Моё родословие. Воспоминания

Иван Леонтьев

Книга воспоминаний, написанная Иваном Михайловичем Леонтьевым в 1965 году. Он последовательно, год за годом, описывает события и впечатления детства, своё горькое сиротство, голод 1921 года, тяжёлую жизнь в работниках, становление своей семьи. Интересны воспоминания и его отца, Михаила Гавриловича Леонтьева (Садчикова), о его службе в Преображенском полку Его Императорского Величества Александра ІІ и об участии полка во взятии болгарской крепости Плевна в Русско-турецкую войну 1877—1878 гг.

Моё счастливое детство и несчастное юношество

Начал я помнить с 1911 года — был окружён заботой своих родителей, семья состояла в то время из родителей, сестры Ирины, старше меня на 10—12 лет, и меня.

В 1911 году, голодным году, в хуторе Нижняя Чёрная Речка кормили нуждающийся народ за счёт государства. Котёл находился от нас через четыре двора, туда заходили с горшками, где получали хлеб и сваренную пищу, в этот котёл ходили и из Верхней Чёрной Речки (мужчину называли — Марун).

Флаг с красным крестом развевался на крыше жителя Матвея Юрьева, там жила и сестра милосердия, так в то время называли медицинских сестёр.

Наша семья из котла не довольствовалась, как видно, не нуждалась в этом, я помню: мать испекла хлебы ржаные, отец сказал: «Кушать можно!» И, припоминаю, как на новые места уехал Андрей Кузьмич Садчиков, и у него был сын Ванька.

Мне подарили календарь с хорошими картинками, которые я лепил на стены по настойчивому требованию сестры Ирины для украшения комнаты. Больше об этом годе я припомнить ничего не могу.

С малолетства отец учил меня читать молитвы и я их знал наизусть, взрослые удивлялись моим способностям, а родители радовались. Многие из пожилых заставляли меня читать «Отче наш», «Верую» и другие молитвы. Я читал, получал похваление: «Умненький», а иногда и гостинчик. Отец приучал меня петь эти молитвы вместе с собой, хорошо пела и сестра Ирина, вот из трёх лиц и состоял хор. Мать никогда не пела и никаких молитв не читала, да и ленилась молиться, то ли она не признавала всё это по своей неграмотности, то ли не хотела. Отец становится на молитву, читает вслух, я с ним вместе повторяю так же: становлюсь на колени, а мать никогда этого не делала, подойдёт к столу, раз, два, три махнёт рукой и уйдёт с улыбкой. Отец хватится — её нет, окончит молиться, начинает говорить и укорять: «Марфа, что же ты делаешь, не молишься, ведь ты на том свете можешь только страдать, вечно будешь гореть и не сгоришь!» Мать отвечала: «Михаил, я ничем не грешна, моя совесть чиста, не молюсь потому, что я ничего не знаю!» Отец говорит серьёзно, а мать отделывается улыбкой и смешками. Мама моя была всегда жизнерадостная, но никогда с нами не пела, у неё была своя любимая песня, тогда, когда отец был в отлучке. В зимние дни сидим на печке, мама поёт:

На крыше воробей сидит, чиликае,

А по ту сторону девка парня кличеть:

«Выйди парень, выйди, свет, за новые ворота,

Тятьки с мамкой дома нет, некого бояться!»

Мне, как я начал помнить, отец говорил так: «Всё проживу, а Ваньку учить буду, я знаю как быть неграмотным, как жить тёмному человеку!» Таким образом, я должен был каждый день читать молитвы, а отец их с радостью слушал, даже когда были гости, и то мне всегда приходилось читать молитвы и получать похваление. Вот с самого раннего детства я веровал в убеждения своего отца и уже знал, что можно делать и что делать грех.

Шёл 1912 год, я его хорошо помню, он был урожайным, было много хлеба и этот хлеб остался у некоторых на зиму не убраным. Шли осенью сильные дожди и убирали хлеб некоторые хозяйства уже зимой, когда выпал снег и заморозило.

