Спаси меня, вальс

Зельда Фицджеральд, 1932

«Спаси меня, вальс» – единственный роман знаменитой Зельды Фицджеральд, отличающийся яркой образностью и очевидными автобиографическими аналогиями. Зельда писала о том, что хорошо знала сама, – о двадцатых годах двадцатого века, «эпохе джаза» и «потерянного поколения», когда люди ее круга сначала стремились преодолеть будничную рутину, а потом скуку нескончаемого веселья. На фоне артистических кругов Нью-Йорка и Парижа иногда абсолютно точно, а иногда с точностью до наоборот отображена жизнь легендарной четы и, словно на авансцене, любит, мучается, набирается мудрости легкомысленная и взбалмошная красавица Алабама Найт. Тяжелое балетное искусство, описанное детально и реалистично, помогает ей обрести мир в душе и найти себя. Пронзительная книга о потерянной жизни, но не выдуманного персонажа, а живой женщины.

Часть вторая

I

Кровать была огромной, такой они не могли даже и представить. В ширину больше, чем в длину. К тому же в ней было все, что им обоим не нравилось в традиционных кроватях: блестящие черные шары и белые эмалевые стенки, как в детской колыбели, и особенно злило неаккуратно сползшее на пол с одной стороны покрывало. Дэвид перекатился на свою половину, а Алабама соскользнула на нагретое место рядом с воскресной газетой.

— Ты не мог бы еще немного потесниться?

— Господи Иису… О Господи, — простонал Дэвид.

— Что такое?

— В газете сказано, что мы знаменитые, — глуповато моргнув, проговорил он.

Алабама села в постели.

— Вот здорово… Дай посмотреть…

Дэвид торопливо зашелестел страницами «Бруклин риал эстейт» и «Уолл-стрит квотейшнс».

— Прекрасно! — воскликнул он, чуть не плача. — Прекрасно! Кстати, тут сказано, что мы в санатории из-за своей испорченности. Хотелось бы мне знать, что подумают родители, когда прочитают.

Алабама пробежала пальцами по перманентной завивке.

— Ну, они подумают, — предположила она, — что мы там уже несколько месяцев.

— Но мы же не были там.

— Мы и теперь не там. — Стремительно повернувшись, она обняла Дэвида. — Правда?

— Не знаю. А ты как думаешь?

Они засмеялись.

— Ну, не глупые ли мы? — произнесли они одновременно.

— Ужасно глупые. Разве не смешно?.. Ладно, как бы там ни было, я рада, что мы стали знаменитыми.

Сделав три быстрых шага по кровати, Алабама спрыгнула на пол. За окном серые дороги толкали коннектикутский горизонт спереди и сзади, чтобы сделать из него стратегически важный перекресток. Мир на праздных полях хранил каменный солдат народной милиции^[26]. Из-под перистолистых каштанов выползала автомобильная дорога. Непобедимые сорняки слабели на жаре; выстроившиеся в шеренгу красные астры клонили головки. Гудрон разжижался на дорогах. А дом стоял себе и посмеивался в бороду из золотарника.

Лето в Новой Англии все равно что епископальная служба. Земля скромно радуется своим домотканым зеленым одежкам; лето швыряет нам свои фасоны и разрывается, протестуя против привычной нашей сдержанности, как спинка японского кимоно.

Танцуя по комнате, счастливая Алабама одевалась и, ощущая себя очень красивой, думала о том, как потратить деньги.

— Что еще пишут?

— Пишут, что мы замечательные.

— Вот видишь…

— Нет, не вижу, но полагаю, что все как-нибудь утрясется.

— И я тоже… Дэвид, наверно, это твои фрески.

— Естественно, не мы сами, мегаломанка^[27].

Резвясь на утреннем солнце, искристом словно хрусталь Лалика^[28], они были похожи на двух взъерошенных морских котиков.

— Ох, — вздохнула Алабама, перебирая в шкафу вещи. — Дэвид, ты только посмотри на чемодан, что ты подарил мне на Пасху.

Вытащив плоский чемоданчик из серой свиной кожи, она показала на большое водянистое желтое пятно, обезобразившее атласную подкладку. Алабама в отчаянии не сводила глаз с мужа.

— В нашем положении дама не может явиться в город с таким чемоданом.

— Надо позвать доктора… А что с ним случилось?

— Я одолжила его Джоанне в тот день, когда она приехала, чтобы наорать на меня за детские пеленки.

