Закон

Зинаида Гиппиус, 1906

«По неровной дороге, мимо сжатых полей, шли два студента и вяло разговаривали. Один был повыше и поплотнее, в короткой серой тужурке, другой – маленький, немного кривобокий, чернокожий и в пальто…»

II

Мимо старой, сумрачной, желтеющей березы у колодца студенты прошли в село. Тянулась улица, пустынная, черная от грязи. Около изб кое-где были положены мостки, угрузающие в гущу. Коровьи и лошадиные следы оставили на этой гуще глубокие, круглые дыры, наполненные темной водой. Серые, старые избы чередовались с домиками поновее, желтенькими «дачками», небольшими и какими-то несерьезными. Особенно несерьезно смотрел кукольный балкончик наверху, мезонин, в котором, конечно, трудно было бы поместиться человеку.

Дальше в улицу этих домиков было мало, серые избы, с огородами позади, теснились в ряд.

Закутанная спозаранку баба молчаливо посмотрела на проходящих и пошла в калитку, пихнув ногой тихую собаку. Мальчик в грязной розовой рубашке, вздувавшейся пузырем, ходил по грязи на высоких ходулях. Его маленькие корявые ноги цепко охватывали деревянные перекладины, а конец каждой ходули, выходя из грязи, громко чмокал и оставлял узкую дыру, которая тотчас же наполнялась водой.

— Здравствуй, Лелька, — сказал Зернов. — Что, дома есть кто?

— Это Тимошки Василь Трофимовича ходули, — прокричал Лелька в упоении. — Дал походить!

Зернов улыбнулся, хмурясь.

— Тебе только баловаться. Дома-то у вас кто?

— Степанка на фабрике. Кто дома? Батя дома.

— Свались, свались. Вот я тебе задам!

— А ты нешто учитель? Тебя мы не боимся! — прокричал Лелька уже издали, долговязо шагая на своих палках.

— Учителя боятся? — спросил Лебедев.

— Страх как боятся. Только скажи ребятишкам: учитель идет — все рассыпятся. Здесь школы нет — на фабрике. Входи, вот Федорова изба.

Минув темные сени, где Лебедев ударился о две притолоки, Иван Иванович отворил дверь. Волна теплой, почти горячей затхлости встретила их. Пахло свежим хлебом, холстом, лампадкой и мытыми полами. Крошечные окошки не выпускали тепла, а печь верно была топлена недавно.

Дощатая перегородка разделяла избу на две половины, обе светлые. В первой, побольше, на лавке, у стола, накрытого скатертью, сидел нестарый мужик в красной рубахе. Темные, плоские волосы его были гладко-прегладко расчесаны на прямой ряд.

Больше никого в избе не было.

— Здравствуй, Федор, — сказал Иван Иванович. — Что, один сидишь?

Федор улыбнулся.

— Здравствуй, барин милый. Милости просим. Разбрелись мои все. Хозяйка за соломой пошла. Татьяна, никак, корову доит, Нюшку посекла да и уложила. Спит там на кровати, да вот я сижу. Двое нас и есть. А это кто же с тобой? Товарищ, что ли?

Федор говорил охотно. Голос у него был тихий, говор немного тягучий, может быть, излишне ласковый, как у больных, всегда нуждающихся в посторонней помощи. От темной бороды, недлинной, лицо его казалось еще страшнее, точно вылепленное из желтого воска. С обеих сторон лица висели гладкие пряди волос. По щекам, когда он улыбался, собирались длинные, крупные складки. Глаза, карие и живые, смотрели почти весело, без приниженности. Он обдернул рубаху и сказал опять:

— Милости просим садиться. Хозяйка придет — самоварчик поставит. Чайку с нами выкушайте.

Студенты сели. Лебедев спросил:

— Ты, видно, болен?

— А то как же! — произнес Федор даже с некоторым удовольствием. — Пятый год сижу. Высохли ноженьки.

Под лавкой, как две плети, висели ноги Федора, обутые в широкие валенки.

— Его на руках носят с лавки на кровать, да с кровати на лавку, — заметил Иван Иванович.

— А лечился? — спросил опять Лебедев.

— Много я лечился. Фельдшер наш намучился со мной. А то из Питера доктор, важный такой, в прошлом годе приезжал. Показывался ему. Ревматизм, говорит, что ли. И если, говорит, твою болезнь начать как следует лечить, так, говорит, ни избы, ни коровы, ни всего твоего достояния не хватит, а еще будет ли толк — неизвестно. Простудился я очень.

— И так и сидишь? — удивился Лебедев.

— Так и сижу. Да я ничего, я слава Богу. Мы вот с моим барином милым часто толкуем. Оно, конечно, для семьи тяга, одни бабы, старший-то сынишка на фабрике, еще какой он по дому работник! Ну, а для души хорошо. Греха меньше.

— С кем тебе и грешить, ты все один, — сказал Иван Иванович.

— Работу работают, — произнес Федор и в первый раз вздохнул.

Они помолчали. Из-за перегородки слышалось дыханье спящего ребенка.

— Теперь бьются, чтоб земли не отняли, — продолжал Федор тихо, — земля за нами считается, а мужика нету. Всякий раз принанять надо. Парнишко-то вырастет — справимся. А коли землю отнимут, тогда плохо. Степанка много ль на фабрике выработает, а вот Татьяна нынче с почтой ладно устроилась.

