«Футляр времени», или Хроники одной хрени

Игорь Александрович Веселов, 2014

Человек не может жить вне времени. Каждое мгновение нашей жизни бесценно. И потерять его почти то же самое, что потерять себя. Но так уж получилось, что из жизни главного героя выпали целые пятнадцать лет. Но жизнь продолжается, и пора решить, как жить дальше. «Перед глазами, которые болят так, будто долго смотрел на электросварку, скачут буксы, схожие каракули с трудом читаются: «Мне наконец-то пора. Пришло время теперь тебе пробовать. Так не нами установлено. Не сожалей ни о чем…» Прошлое главного героя – чистый лист. И жизнь свою приходится начинать с этого чистого листа. Содержит нецензурную брань.

2014 г.

Предисловие или пожелание себе.

Как любой автор, с надеждой, что будет читаться вкусно.

От главного героя:

«Бывают периоды жизни, когда даже солнце может быть фиолетовым».

И будет на солнечном диске оранжевых пятен,

Как на планете Земля всегда унылым чернозем,

А жизнь в «отчетах» пред Богом совсем неконтрастна,

Где «календарь судьбы» листается, притом.

Не все прекрасно складывается в песни,

И некрасиво стелется «газон»,

А в той «траве забвенья» мечутся несчастья,

Мы оставляем радость на потом.

Евгению не спится. Он с вечера не выпивал, и сон упрямо не идет к нему. Свод подвала жилого дома где-то на окраине города низок, и в слабом свете единственной пыльной лампочки видно, как потолок густо усеян каплями испарений. Пахнет плесенью, и здесь высокая влажность. К трубам теплотрассы не прикоснуться, а тоска холодом лезет за шиворот.

Рядом беспокойно ворочается его подруга Светка. Во сне что-то прерывисто бормочет — у нее больное сердце.

Жене Борисову чуть за пятьдесят, его спутница, вроде как, ровесница. Их матрацное лежбище устроено на досках, брошенных на цементный пол.

На улице январский мороз, но здесь тепло, и крысы: эти твари бутылочного размера шуршат в темных углах. Жека, так когда-то его называла бабушка, наблюдает, как блестят бусинки-глаза самой смелой, пробежавшей в полуметре.

Уже почти полтора года, как Борисов и Светка вместе. Временами у них дружно, но чаще собачатся.

У сегодняшнего бомжа более чем серьезные проблемы с памятью: из нее выпал кусок в пятнадцать лет.

__________________________//___________________________

Помнит себя трехлетнего: мягкую игрушку-клоуна, ядовито-зеленого цвета, колючесть отцовской щетины, запах цирка, куда он, в первый и последний раз, пошел с мамой. Потом похороны родителей. В свои чуть за двадцать они, студенты-геологи, в один день перестали жить. Виной тому отравление грибами, и вот два гроба, на крышки которых падают комья ржавой глины.

Народу немного, и бабушка (мамина мама) промокает платком слезы, крепко держа, так что пальцам больно, руку внука. Особенно помнится, почему-то, запах свечи, зажатой в кулачке, и страшное лицо чужого дядьки, со шрамом, в толпе.

Эти детские расплывчатые воспоминания черным крепом легли на зарождающееся самосознание. А дальше он — бабулин сын, и у него за плечами остаются детский сад, средняя школа, студенчество, женитьба, рождение дочери, защита кандидатской диссертации, свой бизнес.

Из последнего в сознании всплывает: Жеку везут на каталке в операционную, и ободряющий голос пожилого хирурга-балагура:

— Не вздумайте, Евгений Петрович, уйти от нас — меня за это, возможно, поругают.

В 33 года обнаружена опухоль головного мозга, и все: на лице усыпляющая маска, а потом провал и наступивший мрак.

А затем вечер и летняя пригородная электричка, почти пустая, везущая его в город, где он никогда не был, указанный в билете, найденном в сильно поношенных брючинах. Там же — скомканная в шарик записка, где нетвердым почерком были выведены его имя и дата рождения. Но цифры на железнодорожном квитке, обозначающие время его приобретения, обескураживают — 19.06.2010.

Осматривает себя: не по размеру тесная клетчатая рубашка топорщится нагрудным карманом — в нем, аккуратно заглянув, обнаруживает 24 советских рубля, причем по одному, чей облик уже изрядно им был позабыт (увидев их, пересчитал, не вынимая).

На что первое внимание: какая-то старая тетка говорит по беспроводному телефону миниатюрного размера, притом громко, и такой технический прогресс убеждает Евгения в нереальности происходящего.

Напротив одиноко сидящая и неопрятно одетая женщина с прямо-таки цыганскими глазами пристально смотрит на Борисова. Тот остается ошарашенным, будто пьяным проснулся — когда сразу не вспомнить, в чьей ты квартире, и у кого был в гостях. Мираж затянут, и похмельно болит череп.

Но эти черные зрачки приводили в чувство, в настоящее. Ему вдруг захотелось дать ей пощечину, полновесную, чтобы щека с ямочкой стала пунцовой.

Стыки рельс ритмичным перестуком давали о себе знать, в такт этому больно отдавалось в висках.

«Должно быть, вижу сон, не приведи Господь, своего будущего», — еще подумалось Жеке, такая футуричность не укладывалась ни в какие рамки.

В башке вихрем, все-таки, пронеслось: «Значит мне сейчас сорок восемь с довеском».

Еще, чуть не вскрикнув, замечает: на указательном пальце левой руки отсутствует фаланга. Ха, а ведь до операции был цел! Хочется курить до невыносимости.

Идет в тамбур, там никого. Смотрит, как мелькают бетонные столбы. В сумеречных бликах стекла наблюдалась физиономия пожилого мужчины, давно не стриженного и с глубоким шрамом через всю левую щеку. Проводит по нему ногтем. Кошмар! Надо быстрее проснуться. Шарит по себе — курева нет. Стрельнуть у кого-то? Лучше потерпеть.

Сзади хлопают раздвижные двери. Резко повернулся, а там эта, так сильно раздражающая его баба улыбается. Подошла вплотную и зачем-то делает ни к месту книксен. Представляется Светланой, от ее одежды тянет тиной.

Туфли-лодочки, короткая джинсовая юбка-варенка, глубоко расстегнутая белая блузка не первой свежести и большие пластмассовые клипсы делали эту черноглазую похожей на немолодую привокзальную блядь. Портрет дамы дополняют еще стройные ноги и подобие гнезда вместо прически и, почему-то, отсутствие макияжа.

— Евгений, — слегка смутившись, называет он себя. Галлюцинация продолжает иметь место.

— Женя, тут такое дело. Я, видимо, вчера где-то прилично набралась. В общем, ничего не помню, — в ее сипловатом голосе услышано что-то знакомое.

— Как оказалась здесь, не знаю. Очухалась, в шаге ты спишь, но сразу же проснулся. Озираешься, шаришь по карманам, небось тоже с похмелья? Помоги пострадавшей памятью на ниве злоупотребления, — с веселым видом щелкает себя пальцем под подбородок.

Видимо, ироничное отношение к жизни ей совсем не чуждо.

— И чем же?

— Вот все, что было при мне, — протягивает ему какой-то листок.

На отчаянно замусоленном бумажном квадратике той же, что и у него, кривой прописью написано лишь: «Светлана Никонова — это ты».

Нереальность происходящего гнобит сознание Борисова, а сюжетная фантастика совсем не увлекает.

В это время электричка замедляет ход — платформа. Их выдавливают из вагона немногие выходящие.

Евгений присел на скамейку, она рядом — вопросительно смотрит на него. Полная прострация.

Что же все-таки произошло с ним? Эта встреча — случайность? Откуда этот временной скачок? Чья на нем одежда? А эти немногословные послания, написанные одной рукой, деньги, билет, в конце концов, шрам, палец? Так он в своем будущем, или кто-то другой в его настоящем? Как много вопросов, и страшно то, что на них нет ответов.

— Света, какой сейчас год? Где живешь? Семья, дети? — во рту пересохло, попить бы.

Никонова, если это она, силится вспомнить. Первое неприязненное отношение к ней куда-то улетучивается. Смеркается, за кромкой ближайшего леса почти зашел в оранжево-сиреневой дымке диск солнца. На вывеске станции трафаретно-незнакомое: «Заволжье».

— Нет, ничего не помню. Ни кошелька, ни паспорта, сплошная хрень, думаю, обокрали меня. Фамилию и ту прочитала, а после этого только к тебе не постеснялась подойти, — закрыв лицо, заплакала.

Облупленный ярко-красный маникюр, да и весь облик ее, вызывал теперь только жалость.

Успокаивать эту несчастную женщину не стал. Сам не разобрался про себя, а тут еще она.

— Сиди и жди меня, — коротко бросил он и направился к деревянному зданию вокзала. Показалось, по ее тревожному молчанию, она боится, что Евгений уйдет навсегда.

Окошечко кассы было закрыто. В небольшом, плохо освещенном зале, вытянувшись во весь рост и подложив набитый пакет под голову, храпит бородатый старик на фанерных креслах.

Внешне — бомжара. Будить его Борисов не решился. Подошел к информационной доске. Из расписания поездов и висящих там объявлений пришло понимание: он сегодня ехал в город, находящийся за тысячу километров от его родного, а на дворе, все-таки, упрямый июнь 2010-го года. Установленные им факты временного и географического местонахождения, ровным счетом, ничего не объясняли.

Первая мысль: срочно вернуться туда, где осталась единственная дочь, где прожил свои 33 года. Вторая: нет денег и документов, подтверждающих личность. И третья: его давно уже ищут, наверное. Последняя настраивает, в какой-то степени, на оптимистичный градус.

Слышится надрывный кашель. Проснулся лежащий. Значит жизнь продолжается. Только вот чья? Вопрос вопросов. И в голове опять полный реквием, а любая загадка кажется просто кем-то ловко придуманным трюком в области телепортации.

— Милейший, закурить не будет? — голос спрашивающего при высоком потолке звучит гулко и немного агрессивно.

— Сам бы у кого стрельнул.

— Какой гнусняк, — непонятно к чему или к кому следовало отнести сказанное, — а я ждал тебя, уважаемый.

— Не понял? — повеяло бредоватостью от такого утверждения.

— Потом поймете, — диалог тянет на бессмыслицу.

«То на ты, то на вы. Типичный маргинал с шизоидой», — подумал еще Борисов.

— Считаешь, что с психом разговариваешь, — будто мысли прочитал дед.

— Ничего я такого не думаю, — сердито буркнул Евгений и поспешил к потерявшей память.

Перрон продолжал оставаться безлюдным, включили фонари. Его новая знакомая, с мокрыми от слез глазами, понурившись, сидит. Отметилось, как обрадовалась возвращению попутчика — заулыбалась.

— Ну что, не вспомнила? — сразу же и спросил.

— Не-а. Ни о семье, ни о родителях. Где жила, кем работала? Даже ни одного знакомого. Вот, разве что, какой-то водоем, типа озера, а вокруг деревья с желтыми листьями. И все.

По ее интонации возникает стойкое ощущение: она не верит, что у нее был вчерашний день и свое прошлое, хоть какое-то.

— Почему ты про год спросил?

— Да так, проверял твою память, — Борисов решает о своих открытиях пока промолчать. Ну, кто она ему?

Как-то совсем незаметно, вплотную к ним, подошел тот — вокзальный. Протягивает левой пластиковую бутылку с жидкостью, на указательном нет фаланги. Печальный взгляд вроде серо-синих глаз. Сандали на босых ногах, совсем не по-летнему бежевый в пол плащ в крупных темных, будто жирных, пятнах, от него густо пахнет расплавленным воском.

— Берите, не стесняйтесь, голуби мои. Хорошо помогает при снятии похмельного синдрома бывшей жизни.

«А ведь, запросто, что я сплю», — про себя крякнулось Евгению.

— Не спишь, Женя, час, как не спишь, — голос предлагающего воду утвердителен.

— Дедуля, ты кто такой? И чего тебе надо от нас? — это уже Света, прежде чем выхватить бутылку и жадно начать пить.

— Все, все, удаляюсь, — был смиренным ответ.

