Преступление отца Амаро

Жозе Мария Эса де Кейрош, 1875

«В первый день Пасхи в Лерии стало известно, что священник местного собора Жозе Мигейш внезапно скончался утром от удара. Это был полнокровный и сильно упитанный человек, прозванный приходским духовенством обжорою из обжор. Про его жадность к еде рассказывались самые невероятные истории…»

VII

Через несколько дней после этого отец Амаро и каноник Диас получили приглашение к обеду от аббата деревни Кортетасса. Это был веселый, добрый старичок, живший в приходе уже тридцать лет и слывший лучшим поваром в овруие. Он праздновал в этот день свои именины и пригласил, кроме каноника и Амаро, еще двух священников — отца Натарио и отца Брито. Отец Натарио был маленький, сухой человек с ястребиными глазами и прыщавым лицом, необычайно злой и раздражительный. У него была репутация прекрасного латиниста и очень логичного человека. Он жил с двумя племянницами-сиротами, постоянно говорил о своей любви и заботливости к ним, расписывал их, как образец всех добродетелей, и называл своими розочками. Отец Брито считался самым глупым и самым сильным священником в епархии. Внешностью и манерами он напоминал мужика прямо от сохи; у него была огромная голова и жесткие волосы, спускавшиеся почти до бровей. Смуглая кожа отливала на лице синевою от тщательных усилий бритвы; мелкие, прекрасные зубы сверкали белизною каждый раз, каик он заливался своим идиотским смехом.

Когда священники садились за стол, в комнату вбежал впопыхах Либаниньо с мокрою лысиною.

— Ох, голубчики мои, извините, — затараторил он визгливым тоном: — я опоздал немножечко. В церкви Пресвятой Богородицы в Эрмиде отец Нуниш служил как раз обедню по заказу. Я зашел послушать. Так уже хорошо было…

Гертруда, старая, дородная прислуга аббата, принесла миску с куриным бульоном. Либаниньо стал вертеться вокруг неё с глупыми шуточками.

— Ах, Гертрудочка, жестокая женщина, какое счастье ты могла бы дать одному человеку!

Старушка добродушно засмеялась, и её рыхлая грудь затряслась от смеха.

— Что же это за поклонник явился у меня на старости лет?

— Ах, голубушка, женщины хороши, как груши, только когда они созревают. Вот как нальются хорошенько, тут и наслаждаешься ими во-всю.

Священники захохотали и весело уселись за стол.

Обед был состряпан самим аббатом. Похвалы его искусству начались с первого же блюда.

— Замечательно вкусно, восхитительно, сеньор… Такой стряпни и в раю не найти. Удивительно, чудесно…

Добрый аббат даже краснел от удовольствия. Он был, по словам настоятеля — «божественным мастером своего дела», прочитал много книг по кулинарному искусству, постоянно изобретал новые кушанья и гордился тем, что «из его головы вышло немало вкусных вещей». Жизнь это протекала мирно и счастливо в обществе старой Гертруды, добродушной и болтливой женщины, и его единственною мечтою было страстное желание угостить как-нибудь обедом самого епископа.

— Кушайте пожалуйста, падре, — говорил он Амаро, передавая ему блюдо. — Я уже так старался… Не угодно-ли откушать греночков под соусом? Не буду хвалиться, но соус, кажется, вышел у меня недурно сегодня.

* * *

Обед был действительно приготовлен так хорошо, что, по словам каноника Диаса, Даже Святой Антоний мог соблазниться им в пустыне. Все гости сбросили плащи и сидели в. одних рясах, медленно прожевывая пищу и почти не разговаривая. Полуденное солнце весело играло на пузатых стаканах со старым вином, посуде и блюдечках со свежими оливками, а славный аббат внимательно резал на тонкие ломтики белую грудинку фаршированного каплуна, сияя от искреннего удовольствия.

Окна столовой выходили на двор. У самых подоконников, росли цветущие кусты камелий, за ними виднелось несколько яблонь на фоне голубого неба. Вдали слышался скрип нории.