Дэвид издал осторожный смешок.

— Она была очень злая?

— Она заявила, что мы не должны разбазаривать деньги.

— Почему ты не сказала ей, что мы уже все потратили?

— Я сказала. По-моему, она решила, что мы поступили неправильно, ну и пришлось соврать, будто мы вот-вот получим еще немного.

— А она что? — самонадеянно переспросил Дэвид.

— Она не поверила; сказала, что мы не от мира сего.

— Родственники всегда думают, будто можно прожить, ни за что не платя.

— Больше мы ее не позовем… Дэвид, встречаемся в пять в холле «Плаза»… Как бы мне не опоздать на поезд.

— Ладно. До свидания, дорогая.

Дэвид никак не желал выпускать ее из своих объятий.

— Если в поезде кто-нибудь попытается украсть тебя, скажи ему, что ты принадлежишь мне.

— Если ты обещаешь, что не…

— До сви-да-ни-я!

— Мы ведь любим друг друга?

Винсент Юманс^[29] писал музыку для сумеречного послевоенного времени. А сумерки были великолепные. Они висели над городом, как постиранное белье цвета индиго, сотворенные из асфальтовой пыли, закопченных теней под карнизами и ленивых дуновений ветра из закрывающихся окон. Они лежали на улицах, как сероватый болотный туман. В унынии весь мир шел пить чай. Девушки в коротеньких летучих пелеринках, в длинных развевающихся юбках и в соломенных шляпках, напоминающих тазики, сидели в такси перед «Плаза Грилл»; девушки в длинных атласных пальто, разноцветных туфельках и в соломенных шляпках, похожих на крышки от люков, плясали под льющуюся, как водопад, музыку на танцплощадках «Лоррейн» и «Сент-Реджис». В сумеречное время между чаем и ужином, когда закрываются роскошные окна, под угрюмыми железными попугаями «Билтмора» ореол вокруг золотых стриженых головок разбивался о черные кружева и бутоньерки; шум от кружения по-современному высоких и тонких силуэтов заглушал звяканье чайных чашек в «Ритце».

Кто-то кого-то ждал, крутили волоски на стволах пальм, превращая их в кончики темных усов, и разрывали на короткие полоски нижние листья. Это были в основном совсем молодые люди: к полуночи Лиллиан Лоррейн напилась вдрызг на верхней точке Нового Амстердама^[30], футбольные команды, нарушая режим, тоже напивались, до смерти пугая официантов. Вокруг было полно родителей, присматривавших за своими детьми. Дебютантки переговаривались: «Это Найты?» — или: «Я видела его в зале. Пожалуйста, дорогая, познакомь меня».

— Что толку? Они влюблены друг в друга, — растворялось в монотонных нью-йоркских пересудах.

— Конечно же это Найты, — отвечали хором многие девушки. — Вы видели его картины?

— Предпочитаю смотреть на него самого, — говорили другие девушки.

Серьезные люди воспринимали обоих вполне серьезно; Дэвид говорил о визуальном ритме и воздействии небулярной первичной стадии развития Вселенной на первичные цвета. За окнами в лихорадочной безмятежности мерцал город, увенчанный золотой короной. Вершины Нью-Йорка сверкали, подобно золотому балдахину над троном. Дэвид и Алабама молча смотрели друг на друга — не зная, как подступиться к разговору о ребенке.

— Ну же, что сказал врач? — уже не в первый раз спросил Дэвид.

— Я же говорила… Он сказал: «Привет!»

— Не изображай ослицу… Что еще он сказал? Нам же надо знать, что он сказал.

— У нас будет ребенок, — с видом собственницы объявила Алабама.

Дэвид полез в карманы.

— Извини… Наверно, оставил дома.

Он думал о том, что теперь их будет трое.

— Что оставил?

— Снотворное.

— Я сказала «ребенок».

— А!

— Надо у кого-нибудь спросить.

— У кого?

Их знакомые много чего знали: лучший джин в городе у «Лонгэйкр Фармэсиз»; не хочешь пьянеть, закусывай анчоусами; метиловый спирт можно отличить по запаху. Всем было известно, где искать белый стих у Кэбелла^[31] и как достать билеты на игру Йельской команды, что мистер Фиш живет в аквариуме и что в полицейском участке Центрального парка, кроме сержанта, есть еще и другие копы, — однако никто не знал, что такое иметь ребенка.