Поворачивается, чтобы уйти. В фонарном освещении теперь угадывается шрам под длинной седой щетиной. Жека машинально нащупывает свой — как и с пальцем, полная похожесть.

Вслед просительное, голосом Борисова:

— Извините нас. Вы, наверняка же, знаете, что происходит? Подождите, пожалуйста.

Не останавливаясь и безапелляционно:

— Нет, прощайте. Мне надо идти дальше, хоть и устал. Рад, что вы снова вместе, — и продолжает шагать, чуть припадая на правый бок, такой странный незнакомец.

— А мне его, почему-то, жалко стало, — передавая питье, думает вслух не помнящая свое ни имя, ни фамилию.

На почти фиолетовом небосклоне двурогий месяц незаметно заменил багровый закат.

— Себя лучше пожалей! — озлился Евгений. От всей этой необъяснимости вернулось острое желание нагрубить.

И сразу яркий луч света и нарастающий шум известил о приближении железнодорожного состава. Когда же (это был товарняк) поравнялся с их скамьей, загадочный старик, отошедший к краю, не так далеко, что-то прокричал, указав себе под ноги, и упал под поезд. Скрежет аварийного торможения.

Туда, где только что стоял самоубийца, рванул похолодевший от ужаса Борисов. На асфальте перрона обнаруживается тетрадный листок, придавленный наручными часами, там же нательный крестик. Поднял.

Перед глазами, которые болят так, будто долго смотрел на электросварку, скачут буквы, схожие каракули с трудом читаются: «Мне, наконец-то, пора. Пришло время теперь тебе пробовать. Так не нами установлено. Не сожалей ни о чем».

Бумажка быстро смята и засунута в карман. Беглый осмотр оставленных вещей: старенький механизм на потертом кожаном ремешке с улыбающимся Гагариным показывал ровно десять, а календарь циферблата — невозможную здесь цифру — «71», а судя по весу, светлые цепочка и крестик — из алюминия.

Рядом еще валялась невскрытая пачка, и не вспомнишь, таких болгарских сигарет «Родопи», которую подобрала Света.

Эти единственные на станции свидетели драмы, не сговариваясь, прочь бегут в сторону редких огней дачного поселка. Чуть поспевающая за ним, обозначенная Никоновой, все время всхлипывает. За спиной, кроме звуков ночного загорода, ничего не слышно.

С завтрашнего дня начнется их неустроенное существование: с чистого листа и без документов, удостоверяющих личность.

От главного героя:

«Прошлого уже точно не будет ни у кого, а горизонты будущего могут и не увидеться».

Как-то шел я во сне через мост — мост стеклянной надежды,

И сходя обернулся, вижу ворох одежды,

На перилах висит и валяется просто,

Будто кто-то оставил их без тела и роста.

Это были «проблемы», переросшие в «беды»,

Словно признак того, что не ждать нам победы,

Так не сразу и с горечью признаешь пораженье,

Да в глазницах пустых нет следов выраженья,

И великие дали превращаются в слепость,

А мечта в бесконечность сродни веры в нелепость,

Вот атаки не слышно, когда близится тризна,

Все слывет неизбежным — жизнь полна укоризны.

Когда в очередной раз Светка разворачивается к нему лицом, Жека нежно трогает ее за узкое запястье:

— Сердце?

Та резко открывает набрякшие веки, тихо роняет:

— Что-то теснит в груди.

У нее чудесные зубы.

— Может валидол дать?

— Лучше бы выпить поднес.

Он заученно сердит:

— Завела, дура, про политуру.

— Тогда и не буди, — теперь она лежит к нему спиной.

Продолжает что-то ворчать. Евгению кажется, что он любит эту даму. Так про себя он называет ее: здесь, конечно, немалая доля скепсиса, но не по отношению к ней, а больше к себе, точнее к своему сегодняшнему положению.

Незряче смотрит в потолок нынешнего жилища. Слышно, как за железной дверью на ветру скрипит уличный фонарь. Рот полон полынной слюны. Опершись на локоть, сплевывает горечь. Вспоминает… Память нехронологично вырывает куски из его прошлого. Они были цветными и черно-белыми, со своей гаммой запахов и переживаний.

Понятно, что факт рождения Борисова Женьки не стал событием галактического масштаба (так ему когда-то думалось), а стал, напросто, «точкой отплытия» по жизненному маршруту, замеченной разве что самыми близкими. Но «судно» оказалось без весел и руля. Так, немного пафосно, представляется ему теперь собственная никудышность.

Последние три дня бессонницы терзают пережитым. Бог им если и замечается теперь, то без лишнего доверия, чем было раньше.

________________________//______________________________

Позади экзамены. В школе выпускной вечер. Ярко освещенный актовый зал, сдвинутые вместе столы под белыми скатертями. На них пенопластовыми гигантскими шайбами по всей длине разбежались торты «Прага», разноцветными пятнами разместились горки общего любимца — «Оливье», оранжевые вкрапления тарелок с бутербродами из красной икры и копченого лосося.

Из спиртного только шампанское, своего рода альтернатива для семнадцатилетних, когда лимонад уже смешон, а крепленое вино, тем более водка, официально недосягаемы.

Вся эта снедь — результат активного «доставалова» родительским комитетом конца 70-х. Такое понятие, как «дефицит», правило тогда балом в потребительских желаниях среднестатистического жителя СССР.

Жеке на тот момент знаком вкус чернильного портвейна и горьких настоек класса — «Золотая осень». Тяга выпивать не была сколь-нибудь устойчивой. Но если складчина карманных денег друзей-единомышленников позволяла затариться подобными напитками, не лишали себя неудовольствия «замахнуть», как правило в подъездах и дворах, по паре стаканов, морщась и передергиваясь от мерзкого вкуса. Обычное дело, в таком возрасте самоутверждаются и так.

Учился Женя как-то сумбурно. И хотя учеба, в общем-то, давалась ему легко, аттестат пестрел и «тройками» — ведь приоритеты менялись чуть ли не каждый год. Любовь к литературе или, например, интерес к истории запросто могли смениться добровольными хождениями на факультативные занятия по физике и т.д. Но все десять лет самым нелюбимым продолжал оставаться «великий и могучий».

Для себя он объяснял это врожденной неграмотностью и своим первым и последним «колом», который получил во 2-ом классе, когда по детской невнимательности написал слово «борщ» с двумя мягкими знаками. Такой лингвистический конфуз был усугублен еще тем, что днями позже его бабушка обнаружила в мусорном ведре разорванную пополам тетрадь с позорной оценкой, где под ней тремя печатными буквами выведено непечатное слово.

В результате, сухонькая рука педагога со стажем, держащая ремень, приложилась к филейной части, в целом послушного, внучка.

Оценка же «отлично» стояла только напротив двух учебных дисциплин: обществоведение и математика. Выпускник Борисов рассудил субъективно просто — если математика носит название «царица наук», то обществоведение (в понимании школьника) — аналог философии, что над всеми науками.

Получалось, тут и думать нечего — поступаем на философский факультет — в постановке и достижении целей Жека, по-юношески, категоричен.

________________________//______________________________

Сейчас, лежа на комковатом матраце в грязном подвале, пожилой Борисов понимает, что жизнь, скорее, финиширует, а шансов изменить ее течение в никуда, практически, ноль.

Ясно одно, возвращение в прошлое, как ему помнится, не имеет отправной точки назад и чтобы убедиться в этом он, в скором, поедет туда, где родился и немало прожил. Да, может, все это он воспаленно выдумал, и не было на свете никакого Евгения Петровича Борисова.

Нет, все-таки, надо ехать.

________________________//______________________________

Вечер в самом разгаре. Жека с закадычными друзьями-товарищами. Они — это Боб (он же Володя) и Мастер, которого зовут Андреем.

В украшенном воздушными шарами и плакатами, пестрящими напутственными пожеланиями выпускникам, зале, царит сентиментальный, от слез учительниц и, теперь уже бывших учениц, праздник.

За столами почти никого — кое-кто из оставшихся, после полуночи, педагогов, да несколько следящих за поведением своих чад, бдительных родителей.

Дискотека 70-ых манит своими ритмами на танцпол.

Троица то и дело выбегает на школьный двор, где предусмотрительно припрятаны пять-шесть бутылок «роскошного» «Кюрдамира». У Женьки отчаянное настроение и он стремительно пьянеет, его собутыльники поведенчески не отстают. Такие же лихие стайки ребят и девчонок время от времени рассредоточиваются за забором родной школы.

Теплая и душная июньская ночь не особо скрывает за деревьями и кустами белых рубашек, девичьих нарядов и огоньки сигарет. Выпускникам кажется, такие партизанские «кружилки» вдали от глаз взрослых, делают мальчишек, по-настоящему, солидными, а девчонок — неотразимыми.

Как много хорошего еще впереди.

Где-то здесь целуется его первая любовь и женщина. Зовут ее Ира. Всем своим видом Евгений показывает — у него все отлично и замечательно, поэтому нарочито громко, к месту и не к месту смеется. А на душе черно, и жалость к себе сухим покашливанием подкатывает к горлу.

Четвертая бутылка — «граната» идет по кругу. Мир начинает становиться весьма расплывчатым, а голоса — удаляющимися.

Конечно, и Боб, и Мастер в курсе и понимают друга:

— Жень, да наплюй ты. Дура она набитая. Тебе ли в лесу леса не найти (это Мастер)? Давай еще пару глотков (Боб).

Хорошие они пацаны, — подумалось. Жеку покачивает серьезно, почти штормит.

Пошел мелкий дождь, и все кинулись вовнутрь здания. Пустая бутылка снарядом забрасывается Бобом. Кто-то рядом неумело матернулся. Неформальная часть закончена.

По лестнице, ведущей к столам, шли красивые Ирины ноги, чуть прикрытые до колен чем-то шикарным розовым, в фирменных босоножках. Держа под локоть, ее несколько неуверенную походку сопровождал широкоплечий одноклассник Гоша.

Борисов опускает глаза и сжимает кулаки, его тошнит.

От главного героя:

«Ожидание счастья — самое, что ни на есть оное».

Если Земля, все же, падает на Небо.

Лето, без времени осени, станет зимой,

И всадник с коня никогда не спешится,

А жаркий огонь вдруг станет водой.

Тогда время уже «раком» упрямится,

И никак не спешит за тобой,

Наше прошлое пред глазами кривляется,

Не в радостном марше идя по косой.

Да, на верстах судьбы не чеканится шаг,

Хоть я многих успел рассмотреть, а кого-то совсем не узнать,

Мне пришлось позабыть, где привиделся враг,

И себе не однажды солгать…

Пришла она к ним в седьмом классе. Тонкая девочка с глазами цвета крыжовника. Как-то все обратили на нее внимание. Учителя на недетское внешнее, прямо таки, нордическое спокойствие, когда случалось, правда редко, получать плохую оценку. Одноклассницы — на отсутствие интереса к их подростковым пересудам и сплетням. Близких же подруг не было. Мальчишки, даже старшеклассники — на ее, какое-то независимое, дружелюбие, притом, без малейшей тени кокетства. Для этой пятнадцатилетней девчонки индивидуальность, которая никак не выпячена, органична.

Высокий, статный мальчик Борисов, признанный заводила, так весь и напрягся, а через месяц понял — влюбился.

Когда их взгляды, нечаянно, пересекались, Женька быстро отводил глаза, ладони потели, и пересыхало во рту. Первым боялся с ней заговорить и ненавидел себя за это.

Зелень зрачков, рыжая челка, ее улыбка–вопрос — сводят парня с ума. Интеллигентный, пользующийся вниманием у сверстниц, стал грубым и несдержанным с окружающими. Гормоны играли безудержно.

Целых два года прожиты в состоянии влюбленной робости и кретинизма.

И вот между ними происходит объяснение — с Иркиными пунцовыми щеками и холодным потом на Женькином лбу. Случилось это в слякотную новогоднюю ночь, которую отмечали в Андрюхиной большой профессорской квартире.

Тихий в проявлении своих чувств стратег просит Мастера решить тактическую задачу — создать условия некой интимной кулуарности для пылких признаний.

