«Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность

Коллектив авторов

Миграция относится к числу социальных феноменов, лежащих в основе современного глобального мира. На первый взгляд, этот процесс направлен лишь в одну сторону: жители бедных регионов устремляются туда, где уровень жизни выше. Но при более пристальном рассмотрении выясняется, что переселенцы создают многоуровневые связи между сообществами, которые их «отправляют» и «принимают». Авторы этой книги обращаются к транснационализму и транслокальности – подходу, не находившему системного применения в российском академическом пространстве; они показывают, как мигранты выстраивают свои жизненные стратегии поверх государственных границ и барьеров – между «здесь» и «там». В статьях сборника исследуется жизнь трудовых мигрантов из Средней Азии и Северного Кавказа, а также их родственников, оставшихся дома: подвижная повседневность переселенцев и феномен семьи, разбросанной между разными местами проживания; перемещения людей и вещей; цифровые коммуникации и брачные стратегии; динамика ценностных установок и вкусов, характерная для тех, кто живет «между двумя мирами». Книга стала результатом международного исследовательского проекта «Транснациональные и транслокальные аспекты миграции в современной России», поддержанного Российским научным фондом (2014–2018).

Введение

ОБЗОР ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ДИСКУССИИ О КОНЦЕПЦИИ ТРАНСНАЦИОНАЛИЗМА

Екатерина Капустина, Елена Борисова

Основная концептуальная рамка сборника, объединившего статьи разных авторов, — транснационализм. Эта концепция в последние два десятилетия стала одной из наиболее популярных теоретических рамок в междисциплинарных миграционных исследованиях. Сформулированный в начале 1990‐х годов, этот подход стал настолько распространенным, что уже к началу 2000‐х количество публикаций, апеллирующих к феномену транснациональности, возросло в сотни раз, а транснационализм как методологический подход стал мейнстримом³. Эта концепция, как и любая другая призванная объяснять те или иные социальные феномены, пережила несколько этапов своего развития, пройдя путь от новаторской и эвристичной до популярной и фактически универсальной интерпретативной схемы, что впоследствии вызвало волну критики и постепенного отрицания ее глобального объяснительного потенциала.

Впервые постулаты теории транснационализма были сформулированы коллективом исследователей в лице Нины Глик Шиллер, Кристины Бланк-Зантон и Линды Баш в начале 1990‐х годов. Эти авторы выступили с критикой классических миграционных исследований, согласно которым сообщества обязательно должны были быть где-то локализованы и обладать связанной с местом локальной культурой. В свою очередь, мигрантам, чтобы стать частью принимающего сообщества, следовало приспосабливаться или ассимилироваться в местную культуру. Вместо этого авторы предлагаемой программной работы предложили понятия «трансмигранты» (transmigrants) и «транснационализм» (transnationalism) как базовые для новой концепции в исследованиях международной миграции. В рамках новой парадигмы транснационализм определяется как социальный процесс, в котором мигранты создают социальные поля, пересекающие географическую, культурную и политическую границы. Мигранты становятся трансмигрантами в том случае, когда развивают и поддерживают множественные семейные, экономические, социальные, организационные, религиозные и политические отношения, пересекающие государственные границы, а их публичные идентичности формируются во взаимодействии с более чем одним национальным государством. В принимающем обществе они не временные жители, потому что поселились и начали инкорпорироваться в экономику и политические институты, локальности и паттерны повседневной жизни страны, где живут в настоящий момент. Однако в то же самое время они сохраняют связи, строят институты, управляют транзакциями и влияют на локальные и национальные события в странах, откуда эмигрировали⁴.

Транснациональная парадигма связана с отказом от методологического национализма, под которым понимается тенденция воспринимать национальные государства и их границы как нечто заданное и само собой разумеющееся для исследователя, который «упаковывает» свои изыскания в эти же рамки. Осмысление социального сугубо в границах национальных государств ограничивает понимание многообразия социальных миров, поскольку территориальные границы и границы социальных пространств в современном мире, как правило, не совпадают⁵. Более того, транснациональный подход даже ставит под сомнение актуальность национальной границы для мигранта. Например, мигрант может принадлежать к мусульманской умме и в своих действиях ориентироваться на это транснациональное сообщество, особенно если передвижение через границу не сопряжено для него с какими-либо существенными трудностями. Таким образом, транснационализм изменил направления и масштабы исследований, перенаправив исследовательскую оптику с групп, обладающих четкой локализованностью, на группы, чьи члены вовлечены в кросс-граничные и мультилокальные процессы и практики⁶.

Понятие транснационализма подразумевало отказ от понимания миграции как однонаправленного процесса. Таким образом, транснационализм фактически связал отправляющее и принимающее сообщества, предложив исследователям обращать внимание на тот факт, что, даже уехав, мигранты тем или иным образом остаются на прежнем месте жительства.

Стоит подчеркнуть, что концепция транснационализма представляет собой скорее корпус теорий. Одним исследователям транснационализм дал возможность отказаться от методологического национализма, для других стал способом связать принимающее и отправляющее сообщества в единое социальное пространство, для третьих — выявить специфические транснациональные зоны и так далее.

Следует отметить, что вопрос о том, насколько новым является феномен транснационализма, предстает ли транснационализм просто характеристикой первого поколения современных мигрантов или подобные варианты миграций существовали и раньше, остается дискуссионным. Людвиг Прис отмечает, что мультилокальные интегрированные контексты социального взаимодействия не новы в исторической перспективе: например, сквозь пространственные и государственные границы простираются многие церкви и конфессии, феодальные структуры, письменные языки и т. д.⁷ Однако большое число исследователей говорят о транснационализме как о принципиально новом феномене, в частности, считая его продуктом позднего капитализма⁸. В XX веке мобильность становится ожидаемой и нормализованной частью жизненных траекторий для многих людей, в мире возникает и распространяется специфическая культура миграции⁹. Так, например, антропологи, изучающие миграцию из Мексики в США, обнаружили, что транснациональная миграция уже настолько тесно вплетена в жизнь мексиканских сообществ, что стала рассматриваться их членами как неотъемлемый элемент жизненного пути в качестве практики инициации в определенный период жизненного цикла¹⁰.

