Мегрэ и порядочные люди

Жорж Сименон, 1962

Предлагаем вашему вниманию повесть Ж. Сименона «Мегрэ и порядочные люди». Комиссар Мегрэ – типичный парижанин. Он носит пальто с бархатным воротником, не расстается с трубкой и обожает греться у огня. Однако в любое время суток он готов покинуть свою уютную квартирку на бульваре Ришар-Ленуар или прокуренный кабинет на набережной Орфевр, чтобы прийти на помощь оказавшемуся в беде человеку. Разгадывая самые сложные преступления, распутывая самые причудливые интриги, Мегрэ руководствуется одним безотказным принципом: чтобы найти виновных, нужно прежде всего понять смысл их поступков…

Глава 2

Когда трое мужчин ушли, в квартире остались лишь мадам Жослен и ее дочь. Младенец консьержки после беспокойной ночи, должно быть, уснул, так как в ее комнате было темно, и Мегрэ даже минуту колебался, нажимать ли на кнопку звонка.

— Что вы скажете, доктор, может быть, пойдем и выпьем по стаканчику?

Лапуэнт открывал дверцу черной машины, но застыл в ожидании. Доктор Ларю посмотрел на часы, словно от этого зависело его решение.

— Охотно выпью чашечку кофе, — произнес он значительно, чуть слащавым голосом, каким, вероятно, разговаривал со своими пациентами. — Думаю, бар на перекрестке Монпарнас еще открыт.

Еще не рассвело. Улицы были почти безлюдны. Мегрэ поднял голову и увидел, что на четвертом этаже в окнах гостиной, одно из которых осталось открытым, погас свет.

Интересно, Вероника Фабр разденется и ляжет спать в своей бывшей комнате или останется сидеть у постели матери, уснувшей после укола. О чем она думает в этих вдруг опустевших комнатах, где только что побывало столько чужих людей?

— Подгони машину! — сказал комиссар Лапуэнту.

Нужно было пройти только по улице Вавен. Ларю и Мегрэ медленно шли вдоль тротуара. Доктор был невысокий, широкоплечий, довольно полный. Должно быть, он всегда сохранял хладнокровие, чувство собственного достоинства и природную мягкость. Было заметно, что он привык к респектабельной, избалованной и хорошо воспитанной клиентуре, от которой перенял тон и манеру держаться, может быть даже слегка переигрывая.

Несмотря на свои пятьдесят лет, во взгляде его голубых глазах сохранялась наивность и боязнь огорчить собеседника, а позднее Мегрэ узнал, что он ежегодно выставлял свои работы в Салоне врачей-художников.

— Давно вы знаете Жосленов?

— С тех пор, как живу в этом квартале, то есть уже лет двадцать. Вероника была еще совсем маленькой, когда Жослены впервые вызвали меня. Она тогда болела корью.

В этот час был свежо, слегка влажно. Над газовыми фонарями словно дрожал ореол света. Кабаре на углу бульвара Распай было еще открыто, возле него стояло много машин. У входа портье в униформе принял обоих мужчин за постоянных клиентов и распахнул перед ними дверь в зал, откуда донеслись громкие звуки музыки.

Лапуэнт медленно ехал за ними в маленькой машине и остановился у тротуара.

Ночь на Монпарнасе еще не закончилась. У стены возле отеля вполголоса ссорилась какая-то пара. Как и предполагал доктор, в баре горел свет и сидело несколько посетителей, а у стойки старая торговка цветами пила кофе с коньяком, от которого шел сильный запах спиртного.

— Мне фин-а-ло^[1], — сказал Мегрэ.

Доктор колебался.

— Наверное, я возьму то же самое.

— А ты, Лапуэнт?

— Мне то же, шеф.

— Три рюмки.

Они сели за круглый столик у окна и стали вполголоса беседовать. На улице проезжали редкие в этот час машины. Ларю убежденно говорил:

— Это порядочные люди. Очень скоро мы с ними подружились, и мы с женой стали довольно часто ходить к ним на ужин.