Мой крёстный, Иван Садчиков в банях сушил семя подсолнечное и так же занял баню у Алексея Попова, который проживал против нашего двора. Разузнали ребята, что сушатся семечки, начали потихоньку красть их и продавать на гостинцы девкам, стали справлять вечера с угощением. Разгадав это, крёстный начал хитрить: пришёл домой и сделал вид больного. Мать его, тётя Степанида спросила Ивана, не заболел ли он, почему невесёлый? Крёстный ответил, что он здоров, однако продолжал быть мрачным. Тётя Степанида собрала ему ужин и дала шкалик водки, надеясь на то, что Иван все-таки расскажет ей, что случилось. Долго крёстный «мариновал» мать и, наконец, рассказал, предупредив тётю Степаниду не разглашать то, что он ей скажет. Поведал матери, что он был в бане Попова Алексея в полночь и слышал ужасы когда выходил из бани — под полком мяукали кошки, играли в гармонь, пели, хлопали в ладоши и он спасся молитвой «Да воскреснет Бог». Сам лёг отдыхать, а пока крёстный спал, об этом страхе узнала вся деревня: все пришли в ужас, какое видение перенёс крёстный и не струсил! И ребята перестали воровать из бани семечки.

Дело близилось к весне и эту баню топила моя сестра Ирина и её подруга Анна Попова. После того, как она была готова, подружки первыми пошли в баню и первыми мылись. Я же, подошёл ещё раньше в этот предбанник, забрался за дверь и замяукал по-кошачьи! Тут же моя сестра Ирина и её подруга Нюра выскочили нагишом из бани и по снегу убежали во двор Попова Алексея. Во дворе было много мужчин — кастрировали скот и вот мимо них пробежали две нагие девушки! Их едва привели в чувство, они рассказали, что под полком бани они слышали как мяукали кошки (черти) и они, не успев одеться, убежали. Несколько смельчаков побежали в баню с вилами и в предбаннике нашли меня. От своего отца я получил добрую взбучку поперечником, а сестра Ариша лет пять мне мстила: когда родители уезжали на базар в село Петровское (Коршениново), всегда загоняла меня на печку и требовала, чтобы я повторил то, как я их напугал. После этого рассказа я получал очередную порку.

Долгое время я молчал, родителям не говорил, однако был вынужден сказать отцу, что я не останусь дома, нянька бьёт меня! Родители её предупредили и больше этого не было, нянька смирилась.

Я — большой любитель собирать грибы, ягоды, рыбачить: рыбы так было много, что её ловили удочками больше, чем сейчас сеткой, она не помещалась в реках и её много пропадало. Ягод было тоже много, её не порывали, ходить за ней далеко не приходилось.

Ягоды, самородину, вишню, костянику рвали и возили продавать на базар, делали простилу, а об варенье и представления не имели. Сахар считался предметом роскоши и выдавался к чаю размером с вишенку, а с этой крошкой выпей хоть двадцать чашек чая!

Через четыре двора от нас жили Грицковы, у них была девчонка, звали её Химка, маленькая, да такая зубастая, прохода не давала, всегда дразнилась и всегда ей попадало, а её бабушку звали Гречиха, она заступалась за Химку. Однажды, в этом же году, она так меня обозвала и так мне стало обидно, что я бросил в неё камешком и попал в голову, видимо, пробил шкуру и увидел кровь. Я так напугался и убежал в лес, километра за два от деревни и там ночевал, боялся тяжкого наказания. Ужинал слезами, когда нашёл хороший куст самородины, поел её, вышел на полянку и ночевал под кустом калины.

Утром я проснулся от крика, отец верхом на лошади, на берегу, кричал мне, называл моё имя. Он быстро подлетел ко мне и бежать я не успел. Я заплакал, плакал и мой отец, он посадил меня с собой верхом на саврасую лошадь и помчался в деревню. Около дома он передал меня плачущей матери, а сам поскакал по деревне — сообщить народу, что я нашёлся: староста деревни распорядился разыскивать меня, народ не пустил в поле. Меня искали в воде: бродили бреднями, на лодках искали баграми. Хорошо помню, день был после выходного, в понедельник и после предупреждения о том, что я разыскан, весь народ уехал в поле. Я остался безнаказанным, со мной поступили гуманно.

Мой самый задушевный друг детства был Митька Чувашинов, его родители жили по соседству с нами, а фактически его фамилия: Фёдоров Дмитрий Степанович. С этим товарищем я никогда не расставался, мы с ним в летнее время спали на крыше сарая.

В семействе Фёдоровых были: отец, звали Иваном, мать Елена Емельяновна, старший брат Тимофей, дочери Агоша и Татьяна, все они меня привечали и в их семье я был как семьянин.

Были и другие товарищи, но я любил только Митьку и мне позволялось родителями находиться у Фёдоровых.