Нина Глик Шиллер и ее коллеги видят причины появления феномена транснационализма в смене структуры экономической активности, когда новые формы аккумуляции капитала ведут к детерриторизации социальных и экономических условий и в отправляющих, и в принимающих странах.

Концепция транснационализма хотя и была сформулирована лишь в начале 1990‐х годов, тем не менее тесно связана с предшествующими разработками в антропологии сообществ и миграции. Так, корни транснационализма можно найти в ранних работах о возвратной миграции, которые обращают внимание на связи с родиной и замечают, что эмиграция не обязательно означает окончательный отъезд в сознании самих мигрантов. Например, исследования в южной части Центральной Африки в 1960‐х годах продемонстрировали, что миграция там носила скорее циркулирующий, а не однонаправленный характер¹¹. В исследованиях маятниковых миграций также можно вычленить идею стирания границы между сельским и городским образом жизни в соответствующих локальностях.

Появление транснационализма немыслимо без концепта воображаемого сообщества Бенедикта Андерсона¹² и рассуждений Арджуна Аппадурая о детерриториализации мира и соотношении между локальным и глобальным. Аппадурай показал, что необходимо определить «причину локальности как жизненного опыта в глобальном и детерриториализированном мире» и что нужно реконцептуализировать ландшафты групповой идентичности, в которых группы больше не строго территориализированы, пространственно ограничены или культурно гомогенны¹³.

Следует заметить, что термин «транснациональный» не принадлежит всецело социологии и антропологии. В экономике и международных отношениях он связывается с исследованиями транснациональных корпораций, владеющих производственными подразделениями в нескольких странах. При этом есть некоторые связи между изучением транснациональных корпораций и банков и социальными сюжетами, которыми интересуются социологи и антропологи. Так, С. Сассен, исследуя глобальные города, являющиеся средоточием международных сетей институтов (например, банков и юридических фирм) и людей (например, международных экспертов), обращается к термину «транснациональность» прежде всего для того, чтобы акцентировать пространственное измерение и масштаб экономических, социальных и политических процессов и связей в условиях глобализации¹⁴.

ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ТРАНСНАЦИОНАЛИЗМА

Транснационализм как теоретическая линза подразумевает весьма широкий диапазон тем и объектов исследования. Тем не менее можно выделить основные идеи, объединяющие большую часть работ, опирающихся на эту концепцию:

— транснационализм как новая стратегия развития национальных государств

Национальные государства модифицируют политику по отношению к своим эмигрантам: в некоторых странах исхода разрабатываются транснациональные модели существования мигрантов, например двойное гражданство, позволяющее существовать в качестве гражданина в более чем одном государстве.

Хотя транснационализм во многом использовался для отрицания акцента на национальном государстве, транснациональная миграция может работать и на национализм — в этом случае принято говорить об удаленных националистах, которые живут и работают далеко от своей родины¹⁵. Транснациональные мигранты могут быть вовлечены в национальные проекты, их специфический образ жизни может выступать «разменной монетой» для политических лидеров отправляющей или принимающей страны.

— семья как основная единица анализа

Антропологи обратили внимание на тот факт, что миграционные стратегии чаще выстраивает не отдельный индивид, а нуклеарная и, чаще, расширенная семья. Решения принимаются таким образом, чтобы все члены семьи в итоге получили какую-то выгоду и поддержку. Осознание этого факта сместило фокус в рассмотрении транснациональных потоков с отдельных индивидов или целых сообществ на транснациональные семьи, которые были определены как основная транснациональная единица¹⁶. Под транснациональными семьями понимаются такие семьи, члены которых разделены и проживают в разных государствах, зачастую довольно продолжительное время, однако несмотря на это поддерживают контакты и создают чувство семейного единства, общности и эмоциональной сопричастности. В силу того, что семьи разделены, их границы на протяжении всего жизненного цикла постоянно переопределяются, а индивидам приходится переосмысливать и переопределять гендерные роли и свое место в межпоколенных иерархиях и семейных сетях¹⁷. В изучении транснациональной семьи интерес представляют: жизненные циклы и межпоколенные изменения, анализ принятия решений, многомерность семейных связей, транснациональное родительство и забота и т. д.

— смещение исследовательской оптики с принимающего общества в сторону пропорционально равного изучения и принимающего, и отправляющего общества

В рамках предлагаемой перспективы отправляющее общество и его члены, напрямую не участвующие в миграции, не менее важны для понимания феномена, нежели сами мигранты или представители принимающего общества. Те, кто никогда не покидал родные места, становится частью транснациональной социальной системы и играют в ней свою определенную роль. При этом статус мигранта может быть общим для принимающего и отправляющего сообществ, а может в значительной мере и отличаться. Зачастую трансмигранты одновременно становятся «своими» и «чужими», «законными» и «незаконными», «семейными» и «несемейными», «бедными» и «богатыми» и т. д., переключаясь из одного регистра в другой по необходимости¹⁸.

Отправляющее государство также может учитывать существование транснациональных мигрантов и порой выстраивает свою политику, ориентируясь на этот факт. Саттон и Макески-Барроу назвали такое положение дел «транснациональной социокультурной и политической системой»¹⁹.

— транснациональное социальное пространство

Пегги Левитт и Надя Яворски писали, что «миграция никогда не была однонаправленным процессом ассимиляции по типу либо „плавильного котла“, либо „миски салата“, но представляла собой процесс, при котором мигранты в разной степени одновременно вовлечены в многочисленные сферы на разных уровнях транснациональных социальных пространств, в которых они пребывают»²⁰.

Понятие «социальное пространство трансмигрантов» впервые появилось в работах идеологов транснационализма Л. Приса и Т. Фэйста²¹. Согласно определению последнего, транснациональное социальное пространство — это комбинация социальных и символических связей, позиций в сетях, организациях и сетях организаций, которые могут быть найдены по крайней мере в двух географических местах. При этом такие пространства состоят из различных форм ресурсов или капиталов как мигрантов, так и тех, кто не мигрирует, с одной стороны, и правил, налагаемых национальными государствами и другими различными акторами и обстоятельствами — с другой²². Важно, что транснациональное пространство включает в себя несколько различных, подчас весьма удаленных друг от друга географических пространств.