Друг не подвел. Итогом его дипломатических ухищрений стало: свободная от родителей «хата» плюс камерная компания из двух, незнакомых Жеке, девиц, конечно Боба, теоретически обсватаной пары и самого Андрюши.

И оказалось все просто. Сразу, после речи Брежнева и боя курантов, Ириска, так он ее, иногда, называл про себя, прильнула горячими губами к его уху:

— Какой же ты все-таки дурак! — а таковым Жека готов быть всю жизнь — лишь бы с ней рядом.

И, как ему до этого казалось, безответные страдания вмиг превратились во всепоглощающую чувственную взаимность двух юных.

А «это» случилось почти сразу — в те зимние каникулы. Бабушка уехала в гости к подруге. Путаясь в одеждах они упали на предательски скрипучий диван.

Были целомудренно неумелы и стеснительны.

У Иры закрыты глаза, только длинные ресницы дрожат. Кажется, они вот-вот порхнут бабочкой.

Потом она тихо плакала, положив свою гриву волос на его еще безрастительную грудь.

Смотрел на ее чуть вздрагивающее худенькое плечо и одновременно испытывал непонятную щемящую грусть, мужскую гордость, что он — первый, и уверенность — уж точно будет единственным.

В тишине комнаты звонко тикал старый будильник — начал отсчитывать их время быть вместе.

И побежали дни, как тогда казалось, взрослой жизни. Борисов помнит — радость тугим узлом стояла в горле, аж трудно дышать. А еще вяло старались скрыть то, что смотря на их лица, вряд ли можно спрятать — выражения счастья, будто стеснялись его немного.

Все вокруг улыбалось им: студеное солнце, весенняя промозглость, лужи на выщербленном асфальте. Много позже пришло осознание — по яркости впечатлений и эмоций всполох юношеской, по-настоящему, любви сопоставим, разве что, с рождением собственного первенца.

В тот период он как бы «заточен» на прекрасность своего будущего.

________________________//______________________________

Бомж Евгений сидит на деревянном ящике, низко опустив голову, локти уперты в колени — на стене подвала его тень, контуром напоминающая падшего ангела со сложенными крыльями.

________________________//______________________________

А летом произошло то, что по стойкому разумению Женьки просто не могло случиться.

Июль выдался нетеплым, с частыми дождями. Девятые и десятые классы по традиции были направлены на прополку картошки и других овощей в подшефный колхоз. Это называлось — на пару недель съездить в трудовой лагерь. Обязательный характер такого десантирования, в 50-ти километрах от города, не всем школьникам прибавлял настроения — любая подневольность способствует разрушению энтузиазма и инициативы, особенно в юношестве.

Но старшеклассник Борисов ехал с Ириной, и от того махание тяпкой представлялось, в компании с ней не более, чем приятным времяпрепровождением, несмотря на некоторую его антипатичность к физическому труду.

С утра и до четырех молодежь в поле. После вечерних посиделок с танцами тянет в сон. «Гвоздь» досуга — дискотека, которую деревенские, в тех краях, называют, не иначе, как массовкой. Им, почему-то, претят западные неологизмы.

Приехавшие городские в сельский клуб не ходят — боятся. Все может закончиться дракой.

Понять агрессивность хозяев совсем несложно — неизбывное различие между городом и деревней (была такая политэкономическая «фишка» эпохи «развитого» социализма). К этой закомплексованности местных добавлялась, ко всему прочему, острая нехватка своих девчонок. Такой дисбаланс толкал ребятню стаей периодически появляться на дискотеке лагеря.

Стоят кучей, смотрят на танцующих — на вечно загорелых лицах стеснение и неуверенность, что их приход сюда уместен. И здесь можно прочувствовать «клозетное» высокомерие города и оскорбленное достоинство убогого быта села.

Встречаясь утром у умывальников, Ирина прилюдно подставляет щечку для короткого Женькиного «чмока». В косых девчачьих взглядах сквозит зависть. А его состояние счастья безудержно резонировало с веселым щебетом невидимых птиц.

За день до отъезда домой устраивается прощальный костер. Ребята надыбали в деревне самогонку.

Отойдя подальше от центра праздника наливали по полстакана мерзкопахучего. Крепче Жека еще не пил. Старается не опозориться. Кажется, получилось. Смачно захрустел поданным зеленым яблоком. От неспелости аж свело челюсти. Спешно закуривает свои любимые «Родопи».

Затем Ирка, зажмурившись, делает два судорожных глотка. Поперхнулась, на глазах выступили слезы, замахала рукой: «Ну и гадость!». Все рассмеялись.

Над головами шумели сосны, речка в свете желтоватой луны серебристой змеей убегала в далекое.

Еще три таких подхода к выпивке, подальше от физруков-надзирателей, и компания уже достаточно пьяна, а это Боб с Мастером и две дуры из девятого, дерзкие в своем поведении.

В два ночи тусовка объявляется закрытой, и школьный народ недовольно разбредается по своим половинам старого деревянного барака.

Стремительно засыпал с «вертолетиками» на потолке и тщеславной мыслью — вопросом: «Чем же я ее так покорил?».

Евгений просыпается от сильного толчка в бок. Продрав глаза, в темноте с трудом различил круглое лицо Боба.

— Пошли, — шепчет он.

— Куда?

— Давай побыстрее, говорю тебе!

Кто-то переливчато всхрапывает — похоже на педагога по прозвищу «Шест», за нездоровую худобу, с диким именем — Энгельс Иванович.

В одних трусах вышли на воздух. Вовка пальцем указывает на густой орешник, растущий рядом с летней столовой и так приглушенно:

— Иди и посмотри.

Почувствовав нехорошее, Жека скорым шагом туда. Сердце колотится где-то на затылке, язык шершавит.

Слышно два голоса: один Ирин — что-то ласковое с негромкими смешками, другой не разобрать. Жизнь стала вмиг конечной и неуютной.

Всмотревшись, когда уже крадучись обошел огромный куст, в разбавленный, лунным светом, ночной мрак, встретился с Иркиными глазами — они испуганно смотрели на него, а на ней голая задница Григория, более известного в классе как Гоша (Евгений узнал его по клетчатой ковбойке). Тот самый Гриша Быков — отличник и ее однофамилец, про которого она как-то сказала: «Серый, буквально во всем, как булыжник на мостовой». Одноклассники, известно, его тоже не уважали — за бабскую манерность и учтиво-приторное отношение к учителям, близкое к подобострастию.

— Неужели изменила мне? — пронеслось в мозгах.

В следующее мгновение Жека брыкает ногой в пах вскочившему. Тот вскрикивает, согнувшись пополам. Дальнейшее помнится смутно, словно кадры в лучах стробоскопа — как висла на плечах и кричала, когда-то его, женщина и как с разбитой в кровь рожей стонал счастливый соперник, валяясь по земле, закрыв голову руками.

Боб с трудом оттащил друга, который с исступлением, зацикленно, продолжал повторять: «Изничтожу, сука!»

Потом были ее всхлипы-извинения, но в тот момент Борисов не принадлежал себе, и нашел в себе силы всех послать на…

Ему еще никогда не было так тошно на душе.

От главного героя:

«Друзья и недруги, а их суть одна — все относятся к категории людей».

Смотришь вверх — сразу видишь дно,

А опустил глаза — и под ногами небо,

И пусть реален мир-обман, где не случаются победы,

Когда не захотел лукавства — не одолел врага,

В душе печальной — рабство. За горизонтом — мгла.

Но в темноте нецветной зенит сменил надир,

Где счастье упаковано, там сам себе кумир,

Но нет здесь пьедестала, а лавровый венок не голову венчает — он терном лег у ног.

________________________//______________________________

Дорогая его сердцу бабушка — Зубова Анна Ивановна, слыла женщиной нелегкого характера. Такую нелестную характеристику на родного человека Жека сублимировал еще в раннем детстве из нечаянно подслушанных соседских разговоров, позже уже из своего опыта ученика школы, где она работала завучем, преподавая биологию.

Всегда бескомпромиссная, полная едкого сарказма — окружающим с ней было непросто. Среди учеников имела непререкаемый авторитет и кличку — «Зубило».

Гладко зачесанные в пучок волосы, очочки в стальной оправе, прямая осанка, тонкие, вечно поджатые губы — и вот перед вами образец училки-сухаря.

А единственного внука, в общем-то, баловала. Могла непедагогично накричать и тут же извинительно дать рубль на кино.

Женькиных родителей вспоминала не слишком часто и без горестных вздохов — видимо берегла его нервы. Правда, часто ходила с ним на кладбище и в день их смерти долго рассматривала немногие свадебные фотографии, где счастливо улыбаются зять Петя и любимая дочь Верочка.

Путь к совершеннолетию у Евгения не отмечен проявлениями каких-то особых талантов. Так — среднестатистический советский школьник.

Как и у многих, по мере взросления, «вектор выбора» будущей профессии шарахался по разным плоскостям и направлениям. От футболиста (в начальных классах) к археологии (восхищался научным подвигом Шлиммана), далее в мечтах стать дипломатом (насмотрелся прибалтийских фильмов о Западе) и, наконец, философия (Гегель, Кант, экзистенциализм — это звучало).

Следя за этими мечтаниями быстро увлекающегося внука бабушка каждый раз резонно замечала:

— Главное будь человеком и не забывай Бога. Тогда все у тебя в жизни приложится.

Церковь не посещала, но и к теории Дарвина относилась скептически. В два года, по ее настоянию, Евгений был крещен. Носила крестик, и по утрам, как бы незаметно от него, молилась на маленькую иконку, стоящую в углу книжной полки.

Помнит, как она ему, подростку, сказала как-то:

— Повезло внуку с бабкой, впрочем, и мне грех жаловаться.

И вот 32-х летний уже Евгений Петрович — кандидат философских наук, президент коммерческого банка, хоронит своих — бабушку Анну Ивановну и… жену.

Они заживо сгорели. Несчастный случай — на его, только что построенной даче, якобы, подвела электропроводка. Так случилось, в доме ночью остались одни, и огонь был неумолим.

Закрытые гробы. В храме много людей. Ему тогда казалось, что сегодня — в этот майский день навечно рухнул привычный порядок вещей. Не зря, хотя, подчас, дежурно говорят: «Невосполнимая потеря», — это, конечно, про бабулю.

Остались он и она — Светланка, вцепившаяся в него дочка — второклассница.

Через год врачи поставят Борисову страшный диагноз.

________________________//______________________________

Выпускной класс остался в памяти непроходящим ощущением пустоты и потери. Дни протекали как-то бестолково и один тоскливее другого.

Ирку старался не замечать — это было труднее всего, но всегда здоровался первым. А девушка еще больше расцвела — красота стала утонченней, появилась женская взрослость. Симпатичная девчонка превратилась в юную мадам.

Внешне веселая и вполне счастливая, только с грустинкой в глазах. И хотелось думать, что этот налет печали от невозможности вернуть все, как было. Но такая мысль сразу же убегала, теряясь в закоулках обиды, когда видел как Гоша с ней, сидя за партой о чем-то перешептываются, а она чуть щурится в улыбке.

— Неужели ей лучше с ним, чем со мной? — задавался Жека ревнивым вопросом. И не находил ответа.

Одиночество в любой компании, где ее теперь не было, душило. Занозой сидело — такую девушку он больше никогда не встретит.

Свое февральское семнадцатилетие Жека праздновал шумно.

Анна Ивановна организовала чудесный стол и в ожидании гостей попыталась внушить родному внуку обойтись минимумом злоупотреблений. Евгений согласно кивал и с нетерпением ждал, когда же она уберется к своей давней знакомой.

Вполне ожидаемо позвонила Ирина. Голос задорный, но чувствовалось волнение. После скороговорочного поздравления повисает вразумительная пауза — ждет приглашения. Выдавив из себя вежливое «спасибо», кладет трубку. Живо представил себе, как их разговор слушает ехидно ухмыляющийся Гоша.

В квартиру набилось человек десять сверстников, и день рождения начался отмечаться с далеко не школьным размахом.

Из напитков превалировала водка. Ее принесли проверенные Мастер и Боб.