— Пожалуй, тебе надо спросить у своей матери, — сказал Дэвид.

— Ах, Дэвид, только не это! Она подумает, что я понятия ни о чем не имею.

— Что ж, тогда я спрошу у своего агента, — предложил он. — Он человек бывалый.

Город покачивался в приглушенном реве, похожем на рокот аплодисментов в огромном театре, доносящийся к стоящему на сцене актеру. Из Нового Амстердама «Две крошки в голубом» и «Салли» били по барабанным перепонкам и неуклюже ускоряли ритм, словно призывая всех стать неграми и заядлыми саксофонистами, вернуться в Мэриленд и Луизиану, музыка звучала так, будто вокруг были мамушки-негритянки и миллионеры. Продавщицы были похожи на Мэрилин Миллер^[32]. Студенты обожали Мэрилин Миллер, как прежде обожали Рози Квинн. Знаменитостями становились актрисы кино. Пол Уайтмен^[33] играл на скрипке о том, как важно веселиться. В том году в «Ритц» стояли очереди за бесплатными благотворительными обедами. Знакомые встречались в коридорах отеля, где пахло орхидеями, плюшем и детективными историями, и спрашивали друг у друга, где они успели побывать. На Чарли Чаплине обычно была желтая куртка для игры в поло. Люди устали изображать пролетариев — все упивались славой. Ну а прочих, которые не были отмечены славой, поубивало на войне; собственная домашняя жизнь мало кого интересовала.

— Вон они, Найты, танцуют вместе, — говорили о них. — Как это мило, правда? Вон они.

— Послушай, Алабама, ты не держишь ритм, — упрекал жену Дэвид.

— Ради Бога, Дэвид, не наступай мне на ноги!

— Никогда не умел танцевать вальс.

Теперь решительно все обретало унылый вид, с учетом нынешних обстоятельств.

— Мне придется много работать, — сказал Дэвид. — Разве не забавно — стать центром вселенной для кого-то еще?

— Очень забавно. Хорошо, что мои родители приедут прежде, чем меня начнет тошнить.

— Откуда тебе известно, что будет тошнить?

— Будет.

— То есть так тебе кажется.

— Да.

— Поедем куда-нибудь еще.

Пол Уайтмен играл «Две крошки в голубом» в «Пале Рояль»; номер был большой и дорогой. Девушки с пикантными профилями как две капли воды походили на Глорию Суонсон^[34]. В Нью-Йорке было больше копий, чем самого Нью-Йорка — самыми реальными вещами в этом городе были абстракции. Всем хотелось попасть в кабаре.

— У нас кое-кто будет, — говорили все всем, — и нам бы хотелось, чтобы вы тоже были.

— Мы позвоним, — отвечали они.

В Нью-Йорке только и делали что звонили по телефону. Звонили из одного отеля в другой, где тоже была вечеринка, и просили прощения, что не могут прийти — так как уже приглашены. На чай или на поздний ужин.

Дэвид и Алабама позвали друзей в «Плэнтейшн» — кидать апельсины в барабан и себя — в фонтан на Юнион-сквер. Туда они и отправились, напевая «Новый Завет» и «Конституцию нашей страны» и одолевая транспортный прилив, подобно ликующим островитянам на досках для серфинга. Никто не знал слов «Звездно-полосатого флага»^[35].

В городе старухи с ласковыми и затененными лицами, напоминающими о тихих улочках Центральной Европы, торговали анютиными глазками; шляпы плыли на автобусе прочь с Пятой авеню; облака посылали предупреждение Центральному парку. На улицах Нью-Йорка пахло остро и сладко, как конденсат на машинах, в окутанном ночью металлическом саду. Меняющиеся запахи, люди и атмосфера волнения из главных артерий города проникали рывками в переулки, вторгаясь в их собственный ритм.

Обладая жадным всепоглощающим эго, Найты алчно впитывали жизнь в момент быстрого отлива, а всякую мертвечину выбрасывали в море. Нью-Йорк — отличное место, чтобы быть на подъеме.

Манхэттенский клерк не поверил, что они женаты, но комнату им сдал.

— Что ты? — спросил Дэвид, сидя на кровати под ситцевым балдахином. — Не можешь сама справиться?

— Могу. Когда поезд?

— Уже пора. У меня есть два доллара, чтобы встретить твоих родителей, — сказал он и потянулся за одеждой.

— Я бы хотела купить цветы.

