Стеклянный ангел

Зухра Сидикова

То, что он увидел, навсегда запечатлелось в его памяти. Для этого и фотоаппарат бы не понадобился, и все-таки, преодолевая оцепенение, вдруг сковавшее его тело, он сделал шаг вперед, навел объектив и несколько раз щелкнул затвором: ведь он пришел сюда именно за этим.

© Зухра Сидикова, 2020

ISBN 978-5-0051-3566-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

АНГЕЛ

На поворотах электричка сбавляла ход, и вместо сплошной черной пелены по ту сторону тусклого стекла проявлялись зыбкие силуэты деревьев, дрожащие пятна фонарей, мелькающие столбы. В темном зеркальном полотнище окна, словно вставленном в старую испещренную иероглифами раму, она видела себя — уставшее лицо, поникшие волосы. Девушка вглядывалась в свое отражение, и ей казалось, что оно словно струится на фоне деревьев, зыбкого тумана, наступающей ночи. Становилось жутковато, будто она находилась в каком-то незнакомом искривленном пространстве, и она оборачивалась, чтобы убедиться, что не одна.

Людей в вагоне было немного. Старик с какими-то тюками, корзинами и мешками, несколько рабочих, играющих в карты, юная влюбленная парочка, всю дорогу целующаяся взасос, мужчина в кепке, сидящий у самого входа, продавщицы, возвращающиеся с городской работы в супермаркетах и на рынках в свои крошечные хрущевки в пригороде.

На коленях у девушки лежал раскрытый журнал, она рассеянно перелистывала его, пытаясь читать, но ее то и дело отвлекал разговор двух женщин на соседнем сиденье.

Они говорили о серийном преступнике, орудующем в округе вот уже несколько месяцев. Журналисты дали убийце зловещее прозвище: «Маньяк с последней электрички». Этот самый неуловимый маньяк нападал на одиноких женщин, возвращающихся домой, и стражи правопорядка уже давно признались в своем бессилии: не приставишь ведь по полицейскому ко всем бабам, которым вздумалось шляться по темноте.

— Вот он мне прямо так и сказал: «Нечего тебе, Татьяна, ночами таскаться, возвращайся засветло».

— А я ему говорю: «Какое там засветло, если у меня работа в восемь кончается? Пока до вокзала доберешься, а потом сколько станций пилить?» Эх! Вот так и нарвешься на маньяка, пропадешь зазря.

— Ну почему ж зазря? — толкнула ее в бок приятельница, шепнула что-то на ухо, и они засмеялись, отворачиваясь друг от друга и краснея под толстым слоем дешевого тонального крема.

Девушка опустила глаза в журнал. С глянцевой страницы на нее смотрел известный актер, про которого писали тут же под фотографией, что он пьяница и дебошир. Длинным наманикюренным ноготком девушка начала сдирать краску с изображения, так, что скоро вместо красивого лица у актера осталось белое махристое пятно.

Наконец, объявили конечную. Девушка встала, одернула юбку, перекинула длинные светлые пряди волос на спину и пошла к выходу. Журнал остался лежать на сиденье, перелистываемый легким ветерком, залетевшим в открытую дверь из тамбура.

Прижимая локтем сумочку к боку, не оглядываясь, девушка торопливо пошла через небольшой парк, прилегающий к станции, по направлению к огням, мерцающим за лесопосадкой, в просвете которой одиноко чернела трехэтажка, построенная когда-то для семей железнодорожников.

Остальные сошедшие на конечной станции пошли совсем в другом направлении — к поселку, приветливо подмигивающему желтыми окнами домов.

Услышав за спиной шаги, девушка обернулась, и, слегка втянув голову в плечи, сильнее прижала к себе сумку. Следом за ней по темной, чуть освещенной тусклым фонарем, аллее шел человек. Она узнала его. Это был тот мужчина в кепке, что сидел в электричке у самого входа. Она остановилась, прижала левую руку к груди, в которой гулко, поднимаясь к горлу, громыхало сердце, а правой что-то поискала в сумочке, которую так и не сняла с плеча.

Мужчина сделал шаг вперед. В темноте она совсем не видела его лица, и ей вдруг показалось, что кто-то просто сковырнул его ногтем.

Вокруг не было ни души. Только где-то очень далеко в сырой тьме осеннего сумрака захлебывалась судорожным лаем потревоженная собака.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Пожар! Пожар! Помогите!

Сквозь тяжелый мутный сон Николай услышал отчаянный пронзительный крик.

Во сне он все еще был в гостях у соседей — на дне рождения хозяйки Анны Сергеевны. Руки и ноги его продолжали двигаться, он словно плыл в мутной толще голосов, вскриков и ругательств, перед глазами его мелькали скалящиеся рожи, хохотала, белея мелкими зубами, пьяная Анна, потом картина сменялась, и он видел заплаканные глаза жены Лидии, хмурые лица детей. На мгновенье это возвращало его в реальность, он приподнимался на локте, силился открыть глаза, но вновь валился на подушку, не в состоянии удержать тяжелой головы. Смутно вспоминалось, как ночью жена и старший сын тащили его домой огородами, стыдясь перед соседями. Он вспоминал, как сопротивлялся, цеплялся ногами, падал навзничь в мокрый, раздирающий разгоряченное лицо, снег, рычал и орал непотребное. Лидия плакала, сын Ленька молчал, и в этом молчании старшего сына чувствовал Николай презрение и даже ненависть к себе, и ему хотелось выругаться, а, может, и вдарить разок промеж глаз для понятия, чтобы помнил, что отца почитать требуется. Но он еле держался на ногах, земля кружилась под ногами, то и дело меняясь с небом местами, два раза его вывернуло наизнанку, и когда, наконец, Лида и Ленька дотащили его до дома, и, сняв с него загвазданную, насквозь провонявшую самогоном и рвотой одежду, свалили в старую панцирную койку, вынесенную в сени специально для таких случаев, он провалился в тяжелую мутную тьму, в которой барахтался и возился всю ночь до той поры, пока не разбудили его крики.

Теперь он зажимал уши и тряс головой, стараясь избавиться от назойливых воплей, и от этого перед глазами у него пробегали огненные зигзаги, а в голове пронзительно и больно стреляло.

С огромным трудом, превозмогая боль, он открыл глаза, застонал, с усилием приподнял голову.

Крики становились сильнее. Он, наконец, понял, что это не сон — кричали наяву, где-то рядом с домом.

— Лидка! — сиплым сорванным голосом позвал он. — Лидка! Где ты, курва?

Словно в ответ за окном раздался отчаянный крик жены:

— Пожар! Пожар! Люди, помогите!

Пронзительный и тонкий этот звук вонзился в висок. Николай вскочил. Путаясь в штанинах, натянул брюки, накинул байковую рубаху. Лидка всегда оставляла ему пьяному чистую одежду на стуле возле койки. Так уж у них повелось. Она все еще пыталась сохранить видимость благопристойности для соседей, хотя ни для кого уже давно не были тайной его буйные отвратительные запои.

Обычно детей жена отправляла к матери на другой конец деревни, оставались только старшие — Ленька и Светка. Помочь матери в случае чего. Да и те старались утром уйти куда-нибудь, не попадаться ему на глаза. Сейчас в доме тоже никого не было.

Держась за стенку, он доковылял до входной двери, которая почему-то оказалась распахнутой настежь. Пахло морозом и гарью.

— Лидка, дрянь, — проскрежетал он, — дом выстудишь…

Он вышел за порог и ослеп на мгновенье от неожиданного яркого света, заслонил глаза ладонью, задохнулся испугом, и только потом сообразил: Пожар! Пожар!

Горел крайний справа, последний в ряду деревенских строений, дом, за которым тянулись поля, петляла неширокая проселочная дорога, оканчивающаяся на подходе к березовой роще. Огромные огненные всполохи лизали чернеющие на глазах бревна довоенного еще, но крепкого и ладного сруба. Высветлив темное зимнее утро, полыхало громадное зарево, над крышей поднимался клубящийся столб густого черного дыма. Горел дом Аньки Ермиловой, той, что вчера шумно и пьяно, с криками и драками, с ором на всю деревню отмечала свое тридцатилетие.

— Е-мое, — прохрипел Николай, приседая и хватаясь за голову, — как же так? Как же это, а? — И заорал на весь двор:

— Лидка! Лидка!

Жена не отозвалась. Он влез в валенки, стоявшие на пороге, сорвал с крючка старый ватник, в котором Лидия ходила доить корову, и, одеваясь на ходу, побежал к полыхающему дому.

Со всех сторон бежали люди, и, несмотря на ранний час, у дома собиралась большая толпа.

Народ сбегался к пожару с той готовностью помочь, навалиться всем миром, которая так свойственна деревенскому люду. У многих в руках были ведра, кто-то сразу бежал к колонке, возвращался с водой, но, оказываясь возле дома, люди останавливались в растерянности: дом был полностью охвачен огнем, к нему нельзя было подступиться.

Здесь вблизи Николай услышал сплошной гул. Это гудело пламя.

Помимо этого мощного монотонного гула, в воздухе стоял ужасающий треск. Вверх в небо вместе с черно-красными клубами дыма летели искры. Снег чернел на глазах от сыплющегося сверху пепла.

От дома шел сильный жар, Николай чувствовал, как горит лицо, в то время как тело бил озноб, так, что стучали зубы.

Вдруг послышались громкие звуки, похожие на выстрелы: загорелся шифер. Люди вокруг закричали, стали отбегать в сторону.

— Пожарную вызвали?! — крикнул Николай в толпу.

— Вызвали, — ответила стоящая рядом тетя Груня, школьная повариха. — Да толку-то? Пока доедут из Озерска, сгорит все.

— Да как же так? Люди ведь там! Анька, дочка ее Надюшка — сгорят ведь! — Николай рванулся к дому, но в лицо ему полыхнуло нестерпимым жаром, показалось даже, что опалило брови и усы. Закрыв лицо руками, он попятился назад.

— Куда ты?! Уймись! — схватила его за рукав неизвестно откуда взявшаяся Лидка. — Сгоришь ведь, косточек потом не соберем!

— Поздно уже! — крикнула тетя Груня. — Поздно! В одну минуту все вспыхнуло, не успеть уже.

— Так они там пьяные, небось! — крикнул кто-то из толпы. — Вчера всю ночь гуляли! Там мужики, наверное, еще кроме Аньки с дитем-то! Уснули вповалку, все скопом и сгорят!

Люди кричали, волновались. Николай стоял, вглядываясь в пламя. Ему было жаль красивую непутевую Аньку. И девчоночку ее, тихую безответную Надюшку, было жаль. Он вспоминал, как вчера, когда они гуляли у Аньки, девочка, которую мать отослала на кухню, время от времени заходила в комнату. Серьезно от порога глядела на орущих песни, матерящихся мужиков, пьяную мать, а когда кто-то из взрослых подзывал ее — иди, мол, покушай, — она молча отворачивалась и уходила.

Образ девочки все еще стоял у него перед глазами, и он почти не удивился, когда сквозь тяжелый похмельный морок ему вдруг почудилось, что в одном из еще уцелевших от огня окон, том, что находилось с торца с подветренной стороны, мелькнуло детское лицо.

Он мотнул головой как лошадь, вцепился зубами в кулак, завыл, застонал. Потом громко заматерился, выхватил топор у впереди стоящего мужика и побежал, на ходу стаскивая с себя ватник.

Лицо опалило жаром, он накинул ватник на голову, топором разбил стекло, просунул руку, открыл шпингалет.

Услышал крики за спиной. Пронзительный вопль Лидки: «Коля-я-я-я!» Но в следующее мгновенье все звуки исчезли в яростном гуле безудержно полыхающего пламени.

Хватаясь за раму с ощерившимися осколками стекла, раня руки в кровь, он влез в окно. Ему показалось, что у него на голове загорелся ватник.

— Где ты? Где ты, Надюшка?! — крикнул он и, вытянув перед собой руки, стал пробираться куда-то вперед.

Девочка не отзывалась.

— Где ты?! Где ты, Надя?! — кричал он. И пробирался все дальше сквозь дым и всполохи огня, обжигающие его.

— Иди ко мне! Не бойся! Не бойся!

Девочка закричала, он услышал ее голос и пошел на этот еле слышный угасающий звук. Он уже ничего не видел из-за черного дыма, разъедающего глаза, но продолжал идти на ощупь.

— Где ты?!

Что-то мягко стукнулось ему в живот, обхватило цепко. Наклонившись, он схватил ребенка в охапку, прижал к себе, спрятал маленькое чумазое лицо у себя на плече. Больше всего он боялся, что она успела надышаться этим черным ядовитым дымом. Надюшка обняла его за шею, и сквозь горячий черный туман он пошел назад — ощупью, наугад.

Подошел к окну, просунул девочку, чьи-то руки подхватили ее. Теряя сознание, он вывалился в оконный проем в черный раскисший снег.

Свежий воздух ворвался в легкие. Кто-то схватил его за ноги, потащил прочь. Он закашлялся и окончательно потерял сознание.

* * *

Из больницы Николая забирали жена Лидия и старший сын Ленька.

Комкая в руках шапку, Николай остановился на больничном крыльце, чуть облокотился о стену. От морозного воздуха закружилась голова.

— Отец, — сказал Ленька, — шапку-то надень, застудишься.

И Николай, который две недели без единой жалобы переносил мучительные перевязки на обожженных руках, — медсестра отдирала бинты с прилипшим на них мясом, — теперь не сдержался и заплакал: Ленька не называл его отцом два года, с тех пор как вернулся из армии.

До вечера в дом Кузнецовых приходили люди, благодарили, хлопали Николая по спине. Женщины нанесли всякой снеди, мужики самогону — как же без выпивки?

Вокруг суетилась Лидка. Она подкладывала мужу на тарелку лучшие куски, оглаживала по спине, улыбалась счастливо. Рассказывала, что сегодня, когда мужа выписывали из больницы, приезжали большие люди из районной администрации, благодарность объявили, сказали, что медалью наградят.

— Какой еще медалью? — возмущались мужики. — Орден, орден ему положен. Не побоялся, вон, как руки обгорели-то! Орден — не меньше.

Говорили о сгоревших. Об Аньке и двух дальнобойщиках без роду без племени. Уж теперь милиция будет доискиваться — кто такие, и откуда.

— Бог наказал, — качали головами соседки, — бог наказал…

— Хорошо, что Николай девчонку спас — безвинную душу. Есть бог на небе, он все видит, — сказала тетя Груня.

— Как там Надюшка-то? — спросила Лидка. — Прям, душа за нее изболелась.

— Ничего, — вздыхала тетя Груня, — звонила вчера в больницу. Оклемалась, говорят, кушать начала, ожоги у нее несильные, заживают. И шрамов, врач говорит, не останется. Шрамы-то вот где, — тетя Груня постучала себя в грудь, — вот где те шрамы, всю жизнь заживать будут, и не заживут, может, никогда. Ничего, ничего… без такой-то матери ей лучше будет.

— Правда твоя, Груня, — поддакивали женщины, — чем такую мать, лучше никакую.

Николай сидел тихо, уставившись в новую, постеленную по торжественному случаю, клеенку, густо пахнущую чем-то синтетическим. Большие его руки, перевязанные бинтами, смирно лежали на расставленных коленях, светлобровое широкое лицо тоже было непривычно спокойным. Он почти не разговаривал, ел мало, от самогона отказался, даже не взглянув на поднесенную стопку.

Его снова и снова просили рассказать, как он решился, и что он чувствовал, боялся ли, верил ли в спасение. В ответ он усмехался, говорил, что ничего не помнит.

— Отстаньте от него, — беспокоилась Лида, заботливо поправляя ворот мужниной рубахи, — дайте человеку отойти, видите, не в себе еще. Ешьте лучше, пока горячее.

А он и, правда, был не в себе. Чувствовал, что в том пожаре словно сгорела дотла вся его прежняя жизнь. И что вместо прежней неизбывной дури родилась в нем великая жалость — жалость к жене Лидке, к детям, к самому себе. И к другим, которые вот собрались в его доме и хвалят его, и благодарят… За что? Он не чужую жизнь спас, он себя спас.

Он все вспоминал ту девочку — усталое больное личико, взрослые глаза из-под спадающих на большой лоб нечесаных волосиков, тоненькие ручонки.

Лида хотела, чтобы они проведали ее сразу после его выписки. Детская больница недалеко, только дорогу перейти. Но он не захотел. Побоялся чего-то.

То ли взгляда ее — тяжелого, взрослого, то ли того, что не сдержится, расскажет все Лидии, а та уж по всему селу разнесет. Знамо дело — баба…

А ведь он дал обещание… Самому себе поклялся, что будет молчать. Что ни единая живая душа никогда не узнает о том, что, в то мгновенье, когда он поднял девочку и прижал к себе, радуясь ее спасению, она заплакала, и, задыхаясь, выкрикнула тоненько:

— Не спасай меня, дядя Коля! Не спасай! Это я их сожгла! Не спасай меня!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Губу разбили, гады! Миша отчаянно заматерился. Попался бы ты мне один в чистом поле, наследничек! Я бы тебе задал, расколошматил бы морду твою нахальную! Так что папочка родной не узнал бы. А то окружил себя мордоворотами, не подступишься. Охранники, мать вашу, телоспасатели! Этот толстый так кулаком в лобешник въехал, что искры из глаз посыпались — синяк теперь будет. И здесь под глазом… Миша взглянул в зеркало заднего обзора. Ну и рожа! Теперь недели две в эфир не выпустят.

И главное — фотоаппарат разбили, беспредельщики. Орудие производства, средство существования. Почти новый — полгода всего пользовался, опять придется кредит брать. Но больше всего жалко даже не камеру, а снимки — драгоценные, эксклюзивные снимки. Неужели пропали? Тарас Борисович шуток не любит — по столу стукнет, снова увольнением грозит начнет.

Нет, карта памяти все-таки цела. Уф, но хоть так. Можно будет вывести фотографии на редакционный комп.

В принципе он должен был понимать, что рано или поздно это случится. Журналистов Сенин не жалует, близко к себе не подпускает. Особенно сейчас, когда вляпался по самые яйца. Из зала суда вышел совсем озверевший, вот и натравил своих бульдогов. Самое обидное, что подловили они Мишу в тот момент, когда он за машину зашел, то есть тогда, когда никто не мог увидеть, что они ему врезали. Мише очень хотелось физиономию Сенинскую в объектив схватить — вот именно такую: хмурую, помятую, и, что уж тут говорить, малость перепуганную. И такой кадр удалось поймать, даже волоски на руках встали дыбом от восторга, но щелкнуть не успел — почувствовал сильный удар под дых. А следом и в лоб.