Ближе к одиннадцати вечера, придя домой, бабушка уже никого не застала. Только привычный интерьер квартиры слегка изменен — сорванная штора в гостиной, на боку стул с надломленной ножкой, разбита любимая ваза, гора немытой посуды, и даже оторванный кусок обоев, причем приличный, да еще полуголая девушка Мила из параллельного, спящая в обнимку с мертвецки пьяным Жекой.

Наутро, даже не рассвело, Анна Ивановна, без лишних церемоний и ложного гостеприимства тормошит парочку, и скрюченным от артроза пальцем указывает на дверь «честной давалке и сучьему вымени» — так она назвала ночную подружку внука, и которой год назад еще преподавала. А продравшему с трудом глаза, пребольно стукнула бабусиным кулачком по лбу. И пока Людмила со словами — «извините меня, пожалуйста» — собирала по комнате свою разбросанную одежду, было заявлено с горечью:

— Видели бы тебя, балбеса, сейчас твои родители.

Названный так, потом с полным безразличием, где-то полдня, выслушивал бабкины укоры. Апатия «плитой» давила на его праздничное унылое настроение.

________________________//______________________________

Ведущая вечера, молодая химичка — старается. В красном платье, ярким пятном на сцене. С помощью хрипящего микрофона объявляет белый танец.

Краем глаза Жека видит, как из группы девчонок выдвигается Ирина и идет прямо к нему.

— Можно тебя пригласить? — смотрит в пол.

Он же ликует про себя и почти готов ее простить. Многие с интересом наблюдают за ними — неужели помирятся?

«Настала пора мне быть великодушным», — решает он.

Весь взмок, горячими руками держа ее за гитарную талию, а она с полуулыбкой глядит за его плечо и томит своим молчанием. В зале Гоша не наблюдался.

Школьный ансамбль скверно исполняет «Отель Калифорния». Проходит минута немого топтания и, наконец, прислонившись к уху:

— Женечка, хочу извиниться за то, что сделала тогда больно. Мы с Григорием осенью подаем заявление. Прости меня, глупую, и, когда-то твою, — голос запинается.

— Даже фамилию не придется менять, — вроде попытался сострить.

Музыка закончилась, а они продолжали стоять, уже опустив руки. Зазвучала следующая композиция, кажется, «Дым над водой», а в башке, почему-то, крутится: «Вот и все, что было, ты как хочешь это назови» — строчка из какого-то тогдашнего шлягера. Цедит, не разжимая губ:

— Остается вас только поздравить. Ну, я пошел, с твоего разрешения.

Больше говорить не о чем. Тут же появился, где-то пересидевший танец, Гоша и они сразу куда-то пропали. Видимо, фактом своего отсутствия, щадили Жекино самолюбие и не стали мозолить лишний раз счастливым видом ему глаза.

Дождь перестал, и троица под звездами откупорила последнюю из припасенных бутылок. Ребята деликатно не спрашивали, о чем их товарищ шептался со своей бывшей подругой, и так по выражению его лица, все понятно.

Закончился выпускной — впереди прогулка на ночном теплоходе. Теперь уже вчерашние школьники плотной толпой спускаются по лестнице. Те последние глотки «Кюрдамира» оказались некстати — Борисова вырвало на светлый пиджак Юрия Семеновича — пожилого учителя истории. Запахло рвотой и скандалом.

— Так вам лучше, — икнув, смело заявил плохо соображавший сейчас.

Это «точечное попадание» явилось неким актом возмездия. Весной в программе общегородской комсомольской конференции посвященной выходу книги Брежнева Л.И. «Целина», вторым пунктом значилась дискотека. Готовящиеся к ней трое друзей были замечены этим учителем в туалете Дворца молодежи, распивающими что-то крепленое. Последовало изгнание с экспроприацией двух бутылок.

На следующий день о происшествии доложено директору школы, а поскольку вторая стеклопосудина извлечена из портфеля Жеки — он и был объявлен зачинщиком.

И вылет из школы чуть не стал реальностью. От такого развития событий спас мощный педагогический стаж бабушки в стенах этого же учебного заведения.

С тех пор чувство горького разочарования на почве той впервые взрослой любви стойко ассоциировалось у него с группой «Eagles», терпко-сладким вкусом портвейна и красным от возмущения лицом Юрия Семеновича.

От главного героя:

«Никогда не будет такого, чего нет вообще — это как «потом» не рождается «до».

И птицы вскрик упавшей на изломе, теперь ее не кружит полет,

Закатила глаза словно в сладкой истоме, на асфальте лежит и уже не поет,

Тревога пропала в сердце горячем, спешащие ноги обходят ее,

Тут птичья душа стала тельцем незрячим,

И краткостью трель отзвучала свое.

Так и нам полетавших в фантазиях легких, с лица не стирается старческий грим,

А мы уступаем место под солнцем с кривою улыбкой другим.

________________________//______________________________

Евгений Борисов в полудреме. Громко чихнув, просыпается его спутница. На часах, тех, подобранных на перроне, пять утра. Завтракают «Роллтоном».

В молчании одеваются. На себя он натягивает вполне добротный полутулуп, вязаную шапочку. Она же в кокетливо подпоясанном пуховике, а голову венчает норковая шляпка с залысинами и узкими полями. Ноги у обоих в валенках. Все это из приношений в ближайшую церковь.

Чуть пригнувшись, преодолевают одиннадцать ступенек (зачем-то, которые каждое утро он в уме пересчитывал), угрюмая пара выходит через низкую подвальную дверь на улицу.

Здесь еще темно, и в свете редкого освещения не видно прохожих. Рано. Невдалеке только дворник-таджик животом толкает фанерный скребок — за ночь прилично нападало снега.

Женя и Света — хорошие знакомые мигранта Курбана. За триста рублей в месяц он позволяет им пользоваться туалетом и душевой кабиной в своей двенадцатиметровой конуре на первом этаже этого же дома, где их подвал обитания. На тех же ведомственных метрах живут еще трое земляков дворника.

Поздоровавшись с работником лопаты и метлы, они спешат совершить утренние процедуры, а торопиться надо — до восьми следует обойти шесть негласно закрепленных за ними контейнерных точек, пока не приехала «мусорка» и не опередила.

Не считая городской свалки, посещаемой ближе к обеду, почти ежедневное ковыряние в баках — основное подспорье бюджету этих людей. Именно на ней от вожака местных бомжей, деда Лени, был получен «надел» со строгими координатами. Соваться на чужие территории строго запрещено — в лучшем случае могут избить, в худшем — изгонят за границу города.

В нынешнем Женькином «мире» есть практически все, как в той «большой жизни»: мафия, животная конкуренция. Та же жестокость, много нелюбви к ближнему и предательства. Разве что, понятие «грязь» в теперешней его среде звучит более натуралистично.

Через пару километров — первые мусорные контейнеры. Холодный и колючий ветер настойчив — так и лезет под полы одежды. От баков привычно воняет. Рядом копается Светка, что-то бормоча. Слышно — безматерно жалуется на судьбу, которой всего-то полтора года. Это обычный словесный «выхлоп» ее похмельного настроения. Припухшее лицо на свету рассматривает выуженное сосредоточено. Руки одеты в часто стираемые белые нитяные рабочие перчатки — в такой «яме» эта женщина продолжает оставаться брезгливой.

С большими полосатыми сумками, набитыми мусорным «добром», бредут к пункту приемки вторсырья.

Рассвело, пошел густой снег, и стало не так ветрено. Во многих окнах домов мелькают тени — утро вкатывается в рабочие будни.

Борисов смотрит в спину впереди идущей соратницы. Хрипло смеется:

— Светуль, сегодня бы надо выпить.

Та, не оборачиваясь, радостно:

— Пусть это будет нашим коллективным соцобязательством.

— Что ты, с другой планеты, знаешь про социализм?

— Где-то отложилось.

— А я думал, что у тебя теперь только соль в суставах может откладываться.

Та только оскорбленно хмыкнула.

________________________//______________________________

Готовиться к вступительным экзаменам мешало то, что все мысли его крутятся вокруг Иришки. Мечтается — вот прозвенит просительный телефонный звонок, и на том конце он услышит ее голос. Он выстраивал диалоги, где все варианты сводились к одному — она умоляет простить и очень хочет вернуться к нему, а Жека непреклонен и безжалостен — лишает всех шансов эту вертихвостку.

Телефон продолжает молчать.

То лето выдалось жарким. И сидя у открытого окна, выходящего во двор, с учебником, не переставал бросать тоскливый взгляд — не идет ли? Умом понимал — ни в дверь, никак еще, Ирина не позвонит.

Воспоминания об их любви разрывали сердце и мутили душу. Стал задумываться о суициде. Правда, подобный финал был, все-таки, оптимистичным — либо, чудесным образом, вовремя, промывается желудок или, едва дышащего, вынимают из петли, а, в результате, изменница осознает — какое сокровище она могла потерять.

Но это были только думы. Молва же, по-прежнему, доносила — у них с Гришей все о,кей. И даже больше — они вместе поступают на геологический факультет того же ВУЗа, куда направил свои стопы и Евгений. Сам этот факт уже предполагал возможные встречи в коридорах выбранного университета. Но сначала надо всем набрать проходные баллы.

И что интересно, там, до четвертого курса, на геологов когда-то давно учились Жекины родители.

________________________//______________________________

Поступил на первый курс философского Борисов почти без напряга и излишнего мандража.

Обычно скуповатая на похвалы Анна Ивановна, даже, как-то по-молодежному, выразила свою радость:

— А ты у меня молоток!

И была ею куплена недельная путевка на теплоход вверх по Волге — так отмечен этот его успех.

Вот уже новоиспеченный студент селится в двухместную каюту, где его соседом оказывается Дима — такой же первокурсник, только авиационного института. Компанейский парень, энергичный ловелас. Они быстро подружились.

Через шесть лет, с отличием закончив ВУЗ, тот самый Дмитрий, неожиданно для всех, уйдет в монастырь, взяв имя Иоанн, так и не проработав ни дня по специальности. Как такой жизнелюбивый, пусть зачастую увлекающийся самокопанием, решился кардинально изменить свою жизнь — блага молодости на келью? — для Жеки того времени осталось загадкой.

Если увлечение движением хиппи или, модным тогда, «оранжевым братством» кришнаитов еще как-то укладывалось в рамки самореализации середины 80-х, то монашеский постриг — ну никак.

Но это будет позже.

А сейчас — громадный речной лайнер, широкая речная гладь и двое, курящих на корме, семнадцатилетних ребят, про себя гордящихся приобретенным ими званием студента.

В путешествии все нравилось — экскурсии по приволжским городам, увиденные Есенинские места, дискотеки на палубе. Ирину почти не вспоминал. Лишь иногда, под неюношеский Димкин храп, когда закрывал глаза, в памяти всплывал ее образ, но нечеткий, словно заретушированный.

Многочисленные девицы, из пассажиров, на протяжении всего плавания были настойчивы в желании обратить на себя внимание этих двух молодых людей, поскольку конкуренция, по другим, в их возрастной категории, практически, отсутствовала. В результате, однокаютники оценивали каждое знакомство с представителями женского пола дурацким высокомерием избалованных повес. В общем, за такое короткое время и на ограниченной водой площади, они попривыкли к своей мужской исключительности.

На пятый день теплоход «Федор Шаляпин» прибыл в Кострому. Запомнился Ипатьевский монастырь, торговые ряды позапрошлого века, суровый облик каменного Сусанина. А вечером, вернувшись, обнаруживают в соседней каюте, вместо семейной пары пенсионеров, разместились новенькие — очаровательные Римма и Роза.

Оказались студентками второго курса техникума легкой промышленности и сейчас едут домой, в небольшой башкирский городок, на каникулы.

Кто эти девушки и откуда, было выпытано за ужином успевшим стать нагловатым Дмитрием. В это время, сидящий за одним столом с ними, опустив от смущения глаза, ковырялся в тарелке Жека — уж очень цепляет эта жгучая брюнетка — Римма, она, как раз, напротив. Под ее задорным взглядом черных, как южная ночь, глаз вмиг слетела маска благоприобретенной, якобы, пресыщенности и самоуверенности.