— Алабама, — назидательным тоном проговорил Дэвид, — это нецелесообразно. Это просто дань предписаниям эстетики — своего рода формула украшательства.

— Но ведь на два доллара все равно ничего не сделаешь, — вполне логично возразила Алабама.

— Думаю, нет…

Слабые ароматы из цветочного магазина в отеле, словно серебряные молоточки, стучались в раковину бархатного вакуума.

— Конечно, если придется платить за такси…

— У папы будут с собой деньги.

В стеклянную крышу вокзала бились клубы белого дыма. Похожие в сером свете дня на незрелые апельсины, висели на железных балках фонари. Толпы и толпы людей встречались и расходились на лестнице. Со скрежетом — словно тысяча ключей повернулась в заржавевших замках — остановился поезд.

— Знать бы, что в Атлантик-сити будет так трудно добираться. Мы опоздали на полчаса, просто не верится… В наше отсутствие город не изменился, — говорили пассажиры, энергично разбирая вещи и понимая, что их шляпы не годятся для города.

— Мама! — крикнула Алабама.

— Ну, как вы тут?..

— Разве это не великий город, Судья?

— Я не был здесь с тысяча восемьсот восемьдесят второго года. С тех пор многое изменилось, — сказал Судья.

— Хорошо доехали?

— Алабама, где твоя сестра?

— Она не смогла приехать.

— Она не смогла приехать, — неубедительно подтвердил Дэвид.

— Знаешь, — сказала Алабама в ответ на удивленный взгляд матери, — в последний раз, когда Джоанна была у нас, она взяла лучший чемодан, чтобы увезти мокрые пеленки, и с тех пор… ну, с тех пор мы почти не виделись.

— Почему бы ей не одолжить у тебя чемодан? — строго спросил Судья.

— Это был мой лучший чемодан, — терпеливо объяснила Алабама.

— Ах, бедная малышка, — вздохнула мисс Милли. — Полагаю, мы сможем позвонить им по телефону.

— Ты будешь иначе относиться к таким мелочам, когда у тебя появятся собственные дети, — сказал Судья.

Алабама заподозрила, что ее выдала изменившаяся фигура.

— А я понимаю, что чувствовала Алабама. — Милли великодушно отпустила дочери грехи. — Она и в детстве не любила делиться с кем-то своими вещами.

Такси подкатило к исходящей паром вокзальной стоянке.

Алабама не знала, как попросить отца заплатить таксисту, — она вообще чувствовала себя неуверенно с тех пор, как, выйдя замуж, перестала получать полные негодования приказы отца. Она не знала, что говорить, когда девушки картинно прохаживались перед Дэвидом в надежде увидеть свой портрет на его рубашке, и что делать, когда Дэвид рвал и метал, проклиная прачечную из-за оторванной пуговицы, которая-де загубила его талант.

— Дети, если вы займетесь чемоданами, я заплачу за такси, — сказал Судья.

Зеленые холмы Коннектикута вносили успокоение в душу после качки в скрежещущем поезде. Цивилизованные, укрощенные запахи новоанглийского газона, ароматы невидимых машинных парков вязали воздух в тугие букеты. Деревья с виноватым видом клонились к крыльцу, насекомые наполняли звоном сожженные зноем луга. В окультуренной природе не было места ни для чего неожиданного. Если захочется кого-нибудь повесить, фантазировала Алабама, то придется делать это на собственном дворе. Бабочки то складывали, то закрывали крылья, это было похоже на фотовспышки. «Тебе не стать бабочкой», — будто говорили они. Это были глупые бабочки, они порхали над дорожкой, демонстрируя людям свое превосходство.

— Мы хотели скосить траву, — начала было Алабама, — но…

— Так намного лучше, — вмешался Дэвид. — Живописнее.

— Мне нравятся сорняки, — добродушно отозвался Судья.

— Они так хорошо пахнут, — добавила мисс Милли. — А вам не одиноко тут вечерами?

— Нет, друзья Дэвида иногда заезжают, да и в городе мы бываем.

Алабама не сказала, как часто они отправляются в город скоротать вечер, расплескивая апельсиновый сок в холостяцких убежищах и произнося монологи о лете за закрытыми дверями. Они стремились туда, опережая в своих ожиданиях ту праздничную жизнь, которая наступит в Нью-Йорке через несколько лет, так Армия спасения норовит поспеть к Рождеству, стремились, чтобы расслабиться, окунувшись в воды обоюдной неугомонности.