— Еще раз сунешься, — прорычал бульдог, — урою.

Миша потом минут десять в себя приходил, разогнуться не мог — воздуха не получалось глотнуть как следует, в груди кололо, и круги пошли перед глазами огненные. Напоследок успел заметить ухмылку Сенина, залезающего в свой БМВ. Миша в очередной раз почувствовал, как ненавидит этого человека. Всей душой ненавидит. Так как никого и никогда.

«Дался тебе этот Аркадий Сенин, — иногда выговаривал ему Тарас Борисович, — ну мажорит себе, и пусть мажорит, чего ты к нему привязался, сам доиграешься, и меня под монастырь подведешь. Сенина-старшего злить — все равно, что с огнем играть, сгоришь рано или поздно!»

Но удержаться от соблазна показать что-нибудь жаренное Тарас часто был не в силах, пропускал в эфир добытый Мишей компромат на папенькиного сынка, но поджилки тряслись — ходил потом по своему кабинетику за стеклянной перегородкой, сам с собой разговаривал, доказывал своему внутреннему трусливому «я» необходимость обличительных процессов в современном информационном поле.

Миша и сам себе, пожалуй, не смог бы дать вразумительного ответа: почему так предвзято относится к этому парню, любимчику придурошной, конкретно незрячей, Фортуны? И в самом деле, ну не один же он такой, вон их сколько богатых лоботрясов, на которых природа основательно отдохнула. Болтаются без дела, шляются по барам и ресторанам, бьют свои и чужие машины, калечат жизни других людей. Почему же с маниакальным упорством Миша преследует именно одного из них — Аркадия Сенина? Сына того самого владельца заводов и пароходов, который весь город держит на своих якобы благодеяниях, а фактически, — Миша в этом не сомневался, — просто обделывает свои делишки, прикрываясь благотворительностью. Зачем караулит его у злачных мест, первым приезжает к месту очередного дорожно-транспортного происшествия, очередного скандала с участием Сенина-младшего? И фотографирует, и снимает на камеру, свою или редакционную, — спасибо Радику-оператору, — рискуя нарваться на серьезные разборки. До поры до времени он ускользал от кулаков Сенинских охранников, и только посмеивался издалека, но знал, если достанут — ему не сдобровать. Вот как сегодня — Миша снова потрогал разбитое лицо. Ну, ничего, он все равно не отступит. Сенину-старшему всегда удается отмазать своего непутевого отпрыска, но Миша уверен: час расплаты настанет, он все для этого сделает.

И даже себе самому Миша никогда бы не признался в том, что главной причиной того, что он преследовал Аркадия Сенина, было желание оказаться на его месте.

Они родились в один и тот же год — двадцать шесть лет назад. Но судьба уже при рождении наделила их отнюдь не равными возможностями. Вернее, одного она наделила, а другого обделила. Аркадий Сенин, сын преуспевающего бизнесмена, родился и вырос в огромном загородном доме, а Миша Плетнев, который отца своего и в глаза не видел, в однокомнатной хрущобе на рабочей окраине. Аркадий учился в элитной школе, Миша — в дворовой обшарпанной коробке, и не раз возвращался домой с фингалом под глазом, поставленным за то, к примеру, что хорошо учился, или за то, что не курил за гаражами, не выпивал в подворотнях, за то, что отказывался подчиняться районной шпане. Закончив десятый класс, Аркадий отправился в Лондон, а Мишу замели в армию, по причине того, что в первый год он не прошел по конкурсу на журфак — завалил препод по истории, хотя именно этот предмет Миша знал преотлично. Сенин разъезжал по городу на черном Бумере, имея в запасе Бентли и Порш, а Миша возился со старой девяткой, купленной в долг. Сенин обитал в квартире на двести квадратов в центре города, а Миша продолжал жить с мамой в однокомнатной квартире за ширмой. В общем Сенин жил, а Плетнев выживал.

Но удачливого своего сверстника ненавидел Миша не за то, что тот был богаче, не за его материальное перед собой превосходство, а за то, что имея все, Сенин прожигал свою жизнь, уничтожая ее день за днем, как кучу мусора на городской помойке. А ведь сколько всего мог бы сделать, в том числе и для других. Сколько всего сделал бы Миша, окажись он на месте этого выродка, которого, тем не менее, любил отец, всегда выгораживающий, вытаскивающий сыночка из всех его мерзейших передряг, прощающий все его подлые выходки, позорящие пусть не честное и не уважаемое, но имеющее немалый вес в этом городе имя Сенина-старшего.

Неужели из последней передряги младшему Сенину снова удастся выбраться? Судя по растерянным физиономиям самых лучших адвокатов города, по тому, как нервничает Сенин, вполне вероятно, что мажорику грозит реальный срок. Неужели опять выкарабкается?

В этот раз все обстояло гораздо серьезнее. Аркадий Сенин сбил молодую девушку. Ночью, недалеко от собственного дома. Свидетелей происшествия не оказалось, сам же он утверждал, что девушка выскочила ему навстречу и бросилась под колеса. Разгорелся такой сыр-бор — весь город гудит. Но Миша предчувствовал — негодяю опять все с рук сойдет.

Михаил терпеть не мог разговоры о том, что бедно живут только лодыри, те, что целый день валяются на диване и пьют пиво. Он точно знал, что это неправда. Что можно всю жизнь горбатиться и ничего не иметь. Вот как, мама, например, детский врач с двадцатилетним стажем, или как сосед Гавриил Аронович, сорок пять лет прослуживший в театре, а теперь живущий на мизерную пенсию. И, конечно, как сам Миша, который на диване лежит только шесть-семь часов, отведенных на сон, пива не пьет, и вообще не употребляет алкоголь, целыми днями носится по городу, ночами сидит за компьютером, занимается монтажом, сводит материал, собранный за день, просматривает и отбирает фотографии. Но зарплата, которую он получает, неизменно оказывается смехотворной, и позволяет лишь платить за квартиру, за кредиты, да кое-что остается на еду и одежду.

Денег катастрофически не хватало. А ведь запросы у Миши не ахти какие, вполне себе скромные… Во-первых, приличное жилье, хотя бы двухкомнатная вместо теперешней однушки. Во-вторых, хорошая машина — и не нужно ему ничего особенного, но так, чтобы прилично и удобно. В-третьих, возможность возить маму на курорты: наработалась бедная, пора бы и отдохнуть. Она ведь за всю жизнь выбралась на море всего лишь раз вместе с маленьким Мишей. До сих пор вспоминает: «А помнишь, как мы на море…». Миша после этих маминых слов каждый раз чувствует себя так, словно что-то украл у нее. Взрослый мужик, а заработать не в состоянии. Из-за того, что Мишиных заработков не хватает на жизнь, мама каждый день вынуждена ходить на работу — в поликлинику, где все уже давно перевернулось с ног на голову. Мама каждый день приходит расстроенная, и весь вечер украдкой пьет на кухне валерьянку.

До недавнего времени Миша свято верил, что труд и упорство обязательно приведут его к успеху. Но с того самого дня, когда ему объявили, что на должность корреспондента новостного канала, на которую он претендовал, взяли не его — пришедшего из армии, имеющего опыт работы в армейской многотиражке, два года корреспондентом в газете и внештатником на криминальном канале, — не его, чьи фотографии выигрывали конкурсы, а некую девицу — заочницу журфака, за которую замолвил словечко какой-то дядя: то ли родственник, то ли любовник, — Миша поник, загрустил, становился все мрачнее, и в итоге просто перестал верить в себя, в то, что может изменить свою жизнь.

Он продолжал ходить на работу, продолжал фотографировать, рассылал резюме, но что-то в нем надорвалось, появилось ощущение бессмысленности, никчемности всего, что он делает, всего, что с ним происходило.

Этого самого Аркадия Сенина Миша видел в самом неприглядном виде — пьяного, неадекватного, и даже голого: как-то следом за нарядом полиции Миша успел на разборки в сауне — с визжащими проститутками и совершенно невменяемым Сениным-младшим.

Вот тогда-то, наблюдая за неблагодарным баловнем судьбы, Миша сначала запрезирал его, а потом и возненавидел.

Если бы мне, думал он, досталась хотя бы треть того, что имеет этот безмозглый везунчик, разве я стал бы тратить жизнь так бездарно, так бессмысленно?

Возвращаясь в свою тесную квартирку, съедая скромный ужин, приготовленный уставшей после изматывающего рабочего дня мамой, он уходил за ширму, растягивался на своем старом диване, и принимался мечтать о том, как много бы сделал, если бы ему посчастливилось оказаться на месте Аркадия Сенина.

Первым делом, окончил бы где-нибудь в Америке толковые курсы по фотографии, научился бы всем тонкостям мастерства. После этого отправился бы в путешествие, может быть в Африку, снимал бы бесконечно.

И вообще занялся бы сотней нужных дел — столько в мире всего интересного, неизведанного… Столько всего важного…

За окном гудел ветер, за ширмой вздыхала устало мама, и Мише, которому неизменно приходилось возвращаться из своих мечтаний в действительность, становилось грустно от того, что он ничего не может изменить.

Вот и сейчас, рассматривая свое лицо в зеркале заднего обзора — ублюдки, такой синячище оставили! — Михаил думал о том, что жизнь его уперлась в тупик, из которого ни вперед, ни назад…

* * *

Губа распухла, хорошо, что зуб не выбили. Что теперь делать? Заявляться с такой физией в редакцию? Ладно, не в первый раз. Тарасу звонить нужно. Миша попытался набрать номер. И с рукой похоже нелады — видимо, кисть вывихнули, холуи чертовые, даже номер набрать трудно.

— Алло, Тарас Борисыч, это я — Михаил. Снимки? Сделал… Правда, камеру мне разбили и лицо… Да не провоцировал я никого, ну что вы меня не знаете? Еду уже… Постараюсь…

Вот старый хрыч, надоел со своим увольнением. Тут уж заикаться о компенсации за фотоаппарат не смей. Откажет, железно… Не стоит и унижаться.

В редакции Миша отдал карту памяти компьютерщику Владу, дружески побеседовал с секретаршей шефа Валентиной Васильевной. Выпил чашку растворимого кофе, отдающего жженной резиной. Хотелось есть, но нельзя было уйти, Тарас Борисович велел ждать — подыскивал задание. Потруднее и подальше, предчувствовал Миша.

Предчувствия его не обманули. До одиннадцати вечера ему пришлось торчать с оператором Радиком на городской окраине в общежитии подшипникового завода, где подвыпившая компания устроила поножовщину. Обошлось без серьезных жертв, зато ора, мата и ругани хватило на двадцать минут эфирного времени, которые обещали вставить в утренний выпуск. Комментируя события, Миша старался держаться в тени, — прятал фингал, полученный Сенинским мордоворотом, — но уверенности в том, что его не примут за одного из участников общежитского побоища, у него не было.

* * *

Каждый раз возвращаясь домой, а это почти всегда было за полночь, он старался не шуметь. Осторожно открывал дверь, осторожно входил, разувался. В общем, старался не производить лишнего шума, хотя знал: мама все равно не спит, ждет его.

Вот и сегодня она выглянула в прихожую.

— Привет, мам! — он постарался встать так, чтобы разбитая сторона лица оставалась в тени. — Ты почему не спишь? Поздно уже…

— Ты ведь знаешь — я без тебя не усну. А что это у тебя с лицом? Ну-ка, ну-ка, покажи!

— Да ничего страшного, мам!

— Как это ничего страшного? Посмотри: синяк под глазом, и губа разбита!

— Это я о дверь стукнулся… случайно!

— Ой, смотри, Миша, не доведет до добра тебя эта твоя работа! Сколько раз я тебя просила: бросал бы ты ее. Нужно поискать что-то другое.

— Что другое, мама? У меня журналистское образование. Я — журналист. Кем я могу еще работать?

— Ну не знаю, — вздохнула мама. — Не в школе, конечно.

— Да уж… Одного бюджетника в доме достаточно, — он поцеловал маму в голову. — Иди спать, я ведь уже дома, можно не беспокоиться, и завтра у меня выходной. Хочешь — сходим куда-нибудь?

— Выходной… Ты всегда так говоришь, а потом снова срываешься куда-нибудь.

— Вот честное слово — завтра буду дома! С утра схожу в бассейн, что-то спину прихватывает, а вечерком сходим. Хочешь, я билеты в театр возьму?

Мама недоверчиво покачала головой.

— Вот балаболка. Ну ладно, поешь — на кухне оставила. Пюре с котлеткой и винегрет. Как ты любишь, — мама улыбнулась с порога комнаты.

— Спасибо, мамочка! Ты у меня просто прелесть!

После ужина он сел за компьютер, немного поработал. Очень хотелось спать — тяжелый все-таки выдался денек.

Перед сном принял душ, улегся в постеленную мамой чистую постель. Вытянулся во весь рост, чувствуя, как сладко заныло тело — каждая мышца, каждая клеточка требовала отдыха. Засыпая, с радостью подумал: завтра — выходной. Единственный за неделю. Долгожданный.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Серое и тусклое утро не предвещало ничего хорошего. В квартире стояла тишина, только ходики на тумбочке звонко отсчитывали секунды. Неужели мама ушла на работу? Точно, вот записка: «Убегаю на дежурство, сменщица заболела». Вот те на, а как же театр? Бедная мамуля…

Миша встал. Потянулся, побрел на кухню, поглаживая ноющую поясницу и шаркая тапочками.

На кухне вкусно пахло печеным, на столе стояла тарелочка, прикрытая салфеткой, под которой аппетитной горкой лежали румяные тоненькие блинчики. Рядом в белой пиале с золотым ободком — сметана.

— М-м-м-м! — замычал Миша и подсел к столу, — мамулечка, какая ты у меня молодец!

Чайник под расшитым петухом-грелкой был еще горячий, и Миша с удовольствием позавтракал.

Потом не спеша оделся, покрасовался чуток перед зеркалом — симпатичный малый, несмотря на синяк и разбитую губу, — и спустился по лестнице, мурлыча под нос любимую мелодию, лифта ждать не стал — нужно немного размяться перед занятиями.

Старушка-девятка, словно не желая портить ему выходной, завелась с первого раза. Он мысленно поблагодарил ее, и поехал по мокрому асфальту мимо намокших зданий, мимо людей, спешащих куда-то под блестящими от дождевых капель зонтами.

По дороге заехал в Маркет, и, не мудрствуя лукаво, купил точно такой же фотоаппарат, который разбили вчера Сенинские прихлебатели. Ежемесячный платеж в фонд богатых мира сего увеличился на энную сумму. «Эх, — подумалось с отчаянием, — расходы растут, а доходов никаких!»

Хорошо, что занятия в спортзале были для него бесплатными. Сам он ни за что не стал бы покупать абонемент в этот фитнес-центр. Оплата за месяц занятий здесь была больше его ежемесячной зарплаты раза в три. Но ему повезло. Зато не повезло мужику, спьяну утонувшему в бассейне центра. Миша по наводке одного из осведомителей Тараса Борисовича подскочил к «Олимпу», ловко пробрался за спинами полицейских к месту происшествия и наснимал как следует. А снимать было что — перепуганная директриса держала ответ перед двумя мальчишками-полицейскими. Те поддали жару, с пристрастием допрашивали: каким же это образом пьяный человек мог пройти мимо охраны в бассейн? Бедная мадам лепетала, бледнея, какие-то оправдания, а Миша стоял в сторонке, и, невинно улыбаясь, держал камеру наперевес. Фиксировал и запоминал. Она потом догнала его в коридоре. Этакая фря, жена богатого мужа, открывшая свой бизнес и безмерно гордящаяся этим. Лет сорока, но моложавая, подтянутая во всех отношениях: то есть лицом и телом…. Прижала его с камерой в угол, просто задвинула бюстом определенного размера, дрожащим голоском попросила не выдавать компромат в эфир: «Клиенты, понимаете, разбегутся, а ведь мы только на посещаемости держимся», — и вот тут-то и вручила ему, несгибаемому и принципиальному, его первую и пока единственную взятку: годовой абонемент, который по сути приравнивался к вступлению в некий элитный клуб.

Миша абонемент взял, была у него такая мечта-идея — завязать полезные знакомства, совмещая это с тренировками на тренажерах и плаванием в бассейне. Дело об утонувшем алкоголике замял, — просто сказал Тарасу, что ничего интересного заснять не удалось, — и теперь регулярно, два раза в неделю, приезжал в этот центр.

Все здесь, конечно, функционировало на уровне мировых, так сказать, стандартов. Вода не хлорированная, а ионизированная, зеркала по стенам, красивые ухоженные женщины. Знакомств, правда, завести не удалось, с этим вышла промашка. Оказалось, что Миша не умеет, да и не хочет навязываться, а те, от кого могло зависеть его продвижение по карьерной лестнице, подходить к нему не торопились. Женщины, правда, поглядывали — молодой, симпатичный — но не более того. Где уж ему идти в сравнение с богатыми дядьками и их перспективными сынками.

Вот и сейчас, подъехав к «Олимпу», Миша поставил свою девятку на окраине парковки — не хотелось, чтобы кто-нибудь из тех, с кем он здоровается на тренажерах, видели, на чем он передвигается, — и пошел мимо Лексусов, БМВ и Мерседесов к зеркальному входу.

Стоп — знакомая машинка! Значит, и Сенин-младший тут. Очень некстати — Миша потрогал разбитую губу — раньше его наглой физиономии здесь не наблюдалось.

Вернуться что ли, не ходить? Не хочется опять на бульдогов нарываться… Миша остановился, потоптался в нерешительности. «Ну нет, — подумал со злостью, тряхнул головой, — пусть только посмеют!»

Сенина он увидел сразу, как вошел в здание. Тот стоял в коридоре у входа в женскую раздевалку и разговаривал с Алисой, фитнес-инструктором. Девушка, опустив глаза, с улыбкой слушала Сенина, а он слишком близко, как показалось Мише, стоял рядом, и что-то говорил. И при этом глаз не спускал с ее открытой шеи и груди, обтянутой черной футболкой.

Мише отступать было некуда. Это был единственный путь в мужскую раздевалку. Они так увлеклись разговором, что заметили его только тогда, когда он громко поздоровался. Вскинули глаза одновременно. Миша заметил, как перекосилась Сенинская физиономия. Тот, конечно, не ответил на Мишино приветствие. Алиса ласково улыбнулась и поздоровалась.

У самого входа в раздевалку, Миша не удержался и обернулся. Увидел бешенный Сенинский взгляд. Алисы рядом с Сениным уже не было.