Димон же в ударе — бесперебойно травит анекдоты, отвечает за двоих. Его товарищ тихо злится, видя, что тот неплохо освоился в компании — девчонкам было весело. Да еще раздражает, как все окружающие вперились на чересчур шумливый столик, где солирует будущий монах.

После ужина — дежурные танцы. Дима заговорщически, смотря в сторону, где под быстрые ритмы изящно двигаются подружки: «Кого думаешь закадрить, дружила?» Чувствуется, он запал на Римму.

Все решается само собой. Объявляют, что дамы приглашают кавалеров, и та, улыбающаяся, подходит к нему — Жеке Борисову. В висках пулеметно застучало, лоб в испарине. Рядом, в полумраке, теперь переминаются и Роза с Дмитрием.

Римма что-то спрашивает, но держащий ее за талию односложен в ответах-междометиях.

Какая удивительная девушка, мысленно бубнилось ему.

Оставшиеся два дня, до их расставания, волшебным образом разукрасили тот Женин август — у него появилась Римма. Все-таки счастливым быть замечательно.

В его родном городе девчонки пересаживались на поезд — им ехать дальше. Слезы прощания стояли в глазах любимой, у Евгения першило в горле, но терпел, чтобы не появилась на лице предательская сырость.

На залитом солнцем перроне стояли, обнявшись, и, как-то не по-взрослому, клялись друг другу в верности и любви.

Около них, к узкой Димкиной груди припала пергидрольная прическа Розы — тоже, вроде бы, отношения. Только не половые. С первого дня знакомства ухажерам дали понять — постели не будет. По-видимому, сказалось просто строгое воспитание девочек в татарских семьях. И хотя, один более романтичен, а другой, как оказалось, по его же словам, был достаточно настойчив в домоганиях — итог тождественен — обоих продержали на поцелуйно-ласкательной дистанции.

Когда последний вагон совсем скрылся из виду, ребята, не спеша, потянулись к вокзальному выходу. И тогда было решено — в зимние каникулы сделать себе сюрприз — без звонка приехать в Кострому.

От главного героя:

«Ощущение нахлынувшего счастья имеет один существенный недостаток — оно вызывает, как правило, нечаянные мысли о безвременной смерти».

________________________//______________________________

В сентябре студенческая жизнь бывших абитуриентов, как правило, начиналась с сельхозработ. Вот и Борисов едет отбывать трудовую повинность.

А перед этим, как-то совсем неожиданно, его назначают старостой группы. Деятельная замдеканша, женщина лет пятидесяти, получается, усмотрела в нем проблески лидерских задатков. Конечно, польстило, что выбор пал именно на него — с амбициями все было в порядке.

Три часа тряски в ПАЗике, и группа Жеки (шестнадцать девчонок и четверо ребят) выгружается в глухой татарской деревне, около сорока дворов, где старшее поколение почти не говорит по-русски. Центральная усадьба колхоза-миллионера в двух километрах.

Прикрепленный к ним бригадир Ринат, мужик трудноопределяемого возраста и с красным обветренным лицом, разместил прибывших в казенном бревенчатом доме с двумя отдельными выходами. Немногословный и в дальнейшем, думается стеснялся чудовищного акцента, кратко сообщил, что завтра в восемь приедет трактор с прицепом, который и отвезет их в поле.

Так, под нескончаемый моросящий дождь, началось двухнедельное житие-бытие студенческого десанта. Продукты давал колхоз. Завтракали оставшимся с вечера, а обед, он же ужин, мастерили две самовыдвиженки с рифмующимися именами — Маша и Даша. Поварихами они оказались никчемными — вечный пересол и патологическая забывчивость снять с плиты то, что на нее ставилось. Получалось угольное мясо и пригорелые каши.

На возмущение едоков отвечали похоже: «Как такое могло случиться, даже не знаем?». И клятвенно обещали, в следующий раз, удивить всех чем-то особо вкусным, но продолжали готовить гастритный корм, то есть «вчерашние щи» неизменно переходили в завтрашние. На них махнули рукой — все равно других добровольцев не было.

Собирая картофель на раскисшем поле, народ больше отбывал номер — имели место частые «перекуры». Жека не раз слышал матерное негромкое Рината в адрес городских. Молодежь слабо реагировала на такие призывы ударно поработать — чувствовали — каждую осень, встречая студентов, этот человек давно перестал верить в бесплатный энтузиазм.

Лишь староста и парень по имени Айдар не вызывают у него нареканий. Номинальному руководителю группы просто неудобно перед бригадиром — статусность старшего обязывает — хотя, иногда, и возникало желание бросить облепленный глиной корнеплод в впереди тарахтевший «Беларусь». Айдар же, сам деревенский, единственный из всех рабфаковец (успел отслужить в армии и, после подготовительных курсов, поступил без экзаменов) — сам по себе неизнеженный ничем работяга. Его крестьянская основательность, наверное, надоумила привезти с собой целую дюжину водки. И вечерами зычным голосом объявлял:

Кто не со мной — тот дурак, — выставляя очередные поллитра.

На эти ежедневные предложения составить ему компанию откликались немногие — заточенный на новых любовных переживаниях староста, да, изредка, заглядывающий на вечерние посиделки Ринат, со своим самогоном. Пожалуй, и весь состав. Два «ботаника» — Саша и Леня, внешне похожих очкариков, и все, без исключения, девушки которые пользовали вскладчину купленное в сельмаге крепленое — понятно, не в счет.

Сидя на воздухе, если дожди заканчивались, на фоне красиво пропадающего, за горизонтом солнца, наливалось. Спиртное быстро развязывало язык, и мужские разговоры становились восклицательными с небрежной, к дамам, манере. Тот же бригадир, если присутствовал, мог неожиданно выпалить, не соблюдая склонений, что-то вроде: «Скотину по головам считать, а политбюро надо по членам». Откуда такая злость на партию? — вряд ли кто мог догадываться. Было и из надрывного. В русифицированной вариации примерно такое: «Живу как сорняк, никому ненужный! За что мне это все!? Да еб… я всех!». Сидящие враз замолкали. И хотя в его тирадах ничего конкретного — веет мизантропством.

Вбрасывался еще полстакана, и ни на кого не глядя, буркнув: «Всем пока», — уходил.

Жеку, поначалу, удивляла такая резкая смена настроения этого, вполне, в общем-то, добродушного мужика — словно ни хрена себе переходит в хрен вам.

Спустя дня три, по приезду, Айдар пояснил:

— Ринат десять лет как вдовец, а сын-подросток утонул два года назад и, теперь, он один.

А еще рассмешило, когда бригадиру указали на отсутствие двери в деревянном туалете:

— Зачем она? Все равно тут брать нечего.

От главного героя:

«Энтузиазм, возможно, признак некоторого слабоумия».

________________________//______________________________

Подобную неприкаянность бомж Борисов переживает сейчас. От полного отчаяния спасает, разве что, присутствие Светки.

________________________//______________________________

Незадолго до отъезда большинству, явно, поднадоело это однообразие вечерних застолий — надумали сходить на субботние танцы в клуб центральной усадьбы. Девчонки попросили Рината отвезти их туда. С ними же увязались неразлучники Леонид и Александр. Евгений же и Айдар дружно высказали нежелание подергать ногами под музыку и сели сосредоточено последнюю бутылку из запасов рабфаковца.

Жень, ты веришь в судьбу? — после очередного рыжеусого глотка, хрумкая свежим огурцом, вдруг спрашивает он.

Видимо, тишина вечера располагала к таким вопросам. Евгений не любит таких тем — от них пахнет безысходностью и наивом — даже поперхнулся. Вроде бы, как — то, по-еврейски: «Нет Бога — нечего дразнить, а если есть — нечего портить с ним отношения».

— Айдарище, не страдай ерундой! Озадачь себя еще одной глупостью — зачем мы живем? Прямо как из газетной передовицы — это, может быть, уместно на комсомольских собраниях.

Старший товарищ лишь хмыкнул — не стал отвечать на бестактность собутыльника, который вторую неделю «кушает» его водку. Нет, Борисов не халявщик, просто заявление, еще за первой бутылкой, поучаствовать деньгами, воспринято как личное оскорбление.

После этого разговор не клеится. Нещадно кусали комары. Было видно, что сокурсник обиделся; сведя брови, сидел нахмуренный. Остатки молчаливо выпиты — звуковым фоном являлись неосторожные крики деревенских гусей.

Прошло какое-то время. Стали укладываться. Когда Евгения, почти, «обнял» вкрадчивый сон, в царство покоя ворвался запыхавшийся Леня. Внешний вид плачевный — разбитое в кровь лицо и успевший заплыть, лилово — розовым, глаз.

Разбуженный Жека пытается сосредоточиться, но выпитое крепко держит его в состоянии глухой задумчивости. С соседней панцирной кровати, бодро так, вскакивает Айдар — армейская закалка дает о себе знать.

Из сбивчивого, на всхлипах, короткого рассказа очкарика выясняется, что, в клубе, один из деревенских джигитов попросил у него закурить, и, не дожидаясь ответа вмял, в его переносье, пластмассину оправы. А второй, кто Саша, не стал дожидаться аналогичного вопроса и, куда-то, сделал ноги.

Получается (Ринат уже уехал на тракторе) — девушки остались без должной защиты, в то же время, никто и не предполагал, что эти двое могут создать видимость какого-либо противоядия от домогательств местных.

Истеричный вывод Леонида — девушек надо немедленно спасать из сельского вертепа. Это подтверждает и вслед вошедший Сашок, сохранивший свою прыщавую физиономию нетронутой. Борисову показалось немного странным, что побитый прибежал первым, да и дорога одна.

Девчат, должно быть испуганных, избиением одного из «ботаников» — нет. Евгений, тогда, отстраненно подумал:

— Видимо продолжают кружить под голодные взгляды половозрелых задирал и ревнивыми перешептываниями колхозных соперниц.

— Раз остались, значит, все ничего, нечего и дергаться, — еще сказал он.

Но у бывшего солдата появился повод эмоционально размяться:

— Всем вперед.

Жека этого мушкетерского энтузиазма не очень понимает. Близоруко щурясь уцелевшим оком, пострадавший, визгливо, требует отмщения. На что Борисов резонно замечает:

— Их там целая кодла, а нас Айдар — ты да я, да мы с тобой. А этих «несмешных» только в тыл.

— Не пойдешь, пойду один, — заявляет жаждущий крови.

Все внимательно смотрят на старосту. Тот, нехотя, натягивает штаны. В мыслях некомфортно:

— Ну, на хрена мне это надо?

Вариантов немного — идти и проявить никому не нужное геройство, заранее ему смешное.

И вот, потакая романтическому безрассудству, рабфаковскому «Робин Гуду» вчетвером идут, широко расставляя ноги, над лужами, вызволять своих девиц из «липких» лап похотливых деревенских парней.

Не прошли и километр как на повороте за лесополосой идущая, навстречу, толпа. В ней весело переговаривающиеся, пресловутые, сексуальные «жертвы» и шесть-семь внешне миролюбивых «насильников». Провожались — видно, что позорное изгнание Саши и Лени никак не повлияло на эволюцию женского флирта.

— Ой, мальчишки, вы пошли нас встречать? А у нас все хорошо, — несколько удивляется одна из горе-поварих. В свете тусклой луны рассматривается как ее, это Дарья, за талию приобнял высокий ухажер в ярком петушином батнике.

Облегченно вздохнулось: «Драки не будет». Но по-другому, видимо, рассуждал самовзведенный Айдар: «Ну-ка, девки, отлепитесь от этих «пупырышей» и марш к себе!» — хрипло выкрикивает он.

Один из них, по-видимому, главный — кривоногий и короткий вплотную подходит к смелому:

— Командовать в городе будешь, — лайкнул он, ткнув пальцем Айдару, где-то, в подбородок, — хочешь в «таблище»! — продолжает фальцетить этот «окурок».

Со стороны смотрится, конечно, комично — кряжистый, совсем недлинный, рабфаковец и рядом «тщедушье», смотрящее, ко всему прочему, снизу вверх, но имеющий ворох претензий к факту присутствия на дороге парней-студентов.