Либаниньо ел за четверых, не переставая подшучивать над Гертрудою.

— Дай-ка мне блюдо с зеленью, цветочек мой прелестный. И не гляди на меня так, плутовка, ты губишь меня совсем.

— Экий болтун! — отвечала старуха весело. — Вы бы поухаживали за мною тридцать лет тому назад.

Священники давились от смеха. Две бутылки портвейна были уже выпиты, и отец Брито расстегнул рясу.

К двери, со стороны двора, подошел старый нищий, жалобно бормоча молитву. Гертруда, подала ему хлеба, и священники заговорили о том, что в окружающей местности появилось за последнее время очень много нищих и бродяг.

— Бедность большая, что уж и говорит! — говорил мягкосердечный аббат. — Голубчик Диас, скушайте еще кусочек, каплуна.

— Да, бедность здесь велика, но лень еще больше, — сухо возразил отец Натарио. — Я знаю, что во многих имениях нехватает работников; это не мешает, однако, здоровым и молодым парням бродить из деревни в деревню и просить милостыню. Все это мерзавцы и негодяи.

— Полно, полно, батюшка, — перебил его аббат. — В нашей местности действительно очень много бедноты. Я знаю семьи, где отец, мать и несколько человек детей спят на полу в повадку, как свиньи, и питаются одними овощами.

— А чем же им больше питаться, по твоему мнению? — воскликнул каноник Диас, обгладывая косточку жирного каплуна и обсасывая свои пальцы. — Не индейкой же? Как ты полагаешь? Каждый есть, как ему подобает по положению.

Аббат уселся поудобнее, поправил на животе салфетку и сказал тоном глубокого убеждения:

— Бедность угодна Господу Богу.

— Хорошо, когда находятся богатые люди, оставляющие наследство церкви на дела благочестия, — заметил отец Амаро с серьезным видом.

— Собственность должна непременно находиться в руках у церкви, — произнес Натарио авторитетным тоном.

Каноник Диас громко икнул и добавил:

— Да, ради блеска культа и укрепления веры.

— Но главная причина нужды это — страшная распущенность нравов, — сказал Натарио.

— Да, ужасная! — воскликнул аббат с отвращением. — В моем маленьком приходе в настоящее время не меньше двенадцати беременных девушек. И представьте себе, если я пробую делать им выговор, они хохочут мне прямо в глаза.

Отец Брито рассказал об одном ужасном случае в его приходе: несколько девушек семнадцати-восемнадцати лет забрались раз на сеновал и провели там ночь с целой компанией молодых парней.

— Я не знаю, что происходит в твоем приходе, Брито, — лукаво заметил Натарио, которому вино развязало язык: — но что бы там ни было, у них перед глазами живой пример. Говорят, что ты и жена мэра…

— Это ложь! — закричал Брито, краснея, как рак.

— Однако, Брито, однако, — заговорили все кругом.

— Это ложь, это ложь, — повторял он.

— Правду сказать, господа. — заметил каноник, понизив голос и лукаво подмигивая: — это очень симпатичная женщина. У Брито вкус недурен.

— Я знаю, кто распускает про меня эти слухи, — волновался Брито. — Это подлец — Кумиадский помещик. Он злится на меня за то, что тот не провел его в депутаты на последних выборах. Подождите, переломаю я ребра этому негодяю. — Глаза его налились кровью, и он повторял, потрясая кулаками: — Переломаю я ему ребра…

— Ну, полно. Нечего так волноваться, Брито, — успокоивал его Натарио.

Этот помещик в Кумиаде находился в то время в оппозиции и располагал на выборах двумя стами голосов. Священники заговорили об избирательной кампании. Все они, кроме отца Амаро, умели, как выражался Натарио, «состряпать депутата». Каждый стал рассказывать о своих подвигах на этом поприще.

Отец Натарио сообщил, что доставил на последних выборах восемьдесят голосов кандидату правительства.

