На веревках

Зинаида Гиппиус, 1904

«– Что? Хорошо? Хорошо? Неужели вы боитесь, Нина? Длинная, новая, светлая еще доска широкими размахами взлетала вверх, все выше с каждым летом; вот – уже выше запыленных и вянущих акаций у забора садика, а вот, скользнув низко мимо убитой серой земли, – подножия качель, – взмыла по другую сторону выше молоденькой березки…»

— Что? Хорошо? Хорошо? Неужели вы боитесь, Нина?

Длинная, новая, светлая еще доска широкими размахами взлетала вверх, все выше с каждым летом; вот — уже выше запыленных и вянущих акаций у забора садика, а вот, скользнув низко мимо убитой серой земли, — подножия качель, — взмыла по другую сторону выше молоденькой березки.

— Нет… Я не боюсь… Я люблю… — говорила девушка, упруго, крепко стоявшая на одном конце доски.

Качели были новые, столбы высокие, кольца не скрипели. У Нины из гладкой прически выбились легкие, щекотавшие лицо, волосы. Щеки разгорались от ударов острого, уже осеннего, воздуха; не поспевающее серое платьице обливало ее колени, и там, наверху, трепетало и билось в воздухе.

На другом конце доски стоял высокий и плотный студент-медик, жених Нины, Могарский.

— Держитесь крепче… Ведь мы выше дачи летаем!.. Видите, а третьего дня нельзя было… Я велел удлинить веревки. Чем длиннее веревки, тем шире размах. Ну-с, итак, Ниночка? Что вы еще имеете возразить?

Он не усиливал взмахов, но и не давал им умериться.

— Мы так высоко… И солнце слепит… Трудно разговаривать серьезно, — сказала девушка.

Она дышала неровно от ветра качаний; но Могарский говорил точно со стула, и солнце ему не мешало. Впрочем, оно было неяркое, — желтое августовское солнце.

— Да ведь голова не кружится? — сказал Могарский. — Тут-то и говорить, когда летаешь. Если, конечно, голова не кружится.

— Что же возражать? Я верю в вас… Да, я хотела бы возразить. Для меня есть неясное… У меня есть вопросы…

— Я смотрю на вас, как на равноправного человека, Нина, — сказал Могарский, глядя на нее прищуренными глазами. Он был близорук, но очков не носил. — Неясное должно выясниться. Всякая «вера» — это нечто несуществующее. Существует лишь то, что познается. Вы должны знать. Все надо знать; и граница человеческого познания — только граница человеческого мира.

Они, вероятно, уже давно вели этот серьезный разговор.

— Мама, я думаю, беспокоится, — сказала девушка при последнем взлете. — Вон она на балконе. Вы подождите немного. Отдохнем. А потом опять.

Конец ознакомительного фрагмента.