— Они состоятельные?

— Смотря что под этим понимать. Безусловно, они весьма обеспеченные. Отец Рене Жослена уже владел маленьким картонажным предприятием на улице Сен-Готар, простой застекленной мастерской в глубине двора, где работало человек десять. Когда она перешла в наследство сыну, тот купил современное оборудование. Рене был человеком со вкусом, довольно изобретательным и скоро приобрел клиентуру среди крупных парфюмеров и владельцев роскошных магазинов.

— Кажется, он поздно женился, лет в тридцать пять?

— Да. До этого Жослен с матерью по-прежнему жили на улице Сен-Готар, над мастерскими. Мать постоянно болела. Он не стал скрывать от меня, что только из-за нее не мог жениться раньше. С одной стороны, не хотел оставлять ее одну, с другой — не чувствовал себя вправе навязывать молодой жене уход за матерью. Он много работал, жил исключительно интересами своего дела.

— Ваше здоровье!

— Ваше!

Лапуэнт с покрасневшими от усталости глазами не пропускал ни одного слова из разговора.

— Он женился через год после смерти матери и поселился на улице Нотр-Дам-де-Шан.

— Что из себя представляет его жена?

— Франсина де Лансье, дочь полковника в отставке. Кажется, они жили где-то поблизости, на улице Сен-Готар или Даро, там Жослен с ней познакомился. Ей было года двадцать два в то время.

— Они жили в согласии?

— Одна из самых дружных пар, которые я знаю. Почти сразу у них родилась дочь, Вероника, которую вы сегодня вечером видели. Позже они мечтали о сыне, но после довольно сложной операции надежд не осталось.

Порядочные люди, как сказал сначала комиссар полиции, затем доктор. Люди с незапятнанным прошлым, жившие комфортабельно и безмятежно.

— На прошлой неделе они вернулись из Ля-Боля… Они купили там виллу, когда Вероника была еще совсем маленькой, и продолжали ездить туда каждый год. А с тех пор, как у самой Вероники появились дети, она тоже стала возить их туда.

— А ее муж?

— Доктор Фабр? Не знаю, был ли у него отпуск, но в любом случае не больше недели. Возможно, два или три раза за лето он приезжал к ним на выходные. Он полностью предан медицине и больным, своего рода святой. Когда Фабр познакомился с Вероникой, он работал интерном в детской больнице и, если бы не женился, так и продолжал бы там служить, даже не стараясь завести частную практику.

— Вы думаете, это жена настояла, чтобы он открыл кабинет?

— Я не выдам профессиональную тайну, если скажу «да». Да и сам Фабр этого не скрывает. Если бы он работал только в больнице, то не смог бы содержать семью. Тесть настоял, чтобы он купил кабинет и дал денег в долг. Вы же его видели. Он не заботится ни о своем внешнем виде, ни о самом примитивном комфорте. Чаще всего ходит в мятом костюме, и живи он один, то сомневаюсь, чтобы он помнил, что нужно менять белье.

— Он был в хороших отношениях с Жосленом?

— Они друг друга уважали. Жослен гордился зятем. К тому же оба увлекались шахматами.

— Жослен действительно был болен?

— Это я предложил, чтобы он ушел на пенсию. Он всегда был тучным, я даже помню, было время, когда он весил сто десять килограммов. Но это не мешало ему работать по двенадцать-тринадцать часов в сутки, а сердце уже не справлялось с такой нагрузкой. Два года назад он перенес сердечный приступ, правда без угрозы для жизни, но все же это был, как говорится, первый звонок. Тогда я посоветовал ему взять заместителя, а самому только контролировать его действия, чтобы чем-то себя занять. К моему большому удивлению, он предпочел вообще отойти от дел, объяснив мне, что не умеет работать вполсилы.

— Он продал фабрику?

