет.

− Тогда что?

− Я… сделала аборт.

Вы хоть раз чувствовали, как на вас давит всей своей обжигающей холодом массой вселенная? Как бесконечное число огненных метеоритов пронзают вас жалящим роем, выжигая изнутри?..

Выжигают они те части души и тела, которые до этого момента уютно покоились в оставленной вам родителями зыбке веры в добро и любовь.

И у вас начинает сосать под ложечкой. И начинает казаться, что высасывающая из всего живого жизнь черная дыра своей незримой силой начинает разрывать вас изнутри.

− Аборт? − не совсем понимая значения услышанного слова, переспросил я.

− А чего, собственно, ты хочешь от меня? − выбрав тактику защиты в нападении, вызывающе ответила мне жена.

− Но почему? — в моей голове опять начинали закипать нехорошие мысли.

− Ты же знаешь, что у меня плохо со зрением, и, если сейчас рожать, могу ослепнуть полностью.

«Ослепнуть? Это я уже слышал», — проговорил я про себя.

− Да, − развивая оправдывающую ее мысль, продолжала Светлана.

− Но мы же консультировались у профессора, и он сказал, что бояться не надо. Он сказал, что сам примет роды, — озвучивал я, исходящую из моего сознания нарастающим протестом, мысль.

− Легко тебе говорить, а я боюсь. − И она капризно сжала губы.

− Боишься? — не понимая полностью причины ее ответа, пожал плечами, пропустивший трое суток службы молодой лейтенант.

− Да, боюсь.

В этот момент я вспомнил про письма и почувствовал себя так, как будто мои вера с надеждою на нашу благополучную совместную жизнь были в один момент уничтожены пролетевшей над нами «черной дырой» холодного недоверия.

− А письма?

− Какие письма? — поменяв интонацию и изобразив на лице невинное недоумение, удивилась она.

Я сходил в комнату, взял со стула свои брюки, засунул руку в карман, достал, аккуратно вскрытые конверты, поднес к ней и бросил их на пол.

Светлана, увидев их, моментально оценила изменившуюся для нее ситуацию, побледнела и прижалась спиной к стене. Создавалось впечатление, что силы покинули ее.

− Что скажешь? — ждал я ответа.

Все-таки, правда, говорят, что кошкам и женщинам отпущено по девять жизней.

Так же, как и кошка, которая, падая с печки, успевает перевернуться и встать на лапы, так и женщина, припертая неоспоримыми компрометирующими ее фактами к стене, начинает изворачиваться, обеляя себя. И если, не находит никаких подходящих аргументов для оправдания себя, использует свое самое верное и сильное оружие, которым миллионы раз в истории человечества побеждала мужчин… начинает плакать, слезами испытывая стойкость характера своего мужчины.

Вот и Светлана, упав на колени, обхватив мои ноги руками и целуя их, стала очень быстро повторять одни и те же слова:

− Прости, дура я, прости. Люблю только тебя. Это все сестра. Она дала ему твой адрес.

Я поднял письма с пола и, снова спрятав их в кармане, сказал, тоном не терпящим возражений:

− Собирайся.

− Зачем? — посмотрела она на меня широко раскрытыми глазами.

− Поедем, − что-то решив для себя, сказал я.

− Но я устала, мне надо отдохнуть.

− Ничего, успеешь, − поставил я точку в наших пререканиях и добавил:

− Жду. Время пошло.

Я стал одеваться, продолжая разговаривать с самим собой: «Надо же, она приехала из Мухосранска в Москву для того, чтобы убивать моих детей».

Дорога от дома под номером девяносто семь, находившимся на самом краю Москвы, на Алтуфьевском шоссе до дома номер двадцать девять по улице Юных ленинцев заняла один час десять минут.

У меня не было машины, на которой я мог бы за полчаса долететь до известного мне адреса.

Мы поднялись на третий этаж, и я, нажимая пальцем на кнопку звонка квартиры отца, извлекавшего соловьиную трель из пластмассовой коробочки, в глубине души желал положительно разрешить накативший черной волной непонимания вопрос.

Я приехал в эту квартиру к человеку, способному разложить по полочкам любую проблему и затем решить ее. К отцу.

За дверью послышались размеренные шаги человека, знающего цену не только каждому своему слову, но и шагу.

Дверь открылась, и, первым делом перед моими глазами предстала седая борода папы.

Мы с женой вошли в квартиру.

− Здорово! — произнес радостно отец. подошел ко мне и обнял.

Затем взглянул на Светлану, и мне показалось, что он все понял.

− Ну, поцелуй папу Сашу, − сказал он моей супруге и подставил ей небритую щеку. Та, вытянув шею, поцеловала его.

− Вовремя пришли, я как раз борщ сварил.

− Мы не хотим, − сказал для проформы я.

− Разговорчики! Марш мыть руки! − скомандовал отец.

Что поделаешь, не будешь спорить с ним, и мы пошли мыть руки.

− Сейчас жиденького похлебаете, а то, наверное на сухомятке сидите, − приговаривал папа, наполняя ароматным варевом тарелки.

Мы сели за стол. Хотя борщ был горячим, с ним мы управились быстро.

− Есть можно? − поинтересовался отец и добавил: − Сам варил.

− Нормальный борщ, − пробурчал я.

− Нормальный, — усмехнулся он. − Что там у вас?

Я рассказал отцу про письма и наглое обращение к моей жене ее тайного воздыхателя, на призыв которого Светлана красноречиво ответила абортом. Не знаю, может быть, по выражению моего лица папа понял, как мне было тяжело, он не стал усугублять вопросами острую ситуацию, лишь попросил показать письма.

− Вот они, − достав конверты из кармана, протянул я их отцу.

− Ну и писатель, − усмехнулся отец и посмотрел на Светлану из-под густых черных бровей пронзающим взглядом карих глаз. Затем взял сигарету и, закурил, добавив:

− Вот попробуй и не закури тут с вами!

После чего он развернул исписанный лист бумаги, окинул взглядом текст и усмехнулся:

− И где ты, Светочка, такого грамотея нашла, интересно? В двух предложениях три грубых орфографических ошибки. − Отец глубоко затянулся сигаретой.

− Вместе танцами занимались, − кротко ответила Светлана.

− А, ну, если танцами, то всё понятно, − многозначительно подметил мой отец.

Я стоял и был готов с упреками к жене вступить в разговор.

− Измены не было, − констатировал факт отец, вновь затягиваясь сигаретой, погладил свою бороду сверху вниз, − А бабы… − но он не стал продолжать начатую мысль. − Значит, так, за одного битого двух небитых дают, − отметил он как бы сам себе, и, пристально посмотрев на Светлану, спросил:

− Любишь моего сына?

− Люблю, люблю! − вылетели два юрких слова из ее рта. Но правдивых ли? — вот в чем вопрос.

− А ты? − обратился он ко мне.

Я уже хотел ответить, но предательский комок застрял у меня в горле. И мне показалось, что я стою возле глубокой пропасти, из которой огромная «черная дыра» в виде спрута тянет ко мне свои щупальца.

Теперь Светлана смотрела на меня, ожидая ответа.

− Люблю, − обреченно выдохнул я.

− Ну, вот и хорошо, − улыбаясь, закрыл вопрос отец и, взяв письма, вышел на балкон, где сложил их горкой и поджег.

Я с удовольствием смотрел на охваченную огнем бумагу, как сгорающий эпизод из моей прошлой жизни, превращающийся в золу будущих мрачных воспоминаний.

− Вот тебе деньги, сходи в магазин за коньяком, что-то сердце давит.

Затем у нас был целый месяц безоблачных отношений. И на службе все обошлось. Я вызвал врача на дом: успел где-то подцепить какой-то вирус и покрыл прогулы больничным листом. Но червоточина недоверия все-таки поселилась в моей душе. И для того, чтобы от нее избавиться, я пошел однажды на почту, благо она находилась в соседнем доме.

Девчонок, работающих там, я прекрасно знал. Мы часто, до моей женитьбы, зажигали вместе на дискотеках. Купил торт, шампанское, придумал себе день рождения и предложил им отметить мой праздник. На что они ответили дружным согласием.

А уходя, попросил их проследить за письмами «до востребования» к моей жене. Что они с удовольствием и сделали.

После этого разговора, ровно через три дня закончилась моя спокойная жизнь — меня послали в командировку. В армии это часто случается. Командировка должна была быть по определению длительной, но я, видимо, очень «везучий»: в скором времени попал в госпиталь, где в общей сложности провалялся девять месяцев. Там мне сделали несколько операций для того, чтобы срастить кости моей левой руки.

Так порой бывает. С утра ты был здоров, а к вечеру − в госпитале. Ровно девять месяцев, день в день, словно побывав в утробе матери и заново родившись, я провалялся под наблюдением военных врачей. Потому, проанализировав увиденное мною, могу сказать о хваленой армейской хирургии, получившей огромный опыт на многочисленных войнах, кои пережила наша страна в разное время, что не всегда наши врачи на высоте.

Привезли майора с оторванной от кости предплечья мышцей, державшейся на «честном слове». Положили на операционный стол, а он пришел в сознание и спрашивает:

− Доктор, рука-то останется?

− Пошевели пальцами, − ответил ему хирург.

Он и пошевелил.

− Вот видишь, все в порядке. Еще стакан будешь держать этой рукой.

И майор спокойно уснул под наркозом. Затем, когда проснулся, еще долго не мог понять, есть у него рука или нет? Болела после операции, и он, как ему казалось, будто кистью работал, то сжимая и разжимая пальцы. А это, на самом деле, его мучили фантомные боли. Руку-то ему отрезали по полевой привычке, дабы не было осложнений, раз-два, и все дела…

Да и мне поставили спицы как-то не так. Лежу, лежу я в госпитале, а кости всё никак не срастаются.

Посмотрел мою руку полковник, матерый такой, то ли главврач госпиталя, то ли сам его начальник и сказал:

− Вы что парня мучаете? Поставьте ему аппарат Елизарова.

Поставили. На каждую спицу нагрузка натяжения сто сорок килограммов. Всего четыре спицы.

Вот так и получилось, что носил я на руке мину замедленного действия, способную развить ударную силу, равную пятистам шестидесяти килограммам.

Пришлось быть внимательным и осторожным. Можно сказать, лелеял это изделие знаменитого хирурга. Не дай бог было упасть или еще какую неприятность физическую пережить.