— Мистер, — поздоровался с приехавшими появившийся на ступеньках Танка. — Мисси.

Дворецкий Танка был японцем. Держать его они могли только в долг, занимая деньги у агента Дэвида. Японец стоил дорого; а все потому, что создавал ботанические сады из огурцов и зелени с маслом, а со счетов на бакалею брал деньги на уроки игры на флейте. Они попытались обойтись без него, но Алабама порезала руку, открывая банку с бобами, а Дэвид, управляясь с газонокосилкой, растянул запястье на своей художнической руке.

Метя пол, восточный человек мерно, как маятник, покачивался, словно отмечая ось земли. Неожиданно он разразился тревожным смехом и повернулся к Алабаме.

— Мисси, не удельте ли мне един минутку — един минутку, пожалуйста.

«Хочет попросить денег», — с беспокойством подумала Алабама, следуя за дворецким на боковое крыльцо.

— Смотрите! — сказал Танка.

Негодующим жестом он показал на гамак, повешенный между колоннами, на котором храпели два молодых человека, положив рядом бутылку джина.

— Знаешь, — неуверенно произнесла Алабама, — ты лучше скажи мистеру — но только, Танка, когда рядом никого не будет.

— Правильна, — кивнул японец, прикладывая палец к губам. — Ш-ш-ш.

— Послушай, мама, почему бы тебе не пойти наверх и не отдохнуть перед обедом? — предложила Алабама. — Ты ведь наверняка устала от долгой дороги.

Когда Алабама вышла из комнаты родителей, Дэвид по ее растерянному лицу сразу понял, что произошло нечто неприятное.

— Ну что?

— Что? В гамаке спят пьяницы. Папа увидит, тогда не миновать бури!

— Выгони их.

— Да они шагу не сделают.

— О Господи! Пусть Танка проследит, чтобы они дали нам спокойно пообедать.

— Думаешь, Судья поймет?

— Боюсь, что…

Алабама огляделась с несчастным видом.

— Ну… Полагаю, рано или поздно наступает момент, когда приходится выбирать между ровесниками и родителями.

— Они совсем плохи?

— Почти безнадежны. Если послать за врачом, то без драмы не обойтись, — бросила пробный шар Алабама.

Дневное муаровое сияние солнца наводило глянец на безликие, по-колониальному затейливые комнаты, а также на желтые цветы, свисавшие с камина, как вышитая тамбуром салфетка. Это было будто священное сияние, высвечивавшее склоны и лощины грустного вальса.

— Непонятно, что можно сделать, — решили оба.

Алабама и Дэвид опасливо ждали в тишине, пока удар ложкой о жестяной поднос не возвестил об обеде.

— Очень рад, — заметил Остин, наклоняясь над розой, вырезанной из свеклы, — что вам удалось немного приручить Алабаму. Кажется, она стала неплохой хозяйкой.

Судью потрясла свекольная роза.

Дэвид подумал о своих оторванных пуговицах.

— Да, — сдержанно произнес он.

— Дэвиду здесь хорошо работается, — испуганно вмешалась Алабама.

Она уже собиралась нарисовать картину домашних радостей, как услыхала громкий стон, донесшийся со стороны гамака. С видимым усилием одолев порог столовой, в дверях показался молодой человек и уставился на собравшихся. Каким он был с перепоя, таким его увидели сидевшие за столом — и не заправленную в брюки рубашку тоже.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

26

Солдат народной милиции эпохи войны за независимость 1775–1783 гг.

27

Мегаломания — мания величия.

28

Имеется в виду Рене Лалик (1860–1945) — французский дизайнер, один из лучших мастеров парфюмерного хрусталя.

29

Винсент Юманс (1898–1946) — автор популярных мюзиклов 1930 годов и многих песен времен Второй мировой войны.

30

Голландское поселение в южной части острова Манхэттен, ставшее потом городом Нью-Йорком.

31

Имеется в виду Джеймс Кэбелл (1879–1958) — американский писатель. В своем творчестве использовал сюжеты и стиль средневековой поэзии.

32

Мэрилин Миллер (1898–1936) — американская танцовщица и актриса, у которой Мэрилин Монро позаимствовала сценическое имя.

33

Пол Уайтмен (1890–1967) — в 1919 г. организовал свой оркестр. В 1920–1930-е гг. его называли не иначе как Король Джаза.

34

Глория Суонсон (1897–1983) — популярная актриса кино.

35

Гимн США.