— Да, двум своим служащим. Поскольку у тех не набралось нужной суммы, он еще какое-то время, не знаю точно, как долго, принимал в этом участие.

— А как он проводил свой день последние два года?

— По утрам гулял в Люксембургском саду, я там часто его видел. Ходил он медленно, осторожно, как большинство сердечников, так как в результате стал думать, что болен серьезнее, чем на самом деле. Много читал. Вы видели, какая у него библиотека? У него ведь никогда не было времени на чтение, а тут, на старости лет, он открыл для себя литературу и увлеченно говорил о ней.

— А жена?

— Несмотря сначала на постоянную, а потом на приходящую прислугу, она много времени уделяла дому и кухне. Кроме того, почти ежедневно ездила на бульвар Брюн повидать внуков, старшего возила на машине в парк Монсури.

— Должно быть, вы удивились, узнав о происшедшем?

— Я до сих пор не могу в это поверить. Мне случалось быть свидетелем каких-то драм у моих пациентов, правда, к счастью, очень редко. Всякий раз этого можно было ожидать. Вы понимаете, что я имею в виду? В каждом отдельном случае, несмотря на внешнее благополучие, существовала какая-то трещина, нестабильность. На этот раз я просто теряюсь в догадках…

Мегрэ подал знак официанту наполнить рюмки.

— Меня беспокоит реакция мадам Жослен, — продолжал доктор своим обычным доверительным тоном. — Скорее, ее отсутствие, полная безучастность к происходящему. За всю ночь я не смог от нее добиться ни единой фразы. Она смотрела на дочь, на зятя, на меня и словно нас не видела. Ни разу не заплакала. Из ее спальни слышно, что происходит в гостиной, и не нужно иметь богатое воображение, чтобы догадаться, что там происходит, — услышать, как щелкают фотоаппараты, как выносят тело. Я полагал, что хоть тут она как-то отреагирует, попытается броситься в гостиную. Она была в полном сознании, но даже не пошевелилась, даже не вздрогнула. Большую часть жизни она провела с мужем и вдруг, вернувшись из театра, узнает, что осталась одна… Не представляю, как она будет жить дальше…

— Полагаете, что дочь возьмет ее к себе?

— Это невозможно. Фабры живут в новом доме, там довольно тесные квартиры. Разумеется, мадам Жослен любит дочь, обожает внуков, но я плохо представляю, чтобы она смогла жить с ними постоянно. Впрочем, мне уже пора уходить. Завтра утром у меня больные… Нет, нет… Позвольте мне…

Он достал из кармана бумажник, но комиссар оказался проворнее.

Из соседнего кабаре выходили люди, группа музыкантов, танцовщицы, которые ждали друг друга или, попрощавшись, уходили, и было слышно, как стучат по асфальту высоченные каблуки.

Лапуэнт сел за руль рядом с Мегрэ. Лицо комиссара оставалось невозмутимым.

— Домой?

— Да.

Какое-то время они ехали молча, пока машина неслась по безлюдным улицам.

— Нужно, чтобы завтра утром, пораньше, кто-нибудь из вас отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан расспросить соседей по дому, когда они встанут. Возможно, кто-то из них слышал выстрел, но не насторожился, решив, кто лопнула шина. Мне хотелось бы еще узнать, кто входил и выходил из дома, начиная с половины десятого.

— Этим я займусь сам, шеф.

— Нет. Дай задание кому-нибудь из инспекторов, а сам иди выспись. Если Торранс будет свободен, пошли его на улицу Жюли, пусть зайдет во все три дома, куда, по словам доктора, он звонил в дверь.

— Ясно.

— Стоит также для очистки совести уточнить время, когда он появился в больнице.

— Это все?

— Да… И да и нет… Мне все время кажется, что я что-то забыл, и по крайней мере вот уже четверть часа пытаюсь понять, что именно… Это ощущение возникало у меня несколько раз за вечер… Мне вдруг даже что-то пришло в голову, но тут ко мне кто-то обратился, кажется, Сент-Юбер… Я ему ответил и сразу же все забыл.