Госпиталь, где я лежал, находился под Москвой. Я позвонил супруге, рассказал, где нахожусь, попросив приехать.

Только стал я замечать, что спицы в месте соприкосновения с поверхностью моей руки сначала желтеть начали, а затем и ржаветь.

Обратился к майору, моему лечащему врачу. А он:

− Ты спиртом протирай их, дезинфицируй, значит.

Кому хочется заново делать операцию, да к тому же указывать, что те спицы используются повторно, это в лучшем случае. Авось и так сойдет. А у меня в то время дедушка в Магнитогорске был при смерти. Захотелось ему меня увидеть. Он и говорит матери:

− Где сейчас Игорь? Хочу, чтобы приехал.

Мама ему:

− Федор здесь.

А дед не зря Петром звался — камень или кремень, как означает его имя на древнегреческом. Он твердо стоял на своем:

− Нет, я хочу Игоря видеть.

Видимо, что-то очень важное хотел мне он перед смертью сказать. Знал дед: то, что должно было остаться у меня, если сам не передаст мне в руки, пропадет.

Он помнил о том, как еще пацаном мой старший брат Федор продал старьевщику три его Георгиевских креста. В советское время скупщики ездили на телегах, которые тянули по дворам лошади. Хитрые торгаши. зазывая детей и пьющих мужчин к своим телегам, соблазняли кого свистульками, а кого и бутылочкой вина и вымогали у них ценные вещи.

Знал дедушка о страсти своего старшего внука Федора тащить все из дома и продавать ради мимолетной наживы. Вот и хотел он мне что-то лично передать. Да не дожил до моего приезда. А передать было что. Это облигации трехпроцентного займа послевоенного времени. Да и еще много чего у дедушки могло быть. Все-таки человек вышел из царских времен.

Мне телеграмму принесла в госпиталь жена. А в ней было: «Вылетай, дедушка умирает».

Я обратился к начальнику госпиталя: — Разрешите на Урал слетаь.

– — Слетай но если с рукой, что случится, мы за тебя ответственности нести не будем.П

И вовремя сказал. Через две, на третью ночь проснулся я от «взрыва». Так мне показалось, что где-то граната взорвалалась.Открыл глаза, смотрю, ничего не понимаю.

Включил ночник. Вроде всё как обычно. Мои товарищи спят. Только что-то с моей рукой? Присмотрелся и увидел.

Было две спицы, пронизывающие руку, а стало четыре. Проржавели всё-таки, лопнули. Вот и приснилось, что взорвалась граната. Недождались спицы моего выздоовления.

Спицы торчат из руки, а я лежу. Потерпел до утра. Не зря офицером был, не будить же всех. И не такое терпеть приходилось. А на утреннем обходе от лечащег врача получил за то, что сберёг сон товарищей, но не в первой. Я с Урала, что мне нагоняй! Лежу, дальнейшего приговора жду. А рука, на месте разрыва спиц уже краснеть начала. И врачи смотрят, щупают, а главное умный вид на лицах изображают. И почувствовал я какой-то подвох. В их разговоре. Уж очень они стали меня словесно успокаивать. А я-то помню, если мёдом мажут,жди беды. Потом, когда врачи ушли товарищ по секрету мне сказал ( он их разговор в коридоре услышал): — Гангрена у больного начинается. Надо резать, как бы дальше не пошла.

– — Оп — па. Приплыли!

Хорошо меня в оспиталь под Москвой доставили. Срочно, под каким — то предлоом попросил у медсестры разрешения позвонить по телефону и позвонил отцу. Всё рассказал ему. И что спицы поставили бракованные, и что гангрена назревает, и руку отрезат хотят.

Мой батя дозвонился до помошника министра обороны СССР маршаа С.Л. Соколова.

Отец у него служил на войне, когда тот ещё, лейтенантом, взводом командовал. А начальнику госпиталя пообещал: — Если мой сын лишится руки, то он ( начальник) будет уволен из армии рядовым, без выходного пособия.

Такой душ, действует на бюрократов. Правильные решения искать заставляет.

У меня взяли пробу, чтобы определить лекарство необходимое для спасения руки. И статистику улучшили и рука осталас Потом мне майор хвастался: — Это немецкое лекарство, только для высшего начальства используют, дороговат он, а тебе так достался, − подчеркнул врач свое уважение ко мне. Похоже, для того, чтобы я через отца поблагодарил полковника. А за что его было благодарить? За то, что они и сами должны были сделать, без всяких понуканий? Что хотели сэкономить на мне? Но не получилось, уж извините. Рука для меня и моего отца была дороже, чем чье-то желание украсть. В конце концов выписали меня из госпиталя условно здоровым, оставив на память об армии спицы в лучезапястных костях левой руки. А тут как раз и дембель подоспел. Уволили меня в запас.

Да что я все о руке да о руке?.. Ведь о жене речь вел. А ей что? Живет себе, поживает на моей жилплощади. Я ей еще и заявление написал, чтобы денежное довольствие она за меня получала, и ей передал, и жила она, как королева. Приезжала она ко мне в госпиталь, правда, но всего пару раз. Операция прошла успешно. После коррекции зрение у нее стало, как у охотника на белку.

И вот, когда я еще лежал в госпитале, приходит ко мне Светлана и говорит:

− Я к маме слетаю.

− А что, это так необходимо? − поинтересовался я.

− Сам понимаешь, я давно не видела ее, соскучилась.

− Знаешь, я тоже дедушку и маму давно не видел, но не лечу. Вот выпишусь через месяц, с рукой или без нее, тогда и слетаем вместе.

А она мне отвечает таким тоном, словно заноза какая у нее саднит:

− Нет, пока ты будешь лежать здесь еще месяц, я уже вернусь.

− Как хочешь, − ответил я, − но если улетишь без меня, то я с тобой разведусь.

Улетела.

Когда я, выписанный из госпиталя, вернулся домой, то мне знакомые девчата с почты целую пачку писем «до востребования» вручили. Это, конечно, незаконно, но я любил играть в разведчиков и своих друзей не сдаю.

Во мне опять все забурлило, заклокотало.

Сажусь в самолет и прямым рейсом − в Магнитогорск. У меня на руках новая партия писем, и мною владело острое желание получить разъяснения по ним. Внутри все горело, и я, взяв такси, из аэропорта поехал прямо к жене, чтобы поговорить с ней начистоту

Но не тут-то было. Не успел. Она уже улетела в Москву.

Как сейчас помню, было 26 августа 1985 года. Дедушка умер 36 дней назад. Мама обрадовалась мне, посетовала, что дедушка так и не дожил до встречи со мной. Перед смертью он все время меня звал. Она корила себя, что мало внимания ему уделяла

− Все из-за пенсии, — так объяснила это мама.

− Почему? − удивился я.

У нее подходил пенсионный возраст, и надо было зарабатывать как можно больше — ради начисления самой высокой в советское время пенсии, в 132 рубля.

Она ушла работать в детскую больницу, где лет двадцать, а то и больше, детей выхаживала, а дедушке становилось все хуже и хуже. Однажды совсем плохо стало.

Дома была только Елена, племянница мамина, моя двоюродная сестра. Ну что она, семнадцатилетняя девчонка, могла сделать? Когда мама прибежала с работы, дед был уже холодный. Потом она слышала, как врачи в кулуарах говорили, что это патронажная медсестра внесла ему инфекцию, промывая через катетер мочевой пузырь.

29 лет мучился он с трубкой, с той ночи, когда в лютый мороз его вторая жена, Татьяна, не открыла двери подвыпившему мужу и оставила в холодных сенцах его собственного дома. А это вызвало и цистит, и воспаление мочевого пузыря, и многочисленные операции. В конечном итоге — трубка, постоянно торчащая из его живота, заправленная в баночку для майонеза, привязанная к бинту, перекинутому через шею. Глядя со стороны, на первый взгляд можно было подумать, что дед носит таким образом свой нательный крест.

Раньше мама сама каждый вечер промывала ему трубку, а потом доверила это медицине. И опять человеческий фактор помог государству избавиться от пенсионера. Случайно ли так получилось? Кто его знает. Нет советской власти, а значит, нет грехов, в которых она была бы повинна.

Что было, то было, чего не было, того не было. Мы сами рисуем себе возможное и невозможное из того, что не случилось, но могло бы случиться с нами. Вот и жены моей, возможно, и не было в Магнитогорске, а ездила она совсем в другое место. Как проследить за ней? Это трудоемкое дело, а в моем случае к тому же и нервное. А когда я нервничаю, у меня начинают чесаться зубы. Так и хочется кого-нибудь загрызть. Ведь любовники, как террористы, могут в любом месте уединиться на просторах нашей необъятной страны, называемой в то время СССР.

А ты мечешься и не знаешь, где они подкладывают мину подлости.

Где? В Абзаково, на Банном озере или у своих друзей? Скажу вам прямо, ревновать − вредно для здоровья.

А дедушка в землице уральской спит, для него все нервотрепки в прошлом. Вот только одно его желание перед смертью не исполнилось. Как сейчас, в сознании звучит его вопрос-просьба:

− Юлька, где Игорь? Игоря хочу видеть, Игоря.

По дороге домой я вновь к другу зашел, Виктор его звали. Он, как всегда, увидев меня, обрадовался, обнял по-братски. Так иногда дружба друзей покрепче братской бывает. Тот самый случай.

А я у него с порога про Светку спрашиваю.

− Ты, − говорит он, − не переживай. Разбитую чашку не склеишь. Видел я ее как-то в ресторане с тем хахалем. Да несколько раз в городе.

Хорошо мы с ним посидели, как следует приезд отметили. Я домой к ночи пришел, а ему на другой день надо было в командировку ехать. Кажется, в Челябинск. Мама на работе была, а я сразу спать завалился. Но уснуть никак не мог, ворочался с боку на бок. Вдруг слышу, в соседней комнате, где дедушка спал, половицы скрипят. Вроде как кто-то ходит. А этаж у нас второй. Я и подумал, что воры в квартиру забрались.

Включил свет, на часы посмотрел. Было без пяти двенадцать. Я − в дедушкину комнату. Открываю дверь, никого. «Лишнего принял на грудь, − подумал я, − Вот и показалось».

Уснул. На следующий день решил сходить в гости «к фрицу», ее хахалю. Отчество у него было немецкое — Генрихович, да и в письмах он хвастался, что, мол, чистый ариец. Вроде как его отец в свое время прижился в Магнитке, хотя был пленным, так и остался в Союзе.