Транснационализм дает понимание того, что, как только число мигрантов из одного места в другое увеличивается, эти два места, а также все промежуточные остановки между ними уже не могут быть несвязанными «локальностями», но становятся частью комплексной сети определенного порядка и институтов²³, а для мигрантов и отправляющее, и принимающее общество становятся «единой ареной социального действия»²⁴. Международные мигранты в этом случае формируют качественно новую социальную группу в новых социальных «полях». Эти новые социальные поля строятся и на основе нового, и на основе старого региона, связывают их друг с другом, в результате формируется специфическое пространство, большее, чем просто сумма двух исходных.

Таким образом, само миграционное пространство, «открытое или создаваемое между местами жительства (или местами, где человек часто присутствует), превращается в один из главных исследовательских интересов»²⁵.

— транснациональное сообщество

Транснационализм как концептуальная рамка позволяет работать в различных масштабах, не только на глобальном, но и на локальном уровне, в частности проводить исследования повседневности сообществ, реализующих транснациональный образ жизни.

Одни исследователи рассматривают транснациональные сообщества как сообщества, в которых локальные отношения распространяются через границы²⁶. Другие относят этот термин к специфической региональной мигрантской идентичности с транснациональным контекстом, как, например, в некоторых районах Мексики, где миграция в США является важнейшим и неотъемлемым элементом экономической, социальной и политической жизни²⁷. Некоторые исследователи расширяют этот термин, говоря о транснациональном сообществе как о группе людей, происходящих из одного государства и вовлеченных в транснациональные действия, например «суданское транснациональное сообщество Каира» или мексиканские мигрантские сообщества в США²⁸.

Нина Глик Шиллер, однако, предостерегает от использования именно этого термина, отмечая, что он порождает ложное впечатление, что иммигранты создают свое собственное автономное культурное пространство за пределами и принимающего, и отправляющего сообщества, акцентирует внимание на близости, солидарности и культурной гомогенности, но оставляет незамеченными эксплуататорские классовые отношения, имущественные и статусные разделения, которые стратифицируют население²⁹.

— транснационализм vs диаспора

Понятие «транснационализм» пересекается с привычным и прочно обосновавшимся в социальных науках и общественном дискурсе понятием «диаспора». Для некоторых исследователей эти термины фактически тождественны (например, Тололян называет диаспору образцовым транснациональным сообществом³⁰, однако большинство, рассматривая эти понятия, склонны выделять их принципиальные различия). Фэйст сравнил диаспору и традиционализм с неуклюжими партнерами в танце: по его мнению, диаспора может выступать как некая глобальная дисперсная совокупность сообществ и используется для обозначения религиозной или этнической группы за пределами (возможно, воображаемой) родины, тогда как транснационализм — это процесс конструирования социальных полей, которые объединяют вместе сообщества в двух и более национальных государствах. Исследователь рассматривает все транснационально активные сети, группы и организации. Также важным является то, что термин «диаспора» относится к сообществу или группе, а транснационализм, оперирующий конкретными практиками мигрантов, скорее предполагает процесс, выходящий за рамки национальных границ. Транснационализм обращает внимание на функционирование сетей и различные взаимодействия через границу, а диаспоральное сообщество и те, кто остался дома, нередко живут в разных социальных мирах, преследуют разные цели и по-разному воспринимают родину как коллективную идентичность и ресурс культурной репродуктивности³¹.

ТРАНСНАЦИОНАЛИЗМ VS ТРАНСЛОКАЛЬНОСТЬ

Термин «транслокальность» принадлежит не только антропологии, но и географии, истории, культурологии и т. п. Транслокальность рассматривается некоторыми авторами как частный случай транснациональной миграции, когда речь не идет о пересечении национальных границ. Действительно, в мире нередки случаи, когда миграция внутри страны по масштабам, последствиям и сложности не уступает международной, что характерно, например, для Индии.

Другой взгляд на транслокальность — смещение интереса исследователей на другие вопросы, где транслокальность может восприниматься как зонтичный термин для определения мобильности и различных форм пространственных связанностей³². Транслокальность относится к появлению многонаправленных и перекрывающих друг друга сетей, которые способствуют циркуляции людей, ресурсов, практик и идей. Центральной идеей для определения транслокальности стала идея мобильности, движения и потоков: денежных переводов, товаров, стилей, идей и символов³³.

Некоторые исследователи видят в транслокальности больше теоретического потенциала и воспринимают транснационализм лишь как частный случай транслокализма³⁴. При этом авторы, пишущие о транслокальности, обычно используют основные идеи транснационализма как оппозицию методологическому национализму и фокусируются на понимании природы локальностей.

КРИТИКА ТРАНСНАЦИОНАЛИЗМА

Как было отмечено выше, развиваясь и набирая популярность, концепция транснационализма стала вбирать в себя все больше и больше исследовательских фокусов, связанных с миграционными и глобализационными исследованиями. Некоторые исследователи провозглашали, что современный мир входит в эру транснационализма³⁵. При этом если в первый период развития концепции трансмиграция была провозглашена новым типом миграции, то в последующие годы исследователей стала интересовать не сама трансмиграция, а регулярность, длительность и значение в обществе транснациональной активности³⁶. И сейчас среди тех, кто проводит исследования, используя эту концепцию, есть определенные разногласия в том, каково основное мерило транснациональности сообщества и каковы основные его характеристики.

С развитием популярности концепции транснационализм стал вбирать в себя слишком много объектов, фокусов, тем и масштабов и превращаться в чересчур генерализированную интерпретативную рамку. В итоге концепция вызвала волну критики, связанной с тем, что она зачастую игнорирует сложные социальные различия, не учитывает разнообразие биографических траекторий и перспектив мигрантов и прочее.

