Война войне!

Иван Иванович Горбунов-Посадов, 1917

«Во время обстрела германцами одного французского селения, лежащего недалеко от границы, германской пулей была убита жена мэра (старосты) этого селения. Обстреливавшая селение команда германцев была схвачена и должна была быть расстреляна. Мэр селения с величайшими усилиями вымолил для них пощаду. Он спас меж ними убийц своей жены…»

Разрезанный ребенок

Вчера, когда я подходил к станции, я услыхал в толпе пассажиров, прибывших с прошедшего из Тулы поезда, разговоры о несчастии, случившемся только-что на станции с 14-ти летним мальчиком.

На скамейке у одной из ближайших к станции дач истерически плакала девушка, которая видела, как произошло только-что это несчастие.

Когда я вошел во двор станции, я увидал на подъезде бившуюся в безумных, судорожных рыданиях женщину, мать мальчика, которую поддерживали две женщины и юноша. Станционный сторож бежал к ней с водою.

Двери пассажирской комнаты 2-го класса были заперты и около них стоял не впускавший туда никого стражник. Там два, живущие на даче близ станции, врача, кончали перевязку несчастного ребенка.

Несчастье произошло на глазах у матери, в нескольких шагах от нее. Проходил тяжело нагруженный товарный поезд, который невозможно было быстро остановить. Публике велено было очистить полотно дороги. Но мальчики ее, 16 и 14-летний, хотели непременно все же перебежать на другую сторону. Мать схватила младшего за руку, но он все же вырвался и побежал за старшим. Старший успел перебежать, но младший попал под поезд. Ему перерезало правую ногу выше голени, у левой ноги — ступню, повредило грудь и голову.

Воя станция была охвачена потрясением случившегося.

Начальник станции пробежал мимо меня с побелевшим от волнения лицом, не ответив на мое приветствие.

Сторож, вышедший из комнаты, где лежал мальчик, сказал, что он не выживет.

— Я недавно вернулся с войны, — сказал он. — Там как-то привыкаешь. А сейчас всю душу захолонуло.

И сторож-солдат и все присутствовавшие при этом полны ужаса, и весь дачный поселок долго будет полон этим потрясением.

А там, на позициях, и сейчас, сию вот минуту, не слепая механическая сила тяжело нагруженных вагонов, а миллионы человеческих рук режут таких же материных детей, очень часто совсем мальчиков — года на четыре всего старше этого, — прокалывают им внутренности, отрывают им бомбами руки, ноги, головы…

И все мы в том или другом виде — участники этого.

Все мы привычно уже читаем теперь каждый день, не потрясаясь ужасом, совершенно спокойно принимаясь после этого за завтрак, за занятие, что там-то столько «перекололи», «перебили», «500 перекололи», «5000 убитых», «окопы были завалены трупами». А ведь все они — ведь это все дети, дети таких же сошедших, быть-может, с ума матерей. Каждый из них такой же зарезанный ребенок своей матери.

«Но там как-то привыкаешь», — как говорить сторож. И в том, что мы ко всему привыкаем — к самому ужасному, в этом — самый ужасный из ужасов.