Миша позанимался в тренажерном зале. Затем спустился в бассейн. Плавал с удовольствием, чувствуя, как расслабляются мышцы, успокаиваются нервы. Потом перевернулся на спину, и, покачиваясь на воде, мысленно послал все к чертям: и работу, и Тараса Борисовича.

— Как у вас дела, Михаил? Что-то давненько вы у нас не были, — услышал за спиной, и чуть не захлебнулся от неожиданности. Перевернулся, ушел под воду, наглотался воды. Вынырнул с вытаращенными глазами.

Алиса засмеялась:

— Ой, простите, я, кажется, вас напугала!

— Нет, нет, что вы! — отплевываясь и понимая, что выглядит совсем глупо, выпалил Миша. — Я просто задумался… Очень рад вас видеть! У меня все нормально, работы много было. А вы как? Как ваши бабулечки?

— Ничего, — засмеялась девушка, — танцуют.

Миша исподволь наблюдал, как она спускается по хромированной лесенке в бассейн. Как голубоватая вода поднимается от стройных ног к высокой груди, на этот раз красиво обтянутой серебристым купальником.

«Повезло же кому-то…», — с сожалением подумал он, вспомнив, как с первого дня начал оказывать знаки внимания симпатичному фитнес-инструктору из соседнего дамского зала, где она преподавала пилатес престарелым дамочкам.

Девушка иногда занималась в тренажерном зале во время своего перерыва или купалась в бассейне, и Миша старался подгадать часы своих занятий, чтобы оказаться с ней рядом. Ему импонировали ее открытость, дружелюбие. Он попытался признаться ей в чувствах, но она виновато улыбнулась и вежливо сообщила Мише, что, к сожалению, сердце ее занято.

Миша очень огорчился, но центр не бросил. Во-первых, еще оставалась надежда на нужное знакомство, а во-вторых, у него временами побаливала спина — сказывались последствия армейской службы — и невропатолог посоветовала ему специальные упражнения на тренажерах и плаванье в бассейне. Что ж теперь, благоразумно подумал он, из-за отвергнутой любви совсем загнуться?

В общем, расстраивался он недолго, и утешился довольно скоро — девушки никогда не оставляли его без внимания. Но на Алису все еще поглядывал с вожделением, и она это замечала. И всегда улыбалась, когда его видела. Снисходительно так улыбалась, с сочувствием.

Девушка, соединив руки перед грудью, плавно вошла в воду. Сильное натренированное тело устремилось вперед, к противоположному бортику. Миша вздохнул и тоже спустился в воду.

Поплыл следом. Догнать ее никак не удавалось, она отлично плавала, гораздо лучше Михаила. Он совершенно запыхался. Она ждала его, прислонившись спиной к лесенке. Снова улыбалась, капельки воды блестели на загорелых плечах.

— Алиса, — сказал Миша, стараясь не глядеть на нее так же, как только что глядел Сенин, — не связывайтесь с этим человеком. Он девушек как семечки щелкает.

Алиса понимающе улыбнулась. Видимо подумала, что это он из ревности.

— Нет, нет, — смутился Миша, и почувствовал, что краснеет: вот черт, этого еще не хватало! — я совсем не поэтому… вы неправильно меня поняли! Это очень нехороший человек, разве вы не слышали? Он недавно женщину сбил… на машине…

Вот этого говорить не стоило. Глупец, ну хоть иногда можно включать мозги? — ругнулся про себя.

— Спасибо вам, Миша, — Алиса тронула его за плечо. — Не беспокойтесь за меня. Я уже большая девочка.

— Я просто хотел вас предупредить. Если он назначил вам свидание…

— Не назначал он мне никакого свидания, — засмеялась девушка, — просто ищет тренера по индивидуальным занятиям. Хочет, чтобы тренер к нему домой приходила. Я сказала, что индивидуальными не занимаюсь и посоветовала ему другого инструктора.

— И что, он согласился на другого инструктора?

— Он просто меня поблагодарил за рекомендацию. Я ему посоветовала Лилю. Она — лучший тренер по индивидуальным. Правда берет очень дорого, но у него денег много, я думаю. Ну, а теперь, извините, мне нужно идти. Бабулечки заждались.

Она легко вышла из воды, и пошла по краю бассейна, словно русалка, только что получившая свои маленькие красивые ножки. Михаил вздохнул и, не выдержав этого умопомрачительного зрелища, нырнул под воду.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вера Алексеевна Романова, директор Озерского детского дома, обходила свои владения. Близился Новый год, и поэтому ей хотелось удостовериться, что подготовка к празднику идет полным ходом, что все ее поручения выполняются так, как надо.

Все было вычищено, вымыто, блестели окна и полы, вкусно пахло борщом и котлетами, в актовом зале лучшие воспитанники наряжали елку, остальные наводили порядок в комнатах. В кабинете музыки готовились к генеральной репетиции новогоднего концерта, на котором должна была присутствовать очередная комиссия.

Детский дом, который возглавляла Вера Алексеевна, считался образцово-показательным в области, различные делегации из центра, комиссии всех мастей и рангов в первую очередь доставлялись сюда к этой миловидной энергичной женщине, в эти чистенькие уютные комнатки, к улыбающимся, поющим и танцующим детишкам.

Руководство приписывало заслугу себе, и в самом начале своего правления детским домом Веру Алексеевну это обижало, ей так и хотелось крикнуть: «Да что вы хвастаетесь новой крышей, ведь я у вас целый год всеми правдами и неправдами шифер вымаливала! Как вам не стыдно?!», но потом она привыкла и научилась не обращать на это внимание.

Благополучие дома было полностью ее заслугой: умением договариваться с нужными людьми, находить спонсоров, воспринимать дела подведомственного ей учреждения, как свои собственные, личные. У нее не было семьи, и детский дом она вела, как вела бы свое собственное хозяйство.

Про детей, вверенных ей государством, она, пожалуй, не смогла бы сказать того же. Нет, к своим, наверное, относятся по-другому: жалеют больше, иногда дают слабину. Она своих детдомовцев не жалела, знала, что жизнь их потом не пожалеет.

Все в ее Доме было поставлено так, чтобы дети научились обслуживать себя сами, приобретали профессию. Девочки работали в швейной мастерской, мальчиков учили основам токарного и слесарного дела, в старших классах — автоделу. Более способных детей освобождали от всего, кроме учебы. С ними проводились дополнительные занятия.

И все дети без исключения занимались художественной самодеятельностью. Вера Алексеевна считала, что детдомовским детям особенно необходимо умение преподнести себя, не стесняться. А эти качества лучше всего приобретаются на сцене. Но самое главное — творческая одаренность ее детей являлась наиболее наглядным показателем благополучия казенного учреждения, его, если говорить по-современному, рекламой. На всех мероприятиях района и области выступали детки из Озерского детского дома. Дяди и тети умилялись, и уже можно было подойти и что-нибудь попросить — краску для веранды, обои для спален, новые маты в спортзал.

Здесь был ее дом. Просторная двухкомнатная квартира в центре Озерска, которую она получила несколько лет назад, чаще всего пустовала. Вера Алексеевна оставалась ночевать у себя в кабинете, на диване. Зачем куда-то ехать, и потом всю ночь переживать: как там? не случилось ли чего?

Одно время она с радостью спешила домой, там ее ждал Симаков, который иногда что-то врал жене и оставался на ночь, но потом эти встречи становились все реже, потом сошли на нет, и она опять стала ночевать у себя в кабинете.

Она заглянула в актовый зал, где дети наряжали елку. Залюбовалась ими — это были лучшие ее воспитанники, отличившиеся в учебе, в мастерских, на сцене. Хорошие умные детки, они могли бы стать гордостью родителей, но оказались не нужными. Она очень не любила отдавать детей на усыновление, не верила в то, что кто-то из этих женщин и мужчин может полюбить чужого ребенка, как своего. Совсем крошечного, может быть, но немного подросшего, уже со сложившимся характером… Нет, в это она не верила, и часто видела тому подтверждение, когда кого-то из ребят возвращали обратно.

Конечно, ей и самой иногда хотелось усыновить или удочерить кого-нибудь из деток, так, чтобы стать единственной для ребенка. Вот хотя бы эту девочку Ясю — Ядвигу Войтковскую, польку по национальности. Просто ангел, а не девочка, голубоглазый белокурый ангел, умненькая, спокойная, ласковая. Вера Алексеевна вспомнила, как приходил дед Яси, седой сгорбленный поляк, плакал, просил не отдавать девочку на удочерение. Принес в подарок удивительно красивую вазу собственного изготовления — с летящими птицами на прозрачных, сияющих множеством кристалликов, боковинах.

Она пообещала и никогда не выводила Ясю к усыновителям, но сама не раз испытывала соблазн: такой дочкой можно гордиться. Правда, наследственность у нее нехорошая — мать руки на себя наложила, утопилась в реке, когда Яся была совсем маленькой. А ведь склонность к самоубийству передается по наследству, психолог Лариса Николаевна часто говорит об этом. Яся несколько раз убегала к деду на окраину Озерска. Это даже не дед ее, а прадед, мама Яси приходилась ему внучкой. Когда девочка пропадала, в детдоме особенно не беспокоились, знали, где ее искать. Вера Алексеевна сама ездила за ней, находила ее всегда в стекольной мастерской Войтковского, и нередко, посадив девочку на колени, завороженно наблюдала, как старик выдувает свои чудесные прозрачные изделия.

Да, с Ясей было все не так просто. Пожалуй, она не смогла бы стать полностью ее дочерью. Она помнила свою маму, очень любила деда, знала свою родословную по его рассказам.

Наверное, если бы Вера Алексеевна хотела кого-нибудь усыновить, она выбрала бы Рому Легалова. Отличный мальчишка, симпатичный, умница, спортсмен. Рому подбросили на крыльцо детского дома сразу после рождения.

Нет, нет, выделять кого-то из этих детей, значит, других обижать. Лучше уж пусть будет, как будет. Стало быть, судьба у нее такая — быть общей мамой, то есть ничьей…

Она еще зашла к повару обсудить меню новогоднего вечера, и только потом, накинув на плечи пальто, вышла во двор. Воздух был такой вкусный, морозный. Она перевела дух, улыбнувшись нахлынувшему вдруг предчувствию чего-то радостного, того, что должно было вот-вот случиться, и ускорила шаг. Оставалось еще одно дело, и оно являлось для нее сейчас, пожалуй, самым важным. Она вздохнула и быстрым шагом пошла по расчищенной дорожке в глубь школьного участка, где желтело окнами небольшое одноэтажное строение: здесь находились квартиры работников детского дома.

Когда-то Вера Алексеевна сама жила здесь — пока не получила отдельное жилье. Прежде это было ветхое здание, но ее стараниями его отремонтировали, и теперь в нем стало уютно и удобно. Три однокомнатные и две двухкомнатные квартиры, большая кухня и санузел, правда, общего пользования, но все в отличном состоянии.

Она вошла в небольшой холл, оклеенный светлыми обоями, остановилась у открытой двери одной из комнат, в которой две женщины мыли окна.

— Ну как дела? — спросила с улыбкой.

— Нормально, уже заканчиваем.

— Славно, славно, — сказала Вера Алексеевна, прошлась по комнате, подняла глаза к потолку.

— Ниночка, — обратилась она к полненькой женщине, стоявшей на стремянке, — завтра привезут мебель: диван, стол со стульями, шкаф. Проследите, пожалуйста, чтобы все расставили. Лукич выдаст занавески и люстру, пусть Сергей все повесит.

— Конечно, Вера Алексеевна, прослежу, не беспокойтесь. Все будет сделано, как надо.

— Спасибо, девочки. В этом году выделяю премию особенно активным работникам, вас обеих уже внесла в список.

— Спасибо, Вера Алексеевна, вот, кстати, к праздникам! — заулыбались женщины.

— Ну, я пошла, мои хорошие, дел еще невпроворот.

— Тут Марьяша снова приходила, — негромко сказала полненькая Нина.

— Правда? — Вера Алексеевна подошла к женщине ближе. — Наверное, вещи забирала?

— Да, она оставляла тут кое-что у соседей. К нам заглянула, жаловалась опять. Говорит, жить теперь негде.

— Ну как это негде? Это неправда! Тетка у нее одна в трехкомнатной, это всем известно! — возмутилась Вера Алексеевна. — Она и так долго прожила здесь, больше пяти лет. Ведь это жилье только для новичков, для тех, кого приглашаем на работу, и кому на первых порах действительно жить негде. Марьяше давно уже пора за ум взяться. Что ж теперь ходить жаловаться? Выставляет меня на каждом углу злодейкой какой-то. Забыла уже, как я ее приняла без опыта работы, сразу после института, жильем обеспечила. Оклад приличный назначила. Ах, да ну это все! Не хочу об этом — давление опять подскочит. Прощайте, девочки, некогда мне, дел еще выше крыши.

Вера Алексеевна вышла во двор, постояла немного на крыльце, пытаясь успокоиться. Разговор о Марьяше расстроил ее. Она не любила быть несправедливой, и сейчас у нее кошки скребли на душе. Ей было жалко Марью Васильевну, которую все называли Марьяшей, — толковую молодую воспитательницу, но по-другому она поступить не могла.

Интересы детского дома были превыше всего. Комната нужна была для человека, на которого Вера Алексеевна возлагала большие надежды.

Месяц назад ее пригласили на конференцию в Москву. Она взяла билет в комфортабельное двухместное купе — она не экономила на дороге, по сути это была единственная возможность отдохнуть. Шел одиннадцатый час ночи, она переоделась, улеглась с книжкой, мечтая о том, что сейчас немного почитает, а потом уснет под мерный успокаивающий стук колес.

И тут в купе вошел мужчина. Она недовольно ойкнула, села, запахнув халат, и уже собиралась идти к проводнице выяснять, почему к ней подселили мужчину, но он приложил руку к сердцу и сказал жалобно: «Милая дама, не прогоняйте меня, я очень опаздываю. Последние деньги потратил на билет, очень тороплюсь. Я вам не помешаю! Вот лягу сейчас, отвернусь к стенке и буду лежать тихо-тихо. Вы даже не заметите моего присутствия».

Слова эти он произнес с такой забавной интонацией, что Вера Алексеевна засмеялась и сменила гнев на милость.

Звали мужчину Павел Сергеевич, он оказался на редкость милым человеком, и они проговорили всю дорогу.

Он рассказал, что действительно потратил последние сбережения на то, чтобы все-таки попасть в срок на просмотр в московский цирк, откуда он внезапно для себя в совершенно уже отчаянном положении получил приглашение. Вера Алексеевна узнала, что Павел Сергеевич — цирковой акробат, что цирк, в котором он проработал много лет, закрыли, по причине возраста его не берут в другие коллективы, и что это приглашение — его последний шанс, если его не возьмут и в этот раз, жизнь его будет кончена, он станет безработным и бездомным.

Вера Алексеевна глядела в его глаза, в которых она ясно читала тоску и одиночество, глядела, как он ест котлеты и пирожки с капустой, которые она выложила перед ним, как задумывается иногда, подперев кулаком подбородок, и вдруг почувствовала к этому человеку жалость, сильную женскую жалость, желание помочь и еще что-то такое, чего не чувствовала уже несколько лет, с тех пор как рассталась с Симаковым.

На вокзале они попрощались. Павел Сергеевич посетовал, что не может проводить ее: «Нельзя опаздывать», задержал ее руку в своей, спросил, явно смущаясь, может ли он ей позвонить, а она вдруг перевела дух и решительно сказала:

— Павел Сергеевич, вот вам моя визитка, и знаете что? Если вас не примут, приезжайте к нам! Приезжайте! Я обеспечу вас и жильем, и работой. Будете молодежь учить своему мастерству. Зарплата у нас небольшая, но жилье бесплатное, питание хорошее. Вы ведь сами хвалили и котлеты, и пирожки… А главное, талант ваш не пропадет даром — вы детей, брошенных детей, хорошему научите! Здоровыми их сделаете, сильными!

Он заулыбался, растерянно замотал головой. Но она не дала ему и слова сказать.

— А вы не отказывайтесь, сразу не отказывайтесь! Подумайте, а я буду ждать.

Потом она поцеловала его в щеку и быстро ушла, чувствуя, что он смотрит ей в спину.

И вот две недели назад он позвонил, сказал, что если она не передумала, он приедет к Новому году.

Конечно, она не передумала, и ждала этого звонка, и надеялась. Ей казалось, что с приездом Павла Сергеевича все изменится, и не только в жизни детского дома.

Вера Алексеевна вернулась в свой кабинет, ей хотелось немного посидеть в тишине — от усталости болела голова. Ей хотелось отвлечься, перестать думать, перестать, наконец, беспокоиться обо всем и сразу — доставят ли вовремя подарки, будет ли вездесущий Симаков в сегодняшней комиссии, успеет ли дворник очистить дорожки от снега — вон его сколько навалило за ночь.

— Там девочку привезли, Вера Алексеевна! — прервала ее размышления Рудакова, ее заместитель по воспитательной работе. Она кричала из коридора, еще только по пути в кабинет директора.

— Какую еще девочку? Дарья Михайловна! Можешь ты войти, и нормально объяснить? Что ты все на бегу?

— Извините, Вера Алексеевна, столько дел, я как белка в колесе, — Рудакова запыхалась, тяжело опустилась на стул.

— Какую девочку, я тебя спрашиваю?

— Ну эту, после пожара которая… Вчера ведь Симаков звонил, ругался — сколько, мол, мне еще ее в больнице держать?

— Ах да, — Вера Алексеевна вздохнула, вспомнив неприятный разговор с главврачом поселковой больницы Симаковым. Отчитал ее как девчонку, даром, что столько лет твердил, что любит… Теперь, когда они расстались, — не захотела она больше слушать его обещания, оставила его жене, — Симаков как с цепи сорвался, при каждом удобном случае норовит задеть ее. Встречаться им приходится нередко на различных собраниях-совещаниях, да иногда бывает, кто-то из ребятишек в больницу попадет — слава богу, не часто…

Вот и сейчас, неужели не мог подержать девочку у себя? Знает ведь, что у Веры комиссия — столько хлопот! А тут новый ребенок, да еще из неблагополучной семьи, после такой трагедии! Думала, после праздников и заберет. Так нет же, обвинил ее в бессердечии, кричал, что у нее совести нет — ребенка в Новый год в больничных стенах оставляет! Праздник она, видите ли, ребенку хочет испортить. И как, мол, она не понимает, что праздник в кругу детей — самое подходящее время для адаптации. Девочка такое пережила: мать в огне погибла, нужно сделать так, чтобы она хоть немного отвлеклась.