— Чорт возьми! — воскликнули остальные.

— И знаете каким путем? Я устроил чудо.

— Как так?

— Я уговорился с одним миссионером, и накануне выборов в нашем приходе были получены письма с неба за подписью Пресвятой Богородицы, в которых требовалось, под угрозой наказания свыше, голосовать за правительственного кандидата. Тонко задумано, неправда-ли?

— Гениально, — согласились все.

Один Амаро был поражен этим откровением.

— Исповедь — тоже прекрасное орудие в наших руках. — продолжал Натарио. — Фут мы действуем через женщин, но зато наверняка. Из исповеди можно извлекать огромную пользу.

— Но ведь исповедь — настолько серьезный акт, что, по-моему, она не должна служить делу выборов, — сказал Амаро тоном убеждения.

У отца Натарио, сильно разгоряченного от вина и обеда, вырвались неосторожные слова.

Неужели же вы принимаете исповедь в серьез, отец Амаро?

Эти слова вызвали всеобщее изумление.

— Как? Вы спрашиваете, принимаю ли я исповедь в серьез? — закричал Амаро, уставившись на него в ужасе.

— Что вы, Натарио? Что вы, побойтесь Бога! — накинулись на него остальные.

Натарио стал выпутываться из неловкого положения.

— Постойте, выслушайте меня. Я вовсе не хочу сказать, что исповедь — ерунда. Слава Богу, я не франкмасон. Смысл моих слов тот, что исповедь есть лишь средство знать, что происходит в приходе, и направлять стадо прихожан в ту или иную сторону. И раз это служить Богу, то это хорошее орудие… Вот что, значит, я хочу сказать: что исповедь — хорошее оружие в наших руках. Понимаете ли?

— Ну, нет, Натарио, ну, нет, что вы говорите, полно! — закричали священники.

Натарио рассердился.

— Так неужели вы хотите убедить меня в том, что мы действительно облечены от Бога властью отпускать грехи? — закричал он гневно.

— Конечно, безусловно!

— Quorum remiseris peccata, remittuntur eis, — сказал каноник Диас, уплетая бобы. — Такова формула. А формула это все мой дорогой.

— Исповедь, по-моему — самое существенное в нашей деятельности, — заявил Амаро тоном ученика. — Почитайте Святого Игнатия, почитайте Святого Фому.

— Хорошо, так я попрошу вас ответить мне на один вопрос, — закричал Натарио в бешенстве. — Вот вы, например, сытно позавтракали, напились кофе, выкурили сигару и уселись после этого исповедовать кого-нибудь. Ваши мысли заняты в это время семейными или денежными делами, у вас болит голова или живот… И вы воображаете, что можете отпускать грехи, как сам Бог?

Этот довод поразил всех присутствующих.

Каноник Диас положил вилку, поднял руки кверху и воскликнул с комичною торжественностью.

— Hereticus est! Он — еретик.

— Hereticus est! Это и мое мнение, — проговорил отец Амаро.

В это время Гертруда подала на стол блюдо сладкого рису.

— Ну, ну, довольно об этом, господа, — сказал осторожный аббат, пользуясь удобным случаем переменить разговор. — Попробуйте-ка лучше моего рису. Гертрудушка, дай сюда еще графинчик портвейна.

Но Натарио не мот успокоиться и продолжал убеждать Амаро в своей правоте.

— Отпускать грехи значит являть людям милость Божию. А это присуще лишь самому Богу…

— Я могу выставит против этого два возражения, — закричал Амаро, торжественно поднимая палец.

— Ну, ну, успокойтесь-же, господа, — уговаривал их аббат искренно огорченным тоном, — откушайте-ка лучше рису. Вот и винцо 1815 года. Такое не каждый день пьешь.

Гости полюбовались сверкавшим в хрустальных рюмках портвейном и уселись поудобнее в обитых кожею креслах. Начались тосты. Первый был провозглашен за аббата. Он пробормотал несколько слов благодарности и чуть не расплакался от удовольствия.