Критики концепции транснационализма подвергают сомнению прежде всего степень ее универсальности. Действительно, популярность транснациональной концепции в миграционных исследованиях рубежа XX–XXI веков привела к тому, что через обращение к идее транснациональности стали рассматривать все варианты международной миграции. Подобная экспансия зачастую выхолащивает эту категорию, делает ее «общим местом», так что концепция стала терять свой объяснительный смысл. Проблема связывается также и с тем, что транснационализм может рассматриваться и как процесс, и как результат разных форм этого процесса³⁷.

Транснациональную парадигму обвиняли в том, что она принижает и недооценивает роль национальных государств. Помимо этого, критиковалась методологическая несостоятельность, которая игнорирует различия разных сообществ и социальных основ, влияющих на их взаимодействие, а также разницу в доступности технологий, облегчающих мобильность, и в самой возможности мобильности³⁸. Однако более поздние работы идеологов транснационализма пытаются уйти от этого обвинения, Людгер Прис, к примеру, подчеркивает важность определения конкретной связи между транснациональными единицами анализа (местными, национальными, региональными или глобальными) и (микро-, мезо — или макро-) уровнем исследования³⁹. Стоит отметить, что преодоление методологического национализма, под которым понимается тенденция воспринимать национальные государства и их границы как нечто заданное и само собой разумеющееся при анализе ситуации, может происходить и вне транснациональной парадигмы.

Другая крайность — попытка четко определить, какое общество транснационально, где миграция отвечает критериям транснационального, а где нет. В этом случае лишь относительно небольшой процент мигрантов могут называться трансмигрантами⁴⁰. Такая позиция исключает идею вариативности миграционного процесса во времени и пространстве.

Несмотря на справедливую критику, авторам данного сборника кажется, что использование концепции транснационализма отнюдь не исчерпало себя, а вполне оправданно и полезно именно сейчас и именно для тех сюжетов, которым он посвящен. Обращение к ней вызвано целым рядом причин. Удивительно, но, несмотря на былую популярность концепции в западных дебатах, она фактически была проигнорирована в российских исследованиях. Мы пытаемся не только привлечь внимание к этой перспективе, но и отчасти реабилитировать ее, рассуждая о тех возможностях, которые она предлагает.

ПОСТСОВЕТСКАЯ ТРУДОВАЯ МИГРАЦИЯ ИЗ СТРАН СРЕДНЕЙ АЗИИ В РОССИЮ

Сергей Абашин

Процесс миграции из Средней Азии в Россию имеет длительную историю и сложную структуру. В данном разделе введения мы дадим основные макросведения об этом процессе, покажем его динамику и основные характеристики. Это позволит создать необходимый контекст для более детального этнографического изучения отдельных примеров и тем на микроуровне. В фокусе внимания будут три страны — Кыргызстан, Таджикистан и Узбекистан. Отдельные статистические данные, которые будут приведены далее, не всегда имеют полный и прозрачный с точки зрения методологии сбора характер, тем не менее они дают некоторое общее представление об истории и современных тенденциях миграции, достаточное для целей настоящего сборника.

МИГРАЦИЯ В СОВЕТСКОЕ ВРЕМЯ

С конца XIX века и примерно до начала 1970‐х годов Средняя Азия была принимающим мигрантов регионом. Группы и категории этой миграции были очень разнообразными: переселенцы, которые приезжали в поисках работы, депортированные народы (корейцы, немцы, крымские татары, разные кавказские народы), беженцы и военнопленные в Первую и Вторую мировые войны. Доля мигрантов и людей с мигрантскими корнями росла на протяжении целого столетия, и в некоторых республиках, особенно городах, эта доля даже превысила половину всех жителей. Однако уже к 1970‐м годам этот миграционный поток иссяк и выезд из Средней Азии стал превышать въезд. Это было связано с целым рядом причин, прежде всего демографической диспропорцией, когда в России прирост населения упал, в Средней Азии — вырос. Это было также связано с разницей в уровне жизни и начавшейся активной национализацией среднеазиатской политической и административной элиты.

В 1980‐е годы, еще в советское время, встал вопрос о том, что необходимо стимулировать переселение «избыточного», то есть не обеспеченного рабочими местами, населения в обратном направлении: из Средней Азии в Россию, где уже возникала проблема депопуляции и нехватки рабочих рук. Такое переселение имело организованный характер. К таким переселениям, например, можно отнести вахтовый наем работников, так называемые трудовые армейские войска, которые фактически занимались строительством гражданских объектов в России. Наконец, был спланирован и даже начат проект массового переселения целых семей из Средней Азии на постоянное проживание в сельскую местность Европейской России и Сибири⁴¹.

МИГРАЦИЯ В 1990‐Е ГОДЫ

Постсоветский процесс миграции населения между Россией и странами Средней Азии после 1991 года можно условно разделить на два типа, которые хронологически примерно соответствуют 1990‐м и 2000‐м годам.

Миграция из стран Средней Азии в Россию в 1990‐е годы носила ярко выраженный характер распада империи. Хотя вопрос о колониальной природе СССР является дискуссионным и неоднозначным, сам факт краха советского проекта и распада этой супердержавы на множество новых государств значительно усилил именно постколониальные особенности последних. Доктрина постсоветского раздела предполагала физическое или воображаемое соотнесение себя с той или иной нацией, в том числе в ее пространственной проекции в виде того или иного государства. Неизбежным следствием такого политического сдвига стало масштабное переселение людей в страны, которые они считали «своими»: русские, татары, представители народов Северного Кавказа и др. уезжали в Россию, украинцы и крымские татары — в Украину, немцы — в Германию, евреи — в Израиль и т. д. Дополнительными выталкивающими факторами были тяжелый экономический кризис, охвативший все постсоветские страны, и политическая нестабильность, особенно остро проявившаяся в Таджикистане, где в 1992–1997 годах происходила настоящая гражданская война.