Ему хорошо рассуждать, они там всем отделением с ней одной возились. А у нее этих гавриков здесь триста душ, и к каждому подход нужен.

— Ладно, приведи ее ко мне, — устало сказала Вера Алексеевна. Рудакова скрылась за дверью.

* * *

Вошла, встала на пороге. Худенькая, непричесанная, одета в старое застиранное платьице на два размера больше.

— Проходи, — сказала Вера Алексеевна, — не бойся. Как тебя зовут?

— Надя, — прошептала еле слышно.

— Говори, пожалуйста, громче. Как ты себя чувствуешь, Надя?

— Хорошо, — сказала девочка и опустила голову.

— Пойдем со мной, — сказала Вера Алексеевна, взяла девочку за руку и удивилась: какая хрупкая у нее ладошка, почти невесомая. Нужно будет усиленное питание ей выписать. И приодеть, конечно. Ничего, недели через две будет такой же бойкой и веселой, как все ребятишки в этом доме.

Она привела девочку в актовый зал. Дети как раз включили гирлянду, и Надя застыла на пороге и даже рот открыла, уставившись на яркие переливающиеся огоньки.

— Яся! — позвала Вера Алексеевна одну из девочек, стоявших возле елки. — Подойди ко мне.

Белокурая девчушка подошла и серьезно взглянула большими голубыми глазами.

— Ясенька, это Надюша, — Вера Алексеевна чуть подтолкнула новенькую вперед, — пожалуйста, отведи ее к Тамаре Евгеньевне, пусть подберет одежду. Платье, пижаму и остальное, что нужно. Скажи, я прислала.

— Хорошо, Вера Алексеевна, — ответила Яся и, улыбнувшись, протянула новенькой руку, — пойдем?

Надя глядела на белокурую девочку во все глаза, ей казалось, что к ней с неба спустился один из тех ангелов, про которых когда-то, очень давно, рассказывала перед сном бабушка, пока еще была жива.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Телефонный звонок взорвал тишину. Миша сел на кровати и долго соображал, на каком свете находится. С ним бывало такое при резком пробуждении. В первое мгновенье на грани сна и действительности он терял ориентацию в пространстве и времени, и даже ощущение собственного «я» было настолько стертым, что ему казалось, что он сливается с темнотой, лишь слегка разбавленной тусклым светом, проникающем в комнату сквозь неплотно зашторенные окна.

Это было очень недолгое ощущение, почти мгновенное, но довольно неприятное. Миша пошарил на тумбочке, наконец, ему удалось схватить гладкий, все время норовящий выскочить из ладони, пластиковый прямоугольник.

— Кто это? — спросил с раздражением.

За ширмой зажегся свет, это мама включила лампу над своей кроватью. Ну вот, разбудили человека, а ведь маме с утра на работу.

— Кто это? — повторил снова, готовясь послать звонившего по известному адресу.

— Миша, доброе утро. Это я, — услышал хорошо знакомый дребезжаще-въедливый голос.

— Тарас Борисович? Что случилось? У Сенина что-то?

— Нет, — говорит Тарас Борисович, — и не забывай, что я приказал тебе временно к нему не соваться. Не нарывайся, Миша.

— Помню, Тарас Борисович, вы поэтому мне звоните?

— Нет, не поэтому. Мне сейчас позвонил один человечек — в посадке у станции тело мужчины обнаружено. Может статься — что-то интересное. Слетай, будь другом. Камеру я туда отправить не могу, сразу погонят, а ты аккуратно своим фотоаппаратиком — щелк-щелк. Парочку снимков и несколько строчек — и хватит с тебя…

— Да что там может быть интересного? Наверняка обычный бомж! — Мише ужасно не хочется вылезать из теплой постели.

— Нет, человечек намекнул, что саму Разумовскую вызвали, ту, что серийными занимается.

— Да? — многозначительно переспрашивает Миша. — Жанну Александровну?

— Жанну Александровну. Говорят, у вас симпатия обоюдная?

— Бессовестно врут…

— Ну, ну, не скромничай! И давай, — одна нога здесь, другая там.

— Хорошо, Тарас Борисович, уже бегу, — обреченно вздыхает Миша.

* * *

Ночью подморозило, и шоссе, которое до этого два дня неустанно поливал дождь, превратилось в каток.

К счастью машин было еще немного, и Миша, сцепив зубы и молясь про себя, гнал по этому сияющему в свете фар полотнищу, каждую секунду ощущая, что может просто слететь в овраг, который тянулся, чернея крутыми берегами, вдоль загородной трассы.

Нужно сбавить скорость, думал он, нельзя так рисковать, ради мамы нельзя, но в то же время понимал, что должен успеть, что ему нельзя опоздать ни на минуту. Такова уж его профессия, его ноги кормят. Если он сейчас опоздает, приедет к шапочному разбору, Жанна Александровна ни за что не позволит ему фотографировать. Прикажет прогнать, такое уже бывало, и не раз. Вообще-то Разумовская ему нравилась, она не была такой жесткой и непримиримой к журналистам, как ее коллеги-мужчины, которые, не разбираясь, гнали взашей. Если он приезжал вместе с ней или даже до нее, бывало и такое, — у Тараса Борисовича были свои люди, тщательно засекреченные, и в прокуратуре, и в угрозыске, — то Жанна Александровна качала головой: «Какой вы прыткий, Плетнев!» и разрешала ему сделать несколько кадров. Но уж если он приезжал во время составления протокола, то тут Жанна Александровна была неумолима — мешать ей было нельзя. Молодчики в форме бесцеремонно прогоняли Мишу и пару раз даже запирали в каталажке, а однажды он провел целую ночь в следственном изоляторе.

Нужно спешить, нужно успеть во что бы то не стало, они, наверное, еще на полпути к месту происшествия, и скорей всего они не гонят так как Миша, поэтому есть шанс успеть.

Пару раз девятку заносило, визжали колеса, Мишино сердце проваливалось куда-то в тошнотворную пустоту, он до боли сжимал руль, и, выравнивая машину, снова несся по шоссе, ничуть не сбавляя скорость.

Овраг закончился, словно провалился в темноту, мимо побежал лес, черными остроконечными верхушками сосен выделяясь на сером прозрачном небе. Шоссе оставалось пустынным, лишь изредка в темноте вспыхивали фары едущих по встречке автомобилей.

Вдруг свет выхватил из темноты небольшую фигурку женщины, стоявшей на обочине. Она протянула руку, голосуя. Миша затормозил, скорее от неожиданности, чем по зову сердца. Откуда здесь женщина, удивился он, до ближайшего жилья десятки километров, вокруг лес. Только потом заметил автомобиль на обочине.

Женщина подбежала к его машине, он открыл окно.

— Здравствуйте, вы не подбросите нас до Алексеевки? У нас машина сломалась.

— Доброе утро, Жанна Александровна, — засмеялся Миша, — конечно, подвезу.

— Плетнев! Это вы?!

— Я, Жанна Александровна. Садитесь, а то вон замерзли совсем. Довезу вас до Алексеевки. Я как раз туда еду.

— Ну, кто бы сомневался, — язвительно заметила женщина. — Семен, Семен! — позвала она кого-то из темноты, — ты посмотри! Это Плетнев, представляешь?!

К машине, переваливаясь на коротеньких толстеньких ногах, подошел мужчина. Миша узнал его — это был Решетников, эксперт-криминалист, почти всегда сопровождавший Разумовскую на выездах.

— Ну вот ты скажи, — расстроено заговорила Жанна Александровна, — как они все пронюхивают раньше, чем нам известно становится? Вот откуда вы здесь, Плетнев? — снова наклонилась она к открытому окну. — Отвечайте, откуда вам стало известно, если я сама полчаса назад всего узнала? А потом удивляемся: как оперативные данные попадают в новости? — Жанна Александровна сокрушенно развела руками.

— Ладно, — ворчливо пробасил Решетников, — потом разберемся. Давай к нему в машину, холодно — сил нет. Пусть послужит Родине, раз уж все равно здесь оказался.

— Толик! — крикнул он в темноту, туда, где стояла машина, — а ты жди аварийку. Обещали прямо сейчас приехать!

— Жанна, ты вперед садись, вдвоем мы не уместимся.

Кряхтя и постанывая, толстяк расположился на заднем сиденье, Жанна Александровна села рядом с Михаилом. Миша почувствовал легкий запах духов вперемешку с запахом осеннего холодного утра.

Он улыбнулся: этот нежный женский аромат никак не вязался ни с тем делом, по которому они ехали по темному скользкому шоссе, ни с той профессией, которой посвятила себя эта тоненькая, очень симпатичная женщина.

— Жанна Александровна, вы, наверное, очень замерзли? Там где-то сумка с термосом и бутерброды. Угощайтесь, пожалуйста, кофе горячий, сразу согреетесь.

— Нет, Плетнев, зря стараетесь, — сказала Разумовская, — я взяток не беру.

— Ой, — на заднем сиденье зашевелился Решетников, — а я не такой щепетильный, и с удовольствием угощусь. Мы с Жанной замерзли как черти, пока попутку ловили. И позавтракать я не успел. Ведь мне тоже можно, господин журналист?

— Конечно, можно, Семен Палыч, угощайтесь на здоровье!

Решетников прошуршал бумагой, открыл термос. В салоне сильно запахло кофе.

— М-м-м-м… — погрустнела Жанна Александровна, — что же вы творите, Семен? Потрясаете основы правосудия… Такой запах — я просто не выдерживаю!

— А ты не кочевряжься, Жанночка, — посоветовал Решетников, — выпей глоточек, пока никто не видит.

— Даже не знаю, — удрученно вздохнула Разумовская, — Плетнев ведь потом с меня не слезет.

Миша засмеялся:

— Вы правы, Жанна Александровна, ни за что не слезу, дайте только залезть!

— Вот видишь, Семен, он уже себе двусмысленные шуточки позволяет.

— Пей, — Решетников протянул ей пластиковый стаканчик, — мы потом с ним разберемся. Тебе сейчас ясная голова нужна. Дело-то какое предстоит.

— Ой, не говори, — вздохнула Жанна Александровна и аккуратно отхлебнула из стаканчика. — Как вкусно, и не растворимый кофе, а натуральный! И когда вы успели его приготовить, Плетнев?

— Да это ему мама готовит, уверен на все сто, — пропыхтел на заднем сиденье Решетников, уминая очередной бутерброд.

— Да что уж сразу мама? Он, наверное, женат, — Разумовская осторожно двумя пальцами вынула из бумажного пакетика бутерброд с сыром.

— Нет, Жанна Александровна, я пока не женат.

— Неудивительно, — усмехнулась Разумовская, — кто ж за такого пойдет? Вы, наверное, и дома не ночуете? Как не посмотрю — вы все время со мной на выездах.

— Ну, вот видите, — заулыбался Миша, — может быть, поженимся? Ведь мы и так неразлучны.

— Наглый вы, Плетнев, — убежденно сказала Жанна Александровна. — И проныра, каких свет не видывал.

— Да будет тебе, — примирительно сказал Решетников, — не ругай его. Он нас от холода и голода спас, пусть немного пофотографирует. Жалко тебе, что ли?

— Ладно, — вздохнула Разумовская, — на месте посмотрим.

Впереди замаячила огнями станция. Загудел состав. Миша поехал быстрее, ему хотелось проскочить переезд до того, как заморгает семафор. Не успел. Опустился шлагбаум, пронеслись, загрохотали вагоны. И еще долго, отдавая эхом в морозном стылом воздухе наступающего утра, был слышен этот звук — медленно удаляющийся, затихающий, ритмично разбивающий тишину на мелкие дробные осколки.

* * *

— Понятых пригласили? — спросила Жанна Александровна местного участкового, совсем молодого парня с забавно торчащими из-под новенькой форменной фуражки ушами.

— Да, да, — старательно закивал тот, — конечно. Вот Пикалов Матвей Ильич, а это Родин Петр Сергеевич. Они живут здесь, вот в этом доме, — участковый кивнул на темнеющее сквозь парковые деревья трехэтажное здание, — согласились прийти, проявили сознательность, — добавил он, особенно выделив голосом последние фразы. Видимо понятых — двух рабочих-железнодорожников, заспанных, смолящих сигарету одна за другой, — пришлось долго уговаривать.

— Кто обнаружил убитого? — Жанна Александровна зябко повела плечами. Пальто на ней было тоненькое, заметил Миша. И почему она на выезды так одевается — словно на банкет какой-то собралась? Черное приталенное пальто, яркий шарфик, сапожки на каблуке, и эти черные колготки, которые Мише покоя не дают. Часто отвлекают на заданиях, временами ему кажется, что он только эти ноги и фотографировал бы. Наверное, иногда ему не удается справиться с этим желанием, судя по тому, как качает головой Тарас Борисович, просматривая в редакции его снимки.

Вот и участковый этот лопоухий совсем ошалел. Глаз с Разумовской не сводит. То краснеет, то бледнеет. Хотя это уже Мишины фантазии. Света здесь маловато, один единственный фонарь, да еще фары Миша оставил включенными.

— Кто обнаружил? — переспрашивает участковый и заглядывает в свой блокнот. — Павелецкий Прохор Семенович. Я его сейчас отпустил домой, перекусить. Он на ногах еле держался. Говорит, испугался очень. Он со смены возвращался, и в темноте наткнулся на него, — участковый кивнул в сторону чего-то темного, лежащего под сосной. Миша еще не подходил, ждал разрешения Жанны Александровны. — Позвонить что ли, позвать?

— Позже, — сказала Разумовская, — пусть пока в себя приходит. А сейчас позвольте представиться, — Жанна Александровна подошла к участковому, протянула руку. — Разумовская Жанна Александровна — старший следователь прокуратуры. Это эксперт-криминалист — Решетников Семен Павлович, это… — она оглянулась на Мишу и сделала паузу, — … наш помощник Плетнев. А вы?

— Шибакин Андрей Петрович! — участковый вытянулся в струнку.

— Скажите, Андрей, — серьезно спросила Разумовская, — ведь вы студент-заочник? Правильно?

— Правильно, — заулыбался лопоухий Андрей Петрович, — а как вы догадались?

— По интеллекту в глазах, — засмеялась Жанна Александровна. — Шучу, конечно, — успокоила она насупившегося парнишку. — Просто мне, кажется, я вас видела в институте, я право читаю на старших курсах. Вы, впрочем, наверное, еще на первом учитесь, или на втором?

— На втором, — смущенно признался участковый, — я как с армии пришел, решил совмещать работу с учебой.

— Похвально, — одобрила Разумовская, — по всей видимости, это первое убийство в вашей практике?

— Первое, — с сожалением ответил участковый-заочник.

— Ну, вот и хорошо, будем учиться составлять протокол. Вот вам бланк, давайте подойдем уже, наконец, к объекту… как бы ни хотелось портить это прекрасное утро, но работа есть работа… садитесь, Андрюша, вот на этот пенек, начнем писать, а то у меня руки немного замерзли… — с извиняющей улыбкой добавила она. Повернула голову в сторону Решетникова, стоящего над телом. — Семен Палыч, приступайте! Мы готовы записывать. А вы, Плетнев, — она взглянула на Мишу, который с улыбкой наблюдал эти ее кульбиты по очарованию еще одного лица мужского пола, — не путайтесь под ногами. И предупреждаю, — сказала она чуть тише, только ему, — вы можете сделать два снимка, — она показала два пальчика, — учтите, только два.

И затем снова, мило улыбаясь, ерзающему на пеньке участковому:

— Итак, Андрей, приступим.

— Осмотр места преступления, — начала диктовать она, а Миша вынул фотоаппарат из футляра и стал выбирать ракурс, размышляя о том, как справиться с недостатком освещения.

— Ну что там, Семен? — спросила Жанна Александровна.

— Мужчина тридцати пяти, сорока лет, — начал Решетников, — одет в куртку демисезонную, кожаную. Голова откинута назад.

Лопоухий участковый, старательно наклонившись очень низко, записывал, шевеля при этом губами.

— В радиусе двух метров обнаружена кепка, — продолжал Решетников.

— Похож на «маньяка с последней электрички» — сказал участковый, явно стараясь произвести впечатление на Жанну, — у нас в кабинете фоторобот висит.

— Ну, пока не будем спешить с выводами, — заметила Разумовская, — а то некоторые, — она многозначительно взглянула на Мишу, — могут преждевременно всполошить общественность. Думаю, гражданин Плетнев, вы уже закончили свою работу, и можете подождать в машине. Что зря мерзнуть?

Миша послушно пошел в сторону своей девятки, но когда Жанна Александровна повернулась к участковому, вернулся и тихонько встал у сосны, облокотившись на холодный шероховатый ствол.

— На шее следы, — сказал Решетников, — по-видимому удушение… Слышишь, Жанна, удушение веревкой, тонкий отчетливый след.

— Ладно, — сказал Разумовская, — будем думать, Семен. Потом, как вернемся… По отпечаткам посмотрим. Вполне, вполне возможно…

— В правой руке обнаружен… — снова наклонился над телом Решетников. — И вдруг позвал взволнованно. — Жанна, Жанна, иди сюда! Посмотри-ка! Неужели снова?

Разумовская быстро пошла к нему, старательный участковый слетел с пенька и рванул за ней, Миша неслышно подошел сзади.

Решетников разжал ладонь мужчины, и Миша, увидел, что в ней что-то блеснуло. Он вгляделся, вытянув шею — это была фигурка стеклянного ангела. Миша навел фотоаппарат и щелкнул.

— Что вы делаете?! — вскрикнула Жанна Александровна. — Я ведь вам сказала: ждите в машине! Семен, осторожно запаковать и убрать. Смотри, чтобы не разбился. Андрей Петрович, — обратилась она к участковому, — пожалуйста, дайте понятым подписаться под протоколом и отправьте их домой, а сами идите к свидетелю, тому, кто обнаружил убитого. Возьмите у него показания и потом возвращайтесь сюда. И не торопитесь, запишите все подробно. А вы, Плетнев, — она уничтожающе посмотрела на Мишу, — идите со мной!

Она быстро пошла к машине, Миша поплелся следом. Больше всего он боялся, что Разумовская прикажет ему уничтожить фотографии.

Она села на переднее сиденье и с силой захлопнула дверь, так, что бедная девятка задрожала. Миша не отважился сделать ей замечание, видел, что она сердита на него.

Но Жанна Александровна очень спокойно сказала:

— Бр-р-р, холодно как! Остался у вас еще кофе?