Они приехали на бульвар Ришар-Ленуар. В комнате было темно, а окно по-прежнему открыто, как в гостиной у Жосленов после отъезда прокуратуры.

— Спокойной ночи, малыш.

— Спокойной ночи, шеф.

— Раньше десяти я вряд ли появлюсь.

Он тяжело поднялся по лестнице, погруженный в свои мысли, и увидел, что мадам Мегрэ в ночной рубашке уже открыла ему дверь.

— Очень устал?

— Нет… Не очень…

Это нельзя было назвать усталостью. Скорее ему было как-то не по себе, грустно, он был озадачен, словно драма на улице Нотр-Дам-де-Шан касалась его лично. Доктор с кукольным личиком сказал верно: «Трудно представить себе, что у таких людей, как Жослены, может произойти драма».

Он вспомнил реакцию разных людей: Вероники, ее мужа, мадам Жослен, которую еще не видел и даже не попросил разрешения повидать.

Во всем этом было что-то, что вызывало неловкость у окружающих. Ему, например, было неловко оттого, что он велел проверить показания доктора Фабра, словно тот был подозреваемым. Однако, если придерживаться только фактов, то именно его можно было подозревать. И помощник прокурора, и следователь Госсар, конечно, думали так же, и если они ничего не сказали вслух, то только потому, что это дело тоже вызывало у них, как и у Мегрэ, чувство неловкости.

Кто мог знать, что мать и дочь в этот вечер были в театре? Конечно, совсем немногие, ведь до сих пор еще никого не назвали.

Фабр приехал на улицу Нотр-Дам-де-Шан около половины десятого, и они с тестем сели за шахматы.

Затем ему позвонили из дому и передали, что нужно ехать к больному на улицу Жюли. В этом не было ничего необычного. Вероятно, его, как и других врачей, часто вызывали подобным образом.

И все-таки не странно ли, что именно в этот вечер прислуга плохо расслышала фамилию больного и направила врача по адресу, с которого его никто не вызывал.

Вместо того чтобы вернуться на улицу Нотр-Дам-де-Шан, закончить партию и дождаться жену, Фабр отправился в больницу. Но и в этом, судя по его характеру, не было ничего необычного.

За это время только один жилец вошел в дом и, проходя мимо консьержки, назвал свое имя. Та проснулась чуть позже и утверждает, что больше никто не входил и не выходил.

— Ты не спишь?

— Нет еще…

— Тебе непременно нужно встать в девять?

— Да…

Мегрэ долго не мог заснуть. Он мысленно представлял себе худого педиатра в мятом костюме, особый блеск в глазах, как у человека, который регулярно не высыпается.

Чувствовал ли тот, что его подозревают? Пришло ли это в голову его жене или теще?

Обнаружив Жослена убитым, они, вместо того чтобы вызвать полицию, стали звонить на бульвар Брюн, на квартиру к Фабрам. Впрочем, они ничего не знали про вызов на улицу Жюли и не понимали, почему Фабра не оказалось в квартире на улице Нотр-Дам-де-Шан.

Им сразу не пришло в голову, что он может находиться в больнице, и они обратились к домашнему врачу, доктору Ларю.

О чем они говорили, пока оставались вдвоем в квартире рядом с убитым? Или мадам Жослен сразу же впала в состояние прострации? Тогда, возможно, самой Веронике пришлось принимать решение, пока мать с отсутствующим видом не проронила ни слова.

Приехал Ларю и сразу же понял, что они допустили ошибку или, по крайней мере, неосторожность, не заявив в полицию. Он и сообщил в комиссариат.

Мегрэ хотелось все это себе представить или прочувствовать самому. Нужно было по крупицам восстановить события этой ночи.

Кто подумал о больнице и стал туда звонить? Ларю? Вероника?

Кто удостоверился, что из квартиры ничего не пропало и, следовательно, убийство совершено не с целью ограбления?