Девки, наперебой, затараторили:

— Мальчики, сейчас же прекратите! Хватит вам…

Чуть поодаль стоявшему Евгению живо представилось как его однокурсник, через секунду, вдарит во взъерошенную черепную коробку атамана местных и начнется свара — итог которой, вполне, предсказуем — не в пользу горожан.

Но неожиданно защитник никем необиженных и, судя по всему, довольных девушек перешел на татарский. Вот только, теперь, обняв за плечо своего оппонента, кивает в сторону Борисова и что-то выговаривает негромко. Нескольких девчат, из татарок, чуть слышные слова сокурсника, почему-то, рассмешили, а в лагере деревенских повисает пауза.

При ярком полнолунии, одиноко какофонит, перепутавшая сезон лягушка.

«Цыплячья грудь» разворачивается и идет к своим. Изредка оглядываясь, недавние «кавалеры» вереницей пошагали обратно. Провокаторши, же, в полном составе и без лишних слов прощания — к месту ночлега.

Жека сразу спросил, что такого сказал Айдар — в результате чего назревающая банальная «махаловка», вдруг, обернулась смиренным отступлением превосходящих сил.

Оказалось, нехило сложенный староста группы всегда носит, с собой, нож и представлен как бывший зек «отмотавший целых четыре года за драку, в результате которой кто-то, на всю жизнь, стал инвалидом».

То, что Борисов, вряд ли, выглядел старше своих семнадцати, да и возможность поступления в ВУЗ после отсидки проблематична, по-видимому, не стало препятствием на пути глубокого уверования, в этот бред, «боевитого» и всей его команды.

Импровизация «хитрого татарина» не могла не понравиться и ею, явно, упрочены позиции неформального вожака их группы. Евгений отнесся, к такой возможности, с видимым безразличием, но самолюбие задето — так рождаются комплексы у мужчин.

Получилось, что его задницей «еж страх» чужой раздавлен. При этом, прикрыв трезвеющую трусость.

Осенние работы закончены. Утром пришел автобус. Провожающий ребят бригадир в парадной телогрейке и гладко выбрит. Как-то, несколько невпопад с отъездом, застенчиво предлагает экскурсию по свинокомплексу, что в пяти километрах и показать племенных хряков известной заграничной породы. Кажется, что ему немного грустно расставаться с этой ватагой, в массе своей, нерадивых.

Любопытно, все-таки, было увидеть, как советские мусульмане средней полосы России отвечают за откорм свиней, которых в этой глухомани, уж точно, не употребляют. Любая экономика, если не считать ортодоксальных стран, практически, без примесей религиозных догм, является светской — по-другому, наверное, никак. Производство — агностик атеизма скрещенного с несправедливостью в распределении — и это при всяком политическом строе, пусть даже современного мира.

Гидом по ферме, огромной в размерах, обнаружился тот, с колесообразными ногами. Молчаливо водящий неожиданных гостей по территории смотрел в сторону. Увиденное акцептно комментировал Ринат. В накинутых, понятно, несвежих халата студенты наблюдали гигантских свиноматок, молочно-розовую визжащую молодь.

Наконец, толпа подведена к закутку, где разместилась железная большая клетка, похожая на пенал. Там, в натуральную величину деревянный муляж свиньи, который, в этот момент покрывает настоящий колосс — пятнистый самец. Содрогаясь от желания, он отдавал драгоценное семя. Животное не догадывается, что его нагло обманывают — время естественного гона подменяют онанистическими телодвижениями, а таинство — публичностью.

Девочки смотрят на такой «опорос» открыв, невынужденно, рты и без жеманства. Ринат же, судя по его улыбчивому лицу, был крайне доволен произведенным на молодых посетителей, эффектом.

Жека, в свою очередь, изредка, ловя на себе уважительные взгляды, так недавно, впечатленного его биографией, коротышки, чувствовал себя, слегка, героем уголовных хроник.

Когда окончательно садились в нетерпеливый автобус куратор двух недель отозвал Борисова в сторону и давясь правильной речью торопливо изрекает:

— Знаешь, почему везде неурожай? Не из-за плохих погодных условий — просто забыли посадить. А это тебе, но прочитаешь когда будешь дома. Пообещай! — и сует свернутый в трубку небольшой листок. Каким-то сгорбленным возвращается на крыльцо конторы, что при ферме.

С этого самого дня Борисов Евгений, в дальнейшем, начинает получать знаки чего-то непонятного, зашифрованного. То послание — первое.

А на засаленной бумаге пушкинской каллиграфией, с завитками:

— Женя, готовься к трудностям и возможным страданиям, но земного счастья тебе не избежать. Знаю. (Подпись, состоящая, вроде бы, из трех букв, сильно размыта, но первая угадывалась как «Б»).

Мистический текст, переданный полуграмотным Ринатом, тогда не произвел никакого впечатления — и был отправлен в мусорное ведро.

________________________//______________________________

Вот они заходят в дремотно освещенное помещение чтобы сдать набранное: алюминиевые банки, стеклотару, пахнущую тряпичной прелостью ветошь. Встречает их заросший, неприветливый приемщик Василий Филатович Чебану — сорокалетний молдаванин в черной бороде, которая, кажется растет прямо из глаз, а на жирной пятерне волосы достигают ногтей — этакий снежный человек — брюнет

За три года, что приехал сюда, для селянина — мигранта, из-под Бендер, сделал головокружительную карьеру — от гастарбайтера — разнорабочего до хозяина пункта скупки вторсырья. Он как-то сказал Евгению, при этом презрительно сощурившись:

— У бедных, как ты, всегда будет мало денег, поскольку вас много, — и клокочущее рассмеялся показывая гнилые зубы.

В таком примитивно-диалектическом рассуждении просвечивает ненависть к, когда-то, подобным себе.

А сейчас перед ним, дурно, но с красивым акцентом, говорящему по-русски, суетливыми движениями раскладывают по кучкам свой помоечный товар двое деклассированных, один из которых кандидат наук. Гримаса судьбы, вернее ее судороги.

Как, наверное, многим, кто попал из «грязи» в «князи», Чебану льстит, что эта пара зависима от его настроения. Сегодня он не в духе. Пробежав глазами по принесенному цедит:

— За все ваше — сто рублей

Борисов привычно кивает согласием, но тут Светка, прямо-таки, заголосила:

— Побойся Бога, Василий, здесь же на все двести! Не будь мудилой!

Гуцула не пугает возможная кара Всевышнего:

— Забирайте свое дерьмо и быстро вон отсюда! Я не Господь, чтобы любить всех — крокодил тоже любит человечество, только по-своему, — такая пламенная речь, где вместо «е» одни «э», действует на нее успокаивающе, — ну хорошо, хорошо, будь по-твоему.

Обе стороны прекрасно понимают — объективизм в товарно-денежных отношениях никогда не будет свойственен ни покупателю ни продавцу — соглашательская политика прерогатива того, кто не хозяин положения. Правда Жека понимает — этот молдавский «Карл Маркс» в мыслях, вряд ли, так изощрен как он.

За ними уже выстроилась небольшая очередь — это завсегдатаи. Их голоса торопят впереди стоящих завершить сделку.

Постоянные посетители царства утиля, как правило, довольно опрятно одетые старики со среднестатистическими пенсиями и «синяки» к категории которых, с некоторых пор, относит себя и Борисов. Однажды, ночью, ему, даже придумалось — он, путешествующий сознанием, что-то, вроде, пилигрима во времени.

Чебану бросает деньги на грязный кафель — металлические десятирублевки со звоном подпрыгивают и катятся.

Собирая монеты с полу, Евгения клинит тихой фразой:

— Ничего, сочтемся. Просто жизнь, пока, мне не «улыбнулась».

— Иди, иди, — слегка встревожен хозяин заведения.

Зажав собранное, и ничего не сказав в ответ, выходит за дверь — там его уже ждет Светлана.

Снег пенопластово хрустит под ногами. Сквозь морозную дымку окончательно пробилось солнышко. Им предстоит шестикилометровый променад — до свалки. Приходит в голову дурацкая и, совсем, непарадоксальная мысль, когда он смотрит на тепло укутанных, идущих на встречу, людей: «В этом северном городе точно два сезона — зима и лето, а их отличие только в том, что, в одном случае, одежды глухо застегнуты, а в другом — нараспашку, но одеты его жители, всегда, в то же самое», — получилось вроде некоей словесной несуразицы.

Пока шли — не разговаривали.

От главного героя:

«Сродни каламбуру: смерть неотъемлемая часть жизни».

________________________//______________________________

Октябрь — начало учебного года, первый семестр. Назначен куратор и вывешено расписание занятий. Женька Борисов с головой окунается в студенческую жизнь.

В стенах университета случаются редкие встречи с Ириной, но они не носят, теперь, для него, переживательный характер — в мыслях, только, далекая Римма, а со своей бывшей, лишь привет-привет.

Раз в неделю Жека пишет письмо в Кострому — оттуда, полный нежности ответ.

Еще у них бывает межгород. Когда сквозь помехи доносится голос любимой, сердце начинает учащенно биться. Разговоры односложны:

— Здравствуй. Как ты?

— Очень скучаю по тебе.

— Я тоже…

После такого хочется петь. На том конце могут и поплакать, его голос, тоже, предательски дрожит. Три-пять минут заказанного времени проходят быстро.

И так уж получается, что сухие подробности в коротких письмах, а эмоции — в телефонных трубках.

Сорокарублевая стипендия толкает Борисова найти дополнительный приработок в качестве ночного сторожа в детском саду. Место, для студента, поистине золотое — тут тебе дежурство сутки через двое, к тому же недалеко от дома, и зарплата в семьдесят целковых. А из обязанностей полная ерунда — в семь вечера закрыть садик, в пять утра открыть, включив, одновременно, электроплиту на кухне. В общем, работа в кайф.

Трудоустроила, «ночным директором» Евгения бабушка, использовав свои старые связи в роно.

Коллегами по охране дошкольного объекта оказались пенсионер Аркадий Николаевич и его внук Аркаша — Жекин ровесник.

В прошлом, дед — дамский парикмахер — шаркающая походка, не по возрасту трясущаяся голова и крепчающий маразм, делящий мир на отвратительное и еще более гадкое. Мог доверительно пожаловаться Жеке, когда, тот, его сменял в выходные, на несовершенство правил игры в хоккей на траве или яростно негодовать по поводу фонетической сложности венгерского языка.

Суждения и проводимые им аналогии, подчас, были интересными — так, например, сказать о своей нынешней работе: «Только сторожа и проститутки спят за деньги», — а еще добавить: «Нас две категории — те, которые могут «просрать» вверенное имущество, и те, что способны украсть это».

Его философия бытия сводилась к одной квинтэссенции: «Удачно прожить — значит в год начать ходить, а за восемьдесят — продолжать передвигаться самостоятельно».

Под стать ему и внучок. Внешне замкнутый в себе, по большей части молчаливый — этот парень, с точеным профилем Жерара Филиппа, при пересменках, неизменно, и на полном серьезе, повторял одно и тоже: «Евгений, сдаю Вам пост. Бди, не щадя живота своего, за социалистической собственностью. Народ доверяет тебе», — и т.д., в том же духе ерничества. Евгения раздражала эта пафосная белиберда и как-то было сказано: «Знаешь, Аркаш, когда в твое дежурство, вдруг, залезут, что будет? » — и, не дожидаясь ответа: «Воры, возможно, и сгинут, а вот ты, точно, под себя сходишь. Не провоняй садик!»

Тогда «странноватый» лишь хмыкнул. Позже узналось, что он периодически ложился в психиатричку. Проживали они вдвоем с дедом (у матери своя семья, отец давно умер). Старый и малый были, как бы, на одной «волне» словесного хаоса.

Потом получилось — на свою же голову и «накаркал». Перед самым Новым годом совершена попытка ночью проникнуть в здание детсада и это тогда, когда Жека лежал на продавленной раскладушке в комнате для охраны.

Сквозь чуткий сон услышаны чьи-то осторожные шаги. Стало как-то не по себе. Привстал. В тягучей тишине громче громкого заскрипел брезентово-алюминиевый топчан. В кромешной темноте нашарил заранее, на всякий случай (он видимо представился), приготовленную арматурину. Сейчас, он будет защищать то, что ему доверено.