Всплеск такого рода миграции из Средней Азии в Россию произошел в 1990 году, накануне распада СССР, а своего пика она достигла в 1994‐м, после чего масштабы выезда постепенно, с некоторыми колебаниями, снижались, но сама тенденция оставалась устойчивой на протяжении 1990‐х и продолжалась в 2000‐х⁴². По официальным данным, с 1992 по 2009 год гражданство России получили около 1,5 млн выходцев из Кыргызстана, Таджикистана и Узбекистана (см. табл. 1).

Этот тип миграции не является темой настоящего сборника. Тем не менее мы кратко опишем его основные черты. Во-первых, она носила, как уже было отмечено, этнически ориентированный и вынужденный характер, выезжали из региона главным образом представители «нетитульных» национальностей, причем в самом начале 1990‐х годов этот процесс имел панический характер. Соответственно, очень часто озвученным и осознанным мотивом выезда было либо присоединение к «своему» национальному государству, либо бегство от притеснения в «чужом» национальном государстве. Во-вторых, люди выезжали целыми семьями, включая детей, взрослых и пожилых. Им требовались не только работа на новом месте, но и постоянное семейное жилье, а также все сопутствующие социальные институты. В-третьих, мигрирующие были преимущественно городскими жителями с высокими квалификационными навыками. Это обстоятельство задавало высокие требования к условиям обустройства на новом месте и нередко вызывало глубокую травму от понижения социального уровня в провинциальных условиях, которые не соответствовали сложившимся стандартам жизни. В-четвертых, эта масштабная миграция была по своим целям невозвратной — люди уезжали в Россию на постоянное место проживания и получали российское гражданство. Правда, существовала некоторая возвратная миграция, когда часть уехавших, не сумев устроиться на новом месте, предпочитала вернуться обратно, даже имея на руках российское гражданство. Однако со временем многие из них повторно покидали регион.

Таблица 1. Число иммигрантов из Средней Азии в Россию в 1992–2009 гг., в том числе лица, получившие российское гражданство по линии ФМС, млн человек ⁴³

ЧИСЛЕННОСТЬ И СТРУКТУРА МИГРАЦИИ В 2000‐Е ГОДЫ

На рубеже 1990–2000‐х годов доминирующие тенденции в миграции из стран Средней Азии в Россию стали меняться. Хотя отток населения, мотивированный «возвращением на историческую родину», продолжался, появилась и стала быстро нарастать миграция, основной декларируемой целью которой стал заработок. Она тоже была продолжением демографического миграционного поворота, начавшегося в 1970‐х годах, который можно назвать и постколониальным поворотом, когда колонии/окраины начинают поставлять рабочую силу в бывшую метрополию/центр. Первые мигранты этого типа приезжали в Россию вместе с основной волной миграционной репатриации. Однако постепенно трудовая миграция приобрела автономно развивающуюся динамику.

Быстрое экономическое восстановление России после кризиса 1998 года, которое подкрепилось беспрецедентно высоким и долговременным ростом цен на сырье, вкупе с продолжающимся демографическим снижением общего числа населения и трудоспособной его части, к середине 2000‐х годов создало ситуацию относительного дефицита рабочей силы на российском рынке труда. Это вызвало эффект притяжения мигрантов из бывших советских республик, которые, напротив, имеют переизбыток рабочей силы в условиях продолжающегося демографического роста и меньших объемов экономики (табл. 2). Миграции благоприятствовали сохраняющийся безвизовый режим въезда в Россию и многие совместные культурные привычки и навыки общения.

Из стран Средней Азии первыми в трудовую миграцию направились жители самых бедных государств — Таджикистана и Кыргызстана, экономика которых, за отсутствием своих сырьевых отраслей и из‐за политической нестабильности, пришла в упадок. Чуть позднее, в середине 2000‐х годов, к ним присоединились жители Узбекистана, страны относительно богатой сырьем, но густонаселенной⁴⁴. Миграция быстро нарастала и достигла огромных масштабов. По официальным данным бывшей Федеральной миграционной службы России, на территории страны в 2014 году единовременно находилось около 4,3 млн иностранных граждан, выходцев из названных трех государств (табл. 3)⁴⁵. Это был пиковый год максимального присутствия жителей Средней Азии в России. При этом общая сумма переводов из России в три страны, согласно официальным расчетам Центрального банка России, составила в 2013 году почти 13 млрд долларов США (табл. 4). Самую большую долю мигрантов в России представляли граждане Узбекистана, и самая большая доля денег переводилась в Узбекистан, но относительно экономики и народонаселения собственных стран таджикистанские и кыргызстанские мигранты и переведенные ими финансы имели более значительный вес.

Таблица 2. ВВП и численность населения в странах Средней Азии

Источник: Всемирный банк, база данных: http://data.worldbank.org/.

Таблица 3. Число иностранных граждан из стран Средней Азии, находящихся одновременно на территории России (2013 и 2014 гг.), млн человек

Источник: Мкртчян Н., Флоринская Ю. Миграция: сохранение тенденций // Мониторинг экономической ситуации в России. 2017. № 12 (50). С. 25; данные ФМС.

Таблица 4. Переводы физических лиц из России в Среднюю Азию в 2007–2013 гг., млрд долларов США

Источник: Трансграничные переводы физических лиц по основным странам-контрагентам (http://www.cbr.ru/statistics/?Prtid=svs&ch= Par_17101#CheckedItem).

Таблица 5. Возрастная структура иностранных граждан из стран Средней Азии, находящихся на территории России на 1 июня 2014 г. и на 5 апреля 2016 г.

Источник: данные ФМС.

Преимущественно экономический характер миграции обуславливают такие социальные характеристики мигрантов, как пол, возраст, образование, место происхождения (табл. 5). Это в большинстве своем сельские жители или жители небольших городов, малоквалифицированная рабочая сила, то есть люди, которым сложнее найти работу с хорошим заработком у себя дома. В России они находят работу в строительстве, в сфере услуг, в торговле и т. д. В большинстве своем в миграцию отправляются мужчины трудоспособного возраста, с очень большой, до 50%, долей молодых людей. Женщины составляют сравнительно небольшую долю миграционного потока из Узбекистана и Таджикистана — от 17% (2014) до 19% (2016) и от 15% до 17% соответственно, причем эта доля остается в указанных рамках, несмотря на колебание абсолютной численности мигрантов. Доля женщин у миграционного потока из Кыргызстана более высокая: около 38 (2014) — 39% (2016), и она тоже остается постоянной. Относительная доля детей и пенсионеров очень небольшая. Это говорит о том, что мигранты из Таджикистана и Узбекистана сравнительно редко едут в Россию семьями, доля же семейной миграции из Кыргызстана достаточно большая.