Мадам Жослен отвели в спальню, Ларю оставался с ней, а потом, с разрешения Мегрэ, сделал ей укол снотворного.

Примчался Фабр, застал в квартире полицию, а тестя — убитым в кресле. «Однако же, — подумал Мегрэ, засыпая, — не он, а его жена сообщила мне о пистолете».

Если бы Вероника с умыслом не открыла ящик, зная, что именно там искать, никто, наверное, не заподозрил бы о существовании оружия.

Впрочем, разве это исключало возможность, что преступление совершено кем-то посторонним?

Фабр утверждал, что слышал, как тесть, проводив его в четверть одиннадцатого, закрыл за ним дверь на цепочку.

Выходит, он сам открыл дверь убийце. И тот не вызвал у него недоверия, поскольку Жослен вернулся в комнату и снова уселся в кресло.

Если, по всей вероятности, в это время было открыто окно, то кто-то его закрыл, либо Жослен, либо гость.

А если лежавший в ящике браунинг действительно стал орудием преступления, значит убийца точно знал, где его искать, и мог взять, не вызывая подозрения.

Если предположить, что убийца тайком проник в дом, то как он оттуда вышел?

В конце концов Мегрэ заснул беспокойным сном, тяжело ворочаясь с боку на бок, и с облегчением почувствовал запах кофе, услышал голос мадам Мегрэ, увидел через открытое окно залитые солнцем крыши соседних домов.

— Уже девять…

Он тут же вспомнил все подробности дела, как будто не было перерыва.

— Дай мне телефонный справочник.

Он отыскал номер телефона Жослена, набрал его и долго ждал ответа, пока не услышал незнакомый голос.

— Это квартира месье Рене Жослена?

— Он умер.

— Кто у телефона?

— Мадам Маню, уборщица.

— Мадам Фабр еще здесь?

— А кто это говорит?

— Комиссар Мегрэ из сыскной полиции. Я был у них ночью.

— Мадам только что уехала к себе переодеться.

— А мадам Жослен?

— Все еще спит. Ей дали снотворное, и она, наверное, не проснется до возвращения дочери.

— Никто не приходил?

— Никто. Я тут убираю… Я ничего не знала, когда пришла утром…

— Благодарю вас…

Мадам Мегрэ не задавала ему вопросов, а он только произнес:

— Порядочный человек, которого убили одному богу известно почему.

Он снова представил себе Жослена в кресле. Он старался вообразить его живым, а не мертвым. Интересно, он еще какое-то время действительно продолжал сидеть в одиночестве над шахматной доской, поочередно передвигая то белые, то черные фигуры?

А что, если он кого-то ждал? Но как он мог назначить встречу втайне ото всех, зная, что зять проведет у него весь вечер? Или же…

Можно предположить, что телефонный звонок, вызвавший доктора Фабра на улицу Жюли…

— Именно порядочные люди доставляют нам больше всего неприятностей, — проворчал он, заканчивая завтрак и направляясь в ванную.

Мегрэ не сразу поехал на набережную Орфевр, а позвонил по телефону, чтобы узнать, нужен ли он там.

— Улица Сен-Готар, — сказал он шоферу такси.

Прежде всего начинать надо было с окружения Жослена. Конечно, Жослен был жертвой, но не станут же убивать человека без всякой причины.

По-прежнему чувствовалось, что в Париже время отпусков. Правда, город уже не был таким безлюдным, как в августе, но в воздухе была еще разлита какая-то леность, чувствовалось, что необходимо совершить усилие, чтобы вернуться к обычной жизни. Если бы пошел дождь или похолодало, было бы проще. В этот год лето как будто и не собиралось кончаться.

Шофер повернул с улицы Даро возле железнодорожной насыпи.

— Какой номер дома?

— Не знаю. Картонажная фабрика…

Снова поворот, и они очутились перед большим бетонным зданием с голыми окнами. Вдоль всего фасада тянулась вывеска:

БЫВШАЯ ФАБРИКА ЖОСЛЕНА.