Осторожно открывает дверь и вглядывается в полумрак коридора. Посторонних звуков, вроде, не слышно. Вспыхивает свет. Никого не видно, только на линолеуме мокрые следы. По ним видно — здесь один человек. Ладно хоть так, но все равно страшновато, а если отъявленный рецидивист? Сразу рисуется жуткая картина, как из-за угла нападают и вот уже темным пятном по серому свитеру расплывается пятно крови — и ни чья-нибудь, а Евгения.

Страхом решено кричать:

— Выходи гадина! Тебе конец! — и так, с некоторыми вариациями, несколько раз, с истеричными нотками.

Где-то затаился враг. «Может запереться у себя, в каморке?» — малодушием мелькнуло. Но тут, за спиной, раздается шорох и, резко обернувшись, видит — в конце всегда освещенного музыкального, зала, темный силуэт. Сразу сообразил: «Боится меня», — и рванул за ним. Преследование, бежавшего к запасному выходу, было парасекундным и ребристая железяка, у самого порога, легла между лопаток чужака в ватнике — хорошо, не по башке. Под ней, упав на колени, заверещали, когда Жека сел ему на спину:

— Не трожь меня! Я ничего не взял! — от шапки незнакомца пахло чем-то неприятным.

Теперь «храбрый» сторож ослабил хватку.

— Что ты, гнида, здесь делаешь? — поднимая, за шкирку, с пола доходяжного мужика, лет сорока, как можно строже спросил он. Лицом к нему стоял плохо одетый косматый тип, довольно высокий, вровень с ним.

Дверь запасного была приоткрыта — значит он проник через нее. Подталкивая, перед собой, неудачливого взломщика Евгений двинулся в кабинет заведующей — позвонить по «02», но сначала решил запереть незваного гостя в своей комнатке. Этот тип покорно позволил закрыть себя.

Но единственный телефон, почему-то, не работал, хотя еще вечером по нему звонил бабушке. «Как быть? Идти до таксофона? Далековато. Если отпустить — слишком гуманно. Оставлю его до прихода поваров и, показав «добычу», пинком, под зад, на улицу», — спускаясь со второго этажа, кумекал Борисов.

Открывая дверь к себе, где недолго томится пленник, в руке продолжал держать свою железку — мало ли что. Щелкнул переключателем. От яркого света тот зажмурился и прикрылся ладонью.

Теперь его можно рассмотреть подробней. Заросшее щетиной лицо с неустойчивой мимикой, серо-голубые глаза, глубокий шрам через всю левую щеку и продолжающая смердить ушанка.

Кого-то, так неуловимо, ему он напоминает.

— Ты кто? — присев на стул, начал допрос человека, годившемуся ему, не менее чем, в отцы.

Тот молчалив, только по-лакейски сдернул головной убор

— Еще раз спрашиваю — откуда и куда? Что тебе здесь надо? — повышен голос и для убедительности потряхивается железный прут.

Покосившись на орудие своего задержания, чуть слышно:

— Назвали Женей, бомжую в этом районе, а сюда меня «голос» позвал.

— Ну и дела. Сумасшедший, ко всему прочему, еще и тезка, — придурковато-блаженных Жека побаивался, пусть, пока, и не встречался с такими воочию.

— Какой на х… «голос»?

— Думаю нашего Создателя.

— Бредить Евгений «Батькович» в милиции будешь, понял! — Евгений весь на восклицаниях.

Маргинал незряче посмотрел на вопрошаемого и, вдруг, широко улыбнулся, обнажив неровный ряд испорченных зубов:

— Точно Вам говорю — Его голос, — произносится с до боли знакомой интонацией.

Борисов спохватывается и смущен, уже повежливей:

— Случайно, не сильно ударил по спине?

Объявившийся одноименный смотрит в потолок, закатив глаза и нараспев:

— Уже три дня как Он приказывает мне зайти сюда ночью, открыть незакрытое и увидеть свое будущее. Я побоялся ослушаться. Поверьте, мне страшно, — он был похож на молящегося.

Жеку передернуло. Повеяло дешевой театральной постановкой:

— Что мне здесь кино рассказывать! Я сам проверял все двери. Просто обосрались, когда поняли — сдам ментам. Так?

Нет, не потому. Мне страшно за Вас, уважаемый. Только и всего. Отпустите меня, не делайте хуже, — совсем без угрозы.

Спокойный голос ночного собеседника гипнотически действует на Евгения. Словно в сомнамбулическом сне он провожает того, до выхода — тот неожиданно заперт. Оставив «косматого», Борисов обратно — за связкой ключей. Когда же вернулся — там никого не было, а дверь продолжала оставаться закрытой. Открыл ее — снег на крыльце девственно чист. Почему-то не удивился такому, но обошел весь первый этаж — все под замком, а на часах четыре утра.

Буквально на следующий день Женька написал про этот случай в письме Римме, где, слегка, представил себя героем.

Но, вскоре, история, совсем, забылась.

От главного героя:

«Мистика, как и чудо — продукт некой хаотичной логики, которая обязательно присутствует в человеческом сознании».

Колокол малиновым пульсом бил в неизбывность,

Отдаляясь в миноре, созвучье ища,

А в звуках его ощущалась та бренность,

Где «остывает» время, и желтым воском плавится свеча.

Во мраке старой деревенской церкви

Чуть проступают тонкие лики святых,

Подсвечены живым огнем — они не меркли,

И Бога любовь — из истин простых.

Набат сливается со звонкой тишиной,

На тонкой грани грехов и испытаний,

А за спиною блеклой мишурой,

Животный страх как пряно-горькое отчаянье.

________________________//______________________________

Жизнь на городской свалке суетлива — огромными «утюгами» движется пара рычащих грейдеров, снуют мусоровозы, над гигантских размеров скошенной пирамиды утиля, парят крикливые армады ворон и чаек. Редкими вкраплениями костры бомжей. Небо серым.

К одной такой компании подходят Евгений и Светлана. Сидя на ящиках греются четверо: баба и трое мужиков. Живут своей коммуной. У всех лица цвета асфальта — люди без возраста.

Здороваются без рукопожатий, присаживаются рядом. Жарко горит плотный картон, кружат черные хлопья.

— Как жизнь блядская? — подмигнув Никоновой, спрашивает один из них — пузатый бородач Сашка (он здесь старший, в прошлом — юрист, но до сих пор, любитель изящной словесности и меломан). Его любимая поговорка: «Когда родители решили зачать меня — с этого момента они сделали, уже, меня несчастным».

Женщина Борисова, не без ехидства:

— У кого-то может и такая, а у нас лучше не бывает, — намекает на мужланистую Ираиду, что спит со всеми тремя, при этом являясь официальной женой Федюни одноглазого, который, сейчас, сосредоточено, палкой ковыряется в огне.

Оба из одной деревни, приехали, когда-то, сюда работать на стройках. Из своих, почти сорока пяти, семь лет как бомжуют. А таковыми стали, когда случился пожар в их частном доме и бездетные любители выпить оказались на улице без документов. Бумаги погорельцы выправили, но, поскитавшись по чужим углам, выбрали, для себя, быстро и незаметно путь бездомных. Оправдывая свою любовь к стакану Ираида, однажды, с глубокомысленным видом, заметила:

— Выпивая водку, помни — похмелье, на 60%, дает, не что иное, как вода.

Третий — самый молодой. Зовут Иннокентий Туголуков. Хохмач, незнакомым любит представляться Кешей Лукоморовым, придавая фамилии сказочный окрас. Ему еще нет и сорока, из них маргиналит половину.

По малолетке отсидел три года за квартирную кражу. Когда же вышел, не вернулся в криминал, а без желания работать дорога одна — в бродяги.

Этот квартет обитает в одном из восьмиквартирных, недалеко от Жекиного подвала, отведенных под снос деревянных домов, довоенной постройки. Без малого три года это строение, отключенное от коммуникаций, является крышей этих горемык.

Погревшись, все разбредаются. Самым ценным считается цветмет, но в серьезных количествах подобная добыча не каждого дня. Вот и сегодня, всего лишь мелочь — баночный алюминий, а меди, в проволоке, чуть. Сталь и чугун — громоздок или тяжел, в итоге, не рентабелен точно.

Время обедать — хочется есть, а больше — выпить. Облаками продолжает быть затянуто, разыгрывается метель. Собравшиеся, было, у потухшего костра решают поскорее сдать собранное, а на вырученные деньги корпоративно откушать.

Шестерка потянулась в город. Присутствие таких же, на свалке, тоже, заметно, уменьшилось.

Дневной Чебану много демократичней утреннего — не так жаден и беспардонен. Этому есть объяснение — на его столе наполовину пустая бутылка «Белого аиста» (видимо, проявление махрового патриотизма) и надкусанная плитка шоколада.

— Ха, мне не важно, полон бокал наполовину или пуст. Главное, что в нем! И все! — такими словами встречает районный «король» вторсырья вошедших.

Василий Филатович развалился в кресле и сидит к ним спиной — и непонятно, он так сам с собой философствует или издевательский тон адресован им.

В данный момент, этих, изрядно промерзших, встречает его сын-подросток — отец же не встревает в расчеты. Хоть и сейчас «щедрость» имеет границы — все-таки, нет того беспредела, как, у старшего, утром.

Сбрасываются по стольнику и спешат в ближайший магазинчик. Потоптавшись у кассы куплен стандартный набор: две бутылки дешевой водки, буханка черного, три банки балтийской кильки и полбатона вареной колбасы.

Видимо, в предвкушении того, что, скоро, триста граммов сорокаградусной будут его, Кеша, радостно потирая руки:

— Если бы в России, вдруг, задумали памятник алкашу, то, из-за нашей массовости, скульптор, наверное, ограничится лишь постаментом, — все, с удивлением, посмотрели на него, но никто не переспросил, — к чему это он?

Продукты несутся к гостеприимным Евгению и Светлане. Там «пищевая нехитрость» раскладывается на низкий и расшатанный фанерный столик. Остальная мебель помещения: три табурета, пара венских стульев и подобие буфета с посудой. Вешалка — вбитые в стену гвозди. Есть еще подломленный, на четыре ножки, платяной шкаф с какими-то тряпками.

Светка с Ираидой крупно режут хлеб и колбасу, а кто-то уже открыл консервы. Еще хозяин достает, из загашника, просроченную тушенку, в количестве трех.

Присутствующим здесь побыстрее, без исключения, хочется заполучить, на голодные желудки, гипноз алкогольного куража — чокаются торопливо, без слов. По востребованности, закуска вторична в этой компании.

Тепло и водка делают свое дело — языки все развязнее.

Закончилась первая бутылка и окружающий мир для Борисова становится ясным и гармоничным — все мучащие его вопросы уходят на второй план.

Сквозь кисею сизого табачного дыма он наблюдает как Сашка задирает Туголукова:

— Ты меня уважаешь? — тот, конечно, согласно кивает.

— А думаешь, я себя нет? — и раскатисто смеется, — вот только тебе, раздолбаю, всю жизнь пребывать вторым номером.

Иннокентий обидчив, мигом среагировал:

— Наш Лександер в одну рожу и работяга, и начальник, и политик.

— Почему? — насторожился их главный.

— Так все до колен — и руки, и живот, а, особенно, твое «помело».

Одобрительно захихикала Светка, которую, в это время, «клеит» Федор. Он что-то веселое рассказывал ей на ухо, возложив широкую пятерню на плечо дамы. Блаженная улыбка «прелестницы» не сходит с ее красного лица.

— Не зря говорят: «Пьяный мужик забывает все, тогда как женщина, наоборот, вспоминает, как правило, плохое», — теперь, в свою очередь, озлобился бывший адвокат.

Его извечное высокомерие и заносчивость не всем по нраву.

Сейчас, Жека не склонен ни ревновать, ни, тем более, влезать в эту словесную перепалку — боится в себе расплескать положительные эмоции, итак редко приходящие к нему.

К тому же, с недавних пор, он стал гораздо меньше злоупотреблять — с полгода как дает знать поджелудочная. Но сегодня хочется махнуть рукой на нудную боль, которая обязательно объявится утром.