ИММИГРАЦИЯ

Мигранты не ставят, как правило, своей целью переезд из страны рождения в Россию на постоянное жительство. Большинство выходцев из Средней Азии сохраняют гражданство своих стран, с разной регулярностью возвращаются на родину и затем часто вновь выезжают на заработки. У большинства мигрантов в Средней Азии остаются семьи и дома, а средства, которые они зарабатывают, отправляются на их содержание, на повседневные нужды родственников, ремонт или строительство нового дома, приобретение предметов престижа, проведение разного рода социально-престижных публичных ритуалов, оплату лечения и учебы, открытие небольшого бизнеса и т. д. Даже те трудовые мигранты, которые фактически большую часть времени находятся в России и редко выезжают в страну исхода, продолжают считать свое состояние временным, поддерживают тесную виртуальную связь с семьей и ставят своей будущей целью возвращение на родину.

С 2014–2015 годов существует несколько правовых режимов, в которых мигранты легализуются (в том числе получают право на работу) в России, не приобретая гражданства⁴⁶. Чаще всего это безвизовое нахождение в течение определенного законом срока на территории России, покупка патентов, а также получение разрешения на временное проживание и вида на жительство (табл. 6). Для граждан Узбекистана и Таджикистана покупка патента является обязательным условием длительной, свыше трех месяцев, легализации в качестве работников, для граждан Кыргызстана патент не нужен — для них обязательными являются только регистрация по месту жительства и заключение трудового договора с работодателем. Каждый из режимов задает собственный набор документов, обязательств, а также формальных и неформальных практик общения с различными российскими агентами — пограничниками, сотрудниками Федеральной миграционной службы, полицией, медицинскими учреждениями, предпринимателями и т. д. Значительная часть трудовых мигрантов не имеют легальных оснований для проживания и работы в России, пользуются фальшивыми и недействительными документами, оказываясь в группе тех, кого могут депортировать из страны или поставить запрет на въезд в страну.

Таблица 6. Правовые статусы для иностранных граждан из стран Средней Азии в 2016 и 2017 гг., млн человек

Источник: данные МВД; Щербакова Е. Миграция в России, предварительные итоги 2016 года // Демоскоп-Weekly. 6–19 марта 2017. № 719–720 (http://www.demoscope.ru/weekly/2017/0719/barom05.php); Щербакова Е. Миграция в России, предварительные итоги 2017 года // Демоскоп-Weekly. 12–15 марта 2018. № 763–764 (http://www.demoscope.ru/weekly/2018/0763/barom01.php).

Часть мигрантов из Средней Азии укореняются в России. Некоторые мигранты получают разрешение на временное проживание, вид на жительство и даже российское гражданство. Доля таких мигрантов постепенно растет, хотя пока не является преобладающей в общем потоке мигрантов. Об их числе можно судить по данным переписей в России, которая фиксирует этничность постоянных жителей. Последняя такая перепись состоялась в 2010 году и насчитала около 0,6 млн выходцев из Средней Азии (табл. 7). К концу 2016 года, учитывая данные о приобретении российского гражданства (табл. 8), их число могло увеличиться до 0,8 млн человек. Многие из этих мигрантов, имеющих российское гражданство и воспитывающих своих детей в России, продолжают считать свое проживание в России временным, они оставляют за собой возможность вернуться на «историческую родину» или переехать в третью страну.

КРИЗИС 2014–2016 ГОДОВ

Миграция не является однонаправленным линейным движением — из Средней Азии в Россию, но имеет более сложную динамику. Вместе с потоком в сторону России существует существенная возвратная миграция — временная и постоянная. Большинство мигрантов живут в режиме циркулярных перемещений между странами исхода и приема. Многие мигранты после заработков возвращаются домой навсегда.

Длительное наблюдение за масштабами миграции показывает, что было два массовых оттока среднеазиатских мигрантов из России: в 2009 году и в 2014–2016 годах, что было связано с двумя кризисами в экономике. Первый кризис произошел в 2009 году, и тогда число выходцев из Узбекистана и Таджикистана уменьшилось, по оценкам исследователей, примерно на 20–25%⁴⁷, потом, к 2013 году, произошло восстановление растущей миграционной динамики. В 2014 году начался второй экономический кризис в России, который привел к сокращению рабочих мест и к почти двукратному падению рубля относительно доллара, основной валюты для мигрантских переводов (табл. 9). Падение доходов от кризиса сопровождалось увеличением стоимости легализации пребывания и трудоустройства в России: в 2015 году была введена единая патентная система разрешений на работу для граждан из безвизовых стран с ежегодной разовой оплатой выполнения всех процедур и обязательной ежемесячной платой. Кроме того, с 2013 года была усилена практика депортации иностранцев за мелкие нарушения и введена практика запрета на въезд для нарушителей. Всего в 2013–2017 годах запрет на въезд получили более 2 млн иностранных граждан, и из них почти 500 тыс. были выдворены или депортированы⁴⁸. Все это привело в 2016 году к новому уменьшению числа мигрантов из Средней Азии в России до 3,4 млн, то есть на 21% (табл. 10).

Таблица 7. Выходцы из Средней Азии в России по данным переписей 1989, 2002 и 2010 гг., млн человек

Таблица 8. Число выходцев из стран Средней Азии, получивших в 2010–2017 гг. российское гражданство по линии ФМС и по линии загранучреждений⁴⁹, млн человек

Таблица 9. Переводы физических лиц из России в Среднюю Азию в 2014–2017 гг., млрд долларов США

Источник: данные ЦБ России.