— За Его Святейшество папу Пия IX! — закричал Либаниньо, поднимая стакан. — За несчастного мученика.

Все вышили за Пия IX, чувствуя себя глубоко растроганными, Натарио смягчился, заговорил о своих «розочках» и стал цитировать Виргилия. Амаро откинулся назад в кресле, засунул руки в карманы и уставился машинальным взором на окна, мечтая об Амелии.

Аббат предложил перейти в беседку пить кофе.

Было три часа. Все пошатывались немного и икали, весело смеясь. Один Амаро держался на ногах вполне твердо, но и тот чувствовал себя настроенным очень нежно и сантиментально.

— А теперь, господа, — предложил аббат, допив последнюю каплю кофе: — не прогуляться-ли нам в мое именьице?

— Ладно, пойдемте, для пищеварения, — пробормотал каноник, с трудом поднимаясь со стула. — Посмотрим имение аббата.

Они пошли по узкой проезжей дороге. День был ясный, и солнце приятно грело. Дорога вилась лентой между живыми изгородями, среди широких полей. Местами попадались группы оливковых деревьев; вдали, на горизонте, тянулась цепь холмов, поросших темно-зеленым сосновым лесом. Кругом стояла полная тишина. Только вдали, на большой дороге, слышался временами скрип телети. Священники шли медленно, слегка пошатываясь, перебрасывались шуточками и находили, что жизнь — очень, хорошая вещь.

Каноник взял под руку аббата; Брито шел рядом с Амаро и клялся, что он, изобьет до крови Кумиадского помещика.

— Полно, успокойтесь, Брито, не надо так волноваться из-за пустяков, — уговаривал Амаро, попыхивая сигарою.

Отец Натарио шел впереди всех, неся на руке волочившийся по пыли плащ. Ряса его была расстегнута, из-под неё виднелся грязный жилет. Ноги в дырявых чулках частенько подкашивались, заставляя священника шататься из стороны в сторону.

Внезапно все остановились. Натарио ругался, не помня себя от бешенства.

— Осел, не видишь ты, что-ли, куда прешь? Животное!

Оказалось, что он натолкнулся у поворота дороги на старика, ведшего овцу, и чуть не свалился в пьяном виде.

— Простите, падре, Бога ради, — робко взмолился старик.

— Животное, одно слово животное! — ревел Нотарио, потрясая кулаками. — Учить надо таких негодяев.

Старик бормотал слова извинения и почтительно снял шляпу. У него были совсем седые волосы. Судя по внешности, это был работник, состарившийся на тяжелой полевой работе. Он. склонился, покраснев от стыда, и прижался к изгороди, чтобы пропустить по узкой дороге веселых и подвыпивших служителей, церкви.

* * *

Амаро не пожелал итти с коллегами в усадьбу аббата. В конце деревни он распрощался с ними и повернул назад в сторону Лерии.

Дорога шла вдоль каменной ограды какой-то усадьбы. У ворот, посреди дороги, стояла бурая корова. Амаро захотелось подурачиться, и он ткнул ее зонтиком в бок. Она медленно сошла с места, и Амаро, обернувшись, увидел у ворот, к своему великому удивлению, весело смеющуюся Амелию.

— Что это вы пугаете мне скот, падре?

— Амелия! Каким чудом очутились вы здесь?

Она покраснела слегка.

— Я приехала с доною Мариею. Надо взглянуть на овощи.

Около Амелии стояла девушка, укладывавшая в большую корзину кочни капусты.

— Значит, это усадьба доны Марии?

Амаро вошел в сад. От ворот тянулась тенистая аллея из старых пробковых деревьев. В конце её виднелся белеющий на солнце дом.

— Да. А рядом наша усадьба. Но вход тоже отсюда. Ступай теперь, Жоанна.

Девушка подняла корзину на голову, попрощалась и пошла по дороге.

— Гм… гм… кажется, это недурное имение, — заметил священник.

