В казарме

Зинаида Гиппиус, 1904

«У лампочки подмостился Ерзов с иглой, Микешкин чистил пуговицы, а Ладушкин, раскрыв под носом книгу, медленно, не громко и не тихо, не про себя и не вслух, читал Деяния Апостолов…»

У лампочки подмостился Ерзов с иглой, Микешкин чистил пуговицы, а Ладушкин, раскрыв под носом книгу, медленно, не громко и не тихо, не про себя и не вслух, читал Деяния Апостолов.

Он каждый вечер так читал, размеренно и негромко, не смущаясь, если кругом разговаривали, и не повышая голоса, если его слушали.

Все к этому привыкли, между разговорами иногда и слушали.

Молодой солдат Дудин, веснушчатый, румяный, как девушка, сидел на своей койке против лампочки, ничего не делал, только иногда молча вздыхал и шмыгал носом.

По койкам уже спали, хотя час был еще ранний. На дворе трещал мороз, в окна, забранные решетками и внизу залепленные (окна были совсем низко и выходили в глухой переулок), смотрела холодная чернота, а лампочка светила с уютной мутностью; под сводчатым потолком казармы было почти жарко: и натоплено, и люди надышали. Пахло немножко керосином, кожей, онучами, тихой прелостью — и свежим, теплым хлебом откуда-то.

— Да, — сказал Ерзов, громадный, плосколицый, усатый солдат с Георгием, таща толстенную нитку за скрипящей иглой. — Должен признаться… теперь это наши воюют, живот кладут, а мы сидим.

— Без охраны тоже нельзя, — возразил Микешкин, ухмыляясь. Он вечно смеялся, за что его звали лупорожим.

Ерзов продолжал:

— Вам что, мужичью, согнали вас сидеть — вы и рады. — А если кто пороху понюхал, в том, должен признаться, при теперешних обстоятельствах сердце горит.

— Да что ж? — сказал молодой Дудин. — Война так война. Теперича меня взяли с коих мест, сюда пригнали, а на войну не пущают.

Микешкин захохотал.

— Ишь, храброй! Куда те воевать, ружья в руках еще не держишь! Учат те — учат…

— Да что. Конечно, мы непривычны. А только что же здеся-то. Один бы уж конец. Я не храброй!.. Куды нам! Да страхов-то везде довольно.

— Вот так солдат! — сказал Ерзов с презрением. — Деревенщина, пахотник, лапотник!

«Был — же — страх — на — всякой душе, — размеренно читал свое Ладушкин. — Все же верующие были вместе и имели — все — общее».

Микешкин прислушался и сказал:

— Ишь, ровно, как мы. Сидим вместях, и никаких. Никто не возразил. Ладушкин вздохнул, перевернул страницу и все читал.

«У множества же…»

— Ишь ты! — опять сказал Микешкин, широко улыбаясь, «…было одно сердце и одна душа, и никто из имения своего ничего не называл своим, но все у них — было — общее…»

— Согнали, значит, ну и живи, — сказал Дудин. — Где уж тут свое. Свое-то тамотка осталось.

Ерзов откусил нитку.

— Эка скула, скулишь-скулишь… Присягу, чан, принимал. И чего там, в деревнище-то своей, покинул?

— Да что, братцы, — вдруг словоохотливо начал Дудин. — Вот хоть бы сказать — бабу покинул. Бабочка у меня молодая, круглая такая, изо всех выбранная. Думка-то, она, была, что идти мне, да в уши нажужжали: не возьмут, мол, тебя, один, мол, глаз неправильный и в боках стеснение. Женись, мол, смело. Я женился, а оно вон он какой глаз-то тебе неправильный! И не оглянуться было, взяли да и угнали. Угнали да и пригнали. Воевать — не воевать, а сиди. Теперича баба у меня молодая, толь-толь взята, обзаконено у нас, — а где она? И жалею я ее, да коли нету ее. Ее-то нету, а грех-то вот он. Без бабы-то не просидишь.

— На что, на что, а на это ты, Дуда, горазд! — захохотал Микешкин. — Наташка-то твоя кажин день тут стреляет. Ничего девка, а только попадет она!

Конец ознакомительного фрагмента.