— Она письма со станции носит, — пояснил Иван Иванович Лебедеву. — Старшая дочь Федора, Таня.

— Я ее видал; это она нынче утром с Натальюшкой на крыльце говорила? Статная такая. Неужели она каждый день за десять-то верст пешком?

— Каждый день, — сказал Федор весело. — Поп каждый день газету получает. Лавочник Василий Трофимович два рубля, поп два рубля, летом дачники это, ну и ладно выходит. Зимой доходу поменьше, да и темно. Пурга иной раз. Много на ее место просилось, однако поп, дай ему Бог здоровья, на Танюшку сразу показал. У нас мужика в доме нету.

Дверь отворилась. Вошла сухонькая, вертлявая баба в сапогах, в подоткнутом со всех сторон платье, обвязанная серой шалью.

— Батюшки, гости у нас дорогие, а я-то и не знала! — затараторила она. — Что же Танька самовар не поставила? Наш-то барин частенько к нам жалует, а этого-то черноватенького я и не видала…

— Раскутывайся-ка, молодуха, шутливо сказал Федор. — И взаправду пора чай пить.

Баба казалась очень старой, с коричневым лицом, с редкими волосами. Но они с Федором были ровесники, ей и ему под сорок.

Пришла Татьяна, стройная девушка, худощавая, одетая по-городски, развязная и веселая. Продолговатое лицо ее, нежное, очень загорело. Маленький, красивый рот и карие глаза, совсем как у отца. Что-то в ней было решительное и беспечное.

Она и вошла решительно, без смущения поздоровалась, вынула чайную посуду, в минуту раздула самовар, потом заглянула за перегородку.

— Что, проснулась? — сказала она громко. — Иди-ка, иди к бате.

Она, верно, сняла ребенка с постели. Зашлепали босые ноги, и в избу вошла девочка лет пяти. Она только недавно стала ходить и ходила нетвердо, переваливаясь и ковыляя.

— Здравствуй, Нюша, — сказал Зернов.

— Здравствуйте, — произнесла Нюша без застенчивости и очень небрежно.

— Тебя секли сегодня?

— Когда это? — фыркнула Нюша. — Мы сегодня в Питимбург ездили.

Нюша отроду не бывала в Петербурге, но была очень самостоятельна, находчива и врала на каждом шагу. Смелость ее была беспредельна, она даже учителя не боялась. Она стояла посреди избы; до смешного маленькая, вся широкая, четырехугольная, в длинном, затрепанном платьице, грязная, с лягушачьим лукавым лицом. У нее был громадный рот, нос пуговкой и длинные черные ресницы.

— Что это, Господи милостивый, сколько народу в избу набилось! — сказала Нюша презрительно, очевидно намекая на гостей.

Федор поманил ее.

— Иди-ка, Нюша, сюда. Иди, милая. Не то тебя Таня опять посечет.

— Ан дудки! — решила Нюша. — Ее вечор маменька саму как в ухо двинет!

Таня вдруг сердито покраснела.

— Дождешься ты, Анютка, у меня. Дай срок.

— А ты с парнями не сиди! Не сиди! — поддразнила Нюша и, спеша и ковыляя, направилась к Федору.

Таня еще больше покраснела, нахмурилась и вышла из избы. Зернов тоже немного покраснел, но ничего не сказал.

Болтливая Петровна, жена Федора, говорила теперь за всех. Разливая чай, она успела пожаловаться и на Федорову болезнь, и на то, как им теперь с землей трудно, на Нюшу, и на Таню, которая, слов нет, девка работящая, а только стала такая халда, что ее бей — не бей, все одно.

— Да и как ее бить? Выше меня выросла. Отец был бы здоров, он бы ее поучил.

— Ну, чего, — прервал ее Федор недовольно. — Чего на Таньку взъелась? Танькой держимся. А девка молодая. Ей бы замуж, — да нельзя, пропадем без нее. Ну, и не тронь девку.

Все молчали. Нюша возилась на лавке. Федор степенно пил чай с блюдечка, дуя перед каждым глотком. Потом Лебедев заговорил с Федором опять о его болезни, о фабрике, о больничном фельдшере. Таня вернулась, налила себе чашку и молча села у окна.

Пора было уходить.

Лебедеву, видимо, Федор понравился или удивлял его. Федор тоже улыбался.

— Прощай, барин. Счастливо тебе. Завтра уезжаешь-то? Коль не уедешь — заходи еще.

И, обращаясь к Зернову, прибавил:

— Славный барин. Ясный такой. Утешил меня.

— Ясный? — удивился Зернов. — Слышишь, Лебедев, Федор тебя ясным называет. А я что же, не ясный?

— Ты? Нет, ты милый барин, и часто мы разговариваем, и полюбил я тебя душевно, а только ясности в тебе той нет. Ты сам не знаешь, о чем сейчас подумаешь, а он знает.

Зернов рассмеялся, а Лебедев почему-то обиделся и вышел из избы точно ущемленный. Таня вышла с ними и осталась на пороге, провожая их глазами и улыбаясь. Зернов, дойдя до поворота, обернулся, посмотрел пристально и, тоже улыбнувшись, снял фуражку.

Конец ознакомительного фрагмента.