Раскупорена вторая 0,7. Кеша выверенными движениями разливает, неслышно шевеля губами, считает «були» — каждому строго по три. Вот только по мнению обладательницы редкого имени Ираида — тот булькнул в свой стакан явно лишку. Затеялась нешуточная ругань.

— Что творишь, обмылок?

— Ой, да пойдите Вы лесом, подруга! — ощерился он и стал похож на грызуна, — Федькой, лучше, займись! А тут, у меня, все точно — сплошной кибуц!

Тяжелой рукой дамочки шельмецу залепляется звонкая оплеуха. Тот летит на пол.

— Шалава подноготная! — заскулил ее собутыльник.

Ну, все, не дадут нормально выпить. Приглашай вас, скотов, после этого, — устало подумалось Евгению.

Намечающаяся свара в еще не пьяной компании может помешать его внутреннему созерцанию той, как будто не своей, жизни. Но к немалому удивлению — скандал как моментально разгорелся, так и быстро потух.

Причиной тому — неформальный лидер пришлых. Без лишних слов Сашка размашистым пинком поднимает «Лукоморова», затрещиной награждает сутяжницу — Ираиду, а следом, взяв за ворот Федора, растаскивает «сладкую» парочку. После этого бородатым миротворцем тихо заявлено:

— И чтобы так у меня всегда! Понятно, срань?

Ключевым словом в его спиче, несомненно, являлось — «всегда».

Вечеринка закончилась третьей бутылкой, за которой услужливо сбегал одноглазый Федька — ее оплатили вскладчину члены коммуны.

Та зимняя пьянка запомнилась Борисову бредовой мешаниной высказываний и диалогов, подчас, с каким-то философским подтекстом.

Ираида Кеше:

— Извинись.

— Прости, Ираидочка.

— Да пошел ты со своими извинениями.

Александр:

— Сознание все-таки материально — всегда можно сообразить на троих и более.

Федор:

— А я по, своей сути, оптимист и когда сильно захочу — это сбывается, — Иннокентий ему сразу в ответ, «ребром»:

— Как-то тоже очень захотел — и, что ты думаешь, обделался.

Им же:

— Когда, порой, завязывал, с выпивкой, появлялось здоровье, даже настроение поднималось. Чувствую, жизнь улучшается и возникает острое желание купить поллитру. Не парадокс ли, скажу вам?

Вкрай удивила своей метафоричностью Светка:

— А ведь жизнь моя, словно езда на велосипеде — когда трудно, получается, едешь в гору. На самом деле ощущение такое, что нет седла и все по ухабам.

Но интереснее всех, когда гости стали собираться, удалось, на Жекин взгляд, неунывающему Туголукову, с заплетающимся языком:

— У меня люди родилась идея — где-то читал, что муравей поднимает вес в десять раз больше своего, так почему нам не послать 50 грамм этих насекомых за добавкой — желаю продолжения, — и, в раз, вытолкнут Сашкой, наружу, без всяких церемоний. Странно такое слышать от необразованного бомжа о факте мало-мальского чтения и математических раскладок, да еще с примесью, в качестве примера, животного мира.

Той ночью всполохи памяти состоялись особенно объемными — в конфигурации былого.

От главного героя:

«Три фазы жизни — «утро», «мудренее» и «вечер».

________________________//______________________________

Первая сессия сдана успешно — без троек. Из последнего Римминого письма следует, что на зимние каникулы они, с подругой, остаются в Костроме. В нем же выражала робкую надежду по поводу приезда Евгения — так и написала: «Очень хочу тебя, Женечка, видеть. Скучаю до немогу. Ты не приглашаешь, и мне остается только ждать…».

Прочитав это, Борисов бросился заказывать межгород — необходимо ее успокоить и в то же время, все-таки, сохранить неожиданность своего появления. Вроде — получилось, правда, не обошлось без женских слез.

А за неделю до этого с Димкой был разговор — как раз об их каникулярном посещении города камвольных комбинатов.

Тот не выразил такого горячего желания составить компании — мол финансово он, сейчас, на мели, да и чувства к Розе, за полгода, как-то, потихоньку, выветрились. Но Жека проявляет, здесь, настойчивость влюбленного упрямца. И вот они уже трясутся на боковой плацкарте рядом с туалетом.

Решающую роль в совместной поездке сыграло то, что билеты на весь маршрут туда и обратно обеспечиваются сгорающему от нетерпения встретиться со своей черноглазой.

До Москвы ехали ночь, беспрестанно хлопала тамбурная дверь и перло сортиром. Далее следовала пересадка.

Трехчасовое утомительное стояние в билетную кассу, муравейная толкотня, бесцельное фланирование по площади трех вокзалов, а в девять вечера друзья сидят друг напротив друга за столиком боковой полки и, опять, у вагонного клозета, но, спешащий на свидание, Евгений, почти, не обращает внимания на это дежа вю железных дорог. Дмитрий же капризен и весь изгунделся, просто из аристократов — и пиво прокисшее у него, и лучше бы ехать в купейном (намек на жадность Борисова), и на хрена он вообще поперся.

Шесть часов пути не ложились — выпито по пять бутылок «Жигулевского» и выкурена пачка «Родопи» в холодном тамбуре.

Результатом, для Димона, от просроченного пива, стало его итоговое длительное нахождение в туалете, выйдя, из которого, им было, с раздражением, замечено: «Предпочитаю, чтобы меня проносило, допустим, от черной икры, а не от этого пенного напитка, купленного в давке».

Дорогу коротали разговорами на темы, которые всегда интересуют, пока еще не ставших циничными, «прыщавых» молодых людей, каждый выпячивая свою псевдоопытность: о стервозности женщин, их порочности и т.д. Оба делают вид — они знают жизнь не понаслышке.

Когда выходили из вагона, пятилетний мальчуган, очень плохо говорящий, для своего возраста, который всю дорогу вертелся около ребят, идя за матерью, упал, споткнувшись, и удивил всех уверенным сложнопостроенным матом.

Костромские четыре утра оказались по-февральски метельными и без звезд и луны на низком небосклоне. Общественный транспорт еще не ходит, немногочисленные такси моментально разобрали другие.

Парни вышли на дорогу, ведущую в центр и стали голосовать. Где-то через полчаса, из редко проезжающих мимо, тормознул старенький «ЗИЛок. водитель слегка окая: «И куда ж вам, ребята?».

Хором:

— В гостиницу.

За десять-пятнадцать минут, по чуть освещенным улицам, доехали до многоэтажного отеля под названием — «Волга».

Мятый рубль добрый дядька не взял:

— Пригодятся самим, студентики, а мне и так было по пути, — сказал и похлопал Жеку по плечу с неудобной руки.

В свете одинокой подслеповатой лампочки кабины увидено отсутствие фаланги на указательном. От рукава бушлата пахнуло костром и, чем-то, похожим на свечной запах.

Большой вестибюль в дремотном полумраке. У стойки администратора трое солидных мужчин. Встав в очередь, сразу становится понятным, что мест нет, а у впереди стоящей команды командировочных, из Ленинграда, бронь. И ими дружно заполняются анкеты постояльцев.

Просительным голосом спрашивается о возможности заполучить двухместный номер. Только что флиртовавшая с «броненосцами» работник сервиса, бальзаковского возраста с налаченной прической, делается неприступной и, поджав ярко крашенные губы, заучено:

— К сожалению все занято в ближайшие двое суток.

— Жаль, конечно. А в других гостиницах?

— Вряд ли. У нас с этим напряженка.

Ее служебная лаконичность убивает всякую надежду. Видимо молодые лица не относились к интересующему, эту мадам, контингенту — ни денег от них и никаких других перспектив личного характера.

Тогда Жека, на ходу, придумывает жалостливую версию о приезде двух студентов — заочников местного пединститута на экзаменационную сессию. Рядом с ноги на ногу переминается вдруг, словно, набравший в рот воды, обычно такой словоохотливый, будущий служитель церкви.

Обратные билеты из столицы домой уже взяты с датой через два дня. И где тогда ночевать? Девчачья общага, короткий съем квартиры или комнаты — не варианты. У долгожданной так Борисовым встрече грозит потеря, нафантазированного им, романтического ореола.

Его бюджет не слишком предусматривал взятку, но в паспорт приходится аккуратно вложить червонец. Со словами: «Еще раз, пожалуйста, посмотрите, нет ли свободных?» — протягивает серпастый. Холеная рука, за барьером, берет документ — явно не сверить по фотографии личность. В холле никого.

— Подождите до двенадцати. Будет вам номер, — ее тон чуть потеплел.

Уфф…Отлегло.

До полудня тянули время игрой в «очко» и разгадыванием, кем-то, на столике, оставленного, на половину заполненного кроссворда по спортивной тематике.

И, вправду, к часу вручаются ключи от довольно приличного размещения на двоих, что по коридору высокого первого этажа. Сюда будет не стыдно привести гостей.

Наскоро перекусив в ближайшей пельменной, парни спешат. На улице называют нужный им адрес и прохожий указывает направление. Общежитие недалеко — в пяти остановках.

В битком набитый автобус, изнутри больше похожим на иллюстрации из, тогда почти подпольной, Камасутры, влезла бабуся с холщевым грязным мешком, в недрах которого истошно визжал и активно шевелился поросенок. Пронзительный звуки несколько отвлекали Жеку от картинок предстоящего сюрпризного свидания.

А тут еще одна неприятность. На выходе его встречает здоровенный детина — контролер (Димка как-то смог незаметно обогнуть эту «гору»). В той тесноте из которой он только что выбрался, понятно, не было никакой возможности, даже, руку засунуть в карман, да и, честно говоря, не вспомнилось о приобретении билета.

Теперь следует расплата — штраф один рубль. Друг наблюдает, стоя на приличном отдалении. Но Евгений не так прост. В кошельке у него два отделения — в одном из них мелкие купюры (трешки, пятерки), а вот в другом три двадцатипятирублевки. Сразу мысль, — если дать такую «сиреневую», то возможно вполне, что у этого двухметрового монстра не найдется сдачи и он отпустит с миром.

Но все иначе — в Жекином кулаке двадцать четыре бумажки, каждая с достоинством в один рубль. Рядом шагает, отчего-то повеселевший, Димон.

На обледеневшем крыльце трехэтажного обиталища студентов техникума их встретила стайка девчонок, Риммы и Розы среди них нет. Увидев незнакомых парней, переглядываются. Одна симпатичная, с родинкой на губе и, видимо, самая дерзкая:

— К кому такие удалые?

Дмитрий, улыбаясь во всю ширь:

— А есть кого посоветовать?

Захихикали. Борисов называет фамилию Риммы. И тут ошарашивают новостью — подруги сегодня утром уехали в Москву.

— Ничего себе разминулись! Какое гадство! — первое, что подумалось.

Та же, смелая, глядя на вытянутое лицо любителя делать сюрпризы, задорно:

— Ребята, не стоит расстраиваться — мы все тут невесты.

В ответ грубость:

— Ага, разве что, без места.

— Ну тогда ждите своих принцесс, — обижается та и начинает спускаться по ступенькам. Остальные смешливые за ней, оглядываясь.

Ставший игривым, Димка смотрит им вслед и с некоторым сожалением:

— Зря спугнул, я бы с этой замутил. Все равно послезавтра уезжать. Перебрал ты, лишку, со своей конспирацией, а они тю-тю и пропали.

Этого неунывающего, причем приехавшего за его счет, Евгений посылает куда подальше и заходит вовнутрь — тот продолжает стоять на морозном воздухе.

Старушка-вахтерша подтверждает, что, правда, Римма и Роза часа четыре как куда-то, с большими сумками, отправились. Настроение, понятно, на нуле. Решает на всякий случай оставить записку с координатами их пребывания. Бабулька хоть и ворча, но благосклонно обещает передать ее, если, конечно, появятся вовремя.

Вернулись в гостиницу. Разговаривали больше междометиями. Стали смотреть по «ящику» хоккей. Видно, что Димке скучно. Сказал: «Пойду-ка, прошвырнусь», — а может снова захотел туда — где девушка с родинкой. Пусть идет и понимаешь, что страдать в одиночестве, да еще в чужом городе, трижды невесело.

Конец ознакомительного фрагмента.