Таблица 10. Число иностранных граждан из стран Средней Азии, находящихся одновременно на территории России (2015–2017 гг.), млн человек

Источник: Мкртчян Н., Флоринская Ю. Миграция: сохранение тенденций // Мониторинг экономической ситуации в России. № 12 (50), июнь 2017 г. С. 25.

В последнее время наблюдается постепенное движение в сторону увеличения миграции. Первым вышел на эту траекторию Кыргызстан. Число мигрантов из этой страны в 2014–2015 годах тоже снижалось, хотя не так существенно, как у соседей, но после вхождения в состав Евразийского союза и получения доступа к более легкой легализации число граждан Кыргызстана и их денежные переводы стали быстро расти и уже превысили докризисный уровень. В 2017 году, как показывают официальные цифры, начала увеличиваться миграция из Таджикистана и Узбекистана и стали расти мигрантские доходы. Преодолению кризиса способствовала частичная амнистия иностранцев, наказанных по незначительным статьям запретом на въезд в Россию: в 2015 году она была проведена для граждан Кыргызстана, в 2017 году — для граждан Таджикистана. Однако главными факторами нового роста миграции стали стабилизация экономической ситуации в России и растущий дефицит рабочих рук на российском рынке труда из‐за неблагоприятных демографических процессов. Мигранты же, пережив шок кризиса и изменения миграционных правил, адаптировались к новым обстоятельствам.

Примечания

3

Vertovec S. Migrant transnationalism and modes of transformation // International Migration Review. 2004. Vol. 38. № 3. P. 964; Wessendorf S. Second-generation transnationalism and roots migration. Cross border lives. Burlington, VT: Ashgate, 2013. P. vii.

4

Glick Schiller N., Basch L., Blanc-Szanton C. (eds.). Towards a transnational perspective on migration: Race, class, ethnicity, and nationalism reconsidered. New York: New York Academy of Sciences, 1992. Vol. 645. P. ix; цит. по: Кайзер М., Бредникова О. Транснационализм и транслокальность (комментарии к терминологии) // Миграция и национальное государство / Под ред. Т. Бараулиной и О. Карпенко. СПб.: ЦНСИ, 2004. С. 133–146.

5

Pries L. Transnationalization of the social world? // Berliner Journal Für Soziologie. 2002. Vol. 12. № 2. P. 263–272.

6

Vertovec S. Migrant transnationalism and modes of transformation // International Migration Review. 2004. Vol. 38. № 3. P. 968.

7

Pries L. New migration in transnational space // Pries L. (ed.). Migration and transnational social spaces. Brookfield USA: Ashgate, 1999. P. 4.

8

Levitt P., Jaworsky B. N. Transnational migration studies: Past developments and future trends // Annual Review of Sociology. 2007. Vol. 33. P. 133.

9

Massey D. S., Arango J., Hugo G., Kouaouci A., Pellegrino A., Taylor J. E. An Evaluation of International Migration Theory: The North American Case // Population and Development Review. 1994. Vol. 20. № 4. P. 737–738.

10

Kandel W., Massey D. The Culture of Mexican Migration: A Theoretical and Empirical Analysis // Social Forces. 2002. Vol. 80. № 3. P. 981–1004.

11

См.: Chapman M., Prothero R. M. (eds.). Circulation in Population Movement. Substance and Concepts from the Melanesian Case. London: Routledge and Kegan Paul, 1985. P. 3–6.

12

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001.

13

Appadurai A. Global ethnoscapes: Notes and Queries for a Transnational Anthropology // Fox R. G. (ed.). Recapturing anthropology. Working in the present. Santa Fe, 1991. P. 191–196.

14

Sassen S. The Global City: New York, London, Tokyo. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1991. P. xvi.

15

Anderson B. Long-Distance Nationalism. World Capitalism and the Rise of Identity Politics. Amsterdam: Centre for Asian Studies, 1992. P. 12; цит. по: Demmens J. Nationalism from without. Theorizing the role of diasporas in contemporary conflict // Atabaki T., Mehendale S. (eds.). Central Asia and the Caucasus. Transnationalism and diaspora. Routledge Research in Transnationalism. London; New York, 2005. P. 16.

16

Levitt P., Glick Schiller N. Conceptualizing Simultaneity: A Transnational Social Field Perspective on Society // International Migration Review. 2004. Vol. 38. № 3. P. 1016.

17

Bryceson D., Vuorela U. Transnational families in the twentieth century // Bryceson D., Vuorela U. (eds.). The Transnational Family: New European Frontiers and Global Networks. Oxford: Berg, 2002. P. 10.

18

Абашин С. Н. Среднеазиатская миграция: практики, локальные сообщества, транснационализм // Этнографическое обозрение. 2012. № 4. С. 10.

19

Satton C., Makiesky-Barrow S. Migration and West Indian Racial and Ethnic Consciousness // Caribbean life in the New York City: Sociocultural Dimensions / Revised ed. C. Satton and E. Chaney. New York: Center for Migration, 1992 [1975]. P. 104; цит. по: Lozano-Ascencio F., Bryan R., Bean F. The interconnections of internal and international migration: the case of the United States and Mexico // Pries L. (ed.). Migration and transnational social spaces. P. 83.

20

Levitt P., Jaworsky B. N. Transnational migration studies: Past developments and future trends. P. 130.

21

Pries L. Transnationale Soziale Räume. Theoretischempirische Skizze am Beispiel Mexiko-USA // Zeitschrift für Soziologie. 1996. Bd. 25 (6). S. 456–472; цит. по: Кайзер М., Бредникова О. Транснационализм и транслокальность (комментарии к терминологии). С. 133–146; Faist T. Transnational social spaces out of international migration: evolution, significance and future prospects // Archives Européennes de Sociologie. 1998. Vol. 39. № 2. P. 213–247.

22

Faist T. Transnational social spaces out of international migration: evolution, significance and future prospects // Archives Européennes de Sociologie. 1998. Vol. 39. № 2. P. 216−217.

23

Pries L. New migration in transnational space. P. 25.

24

Margolis M. L. Transnationalism and popular culture: the Case of Brazilian Immigrants in the United States // Journal of Popular Culture. 1995. Vol. 29. № 1. P. 29.