НОВЫЕ ВЛАДЕЛЬЦЫ — ЖУАН И ГУЛЕ

— Вас подождать?

— Да.

В здание вели две двери. Первая — в цеха, а другая, поодаль, куда и вошел Мегрэ, — в помещение администрации, которое выглядело достаточно современно.

— Вы по какому вопросу?

Девушка высунула голову из окошка и с любопытством его разглядывала. И правда, вид у Мегрэ был хмурый, как и всегда в начале расследования. Он неторопливо осматривался, словно собирался провести полную инвентаризацию.

— Кто у вас управляющий?

— Месье Жуан и месье Гуле… — ответила девушка таким тоном, как будто это само собой подразумевалось.

— Знаю. А кто из них главный?

— Смотря в чем. Месье Жуан занимается художественной стороной дела, а месье Гуле производством и сбытом.

— Они оба на месте?

— Нет. Месье Гуле еще в отпуске. А что вам угодно?

— Поговорить с месье Жуаном.

— Простите, как ваше имя?

— Комиссар Мегрэ.

— У вас назначена встреча?

— Нет.

— Минутку.

Она подошла к застекленной клетушке, что-то сказала девушке в белом халате, которая тоже с любопытством оглядела посетителя и тут же вышла из комнаты.

— Сейчас его поищут. Он в цеху.

До Мегрэ донесся шум машин, и, когда открылась боковая дверь, он разглядел просторное помещение, где рядами сидели женщины в белых халатах, словно работая на конвейере.

— Вы меня хотели видеть? — обратился к Мегрэ высокий мужчина лет сорока пяти, с открытым лицом, в расстегнутом белом халате, под которым был костюм элегантного покроя. — Будьте любезны, пройдите со мной.

Они поднялись по лестнице из светлого дуба, там за стеклянной перегородкой склонились над работой несколько художников.

Еще одна дверь, и они попали в залитый солнцем кабинет. В углу печатала на машинке секретарша.

— Оставьте нас, мадам Бланш.

Он указал Мегрэ на стул, а сам сел за свой письменный стол. Казалось, он был удивлен, немного встревожен.

— Интересно узнать… — начал он.

— Вам известно о смерти месье Жослена?

— Что? Месье Жослен умер? Когда это случилось? Разве он вернулся в Париж после отдыха?

— Значит, вы его не видели после приезда из Ля-Боля?

— Нет. Он к нам еще не заходил. А что, у него был сердечный приступ?

— Его убили.

— Убили?

Чувствовалось, что Жуан не может в это поверить.

— Это невозможно. Но кто мог…

— Он был убит вчера вечером у себя дома двумя выстрелами из пистолета.

— Но кто это сделал?

— Именно это я и стараюсь узнать, месье Жуан.

— А жена была дома?

— Нет, они с дочерью ушли в театр.

Жуан опустил голову. Было заметно, что он потрясен.

— Бедняга… Это кажется таким невероятным… — И с возмущением продолжал: — Но кому это могло понадобиться?.. Послушайте, господин комиссар… Вы его не знали… Это был лучший человек на свете… Для меня он был как отец, даже больше чем отец… Когда я поступил сюда на работу, мне было шестнадцать и я ничего не умел… Отец только что умер, мать убирала по домам… Я начинал как рассыльный, развозил товары на велосипеде… Это месье Жослен меня всему обучил… Потом назначил меня управляющим делами… А когда сам решил уйти в отставку, позвал нас с Гуле к себе в кабинет… Гуле начинал рабочим на станке… Месье Жослен сообщил нам, что врач советует ему меньше работать, но он так не сможет. Приходить сюда на два-три часа в день, почти посторонним, нереально для человека, привыкшего самому во все вникать и каждый день еще допоздна сидеть в кабинете после работы.

— Вы испугались, что хозяином станет кто-то посторонний?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Коньяк, разбавленный водой.