— Пойдемте посмотрим наши владения, — сказала Амелия. — Это маленький клочок земли, но взглянуть стоит. Зайдемте только сперва поздороваться с доною Мариею.

— Хорошо, пойдемте.

Они отправились, молча, по аллее.

Земля была усеяна сухими листьями. Между старыми стволами росли кусты гортензий, печально поникших под частыми дождями. Аллея замыкалась старым, неуклюжим, одноэтажным домом.

Мимо них прошел молодой работник с ведром.

— Где барыня, Жоан? — спросила Амелия.

— Она в оливковой роще, — ответил тот вяло.

Оливковая роща находилась далеко, на другом конце усадьбы. Туда нельзя было пройти иначе, как в галошах, потому что дорога была сырая и грязная.

— Вы перепачкаете сапоги, падре, если пойдете. Лучше отправимтесь к нам. Пожалуйте сюда…

Они остановились у старой, поросшей вьющимися растениями ограды. Амелия открыла небольшую зеленую калитку, и они спустились по трем каменным ступенькам на дорожку, шедшую вдоль стены. С одной стороны её росли розовые кусты, цветущие круглый год.

Амелия останавливалась на каждом шагу, поясняя, где что будут сеять. Амаро слушал, поглядывая на нее искоса. Голос девушки казался ему в деревенской тишине еще нежнее и приятнее, щеки её разгорелись на свежем воздухе, глаза, заблестели ярче обыкновенного.

В конце дорожки начиналась их усадьба. Но калитка была заперта.

— Верно работник унес ключ с собою?

Она перегнулась через калитку и закричала громко:

— Антонио, Антонио…

Но никто не откликался на её зов.

— Он ушел должно быть в конец, — сказала она с досадою. — Но здесь по близости можно пролезть через изгородь. В детстве я никогда не пользовалась калиткою, а лазила всегда тут.

Амаро улыбался. Ему было трудно говорить. Вино аббата разгорячило его, а присутствие Амелии разжигало в нем страстное желание обладать ею.

— Вот это место, — сказала Амелия, останавливаясь. — Лезьте вперед.

— Ладно.

Он подобрал рясу, пролез в отверстие и соскочил вниз на лужайку, но поскользнулся в сырой траве и упал. Амелия захлопала в ладоши, весело смеясь.

— А теперь прощайте, падре, я пойду к доне Марии. Вам не выбраться оттуда. Калитка заперта, а через изгородь вам не пролезть обратно — слишком высоко. Теперь вы пойманы…

— Ах, вы насмешница!

Она не переставала хохотать, поддразнивая его. Священник был очень возбужден.

— Прыгайте ко мне, — сказал он хриплым голосом.

Она сделала вид, будто ей страшно.

— Прыгайте скорее.

— Ладно, — крикнула она вдруг, соскочила сверху и упала ему на грудь, вскрикнув слегка. Амаро пошатнулся, но удержал ее, крепко прижал к своей груди и быстро поцеловал в шею.

Амелия высвободилась из его объятий, задыхаясь и густо покраснев, но не убежала, а стала поправлять на себе дрожащими руками волосы и платье.

— Амелия, дорогая!.. — сказал Амаро.

Тогда она приподняла юбку и побежала вдоль изгороди. Амаро пошел за ней следом, стараясь догнать. Но когда он добрался до калитки, Амелия разговаривала с работником, принесшим ключ.

— Антонио, — сказала она, — проводите падре к воротам. Прощайте, падре.

И она убежала по мокрой траве в оливковую рощу к доне Марии. Та сидела на большом камне, наблюдая за работой поденщиц, сбивавших с деревьев оливки.

— Что с тобою, голубушка? Откуда ты прибежала? Ты, кажется, с ума спятила?

— Я просто запыхалась, — ответила она, вся раскрасневшись, и села рядом со старухой. Грудь её тяжело вздымалась, губы были полуоткрыты, глаза устремлены в одну точку. В голове вертелась одна неотвязная, радостная мысль:

— Он любит меня, он любить меня…