Много чего они после войны понастроили. Добротно. Отец, значит, строил, а сын по другому пути пошел. Решил разрушить чужую семью ради собственного блага и удовольствия. Вот я и подумал: «Пора и ответ держать».

Товарищи мне его адресок отыскали.

Мой дед с фрицев спрашивал, когда в Первую мировую их бил. Отец на 2-м Белорусском фронте тоже вопросы им задавал. Из пушечки.

Вот и я решил в гости к ним наведаться, кое-какие вопросы решить. Пришел я на улицу Металлургов, в дом 26, квартиру нашел. Позвонил, жду. Слышу, за дверью шаркающие шаги. Вроде как очень усталый человек к двери подходит.

− Кто там? − услышал я женский голос.

− Здравствуйте, извините за беспокойство. Я — к Николаю.

− А как вас зовут? − продолжала допытываться женщина из-за двери.

− Игорь я, Зуев. Он знает.

За дверью воцарилось молчание, и еле слышно, будто шепотом, стали совещаться два человека.

Я немного подождал, а затем опять позвонил. Открыла мне двери, может быть, и не старая, но какая-то на вид уставшая женщина. И увидел я в ее глазах страх и вину, как потом понял, за сына.

− Вы проходите, − пригласила она меня на кухню, − попьем чайку.

− Нет, спасибо, − остановил я ее. − Мне Николая надо бы повидать.

− Нет его. Он где-то на даче, у друзей.

И, словно знала меня давно, спросила:

− А вы, часом, не муж Светланы Сошиной будете?

Я опешил.

− Да, я ее муж, только фамилия ее не Сошина, а Зуева.

− Ах да, Сошина — это ее девичья фамилия, тогда они с Коленькой дружили. Часто она у нас в гостях бывала.

Я осмотрелся и увидел под краем портьеры при входе в другую комнату, домашние тапочки. Портьера предательски чуть колыхнулась. Когда я это заметил, только и подумал: «Жаль, что его мать дома».

Но портьера замерла и больше не подавала признаков того, что за ней кто-то прячется. А мать Николая уже разлила чай по чашкам и, заглядывая в глаза, умоляюще просила выпить с ней чашечку. Неудобно мне стало, не мог я отказать в просьбе пожилой женщине. А как сели за стол, так она сразу стала просить меня:

− Вы сына моего простите, по глупости он к вашей жене вязался.

− По глупости? − удивился я. − Что он, ребенок маленький? А вот моего ребенка убил. Так что ответить за это должен.

Кончил бы я Николая тогда, но увидев слезы его матери, остыл, не убийца же я. Женщина заплакала, со слезами на глазах просила:

− Простите сына моего, он у меня один. Как я буду жить на старости лет без него?

Выпросила она у меня для него прощение. И пообещал я ей, что не трону ее сыночка. Слово дал, вот и держу. Сколько у меня было поводов и подходящих моментов, чтобы отправить его на тот свет! И вдруг показалось, что я самому Господу Богу слово дал. А устами его матери вроде как сама Пресвятая Богородица за сына просила. Разве я мог ей отказать?

Когда ушел я от матери моего врага, будто тяжкий груз с души сбросил. Поздно тогда я домой вернулся, в двенадцатом часу ночи. Умылся, спать стал укладываться, и вдруг слышу, что в дедушкиной комнате опять половицы скрипят.

«Что за напасть?» − подумал я и вошел в его комнату. Никого там не было. — «Переволновался, наверное, вот и мерещится черт-те что», решил я в конце концов.

С утра был опять великолепный солнечный день, который я посвятил встрече с друзьями. Обошлись без алкоголя. Только о будущем нашем договаривались. А было 30 августа, ровно 40 дней после смерти дедушки миновало. И я опять один дома, и сна ни в одном глазу.

Днем умудрился я на часок прикорнуть. И вот опять за окном ночь, и вновь скрип половиц в дедушкиной комнате. Ну хотя бы пьяным был или уставшим я был, тогда было бы можно это как-то объяснить. А тут, нет, я трезв, как стеклышко, даже обидно из-за этого. Но не встаю. Сижу, смотрю, на дверь, которая из маминой комнаты в коридор открывается. А через дверной проем видна дверь дедушкиной комнаты. Сижу, голова пустая, никаких мыслей нет. Но что-то подтолкнуло меня взглянуть на часы.

Ровно полночь.

И вдруг дверь соседней комнаты открылась, и из нее выходит дедушка. Одет он был опрятно, даже торжественно: белая накрахмаленная рубашка, отутюженные, со стрелками, черные брюки, черные, начищенные до блеска туфли и аккуратно причесанные на голове седые волосы.

Я сидел на диване и смотрел на него, не в силах не то что пошевелиться, но, как мне показалось, и дышать. А дедушка повернулся ко мне лицом, подошел к дверному проему в мамину комнату, где находился я, и остановился, направив на меня свой живой взгляд.

Я молча смотрел во все глаза на него, а он постоял, посмотрел на меня, ничего не сказал, повернулся ко мне спиной и зашел в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Мне показалось, что дедушка был со мной целую вечность. Но и она закончилась. Я машинально взглянул на часы, на них было пять минут первого ночи. Я рванулся к дедушкиной комнате, открыл дверь и окинул взглядом пустое пространство, вмещающее в себя всю историю прожитых дедом лет.

Все было так же, как и при его жизни: кровать, а у подушки, где он должен был лежать головой к двери, — стул, на котором стоял стакан в подстаканнике, со старой, еще с царских времен, армейской ложкой, и он как бы свидетельствовал, что дедушка только что пил чай.

На стуле, рядом с открытой книгой, на восемьдесят девятой странице лежали также очки. А у стены стоял старинный шкаф с чуть приоткрытой дверцей, из которого выглядывали черные, отутюженные брюки и висела белая накрахмаленная рубашка. Но дедушки в комнате не было, лишь светил ночник, будто, выходя из комнаты, его забыли выключить. После этого случая, шаги и скрип половиц в дедушкиной комнате прекратились.

Я же по сей день думаю: «Как все-таки правильно он жил, сколько вынес страданий, не обозлившись ни на людей, ни на саму жизнь и судьбу. Не потому ли Господь исполнил его последнее желание».

− Юлька, я Игоря видеть хочу, Игоря… — не забывается мне.

После этого прихода дедушки 30 августа 1985 года, на сороковые сутки после его смерти, я засобирался в Москву. А что мне оставалось? — жены в Магнитогорске я не нашел, вопросы задавать было некому.

Отгуляв с друзьями и получив от них заверения в вечной дружбе, я улетел в столицу.

В моей, теперь уже двухкомнатной квартире, хозяйничали жена с тещей.

− Ну, здравствуй, зятек, − раскрывая объятия, направилась ко мне мать жены.

Светлана, сменившая еще до меня свою фамилию с Сошиной в девичестве на Левыкину, затем обратно на Сошину, тоже, как ни в чем не бывало, подбежала ко мне с другого боку, и я оказался в их объятиях. После того как высвободился из этих пут лицемерия, спросил у жены:

− И как? Понравилось тебе ходить по ресторанам?

− Каким ресторанам? — бросила она на меня удивленный взгляд.

− «Чайка», например, или «Волна».

Я смотрел на нее и ждал одного — когда же она расколется, чем выдаст себя?

− И кто тебе наплел эту чушь? − усмехнулась Светлана.

− Не чушь это, а правда. Могу даже числа посещения тобой этих заведений назвать, да и того, с кем ты там веселилась.

Я вновь, как и в прошлый раз, достал из кармана одно письмо и зачитал:

− Моя королева, я демобилизовался и очень рад тому, что ты решилась ко мне приехать. Муж твой… − далее шла грязная фраза в мой адрес. — И я сказал ей: — Ты, кажется, забыла, что обещала мне и моему отцу забросить этот эпистолярный жанр? Клялась, что это твоя сестра виновата в том, что послала ему в армию этот адрес? А ты отвечала лишь для того, чтобы старый друг не скучал. — И я пристально посмотрел ей в глаза.

− Доча, ну разве так поступают? − то ли сделала вид, что приняла мою сторону, то ли притворилась, что ничего не знает, ее мать.

− Мам, — повернулась к ней Светлана, — ты же его знаешь, мы с ним на танцы вместе ходили, учились. Я уехала в Москву, не сказав ему ни слова. Он так переживал… Вот я и послала ему несколько писем. Все-таки он в армии служил, а там так тоскливо бывает. Я и подумала, как бы с ним чего не случилось от этой тоски. У моей подружки парень повесился, когда она написала ему в армию, что вышла замуж.

− О, так ты у нас, оказывается дама благородная? − съязвил я.

− Ладно, зятек, − попыталась оттянуть на себя разговор теща. — Дура девка, что поделаешь, другой у нас с тобой нет. Пойдем, за приезд винца выпьем, все и рассосется.

− Не стану я с ней вино пить, − отказался я.

— С ней не надо. Со мной. Ей все равно уже нельзя.

− Что так? В Магнитогорске с Шиловым по ресторанам можно шляться, а со мной и выпить нельзя?

− А ты вспомни, когда ты ее последний раз видел?− спросила теща.

− Когда-когда… Я еще в госпитале лежал.

− Правильно. Но после последней вашей встречи как раз срок пришел, и она забеременела.

− Оп-па! − вскинул я свой взгляд на жену и почувствовал, как у меня заныло под ложечкой.

«Нагуляла», − пролетело в моем сознании. Я-то знал, что, по законам человеческой физиологии, ничего такого не должно было быть.

− Интересно, как это могло случиться, если мы предохранялись? − высказался я.

− Значит, плохо предохранялись, − невозмутимо парировала теща. − Так что живите мирно.

Но она сама говорила мне: для того, чтобы я на ней женился, ее бабушка отвар из мышиных хвостиков делала. А Светлана подпаивала меня им.

− И ты, человек с высшим образованием, в это веришь? − удивилась теща.

− А как тут не поверить? Тогда не верил, а теперь вроде бы есть все основания верить. Я всегда хотел жениться только на москвичке, но будто бес меня попутал. На доброте моей она сыграла.

− Умница Булгаков, − отметила теща. — Во все виновен этот вечный квартирный вопрос.