25

Кайзер М., Бредникова О. Транснационализм и транслокальность (комментарии к терминологии). С. 133–146.

26

Levitt P. The Transnational Villagers. Berkeley: University of California Press, 2001; Smith M. P., Guarnizo L. The Locationas of Transnationalism // Smith M. P., Guarnizo L. E. (eds.). Transnationalism from below. New Brunswick, N. J.: Transaction Publishers, 1998. P. 3−31.

27

Kearney M. Borders and Boundaries of State and Self at the End of Empire // Journal of Historical Sociology. 1991. Vol. 4. № 1. P. 52–74; Rouse R. Power and Persuasion: Fiestas and Social Control in Rural Mexico. Stanley Brandes. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1988; цит. по: Peleikis A. Lebanese in Motion: Gender and the Making of a Translocal Village. Bielefeld. Transcript Verlag, 2003. P. 20.

28

Peleikis A. Lebanese in Motion. P. 20.

29

Glick Schiller N. Transmigrants and Nation-States: Something Old and Something New in the U. S. Immigrant Experience // Hirschman C., Kasinitz P., DeWind J. (eds.). The Handbook of International Migration: The American Experience. New York: Russell Sage, 1999. P. 97.

30

Tölölyan Khachig. Rethinking Diaspora(s): Stateless Power in the Transnational Moment // Diaspora: A Journal of Transnational Studies. University of Toronto Press. 1996. Vol. 5. № 1. P. 3−36; цит. по: Demmens J. Nationalism from without. Theorizing the role of diasporas in contemporary conflict. P. 13.

31

Faist T. Diaspora and transnationalism: What kind of dance partners? // Rainer B, Faist T. (eds.). Diaspora and Transnationalism: Concepts, Theories and Methods. Amsterdam University Press, 2010. P. 9−34.

32

Greiner C. Patterns of Translocality: Migration, Livelihoods and Identity in Northwest Namibia // Sociologus. 2010. Vol. 60. № 2. P. 131−161.

33

Greiner C., Sakdapolrak P. Translocality: Concepts, applications and emerging research perspectives // Geography Compass. 2013. Vol. 7. № 5. P. 373−384.

34

von Oppen A., Freitag U. (eds.). Translocality. The Study of Globalizing Processes from a Southern Perspective. Brill, Leiden, 2010; цит. по: Greiner C., Sakdapolrak P. Translocality: Concepts, applications and emerging research perspectives.

35

Goldring L. Power and Status in Transnational Social Spaces // Migration and transnational social spaces. P. 162−186.

36

Lazăr A. Transnational migration studies. Reframing sociological imagination and research // Journal of Comparative Research in Anthropology and Sociology. 2011. Vol. 2. № 2. P. 69−83.

37

Lazăr A. Transnational migration studies. Reframing sociological imagination and research // Journal of Comparative Research in Anthropology and Sociology. 2011. Vol. 2. № 2. P. 69−83.

38

Kearney M. Borders and Boundaries of State and Self at the End of Empire. Journal of Historical Sociology. 1991. Vol. 4. № 1. P. 52–74; цит. по: Lazăr A. Transnational migration studies. Reframing sociological imagination and research.

39

Pries L. Transnationalism: Trendy Catch-all or Specific Research Programme? A Proposal for Transnational Organisation Studies as a Micro-macro-link in COMCAD (Working Papers, № 34). Bielefeld, 2007. P. 3.

40

Boccangi P. Revisiting the «Transnational» in Migration Studies: A Sociological Understanding // Reviue europeenne des migrations internationals. 2012. Vol. 28. № 1. P. 33−50.

41

Rahmonova-Schwarz D. Family and Transnational Mobility in Post-Soviet Central Asia: Labor Migration from Kyrgyzstan, Tajikistan and Uzbekistan to Russia. Baden-Baden: Nomos, 2012. P. 65−68.

42

См., например, подробное исследование миграционных стратегий русских в Кыргызстане: Космарская Н. П. «Дети империи» в постсоветской Центральной Азии: адаптивные практики и ментальные сдвиги (русские в Киргизии, 1992–2002). М.: Наталис, 2006.

43

Плюс в 2003–2013 годах данные по загранучреждениям: Кыргызстан — 21 тыс., Таджикистан — 29 тыс., Узбекистан — 24 тыс. Источник: Чудиновских О. С. Государственное регулирование приобретения гражданства Российской Федерации: политика и тенденции / препринт WP8/2014/04. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014. С. 14, 38, 52.

44

Два оставшихся среднеазиатских государства — Казахстан и Туркменистан — скорее оказались в положении России: в первом случае растущая на сырьевой основе экономика сама сформировала запрос на притяжение, а не выталкивание рабочей силы, во втором — экономический рост на сырьевой базе был обеспечен собственной избыточной рабочей силой. Миграция из Казахстана в Россию тоже достаточно значительная, но она имеет свою специфику: это часто приграничная и образовательная миграция.

45

Еще несколько десятков или даже сотен тысяч жителей Узбекистана, Кыргызстана и Таджикистана, имея российское гражданство, жили фактически как трудовые мигранты.

46

До 2014 года в России действовали другие способы легализации: получение разрешения на работу (число этих разрешений имело квотированный характер) и покупка патента для работы у физических лиц.

47

Олимова С., Олимов М. Таджикские трудовые мигранты во время кризиса // Демоскоп-weekly. 2010. № 415–416 (http://www.demoscope.ru/weekly/2010/0415/tema01.php).

48

Статистические сведения о миграционной ситуации по данным Министерства внутренних дел: https://мвд.рф/Deljatelnost/statistics/migracionnaya.

49

Плюс в 2003–2013 годах данные по загранучреждениям: Кыргызстан — 21 тыс., Таджикистан — 29 тыс., Узбекистан — 24 тыс. Источник: Чудиновских О. С. Государственное регулирование приобретения гражданства Российской Федерации. С. 14, 38, 52; Chudinovskikh O. International migration report 2016: Russian Federation / OECD Continuous Reporting System on Migration. P. 64; данные МВД.