— Сейчас посмотрю, — настороженно ответил Миша. К счастью на дне термоса плескалось некоторое количество кофе, и Миша налил его в чистый пластиковый стаканчик. Жанна Александровна снова похвалила:

— Какой все-таки аромат и вкус.

И начала пить потихоньку, попутно дыша на пальцы.

— Зря я так легко оделась, — сказала она, — замерзла совсем. Чувствую — заболеваю, а ведь мне нельзя на больничный, столько работы.

Мише вдруг очень стало жаль ее. Такая хрупкая, красивая, ей бы сейчас спать в тепле, в объятиях любящего мужчины, а она трупы осматривает на собачьем холоде. Он взял ее руку, стал согревать в ладонях.

— Послушайте, Плетнев, — она мягко отняла руку, — вы свои фотографии как пересылаете в редакцию? Сейчас техника такая — не знаю, может быть, вы прямо из фотоаппарата своего на компьютер редакционный отправляете? Честно говоря, не сильна в этом, плохо разбираюсь во всех этих технических новинках.

— Нет, обычно я сам фотографии в редакцию отвожу, — ответил Миша, не понимая еще, к чему она клонит.

— Но вы ведь, наверное, звоните сначала шефу, сообщаете — стоящее дело или нет?

— Ну да, звоню. Говорю, что к чему, и пока еду с фотографиями, в редакции думают — ставить мой материал в эфир или нет?

— Ну так вот, Плетнев, сейчас вы позвоните и скажете, что ничего стоящего нет, что в эфир пускать этот материал не стоит, что ничего интересного — так, бомж без роду и племени. Скончался, допустим, от отравления алкоголем.

— Но… — начал Миша.

— Никаких но, Плетнев, — строго сказала Жанна Александровна, — или вы звоните, или я вас не только к своим выездам близко не подпущу, но и вообще сделаю так, что вы не сможете работать по профессии. Вы просто будете опальным журналистом.

Разумовская была очень решительно настроена. Миша не понимал еще, с чем это может быть связано, но интуитивно понимал, что перечить ей сейчас не стоит.

— Хорошо, — вздохнул он, — но учтите, я сделаю это не потому, что испугался, а исключительно потому, что вы мне нравитесь.

— Ну, вот и хорошо, — улыбнулась Разумовская, — я рада, что мы с вами договорились.

— И еще… — добавила она, и Миша напрягся, предвидя, что последует за этим «еще», — я хочу, чтобы вы уничтожили фотографии.

— Жанна Александровна… — робко попросил Миша.

— Плетнев, — голос Разумовской угрожающе зазвенел, — мы ведь договорились.

— Ну, хорошо, — обреченно сказал Миша и достал фотоаппарат. Вздохнул и нажал кнопку «удалить».

Жанна Александровна улыбнулась, поправила волосы.

— Вы, Плетнев, езжайте домой. Мы здесь надолго. Езжайте. Увидимся еще, я думаю, — она вздохнула, повела плечами, перевела дух, словно уговаривая себя, и открыв дверцу, снова вышла в холодное утро, оставив после себя легкий терпкий аромат духов, который Миша, откинувшись на сиденье и прикрыв глаза, вдохнул ошалело, удивляясь тем ощущениям, которые этот запах у него вызывал.

* * *

— Что действительно ничего стоящего? — Тарас Борисович был на взводе. — Надо же а, я надеялся… Разумовскую никогда по пустякам не отправляют, — он недоуменно пожимал плечами и мерил шагами небольшой редакционный кабинет. — Что-то здесь не так. Что-то не так… Ты уверен, что там не происходило ничего интересного? — в который раз переспрашивал он Мишу.

— Да уверен, уверен, — отмахивался Миша, — обычный бомжара.

— Странно, странно, — отрывисто бормотал Тарас Борисович, нарезая круги перед Мишиным столом, была у него такая привычка, своеобразная манера обдумывания, — до меня дошли сведения, что Разумовская сейчас каким-то делом серьезным занимается, возможно, серийными убийствами… Но, видимо, не хотят, чтобы просачивалось в прессу… как же подобраться? Говорят что-то особенно занимательное, убийца что-то вроде визитной карточки оставляет, а вот что именно — неизвестно… Честно говоря, надеялся, что на этот раз… Ты точно видел, что ничего такого там не было?

— Не было, — соврал Миша, честно глядя в маленькие, пронзительные как буравчики, глазки шефа.

— Ну ладно, может они сами обознались. Ты давай, Миша, работай. Жду от тебя чего-нибудь этакого… — Тарас Борисович сделал в воздухе замысловатое движение пальцами, сплошь унизанными массивными серебряными перстнями. — А то гляди: у меня сокращение намечается, всех непроизводительных безжалостно уволю.

Тарас Борисович ушел к себе, а Миша еще долго сидел перед включенным компьютером, не притрагиваясь к клавиатуре, думал о том, что за дело ведет Жанна Александровна, и почему она заставила его уехать, и участкового услала, и что за фигурка была в ладони убитого. Он пытался вспомнить, как она выглядела: стеклянная, прозрачная, и еще он успел разглядеть крошечные весы в руках ангела. Не особо надеясь на удачу, набрал в поисковике: «Стеклянный ангел».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Яся! Яся! — кричала Надя и бежала, косолапо загребая ногами теплую золотистую пыль, вдоль буйно цветущего, осыпающегося зрелой пыльцой, пахнущего медом и солнцем, луга.

— Яся! Яся!

— Надя!

Девочки в одинаковых ситцевых платьицах, с одинаково заплетенными косичками, только одна темненькая, другая светлая, с разгона обнялись, схватились за руки, закружились, громко смеясь, и выкрикивая имена друг друга.

— Яся, как ты далеко ушла! Насилу тебя догнала… — говорит темненькая девочка. Она запыхалась, лицо у нее раскраснелось.

— Ты ведь не хотела идти, — отвечает светленькая. — Почему передумала?

— Не знаю почему. Передумала и все. Ой, Яся, попадет нам теперь. А вдруг Вера Алексеевна узнает, — Надя делает большие глаза, — вдруг из-за этого запретит на тренировки ходить?

— Ну что ты, не запретит. Наш интернат акробатикой этой славится, а мы там самые главные. Особенно сейчас, когда Павел Сергеевич нас в цирковое училище готовит. Ты лучше скажи, где ты Ромку потеряла? — смеется Яся. — Он ведь все время за тобой ходит, как привязанный.

Надя краснеет, досадливо отталкивает руку подружки, отбегает в сторону.

— Ненавижу, когда ты дразнишься. Он за тобой ходит, а не за мной.

— Ну что ж ты сердишься, глупая? — примирительно улыбается Яся. — Я просто пошутила. Ты ведь знаешь, мне он нисколечко не нравится, забирай его себе.

— Не пойду я с тобой. Сама иди к своему деду, — Надя срывается с места и убегает по пыльной дороге.

— Подожди, подожди, Надя! — светленькая девочка догоняет подружку, обнимает ее. — Ну что ты? Еще из-за Ромки будем с тобой ссориться. Ну не обижайся, я никогда больше не буду так шутить.

— Ладно, пойдем, — вздыхает темноволосая, — идем быстрей. К ужину надо вернуться, а то нас снова в кладовке запрут.

Дорога еще долго тянется вдоль луга. Потом спускается к обрыву, и полого сбегает к реке — неширокой и тихой. Девочки неторопливо идут по песчаному берегу. Тихо плещется волна, солнце играет в светлой переливчатой ряби.

— Яся, а правда говорят девчонки, что твоя мама… — Надя испуганно замолкает, понимая, что сказала лишнее.

–… утонула в реке? — спокойно подхватывает Яся, — правда… в этой самой реке, там повыше, недалеко от дедушкиного дома.

Яся пристально глядит на воду.

— Дедушка говорит, чтобы я не плакала, что мама превратилась в русалку и смотрит на меня из воды, но только я уже не верю в это, не маленькая. Не хочу об этом… — Яся вздохнула, помолчала. — Давай искупаемся, вода как молоко… теплая, теплая…

— Нет, нет, — говорит Надя, с опаской поглядывая на воду.

— Боишься, что русалки утащат? — хохочет Яся и, стянув платье через голову, в одних трусиках бежит в реку.

Длинные светлые волосы красиво спускаются по ее спине, она такая стройная, тоненькая. У Нади перехватывает дыхание.

— Ты такая красивая, Яся. Неудивительно, что в тебя все мальчишки влюблены.

Яся улыбается.

— Дед говорит, что это плохо. Что мама тоже была красивой, из-за этого все ее несчастья.

— Разве могут быть несчастья из-за красоты? — удивляется Надя.

— Дед говорит, что у красивых люди все время хотят забрать побольше — больше любви, больше красоты — все себе, себе. Так что красивым уже самим ничего не остается… и души их пустеют… Понимаешь?

— Понимаю, — кивает Надя.

— А твоя мама? — Яся смотрит на подругу из под распущенных, падающих на лицо влажной светлой волной, волос. — Ты про нее не рассказываешь никогда. Ты ее помнишь?

— Нет, — Надя покачала головой, — не помню, и не хочу вспоминать.

— Она обижала тебя?

Надя промолчала, отвернулась. Яся видела, что подруга с трудом сдерживает слезы, тронула ее за плечо:

— Извини, зря я спросила. Пойдем?

— Пойдем!

Они снова идут по пыльной, теплой под босыми ногами, дороге.

Дом Ясиного деда стоит на самой окраине поселка. Это покосившийся сруб, с подслеповатыми маленькими окнами.

Надя задерживается у калитки, не решаясь войти. Яся бежит через двор и останавливается у небольшого строения, с одной стороны примыкающего к дому, с распахнутыми настежь гаражными воротами.

Она оборачивается к Наде, кричит, машет рукой.

— Надя, Надя, иди сюда, иди, не бойся!

Через заросший бурьяном двор Надя, высоко поднимая ноги, идет к Ясе.

Ветхое строение оказалось мастерской, в которой несмотря на летнюю жару, топится огромная, до самого потолка, печь. В круглой открытой топке полыхает, ворочается огонь.

Высокий худой старик в темных, похожих на мотоциклетные, очках что-то вертит на длинном шесте, который он то и дело направляет в самое пекло.

— Скорей, иди сюда, Надя! — потянула ее за руку Яся. — Смотри, смотри, дедушка делает ангела!

Высокий старик продолжает колдовать со своим шестом у самого огня. И Надя, видит, как сначала надувается стеклянный шар, как принимает он затем причудливую форму.

Девочки завороженно наблюдают за действиями старика.

— Все! Готово! — наконец выдыхает он. — Теперь пусть остывает!

Он подходит к ведру, стоящему в углу на табурете, зачерпывает ковш воды. Пьет неторопливо.

— Опять купалась, — бормочет сердито, бросая хмурый взгляд на мокрые косы Яси, — сколько раз я тебя просил не подходить к реке.

Яся обнимает старика за шею, шепчет что-то ему в ухо.

— Нельзя, нельзя, — громко говорит старик и добавляет что-то на незнакомом Наде языке.

Яся смеется, прижимает свое нежное личико к его темной морщинистой щеке.

— Ну, дедушка, я только у самого берега чуть-чуть поплескалась, далеко не заплывала.

— Ладно, идите в дом, — говорит старик, — чайник ставьте. Я сейчас умоюсь и приду.

— Идем! — Яся тащит Надю в дом.

В доме чисто и прохладно, пахнет хлебом.

— Дедушка испек, — говорит Яся, — ждал меня! Сейчас чаю попьем с вишневым вареньем и свежим хлебом! Знаешь, какая вкуснотища! Ты посиди здесь, — Яся усаживает Надю на старый диван, а сама начинает накрывать на стол, открывает дверку серванта, чтобы достать чайный чашки.

— А это что? — спрашивает Надя, кивая головой на стеклянные фигурки, выстроившиеся стройным рядком в глубине полки.

— Это? — Яся берет в ладошку одну из фигурок, — это — ангелы. Видишь? Погляди внимательно.

— Ангелы? — переспросила Надя. — Никогда таких не видела.

— Это — рождественские, — с увлечением стала объяснять Яся, — это — свадебные. А это — мои самые любимые! Сколько их здесь! Дедушка заказ получил, теперь целыми днями в мастерской. Осторожно, осторожно, Надя! Они очень хрупкие… и дорогие! Дедушка говорит: за этих ангелов больше всего платят. Возьми вот одного, посмотри! Видишь, какие крошечные весы у него в руке? Это — Ангел покаяния. Дедушка точно такого же сейчас делал.

— Ангел покаяния? — Надя вертит в руках прозрачную фигурку. — А почему они так называются?

— Я и сама точно не знаю. Дедушка говорит, что я еще мала, чтобы понять. Но я слышала, как он разговаривал с одной женщиной, она из Москвы приезжала… Дедушка говорил — она пишет книгу об ангелах. И она рассказала, что Ангел покаяния прощает грехи, и его дарят людям, которые совершили что-то плохое, и теперь им нужно раскаяться.

— А если какой-то человек сжег дом и людей… — чуть слышно шепчет Надя, — такому человеку этот ангел поможет?

— Не знаю… Поможет, наверное, — Яся внимательно смотрит на подругу.

— А твой дедушка может подарить такого ангела мне?

— Тебе? А разве ты сделала что-то плохое?

Надя не успела ответить, в комнату вошел старик.

Сели за накрытый стол, пили чай, ели, действительно, очень вкусный душистый хлеб с вишневым вареньем.

— Дедушка, — попросила Яся, — подари Наде одного ангела. Ей очень нужен Ангел покаяния.

— Правда? — старик серьезно взглянул на темноволосую девочку. — Разве ей есть в чем каяться?

Надя кивнула, опустила голову.

— Хорошо, — сказал старик, — возьми одного. Только запомни, это не игрушка, его нужно беречь.

Надя взяла гладкую фигурку в ладошку, аккуратно обернула носовым платком, прижала к груди.

— Спасибо, — прошептала она, — я очень сильно буду его беречь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Запрос о стеклянных ангелах не выдал ничего путного. Миша полчаса тыкался в какие-то новогодние игрушки, кружки «умелые руки», самодельные подвески, потом плюнул, закрыл поисковик и пошел завтракать — самому ведь так и не удалось попробовать свои бутерброды и кофе.

В кафе встретил секретаршу Тараса Борисовича Валентину Васильевну, даму в возрасте, но хорошо сохранившуюся, отчаянно молодящуюся — чего только стоили ее серебряные лодочки на высоченных шпильках! — и с замечательным чувством юмора. Посмешил ее анекдотами и попутно выведал о планах шефа.

Валентина Васильевна рассказала, что в деле Сенина, по всей видимости, появился новый свидетель. Из провинции приехала мать сбитой девушки и она утверждает, что ее дочь и Аркадий Сенин были знакомы. Хотя на допросе Сенин утверждал обратное.

Тарас Борисович все утро проходил из угла в угол в своем кабинете, но потом строго приказал в это дело не вмешиваться. Боится, сказала Валентина Васильевна, чего-то боится наш Тарасик.

Миша равнодушно покивал, а про себя подумал: «Нет уж, Аркаша, на этот раз тебе, подонок, сухим из воды не выбраться. Пусть не в телевизионном выпуске, пусть хоть в самой захудалой желтой газетенке, но новость эту я на свет божий выпущу, не отвертишься!»

Он собрался в несколько минут, и поехал в больницу, в которой вот уже который день лежала в коме девушка, сбитая Аркадием Сениным.

* * *

Женщина сидела в вестибюле больницы. Это была обычная женщина из глубинки, рано постаревшая, с поникшими плечами, увядшим лицом. Вся жизнь ее — неудавшаяся, проходящая мимо — много лет была сосредоточена на дочери, которая уехала в город в поисках лучшей доли, но вместо того, чтобы учится, связалась с городским подонком, и вот лежит теперь в этой огромной холодной больнице, вся утыканная проводами, и ничего не видит, и не слышит, лежит как неживая, не чувствуя горючих материнских слез на исколотых капельницами тонких руках.

Женщина сидела, сгорбившись, и глядела в цементный пол горестным застывшим взглядом. Миша сел рядом, она и не заметила этого, настолько была погружена в свои горькие мысли.

— Здравствуйте, — сказал Миша.

Она повернула к нему уставшее, в ранних морщинках, лицо.

— Здравствуйте. Вы — Светочкин друг? Однокурсник?

Миша секунду помедлил, и, немного замявшись, запинаясь, сказал:

— Да, я Светин друг. Михаил меня зовут.

— Спасибо, что навещаете мою Свету, что не забываете ее. Сегодня днем девочки приходили.

Женщина немного оживилась и даже улыбнулась. Наверное, присутствие людей, хороших людей из настоящего дочери, делало ее горе не таким отчаянным, не таким одиноким.

— Как она? — спросил Миша, ненавидя себя за свое вранье.

— Все так же, — сказала женщина и дрогнула лицом, — без изменений…

— Ничего, — сказа Миша, — все наладится, вот увидите, это очень хорошая больница.

— Правда? — спросила женщина с надеждой в голосе, и Миша увидел, что в ее глазах заблестели слезы.

Он кивнул, чувствуя, как у него перехватило горло, а женщина тихонько заплакала, опустив голову на руки.

«Сволочь ты, Сенин, — подумал Миша, — подожди, за все ответишь!»

Он погладил женщину по плечу, успокаивая, произнес слова, которые говорят в таких случаях. Она понемногу успокоилась. Перевела дыхание, улыбнулась виновато.

— Сюда сегодня Сенин приходил, не так ли? — спросил Миша, стараясь не выдать волнения.

— Кто? — переспросила женщина.

— Сенин… ну тот, который… — Миша не мог подобрать слов.

— Тот, что сбил ее? — помогла ему женщина. — Да, приходил. Прощения просил, денег предлагал. Говорит, оплачу все, что нужно. К главврачу ходил, договорился обо всем. Еще пообещал, что найдет клинику в Германии, оплатит лечение полностью. Денег видно у него много. Очень много… — женщина задумчиво покачала головой.

— Вы согласились? — осторожно спросил Миша

— Согласилась? — переспросила она и задумалась надолго. — Не знаю я, не знаю. Обещает все оплатить, врачей лучших… Если со Светой случится что-нибудь… — севшим, уставшим от невыплаканных слез, голосом произнесла она — … Хотя с ней с ней уже давно случилось… Она на звонки перестала отвечать. Я приехала к ней в общежитие, сказали — она уже две недели не появлялась. Потом девочка — ее соседка — отвела меня к ней. В какую-то квартиру съемную. Света вся взведенная была, нервная. Зачем, говорит, ты приехала, мама? Уезжай!