− Булгаков не Булгаков, а кого ни спроси, все хотят жить в Москве. И тот урод с помощью вашей дочки решил устроиться в столице. Нужна Светлана ему, как собаке пятая нога. Москва ему нужна, Москва и только!

Теща сурово посмотрела на дочь и подтвердила:

− Ты поняла? Правильно все он говорит. — Затем, многозначительно посмотрев на меня, продолжила: − С этим мы разберемся, а пока что она беременна и аборт делать не будет. Так что вам повезло, и ты, как семейный молодой специалист, теперь можешь на полном основании закрепить за собой освободившуюся комнату. И вся квартира будет ваша. По закону о молодой семье.

− А разве Светлана не говорила, что я уже оформил и вторую комнату на себя? Осталось провести через исполком. Все документы и подписи собраны.

− Вот видишь? Все прекрасно! Квартира ваша, и это надо отметить, − подчеркнула теща, − А то, что кто-то, где-то, с кем-то видел, ну и что? Не в постели же. Наговор.

− Нет, − не уступал я, − видели ее с хахалем мои друзья Виктор и Вера. Они нас когда-то и познакомили. Так что им нет никакого резона наговаривать.

− Нет резона? − вступила в разговор жена. − Да они сами хотели бы жить в Москве.

− И что? − остановил ее я. − Откуда у тебя весь этот бред в голове появился?

− Виктор сам проговорился, когда мы восьмое марта отмечали.

Теща с удивлением посмотрела на меня.

− И ты решила переиграть все в свою пользу, − усмехнулся я, − бред какой-то.

− Ты разве признаешься? − Светлана, победоносно подняла голову.

− Даже если это и так, мне решать, кого прописывать у себя. Тебя здесь могло никогда не быть. А теперь, когда тебе, благодаря моему участию, сделали операцию, ты прозрела и творишь, что хочешь, − заметил я.

В этот момент я стоял рядом с женой. И будто кто-то поднял мою правую руку. Я взмахнул ею, совершенно ни о чем не думая. Рука прочертила полукруг, поднявшись от моей ноги на уровень ее лица, затем опустилась и, нечаянно, а может, по чьей-то программе, написанной для меня свыше, прошлась ребром ладони между ее ног. Через мгновение мы все увидели, что ладонь была в крови.

− Вот вам и беременна, − отрезал я. − Это в простонародье, кажется, «гостями» называется. К беременным месячные не приходят.

В следующий момент я почувствовал, как освободился от тяжелого невидимого груза, и невероятная легкость охватила меня.

− Вот и все, − вздохнул я.

− Дура! — зло рявкнула на дочь мать. − Никогда не лезь под руку. — Затем, уже спокойно, добавила: − Ты, дочка, свое дело сделала. Теперь, если разойдетесь, то квартиру поделят между вами, а это значит, что Коленьке судьба в Москве жить.

На следующий день я подал заявление в суд о признании нашего брака недействительным.

Светлана зашла в зал суда с заплаканными глазами, предварительно сказав мне в коридоре:

− Все будет, как я хочу, а жить мы станем как соседи.

Я же в свою очередь ответил:

− Это бабушка еще надвое сказала, и я докажу, что ты ему не нужна.

И я прозрел, поняв, что если решение суда о признании брака недействительным примет силу, то ее выпишут из Москвы. Тогда им с тещей ничего не останется, как жить вместе в Магнитогорске. В тот же момент в моем сознании промелькнула мысль, осветившая путь к моральной победе.

«Не будут они вместе», − подумал я, когда судья задала мне вопрос: «Вы хотя бы одну рубашку сообща купили?»

Чтобы по закону не признали брак недействительным и Светлану, теперь уже бывшую мою жену, не выписали из Москвы, я ответил:

− Купили, и не одну.

− Значит, совместное хозяйство вели, − закончила разбор дела судья.

Вот так, спонтанно, я и поменял свое решение.

Суд постановил: расторгнуть брак, оставив Светлану прописанной у меня. Она подумала, что игра сыграна, вторую комнату двухкомнатной коммунальной квартиры закрепили за мной, а значит, пора приглашать в нее Николая.

− Ну что, получил? − радовалась она.

Мы вместе пришли домой, и она демонстративно постелила себе на полу.

На другой день, когда моя уже бывшая жена ушла на работу, я позвонил в исполком и, дословно, сказал следующее:

− Я, молодой коммунист, не понимаю, почему люди стоят в очереди на жилую площадь по двадцать лет и не могут получить освободившуюся комнату в квартире, где я проживаю?

− Вы это серьезно? У вас же молодая семья. − с недоверием переспросили меня. − И вы сможете это подтвердить в письменном виде?

− Да, − ответил я, − Это мой долг коммуниста. Семьи как таковой уже нет.

− Чудеса, − только и услышал я с другого конца телефонного провода.

Когда Светлана вернулась домой, я ей сказал:

− Хочешь жить с ним, дуйте в Магнитку.

− Нам с Коленькой и в Москве будет хорошо, − с улыбкой ответила она.

Через неделю ко мне домой пришли представители жилищной комиссии. Я подписал разные необходимые бумаги. А Николая к нам не подселили.

Теперь по закону в комнату площадью 17 квадратных метров ни я, ни Светлана никого не могли к себе прописывать. Для того, чтобы прописать, не хватало квадратных метров, а комната не делилась. Так я, пусть и в ущерб себе, но разрушил их планы жить вместе в Москве. И почему-то они сразу стали друг другу не нужны. Словом, «прошла любовь, завяли помидоры».

Итак, мой первый, пусть и отрицательный, опыт семейной жизни, был завершен.

Я сидел и вспоминал предысторию своей взрослой жизни, полагая, что нить к моей неудаче тянется еще из далекого детства. Подумал, что надо вспомнить те обстоятельства, которые сформировали мой характер, возможно, и приведший меня к этой пропасти.

До семи лет я рос тихим и скромным ребенком, как и большинство детей того времени. Сначала ясли, затем детский сад с обязательным вывозом детей на летние дачи, что находились в сосновом бору, в Абзаково. Жизнь спокойная, размеренная.

Никаких изменений, ничего примечательного, если не считать, что, когда мне было полтора года, мои родители, наконец оформили развод. Они уже более двух лет жили в разных городах, что не помешало мне родиться от отца, приехавшего однажды на разборки с мамой.

Как я понял, моему появлению, я обязан перебоям в отоплении. Мои родители в ту судьбоносную ночь лежали на разных кроватях, видимо, продумывая каждый со своей стороны очередной упрек, который можно было бы сейчас вынуть, как запасную карту из рукава. И каждый был совершенно уверен, что у него-то к четырем тузам всегда найдется джокер, при помощи которого и будет выиграна партия.

Отец крутился на кровати и не мог уснуть. Он был журналистом, а каждый журналист в перспективе видит себя писателем.

«Вот, − думал папа, − надо писать, писать и еще раз писать! А я чем тут занимаюсь? Теряю драгоценное время. В Москву! Скорее в Москву!»

22 августа 1927 года он родился в столице, на улице Солянке, в доме под номером один. Во время сталинских репрессий мой дедушка был сослан. А отца с его мамой, Анастасией Степановной Зуевой, в девичестве — Фроловой, выслали в Казахстан. Папа мечтал восстановить справедливость и вернуться в Москву.

Моя мама, ожидая на следующий день исхода судного дня, лежала под легким одеялом и дрожала.

− Саш, а Саш, − жалобно обратилась она к отцу.

− Чего тебе? − недовольно ответил он.

− Мне холодно, я вся дрожу.

− И что, печь растопить? − съязвил папа.

− Дров нет, − ответила мама.

− Так я, значит, должен выйти во двор и дров нарубить?

− Нет, − нашла более простой выход из данного положения мама, − иди ко мне. Если я заболею, то и в суд завтра не смогу пойти.

− Ну что тут поделаешь? − проворчал он и перешел на кровать к жене.

Конечно же, утром они оба проспали, и развод отодвинули еще на двадцать пять месяцев. Папа уехал в Москву, а мама осталась с бабушкой, а через некоторое время начал округляться ее живот.

У них уже был общий сын, появление которого никак не повлияло на процесс укрепления семьи. В голове у мамы стали рождаться крамольные мысли, по поводу которых она ругалась с моей любимой бабушкой Тоней.

− Не представляю, что я буду делать с двумя детьми без мужа? — горевала мама.

− Ты рожай, а там видно будет, − останавливала ее баба Тоня. − Не больно-то убежишь от двоих детей. Да и я тебе помогу, если что.

Это «если что» перечеркнуло всю дальнейшую личную жизнь моей мамы. Меня она родила, а вот выйти замуж с двумя детьми так и не смогла.

Да и как выйти, если все мужики, пришедшие с войны, были учтены другими женщинами, а мужьями никто не разбрасывался. Все женщины хотели иметь детей от мужей. А мужиков не хватало. Потому никто не обращал внимания на увечья фронтовиков.

− Живой, и слава богу, − радовались бабы. − Все лучше, чем просто печка.

Время было суровое. Крепко держались бабы за мужика, как за кормильца, устроителя и земли, и семьи русской. И это было правильно.

Трудно приходилось маме. В холодном подъезде она мыла полы, получая в то время двадцать рублей, по рублю с квартиры. Уж очень ей хотелось свозить нас с братом на Черное море.

Конечно же, меня не касались трудности, которые свалились на голову и плечи моей мамы. Я рос в любви, с любопытством поглядывая на окружающий мир.

Со временем я понял, что у меня есть старший брат, который с завидным упорством учил меня выговаривать букву «Р».

− Скажи слово «орел», − командовал он.

− Олел, − повторял я.

− Не олел, а орел, − упорствовал брат.

И это могло продолжаться вечно, но Федя, мой брат, родившийся на год и десять месяцев раньше меня, а именно в год Хитрой Козы, уже тогда использовал, данные ему от знака зодиака, преимущества в своих интересах.

По-видимому, ему было интересно справиться с моим отношением к букве"Р", а потому он придумал, как мне кажется, гениальный для пятилетнего ребенка ход.

− Скажи трррактор, − рычал Федя.

− Трактор, − без напряжения повторил я, доказывая, что его ученик не безнадежен.

− Вот видишь, можешь ведь! − торжествовал брат и вновь попросил меня сказать слово «орел». Но я с завидным упорством повторил:

− Олел!

В следующий момент нас окликнули мальчишки нашего двора, и мы, забыв об упражнениях со словом, побежали к ним.

Затем у меня отложился в сознании яркими впечатлениями первый класс.

Мама в то время работала медицинской сестрой в интернате, где ей приходилось дежурить и ночами, а потому она устроила туда учиться моего брата, а я попал в другой интернат, что находился через дорогу от нашего дома, на улице Суворова. Я должен был там ночевать в то время, когда мама работала в ночную смену.

Но мне это не всегда нравилось, и я перебегал через дорогу, где находил в своем дворе кого-то из пионеров для того, чтобы он шел отпрашивать меня у воспитателей. После этого мы играли во дворе и ночевал я дома. Я не любил интернат.

− Это правда, что его мама попросила тебя забрать Игоря домой? − простодушно спрашивала воспитательница у очередного пионера.

− Честное пионерское! − не моргнув глазом и подняв в салюте руку, клялся пионер.

И так вот я, в самом начале своей школьной карьеры, волею судеб обосновался в интернате. Здесь учились дети работающих по ночам родителей. На выходные же всех нас они забирали домой. Вполне нормальная забота советской власти о детях и удобствах родителей.

Есть ли сейчас такое устройство школы, не знаю. Если нет, то неплохо бы восстановить его. Но, конечно же, это тоже накладывает свой отпечаток на психику детей. В каждом классе, как обычно, мальчишки стремились к лидерству, время от времени доказывая свою правоту кулаками. Но только стоило кому-то со стороны обидеть их одноклассника, как все вставали на его защиту.

Помню, был такой случай. Подвыпивший мужчина решил пройти через территорию интерната, видимо, чтобы сократить путь. По пути он выбросил пустую пивную бутылку. Скажу сразу, что территория вокруг интерната была организована как сад, в котором с удовольствием трудились дети, и бутылка упала в этот сад.

Каждому ученику в интернате разрешалось посадить свой цветок или деревце и ухаживать за ним. Бутылка упала недалеко от девочки, поливающей свою грядку. Она-то и сделала замечание прохожему. Тот с удивлением посмотрел на нее, решив припугнуть девчонку чтобы больше она и не думала давать советы взрослым дядям, вытащил из брюк ремень со словами:

− Ты, козявка, кого жить учишь?

Девочка-первоклассница испугалась и закричала. Буквально сразу же рядом появились такие же маленькие, как и она мальчишки. Дети окружили мужика и стали забрасывать его комьями земли. Он сначала хотел их напугать, но уже через минуту бежал от издающих боевой клич одноклассников девочки.

Проучился в интернате я недолго. Если бы не случай, то остался бы там до восьмого класса и был бы совсем другим человеком, и жизнь моя потекла бы по другому руслу. Жалею ли я о том, что она сложилась так, как сложилась? Даже не знаю. Хотя любопытно, чем бы закончилась другая история?

Я очень любил кошек и собак. Дети из интерната, проживая отдельно от родителей, пусть и временно, чувствуют себя брошенными. Воспитатели, как бы они ни старались, не могут им заменить отца и мать, а потому кошки и собаки являются для детей естественной отдушиной. Вот я и поймал лишай, приласкав очередную кошку. Хорошо еще, что это сразу заметили, не то бы заразил всех друзей.

Моя бабушка по маме, Антонина Андреевна, полька по национальности, родилась на Урале, мой прадедушка вывез ее из Варшавы. Бабушка не признавала никаких лекарств кроме цитрамона. Другими таблетками принципиально не пользовалась и лечила себя и близких народными средствами. Для избавления от стригущего лишая у всех родственников и знакомых она применяла жесткие народные методы, а именно выжигала его уксусной эссенцией.

Болячка с успехом была выжжена у Генки с Витькой, детей ее третьего мужа. Но моя мама, опытная медсестра, не позволила бабушке применять ко мне столь варварский метод лечения. После того, как на мою голову в темной комнате направили свет от ультрафиолетовой лампы и лишай засветился зеленым светом, она определила меня в инфекционную больницу, где лежали не только дети, но и взрослые мужики.

В больнице дети быстро набирались «ума-разума». Методике их обучения могли бы позавидовать знаменитые учителя. Суть его заключалась в том, что их ничему не учили, но ребята жадно впитывали жизненные истории бывалых субъектов. У меня там появился свой кумир.

Это был огромного роста тучный человек с наколкой в виде якоря на предплечье. Он любил лежать с погашенной трубкой во рту и читать газеты, при этом философски комментируя опубликованные новости.

− Капитан, − открыли мне секрет старшие пацаны. А кто-то по секрету добавил: − Подводной лодки.

Мне так захотелось быть похожим на него, что я за неделю научился читать и писать, спрашивая буквы у больных. До больницы я проучился в первом классе всего пару недель, грамоту освоить не успел. Все ждали своего часа.

Дождался и я. Меня положили под рентгеновскую лампу и стали облучать. Какой-то «умник» решил защитить на нас кандидатскую диссертацию. Суть его эксперимента заключалась в том, что голову больному в течение пяти минут подвергали воздействию рентгеновскими лучами. Затем, через определенное время, когда волосы на голове, ослабнув, начинали клочьями покидать свое законное место, их выщипывали пинцетом.

После чего прописывали мази и отправляли долечиваться домой. Я ждал этого облучения, потому что мне пообещали, что потом я стану кудрявым.

Пользу этого метода я ощутил через 45 лет, прошедшие после той экзекуции. Меня положили под ядовитые лучи, видимо, практикующий «умник» заболтался с медсестрами, потому вместо пяти минут я пролежал так около часа. Помню, прибежали, ругаясь, врач и медсестра, выключив «глаз Циклопа», так лампу обозвали больные, отвели меня в палату. Я понял, что случилось что-то нехорошее, и в этом виноват врач, решивший написать диссертацию. Я заплакал и пообещал ему:

− Приедет мой дедушка на экскаваторе и закопает вас под землю.

Дедушка с бабушкой забрали меня из больницы. Я им все рассказал. Был устроен громкий скандал. Для начала в больнице, а затем и в вышестоящей организации, но тем не менее никого из медперсонала больницы не уволили. Дома мама мазала мне голову какой-то мазью, отчего каждый день на пятнадцать минут голова моя превращалась в огненный шар. Спасало лишь то, что у наших соседей был вентилятор.

Через некоторое время после лечения рентгеновскими лучами я начал рифмовать слова, не понимая смысла этого процесса. Больше того, моя мама заметила, что люди, которые обижали меня, в скором времени умирали. Что и случилось с тем «умником»-врачом, да и не только с ним.

Был у нас в школе учитель физкультуры по фамилии Глухов, в прошлом баскетболист. Любимым наказанием детей для него было послать мяч пушечным ударом своей руки в ученика. Не помню по какому поводу, но точно знаю, я не был виноват, он запустил мяч и попал мне в лицо. Я упал и ударился головой об одну из скамеек в спортивном зале. А через день его сбила машина на остановке, недалеко от моего дома. На той же скамейке, о которую ударился головой я, в спортивном зале стоял гроб, в котором лежал, еще три дня назад живой, физрук.

А ученики всей школы, построенные вдоль стен спортзала, слушали траурную речь директора школы Агапитова Бориса Павловича.

Может, я и преувеличиваю, но помню, что вдруг почувствовал: у меня появился защитник. Я его не видел, но неоднократно в мыслях разговаривал с ним. Кстати, это продолжается и по сегодняшний день. И очень многие люди, сделавшие мне какую-то подлость, давно поплатились за свои поступки. Я им ничего плохого не желал. Все это происходило как-то само собой.

− Ты добрый, бог охраняет тебя, − говаривала мне бабушка по этому поводу и добавляла: − если не хочешь, чтобы с человеком, незаслуженно обидевшим тебя, случилась беда, поругайся с ним.

Может быть, поэтому я и ругаюсь со своей женой? Зря это делаю, все-таки она мать моего сына.

Кстати, чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что если делаешь зло другому, судьба накажет тебя за это. Много раз я был свидетелем тому, как люди жестоко расплачивались своим здоровьем, близкими родственниками за то, что когда-то сделали больно другим.

И страдали они не от ответных действий обиженного, а от того, как складывались обстоятельства их жизни, загоняя в безвыходные, тупиковые ситуации. И взывали тогда люди к Богу:

− Господи, за что?

А вы вспомните: никого не обидели в этой жизни? Да поинтересуйтесь у своих родителей, дедушек и бабушек, как жили они.

Второй класс пролетел для меня незаметно, не оставив ничего в моей памяти. Будто его и не было. А вот с третьего класса, когда мама определила меня еще и в музыкальную школу, началась у меня совсем другая жизнь.

В 1966 году в нашем городе появилась прямо-таки повальная мода на обучение детей музыке. И на семейном совете было решено, что мы с братом обязательно должны научиться играть на баяне.

Мамуля ради нашего благополучия старалась изо всех сил, сутками дежурила в детской поликлинике и, как я уже говорил, еще мыла подъезды. Низкий тебе поклон, родная, вечная моя любовь. А самое главное, прости за то, что я не уберег тебя и при жизни твоей не отдарился за заботу, за душевное тепло и любовь, которые ты своим материнским сердцем дарила мне.

Но я уже в четвертом классе и передо мной возникают интригующие меня вопросы. И одноклассники подбрасывают их.

Как начинается дружба у детей, не помню. С соседями по лестничной клетке — это понятно, сама жизнь приводит нас друг к другу. А в школе, в своем классе? По каким таким законам одни дети дружат с тобой, а с другими ничего такого не возникает? Но как пришла ко мне моя первая любовь, помню с точностью до движения глаз.

На переменах мы с Игорем Чуба обсуждали девочек нашего класса. Уже в том раннем, даже еще не пубертатном, возрасте мы старались показать себя друг перед другом истинными ценителями женской красоты.

И еще, можно сказать, было время Фантомаса: французский фильм про него был чрезвычайно популярен. Я специально жевал смолу, чтобы у меня скулы стали, как у Жана Маре.

«Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи! Фантомас!» − раскидывал я по школе записки, составленные из газетных вырезок.

Одна из них попала к директору нашей школы, и он проводил свое расследование, желая дознаться, кто же это делал. Но я был еще слишком мал, чтобы попасть под подозрение. и все эти вопросы директора были обращены к старшеклассникам.