Раньше мы с ней дружно жили. Отец ее непутевый, сгинул где-то, давно уже, ей только пять годков исполнилось, так мы все время вдвоем. Мы хорошо жили, — повторила она, и взглянула на Мишу, словно тот не верил, а она старалась его убедить, — излишеств, конечно, не могли себе позволить, но всем необходимым я ее обеспечивала. Не стоило ее так далеко одну отпускать, доверчивая она у меня слишком, вот и этому доверилась. И вот оно как все обернулось. Зачем она ему под колеса бросилась? Зачем?

— Вы считаете, у них что-то было с этим человеком, который сбил ее?

— Было, — уверенно сказала женщина. — Но только я никому не говорила об этом, вот только вам… Я их видела вместе в тот день, когда она меня прогнала. Я сидела на площадке детской, никак не решалась уехать, оставить ее, а тут она из дома вышла, не заметила меня, к нему в машину села, потянулась к нему, видно, поцеловать хотела, а он отвернулся.

Я уехала, а сердце-то не на месте. Через неделю снова приехала, а она вся в синяках. Я за всю жизнь я ее пальцем не тронула, а тут… Говорю ей: поехали домой, Света. Разве можно позволять так обращаться с собой? А она снова начала кричать на меня: «Не вмешивайся, мама, я его люблю. Это всего один раз было, он уже прощения попросил».

Я тогда не знала, что мне делать, умоляла ее ехать со мной домой, но она сказала, что беременна, и что они скоро поженятся, и чтобы я не мешала. До сих пор ругаю себя, что поверила ей и уехала.

Женщина замолчала, и в этом молчании Миша почувствовал всю силу ее горя. Ему хотелось поддержать ее, рассказать о своем намерении разоблачить Сенина. Но чтобы она сказала, если бы узнала, что он просто журналист, который врет ради горячего материала?

— Скажите, — спросил он, — ведь Сенин, наверняка, просил вас никому не рассказывать о том, что он был близок с вашей дочерью?

— Да, просил… — забеспокоилась женщина, — правда, просил, а я разболтала… — Она взглянула на Мишу испуганно. — Что же теперь будет? Вдруг он теперь денег на лечение не даст? Как же так? Но ведь вы ее друг, значит, вам можно было… — растерянно говорила женщина и в смятении глядела куда-то через Мишино плечо.

Миша обернулся.

Прямо на него шел Сенин.

Один, без охранников.

И Миша не придумывает ничего лучше — он начинает фотографировать Сенина и эту потерянную несчастную женщину, у которой на лице такое отчаяние, что Мише хочется провалиться сквозь землю, но он продолжает делать свою работу, свою чертовую проклятую работу.

Сенин был гораздо ниже Миши, и поэтому удар пришелся в подбородок. Миша больно прикусил язык, и явственно услышал, как лязгнули зубы. Он переложил фотоаппарат в левую руку, а в правую вложил всю свою ненависть, накопленную за несколько лет. Сенин отлетел к стене.

Женщина закричала.

На шум изо всех дверей посыпались медсестры, нянечки, санитарки, и среди всего этого галдящего возмущенного женского царства вышагивал по коридору пожилой очкастый доктор в халате с вышитыми на кармашке буквами и тростью, на которую он опирался, слегка прихрамывая.

— Тамара Петровна! — на весь коридор закричал доктор, — Тамара Петровна, вызывайте полицию!

* * *

— Эй ты, журналист, журнали-и-и-ст! Как там тебя, Плетнев что ли? Плетнев! Вставай. Слышишь, тебе говорю, поднимайся.

— Ну чего еще? Чего вы поспать не даете, оборотни в погонах? Ну, куда еще ты меня гнать собираешься? На допрос что ли? Ты учти, служивый, я и под пытками свою вину не признаю.

— Пошуткуй мне еще, пошуткуй. Вот сейчас составлю протокол, что хулиганишь, служебное помещение освобождать не желаешь. Так еще на пятнадцать суток задержишься.

— Да ладно тебе, гражданин начальник, я ведь так — развеселить хотел, а то сидишь здесь, скучаешь.

— Иди, иди, не разговаривай!

— Куда идти-то? В Сизо что ли меня?

— Какое еще Сизо? Сизо ему… Выматывайся, давай, пока не огреб по полной! Звонили тут нашему начальству, велели тебя освободить. Шуруй, давай, пока не передумали.

— Фотоаппарат мой верните, будьте добры.

— Какой еще фотоаппарат?

— Тот, что забрали, когда меня скрутили.

— Не знаю я ни про какой фотоаппарат, проваливай, давай.

— Я отсюда не уйду без своего фотоаппарата, и не настаивайте. Дайте мне бумагу и перо, я буду писать ноту протеста. Да, — Миша ощупал карманы, — и телефона нет. Дайте мне две бумаги и два пера, я буду писать две ноты протеста.

— Локотков, Локотков! — зычно позвал выведенный из себя представитель закона.

— А! — отозвался кто-то в коридоре.

— Вышвырни этого шутника на улицу, только смотри не угробь, а то перед начальством придется отвечать.

За Мишиной спиной с оглушительным шумом захлопнулась дверь полицейского участка, куда привезли его сразу после драки в больнице.

Подрались они основательно, успели подправить друг другу лица, неизвестно чем бы закончилось это побоище, но тут подоспел полицейский наряд, вызванный пожилым дядечкой-доктором, который все бегал вокруг них, тыкал им в спины своей палкой с крупным таким набалдашником, — довольно чувствительно получалось, — и верещал интеллигентным, поставленным на начальственной работе голосом, звонко так с перекатами: «Прекр-р-р-ратить, а ну пр-р-ре-кратить!

Но драчуны, дорвавшиеся за несколько лет взаимной ненависти до реального выяснения отношений, не прекращали, пока их не растащили в разные стороны бравые полицейские: Мишу в участок, а Сенина, по всей видимости, в отчий дом.

«Вот тебе еще одна несправедливость, — думал Миша, обходя заледеневшие лужи на асфальте, — нет, чтобы наоборот: отморозка этого в участок, и надолго, лет так на десять, а меня домой, к маме, которая волнуется сейчас, наверное… очень волнуется». Он соображал, как добраться до дома. Автобусы уже не ходят, это факт, двенадцатый час ночи. На такси, — он похлопал себя по карманам, — не наскрести.

И тут со спины его осветили фары. Скользнули по стене тени, и, вихляя, убежали прочь, куда-то за подворотню, в черноту ночи.

Два бугая схватили Мишу за руки, потащили к машине.

— Эй, вы чего? — закричал Миша, но тут его скрутили и втолкнули в открытую дверь.

Бугаи сели по бокам, и теперь вблизи Миша узнал в одном из них бульдога-охранника, того, что наддавал ему у здания суда.

«Понятно, — подумал Миша, — к Сенину везут». И даже не стал ничего спрашивать у парней, а чего спрашивать: из машины они его все равно не выпустят.

Странно, но страха Миша не испытывал. Не посмеет, думал он, сегодня столько свидетелей наблюдало их драку, не посмеет.

Маме, наверное, с ума бедная сходит, позвонить бы, предупредить, успокоить.

— Слушай, друг, — повернулся он бугаю, сидевшему слева, — дай позвонить. Очень нужно.

Бугай кулаком так ткнул Мишу в бок, что он задохнулся и долго приходил в себя, открыв рот и вытаращив глаза.

— Ну, ты, — неожиданно вступился Сенинский бульдог, — ты чего это руки распускаешь? Герман Олегович не велел его и пальцем трогать.

— А че он… — лениво пробасил бугай.

— Да ниче, я тя щас за это из машины выкину.

— Да ладно, Стас, — примирительно сказал бугай, — не буду больше.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ехали долго — в городе пробки, за городом — мокрая дорога, дождь, все сильнее хлеставший по лобовому стеклу — так, что дворники не справлялись.

Миша узнал дом, к воротам которого его привезли. Дом Сенина-старшего, в прошлом году Миша караулил вот за этими березками, ждал своего подопечного, обвинявшегося в изнасиловании, и прятавшегося от правосудия и журналистов в отцовском доме. Через два дня девушка забрала заявление, оскорбление было компенсировано крупной суммой, и Миша злился — опять подонку сошло с рук.

Мишу завели во двор, он шел по выложенной гранитом алее, и думал о том, что во дворе их многоэтажки ночами собираются алкоголики, которые сломали все деревья и качели на детской площадке, которые мочатся в песочницы, и которых бесполезно увещевать, бесполезно им бить морды. Потому что они как птица-феникс возрождаются вновь и вновь, только не из пепла, а из грязи, которая чавкала под ногами и липла на обувь, когда Миша возвращался домой после работы и обходил алкоголиков стороной, потому что один в поле не воин, потому что против лома нет приема, потому что дома ждала мама, и он не имел права рисковать жизнью из-за песочницы. А здесь — Миша вдохнул полной грудью — такой чистый воздух и так волшебно пахнет хвоей. Это запах сосен, что темнеют в глубине участка, отделенного от леса только декоративной решеткой. Вокруг аллеи высажены вечнозеленые кустарники, в темноте белеет беседка, есть даже небольшой ручей с каменным мостом и ажурными перилами.

В огромном доме, больше похожем на замок, стояла тишина. Вслед за охранником, которого Миша про себя называл Бульдогом, он поднялся по лестнице, следом напирал бугай, который врезал ему в машине. Миша чувствовал себя арестантом, но старался не поддаваться страху, который, тем не менее, ледяной иглой покалывал в сердце.

Второй охранник остался у лестницы, Бульдог повел Мишу дальше. Они еще немного попетляли по коридорам, и, наконец, остановились перед высокой дубовой дверью с резными вставками по углам.

«Совсем зажрались, нувориши гребаные! — раздраженно подумал Миша, — только лакеев в ливреях не хватает!» — и спросил у Бульдога, который уже поднял свой кулак размером с маленький арбуз, чтобы постучать в дверь:

— Слушай, брат, ты в каком институте учился?

— А тебе какая забота? — спросил Бульдог с подозрением.

— Да вот узнать хотел, где таких холуев преданных готовят, может тоже надумаю.

— Ну ты, — Бульдог угрожающе развернул арбузный кулак в Мишину сторону, но тут из-за двери раздался спокойный, четко проговаривающий все звуки, голос:

— Это ты, Стас?

— Да, Герман Олегович. Разрешите?

Бульдог распахнул дверь и втолкнул Мишу в комнату. У порога Миша споткнулся о ковер и растянулся во весь рост, при этом пребольно ударившись коленом.

— Вставай, вставай! — зашептал Бульдог, поднимая Мишу за шиворот.

Но Миша вставать отказался наотрез и для пущей убедительности еще и заверещал:

— Ой, больно! Ой, больно, не могу!

— Что там у вас? — спросил голос из глубины комнаты

— Ну, ты, козел, поднимайся! — зашипел Бульдог и, с усилием рванув Мишу вверх, поставил его на ноги.

— Все в порядке, Герман Олегович, — совсем по-другому, вежливо и почти интеллигентно, ответил охранник и подтолкнул Мишу вперед, — вот привел, как вы велели.

— Хорошо, ступай, позову, когда понадобишься, — сказал голос, и Стас ретировался, для верности ткнув Мишу кулаком в лопатку.

— Будьте добры, молодой человек, подойдите к столу, — попросил голос, и Миша сделал несколько шагов вперед.

Из темноты выступило кресло, в котором сидел Герман Олегович Сенин собственной персоной.

Миша узнал это лицо — волевой подбородок, виски с проседью. Сенин-младший, кстати, совсем не похож на отца.

— Мне рассказывали о вас, как о талантливом молодом человеке, но я не подозревал, что у вас ко всему прочему такие недюжинные артистические способности, — сказал Сенин-старший с этакой снисходительной иронией в голосе.

— Да я еще и не так могу. Хотите арию Ленского спою? — сказал Миша и заорал на всю комнату:

— Куда, куда вы удалились?!

Сенин-старший только рассмеялся:

— Я давно за вами наблюдаю, молодой человек, и могу сказать: вы мне нравитесь.

— Звучит угрожающе, — сказал Миша и уселся без приглашения на стул, стоящий чуть наискосок от кресла. По всей видимости, он и был приготовлен для собеседника, но Сенин-старший пригласить Мишу сесть не успел, а может просто выдерживал паузу. Есть такой приемчик давления на психику. Миша это знал, понабрался опыта при общении с разного рода начальничками.

— Да, нравитесь, — повторил человек в кресле. — Вы активны, решительны, не боитесь проигрывать. Удивляюсь, почему вы так долго на таком неприглядном месте работаете? Все-таки после окончания вами института прошло достаточно времени. А у вас не наблюдается никакого подъема по карьерной, так сказать, лестнице.

— А я и не тороплюсь, — сказал Миша.

И не сказать, чтобы его особо уязвили эти слова, но неприятно ему было выслушивать такое от этого человека.

— Вы знаете, а ведь я могу вам посодействовать, — сказал Сенин-старший.

«Решил не тянуть кота за хвост, — подумал Миша, — решил сразу без обиняков. Правильно, зачем ему хороводы вокруг меня водить? Не велика птица, так, наверняка, рассуждает».

— Можете посодействовать? — переспросил он. — В самом деле?

Сенин-старший кивнул.

— В обмен на что? — спросил Миша.

Сенин усмехнулся, встал, подошел к столу, переложил какие-то бумаги с места на место и только потом сказал, серьезно глядя Мише прямо в глаза:

— В обмен на то, что вы отстанете от моего сына.

Миша глаза не отвел, хмыкнул, закинул нога на ногу.

— А если не отстану? — с нарочитой развязностью спросил он, стараясь придать голосу больше наглости, сыграл, как говорит Тарас Борисович, в хама.

— А если не отстанете, — сказал Сенин, и Миша просто физически ощутил, как взгляд этого человека леденеет, просто замораживает, аж до мурашек по спине, — в таком случае вы столкнетесь с большими трудностями и в работе, и в личной жизни.

— Вы мне угрожаете? — усмехнулся Миша.

— Угрожаю, — Сенин-старший вытянул руки поверх стола, скрестил пальцы в замок, все так же не сводя с Миши глаз.

— Ну что ж, — сказал Миши и встал, с шумом отодвинув стул, — в таком случае позвольте откланяться, а также поставить вас известность, что угроз ваших я не боюсь, и от сына вашего не отстану, чего бы это мне не стоило.

— Не отстану, — повторил он, смотря прямо в мрачнеющее лицо Германа Олеговича, — пока он не перестанет сеять вокруг себя зло, не перестанет калечить человеческие жизни.

Миша повернулся и пошел к выходу, ожидая чего угодно: того, что со спины нападут охранники, и, повалив на пол, забьют ногами, того, что запустят в голову той тяжелой хрустальной пепельницей, что стоит на столе, и даже того, что выстрелят в спину, — а кто его знает, может у них это как пить дать? — но только не этого спокойного голоса, который четко и раздельно произнес:

— Что, парень, зависть покоя не дает?

Миша застыл, потом повернулся, подошел к столу.

— Зависть? Какая зависть? О чем это вы?

— Да ты просто завидуешь моему сыну, завидуешь всем, кому повезло больше чем тебе, неудачнику, и это мерзенькое меленькое чувство прикрываешь негодованием об оскорбленном человечестве. Знаю я таких — натура у вас гнилая. Сами ничего добиться не можете, вот и пакостите.

— Да вы вообще о чем? — Миша почувствовал, что у него стало подергиваться левое веко. Так бывало при сильном волнении. Этого еще не хватало. Он сжал зубы, пытаясь унять тик.

— Ты просто завидуешь, — равнодушно повторил Сенин. — Ты — неудачник. Самый настоящий неудачник.

Словно отхлестал словами по лицу.

— Чему завидую? — спросил Миша. — Тому, что ваш сын подонок и мерзавец?

— Тому, что у него есть огромный дом, дорогие машины, счет в банке. А ты — нищий идеалист. Нищий и завистливый.

— А вам известно, что ваш сын периодически совершает что-либо

гнусное, аморальное, противозаконное — аварии, изнасилования, избиения,

оскорбления чести и достоинства? Конечно, известно. Ведь вы сами выгораживаете его, спасаете от реальных сроков, кидаетесь на защиту.

— Даже если так — кто тебе дал право выносить свои вердикты? Ты что — судья? Представитель небесной фемиды? Народный мститель?

— Нет, я просто ненавижу несправедливость, ненавижу подлость.

— Ну, вот и ненавидь себе, пожалуйста, кто ж тебе мешает? Всяких там бомжей, пролетариев общежитских, проституток с трассы. У тебя это хорошо получается, видел как ты по телевизору распинаешься. А от сына моего отстань, понял? Если еще раз подойдешь близко…

— Подойду, — перебил его Миша, — подойду. Буду снимать его, буду обо всех его мерзостях сообщать, буду за каждым шагом его следить.

— Слушай, парень, похоже, ты не понимаешь, с кем имеешь дело.

— Прекрасно понимаю, — Мишу охватила такая ярость, что ему уже было все равно, что с ним будет, — вы достойный отец своего сына.

Сенин ничего не ответил, откинулся в кресле, прищурился, потом позвал:

— Стас!

Стас вошел мгновенно, видно стоял за дверью.

— Отвезите молодого человека домой, — сказал Сенин.

— Вот возьми, — Стас протянул Мише черный пакет. Миша приоткрыл его и на дне пакета увидел свой фотоаппарат и телефон.

— И вот это тоже тебе, — сказал Бульдог и со всего размаху врезал Мише под дых, — от Германа Олеговича и от меня лично.

* * *

— Ты почему не спишь, сынок?

— Не спится, мама.

— И за компьютером не сидишь, как обычно, — Мама присела на край дивана, потрепала Мишу по волосам. — Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Все в порядке.

— Но ведь я вижу. И синяки опять. Ты даже в детстве так не дрался. Расскажи мне, что происходит? Я очень волнуюсь.

— Да нечего рассказывать, мамочка, — Миша привстал на постели. — Обычные рабочие дни. А то, что физиономия в синяках — так это издержки профессии. Кому ж понравится, что его фотографируют в самом непотребном виде? Вот и бьют… Только не говори мне, чтобы я нашел другую работу. Не сейчас, прошу тебя.

— Хорошо, не буду, — вздыхает мама, — а давай-ка лучше мы с тобой чаю попьем. Я печенье испекла — очень вкусное.

— Нет, мама, не хочется.

— Ну, как знаешь, сыночек. Не переживай так сильно, и постарайся заснуть. Хорошо?

— Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи.

Мама укрыла его, подоткнула ему одеяло, как в детстве, еще раз погладила по голове.

— Послушай, мам, — окликнул он ее, когда она уже скрылась за ширмой. — Почему мы никогда не говорим об отце?

За ширмой несколько минут было тихо

— А что о нем говорить, Миша? Я не знаю, о чем говорить… Все, что нужно было, я тебе рассказала.

— Ты, правда, не знаешь, где он сейчас?

Он слышит, как мама вздыхает.

— Может быть, мы не будем об этом говорить? Это не очень легко… Я ведь тебе уже рассказывала… Правда, ты был еще маленьким, наверное, не все мог понять. Но ведь мы еще тогда с тобой договорились, что не станем больше обсуждать эту тему.

— А мое отчество? Матвеевич…

— Нет, Миша. Это имя твоего деда. Ты ведь знаешь… Зачем снова спрашивать?

Мама снова помолчала. Потом заговорила, и по ее голосу Миша почувствовал, как она волнуется, как ей тяжело.

— Я тогда была очень молодой, не понимала, что происходит. Мне было девятнадцать, и он был первым, и казался особенным. Самым умным, самым красивым, самым лучшим.

— А потом это оказалось не так?

— А потом оказалось, что он женат, и что его жена скоро родит ему ребенка. Он ушел и больше не искал со мной встреч. Наверное, таких как я, у него было много.

— И ты не пыталась его найти?

— Зачем? Если бы он захотел, он и сам мог бы меня найти.

— Но он не захотел.

— Не захотел… — сказал мама, и снова помолчала. — Но я ни о чем не жалею, слышишь, ни о чем. — Миша увидел, что она улыбается. — Ты самое лучшее, что есть в моей жизни.

— Прости меня, мама, я не буду больше говорить о нем.

— Спокойной ночи, дорогой, отдыхай, и постарайся ни о чем не тревожиться.

— Спокойной ночи, — сказал Миша и выключил ночник.

Поворочался, посчитал до ста, представил, как прыгает с парашютом, как летит над землей, раскинув руки. Обычно это помогало уснуть, но сейчас сон не шел. В ушах все время стоял голос Сенина-старшего:

— Ты просто неудачник! Ты — неудачник…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Тарас Борисович — маленький, кругленький, волосики гелем зализаны на бочок — похож на колобка, который целый день катается по редакции, раздавая указания налево и направо.

Сегодня колобок был не в духе, он смотрел поверх Мишиной головы, избегая смотреть в глаза. Мишу охватили недобрые предчувствия.

— Ты чего это вытворил вчера? Я тебя просил, чтобы ты не лез больше к Сенину?

— Тарас Борисович, там интересный материал. Эта девушка оказалась любовницей Аркадия Сенина, она беременна от него.

Тарас Борисович вдруг покраснел, набычился, бровки поползли вверх под прилизанную челочку. Он в негодовании замахал на Мишу руками:

— Тише, тише ты!

— Вы понимаете, Тарас Борисович, у меня и снимки были. Я снимал в больнице крупным планом — лица… этой женщины — матери, и этого подонка. Но эти ублюдки — его охранники — уничтожили фотографии, просто удалили из фотоаппарата. Очень удачные, уникальные можно сказать кадры… — торопливо говорил Миша, словно этим можно было остановить то, что последует дальше.

— Не нужны мне твои кадры, — сказал Тарас Борисович. — Уходи, Миша, уходи.

— Что случилось, Тарас Борисович? Что-то я не пойму.

— Да чего здесь понимать? Я тебя увольняю. Увольняю, Плетнев. Из газеты и с канала. Забирай манатки и проваливай.

— Тарас Борисович, как же так?

— А вот так. Уходи немедленно. Не расстраивай меня.

«Быстро же ты подсуетился, олигарх сраный», — подумал Миша. Он совершенно не знал, что ему теперь делать.

— Как же вы без меня? — он криво ухмыляется, так что сам себе противен, и говорит дурашливо:

— Ведь я спец по эксклюзиву!..

— Иди отсюда, прошу тебя! — прошипел Тарас Борисович. — Мне скоро из-за твоего эксклюзива башку оторвут. Зарплату потом передам через кого-нибудь. Иди, и чтоб ноги твоей больше здесь не было.

Миша вышел. Что ж теперь по полу валяться, в ноги упасть? Молить о прощении? Вот так вот, через три года служения верой и правдой, постоянного риска, недосыпания… Черт с тобой, урод прилизанный… Иуда, предатель… Сдал с потрохами и спасибо не сказал… А я задницу рвал, пахал как лошадь.

Миша постоял в коридоре за закрытой стеклянной дверью, через которую видно было, как бывшие сослуживцы перешептываются, поглядывая на него. Потом уныло поплелся к выходу. В голове гудело, уши горели.

«Вот гад, — бормотал он, — гад, скотина, ублюдок, — и неясно было о ком это он, о Тарасе Борисовиче или о Сенине-старшем.

Надо бы вернуться, выяснить все до конца, но не хотелось устраивать разборки при коллективе. Может потом, — хотя какой в этом смысл? Тараса уже не переубедить, и унижаться Миша не хотел.

— Мишаня! Мишаня! Подожди! — услышал он голос за спиной.

Секретарша Валентина Васильевна, цокая шпильками, торопилась к нему по коридору.

— Вот возьми, — она протянула конверт, — это твое выходное. Колобок передал.

Миша стоял с опрокинутым лицом, и она его пожалела. У нее на лице была написана эта жалость. Жалость к лузеру.

— Послушай, Миша, — сказала она и сочувственно похлопала его по плечу, — не расстраивайся так сильно.

— Не понял, что произошло… — Миша и сам до всего уже дотумкал, не дурак, да и вчера ему недвусмысленно все объяснили, но он хотел услышать подтверждение своим предположениям от официального, так сказать, лица.

— Звонили от Сенина, — сказала Валентина Васильевна, — от Сенина-отца, сказали, что если Колобок тебя не уволит, наш канал прикроют. Навсегда.

— Вот оно что, — усмехнулся Михаил, — теперь понятно.

Он вспомнил, какое было лицо у Сенина, когда он говорил о том, что Миша не понимает, с кем имеет дело. Теперь Миша понимает — его теперь вообще не возьмут ни на один канал, ни в одну газету. Сенин выписал ему пожизненный волчий билет.

— Ну, пока, Миша. Звони, если что, — Валентина Васильевна поцеловала его в щеку и зацокала прочь на своих высоченных шпильках.

И этот цокот показался Мише барабанной дробью, которую выбивали в давно минувшие времена при исполнении смертного приговора.

«Доигрался, Мишаня, — подумал он, — где теперь бороться за справедливость будешь? Не иначе в Макдональдсе за прилавком… А можно еще пылесосы продавать. Если возьмут, конечно. С твоим-то гуманитарным…»

На улице накрапывал холодный осенний дождь. Засунув руки поглубже в карманы старой ветровки, и подняв воротник, Миша поплелся прочь от здания редакции, которое, казалось, глядело ему вслед подслеповатыми окнами и то и дело разевало хлопающие двери, словно беззубый рот, скривившийся в усмешке:

— Неудачник! Неудачник!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Камера уныло болталась за плечом, на куртке-ветровке сломалась молния, и ветер без стеснения врывался в ее и без того холодное нутро, выдувая последние остатки тепла.

Машина не завелась, черт бы ее побрал, пришлось бросить на парковке. Ну ее эту рухлядь, пусть и остается там, пока не сгниет.

Переполненные автобусы проходили мимо, не останавливаясь. Чертовый час пик, и не уедешь, а он так замерз, даже зубы стучали.

В кафе что ли зайти, горяченького пожрать? Выпить хоть граммулечку. Ну ладно — не выпить, и не граммулечку, мама расстроится, не любит, когда он выпивший, ну тогда хотя бы чая горячего, пельменей каких-нибудь, или лучше супчика с зеленью, с черным перцем. Домой торопиться не стоит, сначала нужно успокоиться, иначе мама все по лицу прочтет.

Вон знакомое кафе в переулочке светит приметными окнами с китайскими фонариками. Фонарики китайские, а еда самая что ни на есть русская.

— Девушка, мне, пожалуйста, борща тарелочку! И сметанку не забудьте, будьте любезны, и зеленюшечки! — Миша сглотнул слюну и потер ладони.

В дальнем углу кафе темнокожие студенты отмечали какое-то событие, должно быть чей-то день рождения. Белые рубашки, белые зубы, а лица грустные, несмотря на то, что вроде положено веселиться. Парень в шляпе на курчавых волосах, судя по всему именинник, подперев кулаком подбородок, печально и протяжно пел на незнакомом гортанном языке. Остальные тихонько подпевали, покачиваясь и хлопая себя по коленям.

«Бедняги, — подумал Миша, — холодно им в России. Холодно и одиноко. Совсем как мне».

Официантка поставила перед ним тарелку огненно-красного варева с расплывшимся пятном сметаны. Миша вдохнул чудесный запах, плотоядно щелкнул зубами и взялся за ложку.

— Плетнев? Ты? — кто-то похлопал его по плечу.

Михаил обернулся, неловко встал, чуть не опрокинув при этом тарелку с заветным борщом.

— Какие люди и без охраны! — воскликнул, раскинув руки, и самого аж передернуло от дурацкой заезженной фразы. «Только тебя, рыжий, здесь не хватало!» — подумал про себя, а вслух сказал:

— Здорово, Андрюха. Какими судьбами?

— С человеком одним должен был встретиться, видно, разминулись. А ты чего здесь?

— Да вот погреться зашел. Может, присядешь?

— Нет, извини, тороплюсь! Ты где сейчас?

— А нигде! — неожиданно для самого себя сказал Миша, хотя Андрюха Рыжов был последним человеком, которому следовало знать, что он, Михаил Плетнев, в полном ауте. Бывший сокурсник и вечный соперник — более удачливый, как это ни прискорбно. Работает на Главном Новостном, не то, что Миша — поскакушка на побегушках…

— Как это нигде? — Рыжов поджал тонкие губы. — Я ведь тебя видел на каком-то канале, не помню, правда, на каком…

Не преминул все-таки поддеть, это уж обязательно — по правилам давней игры.

— Турнули, — сказал Миша, — только что.

Ну, понеслось. Нашел перед кем откровенничать, но есть в нем такая особенность характера — если уж вожжа под хвост попала, считай все. Случалось с ним такое.

Рыжов не стал спрашивать, за что турнули с работы его друга Плетнева Мишу, вместо этого сделал озабоченное лицо и взглянул на часы.

— Слушай, мне некогда — спешу! Звони, если что, увидимся, — пожал руку, пошел к выходу.

Миша сел доедать борщ. Борщ остыл, покрылся неаппетитной жирной пленкой. Миша поглядел на нее задумчиво и откинулся на спинку стула.

Африканцы за соседним столиком совсем загрустили, похоже даже обилие на столах русской водки не спасало их от осенней хандры.

— Послушай, Миха! — кто-то опять постучал по плечу, Плетнев повернул голову: это Рыжов вернулся. Может, хочет заплатить за остывший борщ?

— Вот моя визитка, возьми. Ну, возьми же. Даю тебе сроку две недели — у нас на канале открывается вакансия штатного фотожурналиста. Если за это время подготовишь и принесешь что-нибудь стоящее, составлю тебе протекцию. Приличный оклад, командировки в Европу. Второго декабря в 9.00. Адрес, надеюсь, знаешь. Две недели, слышишь? Время пошло!

Рыжов уже исчез за дверью, а Михаил все сидел с повернутой в сторону ушедшего приятеля головой. Было неудобно, затекла шея. В голове громко ворочались мысли. О чем это говорил Андрюха — о командировках в Европу?

Миша поборол ступор, который ранее поборол его, медленно встал из-за стола, мысленно попрощался с так и не попробованным борщом, потом — мысленно же — с грустными африканскими студентами, и, так и не поужинав, с завывающим вслух желудком вышел в холодный осенний вечер — сырой и неуютный.

Чернокожий именинник стоял на крыльце и на чистом русском языке вдохновенно материл кого-то по телефону.

* * *

Прошло два дня, а Миша так ничего и не придумал. Бесцельно шатался по городу, утром второго дня даже сел в электричку и ехал до последней станции, наблюдая, как за окном уныло тянутся бесконечные серые поля и теряющие листву перелески. Две недели на то, чтобы достать что-нибудь стоящее — где его достать стоящее-то? Люди вон вокруг какие — скучные, предсказуемые, обычные. Тетки с сумками, плохо пахнущие мужики, безвкусно одетые девчонки. Ясень пень он не там ищет, но доподлинно знает, убеждался не раз — где-нибудь на тусовке в верхах тоже самое: тетки с сумками, вонючие мужики, и безвкусно одетые девчонки — только мишуры побольше да понтов гламурных.

В городе зарядили дожди — поздняя осень, самое мерзкое время года: слякоть, голые деревья, куцые унылые дни. Сам воздух серый, тусклый, неприятно влажный. Казалось, изморось оседает на легких мутной слизью. Скорее бы зима, скорее бы насыпало снега, прикрыло сияющей белизной эту черную грязищу, эти мокрые неопрятные крыши, этот асфальт с намокшими комьями липкой земли и бурыми пузырчатыми лужами, отражающими свинцовое низкое небо.

Мама все беспокоится, все расспрашивает, что с ним, почему такой расстроенный, почему не ходит на работу, все заглядывает к нему в комнату с озабоченным лицом: Мишенька, может быть, чаю? Мишенька, может быть, бульончика? Мишенька, может, котлет? Он раздражался и даже заорал один раз, чтобы она оставила его в покое. Бедная мама расстроилась, задрожала лицом.

Какой он все-таки подлец! Нельзя так с ней. Маму все время жалко, все время хочется сделать что-нибудь для нее. С тех пор, как он себя помнил, он знал, чувствовал: мама несчастна, и он ничего не может с этим поделать.

Он старался: был примерным сыном, хорошо учился, не шлялся вечерами с дружками, не бухал пиво во дворе, не водился с испорченными девчонками. В общем, не делал ничего такого, что могло бы огорчить маму.

Разве может он сейчас сказать, что его уволили? Что он не знает, как ему быть, что делать. Что у него нет средств к существованию, и он не может придумать, чем теперь он будет зарабатывать на жизнь.

Не везло ему в профессии, явно не везло, а ведь так все хорошо начиналось: школа с золотой медалью, институт с красным дипломом. Но все было впустую. Все это оказалось никому ненужным. В этой профессии нужны связи, а связей у него как раз и нет. Он перебивался, переходил с места на место — внештатником, фрилансером. Неудачник с красным дипломом, светлая, но невостребованная голова.

То, что предложил Андрюха Рыжов, — огромный шанс, огромный… ему бы только попасть туда, только зацепиться! А дальше все пойдет как по накатанной, он-то знал, был твердо уверен: ему нужен только шанс — один единственный! — оказаться в нормальном месте, повариться в нормальном деле, тогда он сможет себя проявить. У него для этого есть все: мозги, внешность, грамотная речь, креативность. Все, о чем пишут в требованиях к претендентам — а потом прокатывают без зазрения совести, потому что объявление об открытой вакансии служит всего лишь прикрытием для высшего начальства, требующего принимать по конкурсу, а на самом деле местечко уже заготовлено для кого-то своего. Отсюда на экране повсеместно эти совершенно несимпатичные рожи с явными проблемами дикции.

Где найти материал? Что придумать? Что предпринять?

К концу второго дня, он так измучил себя этой постоянно прокручивающейся в голове мыслью, что почувствовал, что если не отключится, просто не выдержит — крыша съедет. Решил расслабиться. В кино сходить что ли? Может, пригласить кого-нибудь? Он зашел в новый торговый центр, взглянул на афишу. Шел какой-то американский боевик. Ну что ж самое то. До сеанса час, позвонить Катюшке — должна успеть, если захочет. С последним, то есть хотением, могут, конечно, возникнуть проблемы — он не звонил ей уже недели три, но стоит попробовать — одному идти в кино как-то совсем неприлично.

— Катюша, привет!

— Привет, — Катин голос не предвещал ничего хорошего.

— Слушай, ты извини, я не звонил давно — дела были.

— Ну?

— И в тот день, когда ты мне звонила, я не мог разговаривать. У меня планерка была.

— Ну?

— Извини, говорю, — Миша почесал голову. Похоже, разговор зашел в тупик.

— Дальше.

— В общем, я хотел тебя в кино пригласить.

— Да ну?

Миша помолчал. Он конечно никогда не заблуждался насчет Катюшкиных умственных способностей, — красивым девушкам это где-то даже мешает, — но чтобы вот так?

— Ты прямо как Эллочка-людоедка, — сказал он.

— Какая еще Эллочка? — с угрозой в голосе спросила Катя.

— Я тебя в кино приглашаю… от всей души… — решил не нарываться Миша. — А после сеанса мы могли бы к тебе зайти. Твоя подружка еще не вернулась из отпуска?

— А не пошел бы ты? — почти дружелюбно спросила Катя.

— Куда? — спросил Миша, хотя уже догадывался.

— Хочешь, я тебе адрес пришлю эсэмэской? — великодушно предложила Катя.

— Нет, спасибо, — вздохнул Миша и нажал отбой.

Боевик был настолько кровавым, что Мишу затошнило. Герой подстреливал всех налево и направо, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Похоже, это просто доставляло ему удовольствие. Миша этого удовольствия не разделял, поэтому встал и пошел к выходу. На него зашипели и зашикали. Кому-то он отдавил ноги, и этот кто-то так в отместку двинул кулаком ему по колену, что он громко ойкнул и хотел уже затеять драку в темноте, но тут подошла тетечка, проверяющая билеты при входе, и строгим голосом попросила его выйти из зала.

Миша решил не связываться и, прихрамывая на одну ногу, заковылял к выходу.

Немного посидел у маленького фонтанчика, дно которого было завалено монетками. Глупцы, подумал Миша, неужели они бросают монетки для того, чтобы еще раз сюда вернуться? Потом решил съесть гамбургер в Макдональдсе на втором этаже. Странное дело — вне дома его всегда тянуло слопать что-нибудь вредное, от чего потом ныл желудок, за который так беспокоилась мама.

Великое изобретение человечества эти торговые центры. Под одной крышей кафе, рестораны, магазины, курсы иностранных языков, парикмахерские, фитнес. Он шел к эскалатору, на ходу читая вывески. «Магазин подарков и сувениров, антиквариат». Остановился, разглядывая выставленные на витрине забавные вещицы — нэцкэ, миниатюрные шахматы, стеклянные фигурки — жирафов, оленей, бабочек и ангелов: толстенькие прозрачные карапузы со стрелами в красных коробочках в виде сердечка, всевозможные ангелы на елку — с разноцветной подсветкой и с приделанными к кудрявым головкам петельками, в которые продета серебряная нить. И в самом центре витрины — в стеклянной коробочке, украшенной маленькими хрусталиками звезд, — ангел с распростертыми за спиной крыльями, с нимбом на прозрачных слоистых кудрях, и с крошечными весами в правой руке, — точно такой же ангел выпал из ладони убитого в железнодорожной посадке человека.