А спрашивать, даже вести «допрос с пристрастием» он умел и любил. Не зря был директором школы-интерната. Борис Павлович Агапитов, высокий, сухощавый, с тонкими губами, он и руки распускал — нажимал пальцами ребенку на болевые точки и ждал, когда тот, испугавшись, все ему расскажет. Обычно это заканчивалось тем, что дети уходили от него с мокрыми штанами — от боли и страха.

Итак, сидели мы как-то с моим тезкой Игорем Чуба и обсуждали наших девочек.

− Обрати внимание на Ольгу Рудневу, − указал он на девочку, сидящую за четвертой партой во втором ряду. − Какая фигура!

Я посмотрел на нее и в знак согласия кивнул. Хотя мне больше нравились ее глаза. Они, как два небесных колодца в обрамлении светло-русых бровей и ресниц, светились на ее миловидном лице, а грудь уже в таком возрасте имела определенные очертания и вызывала у мальчишек интерес, притягивая к себе их взгляды. Вокруг меня тоже сидели симпатичные девочки. Я же относился ко всем ровно.

− Спорим, ты не сможешь на переменке пройтись с ней под ручку, − заинтриговал меня Чуба.

− На что спорим? − загорелся я.

− На шоколадку.

И он достал из портфеля плитку шоколада. Его папа был машинистом то ли паровоза, то ли электровоза, и, разъезжая по стране, из каждой поездки привозил домой сладости.

Когда такой приз на кону, то пройдешься под ручку даже с учительницей, что я и сделал на ближайшей перемене, но конечно, не с учительницей, а с одноклассницей Олей.

Шоколадку я выиграл, хотя так и не получил ее. Но напоминать не стал, никогда никому не любил напоминать о долгах.

И все бы ничего, спор есть спор, но я влюбился в Олю, первый раз в жизни и, как говорится, по уши.

О, эта детская любовь! Ты начинаешь выдумывать разные поводы, чтобы пройтись с обожаемой девочкой рядом, желая только прикасаться к ее руке, слушать голос и при огромной удаче заглядывать ей в глаза. А на уроках, вместо того, чтобы внимательно слушать учителей, мечтаешь о жизни на далеком острове в океане. Там же обязательно должна находиться и Оля. Аборигены, поймав ее, несут к костру, видимо, намереваясь поджарить и вкусно поесть. Почему-то лица аборигенов очень похожи на лица моих врагов. Я, конечно, спасаю ее и получаю в награду дружеский поцелуй в щечку.

Чего я только ни придумывал, чтобы находиться рядом с ней! Каким-то непостижимым образом я узнал домашний адрес Оленьки и по первому снегу пошел к ней в гости. С трудом обнаружил в городском поселке ее дом. И не помню, как оказался в нем.

Поселок этот состоял из частных домов, а значит, там были заборы и злые собаки. Но меня будто кто-то свыше довел до ее двери, и я позвонил. Мне открыла сама Оля и с удивлением посмотрев на меня, впустила в дом. Она там была одна и мыла пол.

Я помню, что в комнате было много света. Его впускали огромные окна. Свет освещал каждое движение предмета моей детской любви. Оля, выжав тряпку, наклонилась и стала протирать пол.

Ее открытые стройные ножки, словно великолепно вылепленные античным мастером, захватили мой взгляд. Она закончила свою работу, сдула с глаз, упавшие на них волосы, улыбнулась своей неподражаемой улыбкой и предложила покататься на санках с горки.

Мне было все равно: покататься так покататься. Недалеко от дома, где я жил, городские власти каждый год зимой насыпали высокую, с трехэтажный дом, гору и укрепляли ее водой, замерзающей в лед. Получалось метров с полсотни «веселой» дорожки, по которой со смехом, визгом и гиканьем катались подростки.

Самым шиком у отчаянных ребят считалось съехать по ней вниз, стоя на ногах и не упасть. Недолго думая, я решил удивить Олю и повторить трюк.

Но когда мы подошли к месту под названием «горка», я понял, что не только на ногах, но даже и на санках съехать не смогу. А местные дети, кто на чем, летели вниз по укатанному снежному склону, насыпанному под железнодорожные пути. Мне же крутая высота почему-то показалась запредельной.

− Ну что, давай, садись, − смеясь, предложила мне Оля.

Я еще раз посмотрел на летящих с головокружительной высоты и подскакивающих на санках на каждой ухабине ребят, и у меня пропало желание повторять это.

Но как-то надо было держать марку, не показывать же обожаемой мною девочке, что я испугался. И было чего. Внизу росли березы, а юные каскадеры неизвестно как умудрялись избегать столкновения с ними.

− Ну, давай! − снова предложила мне Оля.

Я сделал вид, что замешкался, а девочка, прыгнув на санки, словно на Конька-Горбунка, стремительно понеслась вниз. Скажу честно, мне даже стоять на той высоте было страшновато. Но все-таки Оля убедила меня. И, когда она поднялась опять наверх, мы уже вдвоем, на одних санках, съехали с горы.

«Как они целыми днями катаются с такой крутизны?» − подумал я, за один раз успев отбить себе все внутренности.

Хотя, кто его знает, может быть, у меня и произошла мутация после облучения головы при лечении лишая. А разного рода встряски тоже наложили свою печать. И, может быть, именно те события моей предыдущей жизни направили меня по моему дальнейшему жизненному пути? Кто его знает? Но тем не менее я жил в Москве, отслужил в армии, окончил аспирантуру строительного института, к тому же писал стихи, которые привели меня к дверям Литературного института имени Горького, единственного в мире. В преддверии выхода в свет своей первой книги стихов под названием «Прозревшая высота» в 1989 году я забросил эти стихи в Литературный институт.

Так, на всякий случай. Было интересно, какая будет реакция на них, а мне − раз и прислали вызов: «Вы прошли творческий конкурс и приглашаетесь на вступительные экзамены».

Вот оно, удивительное предчувствие исполнения желаний. Какая там кандидатская, если выходит настоящая книга твоих стихов.

И я, простой прораб, правда, написавший кандидатскую диссертацию, вдруг поднялся на высокий уровень души, души российского народа. И появились у меня другие желания и ориентиры. Мой Монблан с вершиной, покрытой вечным снегом и затянутый облаками, поманил к себе своим величием и непостижимостью.

Что ни говори, азартен человек, а потому всегда принимает вызов судьбы. А вокруг начиналось какое-то смутное и турбулентное время. 1989 год, рушится советская власть. Изо всех щелей выползают разного рода предатели. Обесцениваются моральные понятия, их подменяет полная аморальность.

В головах у людей началось брожение, еще бы: задули западные ветры. Народ, как пьяный, радовался непонятно чему. Умные люди поговаривали:

− Зомбируют нас, что ли? Чему радуемся? Тому, что не сегодня-завтра не станет Советского Союза?

А я был вне политики. Потому, что моя главная мечта − поступить в Литературный институт. И благодаря этому начать жизнь с чистого листа.

Во дворе Литературного института стоит памятник Герцену. У него такой вид, будто он что-то опять затеял. Под ногами — золотой ковер из листьев. И мы, абитуриенты, выходим во двор духовного чистилища и курим в ожидании своей участи. Мне нашептывают, что я уже прошел, так как на собеседовании получил «отлично». Но разве можно успокоиться, пока не увидишь приказ о зачислении? А вокруг страждущие и все в своем сознании непревзойденные гении, к тому же многие дети или внуки известных писателей. Идут по стопам родителей, не обращая внимания на народную мудрость «На детях гениев природа отдыхает».

Но не в сталевары же им идти. Прошли те времена, когда поэты и писатели были выходцами из народа. Есть, конечно, и не писательские дети. Но это так — для антуража, для последующего отсева. Кто-то и пройдет, иначе выродится писательская братия. Но страшно мал их круг по отношению к потомкам писателей. А как же преемственность поколений. Это я потом узнал, уже учась в институте, что так называемые «писдети» занимают места одаренных девчат и парней. И так, в основном, везде. Сын генерала − генерал, сын тракториста − тракторист. А я здесь, как залетевший бабьим летом на паутинке, неизвестно откуда взявшийся паучок.

Я гулял по рыжей листве, в мыслях прокручивая заново прошедший экзамен, и радовался окончанию этой гонки. Навстречу, под руку с какой-то женщиной, шла Она. Только что закончился дождь, и на небе появилось золотое осеннее солнце. Капли дождя, перед тем как упасть под ноги, зависали на пока еще не сорвавшихся для своего последнего полета листьях, преломляющими свет сережками.

Осень! Восхитительная пора, воспетая поэтами и влюбленными. Я взглянул на солнце и увидел каплю, а через нее весь окружающий меня мир, окрашенный радужным цветом.

Женщина и девушка поравнялись со мной и остановились.

− Ну, как экзамены? − спросила меня, видимо, мама девушки.

Я внимательно посмотрел на нее, зачем-то определяя возраст и решив, что дамочке, похоже, лет сорок пять, не больше. улыбаясь внутреннему состоянию своей души, молча пожал плечами.

− А… − закатив глаза, словно устремляя свой взгляд на небеса, издала неопределенный звук девушка.

− Вы первый раз поступаете? − поинтересовалась женщина.

− Да, а что?

− Желающие учиться в этом институте поступают по много раз, и не факт, что поступят. А вы работаете или на вольных хлебах?

− На чем? − переспросил я.

− Писатели, в основном, живут на вольных хлебах, они − богема, − многозначительно пояснила девушка, − пишут и нигде не работают.

− Нет, я простой прораб, правда, еще кандидатскую диссертацию по железобетону написал. Я не привык ничего не делать.

− Похвально, − вновь вступила в разговор женщина.

− Хвалиться тут нечем, − отмахнулся я.

− Напрасно скромничаете, на таких тружениках, как вы, стоит наша страна, − улыбнулась абитуриентка.

− Скажете же, − ответил улыбкой я.

− А знаете, сегодня во сне я уже ходила по этой тропинке и, не поверите, встретила вас, − все так же, словно находясь за облаками, поведала мне девушка.

− Странно, теперь я тоже вспомнил, что мне снились именно вы со своей мамой, − принял правила этой куртуазной игры я.

− Наши души, словно тени, когда мы спим, летают где хотят. Поэтому я очень люблю спать, порой бываешь в таких сказочных местах, − и она вновь мечтательно закатила глаза.

− Что ж, давайте познакомимся, − женщина протянула мне руку, − Альбина. Альбина Павловна, − поправила самое себя дама. − И моя дочь Ася.

− Игорь, − принял ее руку я.

− До поступления обычно не знакомятся, плохая примета, но у меня предчувствие, что вы и Ася поступите, − попыталась придать уверенности то ли нам, то ли себе мама девушки.

− Неплохо бы, У нас осталась только история, − согласился я.

И уже когда направился к выходу из дворика института, услышал слова Аси, предназначенные то ли мне, то ли какой-то невидимой сущности, присутствующей где-то рядом с нами помимо нашей воли:

— Не впрягай в одну телегу коня и трепетную лань. Пушкин знал, о чем говорил.

А я спешил: как раз сегодня, перед экзаменом по истории, я собирался получить гонорар и мой первый поэтический сборник с названием «Прозревшая высота».

Желание поскорей взять в руки еще с запахом типографской краски свою книжку, распирало меня изнутри нетерпением и радостью. Я представил, как приду к отцу и, как бы невзначай, выложу это издание на стол. Как он удивится, увидев книжку. Закурит, внимательно прочитает, кто редактор, где вышла и какой тираж. А он не маленький. Пятнадцать тысяч экземпляров. Настоящий тираж настоящей книги настоящего поэта.

Затем отец отложит книжку в сторону и скажет:

− Быстро за коньяком!

Но это будет потом. Сегодня мы договорились с моим редактором Игорем Васильевичем Жегловым, как и положено настоящим поэтам, обмыть мою первую книгу в ресторане, и обязательно с цыганами.

− В «Хаммер!» — скомандовал я, когда мы поймали такси.

Как приятно ехать в ресторан, с полными карманами денег. Я за книжку получил как раз столько, сколько зарабатывал прорабом за год. Есть от чего вскружиться голове. И мне показалось в тот момент, что так будет всегда. Стоит только написать новую книжку.

Цыгане, о боже, как же я люблю цыган!

Официант был внимателен и любезен с нами.

− Что будут заказывать, господа? − подавая меню, произнес он.

Жеглов взял меню и стал с сосредоточенным видом выискивать что-то в нем.

− Мил человек, − обратился я к официанту, − нам, в порядке скорой медицинской помощи, пожалуйста, коньячку. А там еще грибочков, салатиков, окрошечки и дичи. Да, дичи непременно, и водочки под нее, да похолодней.

− Лучше, чтоб ледяной была, − вставил свое пожелание Жеглов.

Я оглянулся, увидел неподалеку за столиком двух симпатичных девушек и сказал официанту:

− Подать этим красоткам от нашего стола шампанское.

Официант, получив распоряжения, улыбнулся, видимо, почувствовав, как пойнтер на охоте, верхним чутьем, хорошую наживу, удалился исполнять заказ.

Жеглов положил меню на стол и спросил меня:

− Ты что, уже сделал заказ? А я хочу котлету по-киевски.

− Ничего, − согласился я, − официант все принесет.

Нам принесли по соточке коньяка, а девушкам, в запотевшей бутылке, шампанское.

Вечер начинался. Прибывали люди, заполнялся зал. Звучала спокойная музыка.

− Цыгане Алмазовы! − объявил руководитель музыкально-танцевальной группы, чьи ниспадающие на плечи, длинные, горящие черным блеском волнистые волосы как бы подчеркивали алый цвет его шелковой рубахи.

А черные брюки галифе, заправленные в начищенные до блеска яловые, на высоком, до пяти сантиметров, каблуке сапоги, при его движениях создавали впечатление, что этот цыган вот-вот взлетит над сценой. При этом он развернулся вполоборота и, взмахнув широким движением руки, пригласил на сцену соплеменников, в таких же, как он, ярких одеждах, со жгучими черными, блестящими волосами. Они появились на сцене, словно разноцветные пестрые бабочки, и закружились в танце, исполняя зажигательные песни. Зал взорвался аплодисментами.

Я смотрел на чернобровых красавиц и вспоминал, как давно, когда я был еще в семнадцатилетнем возрасте, те же Алмазовы выступали в ресторане «Урал», куда любил захаживать после службы мой отец, чтобы потратить часть своего гонорара, полученного за очередной сценарий.

− Смотри, сын, твоя мама выкормила тебя кашкой, а я научу тебя есть мясо. Знай, я взращен на кавказском молоке, — говорил он.

После чего наливал себе очередную рюмку коньяка и, выпив, обычно заканчивал свое высказывание эмоциональной нотой:

− Я волк, выведший тебя на охоту. Смотри, что делают деньги. Учись их зарабатывать.

И, не вставая, подозвав к себе официанта, отец вложил в его руку сторублевку, чтобы тот донес ее до старшего цыгана, ведущего программу. Официант выполнил это поручение и, передав деньги, указал цыгану на отца. В следующий момент музыка, заполняющая зал, словно зависла в накуренном пространстве, и прозвучал голос ведущего:

− А сейчас мы поздравляем с днем рождения нашего уважаемого гостя Александра Федоровича Зуева. В его честь прозвучит песня о цыганской любви. Поет очаровательная и несравненная Тамара Алмазова.

Девушка, словно из глубины души, выдохнула песню, и зал наполнился то сжимающими до критической массы, то взрывающими душу словами, эмоциональная энергетика которых будоражила сердца теперь уже подвыпивших гостей.

− Дай-ка сигарету, − сказал мне отец, — обязательно маркой вверх. − И тут же добавил: − Цир торгишь е? На ингушском языке это означает «спички есть?».

Пока я доставал и зажигал спичку, отец ждал, когда она разгорится, потом не торопясь прикуривал. После чего обычно говорил:

− Видишь, я, прикуривая, оттянул от твоих пальцев огонь.

− А что это значит, скажи мне взращенный на кавказском молоке? − поинтересовался я.

− А то и значит, − скрипнув зубами, прорычал отец, − Сталин, сука, сослал твоего дедушку, как врага народа, на Соловецкие острова, а нас с мамой из Москвы — в Казахстан. Там, на поле после уборки урожая, чтобы хоть что-то поесть, мы собирали колоски. Туда же, особенно в Северный Казахстан ссылали множество ингушей, которые тоже считались врагами народа. Мы с ними были повязаны одной бедой. Они и подкармливали босоногого, вечно голодного русского мальчика. Не дали ему умереть с голоду.

По залу витал сигаретный дым, танцевали пары, цыгане заполняли души своей артистичностью сбежавших и пытающихся скрыться хотя бы на время от своих забот и неприятностей людей. Где-то за столиком рыдал принявший близко к сердцу очередную песню изрядно выпивший мужчина. Сновали между столиками, будто пчелы, опыляющие их, официанты. Вечер набирал силу.

Отец никогда не танцевал. Время от времени, когда ему хотелось закурить, он обращался ко мне и после очередной рюмки коньяка требовал:

− Дай сигарету, − добавляя при этом: − и не забудь: маркой вверх.

И вновь звучало:

− Цир торгишь!

И я вновь подносил огонь спички к его сигарете.

А когда он, прикуривая, выпускал дым из-под усов, добавлял, обращаясь ко мне:

− Ты можешь курить, но мой сын не курит.

− Да я и не курю.

− Это хорошо. Лучше ешь побольше, не смотри на меня. Твой организм еще растет и развивается, ему голодать нельзя. Я в твои годы вечно голодным был. − Затем он указывал на черную икру и уточнял: − На нее налегай.

Я ел икру, а отец, выдыхая дым, смотрел на цыган и слушал их песни.

И, уже когда вечер подобрался к ночи, а находящиеся в ресторане люди плохо осознавали себя, отец спросил меня, указывая на цыганок:

− Какая из них тебе нравится?

− Вон та, худенькая, − посмотрел я на молодую певицу.

− На, возьми, пойди и дай ей, − достав сто рублей, сказал отец.

Я подошел к юной стройной цыганочке, которая только что пела, и, сам не знаю почему, со словами: «Счастья вам!» сунул ей деньги в разрез на груди плотно прилегающего к телу платья. И пошел к себе за столик.

Девушка пронзила меня колючим взглядом, словно готова была испепелить на месте, и отошла в сторону. Там достала деньги, а увидев сторублевую купюру, улыбнулась мне, сменив гнев на милость. Тут же к ней подошел ее отец, ведущий программу, забрал деньги и объявил:

− Сейчас прозвучит песня, посвященная Игорю, приехавшему в Москву с Урала поступать в институт.

Я удивился:

— Откуда он знает такие подробности?

А цыганочка метнула в мое сердце жгучие искры своего колдовского взгляда и запела, танцуя и приближаясь в танце к столику, за которым сидели мы с отцом.

− Сокол мой, − ласкал мне слух ее голос, а я при этом пожирал взглядом красоту гибкого молодого тела танцовщицы, несущего зажигающий заряд в мои потаенные желания.

Отец на протяжении всего ее танца пил коньяк и курил.

Некурящему человеку очень тяжело находиться в помещении, где все курят и дым стоит коромыслом, поэтому я, чтобы как-то облегчить свою участь, время от времени, выждав момент, когда отец отводил свой взгляд от стола, наливал себе граммов двадцать коньяка и выпивал.

Танцовщица закончила свое выступление и, взяв мою руку в свои нежные ладони, поцеловала ее, сказав при этом:

− Пусть она будет всегда золотой.

Отец правой ладонью снизу-вверх вздыбил начинающую седеть бороду и, прорычав: «А я что, хуже?», встал из-за стола и начал осыпать девушку банкнотами. Цыганочка вновь закружилась перед ним в танце, рассказывая своим изящным телом и разлетающимися горящими черным огнем волосами историю страстной любви.

После танца она, собрав деньги и стрельнув в меня черными, словно сама ночь, глазами, вернулась на сцену, где к ней подошел Алмазов, дотронулся до ее предплечья и, остановив, что-то сказал, чуть повернув голову в нашу сторону.

Девушка вернулась к нам. А Алмазов старший, взяв микрофон, обратился к гостям ресторана:

− Господа, мы завершили нашу работу, просьба освободить зал.

Улыбающаяся цыганочка подала руку отцу и пригласила нас пройти с ней. Что мы и сделали. Мне было все интересно, а отцу, видимо, приятно внимание, оказанное ему. К тому же он знал, что это приглашение исходит от самого Алмазова.

Мы прошли в их гримерную комнату, где собралась вся труппа. Я во все глаза смотрел на таких ярких в пестроте своих сценических одежд цыган.

Первым делом, когда закрылась за ведущим дверь, к отцу подошла красивая даже в свои пятьдесят лет их мать (они все были одной большой семьей) и на подносе подала моему отцу рюмку водки.