Миша настороженно прислушался к неясной, нечеткой еще, какой-то скользкой, неопределенной идейке — чуть-чуть забрезжившей, чуть-чуть клюнувшей в висок.

Он быстро вошел в магазин, попросил женщину-продавца показать стеклянного ангела в коробочке.

Она осторожно открыла дверцы шкафа, тоже стеклянного, бережно взяла коробочку и на сложенных лодочкой ладонях поднесла к прилавку, вынула фигурку, поставила перед ним.

— Точно такой же, — сказал Миша, — я беру.

Женщина назвала цену, и ему показалось, что он ослышался.

— Сколько, сколько? — спросил он.

Она повторила.

— Почему так дорого? — удивился он.

Очень дорого — почти столько лежало в боковом кармане куртки, на которой мама вчера вручную починила замок. В боковом кармане, в белом конверте — его выходное пособие, последние его деньги.

— Это эксклюзивная работа, — сказала женщина, — таких больше нет, нигде не купите. Этот ангел, скажу по секрету, из личной коллекции одного человека, он просто нуждался в деньгах, поэтому совсем недавно принес, пару дней назад. Его быстро купят, коллекционеры выкупают их сразу, вам еще повезло.

— А что в нем такого эксклюзивного? — спросил Миша. — Стекло как стекло, ничего особенного.

— Ну что вы, — снисходительно улыбнулась продавщица, — взгляните: это ручная работа. Таких ангелов делал только один мастер, он умер около десяти лет назад, и больше таких не делает никто. Это так называемый Ангел покаяния. Он оберегает человека от совершения грехов, наставляет его на путь истинный. Берите, Михаил, это очень хороший подарок.

— Вы меня знаете? — Миша удивленно посмотрел на женщину. — Извините, что-то не вспоминаю.

— Знаю, конечно. Кто же вас не знает? Я каждый вечер «Перехват» смотрю. Жестковато, конечно, бывает иногда. Но вы так уморительно рассказываете, что просто смех разбирает. Ну вот недавно, сюжет про торговцев, которые на рынке из-за места подрались. Вы так забавно рассказывали про то, как они на рассыпанных апельсинах поскальзывались, что мы с мужем просто животы надорвали от смеха. Так смешно у вас получилось.

«Да, смешно получилось, — с запоздалым раскаянием подумал Миша, — особенно, если учесть, что двое из этих апельсиновых торговцев попали в больницу с ножевыми ранениями».

— Ну что ж, если вы меня уже знаете, может быть, и мне стоит узнать ваше имя? — Миша умеет быть галантным, когда захочет.

— Марина, — улыбнулась продавщица.

— Послушайте, Марина. Я как раз сейчас готовлю репортаж о различных коллекционерах, хорошо, что я встретил такого знающего человека, как вы. Не могли бы вы мне рассказать об этом ангеле побольше? — спросил Миша. Он врал без зазрения совести, идея в его голове расправляла крылья, как этот самый Ангел покаяния из хрустальной коробочки. Возможно, покаяние придет позже, а сейчас ему во что бы то ни стало нужно было за что-то зацепиться.

— К сожалению, я не очень много знаю. Вот если бы вам с Всеволодом Витальевичем поговорить. Это коллекционер, который принес фигурку. У него огромная коллекция старинного фарфора, хрусталя, стеклянных изделий. Все это он, кстати, завещал музею, наследников у него нет, он один. Но дать его координаты я не имею права. Он будет очень сердиться. Начальству моему пожалуется.

— Послушайте, Марина. А ведь вы очень фотогеничны. Давайте, я вас сфотографирую на фоне этой витрины, вот так, голову немного вправо, подбородочек выше. У вас очень красивые глаза. Так, и еще раз. Вашу фотографию я обязательно поставлю в самое начало статьи.

— Ну, хорошо, — сдалась польщенная продавщица. — Я вам запишу его адрес, но уж вы меня не выдавайте…

— Нет, ну что вы, ни в коем случае! Спасибо огромное.

— Ну что ж, тогда я убираю ангела. Как бы не разбить.

— Нет, постойте, постойте. Я куплю его.

Миша полез в карман за деньгами. Гамбургера ему сегодня не поесть, и вообще теперь придется конкретно экономить. Черт, обычное стекло, а как дорого! Ну ничего, авось окупится.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На следующий день Миша отправился к антиквару. Тот жил в центре, в старом трехэтажном доме с колоннами.

Он долго не хотел открывать дверь. Миша слышал, как он шаркает шлепанцами в коридоре, включает и выключает свет, рассматривает гостя в глазок. Мише делал серьезное лицо, кланялся, улыбался, и еле сдерживался, чтобы не скорчить рожу пострашнее.

— Всеволод Витальевич, здравствуйте! — крикнул, в конец потеряв терпение. — Откройте, пожалуйста. Я — журналист, вот мое удостоверение.

Миша прижал раскрытую книжицу к глазку.

За дверью наступило молчание, потом дверь приоткрылась, звякнула цепочка. В узкую щель дверного проема выглянуло смуглое морщинистое лицо.

— Здравствуйте, Всеволод Витальевич. Я — журналист, Михаил Плетнев, журнал «Наши будни», вот мое удостоверение. Я собираю материал о замечательных людях нашего города. Хочу написать о вас. Ваше решение безвозмездно отдать свою бесценную коллекцию музею — пример гражданской ответственности, великодушного служения обществу, пример для подрастающего поколения.

«Боже мой, что я несу?» — подумал Миша. Но старику, видимо, его речь понравилась, он скинул цепочку и распахнул дверь.

— Проходите, — неожиданно бодрым голосом сказал он.

Миша вошел в квартиру.

Высокие потолки с лепниной, старинная мебель, картины на стенах, множество статуэток, шкафы со стеклянными дверцами, позолоченные ручки дверей, гнутые ножки столов. Все как должно быть в пристанище настоящего хранителя старины. И сам хранитель выглядит совсем хрестоматийно — плюшевый заношенный халат, курительная трубка с янтарным мундштуком, седые волосы, зачесанные назад.

— Присаживайтесь, молодой человек.

Концом трубки антиквар указал на кресло в стиле какой-нибудь мадам Помпадур, — Миша слабо в этом разбирался, то есть вообще не разбирался, — а сам сел на что-то вроде узкой кушетки с подушками, расшитыми золотыми вензелями.

— Так вас из музея направили? — спросил старик, выбивая пепел из своей трубки в какую-то плоскую серебряную плошку, судя по всему старинную пепельницу. — А ко мне вот только вчера вечером заходила барышня из музея. Составляла перечень коллекции. Милая такая девица, вежливая, знающая. Стеклом все больше интересовалась, много сама мне нового рассказала о моей же коллекции стеклянных ангелов. Мне казалось, я все знаю. Представляете, полностью описала процесс изготовления Ангела покаяния. Сначала я засомневался, конечно. Откуда такие сведения, спрашиваю. Оказывается, она сама из тех мест, и ребенком наблюдала за работой стеклодува, который создавал этих ангелов, великого мастера Тадеуша Войтковского. Сына знаменитого польского стеклодува Яна Войтковского, выдувавшего своих ангелов еще до революции. Удивительно она рассказывала, я просто заслушался. Мы с ней два часа проговорили. Когда узнала, что я одного из ангелов продал, очень расстроилась. «Что же вы наделали, говорит, Всеволод Витальевич, не нужно было его продавать, музей бы его выкупил. Взяла адрес магазина, убежала. Не знаю — успела ли?

«Не успела, — подумал Миша, ощупывая карман пиджака, в котором лежала коробочка с ангелом, купленным вчера в магазине подарков и сувениров.

— Послушайте, Всеволод Витальевич, может быть, начнем как раз с этой коллекции ангелов? Все-таки скоро Новый год, потом Рождество. Представьте, как это будет эффектно выглядеть в глянце — ангелы в преломлении света, сверкающие посланники неба и на фоне всей этой красоты вы в этом прекрасном кресле, с этой трубкой.

«Не перебарщивай, Миха», — одернул он себя, но старичок не замечал Мишиного пафоса, похоже перспектива, нарисованная журналистом, ему нравилась, он даже приосанился.

— А после этого вы расскажете о себе, о своем нелегком жизненном пути, — Миша решил ковать железо горячим, то есть действовать, пока старик не опомнился и не захотел внимательнее вглядеться в его удостоверение. Черт же дернул Мишу придумать такое дурацкое название для журнала «Наши будни». Надо хватать быка за рога, пока правда не раскрылась. Что-то на метафоры потянуло, не иначе творческий кризис.

— Или, если желаете, — Миша заискивающе улыбнулся, — можно сделать наоборот, расскажите сначала о себе. Читателям будет интересно…

— Что вы все читатели, читатели, — пробурчал Всеволод Витальевич, — вам-то самому что интересно?

— Мне все интересно, — Миша огляделся, — у вас здесь как в музее.

— Ну что вы, у меня здесь гораздо более ценные экспонаты, чем в музее, — не преминул похвастаться старичок. — Одна коллекция советского фарфора чего стоит.

Миша понимал, что нужно быть очень осторожным, как бы не вызвать подозрение излишним любопытством, и он в течение получаса слушал лекцию о советском фарфоре. Потом старательно фотографировал какие-то тарелки, супницы, салатники.

И только потом снова заикнулся об ангелах.

— Вообще-то, — привстал старик, — я не люблю вынимать эти фигурки, они очень хрупкие. Исключительно ради того, чтобы люди как можно больше интересовались прекрасным. Вы меня понимаете.

— Конечно, я вас очень понимаю, — вскочил Миша.

— Вот они мои красавцы, — сказал старик, и стал вынимать фигурки одну за другой.

— Это рождественские ангелы, это Ангел света, Ангел милосердия, Ангел благодати, свадебные ангелы — Вера, Надежда, Любовь, это… Постойте, что же это такое? Что-то не пойму? Господи, боже мой… Где он? Где он?

Старик схватился за сердце, повалился в кресло, зашептал побелевшими губами: «Господи, господи…»

— Что случилось, Всеволод Витальевич? — испугался Миша, — Что с вами?

— Ангел покаяния… Ангел покаяния… — еле слышно прошептал старик. — Она украла его, украла…

— Кто украл, что украл? Не понимаю… — Миша наклонился к антиквару.

Старик не мог говорить еще несколько минут, потом вдруг встал, и все еще держа ладонь на груди, пошел в сторону коридора.

— Надо позвонить… надо позвонить… вызвать милицию… украла… украла… воровка… — бормотал он.

Миша услышал, как старик снял телефонную трубку, начал набирать номер.

— Подождите, Всеволод Витальевич, — крикнул он, — да вот же! Вот ваш ангел! Посмотрите, вот он! Вы его на полке оставили.

В коридоре стало тихо, потом энергично зашаркали шлепанцы.

— Где? Где? — руки у старика тряслись, подбородок дрожал. Увидев ангела, он сел в кресло и заплакал.

— Ну что вы, Всеволод Витальевич? Разве можно так волноваться?

— Голубчик, голубчик мой, — счастливым голосом проговорил старик, — если бы вы знали, как я испугался… Думал — богу душу отдам, нехорошее подумал про эту девочку из музея. Ай-я-яй, как нехорошо! Обозвал воровкой! Старый, слепой дурак! Но вы уж, голубчик, не говорите ей, не передавайте.

— Ну что вы, Всеволод Витальевич, конечно, не передам.

— Вы знаете, ведь это самый ценный, самый дорогой ангел. И дело даже не в его стоимости, — есть у меня предметы и подороже, — а в том, что этот ангел достался мне от моей матери. Вообще в моей коллекции было два Ангела покаяния. Это ангелы работы еще Яна Войтковского. Они оцениваются дороже ангелов Тадеуша Войтковского, именно потому, что их очень мало осталось. Может быть, эти два моих ангела — последние. Ведь это стекло, а оно, как вы понимаете, имеет обыкновение биться. Взгляните сюда, я вам расскажу об отличии между ангелами Яна Войтковского и ангелами Тадеуша Войтковского. Видите, у моего ангела кончики крыльев закругленные — такими их создавал Ян Войтковский. А у этого ангела работы пана Тадеуша — взгляните на фотографию! — заостренные. Знающий коллекционер сразу скажет — чьей работы ангел перед ним. Моей маме эти ангелы с закругленными крыльями достались по наследству от ее отца, крупного промышленника — но это к делу не относится. Так вот одного ангела мама подарила мне, другого моему старшему брату. Брат много лет назад умер, его ангел остался у меня. Недавно мне пришлось продать его, пенсия у меня маленькая, деньги понадобились — на лекарства, на питание. Цены ведь как растут. И душа болела, но пришлось. Остался у меня один — мой собственный ангелочек. И представьте, когда я увидел, что его нет… Ох, до сих пор в себя прийти не могу.

— Я вам воды принесу, Всеволод Витальевич.

— Не надо, все в порядке. Хорошо, что вы оказались рядом. Если бы это случилось, когда я был один, не знаю — остался бы я в живых… — старик перевел дух, потер ладонями лицо.

— Как я мог его не заметить? Наверное, задвинул его в самый угол.

— Да, — сказал Миша, — я, действительно, нашел его в самой глубине шкафа.

— Вы просто спасли меня! Уф, до сих пор в себя прийти не могу!

— Какой интересный ангел, — Миша повертел фигурку в руках, — никогда не видел такого. Это и есть Ангел покаяния?

— Да, это так называемый Ангел покаяния, а эти весы в правой руке — символ того, что количество дней, отведенных человеку, ограниченно. Как говорится в одной древней мудрой книге: «Всевышний на весах взвесил век сей, и мерою измерил времена, и числом исчислил часы». Это не просто фигурка. Ее дарят близким людям, которых хотят оградить от ошибок, от нравственного падения. Часто вручают заключенным. Людям, преступившим закон, для того, чтобы они покаялись. Мама отдала нам этих ангелов, потому что боялась, что мы повторим судьбу отца, — старик помолчал, — он был преступником… сидел в тюрьме… Теперь вы, понимаете, почему я так всполошился, Миша? Можно мне вас так называть?

— Да, конечно, — ответил Миша, думая о том, как, не вызвав подозрений выспросить у антиквара имя девушки, последней рассматривающей коллекцию.

— Глупый я старик, — Всеволод Витальевич сокрушенно покачал головой, — подумал на эту барышню музейную. Как я мог? Человек, который столько знает об ангелах, не мог украсть.

— Действительно, Вера Полежаева не могла этого сделать. Она очень хорошая девушка.

Миша назвал первое, пришедшее ему на ум, имя, но доверчивый антиквар проглотил наживку.

— Нет, нет, ее не так звали, у меня даже записано. Вот, — старик достал из кармана халата скомканную бумажку, — Елизавета Иванченко.

— Ах, Лиза? Ну, конечно, рыженькая такая, полноватая?

— Светленькая, стройная, в очках.

— Понял, понял, про кого вы говорите. Точно, Лиза Иванченко, она у них новенькая, поэтому я сразу не сообразил. Да, она — очень знающий, грамотный специалист!

Похоже, обычные способности к вранью перерастали у Миши в ярко выраженный талант. Ну что ж делать? Приходилось изворачиваться. Как иначе можно узнать правду? Только посредством вранья. Миша за годы своей журналистской карьеры, убедился, что это зачастую единственный действенный способ.

— Нехорошо как получилось, — снова забеспокоился старик. — Вы уж ей не передавайте, ради бога.

— Не беспокойтесь, Всеволод Витальевич. Все останется между нами. Ну а теперь, когда мы все выяснили, можно мне пофотографировать?

Миша сделал несколько снимков, особенное внимание, конечно, уделил Ангелу покаяния, поговорил со стариком об искусстве — и засобирался домой.

Простились дружески, Миша пообещал зайти еще, принести снимки. Старик долго не хотел его отпускать. И уже в коридоре продолжал говорить о своей коллекции, о том, как тяжело доставались некоторые экспонаты, вспоминал прошлую жизнь.

Одиноко живется старику, подумал Миша. Он похлопал антиквара по плечу, пожал сухощавую руку, закрыл за собой дверь, по старой деревянной лестнице, скрипевшей у него под ногами, спустился в маленький двор, и, через некоторое время, проплутав переулками, вышел к скверу, в центре которого все еще стоял, протянув руку в будущее, бронзовый Владимир Ильич.

Миша поздоровался с ним, как со старым знакомым, и сел на скамейку напротив. Это была его любимая скамейка. Каждую новую девушку он приводил сюда. И каждый раз Владимир Ильич был свидетелем первого поцелуя. Иногда горячего, иногда не очень. Это, как правило, зависело от настроения Миши и темперамента девушки. Сейчас Миша сидел один, и ему казалось, что взгляд, устремленный в будущее, полон сочувствия: что, мол, брат, совсем замерз без любви и без денег? Миша вздохнул, а с побледневшего неба вдруг посыпался снег, первый в этом году. Снежинки все летели и летели, пытаясь покрыть собой сухую обледеневшую землю, но соприкоснувшись с черной твердой поверхностью, тут же таяли. Миша сунул руку в карман и вынул коробочку. Он раскрыл ее, долго рассматривал гладкое прозрачное дно. Теперь у него не было ни фигурки, ни денег. Хорошо еще, что удалось подсунуть своего ангела вместо украденного. Вовремя он сообразил, хотя денег жалко, и фигурка для наглядности не помешала бы. Ну ладно, снимки есть. В разных ракурсах, с увеличением, все подробности зафиксированы. Денег все-таки жалко. Сколько можно было купить нужного. Он надеялся, что после расследования продаст фигурку, вернет деньги. А теперь… Но что ему еще оставалось делать? Старик позвонил бы в полицию, и все было бы испорчено, дело выскользнуло бы из рук как мокрая скользкая рыбка. Золотая рыбка, — с радостью подумал он, — золотая! У него теперь есть идея для репортажа! Есть! Есть! И какая идея! Его охватило возбуждение. Он вскочил, потер ладони, согревая их, — его знобило, тонкая куртка совсем не согревала, — и быстрыми шагами пошел по аллее, вымощенной квадратными плитами. Мимо пустых скамеек, застывшего фонтана, замерзших деревьев, чернеющих голыми, остекленевшими от легкого морозца, ветвями.

Конец ознакомительного фрагмента.