− Александр Федорович, откушайте, − ласковым, обволакивающим голосом предложила она.

Когда рюмка была поднята, цыганка взмахнула рукой, приглашая всех присоединиться к ней, и запела:

− Будьте счастливы, будьте счастливы, Александр Федорович, дорогой!

Отец выпил водку, поставил рюмку на поднос, и молодая цыганочка вытерла ему полотенцем усы и бороду.

И что тут началось! Цыгане вновь стали петь для отца, а он — осыпать их деньгами. Я смотрел на него, мне было любопытно и в то же время жалко выброшенных купюр. Но что я мог со всем этим беспределом поделать?..

Уже под утро, когда на улице забрезжил жидкий рассвет, мы вышли из ресторана.

− Домой, − выдохнул, изрядно покачиваясь, отец.

Прежняя Москва семидесятых годов прошлого столетия была похожа на нетронутую скромную девушку, вышедшую ночью погулять в одиночестве и подышать свежим воздухом.

Мы простояли минут пятнадцать в надежде поймать такси, но их не было. Проехала лишь, обрызгивая асфальт, поливальная машина.

− Нет такси, − сокрушенно вздыхая, сказал я родителю. − Пойдем пешком.

− Сейчас будет, − утвердительно заявил он.

И правда, вдали появились огни автомобиля.

− Останови!

− Хорошо, − ответил я и подождал приближающуюся к нам машину, которая оказалась милицейским «уазиком».

− Это милиция, − предупредил я отца.

− Останови! − вновь повторил он.

Я поднял руку, и машина подъехала к нам. Вышел капитан и, услышав слова отца: «На Петрозаводскую улицу», как-то подчеркнуто официально предложил нам сесть в автомобиль.

Я к тому времени уже неплохо знал Москву и сразу заметил, что мы едем совсем в другую сторону. Сказал об этом отцу.

− Куда вы нас везете? − обратился он к капитану.

− Как куда? − усмехнулся тот, − в отделение.

Отец без лишних слов одной рукой взялся за его погон.

− Что вы делаете? − заверещал капитан.

Тогда отец левой рукой достал из кармана удостоверение и поднес его к глазам капитана, добавив при этом:

− Завтра будешь уволен без выходного пособия.

Милиционер был ошарашен таким поведением пассажира и, похоже, растерялся, а вернее всего, струсил и только спросил:

− Куда?

− На улицу Петрозаводскую, дом 24, корпус четыре, − вступил в разговор я.

И машина, развернувшись, устремилась в предрассветный сумрак московских улиц.

− Быстрей! − командовал отец, и милицейский «уазик», разрывая сиреной тишину, помчал к месту назначения.

Не прошло и двадцати минут, как капитан, извиняясь, открыл перед нами дверь и предложил выйти из «уазика».

− Ладно, адрес знаешь, − теперь уже доброжелательно сказал отец капитану. − Если будет нужна помощь, обращайся. Я всегда на связи.

Капитан, приложив к фуражке руку, отдал честь, повернулся и сел в машину на свое место. «Уазик», обдав нас дымом из выхлопной трубы, рванул в утреннюю неизвестность.

…Я обмывал свою первую книжку стихотворений с Игорем Жегловым. Пели цыгане, мелькали официанты, я заказывал музыку. Но все было как-то не так, потому что не было с нами бородатого мужчины, моего отца, чьи песни порой тоже, не хуже, чем пение цыган, поднимали людей на танцы. Тогда, да и теперь, я жалею, что не пригласил его отметить мой успех.

Слушая Жеглова, я смотрел по сторонам и грустил.

− Выпьем за наших родителей, − предложил я, вспомнив, как в ресторане «Янтарь» у станции метро «Электрозаводская» отец подошел к гитаристу и, дав ему денег, сказал: «Сыграй мелодию «венгерки».

Тот, взяв микрофон, объявил:

− Для вас поет Александр Зуев!

И отец запел. Что было главным в этой песне? Слова, мелодия или тот надрыв, с которым пожилой бородатый мужчина пел хрипловатым своим баритоном заполняя зал? Все вместе, наверное.

Лихо Ваня скоморошит.

Захочу, озолочу!

Приходи-ка, Маня, в рощу,

Тама все мне по плечу.

Закончив первый куплет, он ладонью правой руки провел снизу-вверх по своей бороде и громко, вздохнув одним длинным звуком: «Э-э-эх!», словно сбросив тяжелое бремя времени, продолжил:

А изумруды в озими

Росами разбросаны,

Изумруды в озими

Росами горят…

Люди танцевали под песню, завораживающую их и мелодией, и словами, но конечно же, не понимали, почему седобородый мужчина с надрывом выдыхает эти слова. Откуда им было знать, что он пытается вырваться из серых рамок бытия 1984 года? Когда он закончил петь, гитарист спросил у него:

− Кто вы?

− А вы чьи песни поете? — спросил в свою очередь отец и пошел со сцены.

− Дайте нам слова, мы будем петь эту песню и каждый раз объявлять ваше имя как ее автора.

− Не надо. Бог знает, кто я. Этого достаточно, − сказав это, отец ушел в зал.

И, как только он сел за столик, нам стали присылать в знак уважения, а может, и восхищения, бутылки коньяка и шампанского. А одна пышногрудая дамочка даже пригласила нас поехать с ней.

…«Как все это было давно и в то же время будто вчера», − с грустью думал я, глядя на Жеглова.

Вечер закончился, и я, расплатившись и дав официанту щедрые чаевые, встал из-за стола.

− Возьми в дорогу водочки, чтобы завтра не болеть, − попросил Жеглов.

− Уважаемый, и в дорогу нам бутылочку «Посольской», − добавил я ожидающему указаний официанту.

На следующее утро у меня был экзамен по истории.

Я, в который раз перечитывая билет, не мог понять, о каком веке надо рассказывать. Мне было то жарко, то холодно. И в конце концов я рассказал о том, что было на сто лет раньше. Принимавший экзамен заведующий кафедрой, фронтовик все понял и с участием спросил:

− Тяжело тебе, понимаю. − А потом поставил мне тройку.

Но я уже знал, что поступил.

Во дворе стояли абитуриенты и ожидали решения приемной комиссии. Ко мне подошли Ася и ее мама.

− Вы мне опять снились, прямо наваждение какое-то, − сказала Ася и внимательно посмотрела на меня, ожидая реакции.

− Интересно, − ответил я.

Во двор вышла ответственный секретарь приемной комиссии и стала оглашать список теперь уже студентов института. Когда кто-то из ребят слышал свою фамилию, бурно радовался, а остальные с уважением и немного с завистью смотрели на него.

− Ася Увалова, − услышал я и посмотрел на счастливую девушку.

А она так крепко обняла свою маму, что мне показалось, вот-вот задушит ее в своих объятиях.

Мою фамилию не назвали.

− Как же так? − удивилась Ася. − А мой сон? Ты же должен был поступить.

Рядом стоящий абитуриент с тайной радостью предположил:

− Баллов, наверное, не хватило. Здесь поступают такие киты…

Ася с грустью смотрела на меня.

− Подожди, − попросил ее я, − сон еще не закончился.

Поднялся на второй этаж и обратился к даме с председателю приемной комиссии, вопросом о моем поступлении в институт.

− К сожалению, у вас не хватило одного балла, − ответила она. − Приходите на следующий год.

− Мне и одного раза достаточно, чтобы поступить, − дерзко высказался я.

Вскинула брови, онра с удивлением посмотрела на меня.

− Вы свободны, молодой человек. Приходите в следующий раз.

− А это? − Я достал из кармана удостоверение инвалида Советской армии. В военкомате была такая форма для получивших инвалидность на службе в армии.

− Что еще?

Она взяла в руки протянутое мной удостоверение и изменилась в лице.

− Что же вы раньше его не показали? Вы по закону могли вообще не сдавать экзамены.

− Постеснялся, − пожав плечами, ответил я.

− Вы приняты, поздравляю, − пожала мне руку председатель приемной комиссии.

− Спасибо.

Я спустился во двор института.

− Ну, как? − спросила меня с сочувствием Ася.

− Все в порядке, приняли, − поделился я радостной вестью.

− Ух ты! И как это у вас получилось? Вы, наверное, из КГБ? − предположил парень лет двадцати — двадцати двух, теперь уже студент.

Я посмотрел на него, а он протянул мне руку для знакомства:

− Арсений Конецкий.

Началось обучение. Осень заигралась с природой пока еще теплыми днями. В столице как всегда жизнь бурлила. Прибалтика требовала отделения от «страны рабочих и крестьян». Новый глава государства, как оказалось потом, первый и последний президент Советского Союза Михаил Горбачев усиленно думал над тем, что делать, но, видно, так и не додумал.

Обманутые так называемыми демократами и либералами люди мечтали навсегда уехать в Западную Европу, в Америку, наивно, но всерьез думая, что их там ждут не дождутся.

Как-то на Пушкинской площади ко мне подошли люди с микрофонами в руках и попросили ответить на несколько вопросов.

− Что вы думаете о еврейском вопросе в вашей стране? − вглядываясь в мою простодушную физиономию, спросила въедливая девушка-репортер.

− О каком вопросе? − переспросил я.

− Еврейском, − девушка посмотрела на меня, как на человека с другой планеты. − Разве вы не знаете о притеснениях евреев?

− Нет, не знаю. У меня много друзей евреев, и все они живут прекрасно, многие даже лучше других.

− Это ваше личное мнение, но оно не соответствует действительности, − выдала свое резюме корреспондент.

− Не соответствует так не соответствует. Какое мне дело до того, кто как думает, − пожал я плечами.

− А как вы думаете, − не унималась она, − чем закончится дуновение свежего ветра свободы?

Не знаю почему, но я ответил так:

− Кровью.

− Чем-чем? − переспросила недоуменно она.

Я повторил и пошел по своим делам, думая о том, что неплохо бы отметить с Асей наше поступление в институт. А в молодости ведь оно как? — от задуманного до его свершения один шаг.

В ресторане «София», на Тверской, у станции метро «Маяковская», мы с Асей провели чудесный вечер.

Она выглядела веселой, оказалась весьма начитанной и, как мне показалось, в свои юные годы познавшей жизнь девушкой. Я смотрел на нее и думал: на кого же она старается быть похожей?

Конец ознакомительного фрагмента.